Незнамо что. Глава 2

ГЛАВА II

   Комната в детском саду; он, сидя на стульчике, читает книжку; сверстники, игрушки ему не интересны...

   ...Он перебирает книжки в деревянном ящике и досадует: все уже прочитаны. Подходит к воспитательнице, спрашивает, когда принесут другие. Та разворачивает его, отталкивает от себя коротким оскорбительным шлепком пониже спины, сердито говорит вдогонку:
   ; Иди, играй, не путайся тут под ногами! ; Оборотясь к такой же, как и она сама, необъятной в телесах воспитательнице, прибавляет уже смешливо: ; Ты погляди-ка, Тимофеевна, какой тут у нас грамотей выискался! Книжки ему подавай!

   Он не может сказать себе, зачем живёт так странно: не прозябая на обочине, оказываясь ; и неоднократно ; в гуще событий, умудряется оставаться, что называется, анахоретом. Привычка быть одному, или что-то ещё, уходящее корнями в детство, или ещё дальше – во времена дозачатные, незнаемые, когда всё и было предопределено? Он не может объяснить, почему его с самого раннего детства не оставляет мысль: в прошлой жизни (она была, здесь нет сомнений) он жил в другой стране и в других условиях, вот почему он всегда смотрел и будет смотреть на окружающий его здешний мир как на чужой, а населяющие его люди вызывают у него своим образом жизни чувство отторжения. Вероятно, примерно такое же отношение было у переселенцев из Европы к индейцам. Конечно, по меньшей мере, неуместно сравнивать обитателей здешнего мира с краснокожими аборигенами Америки, но схожесть, порою явственная, между ними прослеживается. Слова, заверения и клятвенные обещания, произносимые с честнейшим выражением на нераскрашенных лицах, ничуть не отличаются от слов и поступков их размалёванных собратьев ; коварных мингов или лживых гуронов, для которых объегоривание бледнолицых являлось достойным поступком, а выполнить обещание, данное белому человеку, для них было так же противоестественно, как выстрелить из лука соломинкой для коктейля или зарядить карабин манной кашей. Потому уже с ранних пор у него выработалось стойкое недоверие к обитателям здешнего мира. Позже обыкновенное недоверие обратилось в абсолютное, на уровне инстинкта. Может статься, это фобия или даже паранойя, но что выросло, то выросло…
    Он всегда разъединял – и будет разъединять – здешний мир на местных (коренных) и приезжих, некоренных.

