Ритуал

                I


Он родился в маленьком Украинском селении, в семье башмачника, так он шутя называл своего замечательного папу, с нежным сердцем и ранимой душой.

С раннего детства папа ему говорил:

- Милик, когда евреи приходили на новые земли, первое, что они строили, это школы, и Бог не обижался, что народ не строил сперва синагогу..., нет, он же сам был еврей, поэтому понимал, знание – это важно и дарил своему народу много умных и талантливых людей. Учись сынок, учись дорогой и впоследствии, о тебе весь мир заговорит.

Так всё и случилось, но значительно позже, к сожалению, папа этого уже не застал.

Но кто знает, может и там есть жизнь и ему виднее…

Милик рос стеснительным мальчиком, всесторонне развитым, некоторые предметы ему совсем не удавались, как например, физкультура, плохо обстояло дело и с уроками по труду, где приходилось паять или слесарничать, с этих уроков он всегда возвращался покалеченный. В точных науках он успевал, но не догонял...

Зато в литературе он купался и равных ему не было, его сочинения и изложения выставляли под стекло, как экспонат вымершего животного.

Софья Ильинична над ним дышала и всем говорила:

- Таких больше нет, это Бабель, это Шолом-Алейхем и называла ещё некоторых…

Мама говорила папе:

- Что ты ему мозги забиваешь своими книгами, лучше бы научил его набойки ставить, он же гвоздя в стенку вбить не может, как он только жить будет…

И мама оказалась права в том, что я так и не научился забивать гвозди, но я научился писать... и смог прожить замечательную жизнь, правда очень короткую…

Но это потом...

Из нашего маленького села я уехал рано, чтобы дальше учиться. Время учёбы для меня было самым трудным, поскольку я был ни к чему не приспособлен, но к счастью, однажды, выходя из булочной, у меня выпали все купленные бублики, тесёмочка развязалась и бублики покатились по дороге, я не успел их догнать, как меня догнала машина и по Божьей милости у самых моих ног успела затормозить. До того дня я такого многоэтажного мата никогда не встречал и такой очаровательной девочки, которая за эти перепуганные минуты успела собрать все бублики, и меня, заторможенного, оттащить за рукав с дороги, тоже никогда не встречал…

- Что ты встал, как пень в ясный день, - причитывала она, таща меня за рукав.

- Разве сегодня не ясный день, посмотри на небо, сегодня даже облака улыбаются…

И Аня, так её звали, и правда, посмотрев на небо сказала:

- Да ну тебя, - и рассмеялась малиновым смехом.

А потом сказала:

- Ты не переживай, я бублики все собрала, дома вогкой тряпочкой протру, потом прокалю…

- А прокалывать зачем, они же бублики с дыркой…

- Да ты и впрямь дурень, прокалю, это значит над огнём прогрею, и все дорожные микробы помрут…

Я не только рос стеснительным, таким и вырос, таким и умер…

Аня поняла, что дальше меня нельзя оставлять одного, поэтому и не хотела, но жизнь была тяжёлая и безденежная…

Я ничего не умел, мама была права и без Аниной поддержки, я бы не вынес Московский холод и голод, потому что папина помощь была мизерная, а набойки он меня так и не научил набивать, а научил любить книги, и я, вместо трёх пирожков с мясом и чашкой бульона, покупал книгу…

Аня поступила в институт и училась на биолога, я поступил в литературный, чтобы стать писателем, хотя, я думаю, это чувство у меня было врождённое…, не было времени проводить вместе столько часов, сколько хотелось и денег не было снять комнату в коммунальной квартире, поэтому мы все пять лет писали друг другу письма, живя в одном городе.

Раз в неделю мы всё-таки встречались и молили Бога только о тёплой погоде, чтобы сидеть в садике в обнимку и целоваться до головокружения. И потом всю неделю голова вращалась в ретроградном движении, как планеты, но на самом деле всё идёт согласно природе и в обратном направлении ничего не ходит…

И даже это голодное время вернуть невозможно, потому что оно было молодое…

Через пять лет наши институты были закончены, и мы одновременно нашли работу, и невиданно разбогатели. Наконец, смогли пожениться и снять комнату в коммунальной квартире. 

