инструкция номер два

Когда наступает тоска — не просто печаль, а глухая, необъяснимая тень, — я не ищу утешения в образах великомучеников. Мне ближе фигура Спинозы: не герой, не святой, не страстотерпец, а человек, изгнанный из собственного мира. Его не побивали камнями — его просто исключили, вырезали из ткани родной жизни, как вырезают траченный лоскут. И остался он — один, но цельный.
Есть в этом образе утешение. Как будто страдание может быть не криком, не демонстрацией, а тишиной. Сдержанным дыханием. Упрямой работой. Прозрачным разумом, который продолжает двигаться, даже когда сердце сжимается от холода.
Сколько способна продлиться роза, если её сорвали? Всё в нас в этот момент — оборванный цветок. Но, может быть, это только одна версия. Может, в нас есть и нечто другое — кафкианский плющ, сильный, вязкий, стелющийся по стенам и бумагам, разрастающийся в щелях между слов. Уж кто, если не Кафка, был вечным растением одиночества. Он не ломался — он обвивал. Его фразы — усики, ищущие опору. Его тексты — не хрупкие лепестки, а щупальца, способные проникать в камень, в сердце, в мрак.
Дом Спинозы — ещё один образ, в котором находит приют моё расстроенное сознание. Этот «обыкновенный дом» с узкой тропинкой перед дверью, с четырьмя дымоходами и вязами вокруг — нищий и полный. Никаких чудес, никаких знамений. Лишь бытие из кирпича: но разве не в этом и есть сила? Быть конечным и всё же не раздавленным. Быть неподвижным и всё же не мёртвым. Быть забытым — и всё же удерживать внутри тление мысли.
Он жил там, какое-то время, и съехал. Вот и вся история. Иногда мне хочется быть таким домом. Или плющом.