Костан Зарян Невеста из Татрагома

В ДЕРЕВНЕ СВАДЬБА

Гора Сасна – библейский великан, огромною ногою он прижался
К лежащему в ночи селу. Евангелие здесь бродит не спеша
вокруг столбов тяжелых.  Старик обедню служит, и огни дрожат
на бороде его…
Здесь горы – как дьяконы…  Глухо парят в вышине, богослужения справляя, светят, трепещут их руки прохладой во тьме… 

Наш король – наш крест!
И хоругвь, и крест...

На шею Ован
Широкий и алый платок повязал,
Чулки узорчаты,
Усы изогнуты,
Шаракан за столом будоражит тьму:
Пламя согнулось на зябких свечах,
Дрожат у священника руки,
И трётся голос об изношенные слова
Хриплого грабара.

А штаны были синие,
А солнце – зеленым...

Все святые сошли с небес,
Молчаливо стоят в тишине,
С волосатыми руками, бледные, худые,
В книгах открыты страницы дрожащих сердец,
Где путь обозначен заглавными буквами,
Где жизни покорные
В бездне пылают крылом,
Зажжены от огня безумно сияющих звезд.
Снаружи ветер бушует в караванах гор
Неся ураганные вихри, и стонет скала,
Там с кадилом поёт огонь
и курится ладан.

Золото в ушах, на шее – коралл,
Бледная лицом, с заревом в глазах,
стояла Сана
Прижимая к груди
раненого, несчастного соловья.
Взор её вперился в серебро оклада,
золоченый крест,
Ладан источает дым густой,
словно облака,
И сквозь дым – она,
Нежная Сана,
Словно тополёк на закате дня,
Бегают лучи по её челу,
Губы бледные и тонкие
Застегнулись в душной тишине,
Сердце её сжалось,
Слабою рукой
за руку Ована держится,
Словно горлица с поникшей головой…

Зависает песня,
А синие глаза старого священника
словно допрашивают сердце Саны –
А она – словно ребенок
в комнате темной, ищущий дверь.
Испуганно смотрит Сана вокруг…
– Ахчи, скажи: да! Ахчи, скажи: да!
Она трется об стены, плача и крича.
Голову склонила, а внутри мятеж,
– Не хочу, дадо…
– Не хочу, бабо…
– Ахчи, скажи: «да»!
«Да» скажи скорей!..

Ха, ха, ха... – стонет ветер, дует всем в бока,
Трётся об стены, скользит, и карабкается вверх,
Кружится, ревёт, обнимая праздных,
к куполу несётся…
Гости молча стоят,
Словно скотинка из хлева, глядят,
Мечтательно гладят в уме
золоченый ячмень шараканов,
На кончиках лаптей растаял снег…
Растаял снег и в конце дорожек,
Старые бабки костлявыми пальцами
Прижимают молитву
К темным и впалым грудям,
Пока крест золотит и сияет.
А царевич царевну манит,
Радостно вторит звенящий шелест:

Наш король – наш крест,
И хоругвь, и крест...

Как улей, церковь гудит,
селяне важно стоят,
Усы закручены,
У всех улыбка висит на усах,
они смеются.
Невесты порхают, как бабочки.
Живите, до самой старости!
На щеках Саны яблоки цветут,
У Ована на голове большая праздничная шапка,
– Живите, старейте...
Вокруг шутки и смех.

Но никто не видит, как внезапно, вдруг,
со страшным грохотом распахнулись
двери темных небес,
и паря, исчезают златокрылые
невидимые гости подземного мира.
И лишь ангел один, синеокий бедняга,
Вместо полёта ударился крылом
об острый крест на куполе церкви,
И растерялся…
 
На склонах Сасна-горы деревня висит,
В глубины ущелья свой взор устремив,
И думает о чем-то своём, вековом.
Под снегом голова её от холода дрожит.
Посиневшие руки крепко держат в сетях
Ревущие бури,
Тень от гор ловя.
Рёв голосов из глубоких ущелий,
Эхо глухое, что слышно едва…

А люди в селе из ружей стреляют,
А песня рвёт горло вихрю и ветру:
– Наш царь, наш король!
– Вот чуха из сукна,
– Вот рубаха, гляди,
Из полотна,
Куча тёплых носков –
А он отвернулся,
Рот кривит,
на снегу стоит …

И люди деревни,
вытолкав ветер –
Ах, моя родина!
К челу моему прильни
Губами своими замерзшими,
Глубокую тайну ночей
Мне передай,
Тоскующим глазам изгнанника –

И люди деревни
Сильными ногами бьют по земле,
Пинают бесконечную тишину
и, прыгая кучка на кучку,
движутся, как корабли в бурном море.

Идет Сана,
шажками по снегу,
прижимая к груди стон ветра.
идет Сана и видит:
свет её снов
проложил тропу из внутренних миров, 
где несколько непонятных духов,
танцуют весёлый танец на склоне горы.
Смотрит Сана на них, улыбается долго
прижимая руку к своему
маленькому, бьющемуся сердцу.

Сквозь туман, словно пламя,
обжигающее тайну над пещерой,
Смотрят на неё широко открытые
яркие глаза цвета моря.
Словно свет, скользит одинокий ангел,
Волоча крыло, опустив голову под крыльями…
Сана смотрит:
– Боже, боже мой, что за знак?
Не пойму!
Хижина прижалась к груди скалы,
И барабанит град по доолу,
и Татрагом, заострив усы,
– Гей, гей, – кружится с ревом, и залпом пуль,
Поражает звезды, скрытые за облаками.

Затем гости проходят в комнату.
Скатерть синяя, лампа тусклая,
Изюм, сухофрукты, яблоки, набат,
– Да будут благословенны!
Водка течет по бороде старого священника,
а корова в хлеву лягает ногой в соседнюю стену.
Песня льется обильно с вином,
как горячая кровь зарезанного петуха,
и пламенеют лица молодых людей.
Бросает песня крылья на плечи назпара,
щелчок пальцев –
и дрожь ладоней их мощно бьющихся рук.

Брат мой! Как же хорош
Праздник невинный Армянского мира!
И яростный бубен бьет с силой,
в сердцах пробуждая радость,
И во весь голос
В унисон – доол и зурна:
– Тмбл-таш, тмбл-таш!
И кружатся, кружатся в бешеном танце,
Топнув ногой, и прыгая в круг,
как деревья в безумную бурю,
в леденящем и яростном дедовском танце.

Снаружи буря, свой подол задрав,
широкий темный платок
держит в замерзших руках,
И бьется головой в двери свадьбы,
И пьяной бежит, в долину катясь,
Молотит звенящими кулаками по горам,
затем собирает голодную стаю кошек,
и долго мурлычет,
трется разорванным горлом к облакам,
Глухо стонет…
Колокол в церкви бьёт в беспокойный час,
Какой-то великан тяжело ступает по ердикам.
Кто-то на плечи взвалил и бурю, и вьюгу,
Кто-то идет железными шагами,
Кто-то барабанит и сеет ужас.
Деревенские невесты задумчиво жуют сахар-набат.

Сана страшится,
а мужчины,
с глазами, полными вина, смотрят вдаль,
замолкают на мгновение.
Кто на плечи взвалил эту бурю-метель?
Но армянин давно привык жить
в опасных объятиях темных духов.
Да будет проклят родитель умысла злого!
Пусть станет Сасна Мгер
защитником чистых сердец!

И вот, веселый, с арахчи на макушке,
расправив руки, как весла,
двигая грудью,
танцует грациозный царь, Ован.
Зурна наяривает
– Тмбла, тмбла,
а ветер снаружи продолжает бить в тамбурин
и хлопать,
стонать и смеяться...
Тмбла!
Гости все хлопают.
И вновь льётся песня с обильным вином,
как теплая кровь освежеванного петуха,
и Татрагом,
Сидя под снегом, трёт голову
в густой темноте.

На рассвете,
когда день на вершине горы
раскрывает ресницы свои
и медленно катится к долине.
Когда петух вдруг громко
поёт серебряным голосом,
Сана танцует.
А в полутемном углу стоит невидимый ангел,
глядя на неё, отрывая лучи света,
что исходят от её бледного лба.
Сана становится похожей на сон,
махая своими тонкими детскими крыльями
к неизведанным тайнам грядущей судьбы.
Искры сверкают в глазах её жениха,
густые и черные волосы
развеваются парусом черным,
колышутся и скользят.
Сана танцует.
Танцует –
так сокол, спускающийся с облаков,
Почувствовав вихрь бури,
Кружась и крылья сложив,
Бросается быстро на скалы.
Слышно, как яростно ветер снаружи
бьёт по жести,
срывая сиплый крик петуха,
и топает ногой, сотрясая крышу деревни.

Ей долго хлопают. Женихи шутят,
хитро смотрят на невест,
и, руки сплетая, становятся в танец,
и скачут, подпрыгивая легко, как мяч.
Никто не видит,
как ангел, прижимая сломанное крыло к стене
задумчиво стоит в углу,
и бледнеет.

