Энн и цветы в тетрадке Глава 1

 А вот и Энн! 
Она только вернулась из библиотеки, встряхнула зонт над половым ковриком в прихожей, прислушалась к непривычной тишине в доме, взглянула украдкой на себя, улыбающуюся, в зеркале и разулыбалась ещё, чуть сильнее от того что увидела как завились её кудряшки от влажности. Энн это всегда нравилось. Пожалуй единственное - что ей могло нравиться в себе. Ведь это так здорово! Это как с игрушкой в детстве, которую положишь в воду и она растёт. Так и тут - польет всюду кругом дождик, и волосы Энн трансформируются. Интересно ведь!.. А в остальном в Энн и нечего было рассматривать. Совсем ничего такого, что нравилось бы ей самой. Вот например нос. Ну что нос?.. Обычный нос, да ещё странной формы. Его совсем и не видно порой под очками. И щёки... Обычные щёки. Их тоже не очень-то видно. И глаза. Ну глаза и глаза. Никто никогда раньше не говорил Энн что глаза её чем-нибудь отличаются от всех остальных. А значит - такие же точно они, как и тысячи миллионов глаз по всей земле. Но только хуже. Отчего-то казалось Энн что они хуже других, да и всё остальное в ней, вообще-то, гораздо хуже чем у остальных. Так уж случается - что если никто никогда не говорит человеку о том что он, в чем-нибудь хоть, но особенный - особенный по хорошему - то человек думает тогда что он особенный всё-таки, но только вот, отчего-то - уже по плохому. Наверное это потому так случается, что любой человек, в любом случае, особенный, ведь нет одинаковых в мире. Есть только ужасно похожие, но всё-таки, будь они совсем одинаковыми - так никогда бы нам не было настолько прекрасно встречать другого похожего на нас человека. Прекрасно нам это лишь потому, что он, всё-таки, чуточку другой. А раз нет совсем одинаковых в мире людей - то значит каждый, конечно же, точно особенный. И конечно же он это чувствует. Но вот тут-то уже и случается так, что решает человек - особенный он по хорошему или всё-таки по плохому - благодаря мнению своего окружения. Оно и именно оно объясняет ему - хорошо ли то что живёт он на свете или не очень.
 Вот Энн объясняли всегда что особенная она по плохому. Не все объясняли словами, ведь многие с ней не общались. Зачем же общаться с какой-то там Энн, когда она особенная по плохому?.. Многие объясняли делами и взглядами, тоном голоса или жестами. Иногда даже и вовсе - ничем. Если совсем Энн не замечают и не придают ей значения - так значит ведь, что она по плохому особенная?.. Поэтому Энн, прислушиваясь к мнению столь многих окружающих людей, считала себя, всё-таки, особенной по плохому. Единственное что хоть как-то в себе Энн нравилось - так это, конечно же, дождливые кудряшки. Так это чудно - что вдруг они образуются сами собой и без всяких усилий! И даже так кажется, что завитушки эти, своим самообразованием на голове Энн, говорят ей что ценят её и считают достойной, как ни странно, даже какой-то приятной причёски.
 Теперь же Энн только что вернулась из библиотеки и была благодарна кудряшкам сильнее некуда, стоя у зеркала в прихожей. Они сделали её чуточку более такой, какой ей не стыдно быть. Такой - какой ей не стыдно встречаться будет сегодня с друзьями. С друзьями старшими, мудрыми, славными. Друзей у Энн много - это всё, в основном, писатели. Да все, в основном, давно уже мертвы. А поэтому она может общаться с ними теперь только через книжки. Но это и самое приятное, нужно сказать, с ними общение! Ведь в книжках писатели говорят так, как им бы хотелось и в жизни. А в жизни, наверное, вряд ли они бы сумели так выражать свои мысли и чувства как на страницах. Вот встретила бы Энн писателя просто так - где-нибудь на улице. А он бы промямлил ей что-то в ответ на приветствие скромно, смутился, смешался, вдавил бы свою мудрую голову в воротник и пошёл бы смущенно дальше, не собираясь совсем разговаривать. Ведь, может быть, и писатель этот тоже когда-нибудь так решил для себя при поддержке своих родных и знакомых - что он особенный по плохому. А в книжках писатели говорили с Энн прямо, открыто и безо всякой робости. Они говорили о том, что они чувствуют (как, конечно, никто никогда в жизни не делает, общаясь с совсем посторонними людьми вроде Энн), а иногда даже о том говорили писатели, что чувствует Энн сама. И это - тем более странно и хорошо. Ей нравится с ними болтать. Они так говорят в своих книгах!.. Бывает - они говорят громко и сильно, стремительно и свободно, и их голоса звучат как полёт белой чайки в лучах солнца над огромным блестящим заливом. Порой - они звучат тихо и трепетно, чуть дыша, замирая - как мотыльки у старенькой жёлтой лампы на дачном заднем дворе. И это тоже хорошо. А иногда они звучат... Нет - может быть в этом у Энн и есть небольшой, хоть мало-мальски заметный талант: слышать их. Именно их. Писателей. Они ведь редко с ней говорят своим голосом. Они говорят голосами десятков мужчин и женщин, детей и стариков, животных и сказочных персонажей. Но никогда почти - своим. Она слышит что это уловка. Она рада бы, как и все читатели, забыть о том что с ней говорит писатель и представить что это просто доносятся до