Итиго итиэ. Один раз-одна встреча. Здесь и сейчас

           Глава. ИТИГО ИТИЭ. ОДИН РАЗ - ОДНА ВСТРЕЧА.ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС.             
         
«Как же все мимолетно в мире! Думаешь – вчера, сегодня, а оказывается, прошло уже три года. Но даже если видишь, что жизнь и впредь не сулит тебе ничего, кроме печалей, легко ли покинуть этот временный приют? Так и живешь, отдавая сердце весенним цветам, осенним листьям…»
                Мурасаки Сикибу «Повесть о Гэндзи»
      Поезд несется на Украину сквозь стену колосящихся трав и разноцветье, разрезая густой, настоянный июлем хмельной воздух. В открытые окна влетает и носится по вагону птичий закатный щебет, натыкаясь на двери, стены, полки, отзываясь эхом и уносясь опять за окно в рощи и луга. Красное солнце долго, нехотя опускается в туман, который тишком подкрадывается, а потом осмелев, поднимается и заливает до верху луга, поля и перелески, робко розовея, а затем и багровея, как от стыда. Стреноженная лошадь неуклюже скачет по поляне и зависает у копны свежескошенного сена, погружаясь по брюхо в туман. Поезд тихо постукивает и плывет в зависшем вокруг него густом пространстве, где луга, травы, цветы, сосны, стога, густой туман, вечерние росы и ароматы смыкаются над ним, как морские воды. Меня одолевает сладкая дремота, нет ни мыслей, ни желаний, ничего. Я вся состою из летних, острых запахов цветов и трав, щебета птиц, лесных шорохов, постукивания колес и в любой момент готова унестись за окно с первым дуновением сквозняка.  Движение зависает, похоже, поезд тихо прикорнул среди леса. Вокруг кромешная тьма, шелест трав и деревьев, сквозь которые в окно льется и пронзает сердце, как игла, удивительная мелодия флейты. Откуда флейта в глуши среди ночи? Что это? Мелодия неповторимая, таинственная льется также естественно, как и летний воздух за окном. Звуки флейты дурманящие, зовущие и соблазнительные, утешающие и баюкающие, поразительно родные из глубокого моего естества. Я опять погружаюсь в полудрему – и здесь, и не здесь, а звуки все льются и льются без перерыва. Поезд срывается с места в карьер, а мелодия, как бабочка отчаянно бьется крыльями о стекло и исчезает в темноте. Мне оставалось гадать потом, сон это был или явь, ровно до той поры, пока я не очнулась на рассвете в раннем сентябре от той же мелодии флейты, но уже в японском рёкане, традиционной гостинице у озера Кавагути. Все мое существо потянулось навстречу мелодии, узнавало и следовало за ее каждым тактом, нотой, извивом. Все внутри меня встрепенулось и возрадовалось вернувшимся ко мне в самом неожиданном месте звукам флейты, которая, казалось, уже знала там в лесу у поезда, где она встретит меня в другой раз. Сейчас же мне казалось, что играют уже не на флейте, а на мне самой, переполнившейся чудными звуками. Я все же осмелилась открыть глаза и приподняться на локте в кровати, хоть и боялась спугнуть это чудо. В широкое, на всю стену окно до самого пола под завораживающую мелодию флейты ко мне в комнату заглядывала и зависала, как призрак, совершенная, без единого изъяна, розовеющая в лучах восходящего солнца гора Фудзи. Эта была ничем не заслуженная с ее стороны благосклонность– явиться такой живой, нагой, беззащитной, трогательной во всей своей безупречной и одушевленной красе. Я чуть отодвинулась на кровати, скрутившись калачиком под самым боком у крепко спящего Куста, чтобы лицезреть Фудзи так долго, как она это позволит. Лилась и лилась тихая мелодия флейты, а Фудзи все висела и висела в окне, колебалась и реяла, будто живая гравюра Хокусая, так что я опять перестала отличать сон от яви, как это было со мной и в поезде. Когда проснулся Куст, мелодия растворилась в воздухе, а Фудзи скрылась за облаками, что для нее было обычным делом. Под окном плескалось одно из пяти прекрасных озер у подножья горы Фудзи – Кавагути, а у дороги цвели до боли родные и знакомые, как и мелодия флейты, цветы космея, в которых я утопала с головой в детстве на Украине, чьи перистые листья и трубчатые побеги до сих пор горьким вкусом на губах, а розовые и белые лепестки на пальцах вместо ногтей. Белые, алые длинные лепестки ногти – когти. Совсем недавно эти цветы стояли пышным букетом в вазе на полу в моем мадагаскарском доме, а сейчас я встречаю их на озере у горы Фудзи. Они росли в красной, глинистой земле Мадагаскара у бедных домишек, детьми мы носились зарослях космеи, гудящих от пчел и шмелей, у нашего дома на Украине – и везде эти цветы были у себя дома. Потом по ним шуршал особый мягкий, шелковистый японский дождь, а гора укрывалась серыми покрывалами. А когда туман и облака рано утром рассеивались, я пугалась от неожиданного явления Фудзи в окне, куда она заглядывала неожиданно, вдруг, как приведение, заполняя собой все пространство – четкая, словно ее рисовали тушью, идеальная, непостижимая и снисходительная.
    Мы с Кустом завтракали и ужинали в своем рёкане - традиционной японской гостинице, где вокруг нас суетился и порхал подобострастный и назойливый, как майский жук, официант, похожий на изгнанного из цирка клоуна. Он пятился спиной с подносом в руках, извивался, как пиявка, поминутно кланялся, вызывая у Куста презрительную усмешку.
- Какой приторно обходительный официант! – заметила как-то я.
- Он здесь такой обходительный! С гостями! – недовольно буркнул Куст.  - А дома наверняка, тиранит семью, вымещает на них свое унижение. Это замечание спустило меня с горних высот в японскую действительность, где за видимостью кроется истинная суть, заставило задуматься и насторожиться, приняв, как некий знак, данный мне неспроста. Стряхнув с себя неприятные ощущения от слов Куста, я отправилась рядом с ним бродить по окрестным горам вокруг озера Кавагути, серебрящегося в мягком сентябрьском солнце, как рыбья чешуя, мимоходом погладив по голове вездесущие кусты космеи. В начале осени здесь было не так много туристов, как во время цветения сакуры. Мне показалось, что мы совсем одни, когда мы взобрались на гору над озером. Мы шли молча, взявшись за руки, до самой вершины совсем, как это было раньше в парке Сокольники, когда мы там гуляли по осенним аллеям. После долгой разлуки и переписки, где почти в каждом письме Куст составлял подробные планы нашей совместной жизни после его и моего развода, разглагольствовал  о том, как нам строить «новую, лучшую и счастливую жизнь», и завершал письмо обязательной фразой «у нас с тобою горы того, что необходимо обсудить при встрече,  целую, обнимаю, моя бесценная, любимая» - вот так бездумно и безмолвно идти шаг в шаг было истинным счастьем. Не было ни слов, ни желаний, ни мыслей – мы растворялись в настоящем, и этого было сверх меры. На вершине нас залило ослепительное сияние – лучи солнца, как на египетских фресках, тянули тонкие руки к озеру и накрывали его золотыми ладонями. Мы стояли на самом краю горы, Куст обнял меня со спины и так крепко прижал к себе, что мы одним целым, одним дыханием парили над озером в солнечном сиянии, растворяясь в воздухе, друг в друге, в ощущении глубокого и полного счастья, которое заполняло нас сверху до низу, вливаясь в кровь.
- Я счастлив! Я так, наконец, счастлив! Я дождался! – шептал мне на ухо Куст, теребя прядь моих волос. А я затаила дыхание, слушая, как сильно стучит сердце в груди Куста, отдаваясь эхом в мою спину. Как кровь струится и течет в его руках, прижимающих меня к себе так крепко, что я вросла в него. Сияние озера, краски, запахи и ощущения стали до боли резкими и отчетливыми, почти непереносимыми. Казалось, еще чуть-чуть и все взорвется, исчезнет. Так больше не будет никогда! Вокруг нас сгущалось пространство, словно нечто новое зарождалось силой наших чувств, что мы несли в этот мир, незаслуженно одаренные свыше. Это было нечто самостоятельное, отдельное от нас, превыше нас и уже независящее от нас самих, чтобы с нами потом не происходило. Мы слились с этим сияющим пространством, растворились в нем и стали невидимыми, как нам показалось. Полнокровное, переполняющее до краев, до боли бытие, словно взорвалось от избытка и стало небытием, еще более насыщенным и глубоким, похожим на сильный обморок, из которого возвращаться непереносимая тяжесть и мука. Я боялась, что Куст не выдержит и произнесет свое «Со мной никогда в жизни такого не было, Лелечка!», что я слышала от него много раз, поскольку из нас двоих Куст обычно выражал словами то, что мы переживали с ним вдвоем и что не требовало от меня слов в подтверждение. Я могла хранить тишину и чувствовать за двоих. Но Куст хранил молчание.
-  Кхе-Кхе! Молодожены! –  неожиданно произнес хриплый старческий голос. Рядом с нами возникла старушка в полной альпинистской экипировке с крепкой палкой в руке. Тряся головой и улыбаясь, она обошла нас кругом, как застывший памятник, и спустилась по тропинке в кусты. Так я узнала, что японские молодожены облюбовали окрестные горы озера Кавагути, чтобы запечатлеваться на их фоне.
-  Лелечка, вот видишь! Мы молодожены! – размечтался Куст. – Мы с тобой молодожены еще до свадьбы!
- Да…! Те еще молодожены! У каждого из нас по обманутым жене и мужу, да четверо детей на двоих! – опустила я Куста с небес на землю и мы, спотыкаясь о камни, зашагали вниз к озеру вслед за старушкой, думая каждый об одном и том же, о чем не хотелось произносить вслух.
 Моя поездка в Японию свалилась на меня неожиданно и так стремительно, что времени думать не оставалось. Еще на Мадагаскаре я получила письмо от В.В., что она с мужем отправляется на несколько лет в командировку в Японию. Жить они будут в генконсульстве в Осаке и уже к осени ждут в гости дочь и мою лучшую подругу Мусю с детьми.
- Лелечка, я буду не я, если не сделаю тебе приглашение! Ты обязательно приедешь к нам! Обещаю! – писала В.В.  Прибыв в Осаку, неизменная себе В.В. поставила по своему обыкновению и генконсульство с ног на голову, нарушая дипломатическую холодность и отчужденность его обитателей. Генконсульство ожило и загудело, как улей. Дом В.В. тут же превратился в общую кухню, куда захаживали все, начиная от супруги консула, советников, секретарей до шоферов и дворников, каждый из которых узнавал здесь о других и о себе много нового. Привычный свой московский штаб В.В. просто и без затей переместила в Осаку, где он заработал привычным своим ходом – она выслушивала, мирила, корила, утешала и решала. В.В., будучи в Осаке, пристроила страдающую сердечными приступами мать консула в руки своему другу детства и лучшему кардиологу Москвы, за что тут же и получила заветное приглашение в Японию для меня.
- Только и исключительно для вас, дорогая В.В.! – оправдывался смущенный, но удовлетворенный консул. – Скажем так, для вашей любимой племянницы, ведь приглашать можно только близких родственников, а к вам уже едут дочь, внуки и сестра! Ну, да ладно! Пусть будет и племянница! Так уж и быть!
   Когда я написала об этом Кусту, он обомлел и долго не мог поверить этому. Я подозревала, что он, как всегда, был испуган и ошарашен, хоть и разразился радостными возгласами в ответном письме «Я буду считать дни до твоего приезда, Лелечка! Это, как во сне! До сих пор не верю!». Я сама не отнеслась к этому слишком серьезно, пока не пришло лето и время ехать с детьми на каникулы в Москву, где я и получила приглашение. Я удивительно легко и просто, как по маслу, сделала все необходимые формальности в японском посольстве, где меня весьма сдержанно узнали оставшиеся с прошлых времен работники и выдали визу без тени сомнений, поскольку все расходы за меня несла приглашающая сторона. Я жила, как в бреду, еще между Москвой и Мадагаскаром в преддверии Японии, где меня нетерпеливо ждал Куст. Меня мучили смутные сомнения, страхи, угрызения совести, поскольку Командир был лишен всяческих подозрений и от души радовался за меня. А с другой стороны, ехать мне в Японию к Кусту – это вступать на территорию его семьи, которая не так давно пополнилась еще одним сыном. Это было уже прямое вторжение, что заставляло меня чувствовать себя отвратительно и сомневаться в поездке. Занимаясь самообманом, я утешала себя тем, что еду не к Кусту, а к своим друзьям и буду совершенно независима. Все складывалось восхитительно коварно в нашу пользу с Кустом таким волшебным образом, что оставалось только верить, что нас поощряют и благословляют сами наши обстоятельства, буквально подталкивая друг к другу и еще теснее сближая. Никаких сил сопротивляться этому искушению   не было. А после удивительного происшествия со мной в поезде по дороге на Украину, где для меня зазвучала мелодия флейты, а потом и в самолете, когда он выруливал на взлетную полосу, а я в смятенных чувствах глядела в окно на молодого человека в наушниках у шасси, он неожиданно поднял голову, стал радостно махать мне рукой на прощание – «Дескать, лети себе лети! И ни о чем не думай и не жалей! Вперед!», мои сомнения забились далеко в уголок до поры до времени. Я полетела в неизвестность – мне было все равно, куда лететь! В Японию, которой я занималась столько лет, или в другое место. Я летела туда, где меня ждал Куст, и все остальное не имело никакого значения. Я позволила этому случиться, я не могла не дать этому произойти в моей жизни, несмотря ни на какие угрызения совести. Но когда самолет стал снижаться, я увидела внизу пространство без лесов, без полей и зелени, сплошь состоящее, как мне показалось, из ангаров, гаражей, крошечных домиков и сарайчиков, как это почудилось сверху, из одних консервных банок, мне стало не по себе от дурноты. В аэропорту Муся с детьми тут же оказалась в объятиях отца, приехавшего нас встречать из Осаки. А я отыскала глазами в толпе Куста, который напряженно ждал, когда я смогу встретиться и тут же распрощаться со своими друзьями, передав долгожданные передачи с родины - черный хлеб, селедку, сало и гречку – все то, что везут русским за границу. Куст крепко подхватил меня под руку и на нетвердых после полета ногах повел к машине. Передо мной все плыло, как в тумане, а присутствие рядом Куста казалось обычным, будто мы и не расставались на это время. Машина понеслась из аэропорта Наритa в сторону Токио вдоль нескончаемых однообразных строений,сливавшихся в одно гигантское целое, как в фильме ужасов, доводя меня до тошноты. Я старалась перевести глаза на дорожную полосу, где росли чахлые розовые и белые олеандры, между которыми застряли, к моему удивлению, кучи мусора. Я наивно считала, что в Японии это немыслимо.
- Тебе плохо, Лелечка! – участливо спросил Куст, и это были его первые слова.
- Дурно! – процедила я сквозь зубы. – Я не могу говорить! Лучше остановиться!
- Здесь нельзя! Это скоростное шоссе! - забеспокоился Куст. – Потерпи, дорогая!
Мне пришлось терпеть – все вдоль дороги слилось для меня в один кошмарный тоннель, по которому мы неслись на огромной скорости неизвестно куда. Я впала в забытие с накатами отвратительной тошноты. В глазах было темно, но закрыть я их боялась, чтобы окончательно не потерять сознание. Одной рукой Куст вел машину, а другой крепко сжимал то мою руку, то мое колено, боясь потерять меня. Через какое-то время это возымело свое действие и мне стало полегче.
- Сейчас, Лелечка! Еще чуть потерпи! Мы объедем Токио и дорога станет лучше! – обещал Куст. И, правда, через какое-то время над дорогой стали склоняться бамбуковые ветви, кивая и подбадривая меня, с двух сторон зазеленели поля и появились милые деревянные домики – что-то теплое, человеческое, что вывело меня из беспамятства. Куст по-прежнему не оставлял мою руку, крепко и надежно сжимая ее, придавая этим уверенности не только мне, но и себе.
- Так я могу чувствовать, что это не сон, Лелечка! Я не хочу упустить тебя из рук! Я до сих пор не могу поверить! – старательно выговаривал Куст, не сводя глаз с дороги. Впервые мы вышли из машины у водопада Сираито – Белые нити по дороге к озеру Кавагути. Куст повел меня под локоть на еще слабых ногах, из-под которых ускользала почва, к мостику у водопада. Он был удивительно широким и извергался прямо из скал, сплошь поросших кудрявым, влажным мхом, тысячами узких, пенящихся струй, что, и правда, было похоже на ниспадающие с гребенки седые волосы. Мы тут же покрылись мелкой, живительной моросью на мостике, под которым пенилась и скакала по камням речушка. Тут-то я и пришла окончательно в себя, пропитавшись, как губка, влагой и чарующими звуками льющейся со всех концов прозрачной воды. Теперь я смогла взглянуть и увидеть Куста, когда в глазах появилась резкость. Он мне показался маленьким, крепко сбитым типичным японцем в коротковатых серых брюках с высокой талией и в таких же безликих офисных башмаках с широким носом и толстой подошвой. Именно в башмаках, которые миллионами подошв каждый день стучат по асфальту по дороге на работу и обратно домой. Типично азиатских башмаках со своеобразным вывертом, посадкой ног. Я совсем отвыкла от живого Куста, привыкнув к его душещипательным письмам, где он состоял сплошь из одной любви ко мне при сопутствующих ей столько постольку его жизненных обстоятельствах. А здесь передо мной материализовался настоящий, живой японский Куст во влажной дымке. Когда он приблизился ко мне, чтобы обнять, я отпрянула.
- Извини! Извини! Мне надо привыкнуть к тебе! За это время я успела совсем отвыкнуть! – вскричала я, словно и не было моего первого впечатления в аэропорту, что я и не расставалась с Кустом на долгое время.
Куст неловко засмеялся и все же приобнял меня за плечи – Придется привыкать, Лелечка! Это я! Мне тоже надо было держаться за тебя в машине, чтобы поверить в то, что ты не исчезнешь!
