Моё Душевное Зазеркалье

Рояль, эпоха дней былых,
В свечах дыханье тишины.
Нездешний след легенды не утих,
Их прошлое со мною скрещены.
 


                I


Моё душевное Зазеркалье, я приглашаю вас в пространство моей души. Признаться, тех с кем мне бы хотелось провести душевный вечер…, в сущности, не так уж и много их…, мне бесконечно душевно близких…

Моё знакомство с Княгиней Юсуповой было в другом веке, но помню всё до мелочей, как сейчас… Мне исполнилось восемь лет, мои родители вернулись из Таллина обратно в Ленинград и папина таллинская командировка наконец-то закончилась.
 
 Я помню многие кусочки своих детских жизней, они, как  цветные стёклышки…, бледно-голубое было похоже на осколок от молочный бутылки, он напоминал мне холодную зиму и снежные кружевные узоры на стекле…, помню, что все дети прикладывали горячую ручку, нарушая тем самым гармонию серебряного узора или дышали и от горячего пара таяли кружева, образовывая чёрную дырку в ночь, а я не дотягивалась, я берегла эту красоту и с восхищением смотрела на морозные узоры….
 
Я собирала коллекцию разноцветных стёкол и придумывала к ним рассказы, в которые сама же верила… Так, ну или почти что так…, я познакомилась и с княгиней Юсуповой… 

Наверное, у многих есть красивые дни рождения, но свой день я бы ни на какой другой не поменяла бы, даже с теми, у кого в день рождения на небе загораются тысячи алмазных звёздочек, а дома пахнет ёлкой и мандаринами. Мой ковёр осенних листьев с запахом растёртой рябины мне дороже…, не знаю, как объяснить, но зимнее радостное веселье не так надолго остаётся в душе, как запах дыма на пригорке у реки и угольки тлеющих лучин, и где-то там, в пепельной золе, лежит положенная мною картошечка, лежит сморщенная уж давно и меня дожидается…
   
В мой день рождения мне бабушка подарила тот самый подарок о котором я начала рассказывать, встречу с Зинаидой Николаевной, бабушка привела меня к ней в гости, в её сад, а он был весь от земли до неба оранжево-золотой, редко где проглядывалось дымчатое небо, кроны деревьев захватили всё небесное пространство, казалось, даже птицы путались в листве… И несмотря на то, что на деревьях легко шелестели терракотовые листья, роскошная поляна была застелена жёлто-лимонным ковром… И там, стоя у переброшенного кружевного мостика между двух прудов, я нашла тёмно рыжий кусочек стекла, может быть он с тех времён ждал встречи со мной, чтобы остаться в моей памяти…
 
Некоторые ретро-флаконы духов вполне могли иметь оттенки жёлудя или янтаря в эпоху модерна, как моё овальное стёклышко. В интерьерах модерна использовались цветные стёкла и в абажурах, и в витражах. Рыжее стекло вполне могло быть частью витражного окна или настольной лампы в стиле Tiffany…
 
Так что в коллекцию моих жизней оно легло и с ним моя бабушка мне рассказала историю уникальной женщины, которая трепетно когда-то ухаживала за этим великолепным садом.

Её, бесспорно, я бы хотела пригласить, согласна была бы она со мной встретиться…?
 
Думаю, скорей всего это было бы ей любопытно.

И дело совершенно не во мне, любопытно было бы ей посмотреть какая сегодня жизнь, время-то, несравненно другое. Шутка ли сказать, столетие минуло.

Я бы с радостью приняла такое приглашение. Полагаю и она примет а я, в свою очередь, постараюсь быть тоже интересна.

Разные чувства вызывают разные люди…, для меня Зинаида Юсупова, символ утончённости, тайны, женской силы и трагедии.

Представьте двадцатые годы прошлого века, время эмиграции, многие, покидая родину, уезжая в Париж, не знали, насколько по-разному у каждого сложится судьба, мало кто из них продолжал жить в роскоши и носить украшения Фаберже, как когда-то в России…

Возьмем, к примеру княгиню Зинаиду Николаевну Юсупову, какими она владела несметными богатствами, одно из её изумительных украшений — это знаменитая низка жемчуга в триста крупных зёрен с огромной жемчужной слезой Перегрина…

На портрете кисти известного русского художника В. Серова — она сидит в интерьере своего изысканного Петербургского дворца,  как раз в этом уникальном украшении. перекинутом через плечо.