неё из той жизни, что кипит на страницах, голоса книжных героев. И часто почти... Но нет - Энн старается не забывать. Хотелось бы, но не стоит. Ведь это легко - взять и забыть. Писатель того и хотел: чтобы ты позабыл напрочь. А сам говорил бы с тобой сколько влезет и как ему только захочется откровенно, не опасаясь что речь его примут за его собственную. Пожалуй что это искусство - не забывать. Пожалуй что это талант или дар - видеть за чьим-то лицами, говоря про лица книжных героев, лицо того, кто их придумал. Похоже это, правда, талант - как и талант или дар - видеть и слышать за внешним образом человека его душу. Энн мало в себе замечала талантов. Возможно лишь потому что никто их вокруг никогда не замечал, а Энн не решалась попробовать отыскать их сама. А может быть - потому что их, и правда, не было?.. Но это, похоже, её настоящий талант. Хотя он совсем никому и не нужен. Гораздо полезнее было бы уметь замечать в людях душу - в тех людях, что рядом: живые и настоящие. Вот это имело бы, может быть, пользу на практике. Ведь люди нуждаются в этом. Нуждаются здесь, на земле. А те, кого понимает Энн - уже, в основном, давно не здесь. Так разве не лучше ей было бы вглядываться в реальных людей?.. Возможно и лучше. Но Энн не умеет пока говорить с ними. Ей слишком страшно и стыдно и странно ещё это делать. А вот с писателями... Ей нравится - очень и очень нравится порой взять и за чтением вспомнить - что это не просто герой засмеялся на сто тридцать седьмой странице, и не просто он сжалился над другим героем на сто сорок восьмой, и не вдруг так разгневался на пятнадцатой и неспроста разрыдался на двести сорок четвёртой - а это за ним тихо, украдкой, как кукловод за своей марионеткой, смеётся и плачет, глядит на мир и на других людей тот незнакомый человек: писатель, что жил когда-то и говорил с ней, с Энн, даже ещё не зная о том что она в мире однажды такая появится. Ей было приятно. Не ясно почему - но приятно и очень приятно от этой мысли - что кто-то хотел с ней говорить. Пусть даже и пол книжки с маху прочтёт, не оглядываясь и ни разу ни чуть не задумавшись о том, кто с ней общается через страницы - но вдруг потом вспомнит и взглянет прямо, пронзительно в эти глаза, что прячутся за героем из книжки, да просверлит их до самой до глубины, замечая с печальным сарказмом: "Так вот ты какой?.." А писатель на том конце книжного провода съежится в испуганный комок, но сперва - только сперва - а потом потихоньку распрямится и тоже посмотрит в глаза самой Энн и тихонечко, грустно, в ответ ей заметит: "Так вот ты какая?.." Возможно - что это одно из немногих достаточно действенных утешений для Энн, которые ей помогают не отчаиваться и совсем уж на свете попусту не теряться - одно только это понимание: что с ней могут говорить. Ей могут рассказывать и её могут слушать. Да, слушать - слушать хотя бы то, каким эхо отзывается рассказанное в её душе. Это уже очень ценно. То - что она по-настоящему способна понимать что говорит другой и способна об этом беседовать, пусть и лишь у себя в голове - говорит ей о том что она есть, она, вроде бы, живёт, и хотя бы эти далёкие люди - писатели - своим общением с ней не отрицают её существования. Особенно важно бывает это осознавать теперь - в одинокие дни, когда Энн одна, и живая душа рядом - только Кардамоша, который совсем не умеет болтать по-человечески.
 И какая же это прекрасная мысль была - заглянуть в библиотеку по пути! Ещё всего-то минут сорок назад Энн брела, унылая, по асфальту, залитому лужами, и с прискорбием осознавала что, раз уж её туфли вдруг вздумали снова потечь сегодня - то потекут они точно и завтра, и послезавтра, и ещё невесть сколько раз на неделе, которую обещают абсолютно дождливой и даже немножко холодной. А значит - ей каждый день нужно будет расходовать уж как минимум два пакетика для завтраков, какие она обычно использует в таких случаях. Про эти пакетики только так пишут на этикетке - что это пакеты для завтрака. А Энн прекрасно по опыту знает, что годятся они ещё и для человеческих ног, которые внутри них оказываются защищены от влаги до тех самых пор, пока пакетик, видимо от осознания того что используют его не по назначению и подсунули ему вместо завтрака чьи-то пятки, не прорвется и не даст течь. Расходовать, значит, пакеты придётся теперь регулярно. А что же ещё остаётся делать?.. И это - большая ещё экономия в сравнении с тем, чтобы взять и купить себе новую обувь. Такого она просто не может сейчас позволить себе совершить. На это нет средств. Пакетики тоже, конечно же, не бесплатны, но их целый, плотно смотанный рулон приобрести можно всего за какие-нибудь там копейки. А значит - они всё же лучше, чем новые сапоги. Да, сапоги всё равно покупать ей придётся. Ведь осень становиться потихоньку уж что-то совсем неприлично холодной. А Энн всё ещё ходит в туфлях. Но, как бы там ни было - денег сейчас нет. И на этом, конечно же, точка. Будь, правда, у Энн сапоги - пусть даже и также дающие течь, как теперешняя обувь - то не пришлось бы так долго с усилием подтыкать свои пакетики со всех сторон то и