Частичка

Он сидел напротив, вращая в пальцах стопку с чаем, и рассказывал что-то смешное про своего кота. А я не слышала ни слова. Я смотрела на движение его губ, на игру света в его волосах, и внутри всё замирало. В голове крутилась одна лишь мысль, навязчивая и тихая: я не знаю, что тебе сказать.

Все заготовленные фразы, умные и остроумные, казались сейчас такими фальшивыми, картонными. Они не стоили этого момента, этой тишины, наполненной его присутствием.

И я чувствовала, как это происходит со мной. Это было тихое, почти неслышное движение души. Я влюблялась. По капле, по песчинке, по одному вздоху. По-немногу, но необратимо, как течение полноводной реки, которое подтачивает берег. Каждая его улыбка, каждый случайный взгляд был еще одной каплей в этом бездонном океане нежности, что разливался внутри меня.

И мне так отчаянно хотелось увидеть в его глазах ответ. Не просто дружескую симпатию или интерес. Мне нужно было увидеть ту самую нежность, что заставляет голос звучать тише, а руки — касаться осторожнее. И тревогу. Ту самую сладкую тревогу, что рождается от страха потерять только что найденное сокровище. Я ловила его взгляд, пытаясь разгадать его внутреннюю сущность и замирала, не в силах отвести глаз.

А потом он замолкал, и наступала пауза. И в этой паузе накатывал внезапный, леденящий ужас. Незнание. Непонимание. Что делать дальше? Как жить с этим чувством, если оно безответно? Как дышать дальше, если этот человек — тот самый воздух, которого теперь будет вечно не хватать?

Потому что я не умею по-другому. Я не умею гореть вполнакала, беречь себя, оставлять пути к отступлению. Для меня любовь — это не тлеющий уголек, который можно растянуть на годы. Это пожар. Я не умею дышать поверхностно, я задыхаюсь без полной груди этого нового, головокружительного воздуха. Я не умею бороться вполсилы, если на кону стоит мое сердце. И уж тем более я не умею любить наполовину.

Мне нужно всё. Всё без остатка. Вся его тишина и весь его шум, все его улыбки и все его тревоги. Каждый взгляд, каждое слово, каждое мгновение.

Мне части мало. Эта мысль пронзила меня, как молния, оставив после себя пепел сомнений. Частички его внимания, крохи его времени — этого будет недостаточно. Этого мне будет мало, и от этого я умру, медленно и тихо, как угасает костер без дров.

Он посмотрел на меня, улыбнулся и спросил: «О чем задумалась?» Я лишь покачала головой, выдавив улыбку в ответ. Сказать ему это? Признаться, что мое сердце уже принадлежит ему, а его молчание для меня — приговор? Нет. Я не знаю, что тебе сказать. Я только знаю, что мне нужно всё. Или ничего.

Эта мысль — «всё или ничего» — повисла между нами невысказанным ультиматумом. Я ждала. Ждала знака, слова, взгляда, который даст мне право надеяться. А он просто молчал, и эта тишина была громче любого отказа.

…Решимость пришла сама собой, отчаянная и горькая. Нужно бежать. Пока не стало слишком поздно, пока эти тихие воскресные вечера с его котом и чаем не стали смыслом всей моей жизни. Я набрала его номер, пальцы дрожали. Нужно было сказать, что я не могу больше так, что мне нужно всё, а он дает лишь частичку. Голос его в трубке звучал устало: «Давай встретимся? Обсудим».

Обсудить. Как будто речь шла о деле, а не о моем разорванном в клочья сердце. Я села за руль, глаза застилали слезы. Город плыл за стеклом размытым пятном огней. Я не помнила дороги, не видела знаков. В голове стучало только: «Всё или ничего. Всё или…»

Мигание красного светофора я увидела слишком поздно. Резкий визг тормозов другой машины, удар, похожий на взрыв, хруст стекла и металла… А потом — оглушительная, давящая тишина.

Я пришла в себя от острой боли в боку. Пахло бензином и гарью. Первое, что я увидела, — его испуганное лицо, прилипшее к стеклу моей двери. Он выдернул ее, его руки дрожали.

— С тобой всё в порядке? Говори же! — его голос срывался на крик, в глазах читался настоящий, животный ужас.

Он повез меня в больницу. Сидел в приемной, белый как стенка, и не отходил ни на шаг, пока врачи делали рентген. Ушиб ребер, сотрясение, множество ссадин. Мне повезло.

Он отвез меня домой, уложил в постель, принес воды. Сидел на краешке кровати, молча гладил мою руку. Его пальцы были ледяными. В его глазах я наконец увидела ту самую тревогу, которую так ждала. Но сейчас она не радовала, а пугала.

— Я чуть не потерял тебя, — прошептал он, и голос его сорвался. — Это было бы из-за меня?

Я кивнула, не в силах солгать. Потому что это была правда.