Я же не могла оторваться от ласкающих взгляд кипящих струй водопада и изумрудных , бархатных мхов, покрытых росой, чья зелень тешила и успокаивала, уговаривала и обещала, что я смогу соединить себя с этим уверенным в себе, широкоплечим , подстриженным под ежик с военной выправкой коротышкой японцем с неожиданным для него низким, волнующим, как мне казалось, голосом, к которому я прилетела, позабыв всякий стыд и совесть. В этот момент я точно знала, что Куст читает все мои мысли таким же очевидным образом, как и я его. И ему было необходимо время для того, чтобы осознать, что эта бледная особа с волосами цвета водопада Сираито и водянистыми от усталости рыбьими глазами, на которую косятся на мосту его соотечественники, все же свалилась на его голову, при этом сторонясь его. Куст молвил – Пора! И ничего не объясняя, повез меня дальше, понимая, что после водопада, который привел меня в чувство, как хороший душ, меня надо теперь накормить и уложить спать.
  Когда я очнулась под волшебные звуки моей флейты под боком у Куста, я испытала к нему чувство нежнейшей благодарности. Теперь я была в состоянии посмотреть в глаза капризной, своевольной и норовящей в любой момент скрыться горе Фудзи, которую, честно говоря, я и не стремилась так уж увидеть из-за ее чрезмерной популярности и растиражированности. Но звуки флейты выманили ее, как кобру из плетеной корзинки извлекает дудочка индийского факира, она с любопытством заглянула к нам в окно, рисуясь во всей красе, как на гравюрах Хиросигэ или Хокусая. И глядела, глядела на меня так пристально и долго, что успела покраснеть, а потом и порозоветь на рассветном солнце и окончательно убедить в том, что она совершенное, одушевленное создание – дух! Может быть, в этом была и заслуга флейты, как магической дудочки! Мне почудилось, что Фудзи кокетливо мне подмигнула – "Мы такие изменчивые с тобой женщины!". Таким образом я то ли очнулась, то ли опять впала в забытие на озере Кавагути, когда Фудзи задрожала, словно отражение в воде и растаяла в воздухе, как призрак. Также как растворился в пространстве звук флейты, а мне все казалось, что я мчусь в том самом поезде, который раздвигает травы и цветы на своем пути.
Когда Куст проснулся, я рассказала ему всю свою историю с поездом, флейтой и Фудзи. На что он повалил меня на кровати, крепко прижал мои руки своими, распяв меня своим телом, приблизил свое лицо к моему, уперся глазами в мои глаза и сказал – Это ты, Лелечка! И только ты! Свалилась ко мне со своей Луны! Узнаю тебя! Куст пророс глубоко в меня так же, как в моем давнем сне, обвив меня всеми своими корнями и ветвями. Я уже не видела его со стороны, как у водопада. Он исчез и растворился, как и Фудзи, таким, каким я его увидела после долгой разлуки. Он медленно и верно проникал в меня, впитывался, как исчезала и таяла я такой, какой свалилась на его голову, растворяясь в нем.
 Сияющие солнечные дни на озере Кавагути сменились вкрадчивыми, шуршащими по крышам домов и по зонтикам теплыми сентябрьскими дождями, затянувшими серой пеленой озеро и замочившими подол Фудзи. Кусты космеи промокли и поникли головой. Подобострастный, пугающий своей темной стороной жизни официант рёкана, извиваясь всем телом, как пойманный угорь, проводил нас под зонтиком до машины, погрузил наши пожитки в багажник и склонился до колен в нижайшем прощальном поклоне.
- Низкопоклонник! – бросил Куст мне и рванул с места в карьер в Киото. Мне нравилось, как уверенно и спокойно он ведет машину. У меня было свое обыкновение судить мужчин по тому, как они водят машину, как ведут в танце и какую носят обувь. Если они вели машину уверенно, решительно и хладнокровно, как и в танце, невольно я ощущала их сексуальную мужскую силу и прилив моей женской, пассивной энергии. Я расслаблялась и чувствовала, что могу положиться на этого мужчину. А ботинки, только хорошие, стильные мужские ботинки были первым, на чем в первую очередь останавливался мой взгляд. Если ботинки меня сразу отвращали, то взгляд можно было спокойно не поднимать выше, отводить в сторону и проходить мимо. Но Куст с его типичными тупоносыми, неуклюжими башмаками впервые стал для меня исключением. Мне было странно и смешно, когда я их видела. Но они необыкновенным образом существовали отдельно от Куста, вроде не имея к нему отношения. Куст сам по себе и его ботинки сами по себе. Ботинки стали нарицательным, а Куст существительным без этих общих почти для всех японцев, обязательных ботинок, как, впрочем, и без его японского языка. Я Куста не слышала, я его чуяла всем своим существом, на каком бы языке он ни говорил, что у него было иначе. Я понимала, что он устает от моего русского языка и усилий меня понимать, поэтому я старалась больше молчать и многого не говорила, вызывая у Куста приливы беспокойства и смятения, потому что он не знал иногда, как понимать мое молчание. Думаю, он чувствовал и знал меня, но все равно испытывал неуверенность. У меня же это вызывало нежность, потому что я привыкла к непоколебимой уверенности в себе Командира, его непогрешимости и самовлюбленности, что не оставляло никаких надежд и места для слабости. Впрочем, что до Куста, то он сам почитал себя не менее самоуверенным и твердым, пока не вступал на зыбкую почву вроде меня. Порой мне казалось, что я для Куста, как его ботинки для меня – чуждая, непривычная, странная и неудобная. Да и имя мое для него было трудно произносимым – обычный японец, не выговаривая букву «л», звал бы меня Реря, а Куст, ломая свой язык, произносил ласково Леля.  Я тоже была редким исключением в его жизни, с которым было не понятно, что делать – и жить с ним невозможно, и жизнь без него не жизнь, а тоска. Мы могли бы сказать, глядя друг на друга «Ну, и угораздило же нас!», если бы Куст знал это слово. Хорошо, если бы это понимали Командир с женой Куста и сказали бы себе в утешение «Ну, и угораздило же их!», осознавая так же, как и мы с Кустом, что с этим ничего не поделаешь. Возможно, и Командир, хоть и храбрился, самоутверждался, но временами испытывал такие же чувства, что и Куст, когда у него опускались руки со мной. Во всяком случае, он всегда уверял меня, что наша с ним жизнь зиждется исключительно на его терпении, которое он считал бесконечным.   
А сейчас в машине я положила голову на плечо Куста, вздохнула и закрыла глаза. Дождь хлестал по лобовому стеклу, стучал по крыше, показывая изо всех сил, что у него вовсе не шелковый характер. Мы летели в серой мгле, рассекая брызги в Киото. Я была полна самых счастливых ожиданий под крылом у Куста.
                Киото.

В Киото мы поместились в Роял Парк отель в районе Хигасияма вблизи от всех достопримечательностей, до которых пока мне не было никакого дела. Гостиница была обычным бетонным кубом с пустыми глазницами окон, безликая, смахивающая на одну из японских фабрик. Куст чинно повел меня ужинать в весьма респектабельный ресторан, где я чувствовала себя одиноко и не совсем уместно под любопытными взглядами японской публики. А в стерильно чистом и белом номере, смахивающем на больничную палату, Куст отправился со мной в ванную – европейскую ванную, а не в бочку с кипятком, и мыл меня старательно, долго, с чувством, как маленького ребенка в тазу.
- Ты гадкий извращенец! – отбивалась я от мочалки.
- Что такое извращенец? Я не понимаю!
- Долго объяснять! Знай, что это ты!
 А Куст уже заворачивал меня в полотенце и нес на кровать. Ночь в него вселяла большую уверенность и гордость собой. Он не уставал повторять свое «Со мной такого еще никогда не было в жизни!» и жаждал от меня услышать нечто подобное, но я ничего не могла выдавить из себя в таких случаях. По ночам меня начинали одолевать смутные сомнения и тревоги, которые поднимались непрошенными изнутри. Я тихо кралась к окну, чтобы вдохнуть свежего воздуха и успокоиться. Внизу был небольшой японский пруд, в котором сонно шевелили плавниками жирные разноцветные карпы. Меня гипнотизировали и умиротворяли легкие трепетания их прозрачных, как крылышки у бабочек, плавников. Завороженная ночными танцами карпов, я стояла у окна почти до рассвета. Так и повелось дальше в Киото – вечером мы долго и нежно вдвоем плескались в ванной, а ночь я коротала у окна в компании карпов, когда Куст удовлетворенно засыпал.
 Утром Куст, как верный подданный, первым делом направился к императорскому дворцу Госё, который, как и большинство дворцов в Японии, сгорал от пожаров бесчисленное множество раз и столько же раз перестраивался. Но в сентябре дворец все еще был закрыт для посещений к моему счастью, так как мне стало плохо на ярком солнце. Я завалилась под первое попавшееся на глаза тенистое дерево в императорском саду за белой оградой и тихо приходила в себя, пока крайне обеспокоенный Куст в страхе оглядывался по сторонам, ожидая неприятностей.  В конце концов, он смирился с нашей участью и устроился на мягкой подстилке из хвойных иголок рядом со мной. Я немедленно погрузилась в глубокий и крепкий сон, пока Куст преданно, но пугливо охранял мой покой. Сон явно пошел мне на пользу, и я смогла сносно выползти из-под дерева и проследовать за Кустом в Сандзюсангэндо – храм 1001 статуи богини милосердия Каннон. Само имя богиня Милосердия меня умилило, а когда я увидела длинное, деревянное строение храма, смахивающее на армейскую казарму, набитую битком в несколько рядов изваяниями богини Каннон, я еще и удивилась. Как же много здесь складировали милосердия! Набились, как селедки в бочку! Сами статуи были вырезаны из дерева хиноки, японского кипариса, с непревзойденным искусством лучшими мастерами, покрыты лаком и сусальным золотом. Над ними восседала тысячерукая богиня Каннон в 3 метра ростом с холодными, хрустальными глазами и бесстрастным ликом. Сам храм стали называть по количеству воплощений богини Каннон – 33 раза, что символизировали 33 пролета этой казармы, в которой к тому же устраивают в январе соревнования по стрельбе из японского лука, когда стрелы летят 60 метров через весь зал.
- Таковы забавы самураев! – гордо добавил к своему объяснению Куст и приосанился.
Настоящее название храма было Царь лотосов – Рэнгоин и пристроился он на соседней узкой улочке, буквально на задворках нашего бетонного Роял Парк отеля. Так что теперь по ночам я водила хоровод не только с японскими карпами, но и с 1001 статуей богини Милосердия, неусыпно бдящими в своей казарме в то время, как Куст после свершения своих многочисленных подвигов, которыми он был чрезвычайно поражен и восхищен, неоднократно повторив, как заклинание, «что с ним никогда, никогда раньше такого не происходило», погружался в крепчайший сон.
 Буддийские храмы и синтоистские святилища, которых в Киото было не счесть, чередой заполняли все наши последующие дни. В первую очередь мы направились в противоположную северную часть Киото в Золотой храм – Кинкакудзи, который на удивление не вызвал у меня никаких чувств.
 - Ну, как тебе Кинкакудзи, почитательница Мисима Юкио?! – зловредно полюбопытствовал Куст, помня наш давний разговор на уроке, когда он посетовал, что я излишне увлечена этим писателем. А я стояла на берегу пруда, где дрожало в воде отражение храма и испытывала те же чувства, что и молодой монах в  «Золотом храме» : « Храм вовсе не показался мне прекрасным, скорее он вызывал ощущение дисгармонии. Неужели, подумал я, прекрасным может быть нечто, настолько лишенное красоты».
- Хотя «ощущения обиды и предательства», как это звучит у Мисима Юкио, от храма у меня нет, это слишком сильные эмоции для Кинкакудзи.Его дрожащее отражение в пруду мне больше по душе. Так он выглядит нереальным, исчезающим в водах, призрачным – пространно и весьма путано ответила я Кусту, который с независимым видом мальчишки, которому плевать на всякие золотые храмы и прочее, водил прутиком по воде, взбивая и баламутя передо мной отражение бедного Кинкакудзи.
-  Вот, тебе! Получай! Я же говорил тогда на уроке, что лучше читать книги  настоящих мужчин, а не этого позёра Мисима Юкио, несчастного мальчишки, который вырос под подолом юбки своей бабушки.
А я все вспоминала «Золотой храм» Мисима Юкио, не отрывая глаз от пруда: «В его глади, освещенной лучами заходящего солнца и оттого похожей на древнее медное зеркало, застыло отражение храма. Предвечернее небо тоже было там по ту сторону водорослей и тины. Оно выглядело совсем иначе, чем наше, то светилось прозрачным неземным сиянием, снизу, изнутри оно поглощало весь мир, и храм, подобно гигантскому золотому якорю, почерневшему от ржавчины, тонул в этой бездне».
- Нравится тебе это или нет, но Кинкакудзи для меня не этот мелькающий во всех гидах по Киото посредственного вида павильон, покрытый золотом, а исчезающая, щемящая красота у Мисима Юкио и его полоумного мальчишки монаха. Пожалуй, я запомню только его отражение в воде, по которому ты так усердно колотишь палкой.
- Что такое колотишь? – тут же пристал ко мне Куст и с этим мы отправились бродить по прекрасному саду, переходя уже к Гинкакудзи – Серебряному храму, который сразу мне приглянулся и стал мил, как чудесная деревянная дача среди сосен и камней, обращенная к заросшему пруду. Строился он по виду Кинкакудзи, но вышел его уменьшенной, скромной и прелестной копией, лишенной придворного лоска и суетности, но сохранившей первозданность, естественность, неловкую застенчивость и непринужденность в силу обстоятельств, когда из-за  междоусобных войн не хватило денег ни на его постройку, ни на покрытие серебром. Так храм и остался обездоленным сиротой по сравнению с Кинкакудзи, но сохранил собственное достоинство и стал тихой обителью для своего создателя сегуна Асикага Есимасы, принявшего монашество и проводившего время в благостных размышлениях, чайных церемониях то глядя на пруд, то на свой сухой сад – гинся-дан из белого песка с горкой, откуда он любовался полной луной. Мы с Кустом бродили по так точно и искусно спланированному и рассчитанному саду, где у каждого куста, веточки и камня было точно определено место, что все вместе это создавало впечатление безупречного создания природы. Изящные названия вроде сада «Парча и зеркало», когда кудрявые кусты, отражаясь в водах пруда, создавали иллюзию серебристой ткани или «Беседки радостной чистоты», « Павильон Милосердия» - верхний этаж Гинкакудзи со статуей моей ночной спутницы богини Каннон, ласкали слух и поражали своей тонкой изысканностью. Но окончательно меня сразило наповал название нижнего этажа Гинкакудзи – «Зал пустого сердца». Я тут же представила себе Куста, сидящего перед раздвинутыми стенами – сёдзи,  куда незамедлительно просочился «Сад парчи и зеркала», заполнив собой « Зал пустого сердца»,  в позе лотоса со скорбным, значительным видом предающегося  думам о том, как бы ему половчей ввести свою жену в заблуждение и придумать способ прогулять работу подольше, дабы задержаться со мной в Киото, о чем я незамедлительно сообщила ему, вызвав горькую усмешку.
- Молчи, Лелечка! Молчи, прошу тебя! Давай пока ни о чем не думать! – и увлек меня дальше в Рёандзи – сад камней, как продолжение Гинкакудзи, будто мы переходили из одной комнаты в другую. При этом чудесным, невообразимым образом мы оказывались в этих всегда запруженных толпой местах почти в одиночестве, словно на нас набрасывали шапку-невидимку. На деревянной террасе, обычно заполненной посетителями, босоногие мы оказались одни. Усевшись на пятки, коленями вперед, мы вперили взгляды в площадку величиной с теннисный корт с мелким белым гравием, по которому усердно прошлись граблями, как по свежее вскопанной земле, оставив змеистые борозды, как для посадки картошки. По этому полю были разбросаны валуны в количестве 15 штук ровным счетом, среди которых было доступно глазу 14 из них, так как один постоянно прятался за соседним камнем. Вокруг каждого камня кругом кустился мох и петлей закручивалась грабельная борозда. Это был так называемый сад камней – сэкитай. Каждый божий день избранные монахи, почитая это за великую честь, бороздили белоснежный гравий граблями, создавая новый, неповторимый узор.
- Лелечка! Я хочу, чтобы ты приняла буддизм! – донесся за моей спиной взволнованный голос Куста. Я оглянулась в изумлении назад, но Куст решительно поднес палец к губам, на лету пресекая мой возглас.