дело чтобы они не вылазили на свет и не смотрели из туфель по сторонам. Ведь туфли - они вещь короткая, а сапоги - более длинная. Вот и вся разница. Вот было бы здорово в них ходить хоть с пакетиками, хоть без!.. Энн сегодня пол дня так мечтала о сапогах, что ногам становилось совсем-совсем и не холодно в мокнущих туфлях! Стоит Энн на улице, на работе, протягивает людям, что мимо идут, цветастые листовки со скидками на продукцию, а та-ааак внутри тепло от простейшего осознания того - как бы здорово ей здесь стоялось теперь в сапогах! Так мягко и хорошо, так тепло и приятно... Так хорошо и приятно со всех сторон... до самого до колена... Или хотя бы лишь до голенища... И то уже здорово... Энн словно в печке от этого воображаемого состояния оказывалась. Как будто бы в настоящем теплейшем каминном зале, где ласково, весело, хитренько трещит огонь и поглаживает своими румяными щупальцами греющийся воздух. Как будто бы под мягким пледом и с чашкой горячего шоколада в руках. Как будто бы... как будто бы в сапогах, одним словом. Энн было очень тепло. От одного только представления о том что она в новой обуви. А каково же ей было бы, если бы эти сапоги вдруг претворились как-нибудь в реальность?.. Но чтобы они претворились - ей нужно сначала подольше, ещё хотя бы несколько лишних рабочих часов, померзнуть в туфлях на улице. Даже если бы кто-нибудь ей эти лишние часы работы дал. А несколько лишних часов сполна не прогреешь одним только воображением. И нужно ещё поразмыслить - вообще стоят ли они того, эти несбыточные сапоги, чтобы померзнуть совсем хорошо один раз ради того чтобы мерзнуть чуть меньше все время. Возможно что мягкий подход к переохлаждению - постепенный, растянутый, протяженный во времени - окажется даже чуть более благотворным, чем резкое сильное переохлаждение во избежании его же, но медленного. Правда думать об этом она долго не собиралась. Всё это, и вообще, мало заботило Энн. И думать она могла о таких вещах только вскользь и чисто из развлечения. Ведь на долгой монотонной работе мозги человечьи способны работать лишь фоном и обрабатывать только поверхностно информацию. А значит - ты и даёшь им ту самую, что достойна не более чем такого к себе отношения. Она не важна - информация о том, что нужны Энн сапоги. Ведь Энн сапоги нужны только затем, чтобы Энн не было холодно. А не должно быть Энн холодно - только из-за того что она, вроде бы, жить должна так на этом свете, чтобы не простудиться и не умереть, а значит - ценить себя и оберегать. Оберегать же себя и ценить Энн должна потому наверное, что она хоть чего-нибудь, да и стоит. Но здесь-то логическая эта цепочка внезапно и приходит к своему концу. Здесь начинается зона несоответствия её действительности. Энн мало чего из себя представляет по своему же собственному мнению и мало чего, также, и стоит. А значит - беречь ей себя впринципе не интересно. Да и было бы это странно, если бы она вдруг за это взялась. Как если бы Энн вдруг ни с того ни с сего принялась охранять какую-нибудь пустяковую штуковину и тщательно следить за тем чтобы никто её не украл. Ещё  и выделила бы сейф с пятью замками для какой-нибудь такой, ничего не значащей, вещицы. Конечно Энн не настолько неблагоразумна, хотя и не стоит совсем ничего. Даже и в ней - такой никчемной - хватает, всё же, немного сознания для того чтобы не совершать неоправданных глупых поступков. Куда важнее, умнее будет с её стороны - оберегать Кардамошу. Вот он-то уже, хоть мало-мальски, но стоящее существо. О нём говорили, конечно, все и всюду, что он, так же, как и Энн, ничего толком не стоит. Но Энн так не считает. Она знает - что это живое существо. А значит - оно стоит заботы и ласки. Кардамоша - не слишком красивый и не породистый - что уж конечно…но всё же... Раз в нём есть дыхание - значит он стоит чего-то. Хотя бы простейшего уважения к этому дыханию. В том Энн глубоко и убеждена. И от того она изо всех сил старается уважать его, даже тогда, когда это дыхание вдруг обрастает по неопытности глупым недоверчивым лаем и ругается на неё за что-то - сама Энн не знает за что. Но как бы оно не ругалось - теперь Энн ответственна за это дыхание и так должна сделать, чтобы оно непременно жило. Да, она за него ответственна. Хотя и был Кардамоша рождён в другом доме, и изначально ответственность за него легла на других совершенно людей - но раз уж они не захотели её на себя взять: то теперь Энн должна. Когда Кардамошу хотели вести усыплять - допустить она этого не смогла. Хотя он и незнакомый ей пёс, хотя он и лает иногда совсем взбалмашно и бескультурно, хотя и пытался он даже один раз её укусить за палец, когда она, только и всего, хотела чуть почесать у него за ушком - но всё же: он жизнь. И жизнь эта точно достойна того чтобы быть нужной. Энн чувствовала что ей будет совсем нелегко, этой маленькой жизни, если будет она, ну совсем никому не нужна. Это даже в том случае - если его отдадут только в приют, а не станут губить. Это всегда очень сложно. Энн знает не понаслышке - как сложно. Да и потом - Энн сама, в том случае если возьмёт на себя ответственность