   Коренные делятся на три основные категории (в свою очередь, разделяющиеся на бесчисленные подкатегории).
   Первая категория ; местные блатные, родившиеся на шёлковых простынях, верхушка здешнего мира, элита (коей они себя чистосердечно полагают), но вернее будет назвать их удельными князьками. Блатные являются представителями сильнейших семейных кланов, служащих фундаментом, силовым каркасом и вообще основой здешнего мира, основой нерушимой, разметать которую под силу разве что всемирному потопу. Основатели кланов ещё в стародавние времена выработали и силой утвердили местную Конституцию и законы, они сотни лет руководили сёлами и деревнями здешнего мира, и их потомки совершенно уверены, что и они будут править столько же. Блатные сходствуют с желтком внутри яйца: они обволочены белком неподсудности, а скорлупой отъединены от нижестоящих людей так прочно и так далеко, что давным-давно потеряли с ними всякую живую связь и привычно рассматривают их исключительно как податное сословие. Они не занимают значительные административные должности (зачем?), с виду они люди самые простые, но их право, фигурально выражаясь, хватко держать в своих руках вожжи жизни и повелевать по законам предков никем не оспаривается. Справедливости ради, следует отметить, что находились те, кто отваживались оспорить первенство блатных, о чём впоследствии горько жалели (одного такого бунтаря привязали верёвкой к трактору и в назидание другим проволокли через всю деревню).   
   Пословица «где родился, там и пригодился» как нельзя более соответствует неписаным законам здешнего мира. Подтверждением тому служит вторая, самая многочисленная категория ; местные неблатные. Это представители влиятельных, расово чистых, «правильных» семей, устойчивые середняки, лишённые реальной власти, но порою связанные с нею настолько тесно, что некоторые из них осмеливаются мнить себя блатными. Выполняя ответственные, а также деликатные поручения блатных, они даже не подозревают, что в нужные моменты являются для них лейб-гвардией, чёрной сотней, а то и зондеркомандой, в отличие от третьей категории, зачатой на соломенной подстилке. Это ; представители местного «дна», рабочая сила и пехота блатных.
   Некоренные ; это разного рода приезжие, разделённые на две категории.
   Первая категория ; приезжие, имеющие в здешнем мире родственников. Они могут, если позволит значимость родни, подняться довольно высоко, но для местных останутся людьми как бы второго сорта, фольксдойче. И время от времени приезжему, возомнившему себя равным среди местных, щёлкают по носу: не зарывайся, знай своё место.
   Вторая категория ; приезжие без родственных связей. Эти люди ничтожны: они используются местными как инструмент, то бишь по мере надобности или необходимости; что бы они ни сделали, они, по общему мнению, сделали неправильно (не так сел, не так встал, не так посмотрел, не то сказал, не таким тоном сказал и прочее); они не имеют права голоса; они незамечаемы, как листья на деревьях: объявляются, обитают и облетают незаметно для всех. Про таких обычно говорят: помер Максим – и хрен с ним.
   Есть ещё третий вид, самый малочисленный. Это – нарушители Конституции и законов здешнего мира, причисленные к отряду «отверженные». Самые опасные из них относятся к категории «бунтарь, революционер, сволочь». Злодеяние этих людей заключается даже не в желании выступать против действующей власти (таковых безумцев нет) или, не  признавая ветхозаветные законы здешнего мира, жить по своим. Если ты имеешь своё мнение и не страшишься высказывать его не одним лишь местным обывателям и начальству, а ещё и блатным, оказываешься тягчайшим преступником (приезжим второй категории запрещено иметь своё суждение о чём бы то ни было) и против тебя ополчается весь здешний мир. Это не страшно: скоро привыкаешь и не обращаешь внимания.
   Он сам по негласному решению здешнего мира внесён во вторую категорию некоренных, причислен к отряду «отверженные» третьего вида и к категории «бунтарь, революционер, сволочь» (его это нимало не беспокоит: большинство обитателей здешнего мира никоим образом не относятся к тем, на кого можно всерьёз обидеться).
   Социальная пирамида здешнего мира, несмотря на всю свою первозданную примитивность, настолько громадна, сложна и архиустойчива, что её неохватную и необозримую безжалостную мощь часто не видят, а потому и не осознают не только люди со стороны, но даже и сами коренные представители здешнего мира. Когда он раскрывал обитателям здешнего мира законы их собственного мироустройства, они удивлялись: «Надо же, ведь так оно и есть, а мы об этом как-то не подумали!». Ничего удивительного в этом нет: для какой-нибудь песчаной ящерицы пирамида Хеопса является не чудом света, а всего лишь огромной грудой камней; в свою очередь, местные Ваньки и Маньки даже не подозревают, что жительствуют по укладу начала 16-го века: институт местничества, упразднённый Иваном Грозным, здесь, как и всякий неизбывный сорняк, цветёт и колосится как ни в чём не бывало.
   Следует отметить: здешний мир существует настолько обособленно, что у постороннего человека создаётся решительное убеждение: эта территория не входит в состав Российской Федерации, а последовательно, настойчиво выражает себя как государство, не отмеченное ни на одной карте, – государство-невидимка, Шамбала наоборот, точнее – навыворот. Они недалеки от истины: государство-невидимка за тобою неусыпно наблюдает, оно тебя наставляет, оно тобою непрестанно руководит, но ты его не только не видишь, но даже и не ведаешь о его существовании. 
   Попросту говоря, здешний мир ; это Сицилия в таёжном варианте.