– Потом! – произнес он одними губами без звука. Я вновь уставилась на камни Рёандзи, надеясь, что они мне подскажут, что же нашло на Куста. Ведь в этом месте каждый может найти свой ответ, сосредоточившись на одном из камней. Очевидно, верный буддист Куст, что временами вылетало у меня из головы, получил здесь озарение сделать и меня приверженцем буддизма. Я подумала, что, пожалуй, ничего бы и не имела против этого, в душе считая себя уже какой-то частью, если не самого буддизма, то его постулатов и идей, воспринимая скорее, как философию, а не религию, что не мешало мне оставаться христианкой и православной, но позволяло смотреть на религии, по крайней мере, шире, как мне казалось. Начитавшись трудов по буддизму в силу своего образования, я прониклась к нему уважением и симпатией, но это скорее затронуло мой ум, а не сердце. Буддизм стал для меня больше руководством в жизни, учением, нежели верой, на что, он, впрочем, изначально и не претендовал. Буддизм был умозрительным, холодным, порой, жестким, скорее неумолимым, как рок, в отличие от теплого, душевного православия, где главным была живая вера и надежда. Японский буддизм меня не трогал, это была перелицовка на местный лад буддизма, пришедшего из Китая и Кореи, куда он в свою очередь явился из северной Индии, адаптировался и приоделся в национальные одежды, смешиваясь с местными учениями, скажем, даосизмом и синтоизмом. Для меня японский буддизм был далеким эхом индийского буддизма, что я особенно прочувствовала после посещения индийских Эллоры и Аджанты – мест пещерного буддизма, где камни источали первородную, чистую веру. После поездки в Бирму я прониклась буддизмом Тхеравады и очарованием наивного, искреннего и беднейшего из бедных буддистского монашества, глядя на тонкие шейки и обритые затылки девочек и мальчиков, на стройные ряды их пыльных сандалий, оставленных у порога храма, в чем было больше истинной веры, чем во всех учениях вместе взятых. В Бирме и Непале я ощущала естественность и повседневность истинной веры, которая становилась не ритуалом, а бытием, как дыхание. Вот, чем был для меня буддизм, которым я уже пропиталась насквозь и подозревала, что в какой-то степени он и для меня стал бытием, когда я смотрела на камни Рёандзи. Но сейчас, когда Куст вознамерился обратить меня в свою веру, я почувствовала, что это нечто другое и мне грозит опасность. Насколько я помнила, сам Куст принадлежал к крупной школе-секте, одной из многочисленных японских течений, из которых и состояло пестрое, лоскутное одеяло буддизма в Японии. Это была секта Нитирэн, в глубине которой вызрела организация светских буддистов Сока Гакай – «Общество созидания ценностей», куда входил Куст. Из его туманных и двусмысленных  высказываний и намеков у меня сложилась картина, что его, как члена этого общества, где состояли многие политики, чиновники и деятели, продвигали и всячески способствовали развитию его карьеры, как и природных его способностей, дабы в дальнейшем « создавать ценности в повседневной жизни». Когда мы с Кустом проезжали мимо Тайсэкидзи - главного храма Нитирэн у горы Фудзи, который я помнила по гравюре Хокусая «100 видов Фудзи», на мое предложение заглянуть в родной храм Куста его лицо напряглось и нахмурилось. Я получила от него строгую отповедь, что в храм могут вступать только зарегистрированные члены секты Нитирэн, что сразу меня отпугнуло, так как напомнило советские времена партийных и комсомольских билетов. Но тогда Куст промолчал о том, что членов Сока Гакай уже отлучили в силу идейных разногласий от Нитирэн, и его также не пустили бы на порог в святую святых храм Тайсэкидзи. Теперь же Кусту придется в отлученном виде «создавать ценности в повседневной жизни», одной из которых, видимо, волею судеб становилась и я - вот, о чем я помышляла, не сводя глаз с камней Рёандзи, не пытаясь найти этот 15-й камень, но и изо всех сил  стараясь отвести взор от глинобитной неуместной ограды, сужающей и замыкающей собой пространство, заточая сад в себе. Я бы предпочла открытое поле, куда бы свободно улетал взгляд. Скажем, Рёандзи прекрасно бы выглядел на краю тундры, а взор и мысль летели бы до самого северного полюса, обретая мощь и ширь. Но я не решилась делиться своими предположениями с Кустом, подозревая, что это могло прийтись ему не по вкусу, впрочем, как и мой доморощенный буддизм. Я стала опасаться, что с его точки зрения я должна вступить в буддизм и получить членский билет, став так частью его личности, да еще и с печатью. Но выяснять это здесь в Рёандзи было крайне неуместно. Я решила затаиться, выждать и посмотреть, что будет дальше.
   А дальше мы, изрядно голодные, направились в маленькие храмы Кокэ и Судзумуси-дэра , но выходя из Рёандзи, я застряла у каменного колодца «Рёандзи цукцбай» в виде старой китайской монеты, так называемой «счастливой монеты» - амулета с четырьмя иероглифами у квадрата, обрамляющего воду, которые означали  « варэ тада тару-о сиру – «я и так достаточно знаю» или же «довольствуюсь тем, что имею». Я остановила Куста у этих прекрасных иероглифов, которые так вовремя попались мне на глаза.
 – Вот, и мой ответ тебе! Безмолвный, дзэн-буддисткий - «Довольствуюсь тем, что имею!» 
Куст ошарашено воззрился на меня, и счетная машинка в его голове бешено застучала, пытаясь осмыслить мою выходку. А я поняла, что камни Рёандзи умеют находить и подсказывать ответы.
Сайходзи, а попросту Кокэ-дэра заворожил меня и заставил выбросить все пустые, никчемные мысли из головы, когда я оказалась во влажном и таинственном саду из больше, чем ста видов разнообразных мхов, которые покрывали камни, пни, кусты и ветви деревьев, создавая удивительные, неземные волнистые поляны из холмистых мхов, похожих на шары. Бархатный зеленый ковер укрывал все пространство сада. Пели вечерние птицы, струились, ворковали ручейки, зелень источала влагу. Я задышала в полную силу, у меня открылись все поры и впитывали влагу, каждая клеточка радовалась, словно оказалась дома. Я всегда любила мхи и никогда не убирала их в своем саду, оставляя их на ступеньках лестницы, на перилах – везде, где они появлялись, за что Командир дразнил меня «замшелой» и всячески старался извести мои мхи. А здесь их культивировали, лелеяли, обожествляли. И мне они в этом чудесном саду казались одушевленными, несущими спокойствие и душевную гармонию, питающими и увлажняющими душу. Мое растворение во мхах прервал возглас Куста.
- Посмотри, Лелечка! Вот пруд в форме иероглифа сердце! – он потянул меня к зеленеющему пруду с тремя островками.
- Какая прелесть! Какая прелесть! – повторяла я в полном восхищении. –  Мне  кажется, что это первозданный, естественный синтоизм, обожествляющий все живое, нашедший в мхах их душу. Может быть, тебе легче сделать из меня синтоистку? Это мне ближе и проще! Вот прямо здесь среди спасительных мхов и посвяти меня в синтоизм! – пристала я с уговорами к Кусту, который было уже собирался обидеться на меня.
- Погоди! Нам надо успеть в соседний Судзумуси-дэра в храм сверчков до закрытия. Может, тебе захочется там исповедовать синтоизм со сверчками?! Кто знает?! – шутил Куст, пытаясь извлечь меня из царства мхов.
В храме Кэгон-дзи не всегда обитали сверчки. Их поселил здесь один монах, который думал, что и человеку следует жить просто и естественно без затей, как насекомым. А жизнь людская также коротка, как у сверчка, у которого она длится всего сто дней, из которых только последние двадцать он предается песням. Здесь расчувствовался Куст почти также, как я среди мхов.
- Ты не находишь, Лелечка, что у нас с тобой много общего со сверчками? У нас с тобой времени быть вместе меньше, чем у сверчков петь свои песни. Монахи специально выращивают здесь таких сверчков, которые поют не только по вечерам осенью, но во все времена года и часы суток. Сверчки поют и так умиротворяют сердца людей. Ты, знаешь, Лелечка, что сверчок без своей пары не может жить и погибает. Совсем как я без тебя, Леля! Если ты мох, то я настоящий верный сверчок, который жив только тогда, когда ты рядом. Тогда я готов петь с утра до вечера! По крайней мере мое сердце поет – закончил свою патетическую речь Куст под стрекот сверчков и смутился.
 Небольшой храм был заставлен прозрачными ящиками, в которых обитали, сучили лапками и пели многочисленные сверчки, суетясь и дрожа крылышками. Мы присели на пол на циновки, чтобы послушать проповедь монаха на фоне перезвона сверчков- насекомых колокольчиков. Монах рассказывал о божестве храма бодхисатве Дзидзо, который исполняет любые желания и особенно благосклонен к влюбленным. Здесь монах остановился и ласково посмотрел на нас, склонив свою бритую голову. Но только просить соединить их могут люди, которые не связаны узами брака с другими, многозначительно добавил он, видя нас насквозь. Для исполнения желания надо оставить Дзидзо свой адрес, и он обязательно явится и исполнит его – завершил короткую проповедь монах. У статуи Дзидзо в соломенных лаптях варадзори мы не решились оставить свои желания и адреса. Хотя я тут же представила, как Дзидзо в монашеском одеянии и лаптях является к нам на виллу на Мадагаскар и радостно сообщает Командиру, что наше с Кустом желание исполнилось, поэтому ему ничего не остается, как распрощаться со мной. И всему виной он – Дзидзо, долг и участь которого исполнять желания и следовать по указанным адресам. Рядом со статуей Дзидзо копились подарки – не только новые варадзори, но и ботинки с кроссовками. Выглядело это очень живо и трогательно. Но это же опять синто, которое прокралось и живет – поживает в буддизме, делая его живым, ранимым и беззащитным.
- Спасибо тебе, мой Сверчок! – я крепко прижалась к Кусту. – За чудесный день с тобой вместе! Я о таком и не мечтала! Куст чмокнул меня в макушку и заторопился к выходу.
- Я страшно голоден и готов тебя съесть всю целиком!
Мы помчались бегом к остановке автобуса, дрожа о ночного холода. На остановке не было ни души и оставалось только надеяться, что автобус все же придет в эту глушь. Куст крепко обхватил меня руками со спины, согревая своим телом, и замурлыкал, застрекотал какую-то песенку мне на ухо. Так мы и стояли, прижавшись друг к другу, потеряв счет времени. У меня было удивительное ощущение, что я обрела свой истинный дом, в котором я и есть та настоящая, которую такой может видеть и знать только один человек – Куст. Как и я его видела истинным, каким он и был изначально задуман. Такими мы были друг для друга со всеми нашими изъянами, недостатками, достоинствами и особенностями, которые мы оба принимали друг у друга, как есть. Это была полная, безусловная сдача друг другу без правил и требований, как мне казалось. Полное приятие друг друга и всей жизни в придачу.
- Я хочу есть только тебя, Леля! От кончиков волос до ногтей на мизинцах твоих ног! Всю целиком хочу! Я готов так стоять с тобой весь остаток моей жизни! Я чувствую себя таким полным, цельным!
- Ты готов петь последние двадцать твоих дней, Сверчок?!
- Да! Пусть последние двадцать дней жизни, но петь! Петь, Лелечка! А не ходить мертвым, безжизненным, когда все пусто и не нужно без тебя! Когда все теряет без тебя смысл! Обязательно должен быть какой-то путь для нас двоих! Я верю! Верь и ты, Леля!  - Я молчала в ответ, у меня не было слов и мыслей.
- Автобус! Автобус пришел! – закричала я и мы кинулись к пустому автобусу, который повез нас по сверкающему огнями Киото, к которому я успела привязаться всей душой за эти дни. А вечером, когда мы спускались в лифте в ресторан гостиницы, где на меня обычно пялили глаза соседи японцы, Куст порывисто бросился ко мне и застегнул на моей шелковой серой рубашке пуговицы до горловины, чуть не задушив меня, со странным, хищным выражением лица.
- Так приличнее! – заверил он, хотя я была убеждена, что и так выгляжу вполне прилично.
- Я не хочу, чтобы на тебя так смотрели!
- Как смотрели?!  - не поняла я его. С непритворным изумлением я уставилась на Куста, искренне не понимая, в чем же дело. Я никогда не сталкивалась с подобным, как необъезженная лошадь, привыкшая к полной свободе. Ни моя мама, ни Командир, никто и никогда в моей жизни не мог так поступить, пусть это и могло показаться самой малостью. Подумаешь, какая-то пуговка у ворота! Видимо, у меня мало жизненного опыта и я совсем не знаю мужчин, если понять их вообще возможно. Другая культура, другое воспитание, другие женщины и мужчины, - думала я, все же расстегнув верхнюю пуговицу, которая меня душила.
- Я не хочу, чтобы другие на тебя смотрели, как я! Как-будто и они хотят тебя съесть! – злобно добавил он. В самом конце ужина над сырной тарелкой Куст продолжил тему буддизма, медленно попивая вино из бокала и не сводя с меня упорных глаз.
- Я хочу, чтобы ты перешла в буддизм! – твердо заявил Куст. И мне показалось, что меня опять пытаются застегнуть до самого горла и душат.
- Послушай, Сверчок! - начала я ласково. – Я совсем не против буддизма, он мне очень близок. Особенно после сегодняшнего дня, хотя если и принимать, то, как я уже тебе говорила, я выбрала бы скорее синтоизм. Он такой естественный и живой!
- Я не шучу! -  грозно отрезал Куст. – Я хочу, чтобы ты была со мной одной веры и стала мне еще ближе. Я хочу быть с тобой одним целым!
- Мне кажется, что я и так уже буддистка, что, впрочем, не мешает мне оставаться христианкой и православной - я пыталась умиротворить распалившегося Куста, который явно вознамерился с какой-то стати заявить на меня права собственности.
- Послушай, мы никогда с тобой об этом не говорили, но я прониклась буддизмом благодаря, в том числе, и японской литературе. Ты ведь каким-то боком знаешь, что это моя профессия – японская филология. Я занималась и «Манъёсю», и «Кокинсю» и дзуйхицу Кэнко Хоси «Записками от скуки», и Сэй Сёнагон и ее «Записками у изголовья, не говоря уж о «Гэндзи моногатари». Конечно, и современными писателями, моими любимыми Ясунари Кавабатой и Танидзаки Дзюнитиро – я перечисляю их так долго и утомительно, чтобы ты понял, что через них я старалась постигнуть буддизм. Скорее не умом, а сердцем. Понимаешь?! Чувствами! Я пропитывалась буддизмом, как ароматом курительных палочек, ты разве не ощущаешь этот аромат во мне, заявляя, именно заявляя, что хочешь сделать из меня буддистку?! Как ты себе это видишь? Заставишь меня учить сутры и потом читать их с тобой вместе? Ходить с тобой в храм? Так мы уже побывали во многих из них, и я не чувствовала себя там чужой, неуместной, также, как это было со мной в ступах и пагодах Непала и Бирмы, в пещере Падмасабхавы, который принес буддизм в Тибет. Потому что буддизм самая терпимая религия, самая добрая, не отвергающая ни христиан, ни мусульман, никого! По мне, так буддизм монахов, которые выращивают сверчков и учат их петь круглый год на радость миру или же ухаживают за камнями и мхами, как за живыми существами, искренний и настоящий, истинный, ставший их бытием, так что они его уже и не замечают, как дыхание. Кто знает, может и я так дышу вместе с ними, не замечая этого. «Как же все мимолетно в мире! Так и живешь, отдавая сердце весенним цветам, осенним листьям» - а это из Мурасаки Сикибу. Извини, может я не до конца понимаю, и ты можешь мне дать, научить большему в буддизме, чем они?! Правда, я совсем не знаю, чем вы занимались в Нитирэн и Сока Гакай, но подозреваю, что это идет больше от головы нежели от сердца. Что касается моего христианства, то боюсь, что я такая же плохая христианка, как и буддистка, потому что, как я уже говорила тебе, я легко сочетаю в себе одно с другим. Буддизм мне не мешает быть пусть и не такой воцерковленной, но все же православной, а христианство не посягает на мои буддистские наклонности. Будучи в России, в Европе, и даже на Мадагаскаре, я чаще ощущаю себя в какой -то степени буддисткой, мне так легче. А здесь или в Индии, Бирме христианство во мне больше дает о себе знать. Поверь, я не представляю, как перестать быть христианкой и православной. Тебе, правда это надо?!
     - Нет! Нельзя перейти в буддизм и оставаться христианкой! – Куст долго смотрел на меня мутными глазами так, словно только что очнулся, пришел в себя и заявил со всей инквизиторской безаппеляционностью в ответ на мою долгую проповедь, закусив удила. Мне стало казаться, что религией здесь и не пахнет. Это что-то другое, темное, что поднялось в Кусте, когда он набросился на меня в лифте. Пуговка потянула за собой вопрос о буддизме, и стоило ждать других неожиданностей и новых посягательств.
- Ты хочешь, чтобы я отреклась от православия? Не знаю, как это возможно! Как это ты себе представляешь? Я снимаю свой крестик, который мне подарили дети и отрекаюсь от своей веры? Так?!
- Да, хочу! – уперся Куст.
От Мурасаки Сикибу и буддистской терпимости пришлось переходить к земным, запутанным делам - А зачем тебе это? – огорошила я Куста, которому явно не приходило в голову разбираться с православием во всех тонкостях. – Зачем, спрашивается?! Мне ведь не приходит в голову просить тебя отречься не только от твоей религии, хотя у тебя она носит скорее прикладной, светский характер, насколько я это понимаю, но и от твоего образа жизни, работы, семьи, привычек. Мне это не нужно! Я не хочу, чтобы ты рвался на части и становился несчастным, принося горе и твоим близким, и мне, в конце концов. Оставайся самим собой, таким, какой ты есть! Буддистом, карьеристом, отцом двух мальчиков и мужем преданной тебе до гроба жены.
- Ты спишь со своим мужем?! – последовал на это гневный вопрос. Куст совсем сорвался с цепи, его понесло.
- А ты как думаешь?! Сплю! Ты бы хотел услышать что-то другое? Однако за время твоего отъезда из Москвы не у меня родился второй сын, а у твоей жены! Разве не так?! О чем, я, кстати, ни разу не упомянула, потому что это касается только твоей семьи, вас двоих. И мне остается желать этому ребенку, как и твоему старшему сыну здоровья и благополучия. Так что нам лучше не затрагивать эти темы, не так ли?! Ничего хорошего это не принесет!
Куст отшатнулся от меня, будто видел впервые и хранил молчание.
- Извини, что мне приходится говорить тебе об этом, но ты сам затронул эту тему! Мне, глупой, казалось, что все было ясно без слов, когда мы с тобой стояли и ждали автобус – и о буддизме, и о нас с тобой.
- Нет, Леля! Надо говорить! Нам надо лучше понимать друг друга! И все же ты для меня свалилась с Луны! Ты не понимаешь! Я не могу об этом спокойно думать! Я не могу с этим жить, когда я представляю тебя с ним! – метался над тарелкой с сыром Куст с больным, несчастным видом. Его душила животная, неконтролируемая ревность, которая началась с невинных пуговиц на моей рубашке. Он чувствовал себя бессильным что - либо сделать.
- Может быть, нам с тобой принимать все, что происходит с нами, как есть?! Как данность, которую мы не можем изменить?! По-буддистски! И радоваться тому, что есть между нами, что нам дано! Пусть это даже временно, как у сверчков! Как ты думаешь, именно поэтому я и прилетела, хотя и по уму, и по совести, этого не надо было делать. Но у меня не было сил отказаться от того, что было с нами вчера, сегодня, и будет завтра. Я думаю, что такого больше не будет никогда!
