Лобаста

«И храброго сердцем объяла бы робость», - бессмертные строки Гомера взбрели вдруг Платону на ум. Он словно бы в страшную сказку попал! Тонкие деревца в изящных игольчатых платьях, когда-то давным-давно заботливо высаженные родителями, превратились в недобрых зелёных гигантов. Непроходимая плотная стена массивных стволов и разлапистых сучьев преграждала незваному гостю дорогу. Огромные ели вставали безмолвными стражами дома, надёжно сокрытого хвоей и бурой корой.

- Свой я… свой! - не зная зачем, оправдался Платон и тут же досадливо сплюнул.
 
С трудом отыскался заржавленный остов калитки. Дальше было не легче: густые заросли бузины и рябинника вперемешку с багровым люпином и снытью казались непроходимыми. Донимали слепни и жара.

«Непролазные джунгли! Не надо и в Африку ездить! – он слегка улыбнулся. - Надеюсь, здесь нет плотоядных зверей…»

Неуместная шутка по мыслям ему не пришла: «А что… если… вдруг?»

Платон ощутил непонятный ему неуют. Кто-то будто тихонько шепнул: «Уходи! Не дерзай оставаться!»

Отмахнувшись от скверных предчувствий, он решительно направился к автомобилю за инструментами. Потребовались острая штыковая лопата, час монотонной работы и нечеловеческое терпение, чтобы добраться до крыльца.

Изба его удивила. Снаружи, как и внутри она не выглядела заброшенной.
 
«Крепко строили деды, - подумал Платон. – На долгие годы! Навеки!»
 
Сени вели в комнату с печью. В переднем углу стояли посудная полка и стол, вдоль бревенчатых стен - три кровати. В дальнем «красном углу», между окон, разместилось резное панно – измождённая баба с уродливо длинными конечностями. Артефакт этот с детства тревожил Платона. Рядом с ним громоздилось дубовое кресло. «Самодельный хоромный престол!» - ухмыльнулся Платон. Хлебосольный отец неизменно пускал на «хозяйское место» всех людей «перехожих» - так он звал долгожданных, а порой и не очень желанных гостей.

«Всё, как прежде…», - отметил Платон.
 
Печь топить не пришлось: ночь июльская в псковской глубинке, как голубка, нежна и тепла. Подкрепившись закупленной в городе снедью, он закутался в плед и устроился спать на полу. Почивать на кровати ему не хотелось: четверть века назад, перед тем как исчезнуть, на одной из пружинных лежанок отдыхал его маленький брат.

Ни каких-либо меток-зацепок, и ни тела тогда не нашли, хотя поиски длились неделю. Без следа сгинул брат! Семилетнему крохе Платону не поверил никто. Он твердил, что братишку-погодку Мирона из избы увела его мать. Нет…, не мать… Существо как две капли воды походило на маму, но чужим оно было, недобрым – обхитрило Мирона, а голодная ночь навсегда забрала. Пошептались соседи - решили: в полумраке примстилось ребёнку.

Тишина и покой… Шелковистый сиреневый сумрак наконец убаюкал Платона и унёс, словно хмель, в забытьё.

На стене заскрипела доска. Из резной деревянной картины, отдуваясь, с натугой, как из топкой трясины, выдирая себя из сосновых пластин, появилась костлявая баба. Оперевшись ладонью о пол, баба стала вытягивать вросшие в дерево ноги.
 
- Вот, - ворчала она, – вновь пожаловал кто-то! На свет божий теперь вылезай! Надрывайся, как древле! Старой бабушке роздых потребен! – забурчала, зашамкала ртом: – Не на свет! В непроглядную бурую тьму! Ведь не зги не видать!

Оказавшись целиком в помещении, баба по-хозяйски подошла к посудной полке и достала огрызок свечи. Тусклый свет затолкал черноту под кровати и причудливо высветил нежить – мосластую голую бабу, лишь немного прикрытую космами жидких волос, с мощными, точно у горной гориллы, руками. При ходьбе, недовольно кряхтя и сгибаясь, она упиралась костяшками пальцев в бревенчатый пол. Лицо её было ехидным и хитрым.
    
- Поглядим… поглядим, кто наведался к нам.

Придвинувшись ближе к Платону, она с полминуты стояла в раздумье, непрерывно смотря на него.

- Да никак это братик Мирона! Повзрослел… возмужал…  – баба громко закашлялась, брызжа слюной: - Вдругорядь суетливое сердце в ночи приблудилось... Укротить? Поспособить ему? Подарить безмятежный покой?

Сквозь дремоту Платон увидал, что над ним бледно-серою тенью склонялась постаревшая, грустная мать.

- Пробуждайся, сынок! Поднимайся! – прошептало виденье.

Было тихо: и птицы примолкли. Терпкий воздух, густой и сырой, погрузил его в пряную тьму. Крапал дождь – влагой трогал ресницы. То дневная жара проливалась обильной росой.

Чьи-то сильные руки любовно тянули Платона – к торфянистой стремнине, к желтоватой погибельной мгле.

Вот и Плюсса*. Спустился к реке. Перед тем как уйти, погрузившись в прохладные воды, он увидел Мирона - в травянистой ложбине, на дне. Жуткий морок ему улыбался.

Ошалело пропел заполошный петух – всё на свете проспал лежебока! На пуанты неброской девчонкой вдруг привстала стыдливо заря. Бледный лучик несмелой рукой прикоснулся к Платону. Он, очнувшись, внезапно прозрел.

- Коротки чародейские ночи в июле, - донеслось от реки. – Нынче снова приду. Жди меня! Жди-и-и…жди-и-и…жди-и-и…

Многократное эхо умолкло.

- Ускользнул от напасти? – рядом с ним объявился кудлатый мужик. - Дух стихийный тебя приманил?

- Дух стихийный?

- В нашем крае бытует поверье… Искушённые в кознях русалки, угнездившись в избе - через старые вещи, картины… - похищают детей, кормят смрадною грудью и, корёжа их души, обращают в пустое безликое зло.

Диковатый мужик покачал головой:

- А людей повзрослей, вот как ты, топят в Плюссе! Без ненужных придумок-затей! Жди беды, коли лихо такое в избе водворится! Мой совет: отыщи её кров и до ночи спали!

Погружённое в пламя панно, искривляясь, скворчало. Из огня проступал исполинский худой силуэт. Покружив на ветру, погрозив длинным пальцем, он уплыл далеко-далеко – за белёсым туманом вослед.

- Дело веры*! – воскликнул Платон, повернувшись спиной к обделённому жизнью кострищу.


* Лобасты – тип русалок, предстающих в образе нежити – громадных старух, способных превращаться в знакомых людей и заводить в непроходимые места.

* Плюсса – река в Псковской и Ленинградской областях России; вытекает из Заплюсских озёр – заболоченных, с илистым дном.

* Дело веры – аутодафе, «actus fidei» (лат.).