Седьмая палата

   
   Часть 1.

   Мой однокашник, назовём его Дмитрий, был человеком, от которого судьба ждала скальпеля и белого халата, а не тюремной робы. Но молодость, знаете ли, горяча, а водка — лукава. Один злосчастный вечер в ресторане, один удар, хруст чужого носа — и вот уже двери следственного изолятора ЯР 29/1 захлопнулись за ним с лязгом, отрезавшим всю прошлую жизнь.

   Пять месяцев следствия тянулись, как серая, бесконечная зима. А потом старый недуг, мочекаменная болезнь, скрутил его так, что его отправили в свою медсанчасть. Так Дмитрий, будущий хирург, оказался пациентом в седьмой палате.

   Палата была царством теней и шёпота. Но в ней был свой начальник. На койке у окна лежал старик, иссушенный годами и неволей, но с глазами, в которых светился такой острый и ясный ум, что казалось, он видит тебя насквозь.
   Это был вор в законе Дед Иван, легенда преступного мира. Из шестьдесяти пяти лет жизни, он тридцать шесть лет провел за колючей проволокой.
   Прииски Магадана, Колыма, два побега, расстрельный приговор, заменённый пятнадцатью годами... Его биография была страшнее и увлекательнее любого романа.

   Дмитрий, привыкший к общению с профессорами и студентами, сначала держался в стороне. Но Дед Иван первым нарушил молчание. Его речь была простой, но глубокой, с легким налетом мудрости. Он говорил четко, ярко и с тонкой долей горького юмора.

— Ну что, доктор, — сказал он однажды, когда Дмитрий крутился от боли. — Тело-то твоё здесь, а душа где? Всё ещё в том ресторане, кулаком машет? Глупо это. Прошлого не воротишь. Ты думай, как жить станешь, а не как жил.

Однажды ночью у Дмитрия начался приступ. Боль была сильная, он метался на койке, а сонный фельдшер, лишь буркнул, что у него есть но-шпа только в таблетках и до утра ничего без врача сделать не может. Жди до утра назначения врачей.
   Дмитрий был в отчаянии. И тут с соседней койки поднялся Дед Иван. Он подошёл, внимательно посмотрел на него и сказал тихо, но властно:

— Дыши, доктор. Ровно дыши. И слушай. Я тебе сейчас историю расскажу. Про побег мой второй. Мы тогда по тайге шли, трое нас было. Еды — мало, сухарь на всех.
   А за нами — наверняка погоню отправили. И вот у моего кента (товарища), Саньки, от холода и ходьбы судорога ногу скрутила, да так, что идти не может.
   Упал и корчась от боли говорит, не могу, мол, дальше. Бросайте. А бросить — значит, на верную смерть оставить. И знаешь, что я сделал?

   Дед Иван присел на край койки, его глаза в полумраке горели, как угли.

— Я ему затрещину влепил. Не со зла, а чтоб в себя пришёл. И сказал: «Ты, Санька, не про ногу думай. Ты думай про тот борщ, что мамка твоя варит. С чесночком. Представь, как ты ложку в сметану макаешь...».
   И он, доктор, поднялся на ноги. Боль отпустила. Пошёл. Потому что мысль оказалась сильнее боли.
   Ты сейчас не о камне в почке думай. Ты думай о том, как выйдешь отсюда. Как вдохнёшь вольный воздух. Как обнимешь ту, что ждёт. Думай об этом, доктор.   
   Сильнее думай.

   И Дмитрий, слушая его спокойный, уверенный голос, стал дышать глубже. Он представлял себе не боль, а свободу. И, странное дело, боль начала отступать, словно испугавшись этой новой, упрямой мысли. Он уснул под утро, а когда проснулся, Дед Иван уже сидел на своей койке и читал потрёпанный томик Есенина, который принес кто-то из пупкарей.

   В той седьмой палате, в самом сердце неволи, молодой врач, будущий хирург, получил главный урок своей жизни.
   Не по медицине, но по искусству жить.
   Урок о том, что дух человеческий, даже в самых страшных обстоятельствах, может быть сильнее камней в почках, и тюремных стен.