Сана скрещивает руки на груди,
устремляет взгляд на дальнее видение
и остается неподвижной.

Кувшин вдруг падает из рук гостя,
и красное вино с силой хлещет по ступеням,
как из вены, лопнувшей с шумом.
«Брат, это что... ничего, не жалей,
Вино в изобилии, Татрагом богат виноградом...».
Все долго хлопают. Потом замолкают.

Над головою каждого гостя
нависает черная, тяжелая ночь.
Конь стоит пред хижиной,
копыта его стучат о камень.
«Откройте дверь!»...
Открывают дверь –
Ветер влетает и кувыркается на грудях невест.
«Беда, брат, беда...
Турки пришли, из соседней деревни
девушку забрали, уводят скот и стада!
Беда, ох, беда!
Идите на помощь!»...
Хлещет коня гонец,
горный ветер собой рассекая, летит.
Из дома в дом, из конца в конец
Страх бежит, хромая,
Молча кидается в слабые руки,
и бросает в каждый дом свое сердце,
как изношенную старую монету.
Ован в ярости, с ружьём в руке,
дрожит перед лачугой, в ожиданье, кусая губы.
Побледневшая Сана приникла к земле,
молится своему невидимому гостю с зелеными глазами.
Мрачен Сасун…


2


ОВАН  ИДЁТ  В  ФИДАИНЫ

Сердце земли изранено мотыгой. Поле с золотым блюдом в руках лихорадит.
В садах, спускающихся по склону горы, ветви яблонь отяжелели. Петух взобрался на крышу и изо всех сил хлопает крыльями, даря потрескивающий огонь рассвета.
.
На вершине горы звездный свет
Золотую лампаду держит.
Утро настало –
Красный дьякон шепчет –
И голос его эхом отдается в облаках –

Оровел, хо-о-о! –
Поёт,
Кого-то зовёт…
Из ердиков дым поднимается.

Куры кудахчут.
Жаворонок вылетел из гнезда,
и босая Сана,
с горным изумрудом на груди,
дрожащая и хрупкая,
стала на колени перед коровой,
доит её тонкими пальцами.

Там внизу – пахота,
лихорадочное поле в движеньи.
видит Сана
Как там, внизу,
Ован размашисто пашет в поле.
Его плечи широки, и у волов подгибаются ноги,
Тянут ярмо в заполненные кристаллами борозды.

Остроконечный белый венец из войлока на голове,
толстый пояс на спине,
широко открытая грудь –
Благословен Бог,
Будь помянут Бог…
– Дорогой, паши!
Поросль, не мешай!
Чтобы плуг не сбился с пути,
Пусть борозды лягут в ряд!
Солнце кувыркается в борозде,
глубокой и ровной.
Топчет ногою бык об камни,
наклоняет голову
и мощным толчком разбивает почву.
Поле очень каменистое.
Что за беда, ну и пусть камень,
Пусть бедное, пусть слабое поле,
изнемогшее от жары –
Но вспашем, и пусть взойдёт,
Пусть заколосится!
Да возрадуется Господь!

Он с силой прижимает войлок к голове,
быстро идёт по полю.
Вот Ован кричит, зовет,
бьет рукой, хлыстом
яркий на фоне горизонта, падающего с гор.
придавая силу сохе всем телом,
Чтобы земля Армянская,
из века в век,
могла выносить наружу пласты,
что лежали в спячке,
пласты, сложенные
под тайнами молчаливых духов. –
Благословен Бог,
Благословен Бог!

Одни жнут, другие точат согнутую косу,
Третьи вяжут снопы, распевая,
Скручивают траву, закидывают за спину цветы
и медленно поднимаются в гору,
распространяя ароматы вокруг Татрагома.
А выше разлеглась деревня,
Тяжелую руку приложив ко лбу.

Спокойно смотрит сияющими глазами
на потогонную жизнь, кипящую в полях,
Вдалеке возвышаются горы,
Вершины блестят, как алмазы,
Бьют, шумя, родники со склонов…
затем, тихо прижавшись спиной к высоким скалам,
мудро и молча грезит о грядущих днях.

Сана бежит за козлёнком,
А он, с красным огнем во рту,
весело убегает, смеясь,
острой бородкой трясёт.
А в конце дороги соловей,
Опьянённый страстями, песни поёт,
открывает свой рот,
наполняет его светом,
Говорит безумные вещи розам.
Желтый цыпленок упал в воду,
его мать в ужасе кричит с берега.
Коровы и волы,
медленно тащат снопы цветов,
собранных в горах,
медленно спускаются,
останавливаются и блеют.
Поле пусто.

Перед хижиной, натянув подол на лоб,
усталый Ован вытирает пот
и смотрит на Сану,
широко улыбаясь.
С наступлением сумерек деревня
укладывается спать,
её ветхие хижины
прижимаются к земле,
обнимая ночь и поле звезд,
разбросанных над ней.
В деревне ночь.
Человек и животные мирно спят,
Прижавшись друг к другу так,
как они это делали еще в утробе матери.

В сильных руках своего смуглого Ована
Сана распустила волосы,
будто они в далекой, неизведанной стране.
Все тихо.
Тайна спустилась и окутала Татрагом,
сильно надавив мутной ногой
на его озабоченный, обожженный лоб.
 
Из груди разлинованнных полей,
из темных трещин мрачных скал –
наши сказки и мифы идут чередой,
Медленно плывут
Над дымом ердиков…
Свечи в пальцах зажгли
и отправились в медный город сердец.
Вокруг тониров собрался крестный ход.

Сон скользит по векам лежащей коровы.
В хлеву тепло, и на куполе церкви
поселился зеленый, пылающий свет.
Слова, что тайно слетают с губ старых матерей,
Быстро шагают и сильно бьют золотыми молотками
в полуоткрытую дверь души.
Глубокий смысл армянских снов,
сев в светлую колесницу с большими колесами,
Скрипя, катится по золотым полям
к новым мирам.

Некоторые накинули на плечи
длинные склоны Сасунских гор,
возложили на свои лихорадочные лбы
корону Сипана, сияющую и яркую,
и привязали к поясу, пересыпанному алмазами
Сверкающий меч Евфрата.
Другие надели одежду
Из весенних деревьев цветущих,
обувь из слоновой кости и синие доспехи,
небо, оторванное от Тавра могучей рукой.
Затем из темных впадин появляются
другие духи: с суровыми лицами,
с черным облаком волос,
летящие из бурного моря Ван,
гневные ветры
и взгляды, полные бури,
суровые существа с кровавыми глазами,
с длинными усами, бритыми головами…

Сана смотрит, и вздох срывается
с ее полуоткрытых губ,
как взрывающийся гранат.
Кулак Ована сжимает вожжи тьмы,
и его огненный конь ударяет крылом
по группе звезд, скользящих с юга.
Огромная башня,
Висящая с неба,
внезапно с шумом падает в пропасть.
С великой равнины Муша,
громкий шум и крик
с протянутой рукой
к облакам,
он с силой бросает
гигантскую чашу, наполненную кровью.
Кубок над главой Масиса,
а из-под златостенного пилона
слышен голос католикоса, полный страха.
 
Цветущие деревья,
подхлестнуты ужасом звука,
крутятся на одной ноге,
и новые семена, глубоко в бороздах,
с криком вырываются из выжженной утробы земли
и рассыпаются...
В такие ночи
мир из-под век всех жителей деревни
проносится, как море волн, движется вперед.
Цепь Тавроса с караванной веревкой в руке
мчится вперед, входит в бездну,
и в тихом небе пустыни
верблюды медленно щиплют звезды.
На рассвете караваны
выстраиваются в ряд
и жуют изумруд рассвета
своими большими, острыми,
окровавленными зубами.

Деревня проснулась.
Волы стоят перед воротами.
перед курами рассыпали зерно,
Звонит церковный колокол.
С крыши кричит петух
зеленым деревьям во дворе,
чтоб проснулись. –
Где вы, где?
Где твои пылающие цветы?

Сана стоит, прищурившись,
смотрит на них с восхищением.
Лето – это чудо,
яркую ношу на плечи взвалив,
розу зажав в зубах,
накинув на шею хрустальное ожерелье,
сверкающее под лучами солнца,
оно катится по деревенской улице.
По воловьим лбам бесится огонь.
Корова, расставив ноги, яростно тянет веревку,
Ветер ласкает
золото колосьев,
и насекомые громко жужжат.

Ован тянет к себе, сжимает Сану
в своих залитых солнцем объятиях,
Ноги дрожат,
лицо красное, руки в огне,
Он сжимает, ласкает,
кусает её щеки.
Как ласточка, крепко сжатая в объятиях,
Сана, пробужденная,
переносит любовь, как пытку,
и смыкает свое детское тело
вокруг сладкой раны…

За окном пылают поля,
кричит журавль,
а в кустах ветер подхватывает пламя ветвей,
обжигает пальцы и бежит, дрожа,
к прекрасному берегу родника, бьющего из скал.