Через год у нас родилась дочка и я назвал её Сонечка в честь моей учительницы, которая привила мне любовь к литературе. Девочка взяла от Анечки ангельскую внешность, а от нас с папой, ранимую душу и нежное сердце.

Когда Сонечке исполнилось пять лет, папа внезапно скончался, внезапно для нас с мамой, потому что единственный врач, который приезжал навещать своих родителей, сказал ему на что это похоже и посоветовал ему поехать хотя бы в Киев и лечь в клинику. Но папа решил по-своему и через восемь месяцев внезапно ушёл, мы даже не знали, какие боли он терпел, чтобы нам не омрачать жизнь.

Я поехал и сделал всё так, чтобы папа за меня не краснел…, мы же в точности не знаем, что он оттуда видит, но я надеюсь...

Мама, на которой, казалось, держался весь дом, сдулся, потому что мне так со стороны казалось. А дом был нежный, ласковый и воздушный, и когда ушёл папа…, он опустел…, как воздушный шар без воздуха.

У мамы ушла почва из-под ног, и она перестала вставать с кресла, в котором папа всю жизнь чинил башмаки. Она его гладила и приговаривала:

- Зачем ты это сделал, мне же без тебя свет не мил…

Тогда я понял, что и у мамы, в сущности, такая же нежная душа… и, значит, у меня, ещё до рождения, не было выбора чью душу на себя примерить, можно было взять любую и я бы всё равно таким родился.

Мне пришлось провести много месяцев в доме моего обласканного детства, вытягивая маму из папиного заплаканного слезами кресла.

Всё это время я писал, как и в студенческие годы, Анечке письма, а она, такая милая и тонкая женщина, отвечала мне ободряюще, никогда не сердясь и не жалуясь, что я их с Сонечкой так надолго оставил. И ещё, чтобы меня не мучили угрызения совести, писала, что поступила бы так же.



                II


Анечка выросла с тётей, её молодые родители были альпинистами… и однажды их унесла снежная лавина, ей было только три года, мамина двоюродная сестра, будучи старенькой, всё равно взяла Анечку к себе, не отдав в чужие руки. Родительскую квартиру пришлось продать и во всём экономя, жить на эти деньги. Выросла Анечка и выучилась с понятием сострадания, и доброты к людям, поэтому, и побежала, сломя голову, десять лет назад вытаскивать меня от гибели и спасать от напавшего на меня ужаса, и парализовавшего на той дороге с рассыпанными бубликами.

За студенческие годы, за папин внезапный уход, за длинный путь по Америке и за долгую мамину депрессивную осень, у Анечки накопилась много писем, а точнее две перевязанные разными ленточками пачки. Первая была перевязанной весенним атласом, как наше чувство родившийся весны, вторая пачка была потоньше, в ней дальняя и длинная разлука, и ещё две пачки грустно лежавшие, но по много раз прочитанные, папки горя, потеря родителей, в ней собралась вся грусть осенняя и боль душевная, их она перевязала в цвет кленового листа и пасмурного неба.

Прошло десять лет нашей весенней жизни и опять я ей говорю:

- Посмотри, облака-то продолжают улыбаться, как в день нашего знакомства.

Теперь и она это видела, а раньше смотрела на серые тоскливо плывущие облака, предвещающие непогоду и говорила: 

- Скоро пойдёт дождь…

А теперь она смотрит на небо и говорит:

- Когда ты рядом, облака всегда улыбаются, даже если идёт дождик, просто только любящие люди видят, что за дождиком спрятаны улыбающиеся облака…

Для нас каждый день был солнечный, наполненный светом и счастьем…

Всё недолговечно, но наше оказалось очень коротким…, но не будем о грустном…

К своим тридцати годам я постепенно становился писателем, писал дома, всё в той же съёмной комнате, соседи были дружные, хотя не понимали, почему здоровый мужик не ходит на работу, но были довольны хоть тем, что не пьющий… 

За маленькой ширмочкой возле окна, открытый мир моей души ощущал творческий простор…

Отстояв два дня в очереди за заграничной пишущей машинкой, моей радости не была предела, я полюбил эту маленькую лисичку за её оранжевый цвет, и она меня за вдохновение… Мы прикипели с ней душой друг к другу и не расставались сутками.