- Леля, но я не монах и не выращиваю сверчков! Я мужчина, который потерял голову от любви, от ненависти, от разлуки. Я не могу смириться и принимать все, как есть! Ты не представляешь, сколько сил и хитрости мне понадобилось, чтобы получить этот отпуск и быть с тобой! А главное, лгать ей в глаза, лгать всем вокруг!
- Так зачем нам сейчас портить это время, когда мы вместе?! Мне тоже приходится лгать, поэтому я прекрасно понимаю тебя. Мы с тобой в одинаковом положении! – произнесла я, но про себя подумала, что Куст бы предпочел, чтобы я была свободной. И еще я подумала, что хорошо бы сейчас просто потягивать вино из бокала и смотреть друг на друга молча, быть друг с другом, как на остановке автобуса, потому что и так все ясно. Ясно, что никакими разговорами ничего не изменить. Но Куст никак не мог угомониться, видимо изливал все, что в нем накопилось за время разлуки.
- Но должен, должен же быть какой-то путь, чтобы мы могли быть с тобой вместе! Нам надо решиться на развод и пожениться во чтобы-то ни стало! – метался Куст, как раненый зверь. Когда он затевал эти разговоры, а приступил он к ним немедленно после того, как сообщил, что любит меня, я чувствовала, что он убеждает в этом больше себя и так заглушает свою совесть с одной стороны, а с другой ему кажется, что это способ удержать меня. Это был скорее неосознанный инстинкт, толкающий его делать мне безумные, ни на чем не основанные предложения. Я же пропускала это мимо ушей, считая чем-то вроде мужского само успокоительного лепета.
Ну, какая я тебе жена?! – подумала я. Мне начинало казаться, что чем больше мы будем говорить и обсуждать это, тем больше будем запутываться и уходить друг от друга. Я с самого начала наших отношений внутренне знала, что внешние обстоятельства могут легко раздавить нас, если мы решимся выйти из нашего кокона наружу и погрязнуть в разводах, переездах, гражданствах и прочем, что со всей неотвратимостью навалится на нас. Мне казалось, что и Куст это понимал. Я чувствовала, что мы отражаемся друг в друге, как в зеркале, во всех наших сложностях. Ну, как я могла сказать Кусту «Ну, какая я тебе жена!». Я вообще никакая жена! Ни Командиру, никому другому! Я просто не жена! Ты, Куст, говоришь, что у тебя хорошая жена! Она воспитывает твоих сыновей, как надо. Она рано встает и готовит для тебя завтрак и ждет тебя до ночи с работы. Она все знает и умеет делать так, как ты привык! По-японски! Она создает для тебя все условия для твоей работы, она удобная, привычная среда. И поверь, я ей благодарна за это, как это ни странно! Я спокойна за тебя! Меня это успокаивает, когда я думаю о тебе. Ты в надежном месте! – так я думала про себя. Я не могла это произнести вслух, так как ощущала, что это оскорбительно. Его жена предпочла бы, чтобы я ее ненавидела также, как она ненавидела меня. Куст ответил мне на это так, словно он услышал мой внутренний монолог. Несмотря на то, что я уже, казалось бы, привыкла к такому бессловесному обмену мыслями и чувствами с Кустом даже, когда он был в Токио, а я в Москве, а потом на Мадагаскаре, я все равно каждый раз поражалась этому. 
- Но я ее не люблю! Я ее не люблю, как женщину! Когда я встретил тебя и полюбил, я впервые понял, как это может быть! Никогда, Леля, никогда в моей жизни не было такого чувства. И теперь я не могу без тебя жить. Это правда! Я живу только тогда, когда я могу любить тебя, когда ты рядом. Без тебя моя жизнь пустая и ненужная мне. Это так больно жить без тебя, будто от меня оторвали половину. Как можно так жить!? Я страдаю от того, что ты живешь со своим мужем, я ненавижу себя за это! Я ненавижу его! Я хочу забрать тебя и не отпускать, держать при себе, запереть! Да, я хочу!  Я хочу тебя съесть до последней косточки, чтобы никому не досталось – ни ему, ни мне! Никому! – прорвало Куста, который сам себе не верил, что способен на такие пылкие речи. Он был замкнут и высокомерен, чужд всяческой экзальтации и бурных проявлений чувств. Он разморозился на свою голову и ополоумел от избытка чувств так, что мне стало не по себе. Порой мне чудилось, что Куст за это ненавидит не только себя, но и меня. Рано или поздно он бы не справился со своими чувствами, они уничтожали его такого, каким он был по природе. Это была стихия, с которой не совладать. 
- Понимаешь, мой муж Командир всегда убеждает, что вынести меня со всеми моими странностями и своеобразием, как он говорит, не всякий сможет, а именно только он один. «Не каждый потянет такую ношу, как ты! У меня адское терпение, на котором и держится вся наша жизнь с тобой!», - так он меня убеждает. Теперь ты понимаешь? - пыталась я втолковать Кусту свое истинное положение. Он смотрел на меня долгим, долгим взглядом, не мигая, будто только прозрел и произнес: «На его месте я делал бы тоже самое! Я бы изо всех сил убеждал тебя, что ты та ноша, которая по силам только мне! И нет никого другого, кто мог бы вынести тебя»!».
- Ха-ха-ха! – горько рассмеялась я. Так все-таки я ноша! Вам попалась непутевая, трудно выносимая, странная женщина, которую вы из благородства готовы терпеть и воспитывать?! По крайней мере именно так я ощущаю себя с ним. Я привыкла быть ношей. Но не с тобой!Я пока не твоя ноша!
- Глупышка! – сказал Куст. Наша беда в том, что мы оба тебя сильно любим! Но я одного не могу понять, как он мог отпустить тебя одну в Японию. Я бы никогда тебя не отпустил! Никуда!
- Трудно сказать, кого он больше любит – меня или себя во мне! Он так полон собой, так самолюбив и уверен в себе, горд, что ему и в голову не могло прийти, что он может попасть в такую немыслимую для себя ситуацию!
Тут я поймала себя на чувстве, что говорю это не только о Командире, но и о Кусте. Все это можно было отнести и на счет Куста. Боже мой, два сапога пара! – испугалась я этой мысли. – Так вот, у меня совсем нет жизненного опыта, как это ни странно. Я в 19 лет вышла замуж и из своей семьи тут же попала под строгую опеку мужа. Я всю жизнь живу с одним мужчиной и не знаю, может быть, все мужчины таковы? Он совсем, ни минуты не думает о том, что мы здесь с тобой вдвоем. Для него это выглядит так - близкие друзья дали мне возможность побывать в стране, которой я так долго занималась. Он понимает, что жизнь на Мадагаскаре не совсем моя жизнь, а скорее его, поэтому посчитал, что можно мне позволить немного прийти в себя. 
- Теперь я могу его понять! – сказал Куст, потемнев лицом. – Он это сделал, потому что очень сильно любит тебя. Он наступил на себя! Понимаешь, Леля? – Куст уставился в тарелку, не отрывая от нее глаз, мучительно стыдясь. Видимо, за нас двоих.
- Да, Лелечка! Вот такая у нас странная история – я сочувствую твоему мужу и понимаю его, как никто другой! Ты сопереживаешь моей жене, жалеешь ее и считаешь, что лучшей жены мне не найти!
- Я этого не говорила!
- Я знаю, что это так! Но что нам с этим делать?! Если мы жить друг без друга не можем?!
- «Только мы с тобой! Ты и я! Да мы с тобой!» - пропела я и рассмеялась. - А ничего! Совсем ничего не делать! Жить, дышать, радоваться, пить вино! Здесь и сейчас! Как там гласят эти прекрасные четыре иероглифа на колодце в Рёандзи? «Я довольствуюсь тем, что у меня есть!». Прекрасные иероглифы на все случаи   жизни. Да здравствует дзэн-буддизм! Ура! Давай пить вино «пока роса на траве не высохла»! И мы выпили с Кустом оставшееся вино и съели, наконец, весь сыр без остатка.
- Он всегда говорит, что я только и делаю, что сбиваю его с толку! Видимо, и тебя я сбиваю с толку. Да еще сильнее!
- Сбивай, Лелечка! Сбивай! Прошу тебя! Меня никогда в жизни так чудесно не сбивали с толку! – провозгласил Куст и потащил меня за собой в номер, по пути расстегивая на мне так ненавистные ему пуговицы. А мне на ухо зашептала Мурасаки Сикибу «Мужчины бывают весьма непоследовательны, когда дело касается женщин…». Придворная дама в десятом веке знала, о чем она говорит.
 В ванной Куст совершил ритуал вечернего омовения вдвоем, самозабвенно тер меня мочалкой и поливал водой, словно смывая все, что мы наговорили друг другу в ресторане. Потом утвердился в своих правах и тут же заснул, ворочаясь и бормоча во сне, раскидывая руки, с грохотом ударяясь о стенку, пугая этим меня. А я по своему обыкновению, все еще не уняв нервную дрожь, стояла у окна, глядя как карпы лениво шевелят прозрачными плавниками и чувствовала себя совсем чужой в этом мире. Впервые со дня приезда в меня закрался вопрос «А собственно говоря, что я здесь делаю? И кто я? Зачем?! Я знала, что никакая богиня Каннон и ее тысяча и одна соратница из соседнего Сандзюсангэндо не проявит ко мне милосердия, не смиловестится над нами с Кустом. Я не понимала, нужно ли это вообще? Ему, мне, нам…. Карпы продолжали лениво и равнодушно парить в своем пруду, засыпая на ходу, успокаивая и усыпляя постепенно и меня.
 А на завтра мы пешком из отеля добрались до храма Киемидзу, не сказав друг другу ни слова о вчерашней перепалке, словно ее и не было. Мы шли, взявшись за руки, ни о чем не думая, испытывая безотчетное и запретное счастье просто быть друг с другом, которое от этого становилось только полнее. И хотя я с детства ненавидела, когда меня брали за руку и вели, будь это родители, а потом и Командир, крепкая рука Куста, решительно раздвигающая мои пальцы и овладевающая моей рукой безраздельно, наполняла меня теплом и дрожью сладкого смирения. Я покорно шла рядом и мне казалось, что идут уже не двое, а одно существо.
- Я люблю тебя, Лелечка! И это все! Это главное! – тут же отозвался Куст на мои мысли, когда мы взбирались на гору. Он не уставал мне это говорить на каждом углу, у каждого дерева так, что я не понимала, кого он больше убеждает в этом – меня, отозвавшись на мои ночные мысли, или себя. Наверное, мне надо было сказать об этом ему, но мне не хотелось стирать глупое от счастья выражение его лица и эти мгновения. Какая разница! – подумала я. – Все равно это, как головой с обрыва! Эта мысль пришла мне в голову ровно в тот момент, когда мы поднимались по узкой старинной улочке Киемидзу-дзака, усеянной с двух сторон традиционными деревянными японскими домами с лавками на нижних этажах к знаменитой веранде храма Киемидзу, знаменитой тем, что о ней сложили пословицу « Киемидзу бутай кара тобиориру», то есть ровно то, что пришло мне на ум «броситься вниз с террасы Киемидзу» - чем не «головой с обрыва». С террасы открывался открыточный прекрасный вид на Киото, поэтому здесь всегда толпились люди. Мне бросились в глаза яркие и пышные, как пионы, кореянки в национальных одеждах, но было много и японок в кимоно, которые снимались на фоне одного из самых знаменитых видов Японии. И здесь не обошлось без вездесущей бодхисатвы тысячерукой и многоликой деревянной Каннон – главной святыни храма Киемидзу.
- Лелечка, ты знаешь, кто прыгает вниз с этой веранды?
- Явно несчастные влюбленные! Как иначе!
- Тогда давай твою руку и вместе прыгнем! – предсказуемо предложил Куст.
- Давай! Я как раз подумала об этом, когда мы поднимались! – я представила, как мы с Кустом неловко карабкаемся на перила под испуганные крики насмерть перепуганных «кореянок – пионов», но нас хватают и стаскивают вниз бдительные охранники и сопровождают в полицию. А на утро газеты пестрят нашими фото, где мы с Кустом, взявшись за руки, эффектно стоим на перилах, приготовившись к прыжку на фоне великолепного вида Киото, а заголовок гласит «Дипломат Куст и его любовница блондинка из России совершают «синдзю» - двойное самоубийство на старинный лад!». Но я предпочла не посвящать Куста в мои представления, чтобы не доводить его до нервного срыва от одной мысли о возможности такого исхода, потому что все, что имело отношение к его работе и к его репутации, воспринималось ним с железобетонной серьезностью.
- Ну, если ты согласна прыгнуть со мной – продолжал испытывать судьбу Куст, то давай тогда хоть помолимся перед этим в синтоистском храме Дзисю-дзиндзя богу любви Окунинуси-но-Микото!
- Ну, и ну! Окунинуси-но-Микото! Лучшего имени для божества любви и не придумать! Только здесь и только так! Идем к нему скорее! Только о чем просить?
- О том, чтобы он соединил нас в этом мире или же в том – нахмурился Куст на мои насмешки.
- Если мы прыгнем, то лучше сразу просить о том мире! - не унималась я. Впрочем, я и так знала, что мы с Кустом можем рассчитывать в любом случае только на тот свет. Потом мы глотнули со своей ладони воды из одной из струй водопада, которая конечно же была струей любви, сулящей надежды.
- Теперь можно возвращаться! – удовлетворенно вздохнул Куст, уверенный в том, что мы совершили все положенные ритуалы. – Нет! Нет! – вскрикнул он и заторопился назад в южную часть Киемидзу к красной трех ярусной пагоде Коясу, которая издалека виднелась среди деревьев. – Пагода Коясу приносит женщинам легкие роды! – тащил меня к пагоде совсем ошалевший, выпрыгнувший из своей привычной чиновной личины, Куст, как сорвавшийся с цепи дворовый пес. Я уже не знала, смеяться мне или плакать.
- Ты же знаешь, что я хочу от тебя ребенка!
- Ты сумасшедший! Какой еще ребенок?
- Наш с тобой! Верь мне, у нас с тобой будут дети! Я точно знаю! Мы еще молоды!
- Какие дети, Куст! Ты обезумел! У нас с тобой уже есть дети – четверо на двоих, трое мальчиков и одна девочка!
- Я хочу наших с тобой детей! Я хочу, чтобы ты родила мне девочку!
- Давай не будем об этом! Вчера мы чуть не поссорились с тобой. Ты только и делаешь, что говоришь, что хочешь! Я хочу, чтобы ты перешла в буддизм! Я хочу, чтобы ты родила мне ребенка! Я хочу тебя запереть! Я хочу тебя съесть! Я хочу! Так хоти! Хоти, Куст! – и я для убедительности топнула ногой у него перед носом. – Хоти себе сколько угодно на здоровье!
- Что такое «хоти себе на здоровье»? – тут же осведомился Куст.
- Это означает сидеть на месте! Ничего не делать и хотеть! Ну, иногда сходить к Окунинуси-но- Микото и вот так топать ногой для верности «Я хочу! И все тут!». Куст рассмеялся, обнял меня за плечи, и мы поспешили вниз к парку Маруяма с его многочисленными деревьями сакуры и красными кленами момидзи, обычно переполненным толпами в сезон цветения сакуры и покраснения кленов, но сейчас был не сезон, поэтому мы опять оказались в одиночестве. Мы присели в открытом кафе перекусить и когда молодой официант принес нам такояки - колобки с осьминогом, обычный уличный перекус в Киото, он спросил, на каком языке мы говорим и из какой я страны. Куст замешкался, его лицо окаменело, и он недовольно бросил официанту.
- Она из Польши и говорим мы по-польски!
  Я опустила глаза, а официант попятился, не ожидая такой реакции. Впрочем, как и я, Куст сделал вид, что ничего не произошло. Я молчала, как опущенная в воду. Одно стало ясно, что Куст боится или стыдится говорить, что я русская, а скорее и то и другое вместе. Я опять резко почувствовала свою неуместность здесь, как и вчера ночью, стоя у окна. Мне вдруг стало неловко за свои светлые, пепельные волосы и голубые, вовсе не раскосые глаза. Я почувствовала, что здесь я выделяюсь и привлекаю внимание даже больше, чем на Мадагаскаре, где на меня оглядывались и часто старались дотронуться руками. Я понимала, что Куст все это тоже видит, но ничего не может поделать и бессильно злится. А его разговоры о ребенке? Каким же мог бы быть этот ребенок? Как выглядеть? И было бы у него характерное для японцев пятно на ягодице? Как бы относились к нему здесь в Японии? Где бы мы ни были с Кустом вместе в Москве – в парках, музеях, на улицах, мы всегда растворялись в толпе, нас никто не видел, не обращал на нас внимание. И еще мне пришло на ум, что счастье, что я приехала в гости не к Кусту, а в российское консульство в Осаке, куда я могу отправиться в любой момент и ни от кого не зависеть.
Напряжение у Куста постепенно падало и лицо разглаживалось, как после мучительной судороги, а я совсем пала духом и безвольно плелась рядом с ним, не подав ему руки. Это все, что я могла в ответ. Что на это я могла сказать? Что случилось, то и случилось! – повторила я про себя, как и про рождение второго сына Куста. Начинало смеркаться, плакучие сакуры устрашающе тянули к нам скрюченные корявые руки, я стала дрожать – было тоскливо и неуютно.
- Сегодня мы будем ужинать в лучшем ресторане Киото. Я уже заказал для нас столик – старался приободрить меня Куст, который, конечно, уже прочитал все мои мысли. – Ну, же! Лелечка! Выше нос! Ты устала! Хочешь, я понесу тебя на руках! – он изо всех сил делал вид, что ничего не произошло. А у меня было чувство, что из меня вышел вон весь мой дух. Я была пуста и безразлична. Может, и хорошо, что так произошло сейчас, а не потом? Но какая разница, потом все равно никогда не будет, хотя все же лучше, чтобы этого не было. Мне не хотелось это назвать своим именем, а именно малодушием. А это было оно. В чем еще может быть это малодушие, если оно показалось наружу по пустячному поводу? И что с этим делать? Ничего! Потому что потом не будет! Но выбросить это из головы я уже не могла.