Большой кувшин на плече,
узорчатые зеленые чулки на ногах,
длинная шапка цвета персика на голове,
Как прекрасная древняя статуя,
шатким шагом Сана несет ледяную воду,
И печет хлеб перед огненной печью лета.
Она смиренно вошла в самое нутро
стонущей деревенской жизни,
с радостным сердцем, стоя пред скалами,
С надеждой в горящих глазах.

Мучительным шагом, день за днём,
медленно проходило лето. –
Телега скрипела, корова мычала,
Качал Татрагом старой головой.

Ветерок шелестит в груди Саны.
Она открывает дверь и видит,
как осень проникает
сквозь золотистые огненные аллеи садов.

Здравствуй, осень, ты пришла!
Ты надела на голову золотой тюрбан,
Нанесла на ноги желтую хну,
Здравствуй, благодарствуй!

С уходящими гроздьями осени
Деревня опустошает
изумрудную чашу своих вен,
Стальным усилием рук своих
Крестьяне, часами согнувшись,
молча передают друг другу
радость, идущую из-под земли.

Поля и пастбища,
золотой урожай горных склонов
укладывают на ползущие телеги.
Головные платки падают с волос невест,
их полные груди трепещут,
а колосья, лежащие волнами,
зажигают факелы на этих платках…
Деревня стонет.
Поле лихорадочно движется.
С гумна падают золотые облака
и расползаются.
Люди кричат. Женщины поют,
заложив руки за спину, двигая животами.
А когда медленно наступает вечер,
гора загорается,
и большая луна вдруг
высовывается из-за облаков
круглой медной пластиной:
деревня танцует около гумна.

В эти дневные минуты
старики садятся на вершины скал,
зажигают длинную глиняную трубку,
нажимают на огонь толстым большим пальцем
и затуманенными глазами наблюдают
за извилистым танцем в поле.
Они колышутся, как колосья, грациозно, мечтательно,
невесты радостны –
топают ногами направо,
топают ногами налево
и скользят, смеясь, как рябь на волнах.
Осень с вином
спрыгивает с пшеничных снопов,
скачет по полю и вращает жернова луны.
А мужчины,
энергичным движением
выбрасывая пламя рук,
звонко хлопая,
весело скачут вокруг невест,
Тааш! Таш-таш!
Старики, сидя на вершинах скал,
озабоченные и молчаливые,
смотрят исподлобья вдаль.

Вдруг тропа от противоположной горы
задвигалась.
Группа всадников приближается.
Старики смотрят долго, обеспокоенно и сурово,
они втягивают дым, шумно плюются,
старики молчат.
Беззаботная осень
раздавила розу, потерла её о губы,
быстро скачет по полям и,
хохоча, кувыркается в огненном
и лихорадочном лоне гумна…

Сана утопает в озере песен.
С нежным скольжением дикой утки она несёт
Золотое отражение луны, падающей на её плечи.
Её лицо горит. А струящиеся волосы
ласкают мечту на краю безумных волн.
Из-под ног словно текут хрустальные родники,
устраивая яркие и сияющие источники
и какое-то сдержанное волнение
обволакивает и ласкает её тонкое, стройное тело.

Где Ован? где Ован?
«перепёлка твоя расправила крылья
и вышла к тебе, а ты стоишь на месте,
чего же ты ждешь?»...
И волны берут её за руку
и бросают в объятья хоровода.
Топчут, как бычка, откидывая её лоб,
Собрав воедино свои напряженные конечности,
и изогнутой линией,
до пальцев ног дойдя,
быстро и яростно, они топчут
головы тысяч невидимых змей.
 
Затем, разгоряченные, с ножом в руке,
С сердцами, пронзенными ритмами песни,
они бросаются вперед,
наносят
дикие и жестокие удары призракам,
отскакивают назад, быстро кружатся,
закидывают ноги,
как ветер птицу,
дурманят и летят…
Тааш! Таш-таш!

Хоровод танцует, топает и прыгает.
буря кувыркается в море звуков.
Луна на барабане лихорадочно
разбивает желтое перламутровое зеркало.
В недрах гор ветерок пьянеет
и Татрагом
качает своей веселой, седой головой.

И вдруг, в самый разгар этого жаркого танца,
возле деревенской дороги раздается шум:
из облаков пыли появляется группа всадников.

Старики сразу,
согнув спины,
помахивая в воздухе кончиками трубок,
скатываются вниз
и перед народом тревожно
хмурят густую ночь бровей.

– Враг пришёл!
Пришёл и встал на деревенской площади!

Танец ошеломлен. Звук доола
Тихо замолкает,
Так зарезанный бык прикрывает торчащий глаз
и вытягивает дрожащую ногу.
Женщины бегут. Сельчане,
в холодном поту,
прилипшим ко лбу,
с лицемерной улыбкой на кончиках усов,
со злостью в сердцах,
поднимаются наверх и выстраиваются в ряд,
с волчьими взглядами –
Перед стаей вооруженных курдов.

– Наш шейх передает вам наилучшие пожелания…
– С добром вы пришли, вам почетное место
на нашей голове, глазам нашим свет!
– Да поможет вам Аллах!
Вы собрали урожай, вы счастливо танцуете.
Наш шейх тоже хочет свою долю
И хочет сейчас.
Как было издавна, так и сегодня.
Пусть молодые люди нагрузят повозки
и поднимутся с нами на гору завтра.

Ован взволнован и хочет сказать:
 «Как это собрать и везти урожай...
По какому праву?».
Старики сильно дергают его за подол, ;
«Ай, парень, молчи», ;
не дают ему говорить и, заикаясь,
ведут этих дикарей в гостевую хижину.
Сдерживая слезы,
пережевывая гнев зубами,

Ован быстро отступает в комнату,
гневно бросает
молот на землю
и, с потоком окровавленных слов, задыхаясь,
кроет последними словами
и визиря, и султана.
«Доколе придется гнуть шеи нам,
как какой-то скотине...
Неужели нет чести у нас?
Неужели у наших старейшин
нет даже стыда?
До каких же пор?!».

Из-за гор,
как долгое повторяющееся эхо,
эта мысль громко звучит повсюду,
Слово с силой
гулко грохочет по горам,
бросает клич главам деревень,
острым ножом вырезает знак на их груди.

Всю ночь,
пока люди шейха пьют и пляшут,
Ован сидит, кусая губы,
думает и размышляет.
Со щемящим сердцем
он долго и горестно
смотрит на лицо Саны,
Долго смотрит на лунный свет,
скользящий с трепетом по её полуоткрытой груди,
на её прекрасные, густые волосы,
на ее детский, усталый, сияющий лоб, на алые губы…

Он смотрит долго и весь в страданиях.
Он хочет, чтобы его обнимали,
любили, ласкали.
Он поворачивает голову, закрывает глаза.
Как звон серебряного колокольчика,
далекий голос,
звонкий и звучный, зовет его.
«Сколь долго мы должны...
Нет разве у нас
чести никакой?»...

Когда в сумерках луны
телеги печально скрипели,
когда враги уводили скот,
и Татрагом, наконец,
вытер густую кровь со лба дрожащей рукой
и грустно посмотрел на пустые поля,
Перед своим порогом встал Ован,
на горы посмотрел глазами тигра и,
приняв решение, в хижину вошёл.

; Ты не спал прошлой ночью…
Ован, что-то случилось?
– Ничего особенного…
Нет, ничего, ; сказал он,
громко закашлялся и покраснел.
Потом он выскочил,
И, как раненая охотничья собака,
долго выл,
Как безумный, кружил меж домов,
осмотрел всё и в церковь вошёл,
позвал старого священника и, поклонившись,
исповедал свои грехи и причастился.
; Родной, вся надежда на вас…
освободите нас, освободите нас...
; Отец, не забывай Сану...
Мир закончился для меня
И навсегда...
Гайдук не может заботиться о своей жене,
пусть люди за ней смотрят и подумают о ней...

Священник погладил белую бороду,
вылупил глаза и хотел произнести
взволнованную проповедь,
Но сглотнул слюну и замолк.

Ован опустился на колени, поцеловал землю,
склонил голову перед Девой Марией,
быстро направился по тропинке
к ближайшей горе
и – бесследно исчез.

Сана расстелила синюю скатерть.
Она приготовила хлеб
и стоит с тревогой пред порогом,
Смотрит и ждёт.


3
Фидаины


Солнце застегнуло свои снежные перчатки на вершинах гор. Тишина, прижавшись плечом к стволу винтовки-мосина, раскинулась на краю лощин. Когда оно выстреливает, кровь брызжет из миндальных деревьев Армении.