за эту маленькую жизнь, станет нужной хотя бы кому-нибудь. А это уже очень здорово! И хотя с Кардамоши все неприятности Энн и начались - но во многом другие её неприятности, всё же, теперь с Кардамошкою и заканчивались. Не будь Кардамоши - она бы пошла поступать и училась бы где-нибудь, где ей скажут, либо где-нибудь, где она бы сама хотела. Было жаль немного того, что Энн не пошла поступать туда, куда сама хотела. Но ведь и радостно что не пошла туда, куда ей бы сказали! Без Кардамошки она бы жила дома. И дом - это очень, конечно же, хорошо. Но дома живёшь как в чужом месте. Жила бы Энн с мамой, и папой, и братом. А значит - с родными людьми. Но чем ближе ты к этим родным людям живёшь - тем больше ты мучаешься осознанием того что живёшь с чужими. Издалека, всё-таки, легче представить что дом - это дом, а родственники - это родственники. Не так сильно тогда этой фантазии мешает реальность. А всё это, вместе взятое, опять же, делит такие обстоятельства, которые появились из-за пёсика, пополам: на неприятности и приятности. Не будь у Энн нового и первого в её жизни настоящего питомца (в детстве она один раз представляла что с ней теперь будет жить божья коровка, которая прилетела к ней прямо на платье, и даже взяла её Энн с собой домой, но божья коровка тогда отказалась жить в доме у Энн слишком долго - наверное ей не понравилась Энн, потому-то она скоро так и умерла), так не пришлось бы, конечно же, Энн снимать эту квартиру - квартиру в центре и подороже, ведь в остальные не брали с животными - а чтобы снимать эту квартиру - ей не пришлось бы работать там, где она никогда бы и не подумала что однажды будет, и никогда бы она не жила тою жизнью, которой живёт сейчас. А вот ведь - какая она, во многом, оказывается, интересная - эта жизнь! Особенно тогда, когда после дождливого дня ты придёшь, наконец, домой, включишь свет в своём собственном доме, пускай и съёмном, увидишь себя улыбающуюся и так по-дождливому кудрявую в зеркале с книжками в пакетике подмышкой и скоро уже будешь греться, да отдыхать, почитывать книжку и пить чаёк... Стоп. Энн вдруг резко перестала улыбаться от мысли что просто так дома остаться сейчас не получится. Ей нужно пойти и выгулять Кардамошу, который, конечно же, в этом нуждается к концу дня, как и любой приличный пёс. А там дождь... Там сильный, хороший, ответственный дождь. Он так же на славу работает, как и Энн со своими листовками. Он всем прохожим подряд обязательно, со всех сил своих дождевых, старается вручить свои капельки, навязывает их, чтобы никто не прошёл без них мимо. Даже если идёшь под зонтом - так дождь всё равно искоса вдруг польет и заглянет к тебе услужливо под зонтик. Старается - как и Энн. Она тоже едва ли пропустит хоть одного прохожего, чтобы ему не вручить информацию о своей интересной акции. Ей очень нравится это - дарить людям пользу. Дарить им хоть выгоду, если уж больше она ничего им не может в своей жизни дать. Она горит этим делом, как и любым - за какое бы только ни принималась. Она рада любому, кто с интересом взглянул на листовку, а значит - она оказалась ему немного полезной. А вместе с листовкой - и Энн.
 Теперь снова придётся идти из дома под дождь. Она только спаслась, вроде бы, от него, только-только согрелась до глубины своих мыслей и ожиданий - ведь впереди на сегодня уже нет работы - один только тёплый-т;плый дом... а вот... Забыла что нужно ещё выгулять Кардамошку.

- Ну что?.. Пойдём? - понуро смотрит на пёсика Энн, всей душою надеясь на то что её хвостатый товарищ вдруг ни с того ни с сего заговорит человеческим голосом и скажет что это совсем и не обязательно. Но надежда тщетна. Зверёк ничего подобного и не думает говорить, а только смотрит на Энн тем восторженным, воодушевленным, полным энтузиазма и нетерпения, беспокойства и тревоги, растерянности и сомнений взглядом, который говорит о том что гулять Кардамоша, конечно же, хочет, и хочет давно, и хочет как можно скорее. Энн хорошо понимает его этот взгляд. Недавно ей и самой на одной подработке нельзя было ни за что отходить и брать перерыв до определенного времени, а очень, как раз-таки, даже хотелось. И в тот момент бедная Энн как нельзя лучше, во всей полноте своих чувств, понимала его - Кардамошку - и искренне, глубоко своему питомцу сочувствовала, представляя как героически терпит он иногда по пол дня, ожидая её возвращения. Энн, вообще, не из тех людей, что умеют жалеть себя. Жалеют, конечно, и очень. Но всё же - лишь исподволь и тайком от самих себя. Открыто жалеть себя перед самими собою им совестно. Поэтому если им жалко становится вдруг в той или иной ситуации себя - то они начинают жалеть тех людей, кто, наверное, тоже в таком же точно положении где-нибудь в мире оказывался или окажется. Ну или животных, как в этом конкретном случае. Когда себя ты отождествляешь с кем-нибудь и уж потом только этого кого-нибудь жалеешь - тогда получается хоть какая-то польза от всей твоей этой жалости. Хотя бы хорошее чувство к кому-нибудь у тебя так в душе получается. А уж хороших чувств людей друг к другу на этом свете всегда не хватает.