   Ресторан оказался фешенебельным, дорогим, чопорным и полным посетителей – все столики были заняты почтенной публикой, часть дам была в кимоно. Это был ресторан «Кикунои» с тремя мишленовскими звездами в районе Хигасияма не так далеко от нашего отеля. Он был просторен, по-японски изысканно прост с большими вазами с икэбана и свитком укиё-э в нише токонома.
- Это рётэй – один из лучших ресторанов кё-кайсэки, киотской кухни. Три поколения семьи Мурата владеют этим рестораном, он называется, как это сказать… «Хризантемный колодец». Они до сих пор используют для приготовления блюд и своего сакэ очень чистую и вкусную воду из этого колодца – вводил меня в курс дела Куст, пока мы ожидали еду.
- Я уже заранее трепещу!
- Что значит трепещу? Что-то нехорошее? – заволновался Куст.
- Нет, это значит, что я заранее дрожу от голода и от страха вкушать высокую кухню кё-кайсэки. Достойна ли я этого? Не опозорюсь ли я в глазах семьи Мурата и в твоих глазах, оказавших мне такую честь? Вот видишь, как у меня стучат зубы от ужаса?!
 Куст не знал, принимать ли это за чистую монету и вздумал уже вздохнуть с облегчением, решив, что случай в парке Маруяма не оставил на мне больших следов, но все же поглядывал на меня вопросительно. Мы с ним дурачились и хихикали, разбавляя чинную атмосферу «Кикунои». Я не могла сказать, что оттаяла, а мой смех говорил о том, что я на пределе. Чем хуже мне было, тем отчаяннее я веселилась. Куст еще не сталкивался с этим, но начинал что-то подозревать и беспокоиться.
Облаченная в кимоно девушка официантка подала теплое сакэ в бутылочке и разлила его нам в крошечные стопки-«сакэшницы», после которого мы быстро захмелели. Сакэ на меня с первого же раза, как я его в своей жизни попробовала, действовало неотразимо – от первой же капли я приходила в слезливый восторг и умиление, а в конце мои ноги становились ватными, тело непослушным. Одним словом, сакэ меня развозило, о чем я немедленно сообщила Кусту, которому предстояло тащить меня из ресторана. После подробнейших выяснений, что означает «развезло», что обогатило словарный запас Куста, он с опаской, но с большим достоинством провозгласил тост.
- За нас с тобой, Лелечка! За счастье видеть тебя здесь в Киото! Я до сих пор не могу поверить в это!
- А уж как я не могу поверить! Ты и Киото! – это было все, на что был способен мой заплетающийся язык после первой же «сакэшницы». Видимо, дело было в том, что сакэ подавалось очень теплым, и на голодный желудок оно производило мгновенное действие на таких впечатлительных особ, как я. Куст вновь ощутил себя на коне при виде моей явной слабости и пустился в подробные и обстоятельные разглагольствования о кё-рёри или кё-кайсэки – киотской высокой кухне, на что имел полное право, будучи не только урожденным кансайцем, но и в какой-то степени киотосцем, поскольку провел здесь свою молодость, учась в одном из старейших университетов Киото.
- Кайсэки – это камень на груди, который согревал монахов и так утолял их голод, пустой желудок. Есть сёдзин-рёри – кухня монахов, вегетарианская. Есть и тя-рёри, как закуска, еда перед чайной церемонией. Это вид более легкого кайсэки – учил меня Куст премудростям местной кухни, невольно переполняясь гордостью и надуваясь, как индюк, краснея после выпитого сакэ.
- Кайсэки – это много, много малюсеньких тарелочек, в которых совсем мало еды! Я поняла! Это то, что мы ели на озере Кавагути! – уточнила я и мы оглушительно рассмеялись так, что благовоспитанные японцы за соседними столами все же невольно повернули головы в нашу сторону.
- Подожди, Лелечка! Сейчас принесут. Я никогда так много не смеялся и никогда в жизни мне не было так легко и весело, как с тобой! - изливался обычно сдержанный и напряженный Куст, будто постоянно ожидающий окрика и приказа, который надо незамедлительно и четко выполнить. Он часто водил глазами по сторонам, как бы ожидая слежки, а его затылок был напряжен, как антенна, что заставило меня подозревать, что работа у Куста вовсе не так проста, как у обычных дипломатов. Ох, какая не простая у него работа! Но я никогда не спрашивала его, чем он занимается. Со мной Куст действительно менялся и становился таким, каким его, пожалуй, могла знать одна я. Он сам себе удивлялся и очень нравился себе таким.
- С тобой я чувствую себя дома, будто я вернулся к самому себе, к настоящему себе – продолжал растроганный Куст.
- Я чувствую тоже самое с тобой! Словно меня очистили от старых наслоений, прошлогодних листьев, налипших ракушек, и я стала, как новенькая. Я тоже, наконец, вернулась к себе самой! К тебе домой! Мы видим такими друг друга и становимся такими! Другими! Без тебя я гасну! Понимаешь? Как лампа без масла! – пояснила я озадаченному Кусту. Извини, что тебе так достается от меня! Говорить со мной по-русски и все время быть в напряжении из-за этого. Я это чувствую, понимаю и очень благодарна тебе за это, потому что так мне легче чувствовать себя здесь – ты родной остров для меня. Но, может быть, тебе лучше говорить со мной по-японски особенно тогда, когда тебе трудно высказать, выразить свою мысль, а я буду отвечать по-русски. Так, наверное, лучше для нас двоих. Куст церемонно сделал мне поклон в знак признательности и улыбнулся. - Но иногда мне лучше все же говорить по-русски, чтобы другие вокруг не понимали, что я говорю тебе!
  Тем временем миниатюрные тарелочки, пиалы и мисочки быстро заполоняли наш стол. Я восхитилась рустичной керамической посудой разных цветов и оттенков, вспоминая, что Киото также настоящая мекка лучшей японской керамики.
- Кажется, это называется кё-яки – киотская керамика? – уточнила я у Куста, который уже приступил к гохан – рису, с которого надо было начинать еду.
- Да, Леля! Есть здесь кё-яки и киёмидзу-яки. Вот посмотри, на пиале есть канню -трещинки – это и есть отличие киёмидзу-яки, глина там красноватого цвета – перешел уже на японский язык Куст, с трудом оторвавшись от еды. Я взяла в руки буровато-красного цвета пиалу киёмидзу-яки, покрытую сеткой растекающихся на ней трещинок под налетом глазури и она, как птичка, уютно приникла к моей руке, согревая ее, совсем, как живая. Я рассматривала разнообразную посуду на столе, которая заключала в себе природу и дух самого Киото - естественность и простоту - ваби, налет старины, потертости, что здесь зовется саби, и неуловимое очарование несовершенства - сибуй. Смотрела на быстро орудующего палочками Куста и думала о том, как это все впитывается в японцев с детства – изысканная простота жизни и предметов, еды, красота природы, буддийское ощущение бренности мира, одухотворение камней, источников, гор и рек в синтоизме и впитывается ли? И как сочетается с искусственностью жизни в бетонных коробках в мегаполисах, скученностью, перенаселенностью? Мне, порой, казалось, что никак, учитывая мой долгий опыт общения с японцами и столкновение с подчеркнутой грубостью и даже хамством. Какие там ваби-саби и сибуй! И что можно ожидать от Куста не в этом рафинированном месте, а в привычной ему среде, когда он устал от работы и раздражен! Я сидела над своими мисочками и тарелочками, сплошь произведениями искусства, и гадала, каким таким образом Куст мог так глубоко прорасти во мне?! И почему именно он?! Я чуть было не собралась осведомиться об этом у него, но опять промолчала. Ну, вот! Опять промолчала, хотя это было совсем не свойственно мне. Я чаще все выплескивала наружу сразу, не очень задумываясь об этом. А с ним я все глотаю и молчу даже тогда, когда нельзя молчать, как это случилось в парке Маруяма или с пуговицей. Какого черта я терплю, спрашивается? Зачем? Почему я хожу с Кустом за руку и позволяю ему завладевать не только моей рукой, но мною целиком и полностью, безраздельно так, что я уже не знаю, где я, а где сам он? Я исчезаю, растворяюсь в нем. Он прорастает и прорастает во мне все глубже и сильнее со временем, и я ничего не могу с этим поделать. Я уже скучаю по этой собственнической руке, которая, не спросив, уверенно раздвигает мои пальцы и держит меня мертвой хваткой, хотя раньше я бы этого не стерпела. Почему я так молчалива, а он, обычно такой замкнутый и холодно отстраненный, говорит и говорит о своих чувствах и о том, о чем бы лучше молчать?! Может быть, мы с ним каким-то образом поменялись местами и теперь я – это он и наоборот? Вот до чего доводит такое неконтролируемое, опасное прорастание, в чем скорее всего и сам Куст не волен. Он удивлен не меньше меня, кого это он так крепко обвил своими корнями и зачем. С какой стати, спрашивается?! Кто она такая? И что с этим делать, когда и она уже успела в него врасти, в Куста?! А его жизнь налажена и успешна, как никогда! Впереди прекрасная карьера, к которой он так долго, трудно и терпеливо шел. Преданная жена и отличная домохозяйка, опора, а не помеха его работе, двое мальчиков. И все так ясно и понятно, так «чинно, благородно». И как со всем этим быть?! – это я уже произнесла заплетающимся языком вслух, почему-то не удивив Куста, который, казалось, все это время ел и следовал за моими извилистыми мыслями. – Как с этим жить?! Ты не знаешь?!
- Итадакимас! - повторила я вслед за Кустом и приступила к череде блюд, которые должны нести пять ощущений – радовать вкус, глаз, обоняние, иметь соответствующий цвет и температуру, а также быть пяти цветов – белого, черного, желтого, красного и зеленого, но традиционно я начала с гохан - риса, который надо было съесть, не оставляя на столе. Цвет посуды оттенял цвет еды. И все это называлось – тимми, изысканный вкус и красота.
- И как это можно есть, когда это так невероятно сложно?! Как нарушить эту гармонию вкуса, цвета и керамики? – я была запугана этой церемонностью до того, что теряла аппетит.
- Просто ешь и не занимайся глупостями, Лелечка!  Делай, как я!
 И я принялась за суп эдамамэ в красной чаше с золотыми журавлями, и за вакамэ с морским ушком и икрой морского ежа, и за сасими из синего тунца, и за кономоно из маринованных баклажанов с огурцом, и за рим с каштанами, курицей и травой мицуба, которую японки по весне гурьбой ездили собирать на Воробьевы горы у университета - и много за что другое я принялась, в названиях чего я путалась и не могла определить вкус.
- Послушай, Лелечка! Нам надо вернуться к разговору о детях. Я не хочу, чтобы между нами легла тень.
- Тень?! Ты говоришь?! Но ведь японцы, как я знаю, большие любители тени. Да, и вообще любят наводить тень на плетень - тут мне, конечно, пришлось долго и нудно объяснять Кусту, как это наводить тень на плетень. - Недоговаривать, путать, утаивать, сбивать с толку, ходить вокруг да около! – вот что значит наводить тень на плетень!
- Кажется, я понимаю, что это такое! – задумчиво молвил Куст, глядя мне прямо в глаза – это как раз то, что ты часто любишь делать, так что у меня голова от тебя идет кругом и я никогда не знаю, чего от тебя ожидать! Тут я подумала, что самое время не наводить тень на плетень, а спросить у Куста прямо и честно, зачем он назвал меня полькой и скрыл, что я русская. Но я не смогла преодолеть себя, к тому же я уже знала, что он смалодушничал, струсил перед официантом. Это уже произошло и успело оставить на мне зарубку. Ничего уже нельзя было изменить, чтобы ни сказал мне Куст.
- Так вот! Нам надо поговорить о рождении моего сына! Я хочу, чтобы ты знала, она решила родить второго ребенка, чтобы удержать меня. Я был против, ты это знаешь! Я писал тебе об этом. Я просил ее не рожать, потому что я полюбил другую женщину. Я сказал ей об этом, но она поступила по-своему.
- Что случилось, то и случилось! Я тебе сразу написала, что не могу ничего сказать об этом. Это ваше дело и только ваше! В конце концов, твоя жена и мой муж, они обои так поступили с нами. Они так решили. И мой муж настоял на том, чтобы я родила второго ребенка против моей воли. Это было еще до встречи с тобой. Ему тогда тоже казалось, что он спасает то, что уже невозможно спасти! Я их не понимаю!
- А я понимаю! На его месте я поступил бы также, чтобы не потерять тебя! И на своем месте сейчас я хотел бы поступить также. Я всегда хотел твоего ребенка и сейчас хочу! Очень! Я хочу, чтобы у нас было много детей!
- Вот, еще глупости! – среагировала я, как обычно, опять не зная, как с этим быть. Принесли десерт из желе каштанов и зеленого чая, подали матча в изумительных, рустичных чашах Раку, что означает простота, губчатых, с неровными краями – это керамика, которая вызревает и рождается в огне сама по себе, часто озадачивая своим цветом и формой самого мастера Раку из одноименной династии.
- Готисо сама десита! – церемонно поблагодарила я Куста за угощение, держась изо всех сил за края стола при совершении поклона головой.
- Тебе понравилось? Лелечка?
- Деликатная! Грациозная еда! Для балерин! Это загадка! Не ресторан, а театр Но! Не еда, а прекрасный пейзаж, картина!
- Хозяин Мураяма был бы рад это услышать, наверное! Но ему бы потом пришлось днями размышлять над твоими похвалами! Лучше его пожалеть! Это моя участь! – засмеялся Куст. Подошедшим к нам официанткам я сказала, поднатужившись, на кёкотоба, диалекте Киото.
- Матча, окурэясу! – Пожалуйста, еще чаю! – и они заулыбались в этот раз не заученно, а искренно и побежали нести чай, а мне захотелось задержать редкую чашу Раку в руке и запомнить ее шершавость и теплоту.
- О-о-кини! О-о-кини! Хона сайонара! – говорила я расчувствовавшимся официанткам – Спасибо! Спасибо! До свиданья! Этим я окончательно сразила гордого и довольного Куста, который подхватил меня под руку и вывел на улицу, дабы я с пьяных глаз не наговорила чего лишнего и, видимо, чтобы меня не успели спросить откуда я и где так наловчилась киотскому диалекту.
- Маттэ окурэясу! Маттэ окурэясу! – продолжала я уговаривать Куста по-киотски – Подожди! Подожди!
Куст же тянул меня, охмелевшую от сакэ и еды по улицам ночного Киото в сторону университета.
- Я хочу показать тебе место, где я учился, Лелечка! Да, на юридическом факультете Киотского университета – Кёдай.
- Как мне повезло, что ты учился именно здесь, в Киото!
- Почему? – удивился Куст и остановился посреди дороги.
- Не знаю! Но было бы хуже, если бы ты учился в Тодай-Токийском университете!
- Наверное, ты права! – рассмеялся Куст. - Я тоже так думаю. У нас с тобой давно все предопределено – я учился в Киото, чтобы вот так сейчас вести тебя в свой родной университет и чтобы мы с тобой опять прыгали через забор. Я чувствую, что у меня это уже стало привычкой – как вижу забор, так и хочется его перепрыгнуть. Мне понравилось, это весело! Но только с тобой вместе, Леля! С остальными меня не тянет на это приключение.
 Мы с Кустом уперлись в закрытые ворота университета, но расхрабрившийся Куст, помня опыт прыжка с высоких ворот Ботанического сада, когда мы с ним оказались по пояс в мусорной куче, на этот раз без колебаний ловко перемахнул через не такую уж высокую ограду и подхватил меня на руки, когда я следом за ним преодолела преграду. Обнявшись, мы заспешили к часовой башне в главном университетском здании, перед которым раскинулось великолепное раскидистое дерево.
- Как жалко, что никто из твоих коллег из МИДа и бывших преподавателей не смогли оценить, чего ты достиг за это время – так залихватски скакать через заборы! Это надо уметь! Чудное дерево! Мне уже нравится здесь у тебя!
Но Куст уже настроился на серьезный лад и в страшном сне мог видеть, как он прославится на своей дипломатической стезе прыжками через заборы.
– Это дерево символ университета, оно есть на его гербе. Говорят, оно растет в этом месте со времени основания университета. Пять премьер-министров учились здесь – гордился Куст своим университетом и светился от удовольствия.
- И ты!
- И я! Мог ли я тогда знать, что мы с тобой прокрадемся сюда ночью и будем гулять. Тогда мне было тяжело и грустно, я страдал от одиночества, только и делал, что изо всех сил учился. Мне надо было, как это сказать?
- Пробиваться! Выходить в люди! А сейчас лихой ты дипломат!
- Лихой?! - тут же заинтересовался Куст, а когда узнал его значение, выпятил грудь и поинтересовался у меня – Вот возьму, и приеду в Москву послом! Что ты тогда станешь делать?! – размечтался он.
Я растерялась, такая мысль не приходила мне в голову.
- Но почему бы и нет?! Я была бы рада за тебя! Ты получил бы то, к чему стремился и прилагал столько усилий. Скорее всего ты этого стоишь и получишь, я думаю. Но это уже без меня! Нас друг для друга не станет тогда! Это хуже, чем умереть! Совсем не станет! И это цена вопроса! Ты лучше меня знаешь, почему!
Куст сразу потух и нахмурился – Но тогда без тебя я стану совсем сухой и безжизненный! Без любви, без смысла, без желаний, без смеха! Совсем пустой!
- Что поделаешь, в этой жизни за все приходится платить! Видимо, нельзя иметь все сразу! Ты жадный, самонадеянный, амбициозный Куст! – я вырвалась из рук Куста и закружилась вокруг исторического, символического дерева. «Да только я и ты, да только ты да я, да ты и я, только мы с тобой! Да, мы с тобой! Было так всегда, будет так всегда!» - кричала я, закинув голову, погрузившись в густую крону.
- Тихо! Тихо! – смеялся Куст и носился вокруг меня, пытаясь поймать. – Нас сейчас услышат и схватят!