Вот её, эту блистательную красавицу Петербурга, княгиню Юсупову, я бы пригласила, её при дворе называли не иначе, как Сияние…

Представить себе невозможно, с какой нежностью и необычайной трогательностью её, сын, Князь Феликс Юсупов писал о ней в своих воспоминаниях:

- Матушка была восхитительна. Высока, тонка, изящна, смугла и черноволоса, с блестящими, как звезды, глазами. Умна, образованна, добра. Благотворительность была одной из главных потребностей её души. Чарам её никто не мог противиться.

Единственная наследница громадного состояния, княжна Юсупова была самой завидной невестой России…

Что вы думаете, ей было бы интересно провести со мной вечер…, поговорить со мной о новом, неведомом ей времени… Не знаете…

Я, во всяком случае, была бы счастлива, если бы она приняла моё приглашение.

Подумайте только, как бы она удивилась каким простым и неприметным стал этот новый современный мир.

На месте французского ресторана на Кузнецком с известным поваром Транкиля Ярд, сегодня процветает американский Макдональд с непотребной едой и быстрым самообслуживанием.

А вместо малинового бархата с золотым шитьём, предметами мебели из её дворца, сегодня гордость русского интерьера, шведская Йкея, обтянутая серой мешковиной. Свинченные детали, предназначенные для ручной сборки, предлагаются вам вместо наборного маркетри, из тонких шпоновых пластин, вырезанных вручную и мозаично собранных. 

Уникальные сорта древесины — с их неподражаемым внутренним свечением, выразительно раскрывались под тонким слоем шеллака. Палисандр, например, особенно выделялся тёмными, красивыми, волнистыми прожилками, да что и говорить, и орех, и лимонное дерево, да вся эстетика, аромат незабываемой красоты, вдохновляющий и очаровывающий…

Давно ушли в придание и Андре Шарль Буль – королевский мастер, инкрустировавший различные экзотические материалы, слоновую кость, металл, панцирь черепахи и чёрное дерево.

И английский дизайн высокой мебели Том Чиппендель.

Растворился прошлый век, словно была сказка о небесной Синей птице, а остались тропинки колобка, только там лиса съела колобка, а в нашей современности, следующий век съел предыдущий, оставив нам косточки на память, как аллегория времени.

Когда-то Синяя птица олицетворяла надежду, мечту и недостижимое счастье, а теперешний век съел и сказку, и саму наивность.

Мне было бы очень приятно провести с ней вечер, и, кажется, она не была бы взыскательна, скорее сострадательна…, только у радушного человека благотворительность может быть одной из главных потребностей души.
 
Я бы приготовила изысканный лёгкий ужин, на французский манер. Элегантно сервировала бы стол со свежими цветами, знаю, как много  значили для неё цветы и сколько времени она им уделяла, изумительно, когда в доме много белых цветов, они вдохновляют, дарят свой бесценный аромат и играют не последнюю роль в интерьере.

И ещё много общего с моей душой я подметила в её характере, неспроста мы родились под одним созвездием и несмотря на разницу веков, нас объединяет похожее чувство красоты и душевное сострадание.
 
Не сомневайтесь, в тёплый осенний вечер, ближе к нашему общему дню рождения, я послала в её воздушное пространство своё приглашение…

И послушайте, какой ответ я получила на своё приглашение, как изысканно проявился её аристократизм:

Здесь тоже дышат хризантемы,
В прохладе парковых Дворцов
И Ваши горькие поэмы,
И падших слушаю скворцов,

И за отечество всегда молюсь,
И, непременно, к Вам явлюсь…


               

                II


Где-то участь в классе пятом или шестом я заболела и долго лежала в больнице №1 в детском отделении, считай с конца последних февральских вьюг и почти до середины апреля…, в этой больничной палате и закончилась моя коллекция разноцветных стёклышек, а началась другая… Коллекция флакончиков под названием “Радуга Чувств”.