Кто не проходил по армянской земле с Ксенофонтом?
Треснула тетива дорог,
А стрела застряла в вершине горы,
И дрожит.
Холод заточил мечи,
пропасти краями,
прутьями стальными
взрывают гигантскую тишину
Сасны и других мест,
чьи названия я содрогнусь вспоминать.
Кто не знает, что на армянской земле
горы ходят группами,
плечом к плечу?

Небо вытрясло
свои голые деревья.
Земля затряслась,
и вот, из пространства без мостов,
наточила зубы
и кусает бескровное облако.
Куда бежит вихрь?
И зачем, разевая свои израненные губы,
тревожит недра гор,
бьёт своими замерзшими пальцами
по жестяному барабану?

Какой армянин не знает, что в Армении
На географической карте поместили
на зодиакальный круг свирепого быка,
Своими острыми рогами
он может разорвать и землю, и русла рек,
и небесный дом,
построенный из хрустальных камней…

Поля укрыты – снег выпал на пастбищах,
и бесконечная метель
закрыла деревню под замерзшим морем.
А в другом месте, над водопадами,
плачет пустыня.
Воют ущелья,
трутся теснины мордой об лёд,
глухо ревя.
Телеграфные столбы согнулись,
Снег над землёю кружится,
и волки воют фосфорную поэму,
стоя у скал,
и бросая испуганный блеск глаз в бездну.

А вокруг бездн, в темных расщелинах,
Закрылись армяне.
Глупцы, глупцы!
Мосин, нож, меч и скрещенные патронташи
привязаны к груди.
Штаны диагоналевые,
рваные.
Черкесские папахи и глаза:
огонь и пламя в горниле.
Неужели эта история такая старая?
И все же, как будто вы читаете роман,
чудесный и ужасающий,
со страниц которого падают слова,
как горящие угли,
и строка за строкою наносит мощный удар …

Вот стоит отважный Рубен.
Ты смотри, сукин сын,
натянут, как тетива, напрягся,
повернул обожжённое лицо к горе,
читает какой-то лист и отдаёт приказ:
– Пересечь высокую горную цепь,
перейти долины, взобраться на хребты,
достигнуть равнины Муша.
Родные! Птенцы! Умереть мне за вас!
Давайте!

И группа уже отправляется в путь.
Молчаливые, суровые,
навеки присягнувшие воины,
с походкой и шагом дикой кошки,
взбирались на горы Сасуна,
становились тенью около селений,
  висели на скалах, пересекали пропасти
и с усталым дыханием бормотали песню,
чтобы покорить новые склоны.
Душераздирающие и яростное
Слово армянской истории
Кровью начертаны на челе жестокого века
В пустынных горах глаза опустил
Незрячий Гомер,
И в землю их устремил,
а буря шумит и бьёт
по мерному шагу гекзаметра мощного.

Ночь приходит, окутав склоны горы,
на голову черный широкий прикид накинув,
вороны в тихих укромных местах лежали
и темноту густую жевали.
Лапа в пасти, медведь в берлоге
долго вылизывал упавшую с неба тягостную тайну,
Дикие козы вонзили свои дрожащие, острые рога
в сердце тишины,
и в ужасе,
слушали топот людей в ущелье.

И группа двинулась во весь опор.

Старец Макар – широкоплечий рыцарь из далёкой деревни,
мечтательный и благородный,
суровый Дон Кихот, заострив усы,
рванулся вперёд, как драчливый баран,
и прижал к груди извилистую,
неведомую ночную дорогу.
За ним – с искрящимся взором, 
словно дух лесной,
медленно ступая в снег, встаёт фанатичный Сейто.
Затем, плотным рядом,
как эпические боги, вот они,
встряхивая длинный мех черкесской папахи:
       С гибким телом и синими глазами – пламенный Рубен,
С седыми волосами нормандского принца – Манук Шенекци.
Бледный Чоло, сильный как бык,
С красными венами вокруг глаз – драчун Ахо.
Прыгучий, как борец, Харо, красавец Завен,
       Ован-фидаин, с висящими бровями,
глаза – как зарево.
Стонет снег под упрямым напором шагов.

Все молчат.

Неизвестной судьбе навстречу
с радостью и навсегда
эти герои выпустили
неистовых орлят своих сердец…
Тонкий серп новорожденной луны из-за горы
пытается срезать колосья тьмы за горным хребтом,
И каждый, на пороге своей опасной жизни,
садится на коня,
на огненного коня с пламенными крыльями,
и отправляется в мир далеких воспоминаний.

Все молчат.

Ован-фидаин, человек, видавший кровь,
в сладких устах фанатичной любви своего народа,
грозный крестоносец, готовый пожертвовать собой,
идёт молча, тьму топчет
густой непроглядной ночи.
Иногда мысль – с серебряными глазами смерти,
угрожающей каждую секунду,
надевая их на лицо – вращается
над давно ушедшей мечтой о своём Татрагоме.
Как колеблющееся пламя тусклой свечи,
призрачная и сияющая –
вдруг возникает лицо Саны –
перед Ованом, стоящим у края ущелья.

Перед серебряными глазами смерти,
угрожающей каждую секунду,
Иногда роятся мысли
вокруг давно ушедшей мечты о своем Татрагоме.
Подобно слабому пламени мерцающей свечи,
призрачное и сияющее,
И перед Ованом,
стоящим на краю ущелья,
внезапно появляется лицо Саны
В минуту расставанья…

Холод виснет на кончиках усов,
и он в гневе ударяет мосином об снег,
встряхнув отяжелевшей головой –
Нельзя фидаину нарушать обет
Даже смутным воспоминанием!
И чтобы образ её отогнать, забыть,
тихо песню себе он под нос напевает.
Но вот вновь открывается рана,
и снова из-за скалы острый край луны
прилипает к камню,
выбрасывая искры и новое видение –
Сана, окутанная светящимся облаком,
несчастная и худая,
смотрит на него своими большими глазами.

Сердце Ована бьётся в клетке,
выжимает капли крови,
капающие с его плеч,
и он закрывает глаза.
Как прекрасна она, трепеща на ветру,
как цветущее дерево.
Сана, нежная и покорная Сана...
словно горячий хлеб,
он жуёт во рту слова любви и печали,
Возле открытого поля под его грудью
тихо поёт какой-то глупый соловей.
Он с силой прижимает папаху к голове.
Трёт челюсть об кончик ружья,
которое держит в руках, словно пастух –
молодого ягнёнка.
Его пересохшее горло
ищет в глубинах мозга старую,
душераздирающую мелодию,
где говорят о любви,
страданиях, расставаниях и о судьбе.

Но вот из первого ряда
хмбапет бешено оглядывается назад
и суровым голосом кричит:
«Сукины дети! Что случилось?
Вы что, спите?
Ветер попутный обгоняет нас!»
Топает, скачет сквозь ночь
по глубокому снегу отряд,
переходит семь гор,
достигает Шушнамерка,
и, ища на небе
свет одинокой бледной звезды,
с рассветом скатывается в долину,
обнимая красные лучи солнца,
А, набравшись новых сил,
стряхивая с плеч замерзший пот,
взбирается на склон великана Куртика,
бьётся о скалы,
и, катясь, бросается вниз,
чтобы вскоре с грозной высоты Цирнкатара
смело преследовать
собравшегося внизу врага.

Стонет снег под настойчивым размахом их шагов.

Армянские горы в книге солнца и неба
Страшную сказку нового века читают,
и на дрожащих страницах
крепят кровавые звезды печали.

Затем двигаются дальше,
Приглушенный стон ветра
залепляет им рты,
и идут разрозненными группами,
как преследуемые, несчастные слоны.

Армяне стоят на вершине горы.
Уставшие, запыхавшиеся,
С обожженными лицами, утопшие в грязи,
В глазах горят ярость и гнев – они ждут.
Хмбапет лег на землю, с биноклем,
Глаза покраснели, смотрит вниз, в долину,
Сердцем прижавшись к каждому камню.
Там, в поле, мощные силы турецких войск
замкнули кольцо вокруг деревень армянских.

Пули вошли в грудь крестоносцев,
и ердики полегли мертвыми.
Вокруг костров собрались войска,
и люди все с ружьями.
Несколько собак.
Проходит офицер, волоча за ногой блестящую саблю.
«Где армяне?».

Великая тишина.
Снег похоронил фигуры людей.
Долина поглотила все звуки.
Однако если вы приложите ухо
к замерзшей и безмолвной армянской земле –
от Сипана до Сасуна,
до Хурберда, до самых далёких краёв Тавра,
в гигантских легких гор вы услышите
гул целого роя грозных голосов.
Из разорванных уст истории
взовьются резкие крики.
И многоэтажные гробницы под землей
с грохотом рухнут в бездну,
Дрожащие старики с переломанными руками,
будут громко кричать.
И убитые матери,
Рассечённые утробы,
Как кровавое знамя,
вновь водрузят их
на вершине бесконечности.
Отряд ждёт.