- Ну, и пусть! Пока мы с тобой! Только ты да я!
Кто бы знал, насколько был судьбоносным этот случайный, шутливый разговор и как он предугадал и предопределил наше будущее на много лет вперед. А пока над нами стала зависать и сгущаться ощутимая пелена безнадежности, безысходности и отчаяния несмотря на все наше безудержное веселье.
 Следующий день был последним в Киото, после чего Куст должен был отвезти меня в Осаку и сдать на руки Порфирию Григорьевичу, отцу Муси. С самого утра мы отправились куда глаза глядят и неожиданно сразу же наткнулись на небольшой храм Самбо-ин, бывший частью огромного храма Дайгодзи -ин эпохи Хэйан с древнейшей в Киото 5-ярусной пагодой. Впрочем, сам Киото и есть олицетворение эпохи Хэйан, город похожий на заповедную лавку древностей, где обязательно на что-нибудь эдакое и наткнешься. Меня сразу привлекли запертые главные ворота Самбо -ин, где на черном фоне в центре были пышные золотые розетки павлоний, а по бокам с двух сторон такие же розетки хризантем, мимо которых было невозможно пройти просто так. Самбо – ин заманил нас внутрь и зачаровал. Мы прошли комнату «Мальвы», затем комнату «Осенней травы» и попали в переднюю приемную с росписью, как предполагают, Хасэгава Тохаку, перед которым я застыла, как вкопанная. Это были «Осенние цветы» и «Ивы», написанные Хасэгава на фусума, раздвижных стенах, где над водой поднимались острые, как сабли, листья ирисов и их нежные цветы клонились к воде. Все это было покрыто золотой патиной и сияло изнутри. В золотом мареве тумана, как живые, колебались на ветру тонкие, грациозные ветви молодой ивы, символа аристократизма в эпоху Хэйан. Но мы оставили это сверкающее, манящее, золотое и зыбкое чудо за спиной и очутились на веранде, продуваемой со всех сторон легким ветерком, как с фусума Хасэгава, перед раскинувшимся перед нами одним из лучших садов Киото «Садом четырех времен года», который задумал Тоётоми Хидэёси.
- Какая счастливая случайность привела нас сюда?! – изумилась я.
- Я же говорил тебе, Лелечка, что ничего случайного не бывает! У нас с тобой все давно предопределено, а мы лишь следуем этому. Самбо -ин позвал нас сюда, и мы пришли. Я уверен, что и наша встреча с тобой не случайна. Мы долго и извилисто шли к ней. Все, что было с нами прежде, это была лишь подготовка к нашей встрече. А это наше с тобой первое свадебное путешествие!
- Первое?! – удивилась я.
- Да, первое! А будет еще одно, когда мы с тобой поженимся! Только ты да я! Да мы с тобой! – неожиданно пропел Куст.
Было раннее сентябрьское утро, когда Самбо -ин и его чудесный сад попали в наше полное распоряжение, словно мы были его хозяевами. Вокруг не было ни души. Казалось, что и мы, как ивы, купаемся в золотом сиянии, как на картинах Хасэгава, а он припорошил золотой пудрой и прозрачный, звенящий воздух, застывший пруд, изогнутые мостики и весь поразительно гармоничный небольшой сад – настоящее произведение искусства. Мы сидели по-турецки молча, долго и неподвижно, а сад колебался в золотом мареве, жил своей внутренней жизнью. Меня охватило редкое чувство покоя и умиротворения, мысли утекли из моей головы, я стала пустой и счастливой, как никогда в жизни, хотя здесь мне каждый раз так казалось – так больше никогда не будет, это не повторится. Меня затопила бесконечная благодарность к жизни, к Кусту, к чему-то большему, значительному, что опять копилось, сгущалось и реяло над нами, как третье, невидимое существо, которое мы сами и породили, как это было на горе у озера Кавагути. Я инстинктом чувствовала, что это создание гораздо важнее нас самих, наших чувств, наших судеб, хотя оно и было соткано из наших вздохов, тоски, радости, любви, желаний, надежд, но уже из преображенного, светоносного, невероятного ранимого, нежного вещества. Я с нежностью смотрела на Куста, который изменил позу и сидел по-японски на согнутых ногах и также, как и я, погрузился в очарование Самбо - ин. Мне казалось, что мы думаем и чувствуем одинаково – чтобы с нами ни сталось, мы никогда не забудем Самбо – ин. В самые темные наши дни он будет являться к нам, как золотое сияние, и утешать, примирять с жизнью. Мы незаметно бросили монетки в пруд, надеясь еще сюда вернуться.
    Остальную часть дня мы гуляли вдоль реки Камогава по набережным, где камни поросли мхом и травой, создавая иллюзию деревенского пейзажа, и усеянную, как грибами, многочисленными влюбленными парочками, соблюдающими безукоризненную, четко выверенную дистанцию, словно их старательно здесь рассадили под линейку. Это выглядело очень по-японски и очень смешно.
- Леля! – с серьезным и сумрачным видом Куст обратился ко мне с речью. -Ты знаешь, что мне пора возвращаться на работу, хотя я не представляю себе, как я смогу работать, зная, что ты будешь в Осаке, в моем родном городе. Мы не сможем увидеться с тобой десять дней, через которые ты приедешь ко мне в Токио. Я уверен, что смогу провести с тобой еще неделю перед твоим отъездом в Москву. У меня уже есть план, как это сделать. Нам надо договориться сейчас, что ровно через десять дней я буду встречать тебя на вокзале в Токио у поезда Синкансэн из Осаки в восемь вечера. Ты понимаешь, что мне нельзя связываться с тобой, звонить в консульство.
- Да, конечно! -покорно произнесла я, хотя мне захотелось взять под козырек и сказать «Есть! Слушаюсь!».
- Это все, что ты мне скажешь?
- Да! Это все! Я тоже не знаю, как я буду жить, что делать и зачем я в Осаке без тебя! Но что нам остается, как просто ждать встречи в Токио?!
На этом мы порешили и перед отправлением на вокзал забрели в Понто -тё, район ханамати с гейшами, майко, старинными деревяными домами и уютными ресторанами, где в одном из них «Понтоко Сакура» заказали шарики такояки в бумажной лодочке и ели их на веранде, глядя на Камогаву. Куст был подавлен и мрачен, думая о возвращении домой, а мне было тяжело расставаться с ним и с Киото, ставшим близким мне. Я не имела никакого представления, что буду делать десять дней в Осаке без Куста. По прибытию на вокзал Осаки, Куст судорожно обнял меня, крепко прижал к себе так, что дух вон, и с трагическим лицом предусмотрительно скрылся в толпе, откуда он намеревался проследить за тем, как я окажусь в руках Порфирия Григорьевича, за которым увязался от самого консульства «хвост», обычно сопровождавший выезды его сотрудников, о чем Куст был лучше всех осведомлен. «Да, не простая! Совсем не простая у Куста работа!», - опять промелькнуло у меня в голове и остался неприятный осадок. С этим я и попала в надежные руки жесткого, немногословного, больше похожего на самурая, чем сам Куст, Порфирия Григорьевича, у которого в прошлом также была «Не простая! Ох, какая не простая работа!».
 Двери за нами захлопнулись – мы с Кустом вышли из заповедного, горнего мира Киото с его разреженным воздухом, где обретались все это время невидимые и неслышимые, как нам чудилось, несуществующие для этого реального мира, где нам стало тяжело дышать и где все, что было отложено, спрятано, забыто нами, навалилось со всей тяжестью. Мы вышли в мир.
                Осака.
- Ну, что?! Пойдем! В.В. заждалась тебя!  –  коротко сказал мне Порфирий Григорьевич и не задал при этом ни одного вопроса.
- Ведут они себя, как работники одного и того же ведомства! Те же замашки и повелительный тон! – чисто интуитивно отметила я и мне опять стало не по себе.
- Эй, ребята! Поехали! – скомандовал Порфирий Григорьевич замешкавшемуся «хвосту» из двух бравых японских парней, которые тут же бросились к своей машине.
- Вперед! На Тоёнаку! – нажал на газ Порфирий Григорьевич, и мы рванули в консульство, расположенное в фешенебельном зеленом пригороде Осаки с виллами адвокатов и врачей, малоэтажными апартаментами с бассейнами и тениссными кортами, где я сразу очутилась в теплых объятиях В.В., Муры и ее двух детей. У меня отлегло от сердца, я почувствовала себя так, будто уже вернулась в Москву.
- Леля, я никогда не видела тебя такой счастливой и красивой! Мура, ты посмотри на ее глаза! Они сияют! – кидалась от меня к Муре взволнованная В.В., испытывая удовлетворение от своей причастности к моему счастью.
- Мама, она устала! Оставь ее, дай ей прийти в себя! – урезонивала мать Мура, вылитая копия своего отца Порфирия Григорьевича – молчаливая, сосредоточенная, рациональная. Мура и В.В. были полными противоположностями и долго не могли вынести друг друга – Мура обижала, а В.В. обижалась.
 У меня начался эмоциональный спад – я постоянно хотела спать в любое время суток, а придя в себя через несколько дней тут же подверглась приступам жесточайшей тоски по Кусту, которая наваливалась на меня наплывами в самое неподходящее время. Она поражала меня, когда я играла с детьми Муры в саду консульства или сопровождала В.В. в окрестные магазины, или за общим ужином по вечерам, когда все это становилось для меня непереносимым, причиняющим острую душевную боль. Мне хотелось исчезнуть, забиться подальше от всех и терпеть эту тоску в одиночестве, заговаривать ее, как зубную боль. Это была и острая телесная тоска, когда все, что было нужно мне в этой жизни - присутствие рядом Куста в любом виде и при любых обстоятельствах. Порой мне казалось, что это не только моя тоска приходит и захватывает меня извне, сгущаясь и окутывая меня, как тяжелое, мрачное облако, просачиваясь в мои сосуды и клеточки, заполняя сверху до низу. Тогда я догадывалась, что это и тоска Куста сливается с моей и мучает меня вдвойне и втройне. Внешне я оставалась с семьей Муры и принимала в ней всяческое участие при этом полностью отсутствуя.
- Где ты витаешь, Лелечка? – щелкала пальцами перед моим носом все замечающая В.В., с которой у нас были самые задушевные отношения. «Я часто думаю, что ты для меня большая дочь, чем Мура. Мы с тобой родные не по крови, а по духу!», - любила повторять В.В.
- Да, уж! Беспутные! – хором отзывались Мура и ее отец, не чаявший в ней души. Они с Мурой были одно целое как по крови, так и по духу. Сущим наказанием для меня было то, что дом В.В. был постоянно переполнен гостями, к ней стекалось все население консульства со своими радостями и горестями - поделиться новостями, получить совет, а чаще просто посплетничать. Остаться в одиночестве и терпеть свою тоску было невозможно, а постоянно находиться на чужих глазах, полных любопытства и подозрений, что со мной что-то явно не так, становилось просто пыткой. 
- Мама! Ты, как всегда, устроила у себя проходной двор! Нет покоя ни детям, ни Леле! Хорошо, хоть папа спасается в своем кабинете под видом работы! – возмущалась Мура, но ничего не могла с этим поделать. Дверь как ни закрывалась в наш дом, так и продолжала не закрываться. Карусель из посетителей вертелась к вящему удовольствию В.В., которая не могла обходится без общества, как рыба без воды.
Как-то Порфирий Григорьевич дал нам с Мурой свою машину с шофером, чтобы посмотреть Нару и Киото, где Мура еще не успела побывать, проводя все время с детьми и родителями. Машина и шофер предстали перед нами в безукоризненном виде – белые кружевные салфетки на подголовниках, белые перчатки на пожилом японце сановного вида, который больше годился в начальники резковатому и неказистому на первый взгляд Порфирию Григорьевичу, удивительно похожего на певца и композитора Сержа Генсбура – оба смахивали на прокуренного вусмерть и не совсем протрезвевшего Квазимодо. Мура явилась после долгого и плодотворного пребывания у зеркала при полном параде – высокая грудь, тонкая талия, короткая юбочка, чуть полные, женственные ножки на высоких каблуках.
- Ну, девочки! От вас глаз нельзя оторвать! – вертелась вокруг нас В.В.
- Смерть японцам! – мрачно добавил ее муж. – Вы, уж там поосторожней! Но Мори-сан присмотрит за вами, я его проинструктировал! – успокоил В.В. и себя заодно предусмотрительный Порфирий Григорьевич.
  Для меня возвращение в Киото стало настоящей пыткой. Я не узнавала это место, которое, казалось, лишилось души – все было чужим, ненужным, пустым, лишенным всякого смысла. Киото закрылся для меня одной без Куста, он не впускал меня, не узнавал также, как я не узнавала Киото. Это был чужой, даже враждебный город. Организованная и собранная, как истая японка, Мура записала в свой толстый кондуит все главные достопримечательности, которые под ее руководством наш шофер четко распределил по маршруту следования, чтобы мы успели охватить как можно больше исторических мест. Мы сновали от Хигаси Хонгандзи, считающегося одним из самым больших деревянных храмов в мире, о чем не замедлила сообщить не желающая ничего упустить из виду Мура, через необозримые пространства к Ниси Хонгандзи, то и дело снимая и одевая обувь, чтобы быстро заскочить в храм, обежать его внутри, пронестись по гравию дорожек через сады, которые быстро слились для меня на бегу в один нераздельный сад, где Мура временами тормозила, чтобы что-то  внести в свой кондуит «Так я ничего не запомню! Надо записать!». Но и я так ничего не запоминала и ничего не успевала прочувствовать на скаку. Мы прыгали в машину и перемещались к Нидзё- дзё – замку Токугава Иэясу, о котором я так много раньше слышала и читала. Но целеустремленная Мура пронеслась, как стрела, через прекрасные ворота Карамон с резными сливами, соснами, бамбуком , журавлями и павлинами, у которых бы я надолго застыла, любуясь пышной резьбой, и устремилась без лишних восторгов прямо во дворец Ниномару с его 33-мя комнатами, 800-ми татами и 3600 росписями, что Мура кропотливо вписала в свои бухгалтерские записи. Мы неслись по комнатам с росписями японских символов – сосны-процветания, ивы – аристократизма и утонченности, цветения вишни, едва успевая их рассмотреть. Полы под нашими босыми ногами громко пели и скрипели – так было задумано, чтобы никто не мог прокрасться в замок незамеченным. Мы вихрем пронеслись через два сада Ниномару и Сэйрю – эн , мельком глянув на пруды, мостики и островки, камни, сосны, колодцы, бочки  для воды, что немедленно было учтено и занесено Мурой «на память». Это было то, что можно было назвать «ускользающей красотой» - ускользающей от нас. Я с тоской на прощание глянула на золотую хризантему на фронтоне дворца, которая с удивлением и жалостью нас проводила снисходительным взглядом. На такой же скорости мы обежали Золотой и Серебряный храмы, которым я не успела сказать на бегу ни привет, ни прости. Их Мура с удовлетворением вычеркнула из списка, как просмотренные, а для меня такими стерла из памяти, мы друг друга просто не узнали. Конечно же, Мори-сан отвез нас к Киемидзу, где мы долго шли от стоянки в толпе японок в кимоно, которые исподтишка косились на Мурину развевающуюся на ветру юбку и соблазнительные ножки на каблуках. Так мы простучали каблучками до знаменитых веранд, где Мура запечатлелась на фоне знаменитых видов в компании кореянок в «одеждах-пионах», пришедших друг от друга в восторг. Мы промчались по старинным улочкам Гиона сильно не заморачиваясь гейшами, майко и фонарями – так, отметились.
- Ну, вот взглянем на речку Камо и можно возвращаться домой! – скомандовала было Мура, но заглянув в свой кондуит, обнаружила, что мы пропустили Сандзюсангэндо. Изрядно изнуренный Мори-сан с непроницаемым лицом покорно отвез нас и туда. Муре осталось только пересчитать и занести в свою бухгалтерскую книгу все 1001 статую богинь Каннон, одну её большую статую и сопутствующих ей богов.
- Фух! – выдохнула Мура. – Лелечка, мы ничего не забыли? Кажется, все на сегодня! И мне показалось, что все бесчисленные ряды статуй богини Каннон вздохнули с облегчением. Зато моя серая тоска по Кусту и рой воспоминаний в попытках догнать меня, следующую за Мурой по пятам, впали в замешательство и панику. Они то догоняли и стучались в спину, то тут же отставали и оставляли меня в покое. Одно можно было сказать точно – Киото без Куста было для меня совсем не Киото. В глубине души я даже была рада этому, иначе в Киото мне было бы слишком больно, но в машине по дороге в Осаку тоска, наконец, добралась до меня и стала грызть с удвоенной силой.
  На другой день, захватив Милочку, старшую дочку Муры, мы тем же стремительным наскоком взяли и Нару, притормозив только у попрошаек оленей, через стадо которых мы никак не могли прорваться на радость Милочке. Хоть и наспех, но мы все же прониклись древним духом Нары, подивились огромному храму Тодайдзи, который все же оказался самым большим деревянным строением в мире, несмотря на притязания на это прочих японских храмов. Конечно же, он тоже горел и выстраивался заново, теряя в размере, но все же был похож на застывшего мамонта из глубины веков, равнодушно взирающего на толпы школьников, туристов и оленей, мельтешащих пред ним, как и пред Буддой Вайрочана или Дайнити Нёрай, что означает Будда Великое Сияющее Солнце. Он был из темной бронзы, весил сотни тонн и не излучал никакого сияния. Мура неожиданно притормозила у статуй стражей по обе стороны от Великого Будды. Они были прекрасны свирепой мужественной красотой, живостью и экспрессией рядом с застывшим в благостном покое Буддой.
- Этих не забудешь! Матерые ребята! – провозгласила Мура так, как это бы сделал на ее месте Порфирий Григорьевич. Я явственно услышала его голос и интонации. Так мы покончили с Нарой, которая произвела на меня в отличие от грациозного и женственного Киото, больше похожего на изящную, резную, украшенную драгоценностями шкатулку древностей, впечатление громоздкого, тяжелого и старомодного комода или сундука. На следующий год, когда мы остановились с Кустом в Наре, я рассказала ему про мой первый приезд сюда, и мы от души посмеялись.