Я  собирала по всем отделениям пустые бутылочки из под пенициллина и составляла из них радугу цветов… Ват например, если добавить несколько капель чернил в маленькую прозрачную бутылочку, закрыть серой резиновой пробкой и потрясти, как мама трясёт градусник, то получится первый край небесной радуги, вот это и послужило началом моей новой коллекции; потом, с помощью порошка медного купороса, сегодня это воспринимается, как память эпохи, а тогда, раствором медного купороса дезинфицировали палаты…, так в моей коллекции появился флакончик с бирюзовой водой…, ну а про изумительное разнообразие цветов, полученных от мелких кристалликов марганцовки соединенных с водой, и говорить не приходится, об этом знал каждый послевоенный ребёнок, это не была радуга украшающая небо, это была радуга моих чувств и солнце моё пряталось в бутылочках разведённого с водой йода…

Когда я собрала всю радугу на маленькой больничной тумбочке, я была так же счастлива, как если бы радуга заглянула в мою больничную палату. Увлечённая новым коллекционированием, я не тосковала и ничего вокруг себя даже не заметила…

Впоследствии это безобидное детское увлечение сформировало всю мою жизнь…

Неожиданно в больницу за мной пришла мама и принесла мне белые кружевные гольфы с белыми помпонами, хоть было ещё холодно и небо хмурилось, но я их всё равно надела, потому что они были красивые….

Всего в двух кварталах от больницы я увидела, как Нева, разбросав свои косматые, почерневшие, рвано отколотые островки, отпустила их в неведомые просторы. Так молчавшая долгую зиму река, тихо освобождалась от тяжёлой, снежной шубы, не нарушая гармонию весеннего пробуждения.

Может быть потому, что я одну четверть проболела, а может быть мне просто трудно давались физика и химия, но то, что я на выходе получу троечный аттестат и не могу поступить в институт, был, как говорится, факт на лицо. И я, следом за ещё двумя девочками из нашего класса, перешла в школу рабочей молодёжи, где и получила аттестат без троек.

Помимо хорошего аттестата, я приобрела друга, учителя русской словесности, который был со мной негласно рядом, можно сказать, он был моей кармической связью, и не просто в эзотерическом смысле, а в глубоко человеческом, литературном, духовном.

В тот самый первый день, когда он вошёл в класс и застенчиво сказал:
 
- Мне надо с вам со всеми познакомиться и ничто так не раскрывает душу, в вашем случае ученика, как сочинение, напишите про ваш счастливы день, а поскольку я закончил Ленинградский государственный университет, филологический факультет, то мне будет не сложно понять вас всех. И вот ещё что, не подписывайте свои работы, пытливее будет мне узнать каждого из вас.

Вот тут то мне и вспомнился счастливый день про Радугу Чувств и вытащив его из памяти, я написала свой второй рассказ в жизни, а вместо фамилии нарисовала радугу…
 
С тех пор мы с ним не расставались. Это была наша кармическая связь, с долей романтической привязанности… Его настолько тронул мой рассказ, что он поменял траекторию моей души. Он ввёл меня в храм душевного пространства, в красоту словесности, он словно рассада творческих семян и литературного предназначения…

Он же меня и познакомил с Иван Алексеевичем, к которому, впоследствии ушла моя душа…, в неполные семнадцать лет…

И с тех молодых лет, я с ним нахожусь на уровне духовной связи, он у меня и настольная книга, он и прощение за все пригреховности, я ему и все дежурные влюбленности простила, и Галину Кузнецову простила… И жалела, когда не хватало средств, и всех, кто о нём говорил плохо, из друзей вычёркивала.

И рада была за него сердечно, когда в Париже, будучи в русской эмиграции, в свои шестьдесят с лишним лет, к нему пришла заслуженная мировая слава.   

Его изысканная, кружевная литература, сотканная из интимной лирики и глубокой проникновенности, в тесном касании с природой, с нежным дыханием осени, удивительное, тончайшее соединение чувств и страстей.

Его литературные заслуги не были препятствием к эмиграции, неспокойное время погромов и насилия, побудило его, пятидесятилетнего известного Русского писателя, с тяжёлым сердцем покинуть Россию и в 1920 году эмигрировать во Францию.

Здесь же, на чужбине, спустя тридцать с лишним лет, он нашёл свой покой, на том же знаменитом кладбище, где и княгиня Юсупова, на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.
Бунину отведён угол с осенними листьями, тихими строками, ароматом русской усадьбы.


