Эх, Иван

Ивану Кондратькову, которого я знал слишком мало...

­Бывая изредка в родных местах, остановившись у семидесяти двух летнего крёстного, я первым делом посещаю сельское кладбище в сопровождении тётки, троюродного брата да и собственно самого крёстного, благо до кладбища метров пятьсот, если идти напрямую поднявшись на холм. Наполовину вросшая в землю хатка видела и лучшие времена, когда-то возле неё росла большая груша, щедро приносившая  плоды, ещё с тех времён сохранился старый алюминиевый рукомойник, висевший на углу дома, возле срубленной в лучшие времена бани под навесом винограда. Оставив вещи, мы идём едва заметной тропинкой к месту упокоения усопших, через заросший сад  поднимаемся на холм, где посаженный ещё в советские времена огромный тополь словно бы возвращает в другое время и пространство. Петляя между зарослями дикой ежевики входим в колхозный сад, теперь уже бывший. Деревья состарились, скукожились, но и теперь дают урожай яблок, несмотря на запустение. Идя к могилам убиенной моей бабушки и её сестры, я смотрю на вросшие в землю кресты - деревянные, железные, крашеные зелёной, синей и красной краской. В наших местах не принято красить кресты в чёрный цвет. Я часто думал об этом и поражаюсь мудрости окрестных людей. Если уж жизнь была не сахар, так зачем же и крест ставить чёрным? Подбирая опавшие в августе яблоки я надкусываю их, пытаясь вспомнить вкус детства, душа вмиг обливается кровью и за этим следует полное безразличие, обычное моё состояние последние двадцать лет. Какие же сволочи сделали меня таким бездушным? Мальцом я оббегал все окрестные дворы, леса, поля и луга. Каждый кустик мне здесь родной. Может это премьер-министр почившего Советского Союза Павлов, ограбивший миллионы людей своей реформой, миллионы трудяг, копивших последнюю копейку на безбедную старость, да так и оставшихся нищими после всего этого беспредела? Может это первая и вторая чеченские войны, унёсшие много жизней брянских парней? После гибели одного из них его мать ходила на  могилку пить самогон да так и замёрзла насмерть, а другой сжёг баню, а затем и свой дом.
Ладно, сплюнем. А вот и твоя могилка, Ваня. Я стою с минуту, держусь, но слеза предательски капает  на майку.
"Дай, сигарету, брат" - обращаюсь я к брату, чтобы скрыть волнение, подкуриваю и смотрю на  большие белые облака, бегущие так же , как и в моём детстве. Они не изменились, изменился я.
И плывут образы перед глазами. Ты был на год меня старше. Редкие подростковые усики над верхней губой, курчавые волосы. На твоём велосипеде были разноцветные катафоты, на передке венок из искусственных цветов.
Я помню, как мы познакомились. Я стоял с троюродной сестрой Олей и её подружкой Машей, приехавшей на лето к бабушке из Москвы. Ты протянул флягу со спиртом.
"Чистый, медицинский" - сказал ты.
Ну разве я мог не отхлебнуть? Сморщившись, я отпил грамм сто.
Затем отпил и ты.
"Ну что, Машка - пошли в кусты" - сказал ты и усмехнулся.
Машка, уже имевшая в свои пятнадцать лет в Москве не меньше десятка таких Иванов лишь презрительно усмехнулась.
А ещё помню, как шли мы по селу с двумя магнитофонами, из которых играла группа "Сектор Газа". Пятый альбом.
"Яву, яву взял я на халяву..."- звучало из динамиков.
Мы чувствовали себя крутыми, реально крутыми. Чтобы это понять надо пожить в девяностые. Потом я с неким Петькой пошёл смотреть кино в местный клуб, на обратном пути вписались местные и потребовали магарыч, двоих я расписал кровавыми слезами, четверо остальных попытались сделать из меня котлету. Новая серая куртка в крови, через десять минут Петя пришёл с подмогой. Да они  уже ушли.
Наутро я уже сидел на Кульме с троюродным братом Сергеем и Ленкой ( ей тогда было тринадцать, мы валялись в стогу соломы и целовались, обоим это было в кайф, так бывает только в юности и больше никогда).
"Ну что, в крови то твоя курточка?" - съехидничала Ленка.
"Мужчину шрамы красят" -  ответил я.
И уж в скольких тюрьмах отсидела ты, Лена, по скольким статьям, не перечесть...Да это было после.
И поехали раз мы с Иваном на дискотеку в соседнее село Брахлов. Часов в девять ночи. Там была круговая клетка для танцев, стол для аппаратуры и скамейки по периметру. Местные тот час принесли самогон, у нас были перезрелые жёлтые огурцы, я выпил, закусил и минут десять после этого блевал.  Парни сидели на скамейках и пили, девушки танцевали парами. Я этого не оценил и впился губами в первую же попавшуюся...
Проснулся  от ядрёного  холода. Чувствовалось приближение осени. Промозглый туман забрался под кожу. Я лежал на столе, Иван на скамейке. Сильно тошнило. До дома было километра полтора, вроде я шёл пешком, не помню...
Потом пути разошлись. Я только слышал, что ты убежал из армии к своей сожительнице Марине, потом тебя вернули в армию, потом ты заделал ей ребёнка, затем вы жили в доме Луки, затем у вас был ребёнок. Через год ты облил себя бензином и поджёг. Врачи откачали. Ты выжил, но затем повесился.
"Эх, Ваня"- сказал бы я.
"Эх, Гена " - сказал бы ты.
А ведь ты был прав, сведя счёты с жизнью. Это честно. По настоящему честно. Жизнь - медяк, полушка, даже меньше. Только я другой, брат. Отомщу и за тебя и  за всех нас, верь мне , брат, теперь этим тварям не отмазаться, я взорву этот мир нахрен. Мы ещё поднимем с земли последние осенние яблоки и запьём их спиртом. Верь мне, брат, я их уничтожу, дотла, без жалости...
Помнишь тополя, посаженные ещё в шестидесятые? Ты и я - шелест их листьев, ты обречён, пластмассово-цифровой мир, слишком многое у нас забрали...