Ненужный смарагд

— Бабушка, а, Бабуль, что это у тебя за такое гигантское украшение? — спрашивал я, будучи десяти лет от роду, так как, открыв невзначай бабушкину шкатулку, обнаружил там огромный сверкающий камень, который едва умещался у меня на ладони.

Моей бабушке было тогда лет под восемьдесят, но в проворности ей не было равных.

— А ну положи обратно, где взял, — странным, сухим голосом молвила она, появившись в дверях спальни. — Негоже так, без спросу по чужим сундучкам лазить. Любопытство — не наседка, яиц не принесёт, в могилу унесёт.

Вот всегда у неё были такие поговорки.

На печь полезу — в печи огонь, из трубы — вонь!
В огород пойду — сорняки б прополоть, языком не молоть.

Я тогда считал бабушку немного недалёкой. Мне было десять, я учился в школе на отлично, командовал в классе, считал себя начитанным и образованным.

«Даже слепой петух найдёт, если клевать пойдёт». — Ну что это? Уже тогда думал я про её прибаутки.

Я положил этот камень обратно в шкатулку и забыл про него.

Прошло лет девять. Бабушке было под девяносто, а я получил на её именины телеграмму.

Нет, она не была больна, не умирала, но просила срочно приехать — что я нехотя и сделал, понимая, что я эгоист полнейший.
Половину детства я провёл у неё и сейчас, почти в двадцать, впервые осознавал, что это было лучшее время моей жизни. Не школа, не учителя, не вечно занятые родители, уроки и прочее — а бабушкины блинчики, клубника в огороде, лесок за домом, озеро, где я с деревенскими рыбачил.
А я вот за все годы и письмеца не написал ей.

Подростком стал. Девушка появилась. И… сгинула с другом лучшим. Родители разошлись. Ребята из школы разъехались, и каждый жил своей жизнью.
И тут это письмо, и я вспомнил, что у меня есть ещё и моя чудесная бабушка.

Знакомые очертания совсем уже покосившегося старенького домика отозвались острой тоской в моём сердце.
Я зашёл в дом и кликнул бабушку.

— Да здесь я, не глуха, хоть стара.

Всего в доме и было три комнаты: кухня с печкой, спальня да гостевая. Я пошёл в спальню, где и увидел высохшую старушку, которая сидела без света.

— Электричества нет, бабушка? — кашлянул я. Очень уж мне было стыдно и неловко.

— Нет его, да и зачем? Ведь не вижу я совсем.

Я оторопел. Значит, бабушка слепенькая?

— Как давно не видишь, бабушка?

Она крякнула, привстала и махнула рукой: — Что толковать, коли мне не видать?

«Вот всегда она так говорила», — пронеслось у меня в голове.

— Слушай меня, — вдруг вымолвила бабушка, скажем так — «обыкновенно». — Бог меня призывает. Да не помирать, не бойся. Хоть дела до меня тебе все эти годы мало было.
Ухожу я отсюда, куда — не скажу, да и незачем. Только вот нет никого у меня, кроме тебя. Да и смарагд ты видал — о нём и речь.

Я приоткрыл рот, вспомнив изумительный камень с ладошку величиной. Весь застыв, я ждал, что же она мне поведает.

— В молодости была я в большом городе на ярмарке. Меня за деда твоего уже выдавать собирались. Но не знавал ты деда своего, а характер у него был не сладкий — буйный да тупой он был, как пробка. Я в горе утопала тогда, но времена такие — не сам жениха выбираешь. Не любила я его, да и не представляла, как жить с ним. Тогда уже слухи ходили, что по девкам он бегает с утра до ночи. Но купцом был, а мы — беднота. Известное дело.

Вот убежала я в городе том на речку, смотрю — парень простой там сидит, что-то рисует. Я под дубок села, что меня укрыл, и горько плакала.
Тут вдруг паренёк этот передо мной грибком вырос. Спрашивает, почему реву. Я ему и рассказала, что мне предстоит. А он на это: «А ты иди со мной, хуже не будет».
И подмигнул так, а глаза у него чистые были, как небо, и улыбка нежная.

Да что ты, — махнула я сперва рукой. Но он не дал продолжить мне: «Знаю, что думаешь. Не трону я тебя. От участи твоей незавидной спасти хочу. Я тебе старшим братом буду».

И сбежала я с ним. Весёлый он был, грусть мою развеял, я и сама в него влюбилась. А он, как и говорил, и не смотрел даже на меня, как на женщину — даже обидно было.

Но нашли нас — дед твой да праотцы мои. Обвинили спасителя моего, в тюрьму бросили. Меня дед твой избил, да всё одно в жёны взял. А мысли мои были только о моём любимом, что в тюрьме мучался да казни ждал.
В ночь новобрачную напился дед твой и захрапел на весь дом. А я… — бабушка призадумалась и вздохнула, но продолжила: — трав ему подсыпала в напиток ядовитых. Знаю, будет с утра что выпить искать. А сама я из хаты вон да к тюрьме, где любимый сидел.

— Что ж, бабушка, убила ты деда? А как же отец мой, чай, твой сын?

— Приютила я его после, не от деда он, — помолчала она, пожевала губами. — Впрочем… — она вздохнула горько, так что за душу взяло. — Не от деда, а от любимого моего.

Стража подле тюрьмы пьяная была, а у меня вот этот смарагд, от деда в подарок в день свадьбы. Я им сунула — они по глупости врата и отворили. Я к любимому своему, а он ни в какую — не хочет выходить. Тогда я не понимала. А он сказал мне: «Беда у тебя будет, ежели мы сейчас сбежим. Вернись, я приду за тобой в нужный час, обещаю».
И любили мы друг друга в ту ночь — вот и отец твой не от деда вовсе.

Сердце моё кровоточило, когда я уходила, а смарагд у пьяниц из-за пазухи вынула. Домой воротилась к пьяному мужу. А он на самом деле с утра и помер, выпив из «моей» бутыли. Меня не обвинили, но любимого на каторгу неизвестно куда отправили.
А я вот сыночка, отца твоего, родила. Только одна и знала, от кого он.

— А что же стало с твоим любимым, бабушка? И зовут его как, деда моего настоящего? — выдохнул я.

— Не в силах сказать — не поверишь. Одно прошу: вот этот смарагд выброси его. Обещай, что выкинешь в реку! Ведь ты правнук самого… — она замолчала.

— Кого, бабушка, кого?

— Не того, о ком подумал. Религии — одно, Бог — другое. Здесь Он, на планете нашей. Иль думаешь, на небесах сидит?
Обещаешь кинуть в реку этот смарагд? Тогда я смогу спокойно уйти.

— Куда, бабушка?

— К Нему, — ответила она.

— Обещаю.

Утром я стоял на обрыве, рассматривал смарагд, переливающийся всеми цветами радуги на солнце. Он тянулся ко мне, а я — к нему.
Но тут, перед лицом моим всплыло обещание, данное мною бабушке, и с какой-то лёгкостью он просто выпал из моих рук.

Бабушки в доме больше не было. Только ходики её остановились ровно в полночь, когда шёл прошлой ночью наш разговор.