Анечка гордилась мной, мои рассказы печатали во всех журналах, до книг тогда ещё дело не дошло...

Это уже потом за моими книгами стояли ночами, как я за рыжим ундервудом, но это потом, а сейчас журналы Новый мир, Звезда, Октябрь и даже один раз, по запарке, меня напечатали в Иностранной литературе.

Так что папа был прав, говоря, что обо мне скоро узнает весь мир, меня переведут на многие иностранные языки…, но это ещё впереди, лет через пять. 
 
Неожиданно мне и ещё одному писателю предложили проехаться по всей Америке и познакомить Россию с Америкой, хотя бы, чтобы русские не думали, что она вся небоскрёбная, чтобы они поняли, что небоскребы – это демонстрация её величия, тогда как на самом деле, она одноэтажная и живёт в ней простой американский трудовой народ…, живёт сытно, но в большей свой массе бездуховно…

Если сравнивать с Россией, так это, как Потемкинские деревни…, так это ж когда было, аж при Екатерине…, а Америка и по сей день одноэтажная, с открытками ночного Нью Йорка…

От такого предложения отказаться было просто невозможно и Анечка, верная моя жена, меня поддержала, и подросшая Сонечка, к тому времени говорила прилично по-английски, попросила меня привезти ей Тома Сойера, а не жевательные резинки, которые стали появляться на чёрных рынках…

— Значит гены существуют, скажи мне Анечка, ты же биолог...

- Бесспорно Миличка, всё лучшее подарили Сонечке твои гены, я же свои не знаю, - не без грусти говорила Анечка…




                III


Наше путешествие заняло четыре летних месяца, за это время я написал много писем, изливая свою любовь дому, семье и оставленной так надолго Анечке...

Расставание было долгим и скучающим, зато это путешествие, всё-таки скорее командировка, намного скрасила нашу дальнейшую жизнь.

Перед отъездом нам предоставили широкие просторы для проявления авторской инициативы, но заранее невозможно было определить жанр, в котором мы собирались написать книгу, но мы постарались не предвзято, с открытым взглядом на мир рассказать, что  такое Америка.

Громады небоскребов, на самом деле, - это открытка Америки, потому что в целом эта страна, зачастую с небольшими домами, не превышающими и двух этажей. Мы видели, конечно, и небоскребы, но преимущественно – это низкие домики, где живут обычные люди. Наше совместное художественное единство, позволило нам написать книгу о стране, по которой мы проехали на машине, общаясь с различными слоями общества…

Используя увиденное, разнородное, неоднозначное, а где-то и примитивное, соединив всё собранное в единое целое, у нас получилась книга, написанная с тонким юмором в правдивом переплёте… 

Единственное о чём я жалею, так это о том, что папа не смог её прочитать…

Эта книга подняла мою писательскую планку на значительную высоту, я получил правительственные награды и возможность купить шикарную квартиру в писательском доме…

Какая же началась просторная жизнь, Сонечка в своей отдельной комнате, на окне у неё цветёт герань и в душе появляется первое звучание барышни, она учится, скажу без прикрас, лучше меня, думает медаль нам принесёт, и тенистая ракетка не падает у неё из рук, и ещё её тонкие гибкие пальчики уже пристрастились к Шопену… 

В свои тридцать два года Анечка остаётся совершенно такой же молодой и привлекательной, со своей скромной, неброской внешностью. Я на год постарше, в возрасте Христа, часто чувствую тяжесть, словно на сердце, но, как и мой папа, никого не хочу досаждать этим.

Хуже мне стало, когда я поехал проститься с мамой, она тяжело болела во время моей командировки, но, как партизан, молчала, не сообщая ни Анечке ни внучке, с которой она часто говорила по телефону…, такая, уж видно, наша порода.

Я застал её, но совершенно обессиленную, нельзя старикам оставаться в одиночестве… и вот сейчас, кажется, можно было уже к нам переехать и жить спокойно, так нет… поздно, истосковавшееся сердце торопилось.