На камень присел в отдаленьи солдат Макар,
с огненными глазами, дрожит, наблюдает,
словно собирается танцевать
на большом празднике,
остальные, спрятавшись за камнями,
           гладят мосины и волком смотрят на группы фесок,
           разбросанных по полю.
          У каждой пули есть своя жертва,
А каждая секунда – длиною в час.
  «Ну, на вас поглядим, храбрецы!», –
отдает хмбапет приказ.
Залпы с вершины горы,
падают вниз, ударяясь о жесть
словно град,
и эхо глубоких ущелий
бьёт, словно в барабан.
Враги, подобно стаям уток,
сидящих на поверхности озера
во время охоты,
разбегаются во все стороны,
ища убежища за стенами.
Некоторые упали ничком
лицом в кровавый снег.
Но ясно одно: растерянные турецкие офицеры
выкрикивают приказы,
кричат, суетятся, шумят,
затем группа за группой, выходят вперёд
и отвечают на залп новым залпом.

Отряд медленно подползает,
как змея, затем бросается
за скалы, разбегается, бежит назад,
и упорными рядами, карабкаясь вверх,
завязывает петлю на вершине скал.

Фидаины, ловко двигаясь, как дикие козы,
меняют позиции, стреляют, подпрыгивают
и яростно косят сжатые ряды противника.

Лишь Макар, как старый баран,
сражается один на краю бездны,
с окровавленными, безвольными руками,
и больше нет сил даже пошевелиться.
«Макар, вставай!»
– Вы, ребята, идите, у меня есть еще пули.
И страшный, большой, как лев,
с последним вздохом,
он наносит удар
по приближающимся рядам,
Кривит израненную пасть,
выплевывая кровь, проклятия и злобу,
встает на изнуренные ноги,
И… мужественно бросается в пропасть.

Пусть в странах других звучит
Роланда златозвучный рог.
С оружием и драгоценностями,
со сверкающими мечами,
пусть выступают рыцари игривого
Карла Великого в забралах и капюшонах.
И в замках, пусть нежные принцессы
светлыми голосами стонут
и песни поют в честь героя.

В армянских горах,
в суровых краях
дух ущелий бледнеет,
об камень бьётся головой,
катится прочь, скуля.
Палящие вихри заката
разлетаются во все стороны,
трепещут, дуют, роя глубокие могилы в снегу.
Кровь льётся
из раздробленного тела старца Макара,
хлещет кровь,
и смерть, сидя, восковыми руками
медленно гасит земной свет его глаз.

Вдали высятся горы Сасуна,
скрещивают тяжелые руки свои
с могучим нисходящим небом,
и разрывают пылающий путь облаков.

Хлещет ночь по горе,
Фидаины, спрятавшись в пещерах,
чистят свои мосины и обнимаются со звездами.
Там, на полях, враги,
со стыдом победы, прижатым к бледным лицам,
возвращаются в разрушенные деревни,
и, волоча
истерзанное тело храброго героя,
  бросают его на открытую площадь.

Они не видят, как святые,
погружённые в Ванском море,
На волнах устремляются к берегу
и, схватив узды воющего ветра,
стремительно несутся по Армянскому миру
и превращаются в хоровод молитв
пред могилой несчастного героя.

На гигантских пергаментах гор
начерчены и раскрашены изображения прародителей,
Храбрые духи, цари,
бледные и скорбные,
вышедшие из монастырей
армянские Мариамы
преклоняют колени.
Здесь, в долинах, железным шагом,
проходят легенды в сверкающих и ярких шлемах,
и гигантское шествие армянской истории,
выйдя из тёмных глубин веков,
проходит молча и вновь входит
В сияющий мир великих тайн.

Ночь холодная.
Сгорбленные телеграфные столбы
глухо вздыхают. Медведь бьет лапой
по движущемуся рою горящих звёзд
и взвывает от боли.

Ущелье повторяет
тот страшный звук,
и трижды ветер ударяет
в небесные двери.
Старик Макар, почистив обувь, заходит в небо.

  4
С А Н А


Тяжёлая ветвь яблони ударяется в дверь хижины. Руки лета – тёплые. Иногда ветерок пьянеет и убегает, оскалив красные зубы,. Зреет плод и с шумом падает вниз.

Перед покинутым домом,
Стоит  Сана – грустная, печальная,
На обожжённые медные скалы
смотрит Сана,
На голую дорогу, скользящую вдоль
трещины горы
смотрит Сана,
На зелёную равнину,
на синее и глубокое небо
смотрит Сана,
; Как же это случилось?
как это случилось? ;
Не понимает Сана.
Жалкий воробышек, выпавший из гнезда,
дитя – вдова.

Печаль легла на её плечи,
Глубокие впадины в глазах,
а перед порогом хижины
трепеща, скользит тяжкий стон,
Вырывается пламя из лысой головы Татрагома.
В конце дороги,
среди облаков тяжелой пыли,
скрипучая телега
тащит шумный груз тоски.
Голая гора.
Молча лежат большие собаки,
куры тень клюют,
А в сердце Саны с грустью
вырыли глубокую могилу
вокруг рук обвязали тяжелую ржавую цепь.

Кто она, Сана?
Сана – жена фидаина,
покинувшего её навсегда
живого мужчины,
несчастная вдова, тень, бредёт
под гнетущим взглядом деревни –
одиночество и память…

Старый и унылый несчастный гампр
израненный годами, с переломанной лапой,
прыгает перед стадом своих темных снов,
смотрит на трагедию, что безмолвно
шествует в горных расщелинах.
Прислушивается к голосу,
что воет около ущелий, и ждёт.
С шалью на голове, устремив взгляд
на извилистый и обманчиво
скользящий блеск дорог,
с криком, сжатым в губах скорбной силой,
Сану ведёт сердце
через глубокую тишину полей.
Приложив руку ко лбу,
Ищет Сана, ищет, спрашивает...

; О, прохожий, когда проходил ты
мимо тех вершин,
ты не видел группу гайдуков?
Люди сказали,
что возле деревень у курдской горы
был бой, и мой муж, Ован-фидаин
точно был там,
ранен ли он, жив ли он...

– Если он жив,
не захотел ли послать весточку
невестке Татрагома Сане?
; Сестрица, ей-богу,
я ничего не слышал,
Пастухи ничего не знают.
Говорят, что был бой,
да вот кто пал, кто погиб
и куда делись наши храбрецы –
никто не знает.
День за днём проходили.
Сельские люди, с холодными
и кроткими глазами,
волоча на согнутых плечах
кусок мешковины,
несли свинцовое бремя повседневного труда
и жестокой заботы.

Сана в печали
стирала в корыте, собирала хворост в лесу
и просила хлеба от двери к двери –
то горсть чечевицы,
то горсть пшеницы.

День за днём проходили.
В бесконечные зимние ночи,
когда заблудшие, жалкие звезды
проскальзывали в хижину разорванной тучи,
И горы спускались к деревенской улице
И шумно бродили, ;

Сана, прижавшись к очагу,
держала за руку своего бледного,
молчаливого ангела,
опалённого огнём,
С трепетом следила за гостями,
тайно спускавшимися через ердик.
Там, внутри, в мире, сидящем в его плотях,
шёл кто-то с горящими глазами,
стучал в дверь светлого дома,
пронзал тьму и поднимался
по лестницам артерий.
Во дворе, среди засохших кустов,
ветры жгли костёр и ползли.
Гора медленно колыхалась,
а буря сильным кулаком
била в колокол часа – стонала
и скатывалась в ущелье.
Там, внутри, в мире, сидящем во плоти,
кто-то шёл, с яркими глазами,
стучался в дверь освещенного дома,
пронзая тьму,
и поднимаясь по ступеням вен.
Во дворе, средь увядших кустов,
разжигали ветры огонь
и шумели.
Гора медленно сотрясалась,
и в колокол церкви буря
била сильным кулаком,
с грохотом катясь в ущелье.
Затем, из услышанных сказок
внезапно появлялась женщина:
глаза мыши, острая челюсть, метла в руке
и длинный, пылающий фартук спереди.
Она входила,
Мягким шагом приближалась,
по кругу, и огнём, собранным из печей ада,
чертила линию,
сеяла слова–пузыри,
и, сгорбившись,
танцевала адский танец.

В ужасе обнимает своего ангела Сана,
бросается на подушку
и, погружается в глубокий сон,
щедро разметав глубокую ночь волос
и свет своих скорбных глаз.
Также часто, во сне,
когда перед холодеющими окнами её тела
черноокая тень играла на свирели,
и нежно звучали серебряные колокольчики,
а в припухших грудях
расцветали златоглавые колосья,
Ветер вдруг тряс скривившуюся дверь её хижины,
Рыча, и, отбросив оземь слабый засов,
рассерженно врывался внутрь.

Сана испуганно вскакивала,
призывая тени всех святых,
и дрожащими руками
отталкивала, прогоняла
гостя снежной горы.
Затем, преклонив колени,
она тёрлась лбом об запертые
стены неба и молилась часами.