 Что ж делать? Придётся идти снова на улицу. Пакетик с книжками из библиотеки, что до этого Энн держала подмышкой, был помещён здесь же, в прихожей, на тумбочку, а Энн дотянулась, не разуваясь и не сходя с коврика, до поводка что висел на крючке чуть поодаль, подозвала Кардамошу скорее и принялась поводок на него надевать. Зачем разуваться, когда после снова придётся призывать к порядку непослушные пакетики, которые завязать и подоткнуть по-хорошему стоит немалых усилий? Пока всё на месте - спускайся во двор, да и всё. Вот Энн и спустилась вдвоём с Кардамошкой. Он первым на улицу вылетел сразу же из дверей, но чуть только оказался снаружи - как тут же растерянно остановился, оглянулся по сторонам удивленно и даже немного обижено, словно спрашивая у всего окружающего пространства: "Чего это ты?..", и наконец, не дождавшись ответа, с опаской попятился назад к Энн, оглядываясь на неё жалобно и умоляюще, словно просит поддержки и защиты. Ведь мир вдруг, с чего-то, его обижает... Берет и льёт на бедняжку дождь, мочит ушки... Сыпет на спинку прохладным капельками как горохом... А разве так можно?.. Он маленький - он обычный щенок... Он ничего ещё миру плохого не сделал... Он даже и не ожидал сегодня от мира такого! Энн улыбнулась и сразу же вступилась - с громким звуком, похожим на взмах крыльев гигантской бабочки, раскрыла зонт над Кардамошей. И над собою, конечно же, тоже. Под этим зонтом они вместе и отошли чуть подальше от дома, чтобы щенок мог там вдоволь и насладиться дождливой природой и сделать все те необходимые в жизни дела, что так долго пришлось ему дожидаться возможности сделать. А Энн, тем временем, отдалась полностью размышлениям о жизни, что как добрые весёлые друзья, переносят её в мир разноцветный и светлый, сказочно прекрасный - казалось бы, всего лишь, рассказывая ей о её собственной жизни и о её собственных самых обычных днях. Как и друзья писатели - они тоже всегда говорят, в основном, о чём-то совсем простом и привычном, но от самих размышлений о жизни простой - жизнь эта становится куда более высокой, красивой и полной. Есть очень такая интересная особенность у размышлений: они перемалывают всё обычное и перемешивают привычные вещи между собой, совсем ничего, в общем-то, особого не добавляя - но это привычное вдруг и становится новым и удивительным. Как будто бы ты взбиваешь яичный белок и он вдруг становится из обычной прозрачной субстанции - воздушною пышною пеной. Что бы такого не происходило в твоей жизни - тяжёлого, трудного, неприятного, грустного - ты начинаешь об этом хоть чуточку хорошенечко размышлять - и вдруг от этого всё то тяжёлое, грустное, трудное, невероятнейшим образом, для тебя становится лёгким, несложным и радостным. Как будто сам факт обдумывания жизни - её превращает в другую - жизнь лучшую, жизнь куда более высокого порядка. Вот так и сейчас. Энн стоит на дорожке у дома и тихо обдумывает про себя этот день, и ощущает уже как чудесным образом мокнущие туфли, листовки что постоянно слипаются между собой благодаря свежим типографским чернилам, онемевшие пальцы, которыми эти листовки приходится спешно разъединять, охрипший от постоянного проговаривания речевки голос, недовольные раздраженные лица прохожих, которые нервно отмахиваются от выгодных предложений или с каменным выражением невозмутимо проходят мимо, безмерно долго тянущиеся последние пять-восемь минут каждого часа - что перед перерывом - когда ноги уже так гудят что невыносимо, а мозг всё время пытается обрадоваться раньше времени и заставляет тебя лазить в карман за телефоном каждые пол минуты, проверяя - не закончились ли как-нибудь вдруг, волшебным образом, все эти восемь минут, промокшие плечи, к которым липнет уже блуза под пальто из-за того что с зонта сзади льётся на спину - он слишком не к месту сломался вчера днём и теперь он уже - зонт только наполовину: с одной стороны зонт, а с другой - дряблая мокнущая материя на согнутых как поджатые ноги спицах, ужасные мысли, от которых глаза сразу становятся круглыми при появлении их в голове - о том, что тебе до квартплаты осталось всего восемь дней, а как раз в эти дни может больше совсем и не выдаться шанса ещё заработать, ведь льют дожди и не все захотят в эти дни нанимать людей для промоакций, тяжёлая вязкая тоска, что рекой из свежего цемента заливает твои мысли, надежды, стремления и планы, когда ты вспоминаешь о том, что оторван от близких и близкие не хотят с тобой знаться - всё это становится вдруг, прямо здесь, на её глазах, чем-то очень хорошим, имеющим смысл, и даже красивым. Как будто бы в книжке - читаешь историю про такого вот персонажа как ты, и тебе почему-то история эта - такая вот, будничная и нелегкая, немножко нелепая, странная история - кажется, всё же, произведением искусства. Она кажется таковой просто от того что она кем-то обдумана и что кто-то её посчитал стоящей хоть того чтобы над ней поразмыслить немного. Даже если и сам ты являешься этим кем-то. Энн размышляет о жизни. И жизнь тут же становится похожей на книжку или фильм: ведь книжка - скорее для сравнения это даже слишком мало. На книжку похожи твои размышления, когда ты лежишь, с головой закутавшись в одеяло в тёмной комнате, и думаешь про себя - читаешь с двумерных страниц, переводишь в голове с языка черно-белого плоского пространства на красочный трёхмерный язык. А фильм подаёт тебе жизнь в трёхмерном измерении сразу же. Он подаёт тебе жизнь, что живёт и движется полноценно в трёхмерном пространстве. И когда ты стоишь перед домом, что выливает из