   Год 1969.
   Он, первоклассник, в гостях у своего приятеля, соученика.
   Мать приятеля, статная красавица с прелестным яблоневым румянцем на полных щеках, незабудковыми глазами, волосами цвета выгоревшей соломы, уложенными высокой, по тогдашней моде, короной на голове, делающей её неуловимо похожей на древнеегипетскую царицу, склоняется над ним, с улыбкой спрашивает:
   ; Мальчик, а как тебя зовут?
   ; Александр, – отвечает он и поправляется: – Саша.
   ; Сашенька, значит, ; умиляется она и с ласковой настойчивостью интересуется, какая у него фамилия. Он, недоумевая, зачем ей понадобилось знать его фамилию, называет её, и красавица, чуть подумавши, как-то сразу смахивает с лица улыбку, оглядывает его вдруг захолодевшими глазами, замедленно выговаривает:
   ; А-а, ага, так вот, оказывается, из какой ты семьи...
   И, отворотившись от него, выходит из комнаты.
   Собираясь уходить, он завязывает шнурки на ботинках и слышит, как мать приятеля раздражённым шёпотом говорит ему: «Ещё раз тебе говорю: чтобы этого мальчика здесь больше не было!»
   Дома он спрашивает мать, почему некоторым людям не нравится их фамилия.
   ; Не вяжись ко мне со всякими пустяками, ; звучит раздражённая отповедь, ; лучше выполняй домашнее задание!
   Отец на этот же вопрос коротко, толково ответствует:
   ; Мы приезжие, значит, чужие, и для местных навсегда останемся чужими. Понятно?
   ; Тогда почему мы живём среди чужих людей? ; задаёт он простой вопрос, и отец, не ответив, промолвливает словно бы для себя одного:
   ; Что-то рановато соображать начал!

   Обитатели здешнего мира отличаются интересной особенностью: при встрече они тут же, как это обычно делают собаки, «обнюхиваются» – выясняют, какая у кого фамилия (фамилия в здешнем мире значит многое, если не всё), кто где живёт, кого знает и, соответственно, какую ступеньку социальной лестницы занимает. Он взял за правило сразу же заявлять, что он не местный: это мгновенно освобождает сначала от докучливых расспросов, а затем от выслушивания возгласов, вроде «Да ты не наш!», а то и «А, да ты, оказывается, никто!»
   Если он для них никто, то и они для него никто, ; что может быть проще?
   Представители околоинтеллигентной братии здешнего мира не единожды пытались педалировать тему малой родины: ты должен работать на свою малую родину (лукаво забывая добавить: на нас). Этим прохиндеям, посеявшим камни и вознамерившимся собрать урожай пшеницы, он отвечал и будет отвечать, что здешний мир – это их малая родина, но никак не его, принуждённо живущего здесь незваным гостем. Для него здешний мир – это не patria terra, то бишь родная земля, а terra aliena, то бишь земля чужая, без преувеличения – тюрьма; здесь он отбывает пожизненный срок за свой кармический грех или какие-то другие прошлые прегрешения, так что они, аборигены, для него никоим образом не земляки и даже не тюремщики, а попросту – никто, пустота. «Работайте на себя сами», – холодно ответствовал он желающим взвалить на него свою работу, и они, наконец, отступились.
   С коренными он категорически не желает иметь никаких дел, а только лишь с некоренными, – теми, кто не вобрал в себя местную отравленную ауру. Хотя почти в ста процентах известных ему случаев любой человек, волей судьбы или случая оказавшийся в здешнем мире, за несколько лет мутирует безвозвратно, и уже неотличим от коренного, а часто и превосходит его мелкими подлостями. Что ж, закон выживания «с волками жить ; по-волчьи выть» никто не отменял.
   А может быть, он болен мизантропией? Наверное…
   Но вот зарисовка с натуры:

   Год 2017.
   Молодая улыбчивая женщина живо рассказывает:
   – Какие у вас места красивые, просто сказка! Лес рядом, речка под боком, а воздух какой чистый! Я решила здесь остаться жить. Сейчас еду дом смотреть. Понравится – куплю. Потом на работу устроюсь…
   – А сами вы откуда?  – перебивает он восторженные излияния.
   – Так из Красноярского края! У нас там работы нету; всё распродала и решила сюда перебраться.
   Он как бы между прочим интересуется, есть ли у неё здесь родственники. Женщина беззаботно встряхивает кудряшками:
   – Нету никого, одна я.
   – Не советую покупать дом. И на работу устраиваться не советую.
   – Это почему же? – удивляется женщина.
   Он терпеливо объясняет, что здесь она всегда будет чужой и прочее, но женщина не желает ничего слушать.
   Через месяц они встречаются снова. Женщина уже не улыбается.
   – Правду вы мне тогда говорили, а я, дура, не послушала. Купила дом, устроилась на работу продавцом. И вдруг оказалось, что я должна быть в каждой бочке затычкой. То за уборщицу поработай, то товар расставляй, то грузчикам помоги… И всё это за 4 тысячи. Говорю: да как это так? На меня окрысились: ты кто здесь такая? Разругалась с ними вдрызг. Сказала, что в прокуратуру пойду. Хохочут: иди, не споткнися! Короче, уволилась, продаю дом и уезжаю. К чёрту эту деревню! И зачем я, дура, сюда приехала?!
 