Он замер, а потом медленно поднялся. Его лицо стало чужим, закрытым, каменным.

— Я не могу, — сказал он тихо, но так четко, что каждое слово впивалось в сердце как игла. — Я не могу дать тебе всё. Я не справлюсь с этой ответственностью. Ты горишь слишком ярко. А я… я не могу быть твоим пожаром. Я не вынесу, если с тобой что-то случится из-за меня. Прости.

Он не стал ничего обсуждать. Он просто ушел. Выключил свет в моей жизни, захлопнул дверь и оставил меня одну с болью в разбитом теле и с той самой пустотой, которой я боялась больше всего.

Так и случилось. Я получила своё «ничего». Не в медленном затухании, а в одном резком, беспощадном жесте. Авария стала апофеозом нашего конца. Он разбил меня вдребезги, а потом ушел, потому что испугался осколков. И теперь мне предстояло учиться жить с этим. Дышать вполнакала. Любить вполсилы. Смириться с тем, что части — это уже много. Но я знала — это будет уже не жизнь. Это будет существование.

Первые дни после его ухода слились в одно сплошное болезненное пятно. Физическая боль от ушибов была лишь фоном, приглушающей повязкой для той, настоящей агонии, что разрывала душу. Я лежала в тишине пустой квартиры и ждала, когда же закончится этот кислородный голод, эта невозможность сделать полный вдох. Он ушел и оставил меня в вакууме.

Выздоровление было медленным и мучительным. Каждый шаг, каждое движение отзывалось болью в боку, напоминая о той роковой ночи. Но хуже была боль от его последних слов. «Я не могу дать тебе всё». Они звенели в тишине, в такт каплям дождя по подоконнику.

Однажды утром, когда тоска стала особенно невыносимой, я услышала тихий, жалобный звук у входной двери. Еле живая от бессонницы, я открыла ее. На коврике сидел он. Маленький, промокший до нитки, с одним ухом торчком, а вторым — надорванным. И огромными, испуганными глазами цвета старого изумруда. Он жалобно мяукнул, всем видом показывая полнейшую жизненную катастрофу.

Я не раздумывала. Просто впустила его внутрь, как когда-то впустила в свою жизнь того, другого. Напоила молоком, обтерла полотенцем. Он дрожал мелкой дрожью, но терпел, а потом уткнулся мокрым носом мне в ладонь и заурчал. Этот звук был первым, разорвавшим гнетущую тишину.

Я назвала его Частичкой. Ирония судьбы была слишком очевидной. Тот, кто боялся дать мне даже частичку себя, ушел. А этот, тот, кто сам был всего лишь крошечной частью этого огромного мира, пришел и остался.

Сначала он был просто спасением от одиночества. Теплым, мурлыкающим комочком у ног, который не задавал вопросов и не требовал ответов. Он просто был. Требовал еды по утрам, грелся на том самом кресле, где раньше сидел Вадим, смотрел на меня своими изумрудными глазами, в которых не было ни капли человеческой жестокости, только простое доверие.

И я начала выздоравливать. Не только физически. Забота о нем — покормить, сменить воду, убрать лоток — стала тем самым ритуалом, который заставлял вставать с постели. Его настойчивое мурлыканье, которым он встречал меня у двери, даже если я всего лишь выходила вынести мусор, стало тем самым «я рад тебя видеть», которого мне так не хватало.

Я не заметила, как стала улыбаться его глупым проделкам — погоне за солнечным зайчиком или попыткам поймать собственный хвост. Как стала разговаривать с ним вслух, делиться пустяковыми новостями дня. Он слушал, щуря свои зеленые глаза, и его молчаливое участие лечило лучше любых слов.

Он не занял пустое место в сердце. Нет. Он сделал гораздо больше. Он показал мне, что это место может быть не только раной. Что его можно заполнить чем-то другим. Более тихим, более верным, более простым. Он не требовал «всего». Он был счастлив просто быть рядом. И его безраздельная, кошачья любовь учила меня заново тому, от чего я сама же и отреклась — умению ценить частичку.

Однажды вечером я сидела на полу, скрестив ноги, а Частичка, развалившись у меня на коленях, мурлыкал, закатив глаза от блаженства. Я гладила его по теплой, шелковистой шерстке и вдруг поймала себя на мысли, что внутри — тишина. Не пустота, а мирная, спокойная тишина. Боль ушла, оставив после себя не шрам, а легкую, почти невесомую грусть, как память о давно прошедшем дожде.

Я смотрела на этого кота с надорванным ухом, который пришел в самый мой темный час, и поняла. Он стал моим спасением. Той самой частичкой, которой оказалось достаточно, чтобы научиться жить заново. Чтобы понять, что иногда «всё» начинается с малого. С тихого мурлыканья в предрассветной тишине и верного взгляда, который говорит без слов: «Я твой. И этого достаточно».