Люди или горы...

Лена стояла на краю света. Вернее, на краю узкой тропы, уходящей вниз, в туманную долину, где копошилась другая жизнь. Эверестский базовый лагерь остался позади, и теперь её окружала лишь тишина, разбавленная ветром. Она смотрела на гигантские пики, купающиеся в облаках, на безжалостную и величественную красоту ледника. И чувствовала острую, физическую тоску.

Не по горячей ванне или мягкой кровати. А по людям.

Смотришь на горы — тоскуешь по людям...

Это парадокс, который не понять, не побывав здесь. Горы обнажают душу, стирая всё наносное. Они заставляют быть честным. И в этой честности рождается страшная, вселенская — не одиночество, а покинутость. Ты стоишь перед лицом вечности, и вечности нет до тебя никакого дела. Камень молчалив. Снег безразличен. В этом величии нет любви, нет сострадания, нет тепла человеческой руки.

Здесь, на высоте, её психика, очистившись от городского шума, начала тосковать по самому простому и сложному — по человеческой связи. По глупой шутке, сказанной вовремя. По взгляду, полному понимания, без единого слова. По смеху, по спору о высоком, по тихому «как ты?», заданному с искренним участием. Горы давали всё, кроме одного — ответа на вопрос «а кто я, без других?». Они были зеркалом, но зеркалом холодным, показывающим лишь твое одинокое отражение на фоне бескрайнего небытия.

Спуск занял несколько дней. И с каждым шагом вниз, к зелени, к запаху дыма и готовящейся еды её охватывало странное беспокойство. Воздух становился гуще, но дышать было тяжелее.

И вот она в городе. В кафе с подругой. Звук кофемашины, смех за соседним столиком, быстрая, оживлённая речь.

Смотришь на людей — тянет обратно к горам...

Почему? Потому что вернуться — не значит вписаться. Её внутренний ритм всё ещё был настроен на медленный, вечный такт ледника. А здесь всё трещало и звенело в сумасшедшем темпе. Она смотрела на людей и ловила себя на мысли, что видит не сущности, а роли. Не души, а маски.

Подруга жаловалась на мужа, хвасталась новой сумкой, сплетничала о коллегах. И каждый её взгляд, каждое слово казались Лене… плоскими. Лишёнными того измерения глубины, которое открылось ей там, наверху. Разговоры были о «что купить», «что сделать», но не о «что чувствовать» и «зачем жить». Люди сновали, как муравьи, озабоченные своими муравьиными делами, совершенно не поднимая головы к звёздам, которые видны всегда, даже днём, если подняться достаточно высоко. Разговоры о деньгах, политике, чьих-то успехах — всё это казалось таким искусственным, таким далёким от сути. От той сути, что открывалась на высоте трёх тысяч метров, когда смотришь на линию горизонта и понимаешь всю ничтожность и одновременно величие своего существования.

И её потянуло обратно. Не потому что она разочаровалась в людях. А потому что горы научили её  особенной, молчаливой честности. А здесь царила удобная, комфортная ложь. Ложь повседневности, заботливо скрывающая экзистенциальный ужас бытия.

Она поняла, что маятник её души теперь будет качаться вечно.
Там, в горах, она будет тосковать по человеческому теплу, по сложности и запутанности отношений, по этому хрупкому чуду — другому сознанию, которое может тебя понять.

А здесь, среди людей, она будет тосковать по безмолвной ясности, по простоте бытия, по холодной и чистой правде вечности, написанной на каменных скрижалях.

Идеального места не было. Был лишь вечный зов того, чего недоставало. Горы напоминали о людях. Люди — о горах. И в этом разрыве, в этой тоске по двум полюсам, и заключалась, возможно, вся её философия.