Тоненькая ниточка правды. Юз Алешковский

Юз Алешковский прожил долгую жизнь. Он успел попасть в лагерь при Сталине - и не по политической статье, а за угон машины секретаря обкома (опаздывал на поезд; говорил, что дело тянуло на пару недель гауптвахты, но посадили его на четыре года). Потом стал детским писателем, написал сценарии фильмов «Вот моя деревня» и «Кыш и два портфеля». А параллельно сочинял  взрослую прозу: стал автором «Николая Николаевича», «Кенгуру», «Руки», «Карусели» и многих других  книг (а еще песен, из которых особенно прославились две - «Товарищ Сталин, вы большой ученый…» и «Окурочек»). Эмигрировал в США, после перестройки часто приезжал в Россию.


СЕНТЯБРЬ
 

Флора доцвела – не налюбуешься
в сентябре волшебен листопад
поутрянке поплотней обуешься
и хиляешь в лес как на парад
Там тебе опята присягают
в небе эскадрильи журавлей
об отлете трубно извещают
всяких местных уток и гусей
а всегда зимующие птицы
об отчизне леса говорят
спят священнодействуя грибницы
белых подосиновых маслят
нет в лесу трибун и мавзолеев
пехотинцев танков и ракет
я о том нисколько не жалею
что в лесу гражданских шествий нет
сохлый кедр похожий на зенитку
взял на мушку раннюю звезду
ливень – чтобы вымочить до нитки –
льет из туч когда домой бреду
я тут глух и нем и беззащитен
равенством со всем зверьем пронзён
ангелам – до бездн душевных виден
просветом вдали вознагражден
запыхавшись пью из свежей лужи
теплое парное молоко
кажется что нет меня снаружи –
и душе от этого легко
 

ПОСЛЕДНИЙ ПЯТАК
 

Кроме драгоценного, родного,
я, увы, не знаю Языков.
Нежил… пожил, ну и был таков…
«Положи ты мне на веки слепки Слова –
пару царских медных пятаков.»
«В заначке у тебя всего один пятак.»
«Ангел мой, пили его!!!.. вот так!!!..»
А теперь, как говорил Басё, – ВСЁ!!!
Когда б Поэт великий и Мудрец
знал русский, уточнил бы: «Всё – пи…ец»!

 
ЗАПИСКА ИРЕ СОСЕДКИ ПО ПАРТЕ НА УРОКЕ СТАРОСТИ
 

Не кенарь не соловушка не зяблик –
откукарекал зори петушок
мн-да-с… шпоры генеральские ослабли
посеребрён – бывает! – гребешок.
Он рад, к нему еще не прикоснулись
снежинки колкие небытия.
Друзья уснули, чё-то не проснулись,
прости, подруга, не проснусь и я.
Зато в иных Пределах вспыхнет встреча
Души с Душой – ликуют не скорбя!
И больше мне тебя утешить нечем
как, впрочем, моя радость, и себя.


 

* * *

                А. Битову
 

                Ногтем озябшего пальца
                Юз Фу накорябывает стишок
                на мерзлом окошке
 

Вьюга сука достала
три унылых луны до весны…
за порогом фанзы
бессердечная наледь
душу кружке вина
от зимы не избавить
на сугробах двора
ни по..ать ни по..ать…
сад бы что ли ряби его гладь
вспыхнул вдруг
нежно-розовым светом…
друг мой милый
зимой помирать
несравненно скучнее
чем летом


 

ВЕСНА
 

у нас в саду озерца талых вод
теплеет ветерок добреет небосвод
от аппетита охренев вороны
все мечут: рис и даже макароны
а я увы как прежде меланхолю
но никогда не проклинаю долю
что ниспослали в жизни Небеса
так лошади любезен тюк овса
а птичке-крохе зернышко – короче
благослови Господь и дни мои и ночи
друзьям сообщи уют существованья
отчасти утоли их упованья
на некий смысл быстротечных лет
хотя бы напослед… хотя бы напослед…


Песня о Сталине


На просторах родины чудесной.
Закаляясь в битвах и труде,
Мы сложили радостную песню
О великом друге и вожде.