   «Осознание себя чужим в здешнем мире позволило мне наблюдать за жизнью населения этого мира совершенно беспристрастно, без всяких эмоций, словно бы за кроликами в клетках. Желание некоторых из них напроситься в друзья или залезть в душу не вызывает ответных чувств, кроме разве что глухого раздражения.
   Почему? Да я и сам не знаю!» 

   Возможно, тактика отстранённости, непринадлежности ни к одному социальному слою начала вырабатываться с первого же сознательного дня жизни, а стратегия, окончательно определившись в отрочестве, отшлифовалась уже в зрелости. Позже он пробовал избавиться от неё, но, убедившись в очевидной тщетности попыток, оставил всё как есть. Да, надо сказать, после того, когда подсчитал все плюсы и минусы своего положения, отказался и пробовать: первых, к его немалому удивлению, оказалось больше.
   Никому ничем не обязанных никто не может ни к чему принудить, и те живут, как им хочется, но русское общество, так и не сбросившее крепостной хомут (и посейчас плодящее демократиче¬ские уже законы, если почитать их, так сразу же и подумаешь: а ведь намараны они чернилами, оставшимися ещё от приказных дьяков-крючкотворов!), отлучает таких людей от себя. Не в отмщение, нет: за всё, как известно, надо платить.    
   «Никогда не торгуйся за роскошь свободы» ; вот третий закон жизни, которому он будет следовать до конца своего пути. 
   Судьба с удивительным постоянством бросает его, словно бумажного голубя, из стороны в сто¬рону, вверх и вниз, сводит и разводит с самыми разными людьми из всех слоёв общества. Отдельный слой сам по себе никоим образом не способен сформировать полноценное, дееспособ¬ное общество, но эта простая мысль ни одним слоем общества даже не рассматривается: индивиды каждого из них считают себя доминирующими над остальными; наверное, это свойственно не одному лишь русскому обществу.
   Такое скольжение между слоями, когда на протяжении многих лет он встречался с представителями «дна» и «верха» не только здешнего мира, но и других, изучал их, впитывал знания (но не привычки), да самообразование и составило его университеты – всего лишь странную смесь отрывочных отовсюду познаний, в которой он не без удивления для себя находит что-то нужное.
   Умные, действительно образованные люди попадались ему во всех слоях общества.
   Иногда он поражался: этакий монумент опыта и знаний, а вот, поди ж ты, ; обделённый карьерными устремлениями или связями, прозябает на худой должностишке в конторке, и даже стесняется своей величины, и прячет её, стараясь выглядеть своим в доску.
   Наглые дураки не просто заставляют таких работать на себя, а, выйдя в начальники, едут на плечах этих простофиль, словно на колеснице. Когда ему встречался дурак начальник, поблизости от него тут же обнаруживался и скромный простофиля, коему начальствующий паразит считает нужным, как бы дружески похлопав по плечу, уронить усмешливо: «Молодец, Ванька!» ; и даже вручить к очередному юбилею простофили Почётную грамоту.
   Он научился находить общий язык с ними всеми, и порою его забавляло наблюдать, как случайный собеседник, подсознание которого не получило явственного ответа на запрос «свой – чужой», настораживался и пытался хитроумными вопросами выведать, что это за странный субъект перед ним.
   Случались и неприятности: мелкоуголовная братия ; один из самых организованных и мощных слоёв ; принимала его за переодетого мента (он спросил однажды знакомого милиционера, обидно ли для его слуха слово «мент», и тот ответил, что нет, не обидно, они сами друг друга так называют), а те, в свою очередь, за человека если и не подозрительного, то уж точно не за своего.
   Военная братия не единожды принимала его за агента ФСБ, да и не только она: всех настораживала его склонность задавать вопросы, и не все верили объяснению, что он, мол, бывший газетчик, ещё не избавившийся от профессионального любопытства.
   Околоинтеллигентная братия («сельская интеллигенция», как он не без уничижения именует этот самый разобщённый и неорганизованный из всех слоёв) всегда принимала его в штыки. Конечно, обидно, когда в споре как будто бы образованную личность загоняют в угол, и эта личность, отчаявшись найти веский аргумент (а чаще всего и не пытаясь искать, ведь ищут то, что когда-то было), предъявляет два последних: «Да ты кто вообще такой?!» и «Да у меня ; высшее образование!», вызывая сардоническую ухмылку оппонента, имеющего за плечами лишь самообразование.
   Непринадлежная братия, в рядах которой он имеет честь состоять, представляет собою обще¬ство людей, не живущих, как у других братий, по правилам, выработанным непонятно кем, но обязательным для всех: здесь каждый, часто не имея представления о других, покоряется только своим правилам. Их обругивают конформистами, космополитами, западниками, анархистами, бунтарями, одиночками, – кем угодно, даже либералами и либертарианцами, но все попытки чиновной или иной какой братии отобразить сущность непринадлежной приводят к чудовищному искажению реальности. С таким же успехом непринадлежную братию можно причислить к пятой колонне, масонам или любой другой закрытой организации.
   Хочется назвать их людьми свободными, но это будет явным преувеличением: в России несвободны все (низ закрепощён точно так же, как закрепощён верх, причём чем выше, тем уровень несвободы значительнее, а несвобода на самом верху является абсолютной; это забавно, но низ всегда завидует богатой, сытной жизни тех, кто наверху – «Каждый день колбасу жрут!» – а верх всегда завидует свободной, раздольной жизни тех, кто мельтешит где-то там, внизу – «Идут, куда хотят, делают, что хотят!»). Многие из них, не подозревая о своей  прямой причастности к непринадлежной братии, с первого же взгляда распознают своих. Именно так объединяются в компании не по сословному или профессиональному признаку, а по принципу «с бору по сосенке», непонятному человеку непосвящённому. Можно привести исторические примеры: скоморохи, офени, разбойники, народники, большевики и т.д.
   Впрочем, расслоением русского народа на классы, подклассы, сословия, братии, группировки и компании никто никогда не занимался всерьёз. А ведь это великолепнейший социальный чернозём, на котором любая сухая палка-тема тут же вымахнет в развесистую, но такую плодоносную диссертацию! 