С осенней грустью Ваших глаз зелёных, 
Листала суть доверенных страниц,
Где горькая судьба умов переплетённых,
Переживала боль намеренных границ…


Ну это всё было потом, а сейчас я вспоминаю, что влюбилась в него ещё тогда, когда глаза мои были синие, как сапфиры и в кольцах золотых кружилась голова…, я не читала его рассказы, нет, я влюблялась в каждое предложение и впитывала каждое слово, и держала его на кончике языка, как шоколадку, и потом моя душа ещё долго помнила вкус каждой страницы, тончайшее сплетение трогательных сравнений…

“Лошадь ударила копытом по луже и в ней пошли разводы сиреневые, зелёные…” Я потом заглядывала во все лужи и водила по воде ногой, чтобы самой увидеть эти лиловые переливы и видя, была счастлива…

И ещё я ощущала счастье от общего понимания цвета, в его палитре дымчатый, сизый, алебастровый, лазурный, рябиновый…, были мне так же близки, как лепестки сирени в одном соцветии.

Я завидовала… тем, с кем он общался на своих страницах…  Он мало кого любил, но к тем, кого любил, не то, чтобы ревновала, я просто хотела ими быть; Генрихом, которую он долго ждал и теряя веру в её возвращение, пил, пил, пил, ходил по ресторанам, умирал от любви и всё же ждал… И на том пароходе, хотела быть на месте той, чтобы мои шпильки на тумбочке…

Шпильки — как след прикосновения, как молчаливое доказательство неожиданной близости, после которой он “шёл по базарной площади, вдоль рядов, и чувствовал, что постарел лет на десять…,”  да, к этим женщинам я не ревновала, не завидовала…, я себя представляла рядом с ним…., с его говорящими прозрачно-зелёными глазами, в них было море чувств и не влюбиться в него было невозможно. И в “Чистый понедельник” я бы не ушла в монастырь, а купалась бы в лучах его влюблённых глаз.

Вот тем, кто не был с ним знаком допрежь, тем да, тем завидовала и, если он кому-то был бы безразличен, то безразличным стал бы и моей душе.

Я бы, несомненно, хотела бы пройтись с ним по его “Тёмным аллеям”, сохраняя и лёгкую походку и лёгкое дыхание, а потом, с радостью, пригласила бы его на ужин.

Случайно так получилось, что он тоже моего знака зодиака и, может быть поэтому, его душа с моей, словно, повенчаны и, конечно, я бы к ужину продумала всё до мелочей.


Затянут шёлком в реверансе,
Я стол торжественно накрою,
Как в обещающем романсе,
Изысканность соединю с душою.

И безусловно, в честь рождения,
Придут цветы, шмели, колосья,
Придут поздравить с возвращением,
Вами оплаканные гости…


Ужин в изысканном ожидании…, продуманный до мелочей. У Ивана Алексеевича ведь не бывает незамеченных мелочей, он бы непременно обратил внимание на цвет смиренных васильков, стоявших на подоконнике. Если бы они к вечеру поблекли…, я бы обратила на них внимание и до его прихода их бы подкрасила, и свечу бы поправила, она непременно должна стоять ровненько и плакать от радости…, и  даже салфетка, возле его тарелки должна дрожать от счастья, чувствуя его тёплую руку…




                III   

 

Уезжая из Блоковских туманов и архитектурной прелести Ампира, я покидала свою девичью грусть…

И, словно с бубенцами запряжённой тройкой рысаков, окунулась в купеческую звонкую Москву, с её золотыми Загорскими куполами… Масленица, блины, икра, гармошки, пляски, нарумяненные барышни и перезвон церковный…

Так начинались мои живописные и литературные творческое прикосновения. Иногда Святослав Рихтер устраивал таинственные концерты в своей квартире на Пречистенке, свет исходил только от золочённых бра, а стены, обтянутые штофом, цвета шалфейной зелени, как высушенная солнцем трава, хранила покой. В этой обстановке застывшего счастья я впервые услышала ноктюрн Шопена № 20 до-диез минор. Он не звучал — он дышал, как будто кто-то тихо вошёл в комнату, коснулся моего плеча и остался. Музыка, не требующая слов, как дыхание, как боль его измученной души, тонкое, неслышное прикосновение. Так он и вошёл в моё зазеркалье. И это боль моей души, его тонкое, неслышное ко мне прикосновение…

Этот околдовавший меня ноктюрн, во время войны спас жизнь Наталье Карп…

Потрясённый болью этой музыки, командир нацистского лагеря Плашов Амон Гёт, известный своей жестокостью, за исполнение ноктюрна Шопена до-диез минор пианистку Наталью Карп – помиловал…
 
Были и незабываемые декабрьские вечера, где среди белых колон античного пространства в воздухе стояла торжественность и строгость.