В. Лебедев-Кумач.


Товарищ Сталин, вы большой ученый —
в языкознанье знаете вы толк,
а я простой советский заключенный,
и мне товарищ — серый брянский волк.

За что сижу, поистине не знаю,
но прокуроры, видимо, правы,
сижу я нынче в Туруханском крае,
где при царе бывали в ссылке вы.

В чужих грехах мы с ходу сознавались,
этапом шли навстречу злой судьбе,
но верили вам так, товарищ Сталин,
как, может быть, не верили себе.

И вот сижу я в Туруханском крае,
здесь конвоиры, словно псы, грубы,
я это все, конечно, понимаю
как обостренье классовой борьбы.

То дождь, то снег, то мошкара над нами,
а мы в тайге с утра и до утра,
вот здесь из искры разводили пламя —
спасибо вам, я греюсь у костра.

Вам тяжелей, вы обо всех на свете
заботитесь в ночной тоскливый час,
шагаете в кремлевском кабинете,
дымите трубкой,, не смыкая глаз.

И мы нелегкий крест несем задаром
морозом дымным и в тоске дождей,
мы, как деревья, валимся на нары,
не ведая бессонницы вождей.

Вы снитесь нам, когда в партийной кепке
и в кителе идете на парад...
Мы рубим лес по-сталински, а щепки —
а щепки во все стороны летят.

Вчера мы хоронили двух марксистов,
тела одели ярким кумачом,
один из них был правым уклонистом,
другой, как оказалось, ни при чем.

Он перед тем, как навсегда скончаться,
вам завещал последние слова —
велел в евонном деле разобраться
и тихо вскрикнул: «Сталин — голова!»

Дымите тыщу лет, товарищ Сталин!
И пусть в тайге придется сдохнуть мне,
я верю: будет чугуна и стали
на душу населения вполне.


Окурочек


Вл. Соколову.

Из колымского белого ада
шли мы в зону в морозном дыму.
Я заметил окурочек с красной помадой
и рванулся из строя к нему.

«Стой, стреляю!» — воскликнул конвойный,
злобный пес разодрал мой бушлат.
Дорогие начальнички, будьте спокойны,
я уже возвращаюсь назад.

Баб не видел я года четыре,
только мне наконец повезло —
ах, окурочек, может быть, с «Ту-104»
диким ветром тебя занесло.

И жену удавивший Капалин,
и активный один педераст
всю дорогу до зоны шагали вздыхали,
не сводили с окурочка глаз.

С кем ты, сука, любовь свою крутишь,
с кем дымишь сигареткой одной?
Ты во Внуково спьяну билета не купишь,
чтоб хотя б пролететь надо мной.

В честь твою зажигал я попойки
и французским поил коньяком,
сам пьянел от того, как курила ты «Тройку»
с золотым на конце ободком.

Проиграл тот окурочек в карты я,
хоть дороже был тыщи рублей.
Даже здесь не видать мне счастливого фарта
из-за грусти по даме червей.

Проиграл я и шмотки, и сменку,
сахарок за два года вперед,
вот сижу я на нарах, обнявши коленки,
мне ведь не в чем идти на развод.

Пропадал я за этот окурочек,
никого не кляня, не виня,
господа из влиятельных лагерных урок
за размах уважали меня.

Шел я в карцер босыми ногами,
как Христос, и спокоен, и тих,
десять суток кровавыми красил губами
я концы самокруток своих.

«Негодяй, ты на воле растратил
много тыщ на блистательных дам!» —
«Это да, — говорю, — гражданин надзиратель,
только зря, — говорю, — гражданин надзиратель.
рукавичкой вы мне по губам...»


Советская пасхальная


Смотрю на небо просветленным взором,
я на троих с утра сообразил.
Я этот день люблю, как День шахтера
и праздник наших Вооруженных Сил.

Сегодня яйца с треском разбиваются,
и душу радуют колокола.
А пролетарии всех стран соединяются
вокруг пасхального стола.