Последние два дня она не ела и не разговаривала, только гладила мою руку и просила прощения…

Я плакал и сидел в темноте, не зажигая свет, чтобы не видеть эту кромешную пустоту вокруг себя и писал, писал бесконечно грустные письма единственному родному человеку, оставшемуся у меня на белом свете - Анечке.


               
                Письмо из второй пачки


Моя дорогая жена, моя добрая фея, я знаю, ты хранишь нашу переписку, нашу письменную жизнь. За время моего долгого путешествия у тебя, наверное, прибавилась ещё одна пачка, перевязанная бантиком.

Передо мной раскинулась солнечная Калифорния – это волны прохладного океана и, конечно, серфинг. Лось Анжелес – это индустрия кино, Голливуд, а вот Сан Франциско, город асфальтированных гор, приют художников и лоботрясов с модным течением хиппи. 

Новый Орлеан – колыбель джаза, город беззаботного вечного праздника с ночными клубами, преимущественно шумный африканский народ. Я даже не знал, что мне мог понравиться джаз и, выходя из ночного клуба, я уже напевал написанное стихотворение.


Его назвали стилем возбуждения, 
Родившегося в Новом Орлеане,
Он погружал в экстаз, в томление
И в чувство, что сродни нирване,

Рояль, ударник, контрабас
И зазвучала музыка на тротуарах,
По Миссисипи раздавался джаз, 
Из окон каждого кафе и в барах…

Звучал, как спиричуэл со всех сторон, 
Импровизация, Биг-бэнды, свинг, 
А королём считался саксофон,
Джаз - музыкальный мир воздвиг.



Нью Йорк – это и есть вывеска Америки с бесконечными знаменитыми небоскрёбами Манхеттена, конечно, медная статуя Свободы, подаренная французами, как символ дружбы между, ну ещё я бы отметил привлекательный и манящий ночной Бродвей.

Там воздух пыльный и зелени ничтожно мало, и от угнетающей тоски по тебе не радуют, так называемые, Чаплинские огни большого города...

Все остальные штаты, как братья-близнецы; рабочее население в небольших домах с огромными машинами и повсюду одинаковые пустыри, по периметру которого крошечные кафешки, парковочное поле и один большой, как Гулливер супермаркет, однотипное пространство, для однотипного народа.

Ну хватит об этом, от долгой разлуки с тобой я раздражён, раздосадован, скучаю… Я так долго был без тебя, только до нашей первой встречи с бубликами…, какое счастье, что тесёмочка развязалась и они, как тенистые мячики, поскакали на дорогу… Как вспомню, что ведь мы могли не встретиться, становится страшно…

Радуют только исписанные страницы, говорящие о будущей книге. Из окна торчат пальмы, а хочется видеть берёзы…

И огромная разница вся в душах… Они скучают на драмах и неистово смеются от Чаплина, а у нас Чаплин вызывает жалость, как и старые измученные клоуны из цирка шапито…

Прижаться к тебе и помолчать, и слышать дыхание твоей души, и слышать удары твоего сердца, точь-в-точь совпадающие с моими – это радость.”



                Письма из третьей папки


Последняя папка писем была самой грустной, в них тоска его так разгулялась, что до самого сердца добралась и там осталась…

Как он при этом написал сатирический роман, ума не приложу…, но написал же…

Оказалось, что мама жила в его сердце, а папа в душе и пока он был молод, сердце
молчало, потому что пела душа, но пришло и мамино время, и только, когда её не стало, он понял, как осиротел…

Эти письма с серой лентой осиротевшей души, цвета мокрого асфальта, - как моя от слёз почерневшая душа…, - писал он, и текли размытые чернила по всему листку…

Я ещё с неделю пробыл там, где родился и где был счастлив в окружении своих родителей…, мало осталось тех, кто с ними старился, дети повырастали и родителей позабирали… Получается, я со своей миссией справиться не смог, от этого переживания, чувствую, сердце моё подкашивается, как ноги от долгого лежания в больнице… Иду и чувствую, как оно сжимается, дышать трудно…


Аня сказала, что вернулся я осунувшийся, поседевший, да я и сам это чувствовал, но хорохорясь сказал:

- С похорон же, не со свадьбы…

А сердце прихватывало всё чаще и чаще, но энергия и ажиотаж написания нового произведения в тандеме с моим товарищем, заглушал боль и честно говоря, не было никакого желания отрываться на хождения по поликлиникам.
 