Ован-фидаин в деревню
больше не приезжал.
Ни весточки, ни денег
не присылал.
; Эй, брат, ты никого не видел за горой?
Разве не передавали что-нибудь
Сане, невестке Татрагома?
; Мы же говорили тебе,
никого не видели.
Сиди на месте, тихо жди.
:
Проходили год за годом.
Потеряла надежду, никаких вопросов
уже не задавала, и не пыталась
вытянуть из глаз пастухов тайны.

Сана замолкла.
Сколько лет, сколько зим прошло?

Сейчас, на карликовых кустах,
снова поют тощие деревенские воробьи.

Втягивает запах весны
трепетными ноздрями
корова – через открытую щель хлева,
.
Ветер яркий.
Стоя на крыше, море кровавых огней
опускается, и петух призывно кричит.
Смеётся Татрагом.
Кувшин на плече,
Бархатные сливовые глаза,
брови её – словно черный изогнутый мост,
Грудь её – как парус набухший…

Сана, как солнце, упавшее в красивое озеро,
сияя и нежно растущая тень чинары,
бросается в глаза мужчин и,
как дерево, с созревшими плодами,
качается в нежных их мечтах.
За трепетное очарование ее грудей,
за изумительную красоту ее бедер
и чуть виднеющихся ножек
Многие были бы готовы отдать за неё жизнь.
Но кто мог хотя бы мысленно,
или одним лишь взглядом 
согрешить о жене-фидаина?
Кто мог бы заговорить с ней или вырвать
хоть один огонёк пламени из её глаз...
Жена фидаина –
честь и память деревни,
Жена фидаина – священна.
Единственный старый священник,
часто стоявший у порога,
таинственными путями как-то
принес весть о мрачной трагедии гор и,
печально волоча рваные трехи, ушёл.

Никакие другие мужчины
не приходили в дом Саны.
Ведь о ней могли подумать
что-то плохое...

А весна ширилась.
Ветер бьет в гумно,
и дикая голубка клокочет.
Грязь, снег,
желтая осока,
серебряное тепло тополей
и черный хлеб, испеченный из теста,
сорванного из золотых губ земли –
В жилах Саны – огонь,
А в венах бродит вино…

Каждая весна дарит горсть цветущего пламени.
Каждое лето – страдания тела глубоко внутри,
Кипящий и горький сок фруктов струится.
Каждую осень взрывающийся гранат
в сердце кричит.
Каждую зиму – золотые сказочные сны
тайно и молчаливо
свивают гнездо в её душе.

Как роза, что колышется на ветру,
Как бокал, наполненный красным вином,
до краёв,
Как вулкан, кипящий светящимся сиянием,
как ветерок, погребенный
в благоухающем весеннем саду –
Сана, очарованная,
едва ступая ногой, скользя по земле,
идёт по лесу,

Она останавливается и делает дрожащий вдох.
Как сладок крепкий аромат летних цветов!
Из пылающих рук солнца
вырываются огненные снопы,
и в воздухе шумят рыжие,
серебристоголосые жуки.
Какой прекрасный день!
Как будто на грудь ей
упала ветка граната.
Под ногами колышется море,
каждый шаг отдаётся безумной волной,
драгоценные родники змеятся,
обвивают её стан и встряхивают созревшее дерево рук.

Как сладок крепкий аромат летнего самшита!
Как будто кто-то надел на ноги чулки,
сотканные огнём,
и накинул на плечи шаль,
обожженную огнём.
Словно кто-то срывает
розу из сада её груди
и черпает любовь из фонтана её губ.
Любить, любить...

Под деревьями, лежа в объятиях нежной травы,
кувыркается, трётся щекой о бархатную землю
и охлаждает жар своих рук нежной травой.
И вдруг, испугавшись самой себя, вскакивает,
бежит в деревенскую церковь,
и, распростёршись на камнях,
алыми, горящими губами,
шепчет молитву на ухо Деве Марии.
 
– Пресвятая Богородица, спаси нас
от всякого зла и опасности
– Матерь Божия, жертвой света твоего
стать готова я, жертвой сердца твоего.
Ты, которая мать раненых чад своих,
в твои объятия приходят печали,
приходят, пропитавшись кровью.
Как мне сказать это, чтобы ты поняла,
простила, дала мне сил...
Ты, мать молчаливых,
печальных и скорбных невест,
Ты, мать брошенных, бездетных дочерей,
Жертвой глаз твоих буду, помилуй,
помилуй сожжение моего чрева,
Помилуй мое сердце,
помилуй мои сладкие жилы…

Под стенами тусклой церкви,
старушка закутавшись в шаль,
острым взглядом,
выхватывает огонь из горящих глаз Саны,
Бродят тени беспокойные.

Сана, став на колени, целует камни
целует камень церковный
и со вкусом неясной пыли во рту,
шатаясь, выходит.
Жители деревни смотрят на жену фидаина
глубокими, таинственными взглядами,
подмигивают друг другу,
кашляют, плюются.
Мужчины втягивают долгие струи дыма
из своих трубок.

Когда утренний красный крик петуха
указывает на пламенеющие корабли,
быстро пролетающие над вершиной горы
Маяк Татрагома горел огнем,
и из ветвей деревьев лилась шумная песня, ;
Сана поднялась по склону горы,
спустилась в долину,
Стала собирать и складывать дрова в лесу.
На заре, среди кустов,
рассыпался огонь из звуков флейт.
Из горящих, металлических голосов птиц,
из широко раскинувшихся облаков
Вуаль опустилась на горы.
Одинокий алый горный тюльпан раскрылся,
тени упали на горы.
Сана одна, под сверкающей кроной дубов,
Из наполненного сердца раздаёт волнение своё,
бокал за бокалом, и песню поет
печальным и бархатным голосом:

– О судьба моя, где счастье моё?
Износила по дорогам я глаза свои,
Сгорбилась, кланяясь у чужих дверей,
Сердце моё как раненая куропатка,
Как убитый воробышек – сердце моё.
Как оставшаяся без самца
овдовевшая перепёлка…

Да будет разрушен султана трон!
В ущелья и горы
Любимого бросил он!
Враг забрал мой свет,
Лев забрал мою душу.
Пусть будет разрушен султана трон, –
Любимый мой не вернётся домой! –
тоскливо выла Сана в лесу,
Порхала, как дикая утка в лесу
с разорванной грудью,
стремясь долететь до стаи своей.
Листья шуршащие падали
с ветром, с прохладой,
в складках цветного платья
и в кипящем улье грудей.

Вдруг Сана замолчала,
встала, завороженная,
; Что это?
зеленый звук леса
а под ногами трава – как пламя,
камень – огонь.

Кто может постичь тайны духов,
живущих в лесах?
В каком сердце голос деревьев
не зажег факел,
с какого неба не вырвал облако,
под чьим черепом не схоронил свет снов?

Сана замолкает,
останавливается, зачарованная.
Затем сгорбившись, поникает –
бледная и дрожащая –
словно эхо другого мира
разбивается вдребезги.

; Ой, ле, ле, дочь армянина.
Кто воздвигнул стены сердцу,
Кто любви границы ставит?

Конь мой быстр подобно ветру,
И рука в бою сильна –
Курд плечистый я, и в ухе
серьги золотые у меня.

О, ле, ле, ле, дочь армянина,
светится твоё лицо.
Пояс я тебе богатый
Разукрашенный куплю,
Я тебе воздвигну ложе,
Застелю ковры Шираза,
Как у жены нашего шейха,
О, ле, ле, дочь армянина,
Окажу тебе я честь,
И шербет, и яства есть, 
Чаши в доме из Стамбула,
Сок граната выжму я
Из моего светлого сердца,
Выжму, напою тебя,
растаешь,
О, ле, ле, дочь армянина….

Кажется, будто со всех сторон
из гулкого леса духи выходят,
сковывая сердце позолоченными
цепями и стесняя робкие шаги.
Роза висит на её щеках,
а под её грудью волна за волной
бушует буря смятений.
Видит Сана: из-за деревьев вдруг
на фыркающей лошади,
оседланной узорчатыми коврами,
появился курдский юноша
и смотрит на неё
своими бархатистыми,
сливовыми глазами…
Сана падает на землю в изнеможении.

Духи шумят, от их шума
вихри ревут и шепчут.
Рвётся пламя со всех сторон.
Конь летит по узким горным тропам.
Курд обнял Сану и сжал в своих крепких руках.

Хлещет коня,
Горы бегут,
А за ними, крылья расправив,
раненый ангел бежит.



5

   СМЕРТЬ



Свинцом ударили горлицу, рана вошла в плоть певчей птицы, и небо покатилось вниз, согнулось её крыло. Охотник подбегает, берёт дрожащее тело птицы в руки и быстрым движением тянет её за шею.