   Иркутск. Ранняя весна 2003 года затянула ледком лужи.
   Коротая на рынке время в ожидании трамвая, он просматривает ценники на лотках, ящиках и прочей торговой таре, и вдруг замечает на объёмистом, литров на восемьдесят, термосе, небрежно налепленную бумажку с крупно выведенным словом «РАСТЯГАЙ».
   ; Поменяйте, пожалуйста, ценник, ; говорит он невысокой, крепенькой продавщице, одетой в толстые штаны и зимнюю куртку, туго опоясанную старым платком, с обветренным, одутловатым, типично рыночным лицом, едва проглядывающим из складок пуховой шали.
   ; А что, что такое? ; надвигается та, ощупывая, пронизывая его глазами-живчиками.
   ; Ничего такого, просто наименование товара вы написали с двумя ошибками.
   Продавщица смотрит на ценник, уверенно говорит:
   ; Всё правильно написано.
   ; Неправильно, ; настаивает он.
   Продавщица оглядывается на товарок, заявляет заносчиво:
   ; Да у меня ; высшее образование!
   Он улыбается многократно слышанному.
   ; Предлагаю заключить пари на пять тысяч рублей. Я даже куплю толковый словарь, благо магазин «Книга» через дорогу. Неужели боитесь? ; подзадоривает её. ; Ведь у вас высшее образование, и вы, получается, ничем не рискуете, а вот я могу потерять месячную зарплату.
   ; Ну, вот ещё! Буду я с тобой спорить... ; скрывая растерянность, говорит продавщица. Отвернувшись от него, притопывая разношенными сапожками, смешно пришлёпывая замёрзшими губами, зазывно кричит в рыночную толчею:
   ; А вот растяга-а-айчики, кому растяга-а-айчики! Све-еженькие, горя-аченькие, задёшево отдаю-у! Эй, налетайте поживе-ей!
   Подкатывает, коротко звеня, трамвай. Он продвигается к разъятой двери салона и слы¬шит позади себя негромкое, торопливое:
   ;Эй, как там тебя... подожди. Как правильно пишется?