окон разноцветные водопады света в пространство заполненное струями дождя, шуршащее темной, насквозь влажной зеленью, шумящее гулом авто-дороги снаружи двора - так что же это тогда, если не фильм? Он сразу сопровождает твои размышления трёхмерным. И думать сейчас в этом фильме - особенно хорошо. Думать даже про то, что, на первый взгляд, плохо. Вот даже и Кардамоша - как хорошо что он с ней! Он несмышленныш ещё, он наивный и слишком растерянный, чтобы быть принятым в обществе. Даже Энн, какой бы она молодой ни была - и то понимает прекрасно что в мире людей так совсем не годится. Ты хочешь быть слишком наивным? Так будь. Но только вот ни за что никому этого не показывай. Люди считают что это дурной тон. Они все хотят, в основном, обмануть тебя, хотят обмануть так хитро, чтобы ты никогда, ни за что этого не понял… Но если ты вдруг им покажешь открыто что ты, и правда, не понимаешь - то тут вдруг они перестанут тебя и совсем принимать. Как будто бы ты им, такой, и ещё меньше нужен. Нельзя просто так вот, открыто, показывать всем свою детскость, наивность, открытость - считает Энн, ведь она уж давно научилась держать спину ровно среди своих близких людей. Близкие люди - это те, кто первыми дают тебе уроки мира и учат - как быть в нём. Как держать себя. Как выживать. Они - маленький пробничек всей-всей этой земли. Для Энн - этот пробничек оказался суровым, и очень болезненно ей было с ним ознакомиться. Он был не плохой - он с прекрасными добрыми побуждениями, что на первый взгляд ясно, но Энн всё никак почему-то не удавалось всегда так смотреть на семью - этим вот "первым взглядом". Когда ты живёшь с одними и теми же людьми уже много-много лет - то как-никак ты посмотришь на них однажды и вторым, и четвёртым, и сто сорок седьмым взглядом. По этому пробничку Энн знала о людях что люди жестоки. Они не кидают в тебя камнями и не молотят палками, но делают то, что никак не запрещает обычный закон. Они бьют тебя взглядом, словами, жестами, интонациями, даже просто молчанием тоже порой. И всё это тебя уверяет лишь в том, что все люди жестоки. Но почему-то ты, тоже, веришь и в то что все остальные совсем и совсем не таковы. Точно так же, как зная что обижают тебя несправедливо - ты, одновременно, и соглашаешься со своими обидчиками. Парадоксально, но факт. Энн столько раз уже про себя в пух и прах ругала Кардамошку за то что он слишком наивен, растерян, открыт в отношении незнакомых людей, так часто уже раздражалась тем, что он не видит совсем очевидных вещей, и в целом ведёт себя как самый настоящий несмышленный лопух - а вот, всё-таки понимает, что ведь и она точно такая же. Ещё до недавнего времени - пока Энн жила в семье - она считала себя очень гордой, железной и непроницаемой в отношениях с теми, кто был ей так дорог, и кто ей так много всего сделал, осознанно или неосознанно, обидного. Когда же она оказалась во внешнем мире - в том, что обычно пугает людей росших в тепле и заботе - Энн поняла (спустя время, конечно), что с остальными людьми в мире она абсолютно покладистая, робкая и в чём-то наивная даже. Ей, будто бы, даже хочется всем казаться наивной, показывать то - насколько она, тоже, совсем несмышленный лопух - как будто от этого люди начнут относиться к ней лучше. А почему?.. Ведь наверное потому что надеется Энн что другие люди - они, всё-таки, добрые - и наивных таких лопухов пожалеют, проникнутся к ним дружелюбным доверием и симпатией. Как будто бы так только в жизни всегда и бывает. Сама же себе удивляется Энн, и что с ней происходит - понять абсолютно не может. Как так с ней случилась такая вот странная, непредвиденная трансформация? Жила она долго в семье, была она долго железной, готовилась к встрече со внешним миром, а вот… как только настала теперь эта встреча - так и пропала куда-то вся эта железность. Стоит Энн, и смотрит на дождь, да в том числе и об этом размышляет. Как просто, оказывается, быть слабым, когда точно-точно не знаешь ещё наверняка что с тобой здесь обойдутся плохо. Когда есть ещё хоть крохотная надежда. Хотя все, кого она знала... Вот даже и дядя с тётей - которых считала она наидобрейшей души пожилыми людьми - так обошлись с Кардамошкой! Ну вот и что что у вас он таким вот родился - весь в пятнышко?.. Ну вот и что - что оно для породистости, вроде как, ну совсем не считается?.. Так разве же он не живой?.. Одно дело ещё - просто отдать в приют... Да и оно - непорядочно... Но усыпить! За что?.. За то что он в пятнышко? А вас, Тётя Джейн, да дядя Энтони - не должны ли, тогда, усыпить тоже за то что у вас пятнышки на лице появляются уж теперь-то, пигментные, с возрастом? Никто ведь и не подумает о таком, хотя логика получается точно такая. Оно и понятно - вы люди. Но разве вы люди, когда вы способны убить маленькую собаку лишь только за то что она в пятнышко? Собаку, которая родилась в вашем доме, собаку, которая впервые увидела людей именно в вас, впервые вдохнула запах стряпни именно с вашей кухни, впервые услышала именно ваши голоса. Как можно её не хотеть видеть? Не только у вас в доме, но и вообще на земле? Хоть тот кто родился на этом свете в доме - хоть тот должен знать что имеет он дом. Ведь многие тоже приходят в мир не имея своей крыши. Так дайте хотя бы тому, кто уже появился здесь, в ваших руках, чуть почувствовать их тепло! Но если вы не хотите давать и тому существу этого тепла, если вы не хотите делить с этим кем-то свой дом, если вы, вот никак, не можете быть для него людьми - так не будьте хотя бы нелюдями. Позвольте жизни, которую вы не