Как больные руки пьяницы,
воздух осенью дрожит.
Прыгает, шатается –
бьётся медной головой
И об склоны ударяет,
о поля
Звенящими куколками своих пальцев…
С губ горячих коров капает огонь,
Сентябрь покинул долину,
Вышел – надел бронзовые сапоги,
длинные одеяния
и чулки, обожженные огнём,
ходит сердитый
и желтым пламенем, сотканным из кнута –
хлещет сады огнём.
Горы друг у друга выкапывают свет.

Тропа, приняв завесу мрачных небес,
скользит вниз по твердой стороне скалы,
и, петляя по полю,
стряхивает пыль с груди
и взбирается на желтый холм.
На холме – белый дом и высокий куст.
В четыре шага сад,
и большая каменная скамья.

Сидит Сана пред бледным розовым кустом,
печально глядя вдаль,
Покрыла голову красным платком
и старой хной золотой на руках,
Со щемящим сердцем и грустью в глазах
молча смотрит вслед осеннему ветерку.
Она молча смотрит на холм, на гору,
на Татрагом, что на самом краю горизонта,
И крест невыразимой скорби,
лежащий в глубине её сердца,
кровоточит, как рана.

; Яврум, осень, скажи мне, мой друг,
как ты зажгла, опьянила вином моё слабое сердце?

; Яврум, сестра, разве я это был?
Это брат мой,
великий господин Лето –
дал факел огню твоего сердца,
и чашу огненную поднёс к твоим губам.

; Яврум, осень, скажи мне, брат мой,
зачем ты в колокол звонишь,
прекрасный и душевный,
и кувыркаешься в моих объятиях?
зачем летаешь в плоти моей? И
                в грудь мою бьёшь ты огнём
                жалящим свои крылья,
                заставив кровью истекать моё сердце?

; Сестра, то не я негодяем был, а мой брат,
мой старший брат, солнечный господин Лето,.
Подожди, побегу я за гору,
Добегу до старшего брата,
который лежит перед лучистым караваном,
я спрошу...

И расправляет осень крылья,
длинные и запыхавшиеся,
шумит, шуршит, стремительно мчится
и потирает руки золотые о горы, о сады
          и крыши деревень, голые и плоские.

В Татрагоме во время сбора урожая,
в знак великого траура и гнева,
не поют песен и не танцуют.
Воробьи чирикают на опушках кустов.
На улицах – пыль и навоз,
босые дети,
          завывание ветра.
:
Возле заброшенной, закрытой хижины Саны
сидел гампр, тревожно
голову прижав к вытянутым ногам.
Старая жена соседа – Буйук Деде –
стирает в лохани и двигается взад-вперед
с пенящимся мылом,
досадливо скрещивая руки, пуская пену.
Вокруг уселся женский парламент под кудахтанье кур.
Костлявые руки, скрещенные под фартуками
Вокруг губ – морщины,
изрезанные ненавистью и завистью.
Резкие слова, как вино,
превращенное в уксус на дне бочки,
пряное, острое.
                ; Пепел на твою голову!
                ; Чтоб белого света не взвидела!
; Чтоб отсохли кишки!
; Чтобы сдохла она!
                ; Чтоб в утробе её
                Выросла змея!
 ; Вай нам, горе нам…
 – Жена армянина с курдом сбежала,
    вай нам, вай, горе какое…
; Вай, безбожница, вай, бесстыдница, вай-вай!
; Ии… Ии…… Горе нам, горе нам…
Горе, горе…
И в гневе крестятся, хватают за подол святого Саргиса,
Дергают за усы, колдуют, шумят,
как расколотые жернова мельницы.
Чуть дальше, посреди мейдана, мужчины –
И стар и млад, яростно,
ударяя по горам обрубками сжатых кулаков,
бьют по воздуху прикладами трубок,
          скалы, сверля пылающими глазами.
; Пусть старейшины, пусть священник,
архидьякон, кто хочет,
смоют чёрную сажу
с непорочного лица Татрагома!
; Разве честь наша может выдержать это?
– Наши храбрецы в горах могут выдержать это?
– Разве у Ована нет мужской чести?

; Эта шлюха, эта...
Это, это отродье дьявола...
Эта, эта, эта, эта...
И из долины в долину,
с гор через горы, из деревни в деревню
скользит зеленая гадюка в сердцах мертвых –
ползая, шипя, ударяя сердито хвостом,
          вытирая свой длинный
          ядовитый язык о пролитую кровь.

Вниз по горам, вверх по горам,
на края полей,
зависая в тени оврагов,
молчаливо погребённых в лоне холмов,
в деревнях,
как стрекозы в летний полдень,
щепетильные горцы
бормочут,
кричат,
ругаются,
шлёпают по земле рваными трещотками
И выплёвывают со слюной
горькие и чёрные слова.
Из бурного мутного озера сердец
доставляют гнилые пни и камни
На берег нагой ненависти.
            ; Эта шлюха, эта... Эта… это отродье дьявола...
И упрямые люди меж клиньями чёрных высот,
которые часто съеживались перед жестоким врагом,
с трусливыми и лицемерными улыбками
и кроткими глазами овцы
смотрели на них покорно,
            вдруг один за другим стали волками.
– Да разве выдержит наша честь такое? –
(стали львами!).
– Да разве выдержат такое наши храбрецы в горах? –
И с кровавыми глазами, ради креста, ради нации,
они хотят жертвы, наказания и смерти!
; О, чтобы такое…
                ; Татрагомскую невестку Сану зарезать мало…
                ; Сана должна быть убита…
 ; Её нужно распять на вершине скалы…
             ; Её нужно бросить в глубокий овраг!
И блуждающий колокол отголосков бормочущих,
хриплых и приглушенных голосов,
ползёт,
прыгает, хромает,
бьётся черепом о горы,
царапает землю длинными и острыми когтями,
собирается в стаю ворон и, дрожа,
садится перед пещерами гайдуков.
; Бог с вами, смельчаки, почему вы молчите...
тьма поселилась в сердце нации...
Седину Татрагома объяла скорбь...
– Жена Ована, нашего храброго фидаина
Сбежала и поселилась в доме курда!
            ; Ба... Та... Сана?... Курда?...
Как будто бомба внезапно взорвалась.

«Сана?... Сана?»... Как – курда?
Ован молча сжал кулак,
затем взглянул, как бешеный бык на быка,
и уставился на свет налитыми кровью глазами,
          на выжатом от боли лицом.
Сана, Сана...

Задыхающийся, пронзительный голос
царапал сердце, оно дрожало, как увядший лист,
и губы старели,
и крик из сотен уст дрожал,
          запинался и рвался.
Сана... Сана...

Хмбапет опустил голову,
Тоже сжал кулак, обмерив горы далеким взглядом.
Волны великого гнева
набухали, как буря, в рядах фидаинов.
Земля затряслась под прикладами винтовок.
«Ба... Та... Сана и... курд?»...
И на крепкой
груди,
подобной дубу, побитому ветром,
зашевелился страшный смех,
и загорелся пылающий огонь.

Было темно.
Сидела Сана в хижине,
Украшенной ковром из Шираза,
С хной на руках, – а на лбу сиял
Золотой Империал.
А коралловое ожерелье – на шее.
Империал золотой на лбу…
Армянка сидела, ноги скрестив,
перед курдом с мерзкими глазами,
сидела Сана
и слушала громкую песню.

Громко стонет курд
Подпирая щеку рукой,
прикрыв свои мерзкие глаза –
тихо трясясь всем телом,
с бледным лицом страдая.,.

; Сегодня ночью луна развесила
тонкие безделушки на ногах
серебряного оленя,
а на вершине горной
в лунном свете сидела
тень с золотой короной.

Я никогда не видел в жизни
такой опьяняющей ночи, ;
моя душа никогда в жизни
полной чашей ещё не пила
такую огненную мечту!

О, ле, ле, ле… сладостная,
Возлюбленная!
быть бы мне лунным лучом,
и, дрожа в саду твоей груди
Утонул бы навеки,
О, ле, ле, ле, милая,
возлюбленная!

Империал золотой на лбу,
ноги скрестив, сидела Сана.
как бледная царица.
В её сердце открывалась бездна,
чувство смутное и черное.

И смотрит глазами газели
на мечтательное лицо
своего возлюбленного,
Сжимает кораллы на шее,
ломая нежные пальцы,
Издаёт глубокий стон и вздыхает.

; На вершине горы этой ночью
голоса ползут, как медь.
Возможно, одинокий отшельник
умер в своей пещере,
А луна тихо стонет.

не слышишь, облака плывут
и несут тело святого.
свет его рук висит,
сталкиваясь со светом ночи
и разбивая стекло звезды.

; Что ты говоришь, о, ле, ле,
великое золото на твоем лбу дрожит,
твои брови нависли от краски,
твои губы сжаты, как роза,
твои глаза полны огня.

Возьми ягнёночка, сердце моё ;
Мычащего ягнёночка в жертву,
и поведай мне о своей чудесной любви,
утоли жажду моей души,
Прими ягнёночка, сердце моё!