   Всякий раз, вспоминая этот случай, он верит: продавщица не солгала: в советское время, когда не учились ленивые да наивные, вроде его самого, когда получение диплома о высшем образовании было делом довольно несложным, она за своё ветреное студенчество мало что узнала.
   Такие «образованные» девицы попадались ему нередко, и он не раз спрашивал себя: неужели борщ, сваренный образованной кухаркой, вкуснее и наваристее борща кухарки малограмотной? разве она вы;носит и родит ребёнка не точно так же, как малярша-пэтэушница, а каким-то другим, хитроумным, доселе неизвестным способом? Для чего этим девицам сопромат на кухне или тригонометрия в спальне, сам чёрт не ведает, наверное...
   Что же до рыночного вида продавщицы, так удивляться здесь нечему: большинство околоинтеллигентной братии, едва оказавшись за бортом жизни, как-то сразу теряет напускной лоск, мельчает и скоро обращается в людишек самых низких или бомжей, а то и в отвратительных, наглых попрошаек.

   Год 1994.
   Взгляд приезжего (первой категории) скользит вниз и, отпрыгнув от смоченного недолгим дождём асфальта, скрывается в припухших веках; морщинистую шею охватывает забронзовевшая грязью подкова воротничка неснимаемой рубашки; ладони, которые уже начала сводить зябкая похмельная судорожь, глубоко всунуты в карманы истрёпанной куртки; однако строевая осанка всё та же, и слова проговариваются по прежнему отчётливо, с въевшейся в голосовые связки начальственной солидностью:
   ; Дай сигарету. Совсем, понимаешь, забыл, что пачку я ещё вчера из кармана вынул и положил куда-то.
   Прикуривает от его зажигалки. Помедлив, говорит, с каждым словом утрачивая властные интонации:
   ; Собрался сходить за хлебом, а деньги не то в пиджаке, не то в брюках, не то ещё где остались... Одолжи на пару буханок.
   Пальцы с обкромсанными ногтями с кошачьей проворностью смахивают деньги с уже протянутой к нему  ладони; позабыв, как всегда, поблагодарить, торопливо отходит.
   А ведь лет тридцать назад этот человек, за пределами здешнего мира облечённый немалой властью, не то чтобы просить ; подойти бы к нему побрезговал, а если бы вздумал неосторожный какой ясновидец напророчить ему в недалёком будущем участь уличного попрошайки, так после первых же слов, не задумываясь, выдернул бы из подмышечной кобуры табельный пистолет и пристрелил безумца. 
      