   Часть 2.

   Дни в медсанчасти проходили скучно, но общество Деда Ивана сделало их для Дмитрия чем-то вроде университета. Старик, казалось, знал все о человеческой душе. Он черпал свои знания не из книг, а из жизни: опыта общения с людьми, наблюдения за глазами сокамерников и надзирателей. Дед Иван учил Дмитрия главному закону жизни: «Будь человеком при любых обстоятельствах А здесь, поступай так как человек заслуживает, не бойся, не проси.»
   И вот однажды их седьмую палату уплотнили, вкатили еще одну койку, и на неё приземлился пассажир, который с порога объявил: «Здравствуйте, Я — Серёнька с планеты Спиранта!»

   Это был вертлявый малый с бегающими глазками, который, очевидно, решил, что лучший способ скостить срок — это прикинуться дураком. Весь день он говорил о своих путешествиях и о том, что он посланника высшего разума, и его по ошибке упекли в «земную клетку». Поначалу это забавляло, но к исходу дня его нескончаемый бред утомил всех, словно тяжёлая работа на лесоповале.

   Дмитрий, привыкший к тихим беседам с Дедом Иваном, заметил, как у него начинает дёргаться глаз. Но дед был внешне спокоен.
   Он долго молча, наблюдал за Серёнькой-«космонавтом», понимая что каждый ищет свой путь спасения, и путь косьбы под дурака тоже имеет место быть.
   Однако, когда всем изрядно надоел этот концерт, он неспешно поднялся со своей койки, подошёл к Серёньке, который как раз рассказывал, как учил марсиан играть в шеш-беш (нарды), и положил ему на плечо свою сухую, но тяжёлую, как камень, руку.

— Послушай-ка меня, космонавт, — тихо, но так, что весь палатный балаган мгновенно стих, произнёс Дед Иван. — Ты свои истории оставь для «кума» и прокурора. Там будешь косить, может, и прокатит.
   А здесь люди, пациенты, у них души и тела болят. Им покой нужен.
   Так что ты сделай паузу и замолчи, либо я сам займусь твоим лечением.
   А лекарь я, поверь, опытный. Надоел ты. Быстро тебя на твою Спиранту обратно отправлю.

   Взгляд Деда Ивана был спокоен, но в его глубине таился такой холодный блеск, что Серёнька мгновенно сдулся и притих.
   Он что-то пробормотал нечленораздельное, юркнул на свою койку и с головой накрылся одеялом. И до самого вечера из-под одеяла не доносилось ни звука.

   Вечером, когда в палате было почти тихо, Дед Иван сказал Дмитрию:
— Видал, доктор? Иногда одно слово лечит лучше всяких таблеток и микстур.
  Главное — знать: кому, когда и как сказать, что бы сразу стало все понятно.
  Здесь, за решёткой, каждый себе роль выбирает. Кто-то — страдальца, кто-то — шута. А этот выбрал роль — сумасшедшего. В дурдом захотел. Потому что с дурачка и спроса меньше. Он и не задумался даже что тут не один и "достал" уже всю хату (палату)
  Но он не учёл одного: я таких больных за 36 лет каторги не мало насмотрелся, насквозь их вижу.
  Запомни доктор: ври если надо, но никогда не ври тем, с кем одну краюху хлеба делишь.
  Этот закон везде катит (работает): и здесь и там.

   Деду Ивану посвящается:
 
   Средь мрачных стен, больничной тишины,
Где жизнь — не жизнь, а долгое забвенье,
Я встретил Вас, изгнанника страны,
Принявшего безропотно мученье.

   Не по статьям судил я, не по срокам,
Не по рубцам, что выжгла Колыма,
А по словам, что были мне уроком,
И по глазам, где мудрость и зима.

   Вы, чей талант был в деле воровском
И в остроте блистательных идей,
Хранили в сердце, скрытом под замком,
Душу поэта, что всего ценней.
   
   Прошли года. Я вышел из темницы.
Но в памяти, средь суматохи дней,
Живёт Ваш образ, мудрый Дед Иван,
И Ваш урок — быть выше всех цепей.