А Сана молчит, слушает,
смотрит лихорадочными глазами
на горную тропу –
А в сердце разверзлась бездна,
Неясное, черное чувство.

; Дорогой, посмотри наружу,
может, конь твой
там топчет розы
своим молодым копытом,
окрасит аллею сада
желтой кровью осенней.

; О чём говоришь, ой, ле, ле,
Привязал я коня в конюшне.
Это золото лунных волос,
что упали на крону граната
и с весёлым ветром играют.

; Ах, не знаю, не знаю, что там, ;
повторяет Сана дрожа, ;
голоса этой ночью я слышу,
голоса подступают, крадучись,
с гор, из сада, с полей в этот дом.
; Не бойся, милая, не бойся, любимая,
У меня есть винтовка,
богато украшенная,
Нож стальной из Бейрута,
У меня есть изогнутый меч,
Дар паши из Стамбула.
Ничего я не вижу снаружи!

Грустно шепчет на ухо осень –
Это куры кудахчут ночью,
Дикий голубь пусть позовёт,
Не бойся, дай мне пламя любви твоей!

Но ясно слышит Сана –
Люди тихо ходят по саду
И спрятались там, и шепчутся,
Она слышит ясно и четко –
Люди крадутся по саду.

И в ужасе смотрит на курда,
и шепчет погасшим голосом:
; Я шепот слышу в саду,
люди мстить мне пришли, я знаю,
они спрятались тайно в саду.

; Говоришь, что мстители это?
Посмотрю, кто пытается здесь
мою честь и мой дом опозорить!
Дай мне меч, со стены,
Посмотрю я, кто здесь!

Но едва он вышел во двор,
тени кинулись быстро к нему,
в темноте блеснули мечи,
Вырвался крик из курда,
он хрустнул, упал на землю.
Суровые горцы встали в дверях,
схватили Сану за руку,
вывели её из хижины курда,
и повели по дороге горной.

И Сана, угасшая, шла,
Империал золотой на лбу
А коралл на шее в крови…

На ногах – богато разукрашенные чулки,
На голову упал лунный луч,
По извилистым горным тропам
Шла она, ударяясь об камни,
                И царапал колючий кустарник,

Шла Сана шажками, как горлица
с раненым шла крылом…
Из золотых и длинных пальцев, ;
Сверкая из рук её ;
свет лунных лучей увядших жалобно лился.
Слезы текли по её щекам.

А сзади шли люди,
с глазами сердитыми, хмурыми.
Ветер ночной со скалы летит –
бьёт Сану в грудь,
дергает её за волосы,
бьёт по бледному лицу.

Сзади люди идут
с гневным и хмурым взглядом.
а выше, с небесного свода,
А сверху медный диск луны,
шевелит серебряными губами,
безнадёжно глядит на невесту.

Звезды жгучие смотрят вниз,
Кусают ей сердце печально,
И плачет небо над нею,
И горы плачут в печали.

; Братец, куда мы идём,
Скажите, куда ведёте? ;
Идёт Сана стеная,
бьёт себя в грудь Сана,
Разметала чёрные кудри.
– Быстрее иди и молчи, ;
сзади люди кричат, ; ты шлюха!
и хмурыми смотрят глазами,
люди с железными плечами. ;
– Ах, где же мой ангел-хранитель, ;
Идёт Сана и зовёт, ;
– Ах, где же мой ангел света?

; Я здесь, – раздался голос,
Болит у меня рука,
Хромает моя нога,
Давно бегу за тобой,
Хромает, кровит нога.

Он держит Сану за руку,
хромает, вздыхает и стонет:
ангел смиренного неба,
ангел несчастных сердец.

А в небесных путях далеко,
чуть видны,
Повозки скрипят и ползут,
сияющих звезд полны.

; Куда мы идём, ангел мой,
Ах, скажи мне, куда же ведут, ;
Идет Сана и плачет,
Раскрыв широко глаза,
глядит на дорогу в рай.

                Невидимый ангел рядом,
И тайно ей шепчет на ухо:
; Сестра, помолчим, подождем.
Смотри, как в далеком небе
Телеги скрипят, звезд полны.

И осенняя ночь-охотник
бежит на вершину горы,
Скользит по груди Саны,
И тянет её за волосы,
бьет по бледному лицу,
Рвёт лихорадочно пальцами
империал золотой со лба,
кровавый коралл на груди.

В то утро буря была,
           Сердитые боги гор тяжело ступали,
           Мимо шли, злые и яростные,
выли, кричали в то утро.
На лицах фидаинов,
Стоявших в полутёмной пещере,
Буря прорезала глубокие морщины,
и тяжелая тишина стояла
каменной ногой в сердцах.

Обезумевшая и дрожащая,
Невестка Татрагома, бледная,
в рваных чулках стояла,
несчастная и бедная –
Остановилась она,
жалкая, сирая,
а из дрожащих губ
пламя мольбы свисало.
; Полюбила я... разве грех – любить?
Никому не клялась я остаться вдовой,
остаться одной, навечно одной...
Я любила, грешно ли любить...
Пока голос Саны звенел,
порхая, как раненая птица
с серебряными крылами,
ударяясь о камень в тишине,
что прокралась в полутемную нишу,
Немой ангел хватал за подол богов,
когда они мчались сквозь бурю,
и молил о помощи.

Ован молча взял кончик своего уса в зубы
и сжал кулак.
Будто горем убитый ребенок
на землю упал,
и окровавленными губами звал свою мать.
            
            Сана... Ах, Сана...
            Её миндалевидные глаза,
            горящие под длинными и густыми ресницами,
            искрились мечтой.
            Ещё чарующим был
            Жар и трепет её грудей,
            ещё сжигал огонь её изогнутыъ рук,
            Её сияющее лицо ещё пламенело
            А прекрасный голос журчал серебром,
                Сана... ах, Сана...

Ован молчал, взяв кончик уса в зубы
И сжав кулак.
– Я полюбила, разве грех любить?
Ещё ребенком из моей деревни
К Овану в дом пришла невестой,
И в ту же ночь Ован ушёл,
Ушёл надолго, на шесть лет,
В село он больше не пришёл,
Известий о себе не сообщал.
Не спрашивал он обо мне…
Шесть лет ждала…
Я полюбила, разве грех любить?..

А горцы, выстроившись в ряд,
все смотрят вниз, на землю,
как волы, тянущие телегу,
смотрят вниз. —
          Хмурые, упрямые…

В то утро сильная буря была,
и горные боги
Ходили вокруг сердито.
И отдали вскоре они приказ: 
          Стоять снаружи и ждать суда.

И было в горах темно,
И холод пробирал до костей!
на дрожащие плечи Саны
упала ночная темень волос.

Стоять снаружи и ждать суда –            
          Приказ был отдан.
Медленно ангел шагал, хромая,
руку согнув, ноги волоча.
«О, ангел мой, что я наделала?
Я любила. Разве грех – любить?»…
                С согнутой рукой, волочащейся ногой,
                Ангел медленно шёл.
  ; Ни один бог не понимает, ; сказал он, ;
            И медленно вновь захромал рядом.

Буря в то утро в горах шумела,
и по камням шуршала пелена облаков,
В то утро три человека с Ованом,
с мрачными, опустошенными лицами,
вышли из пещеры
и сказали Сане – пошли!
Они сказали – пошли! – хмуро взглянув на неё.
Глаза их сверкали ярко и строго…
Чуть позже, в рваных носках по земле ступая,
и подрагивая золотом своего империала,
Сана достигла задней части горы,
и, побледнев, остановилась.
Тем утром трое мужчин,
три человека, пришедших с Ованом,
вытащили кривые мечи и закричали:
; Ну, аннамус, бесчестный, ударь свою жену!
; эрик… Ован…
И ветер развевал волосы Саны,
и груди её трепетали от ужаса и страха.

Фосфоресцентный свет перебегал
по темным глазам Ована,
рука его напряглась в горячей лихорадке.
Ему хотелось плакать, кричать и звать,
сильно удариться головой об камень,
в свою несчастную грудь,
этот меч воткнуть
сгинуть, умереть...

«эрик Ован, и ты... и ты»...
– Ах ты, бесчестная!
– Ну, бей же, чего ты ждёшь!
Ты – женщина, ты не мужчина!

Пронзительный крик
и грохот
раздались из гор.
Ован быстро
бросил окровавленный меч,
Огляделся… и взвыл.
Затем, словно обезумевший горный козел,
он долго и громко в небо кричал,
и своими окровавленными руками
ударил в двери гор...

Буря гуляла в горах,
По суровым горам армянским
Шагали рассерженные боги…


Москва 2021–Ереван 2025

Выражаю огромную благодарность Калле Касперу, моему другу, эстонскому поэту и писателю.
Гениальную поэму Костана Заряна я перевела по его настоянию, получив возможность  и радость от работы над каждым словом большого поэта…