Там красят яйца в синий и зеленый,
а я их крашу только в красный цвет,
в руках несу их гордо, как знамена
и символ наших радостных побед.

Как хорошо в такое время года
пойти из церкви прямо на обед,
давай закурим опиум народа,
а он покурит наших сигарет.

Под колокольный звон ножей и вилок
щекочет ноздри запах куличей,
приятно мне в сплошном лесу бутьшок
увидеть даже лица стукачей.

Все люди — братья! Я обниму китайца,
привет Мао Цзэдуну передам,
он желтые свои пришлет мне яйца,
я красные свои ему отдам.

Сияет солнце мира в небе чистом,
и на душе у всех одна мечта:
чтоб коммунисты и империалисты
прислушались к учению Христа.

Так поцелуемся давай, прохожая!
Прости меня за чистый интерес.
Мы на людей становимся похожими.
Давай еще!.. Воистину воскрес!


Личное свидание


Я отбывал в Сибири наказание,
считался работящим мужиком
и заработал личное свидание
с женой своим трудом, своим горбом.

Я написал: «Явись, совсем соскучился...
Здесь в трех верстах от лагеря вокзал...»
Я ждал жену, жрать перестал, измучился,
все без конца на крышу залезал.

Заныло сердце, как увидел бедную —
согнулась до земли от рюкзака,
но на нее, на бабу неприметную,
с барачной крыши зарились зэка.

Торчал я перед вахтою взволнованно,
там надзиратель делал бабе шмон.
Но было мною в письмах растолковано,
как под подол притырить самогон.

И завели нас в комнату свидания,
дуреха ни жива и ни мертва,
а я, как на судебном заседании,
краснел и перепутывал слова.

Она присела, милая, на лавочку,
а я присел на старенький матрац.
Вчера здесь спал с женой карманник Лавочкин,
позавчера — растратчик Моня Кац.

Обоев синий цвет изрядно вылинял,
в двери железной — кругленький глазок,
в углу портрет товарища Калинина —
молчит, как в нашей хате образок.

Потолковали. Трахнул самогона я
и самосаду закурил... Эх, жисть!
Стели, жена, стели постель казенную
да, как бывало, рядышком ложись.

Дежурные в глазок бросают шуточки,
кричат зэка тоскливо за окном:
«Отдай, Степан, супругу на минуточку,
на всех ее пожиже разведем».

Ах, люди, люди, люди несерьезные,
вам не хватает нервных докторов.
Ведь здесь жена, а не быки колхозные
огуливают вашинских коров.

И зло берет, и чтой-то жалко каждого...
Но с каждым не поделишься женой...
На зорьке, как по сердцу, бил с оттяжкою
по рельсе железякою конвой.

Давай, жена, по кружке на прощание,
садись одна в зелененький вагон,
не унывай, зимой дадут свидание,
не забывай — да не меня, вот глупая, —
не забывай, как прятать самогон.


За дождями дожди


В такую погодку — на печке валяться
И водку глушить в захолустной пивной,
В такую погодку — к девчонке прижаться
И плакать над горькой осенней судьбой.

За дождями дожди,
За дождями дожди,
А потом — холода и морозы.
Зябко стынут поля,
Зябко птицы поют
Под плащом ярко-желтой березы.

Любил я запевки, девчат-полуночниц,
Но нынче никто за окном не поет.
Лишь пьяницам листьям не терпится очень
С гармошками ветра пойти в хоровод.

За дождями дожди,
За дождями дожди,
А потом — холода и морозы.
Зябко стынут поля,
Зябко птицы поют
Под плащом ярко-желтой березы.

Но знаю отраду я в жизни нехитрой —
Пусть грустно и мокро, но нужно забыть,
Про осень забыть над московской поллитрой
И с горя девчонку шальную любить.

За дождями дожди,
За дождями дожди,
А потом — холода и морозы.
Зябко стынут поля,
Зябко птицы поют
Под плащом ярко-желтой березы.