  Наступило время отъезда, и В.В. озаботилась моим будущим, видя меня все дни подавленной и несчастной, как я это ни пыталась скрывать.
- Тебе надо с ним разобраться и все решить, Леля!
- Решать надо ему, мама! – сразу осекла ее Мура. – Впрочем, а что они могут решить?
- Решить жить вместе! Нельзя же так изводить друг друга и всех остальных заодно! 
- Как это ты себе представляешь, интересно? Его жена никогда не даст ему развод, у них двое мальчиков! Для нее это означает позор и одиночество на всю жизнь. Здесь это так! И ты прекрасно знаешь Командира, он ни за что не отдаст своих детей, а Леле без них ничего не нужно! Одним словом – никогда!  -рассудила трезвая и безжалостная Мура, чье сердце могли растрогать только бездомные собаки.
- Я знаю одно, что он прирожденный хам и Леля с ним несчастна! Я готова на все, лишь бы у нее светились глаза, как сейчас! Я всегда за любовь! –  взволнованно провозгласила В.В. и от избытка чувств бросилась меня обнимать.
- Это да! Готов ли ее Куст на это, как ты?! Вот это большой вопрос! Да, и сама Леля?! Я сомневаюсь! – вбила последний гвоздь в наше будущее Мура и тяжело вздохнула. В конце концов, ее приют для бездомных собак требовал большего сочувствия и внимания, чем эти «охи и вздохи» вокруг безнадежного дела.   
    С этим вердиктом, с которым ничего нельзя было поделать, потому что он был справедлив, я и отправилась на вокзал с Порфирием Григорьевичем в сопровождении все тех же парней из «хвоста», которые встречали меня и по приезду. По дороге мы заплутали, заехав в аптеку, так что мне пришлось выйти из машины и, к ужасу, «хвоста», который считал себя незаметным, попросить у него помощи показать путь на станцию. Ребята отшатнулись от меня, но вежливость взяла верх над чувством долга. В этот раз все вышло наоборот – «хвост» ехал впереди и указывал нам дорогу. Оказалось, что и «хвост» был не лишен чувства юмора - несмотря на нарушение инструкций, смеялись до упаду в обеих машинах. С тем меня и погрузили в Синкансэн до Токио, который должен был прибыть туда в 20 часов.
                Токио.
   По дороге я смотрела в темное осеннее окно и вспоминала жестокий, но такой верный диагноз, который нам поставила Мура. Но что нового она сказала, чего бы не знала и не понимала изначально сама я? Но все же, что же делать с нами? Что делать с этой тоской, которая грызет нас в разлуках? Что же делать, если жизнь пуста и бессмысленна друг без друга? Что же делать, если нас ровно в середине жизни, когда у нас уже есть семьи - жены, мужья и дети, так огрело, как мешком, по голове, что весь разум вылетел вон? Зачем эти пылкие признания и уверения в любви, если все так обречено? Или же несчастный Куст осознает, что выхода нет, и поэтому хватается от отчаяния за меня и за ускользающую любовь? Я никогда не произносила за все годы этого слова, потому что боялась и бежала от него.
                «Не спеши привыкать
                К тому, к кому сердце стремится,
                О ком думы твои.
                Привыкнешь и слишком тоскливо
                Тебе будет в часы разлуки».
 
  Дала мне мудрый женский совет придворная дама Мурасаки Сикибу прежде, чем поезд прибыл в Токио. Солидная и озабоченная делами японская публика высыпала на перрон, где не было видно Куста. Я растерянно озиралась по сторонам, не зная, как быть и куда податься, как через головы увидела бегущего ко мне со всех ног растерянного, но счастливого Куста. Я представила, сколько всего на него навалилось за это время.
- Лелечка! Наконец! Я чуть не умер от тоски, считал дни! И ночи! – обрушился на меня Куст с непривычными для японцев выражениями чувств, с прилюдными объятиями и поцелуями. Толпа настороженно обходила нас стороной. А я сразу ощутила совсем другую, чем в Киото и даже в Осаке атмосферу Токио и насторожилась. Но рядом был Куст, и мои трезвые мысли улетучились. Я знала одно, чему быть, того не миновать!
   Куст привел меня в мрачный, угрюмый дом на задворках Синдзюку, где мы долго добирались по зловещей лестнице на самый чердак. Пустая комната, величиной с половину нашей прихожей в Москве, была под самой крышей с чердачным окном. Все, что должно было в ней находиться, пряталось в стенном шкафу – футоны на пол, постельное белье. Я растерянно топталась, не зная, как быть и что думать – все это мне что-то странно напоминало, выглядело  подозрительно. Не связано ли это с «такой непростой работой» Куста, пришло мне в голову и тут же исчезло. А не все ли равно! Какая разница!
- Не пугайся, дорогая! – по-домашнему успокаивал меня Куст.
- Подумаешь! Даже забавно! – решила я принимать все, как есть. Но куда интереснее стало, когда я добралась до туалета и ванной, притаившихся в самом темном, забытом богом углу, где в полу я обнаружила дырку и бочку с ковшом вместо туалета и душа. Куст тем временем извлек из стены футоны и споро расстелил их на полу, превратив всю комнатушку в постель, пока я поливала себя из ковшика, не решаясь забраться в бочку и гадая о двойственном назначении дырки в полу, куда сбегала вода. «Вот уж, совсем я дикая! Экая невидаль! Можно подумать, не видала я дырок вместо туалета!», - мне стало смешно. На утро Куст старательно облачился в костюм и заспешил на работу, довольный тем, как устроилась наша временная семейная, как ему казалось, жизнь. Так и повелось – Куст по утрам мчался на работу, торопливо обняв и поцеловав меня, задыхаясь от счастья, а мне оставалось изображать типичную японскую жену, которой положено трясти и укладывать футоны, проветривать белье, сплетничать с подругами. Я томилась в этой клети, выглядывала из крошечного окошка на расстилавшиеся передо мной токийские крыши, мокрые от мелкого, серого и занудливого дождя. Было очень тихо – ни щебета птиц, ни на худой случай карканья ворон или шороха машин – ничего! Глухота! Одинокий шелест дождя и свинцовое небо. Но еще меньше мне хотелось выходить одной на улицу и бродить по Токио, я предпочитала не есть, не пить до возвращения Куста «домой» и вариться с утра до вечера в своих мыслях. Но как-то я все же решила отправиться навестить своего однокашника в торгпредство и провела там чудесный день в болтовне и общих воспоминаниях, встрепенулась, почувствовала себя в своей тарелке. Правда, по дороге в торгпредство я долго плутала в лабиринте бескрайней станции Синдзюку с ее мириадами входов и выходов, пока нашла нужную линию. Когда я пыталась что-то уточнить у прохожих, они изумленно застывали, затем прыскали со смеху и быстро от меня убегали. А я чувствовала себя диковинным зверьком из зоопарка, который ни с того ни с сего вдруг взял и заговорил по-японски с посетителями и даже протянул к ним беспомощную лапку. Когда я рассказала об этом своим приятелям, они долго надо мной смеялись и успокоили, что это обычная реакция японцев, которые не очень любят встречать на своем пути неожиданности в виде бледнолицей иностранки, говорящей на их языке, пристающей с вопросами, которые они на свое удивление понимают. Они теряются от смущения, хихикают от неловкости и предпочитают не связываться, а ретироваться восвояси.
- Я так и представил Лелю, которая воздвиглась на Синдзюку в потоке спешащих японцев, простирающей к ним руки и взывающей о помощи на японском, а они, обомлев, разбегаются от нее во все стороны! Хорошая картинка! Хотел бы я посмотреть! – смеялся от души мой однокашник.
  По возвращении я напряглась и сосредоточилась, чтобы самой без приставаний к прохожим выбраться со станции в нужном направлении. Но обычно, чем больше я стараюсь, тем хуже выходит – я выбралась в сторону северной части Синдзюку, попав в запутанные, узкие переулки, темные углы и трущобы, напоминавшие мне место, где мы поселились с Кустом. Вечерело и эта подозрительная округа зажглась многочисленными огнями, запестрела неоновыми вывесками, флажками, гирляндами, объявлениями, покрывавшими стены домов лоскутным, ярким одеялом, и стала похожа на огромный цыганский табор. Со всех сторон на меня обрушилось нечто запретное, тлетворное, потаенное, удушающее и гнусное, словом, вертеп в чистом виде, о чем я могла только догадываться. У дверей несметного количества рок и караоке – баров, хост - клубов, гей и стрип - баров уже появлялись кякухики – зазывалы, они, презрительно поглядывая, пропускали меня мимо. Зато за мной периодически увязывались липкие, гаденькие скаутинги – сутенеры, завлекалы с гнусными предложениями подработать за приличный куш в одном из этих борделей. Переулки и улочки потихоньку заполнялись толпами наряженных и разукрашенных, как куклы, девчонок и смазливых мальчишек, транссексуалами, наивными с виду школьницами в кокетливых форменных платьицах и в непременных белых гольфиках, а также скучающего вида, утомленных служащих. Вскоре я наткнулась на горящую красными огнями арку с надписью «Кабуки-тё итибангай» со стороны улицы Сакура-дори и до меня дошло, что я попала в квартал красных фонарей – Кабуки-тё, в так называемый «не спящий город».
- Ну, меня и занесло! Надо выбираться! – испугалась я и бросилась плутать, продираясь сквозь неоновые вывески борделей всех видов и мастей, красные, оранжевые и белые фонари бывших токийских лачуг, ставших крохотными лавками или барами. В это пестроте я заметила на столбах и стенах мелкие, разноцветные, как осенние листья, бумажки с фотографиями европейских девушек всех расцветок на любой вкус с предложениями услуг и номерами телефонов. Я притормозила у одной такой разукрашенной девушками стены, чтобы убедиться, что я правильно все поняла. Но когда мне на глаза попались слоняющиеся у APA Hotel одетые в вызывающие наряды и разукрашенные европейские девицы, одна из которых мне дружески подмигнула, я представила себе, как и я сама здесь выгляжу. Позже я узнала, что это татинбо – так называемые «стоящие» всех сортов и видов. Места стояния были рассыпаны по всему району – стояли японки, кореянки, мальчишки, трансвеститы, европейки, тайки. Кого здесь только не было, но японкам всегда платили больше, чем остальным. Я продиралась, как в чаду, сквозь череду заведений секс индустрии Кабуки-тё, о чем узнала потом, сперва насмотревшись со стороны до сыта. Это были и соуплэнды – « мыльни, помывочные», которые вели свою историю со времен бань, где женщины мыли мужчин и называлось это туроко-буро -турецкие бани, что насмерть обидело турков. Тогда появились мидзу сёбай – торговля водой, соупы -мыльни, где можно заплатить за банные услуги, выбрать по фото подходящую девушку, которая вполне может оказаться совсем другой. Оплата услуг мойщицы отдельно – она отмывает клиента в специальном массажном кресле, потом в ванне или бассейне. Мойщица с искрометной фантазией массажирует телом посетителя с помощью масла, часто оно из водорослей, чтобы лучше скользило. Слизкий секс, все, что угодно, кроме прямого, запрещенного законом секса. А дальше по желанию мойщицы и ее клиента, которые могли вдруг пылко полюбить друг друга и вести себя на свое усмотрение, не предусмотренное законом. В Кабуки-тё было два известных дорогих соуплэнда – «Don Juan» и «Barubola». В соуплэнды повадились ходить не только мужчины, но и женщины, а с иностранцев, как с чужаков, взымался особый сбор, но их не везде и пускали.
 В пинк салонах, крохотных барах, разделенных перегородками на интимные зоны, можно выпить сакэ, поворковать, потрогать и поцеловать в оплаченное время служащую заведения, получить не запрещенный законом оральный секс и продолжить милую беседу. Ваши соседи буквально у вас под носом будут заниматься теми же утехами, не совсем скрываемыми скромными перегородками. И «все так чинно, благородно» здесь продумано и устроено, подумалось мне, когда я после головокружительного погружения в недра Кубуки-тё и позорного бегства оттуда, решила потом узнать, куда меня так лихо занесло. Это и хост и хостес клубы, гей бары, клубы трансвеститов, клубы здоровья и служба доставки здоровья – тех же помывочных с массажем Нуру водорослями, душем и ванной в самом клубе или с доставкой девушки мойщицы в дом или отель, лав отели, часто расположенные в обычных домах – в Кабуки-тё занимались извращенными имитациями секса на всякий вкус и лад все, что устроено по японскому принципу « вроде да и вроде нет», так как в Японии проституция как бы и запрещена, и что     « скорее нет, чем да» , а может быть и наоборот, если сравнивать это с прямым здоровым сексом, который как раз и запрещен здесь, а сублимация секса возведена почти в искусство, впрочем, как и чайная церемония, культивируемая веками.
  Металась я долго и беспорядочно по великолепно устроенному кварталу секс услуг, пока не выбралась на улицу потише и потемнее без наглый неоновых огней, по которой сновали запоздавшие домохозяйки и супружеские пары, с виду не озабоченные сексом, к которым я опрометчиво бросилась с бумажкой в руке, где был указан наш адрес. Часть добропорядочных граждан бросилась от меня, как от прокаженной, с брезгливым, недовольным видом, а другие с омерзением и возмущением оглядывались на меня, будто я пристала к ним с непозволительным предложением «И как она посмела!». Тут мои нервы сдали, меня охватил  дикий хохот. Я сотрясалась от неудержимого смеха, когда в конец огорошенные порядочные японцы, решившие, что я не только неприличная, но и тронутая, разбежались во все стороны. Вдоволь насмеявшись, я поскорее унесла ноги, пока они не позвали полицейского. Вот, что оказалось за моей спиной, когда я, изрядно поплутав, собрала всю свою волю в кулак, покинула это средоточие сомнительных удовольствий и набрела на наш не менее подозрительный дом, смахивающий на второсортный лав отель, что теперь мне стало понятно. Пока я поднималась по мрачной лестнице, перед моими глазами все еще проплывали картины невольно увиденного, но понятого позже – мандзоку стейшн – станция удовлетворения, а именно справочная секс - услуг в Кабуки-тё, где ее услужливый работник за руку, как малого ребенка в детский сад, отводит клиента в выбранное ним место изощренных удовольствий. То цветочный магазин, где из-за ваз с цветами выглядывают на стене фотографии девушек для утех – днем здесь покупают цветы, а ночью девушек. Или толпа японцев в офисных костюмах вокруг бассейна, где плещутся, как в аквариуме, голые девицы. Я чувствовала острое желание смыть с себя, содрать с кожей все, что налипло на меня, когда я блуждала в этом вертепе. Но теперь и само понятие помыться стало грязноватым, с душком, а при мысли о черпаке, бочке и отверстии в полу в темном, узком закутке вызвало отвращение. Тем не менее, я все же окатила себя водой и долго терла, раздумывая о том, как меня купал в ванной Куст перед сном. Чары спадали, неприглядная действительность, таящаяся за пылкими речами, изысканной едой, въевшейся в кожу вежливостью, недомолвками, увертками, намеками – всеми этими ваби-саби, сибуй, потаенными красотами, налетом старины и утонченной простотой просачивалась в меня гнилой водой сквозь глубокие трещины, которыми я покрылась, как разбитый глиняный горшок. Кабуки-тё поставил меня на место – кто я, собственно, такая, чтобы изображать из себя недотрогу, приличную замужнюю женщину с детьми?! Недаром мне подмигнула такая же блондинка, как и я, татинбо у отеля – встретила свою подельницу! Да, и сутенеры гнались за мной, чуя во мне то, что им и было нужно – доступную секси. Так что комната-клетушка в дешевом секс отеле, бочка и черпак – это все мое! Почему бы и нет! Мне стало казаться, что привкус порочности витал в наших отношениях с Кустом и в Москве, усилился в Киото и превратился в крепкий, неотступный дух, который подстегивал, подогревал нас в Токио. Куст изо всех сил старался придать этому флер респектабельности, даже законности без конца уверяя меня в своей бесконечной любви и призывая жить вместе. Все это только напоминало мне принцип Кабуки-тё «вроде да и вроде нет» - вроде секс, но не прямой, открытый, а изголенный, извращенный, едва прикрытый для приличия одеждой из фиговых листочков, словом, сплошная имитация, ложь, обман, подделка.
  В этом состоянии меня и застал Куст, явившийся вечером после работы. Я стерла с себя налет Кабуки-тё и трезвых мыслей о нас с ним, посетивших меня у бочки с водой, и отправилась вслед за ним в западную презентабельную, фешенебельную часть Синдзюку, где находились небоскребы  -правительственные здания, дорогие торговые центры вроде Мицукоси с одеждой от от-кутюр, а также прекрасные парки и лучшие рестораны – лицевая сторона Синдзюку.