Черты характера нашего героя мне очень нравились, мне самому хотелось быть на него похожим, обаятельный, находчивый аферист, мечтающий взять разом весь куш, да ещё на блюдечке с голубой каёмочкой и уехать далеко-далеко в Рио-де-Жанейро…
 
Наш сатирический роман получился весёлым, смешным и остроумным, многие высказывания главного героя пошли гулять по городам…

Тиражи, слава деньги, всё пришло под конец моей короткой жизни. “Жаль королеву, такой молодой за ночь одну она станет вдовой”, да простит мне великая Анна, скорее всего и седой тоже…

Мы успели вскочить в быстро несущийся поезд жизни и проехать в нём несколько остановок в праздном достатке, успели вздохнуть жизнь в один большой глоток, ни в чём себе не отказывая, побывали на Рижском взморье в золотисто-песочных дюнах и сосновой прохладе Балтики, съездили разок в бархатный сезон модного города Сочи… 

Мой папа во всём оказался прав, он только в отличие от меня, не успел мною гордиться, а я горжусь Сонечкой, чудная девочка, прилежная и заботливая. Чувствуя своё состояние, мне очень важно осознать, что Анечка не останется одна, что рядом с ней будет нежное, любящие существо.

Международный конкурс пианистов имени Шопена является одним из самых престижных фортепианных конкурсов в мире, каждые пять лет собирая самых талантливых и выдающихся пианистов со всех уголков мира. Наша девочка заняла почётное третье место…



                IV



"Короткая исповедь, на длинное письмо, как прежде, сил не осталось, я уехал в дом творчества писателей, чтобы в мои, отмеренные Богом часы, ты не страдала, потом ты получишь моё последнее письмо и помни, что за дождиком облака улыбаются…

Да, я не смог сберечь своих родителей, не смог обеспечить им достойную жизнь рядом с внучкой, не почувствовал папину беду, и не разделил мамино одиночество, а должен был, хотя я чувствую, что скоро с ними встречусь.

Но свой отцовский долг я выполнил и Сонечка за меня краснеть не будет. И ты Анечка, прости меня за не умеющего многое, но я любил тебя как мог, всем своим раненым сердцем."

                Милик.


Папа умер на рассвете, в середине апреля, только, только поднималась весна и озябшие деревья ещё не успели зазеленеть.

Ещё с вечера кто-то вызвал в дом творчества писателей скорую помощь и его забрали в больницу, но папа просил до утра ни маме, ни мне не сообщать. В это утро, проснувшись раньше обычного, мама сказала:

- Как-то муторно на душе, папа не звонил...

В этот момент раздался звонок, я думала мама улыбнётся и скажет:

- Лёгок на помине…
 
Но она с тревогой схватила трубку и замерла, не сказав, - слушаю, - как говорила обычно.

- Анна Николаевна, Эмиль Вениаминович оставил Вам письмо, приезжайте в Первую Градскую…

Новодевичье кладбище тихое и спокойное, приглаженное и, если можно так выразиться, гостеприимное.

Первое время мама ходила к папе каждый день, потом два раза в неделю, но всё сложнее ей становилось совмещать с работой.

К этому времени, она защитила кандидатскую и стала заведующей лабораторией.

Первое место в её жизни продолжал занимать папа, поэтому она составила такой график, чтобы работать без перерыва на обед, но пятница – целиком и полностью был их днём…

Она с утра приводила себя в порядок, по-прежнему не употребляя косметики, в её облике появилась строгость, очевидно, очки и седина, подчеркивали её возраст.

Приходила она к папе непременно с ромашками и васильками, для этого подписала контракт с ботаническим садом, ведь в папином селе другие цветы возле его деревянного забора не росли…, так пусть ему будет там, как дома, как в детстве...   