умеете сделать счастливой, остаться хотя бы живой. Позвольте ей поискать в мире других людей, что окажутся лучше. Позвольте ей хоть остаться на том страшном уровне бедных, несчастных созданий, рождённых вне дома, с которого, вроде бы ведь, и судьба уже подняла эту жизнь ещё при рождении. Но если и этого вы не можете - тогда грош цена всей той роскоши, что наполняет ваш дом изнутри. Энн думает о красивом блистающем доме своих дяди и тёти, о том как, ребёнком, она затаив дыхание смотрела на хрустальные люстры, атласные покрывала и шелковые балдахины, фарфоровые вазы, расписанные красивыми картинами, цветы в них - всегда свежие и пышные… Тогда Энн не знала - что всё это ничего не стоит. Тогда ей казалось - что всё это дорого. Узнаешь ведь цену вещей лишь тогда, когда взглянешь на них со стороны истинной ценности - жизни. Те, кто ещё не научились ценить эту ценность и принимать её в своём доме - не знают совсем толк в вещах. Такие люди бедны, каких бы богатств не имели. Такие люди копили всю жизнь, а ведь они ничегошеньки накопить так и не смогли. Такие люди совсем не счастливые. Такие люди не знают - что же такое счастье. Такие люди несчастны. И им точно никак не позавидуешь. Теперь Энн скривится от отвращения, если ещё когда-нибудь ей придётся очутиться в их доме и увидеть его пышное великолепие. Тётя Джейн всегда, также, казалась Энн настоящей красавицей. Всегда Энн жалела себя немножко за то что она не такая красивая, и считала счастливой свою тётю Джейн. Но... Теперь её Энн даже больше жалко чем саму себя. Что значит твоя красота, когда ты не умеешь её ценить?.. Разве ты можешь тогда получить от неё радость?.. А тётя не может ценить красоту, как оказывается. Ты просто не можешь ценить красоту, если не видишь её главной сути: жизни. Выходит - что Энн даже счастливее. И, может быть, даже красивее для себя же самой, ведь способна в себе оценить красоту самую большую. Возможно - и так... А мама с папой?.. Нет, но ещё даже ладно - они... А брат Стив? Брат должен был точно понять. Он всегда ведь хотел сам иметь собаку, а вот теперь вдруг так ощетинился и отказался держать пса в их комнате. Почему?.. Может быть потому что родители этого не хотели? Возможно что Стив и умнее Энн, хотя Энн и училась всегда на отлично, а он - разве что только на тройки. Но Стив оказался умнее - в этой конкретной ситуации уж конечно же. Он рассчитал точно, что если сейчас говорить, что хотели бы от тебя слышать родители - то ты и останешься дома. И дом будет твой. А если сказать то, что сердце внутри чувствует - то ведь тебе не видать своего дома. Вот и живёт Стив теперь у себя, а Энн - у чужих. Значит Стив, всё же, умнее?.. Сложно сказать. Ведь разве же ты умён, если не имеешь мудрости рассчитывать куда более далеко идущие последствия?.. Разве ты умён, если ты просчитал только то, что тебе негде будет жить после твоего одного решения, но не просчитал того что тебе будет жить безумно тяжко после другого?.. Энн точно уж было бы тяжко жить даже в своём доме, если бы она осознавала что не спасла жизнь, которую спасти почти ничего не стоило - такую милую, нежную, наивную жизнь, жизнь что глядит на тебя растерянно и испуганно, слегка скулит жалобно и по-доброму, дружелюбно помахивает хвостиком. Энн было бы тяжело. Гораздо, гораздо тяжелее чем сейчас. Хотя и теперь-то не просто. Энн, просчитав эту малость, теперь выиграла то, чего просчитать и совсем невозможно было заранее. То - что ей так хорошо здесь - на расстоянии от родителей. Хоть это и тяжело очень, конечно же. Но всё же, в каких-то смыслах, ей стало и легче, чем раньше. Не знала тогда Энн и не могла знать что так будет, когда спасала своего Кардамошку. Не знала она - что это он, на самом деле, в конечном итоге, её спасёт. Не знала она, что лишаясь своего дома ради того чтобы Кардамоша имел жизнь - она сама обретет жизнь такой, какой её ещё и не знала. На Энн, с отъездом из дома родителей, пролилась солнечным звонким дождём свобода. Энн дышала ей и смотрела на неё ошалевшими глазами, не до конца способная поверить в то что так может быть. Свобода была неполной. Свобода была скорее вынужденной, чем ожидаемой, свобода была виноватой, ведь с родителями Энн, всё-таки, поссорилась (без чего никогда бы её просто так на свободу не отпустили как сейчас - отпустить могли только таким образом: всё ещё крепко пристегнутую к дому - только удерживая её на поводке созданного для Энн чувства вины за произошедший раздор), свобода была крайне тяжёлой и дорогостоящей, ведь трудиться теперь приходилось непереставая. Но всё же - это была свобода. А свобода - как майский букет сирени: она сразу же окружает тебя сладким, пьянящим, до невозможного красивым ароматом и чувством. Энн всё никак не могла привыкнуть к свободе, даже хотя и жила в ней вот уже два месяца. Как бы тяжело ни было - все её трудности обращались в пыль перед одним только мысленным упоминанием свободы. Как только Энн находила секундочку чтобы во всей полноте попытаться представить себе свою собственную свободу - так мир оглашался громогласным праздничным салютом, освещался невиданно ярким солнцем, простирался широкими ровными свободными тропами в дали красочного будущего. Казалось тогда что весёлый мощный поток солнечного ветра налетал внезапно и дул ей в лицо, унося волосы настолько далеко за спину, насколько только хватало их длины. Казалось что гремел туш оркестр, ликуя пели птицы, кружась над её головой, а все люди на свете улыбались ей самыми счастливыми улыбками. Невероятное чувство - свобода! Его подарил ей, как