Глава 5

Глава 5: Привкус Абсурда и Тихие Радости

Сцена I: цинизм и ценности

В душном баре, где воздух был густ от запаха прокисшего пива и окончательно сгустившегося отчаяния, поручик Ржевский поднял запотевшую кружку. Пена оседала, как надежда.

— Мде! — хрипел он, обращаясь к Мессиру Баэлю, сидевшему напротив, недвижимому и безмолвному, как памятник самому себе. — Марокканцы, мой дорогой циник, внесли не свежую струю, а новый вид гниения! Не в строй, нет. В души! У кукол и так там после Корсара — Сталинград, а эти… эти принесли им зеркала. И они увидели, что они — нищие. Духовно, мать их, нищие! А это хуже гангрены. Гангрену хоть можно отпилить.

Он отхлебнул, пиво стекало по его подбородку, как слезы неудавшегося трагика.
— Раньше был четкий враг — Корсар. Пес — молчаливая оппозиция. Я — циничный комментатор. Была система! А теперь? Теперь у каждой куклы в черепной коробке — своя партизанская война. Одни ушли в дезертирство к марокканцам, другие — в окопы медитации с Ошо. Идиллия, мде! Все всех понимают, и все несчастны по-новому, изысканно. Хуже, чем в окопе. Там хоть знаешь, откуда ждать пулю.

Баэль молча слушал, его пенсне были двумя черными провалами в бледном лице. Он был похож на судью, который давно вынес всем смертный приговор и теперь лишь ждал, когда палач устанет.

Не все, впрочем, предавались утонченным страданиям. Калдиночка, едва оправившаяся от болезни, нашла свой, простой и ясный способ бегства. Она ходила на свидания. С кем-то из марокканцев, с кем-то из местных, потерянных и таких же временных. Ее хрупкая фигурка, одетая во что-то светлое и невесомое, стала появляться в разных концах вагона, всегда с новым спутником. Это был не цинизм — это была наивная, отчаянная попытка поймать за хвост хоть каплю обычного человеческого тепла в этом царстве абсурда. Ее положительный аспект — неисправимая, трогательная вера в жизнь — сиял тусклым, но упрямым светом, как огарок свечи в подвале.

Ей вторила сладкая парочка — Рио и Рита. Они не предавались унынию или дурману. Они нашли спасение друг в друге. Их любовь была тихим островком в этом бушующем море безумия. Они могли часами сидеть, прижавшись друг к другу, молча смотреть в заляпанное окно, делить последнюю шоколадку или кусок курицы. Их положительный аспект был в этой немой верности, в этом простом человеческом союзе, который оказался крепче всех идеологий и философий. Они были как два деревца, сросшиеся корнями, — их уже было не сломить поодиночке.

А Тарабас Невнятный и Воронежский Привет лишь глубже уходили в свой негативный аспект. Они стали тенью, пародией на самих себя. Тарабас мог часами молча смотреть в стену, абсолютно неподвижный, а Воронежский бубнил свое вечное «фам фадо о фуда» уже без всякой интонации, как заведенный механизм. Они были живым воплощением той самой духовной нищеты, о которой с пафосом кричал Ржевский.

Апофеозом же всеобщего помешательства должен был стать рэп-батл. Мики, вертлявый и юркий, как крыса в трюме, и Воронежский Привет, тяжелый и угрюмый, как мешок с картошкой, сошлись посередине вагона. Это была не битва. Это была агония, облеченная в убогий, корявый ритм. Они выкрикивали друг в друга свои обиды, свою горечь, свою ненависть к Корсару, к Салале, к самим себе. Это было страшнее любой драки — этот публичный акт самоуничижения.

Идиллия, как и предсказывал Ржевский, должна была быть тотальной. Ее апофеозом стал рэп-батл.

Сцена II: рэп лучше, чем рис

Мики, вертлявый и юркий, и Воронежский Привет, тяжелый и угрюмый, сошлись посередине вагона, как гладиаторы на залитой кровью арене. Только вместо мечей — слова. Гневные, рифмованные, полные ненависти к друг другу, Корсару, Салале и самим себе.


ОЗНАКОМИТЕЛЬНЫЙ ФРАГМЕНТ