Там Святослав Рихтер не просто играл Шопена, он говорил на его языке, это было Шопеновское прикосновение к клавишам, память Шопеновских рук, вспоминание утерянного, бесконечно дорогого, доверенного звуку.
         
Шопен — это боль моей души, тонкое, неслышное прикосновение, музыка, не требующая слов, как дыхание…

Я написала ему всего несколько пригласительных строчек…, про свой четверговый, уютный салон и, что было бы несказанным счастьем, дышать его ноктюрном…, несколько строчек на тонко спрессованном папирусе, из стеблей нильского тростника, я хранила этот небольшой свиток, отполированный слоновой костью и пропитанный маслом мирты…, много лет…, словно свиток терпеливо ждал самого близкого моему сердцу Фредерико Шопена…

Его ноктюрны растворялись в воздухе, как дыхание тоски и любви... Словно сама музыка дышала нежностью и ранила, и эта боль ласкала…

Это и есть внутренней мир Шопена…, короткий, как аккорд жизни…


Полёт застывшей тишины,
Дыханье нежности и боли
И вдохновение из глубины,
И счастья считанные доли.

Ложится на душу печаль,
Грустит со мной и плачет тело,
И никого на свете так не жаль,
Как жизнь того, которая болела.

И грусть Шопеновской земли,
Печаль его души в ознобе стынет,
И мглой покрытые огни вдали,
Мираж…, и этот скоро сгинет…


Пожалуй, как трогают мою душу его прелюды, ничто другое, в сравнение не идёт, они проникают в каждую клеточку, заполняя их особым, смешанным ароматом, словно нервный пучок спутанных чувств поднимается из глубины души и останавливается в горле, и тогда слёзы душат с непередаваемой болью, замешанные на счастье…

Музыка, как дыхание души, застывшее в тишине. Его прелюдии, ноктюрны, мазурки, они, как будто выписаны тончайшей нитью воспоминаний, как будто каждый, выписанный им аккорд, застыл в полёте…

Я бы притулилась к нише с приглушённым светом, Шопен не любил яркое освещение…, и я знаю, что душа моя…


Душа моя в блаженстве будет плакать,
А радость наслажденья тихо спорить…
За ним пойду в осенний дождь и в слякоть,
Я не позволю радости с душой меня поссорить.

В далёком уголке не тлеющей свечи,
Лиловым бархатом, обтянутым салона,
Слышна мелодия кочующей души
И католическая плакала икона.

Ведь были в прошлом четверги,
В уютных креслах бархат фиолета,
Вино, бисквиты, столик маркетри
И зеркала ампирного багета.

Ноктюрн Шопена, грусть рояля,
Страдания израненной души,
Печаль воздушная стояла
И от свечей мерцали витражи.

Его прелюды ждут концерты
Пусть в рамах зеркала не в моде,
Открытых душ и интроверты,
С ним обнимаются на небосводе…

Таинственный не понятый Шопен 
Проживший в скорби и тоске,
Поэт от кончика волос, до вспухших вен,
Такого в мире больше нет нигде…


Ему было всего тридцать девять лет, когда сердце его перестало биться и навеки осталось в Варшаве, в колонне Варшавского костёла Святого Креста. Душа покоится на кладбище Пер-Лашез и лишь Версаль отделяет кладбище Сент-Женевьев-де-Буа, где нашли покой мои предыдущие любимые гости, с которыми, вы помните, я провела незабываемые душевные вечера…


Кладбище…, место для душевных, зазеркальных встреч…, с запредельной мыслью бесед…, с писателями, музыкантами и художниками…

А те, которые не имеют такой возможности как я, пригласить к себе в гости великого, тончайшей души композитора, приезжают к нему в Париж, соединиться с воздухом его бессмертной души…


Наташа Петербужская © Copyright 2025. Все права защищены.
Опубликовано в 2025 году в Сан Диего, Калифорния, США.