это ни странно, как раз Кардамоша. Хотя теперь нет у Энн ни возможности как таковой учиться там, где она бы хотела и заниматься всем тем, чем захочет, ни даже достаточно времени на это - но, всё же, сама та свобода что у неё теперь есть - своим существованием уже обещает ей невероятные, грандиозные перспективы и, как ни странно, возможности. Теперь есть пространство в её жизни для самых невероятных чудес - так это чувствуется. Возможности стягиваются к ней, притягиваясь к её новой свободе как рыбки на приманку, они радостно жужжат как рой озорных пчёл вокруг неё и волнительно покалывают в животе. Энн вне себя бывает от своей свободы, когда удаётся ей ощутить всю её, в полноте, хоть на секундочку. Энн как никогда себя чувствует дома. Энн возвращается в это убогое съемное жильё, открывает совсем непривычную дверь и клацает по непривычному ей выключателю, глядит в непривычную раму окна на непривычный двор, а сама понимает - что это всё, наконец-то, её - родное. Её не гонит отсюда никто. Её не обеспечил этим никто. Она никому ничем за это не обязана. Она просто сама теперь строит свою собственную жизнь и свой новый собственный дом. Эта свобода прекрасна. Пусть и даётся она тоже немалой ценой. Живи Энн в каком-нибудь мире - лесном или горном, диком, например - так ничего бы она не должна была вовсе платить за свою эту свободу. А в мире людей - всё иначе. Ведь, удивительно - как ты приходишь в мир, ничего ни с кого не взяв, а потом вдруг оказываешься всем чего-нибудь должен. Ты должен платить всем и каждому за своё существование, как будто бы этим существованием всем только мешаешь. Уйдёшь со свету и перестанешь платить - так и не заметит никто. Никто не поймёт что один человек перестал вдруг платить. А меж тем - если при жизни не платишь - так кажется что ты обираешь кого-то. Ты должен платить. Всю свою жизнь платить. Так заведено в мире людей. Одно только странно - что в детстве ты, отчего-то, ещё вроде бы и не должен. А отчего?.. От того, может быть, что ещё просто не можешь? А иначе - наверное должен был бы. Ведь ты живёшь и растешь до поры до времени, и хватает, вот, как-то в этом мире для тебя и еды и воды и жилья. А потом вырастаешь и вдруг тебя начинают считать нахлебником, если ты, только лишь, так же точно живёшь как и раньше. Теперь ты уже можешь платить. Теперь и плати. Энн очень рада тому что теперь она может платить сама и, по крайней мере, пытается это делать. Так - наконец-то она не чувствует себя слишком виновной. Конечно же сложно. Особенно сложно было в первый месяц. Ещё ничего Энн не знала особенно - ни где отыскать ей работу, ни как там работать, ни сколько придётся копить ей такими темпами. Но потихоньку работа нашлась. И потихоньку квартплата скопилась. Энн очень боялась что всё же не скопит, но у неё получилось. И это была уже очень большая победа. Ведь на второй месяц стало легче. Теперь Энн уже знала где можно искать и Энн уже знали те, кто тоже ищут где можно найти работников, и Энн уже знала что если ей хорошенечко постараться и вовсе не тратить почти ни на что - то деньги, скорее всего, соберутся. Единственное что на корм Кардамоше стабильно нужно выделять, тоже, определенную сумму. На это она никогда не жалела. Но ведь Кардамоша совсем ещё маленький. И кушает он совершенно немного. Поэтому даже уж если совсем не жалеть - так ты, всё равно, не потратишь здесь много. А вот теперь - ко всему тому счастью, что было у Энн уж и так - прибавилась в жизни ещё и литература. Забытая временно сознанием Энн подружка - та, вместе с которой так много они коротали её вечеров, что без этой подруги совсем были бы тяжкими раньше, в родительском доме. Сейчас Энн о ней наконец вспомнила. Немножко в мозгу её появилось свободного пространства с появлением некоторого мизерного запаса средств, которого, если вдруг что, хватит, должно быть, на пару деньков без работы, если найти таковой не случится. Такое пространство ещё слишком, слишком мало для того чтоб вместить сапоги - но вот библиотечные книги, бесплатные, кое-как в него, всё-так, влезли. Казалось бы - просто финансовое небольшое пространство, которое даже ещё не дотягивает до готовой квартплаты, но всё же - немножечко вписывается хотя бы в приемлемый график её теоретических заработков - и вот, Энн даже чуточку ощутила себя более достойной! Достойной так - незаметно и неосознанно почти - достойной просто подумать или позволить себе краем сердца почувствовать только - чего же она сама хочет. И краешек сердца её стеснительно так, пряча глазки в ковёр, как школьник которого просят себе выбрать подарок, какой только захочет из не очень дорогих - наконец нерешительно указал ей на книги. И Энн вспомнила. И как только могла Энн забыть?.. Ни дня ведь без книг!.. Ну или почти что ни дня. А теперь вдруг - два месяца. Ни разу себе не позволила Энн почитать во всё это время. Что же это такое?..
 Щенок стал всё чаще поглядывать жалобно на неё, намекая что дом точно так же желанен теперь для него, как всего пол часа назад улица. Энн полусладко вздохнула… Теперь полусладко - ведь к дому снаружи - к его этой чудной стене с разноцветными окнами-огоньками, с кирпичиками - такими тепло-бордово-коричневымм - с крыльцом, над котором приятнейше светит лампа - Энн также уже привыкла, как и к идее о чтении дома. Прощаться теперь с домом снаружи почти так же не хочется, как и десять минут назад - с домом внутри. Но надо идти. Кардамошка опять зовёт Энн поменять с ним и место и атмосферу. И Энн знает уже по опыту - что это, скорее всего, ей на пользу.