   Обычно они ничего не умеют делать ни головой, ни руками, и не опускаются до физического труда (продавщица – один из редких примеров обратного), но при этом считают, что весь мир перед ними в долгу. Откуда у них эта потребительская установка, догадаться нетрудно: получив, а чаще всего купив диплом о высшем образовании, какая-нибудь деревенская бухгалтерша сейчас же самозвано зачисляет себя в высшие круги общества, и не куда-нибудь, а в тончайшую прослойку настоящей, рафинированной интеллигенции. Всех «необразованных» она совершенно искренне считает плебеями, рождёнными для обслужи¬вания своей высокообразованной персоны. Невозможно убедить её, что она ничем не отличается от своих однодеревенцев и не выше их, если, как и они, имеет начальное образование, живёт во имя своего крестьянского хозяйства, рыдает, просматривая тошнотворные телесериалы, и осмысливает бранью лексически бедную речь. Он однажды попробовал, и никому этой глупости повторять не советует: незачем наживать врага самого что ни на есть злопамятного.
   (Кстати говоря, не только в здешнем мире, но и во всякой другой деревне или городе высшее образование, кроме узкоспециализированного, зачастую не требуется.
   Мыслит начальство, что Земля квадратная ; не вздумай доказывать обратное, отдало оное нелепейший приказ ; выполняй без рассуждений, а ежели ты придумал что-то новое, полезное ; и не помысли предложить претворить в жизнь. Поначалу начальство лишь поинтересуется: «Самый умный, что ли?», а прихлебатели начальства прямо намекнут: мол, инициатива наказуема. Вслед за намёками следуют словесные оплеухи. Одна оплеуха, вторая ; и вот уже недавний студент, образумившись, сидит на стуле тихо, с начальством непреложно соглашается, инициативы от него ; ни боже мой, и чиновное окружение, умиляясь его вдруг явившейся безмятежности и заискивающей готовности всем услужить, постановляет: башковитый парень, далеко пойдёт.
   Вроде бы все довольны, но уже лет через пять ненужное для деревни образование выветривается безвозвратно, и когда оно нежданно-негаданно понадобится – в деревне это пусть изредка, но случается, – ан его, образования этого, уже и нету...)   
   Наверное, однообразие общения с представителями здешнего мира (строго говоря, различия между ними нивелированы настолько, что человек со стороны, недолго думая, объединяет их всех в один слой, нарекая его общим словом «деревня») заставило его жить уединённо. И, конечно же, опыт, который вывел четвёртый закон: «Стая не решается трогаться с места ; двигай её вперёд; стая пошла вперёд – оставайся на месте или поворачивай назад».
   Противоречие в законе? Отнюдь! Концепция коллективного разума – бредятина самой чистой воды. Нет его, этого коллективного разума, и не было никогда! Стая аморфна, безлика, и для принятия даже простого решения ей необходим исходящий от какого-то одного человека побудительный импульс. Неважно, кто этот человек – гений, недоумок или случайный прохожий: импульс принят ; стая отправляется по указанному направлению. Если направление ошибочно (а часто именно так и случается) или же гибельно, стаю, это безголовое чудовище, бесполезно переубеждать: разумнее руководствоваться второй частью закона – «оставайся на месте или поворачивай назад». В стаю, где никто ни на что не способен, или, наоборот, каждый пытается примерить на свою голову корону вожака, проще, руководствуясь первой частью закона ; «стая не решается трогаться с места, ; двигай её вперёд», вбросить нужную идею, или же, оставаясь в тени, принять решение за неё. Как только стая, увлекаемая самозваным автором твоей идеи, двинется вперёд, конечно же, разумнее последовать всё той же второй части закона.
   Это не манипулирование героями-одиночками общественным сознанием, а, скорее, вынужденное управление ими общественным бессознанием, которое за тысячелетия вросло и в нас самих, и в быт наш, и в бесприютные наши городки и веси даже не вросло, а мощно, чертополохово произрастает в них.
   Почему вынужденное? Да потому, что чувство благодарности несвойственно не одним лишь плебеям, как не без надменности утверждают представители так называемых благородных сословий, а всему человечеству, и наивному доброхоту, вздумавшему разрешить проблему человеческой стаи, достаются синяки да шишки, поэтому вчерашние доброхоты – из поумневших – предпочитают держаться в тени, а наиболее умные из них вообще ни во что не вмешиваются, помня непреложный закон: «Сиди на попе ровно – и всё будет хорошо».
   Почему бессознанием? Человеческая стая внушаема, марионеточно бесхребетна, ; словом, управляема, а вот стаей хищной – волчьей, или даже мирной (скворцов, колонией муравьёв или пчёл) ; ого, попробуйте-ка, поманипулируйте! 
 
   Белка скачет безостановочно, безустально; она ищет укромное место, но в клетке его нет нигде – по всем четырём проволочным стенкам шлёпают детские ладони, со всех сторон несутся страшные нетаёжные звуки...
   Взлетев по сетке, белка оказывается так близко от него, что он, увидев смертный испуг в её глазах-бусинках, пятится и убегает.
   Утром всех ждёт разочарование: белка умерла. Наверное, от тоски.
   На этом и закончилось знакомство детсадовских ребят с дикой природой.

   Они живут инстинктами и разумом, который старше нашего, и во многом они ; ах, как это досадно слышать нашей гордости! ; умнее нас. Человек, успев растерять большинство жизненно необходимых инстинктов, нажил лишь зачатки сознания, потому он не царь природы (наиглупейшее, надо сказать, изречение!), а всего лишь добыча для червей, мошки, комаров, пиявок, волков, львов, воронов и иже с ними, имя которым легион, всех этих верных её вассалов, а для нас ; владык.

   «Благо бы обрывки из дневников, так и ненаписанных, кстати (это уже в укор себе), а то ведь ненужный мусор пустопорожних рассуждений взвихрило, да и понесло...»