Она подходила к папе прибиралась там, хотя Новодевичье отличается повышенной ухоженностью, меняла в кувшине воду, очевидно, за неделю им было о чём поговорить, потому что возвращалась мама где-то к четырём, и мы вместе садились
обедать, а уже чаёвничала мама опять с папой вдвоём, за чайным столиком доставала первую пачку писем, аккуратно развязывала ленточку и, поставив возле себя его любимый серебряный подстаканник, заваривала себе крепкий чай, надевала очки и говорила мне:

- Сонюшка, детка, ты уж попей чай с книжечкой, а я тут с папой посижу и засиживалась, бывало, до двух-трёх ночи.
 
Я её никогда не тревожила. Это был её пятничный ритуал...


“Нюша, я так тебя только в письмах называю, когда мы с тобой наедине, я могу тебе рассказать про середину моей души, где ты сидишь на лебяжьем пёрышке, а вокруг души встаёт розовое небо, как зефир, так хочется сладкого вечера в саду, когда я тебя целовал, я чувствовал такую сладость, о которой мечтал в детстве…
 
Мечтал, мечтал и мечты сбываются, завтра наша пятница, я предвкушаю твое хрупкое тело в своих объятиях, так и засыпаю с тобой родная моя девочка…, скоро пятница… День любви, зелёного сада, синего неба и сладкого привкуса твоих губ.”

 
И так каждую пятницу, всю мою жизнь мы продолжали жить одной семьёй, просто папа был далеко, как говорила мама, - за северным сиянием.

Когда заканчивались студенческие письма, мама их снова складывала, перевязывала ленточкой и убирала в бюро, доставая вторую пачку, папин осенний период.


"Аннушка, душа моя, поговори со мной не отвечая, я услышу твое дыхание. Ты разделённая со мной душа.



Сегодня птицы не поют,
Головки опустили соловьи,
Они мне зернышко свое несут
В предчувствии, что я в скорби.

Мне тяжело, грустит тоска
И клонит в вечный сон,
Она следит исподтишка,
И плачет в унисон.

Своей бедой делюсь с тобой,
Молиться буду до утра,
Свеча горит за упокой,
Зажег её ещё вчера…



Вышел на двор, ступенька подо мной треснула, горестно заскрипела, наверное, она одушевлённая и тоже думает, что папа больше тут не посидит, он давно облюбовал эту ступеньку, любил на ней посидеть и помечтать. В доме всё сделано его руками и полки книжные, и мой первый письменный стол маленький, как раз на развёрнутую книжку. Качели во дворе тоже папа собрал из старых кем-то выброшенных досок и повесил их меж двух берез, он всё умел и всё душой чувствовал. Теперь в доме, построенным папой, я чувствую пустоту, хоть мама и рядом, но дом уже не кажется живым… 


Дом, словно плечи опустил,
Хозяин с ним расстался,
Дом в унисон с вдовой грустил,
Подбадривая, улыбался…


Анюточка, девочка моя, какое счастье, что ты есть. Ты моё небесное сокровище."


Мама страдает и постоянно плачет, и я ей не большой помощник, выходит соучастник её страданию. В этом доме нет больше радости, в нём поселилась печаль и переживание, которое сдавило грудь, дышать трудно и слёзы виновато катятся по щекам…


"А осень тут красивая, золотая и листья кожаные, сорванные ветром, лежат везде и на траве, и на дорогах, предлагают радоваться и восторгаться ими… В другое время, я бы даже собрал букет их жёлтых листьев, но сейчас ничего не могу, хочу к тебе, раскис."


Недавно Соня написала несколько скупых строчек, на высушенном от слёз листочке…
 
Мама, бывало, одно и тоже папино письмо перечитывала по много раз и лишь потом складывала обратно в прочитанную пачку…, я их ритуал не нарушала.

А когда мама ушла, сохранив, продолжила:


Всё отцвело, в душе досада
И грусть забралась в уголки,
Остатки от сиреневого сада,
От чувств сгоревших угольки.

Я в зазеркалие иду на встречу,
Я слышу колокольный звон,
Там голуби церковные щебечут...
И бродит их фантом…



Наташа Петербужская © Copyright 2025. Все права защищены.
Опубликовано в 2025 году в Сан Диего, Калифорния, США.