- Сегодня мы будем есть сябу-сябу! – решил Куст и повел меня в ресторан Кисодзи - Синдзюку недалеко от универмага Исэтан. Куст заказал сябу-сябу из говядины Кобе, самой лучшей в Японии, как кьянина в Тоскане, из которой делают знаменитый флорентийский стейк. Только итальянские бычки Кианинской породы огромные и белые, а бычки из Кобэ породы Тадзима черные, о чем поведал мне Куст, когда мы уселись друг напротив друга у стола, где грелась кастрюля с водой на горелке, рядом с которой стояло большое блюдо с драгоценной мраморной говядиной из Кобе и набор из сушеных водорослей комбу, твердого тофу, пекинской капусты, грибов эноки и сиитаке, лапши удон. Я, не поднимая глаз, взялась за палочки, как и Куст, чтобы сперва поместить в кипящую воду водоросли, которые должны готовиться первыми. – Ты в порядке!? Лелечка?! – переполошился Куст, чувствуя меня, как может чувствовать зверь неожиданную перемену и опасность, но не углубляясь в расспросы, будто он все это время знал и опасался, что во время его отсутствия я наткнусь здесь в Токио на что-то реальное, неотъемлемое, присущее жизни японцев, что может отвратить меня и от него. Так и случилось то, что отвратило меня не только от него, но и от меня самой, от наших отношений - заставило меня посмотреть на все происходящее с нами со стороны Кабуки-тё и Командира, как оказалось, не оставившего меня и здесь, возникшего в нужный момент. Куст все тревожно вглядывался в меня, пытаясь понять причину, почему я сама не своя, пока мы извлекали готовые водоросли из кастрюли и совершали медленный ритуал погружения овощей и тофу в пахнущий водорослями бульон. Я не отводила глаз от кипящей воды и думала, что никак не смогу рассказать Кусту о том, что со мной произошло. Я не могла заставить себя смотреть на него. Я видела перед своим носом только его палочки, которые подхватывали тончайшие, как папиросная бумага, алые с белыми прожилками ломтики мраморной говядины Кобе и опускали их к овощам в бульон. Мы молча и сосредоточенно вылавливали готовые овощи и потерявшую свой цвет, посеревшую говядину, опускали в пиалу с кунжутным соусом или пондзу, а потом отправляли в рот. Все это время Куст молча пристально смотрел на меня, а я на свои палочки. Мне казалось, что случись со мной подобное с Командиром, я уткнулась бы ему в плечо и рассказала о происшествии, а он бы посмеялся, как всегда, и сказал бы: «Ты дурочка наивная! Ну, секс - индустрия! И что! А ты вертеп! Сублимация! Имитация секса! Организовали отдых и развлечение для трудящихся наилучшим образом! Все под контролем! У них даже якудза сотрудничают с государством! Комар носа не подточит, все шито-крыто и доход приносит! А здоровый открытый секс – так в семье практикуйте, нате вам, пожалуйста! А туда за удовольствиями, в этот, как его там, «Кабуки чёрт»! И каждому по потребностям, каждому по способностям – кто на что горазд, как это водится в этой стране по разным причинам. Все там себя найдут, их отведут куда надо за ручку, как дитя! Вот это сервис! Тут позавидовать можно, а не убиваться, как ты! И что за сравнения?! С какой стати ты наехала на доведенного тобой же до любовного помешательства несчастного дипломата, который из кожи вон лезет, чтобы угодить тебе, а ты его, уставшего после работы, пугаешь и морочишь ему голову. Промыл мозги тебе секс квартал, и правильно! Назвал вещи своими именами! А то Самбо-ин, понимаешь, высокие чувства, неземные! Паришь! Ан, нет! Черпак тебе в руки и в бочку! Отмывайся, мать семейства, мужняя жена!», – вот, что я услышала от Командира, пока безучастно жевала сябу-сябу. А Куст все не сводил с меня глаз, вылавливая последние кусочки овощей из кастрюли, чтобы отправить туда удон, который должен был завершить нашу трапезу. Он начинал что-то понимать, как всегда, читая даже не мои мысли, а чувства, проникая в «душу вещей», как говорили в эпоху Хэйан. Но быстрее и лучше улавливал «душу вещей» Командир, который называл это «мой глаз алмаз» и доносил эту «душу вещей не в бровь, а в глаз», как это только что произошло со мной над кастрюлей с сябу-сябу, что мне надо было еще долго переваривать, пытаясь скрыть от Куста.
       После ресторана мы отправились гулять по ночному Синдзюку вдалеке от Кубуки-тё. Куст, как обычно, крепко взял меня за руку и прижал к себе, мы шаг в шаг двигались по улочкам среди высотных домов. Его рука вливала в меня тепло и его уверенность, я не знала в чем, но это были его решимость, вера.
- Я люблю тебя, Лелечка! – шепнул мне на ухо Куст, когда я крепче прижалась к нему, чтобы ощутить его близость и тепло. Мы остановились в толпе, окружившей уличного музыканта, рыжеволосого американца, который играл на гитаре и пел «Imagine» Джона Ленона. « It,s easy if you try… And no religion too… I wonder if you  can…Imagine all the people living for today…» - все пел американец, а толпа японцев подпевала ему.«Это он нам поет! Только нам двоим!», - подумала я и окончательно растаяла в руках Куста, который уже обнимал меня по-своему со спины и грел всем своим телом. Так мы и стояли долго, счастливо, пока толпа не стала редеть. «Представь, что все люди живут одним днем!» - повторила я слова песни Кусту. - Это про нас с тобой! И сегодняшний день заканчивается!
- Впереди ночь! – заявил Куст и повлек меня за собой в нашу коморку, которая теперь мне не казалась такой ужасной. – Лав отель, так лав отель! В конце концов, Командир, как всегда прав! Да, кто я такая, чтобы испытывать презрительное отвращение к Кабуки-тё?! Черпак мне в руку и в бочку! - отсчитывала я ступеньки следом за Кустом, когда мы карабкались на свой чердак. А в клетушке Куст схватил подушку и подложил ее мне под одежду, сделав меня в миг беременной, совсем на сносях. Он любовался мной так и этак, просил походить перед ним, потом сесть, вытянув вперед ноги и держась за спину, как это всегда делают беременные женщины на последнем сроке. И я изображала его жену в тягости, делая Куста счастливым отцом. Так потом и повелось – Куст при любом удобном случае, где бы мы не находились одни, хватался за подушку и делал из меня беременную. Он любил обнять меня за огромный и мягкий живот и долго стоять перед зеркалом, любуясь нашим отражением. Мы продолжали жить одним днем, с которым этих наших дней становилось все меньше и меньше.
         В выходные Куста мы отправились с самого утра на злополучную станцию Синдзюку, чтобы добраться до Камакуры, ближайшего к Токио курорта, куда обычно отправлялись японские семьи на отдых. Когда мы спешили на электричку, Кусту вдруг что-то показалось, он схватил меня за руку и спрятал за колонну, закрыв собой. Он задыхался от волнения и был сам не свой, испуганно оглядываясь по сторонам. Оказалось, что ему почудилась его жена. Он бежал к электричке, волоча меня за собой, мелкой рысью, продолжая озираться по сторонам, будто за нами гнались.
- Она способна на все, что угодно! Я боюсь за тебя! – выдохнул Куст, когда мы устроились в вагоне, видя мой недоуменный вид. После этого заявления мое лицо стало еще более озадаченным. – Все, что угодно – нож, кислота! Ревнивые японские жены расправляются со своими соперницами именно так! Полно случаев, когда они выливают соляную кислоту в лицо любовницам своих мужей. Газеты полны такими случаями!
- Не верю! Я не верю, что твоя жена способна на это! Ты сам веришь в то, что говоришь?! – мне казалось, что все это происходит не с нами, а с кем-то другим, а я наблюдаю за этим со стороны.
- Ты не понимаешь, как она тебя ненавидит! – продолжал Куст, еще не пришедший в себя. – Она знает, что я с тобой сейчас! – Куст нервно подпрыгивал на сидении, словно под ним притаилась змея. Я бы не удивилась, если бы он стал заглядывать под скамью и обшаривать весь вагон в поисках следящей за нами жены. Все, что я смогла понять, так это то, что Куст в Токио находится в крайне нервном состоянии и ждет неприятностей со всех сторон. Позже он рассказал мне, что все время, что я была в Осаке, они с женой скандалили, и дело дошло до того, что она стала угрожать, что сообщит о поведении Куста на работу.
- Ну, конечно, сразу в партийный комитет! С жалобой, чтобы разобрались с Кустом и вернули его в семью, как это происходило в лучшие советские времена! Бог мой, кислота, кинжал! Ненависть! Угрозы! Какая гремучая смесь! Я припомнила случай на своих уроках в посольстве, когда один из моих учеников во время упражнения самому придумать предложение с глаголом «бить» и подходящими падежами, произнес, а потом и написал честно и вполне грамотно «Моя жена бьет меня сковородой по голове» и в доказательство верности своих слов предложил мне потрогать шишки на своей голове от ударов сковородки. Тут мне стало дико смешно. Я покатилась со смеху и не могла остановиться до самой Камакуры, а Куст не знал, что и думать – он оказался между пылающей ненавистью женой и полоумной возлюбленной, которая чуть что, закатывалась бурным смехом. По дороге к Дайбуцу, почти 11 метровому Будде Амида, главной достопримечательности Камакуры, Куст продолжал нервно оглядываться и бежать вприпрыжку, как заяц, а я все еще давилась смехом. В таком жалком виде мы и предстали пред глазами величавого и невозмутимого Будды Амида, который, как мне показалось, склонил свою позеленевшую бронзовую голову, чтобы лучше нас рассмотреть, и остатки позолоты заблестели на его вытянутых ушах. Его сапфировые глаза смотрели на нас с лукавым состраданием, которое ему полагалось, как Будде Амида, благосклонному ко всем людям, независимо от их веры и положения. «Наму Амида Буцу! Намбуцу! Намбуцу!», - забормотал правоверный буддист Куст, складывая руки в молитве «Я вверяю себя Будде Амида». Я успокоилась и перестала глупо хихикать. И мне захотелось вверить себя Будде Амитабхе, как это звучит в Индии. Сейчас это было самым своевременным и верным в нашем положении. Мне показалось, что рядом прошелестело что-то вроде «Ну, что с вами такими поделаешь!» - легкий вздох уставшего от своей неизбывной благосклонности Будды Амида. После чего мы проследовали с Кустом по дамбе на остров Эносима. Куст брел с трудом волоча ноги, подавленный и больной – у него на нервной почве разыгралась язва. Я прекрасно его понимала, сочувствовала, жалела и испытывала стыд и чувство вины – теперь мы поменялись с ним местами. В Москве мне приходилось крутиться и вертеться между работой, детьми, готовкой еды и прочими домашними делами, изворачиваться и лгать Командиру, отправляясь на свидания с Кустом, нервничать, смотреть на часы, постоянно быть в напряжении, ждать неприятностей. А Куст мне говорил, что чувствует за это свою вину. Теперь наступила его очередь вертеться и лгать, а мне винить себя. Я остро это почувствовала, когда Куст рассказал мне, что они с семьей часто приезжают сюда отдохнуть, когда мы проходили через многочисленные кафе и рестораны острова Эносима, и вечерняя жизнь бурлила вокруг нас. Я представила, как Куст катит коляску с малышом, а его жена идет рядом, ведя за руку старшего сына – счастливая японская семья. Невольно все само по себе становилось на свое место. Впереди оставалось совсем немного дней до моего возвращения в Москву, а потом и на Мадагаскар. Я все чаще стала вспоминать об этом, а озеро Кавагути, Киото, Самбо-ин, Осака отдалялись от меня, будто я в лодке отчаливала от их берега и уплывала вдаль. Остров Эносима в бухте Сагами с его чудесными пляжами и видами со скал на Фудзи, старинным синтоистским храмом Бэндзайтэн и сирасу- мальками на закуску, местной едой - все казалось чужим, скользящим мимо меня. Куст, несмотря на свое кислое состояние из-за живота, все же потащил меня взобраться на холм, откуда открывался широкий вид на залив Сагами, и позвонить в колокол любви, дабы увековечить ее. Чего мы только не делали с ним для этого за время нашего путешествия, подумала я, когда мы вдвоем звонили в колокол, стоя над обрывом – тщетные потуги! К вечеру мы вернулись в Токио в нашу коморку приводить Куста в порядок, а на утро вновь пустились блуждать – на этот раз на полуостров Идзу в городок Ито, последнюю нашу поездку. Ничто ее не омрачало – ни страхи Куста, что нас преследует его жена, ни его притихший живот, ни мое насмешливое настроение. Мы погрузились в Ито с его знаменитыми онсэнами -термальными источниками, как в вату, где до нас ничего не доносилось из нашей прошлой жизни. В старинном купеческом квартале Курадзукури, где мы остановились, текла застывшая, сонная жизнь. На пустынных улицах изредка появлялись почему-то одни мужские фигуры в гостиничных халатах юката с полотенцем на плече, в гэта на босых, кривых ногах. Они были так похожи друг на друга, что мне казалось, что перед нами возникает один и тот же человек, который, высоко поднимая ноги и громко стуча ними по дороге, удаляется от нас спиной и растворяется в воздухе, оставляя в нем висеть стук от своих гэта. Атмосфера была простая, деревенская, без затей в этой бывшей рыбацкой деревушке, сохранившей свой дух. За традиционными японскими домиками ютились маленькие садики и огородики, пересекаемые узкими каналами, расчерчивая их в клетку, как в тетради. То там, то здесь возникали крошечные мостики, дополняя мое впечатление, что мы попали в игрушечную страну живунов из «Волшебника изумрудного города». В садиках и огородиках мне попадались на глаза мои любимые кусты бругмансии. Здесь это были небольшие, изящные деревца, усыпанные крупными цветами-колоколами, как их называют, трубами ангелов, всех расцветок - от ярко-желтых и оранжевых до белоснежных и нежно фиолетовых. Трубы ангелов заполонили эту часть Ито на радость мне и нежно благоухали по вечерам. Когда неожиданно пошел легкий дождик, трубы ангелов свернулись и поникли, чтобы воспрянуть и распрямиться при первом проблеске солнца. Я так стерла свои любимые балетки за время путешествий, что на подошве образовалась дырка, что ввело меня в изрядное смущение в ресторане, где мне пришлось снять обувь и оказаться с грязными пятками после дождя, когда надо было сидеть на татами и вкушать кайсэки – очередную порцию многочисленных маленьких тарелочек с местной едой. Зардевшись, я призналась в этом Кусту, потому что скрыть мои грязные пятки, торчавшие вверх, так как сидеть приходилось по-японски на коленях, было невозможно. В этот момент мне показалось, что Кусту также совершенно ничего со мной не поделать, как и мне с моими пятками – мы доставляем ему одни неудобства. Я ерзала, как могла, чтобы скрывать свои ноги, а Куст с сочувствием и усмешкой поглядывал на меня из-под бровей. Вздохнула я только тогда, когда мы выбрались из ресторана и отправились гулять за город, где расположились небольшие дачи с клочками земли, принадлежащие токийцам и похожие на наши садово-огородные участки. Мы бродили с Кустом по узким улицам среди чужих дач, за каждым поворотом открывались чудесные виды на горы и море, и я тогда не имела ни малейшего представления о том, как все связано в нашем мире – настоящее, прошлое и будущее. И то, что заполняет сейчас наши мысли и чувства, затем превращается в тоску, в пустоту, чтобы, как казалось, умереть, исчезнуть, а потом с течением десятков лет вдруг ожить, вернуться и давать на исходе жизни такое же ощущение полноты и счастья, неизбывной тоски в разлуке, будто этих немыслимых лет и расстояний между нами и не было. Прошлая любовь вдруг оживает сама по себе на удивление без наших усилий перед самым концом, делая ее опять смыслом остатка жизни, мучая раскаянием во сне, невысказанными словами любви, горьким сожалением о прожитом в разлуке времени, нерожденных детях, ощущением близости и тепла, прочитанных мыслей друг друга и уверенностью, что одно и тоже происходит с нами одновременно – с состарившимся и высохшим, как вобла, Кустом там и такой же немолодой мной здесь. Как и места, где мы находимся сейчас предвосхищают события, которые будут разворачиваться в будущем. Могла ли я представить тогда, когда мои голые пятки месили грязь на влажной дороге полуострова Идзу, что со временем я буду сидеть в Кремле рядом с Наиной Ельциной, которая тепло и душевно, порой кладя свою руку на мою, видимо, чтобы успокоить себя и меня, будет рассказывать о состоянии своего мужа после операции на сердце, сообщая таким образом всему миру, что с ним все в порядке. Что интервью это получилось после того, как мне удалось составить прошение о встрече с японским обозревателем газеты именно с этой целью – успокоить мир, что ядерная держава не без руля и кормчего. Наина перелистывала подаренную ей книгу о японских садах, восхищаясь картинами и фотографиями, сетуя на то, что ни разу во время визитов в Японию им с супругом не удалось полюбоваться цветущей сакурой, садами Японии, от которых она сама без ума. Могла ли я тогда себе уявить, что сразу после выхода статьи последовало официальное приглашение чете Ельциных посетить весной Кавано, соседний с Ито курортный городок с такими же прекрасными пейзажами, которыми мы бездумно любовались с Кустом, не помышляя о том, как извилисто и замысловато сложится по отдельности наша жизнь. Тогда все это было немыслимым.
     А пока деревца и цветы бругмансии, их аромат, милые и будто хорошо знакомые дачи, пение птиц, шелковистый дождик так расслабили меня, что я стала засыпать прямо на ходу. Куст едва дотащил меня до нашего рёкана, где я свалилась на пол на футон и забылась. Это длилось так долго, что Кусту пришлось продлевать наше пребывание, так как растормошить меня ему не удавалось – я провалилась в полное забытие. Очнулась я от звука телевизора, который смотрел Куст, сидя в юката рядом с моим неподвижным, бездыханным телом. Я, не открывая глаз, следила за Кустом из-под ресниц и видела его таким, каким он мог быть у себя дома, а не тем сгорающим от любви ко мне, каким ему хотелось быть. Это вызвало у меня приступ сосущей тоски не понятно, от чего - то ли от близкого расставания, то ли от обыденности и реальности настоящего Куста. Я опять закрыла глаза, стараясь не слышать звук телевизора.
  Мне показалось, что очнулась я уже в аэропорту, куда Куст привез меня, чтобы расстаться. Я ничего не чувствовала с момента, как началось мое забытие в Ито. Я лишилась всех чувств сразу – ни сожаления, ни любви, ни тоски, ни вкуса, ни обоняния у меня не было. Механически я делала все необходимое - как автомат заполняла бумаги, сдавала вещи, потом отправилась в туалет, а вернувшись, нашла Куста, сидящего почему-то на корточках на полу и опершегося спиной о стену. Руками он держался за голову и глаза его провалились глубоко внутрь, выражая боль затравленного, забитого животного, потерявшего хозяина. Меня он не видел, а я стояла за углом и бесчувственно долго смотрела на него. Это картина навсегда отпечаталась во мне. Потом он встал, судорожно меня обнял до хруста костей и всхлипнул.
- Увидимся! Я приеду! Ты приедешь! Будем вместе! Верь мне! – коротко и резко, как приказ, отчеканил Куст ставшим низким и хриплым голосом, повернулся и покинул меня.