Глава 4

Глава 4. Солдатская доля Зайчика Юли

Война не всегда грохочет канонадой. Иногда она тихо точит душу, день за днем, как ржавчина — сталь. Зайчик Юля была одним из таких тихих, забытых солдат тыла. Она работала до последнего. Не из героизма — из той же покорности судьбе, что заставляла окопных крыс жевать кожаные ремни, лишь бы выжить. Не потому, что Розовый Пёс отказывался помочь. Напротив.

Он, этот молчаливый ветеран войны всех против всех, действовал с холодной эффективностью старого сержанта, знающего все бюрократические окопы. Он связался с Доброй Кариной — единственной душой в Сральнике, еще сохранившей наивную веру в процедуры и инстанции. Вместе они составили жалобу. Не крик души, а сухой, лаконичный рапорт о нарушении правил ведения боевых действий против несовершеннолетней. Его отправили в Посольство — тот самый мифический Штаб на далеком, чистом фронте, где, казалось, еще могли что-то изменить.

Но война научила Розового Пса одному: самые прочные укрепления враг строит не из земли и бетона, а из страха в головах тех, кого ты пытаешься спасти. Мать Зайчика Юли, испуганная призрачными кознями Корсара, ответила молчанием. А потом и вовсе отступила, отозвав свои показания. Добрая Карина, с лицом, внезапно постаревшим на десять лет, забрала заявление. Ее личный фронт рухнул под натиском чужой апатии.

А Корсар, этот тыловой спекулянт, торгующий чужими жизнями, просто совершил очередную сделку. Он обокрал ее. Украл не просто семьдесят долларов — украл последнюю иллюзию, что какой-то труд может быть честным, а какая-то оплата — справедливой. Это было не преступление. Это была констатация факта. В Сральнике воровали всегда. Воровали вещи, надежды, будущее. Корсар лишь следовал уставу.

Память, как шрамы, ноет перед дождем. Розовый Пёс вспомнил тот вечер. Не в деталях, а в ощущениях — вкусе бессилия и горькой жалости.

Зайчик Юля пришла не жаловаться. Она пришла констатировать. Стояла перед ними — куклами и Псом — маленькая, потертая, с глазами, в которых потух последний огонек. Ее голос был ровным, как линия горизонта на выжженной земле.

Я устала, — сказала она, и в этих двух словах был вес всего ада Сральника. — Мне здесь плохо. Я хочу к маме. Всё.

Это был не крик о помощи. Это был доклад о невозможности дальнейшего проведения операции. Куклы слушали, их стеклянные глаза были обращены на нее, но видели ли они ее? Или каждая видела в ней свое отражение? Свое такое же безнадежное я больше не могу?

Решение было принято коллективно, с молчаливого одобрения Розового Пса. Не помочь. Не защитить. Отправить с парламентерским флагом к врагу. Иди скажи Корсару. Скажи, что больше не будешь танцевать на его фестивале.

Это была капитуляция. Но другого выхода они не знали.

Корсар восседал на своем потертом диване, как Наполеон на троне. Он не правил — он владел. Владел этим пространством, этими людьми, их страхами. Он чесал задницу с сосредоточенным видом полководца, изучающего карту сражения.

Юля вошла, подобравшись, как перед расстрелом.
— Я вывихнула ногу. Не смогу танцевать. Вообще. Всё.

Корсар медленно поднял на нее взгляд. Не злой. Скучающий.
— Не сможешь? А кто тогда будет? — спросил он, как будто спрашивал о погоде.

— Это не мои проблемы. Я не буду.
— Верни тогда деньги. Зарплату. Ту, что я тебе дал. Авансом.

В ее глазах мелькнуло что-то живое — недоумение, переходящее в ужас.
— Какие деньги? Они… они все уже потрачены. У всех есть долги.

— Они будут работать, а ты — нет. Значит, верни мои тридцать процентов. Комиссию.

Диалог приобретал сюрреалистические черты окопного кошмара. Логика сна, где враг диктует свои условия из абсолютного абсурда.
— Где расписка? — выдавила она, цепляясь за последнюю соломинку процедуры в мире, где правил беспредел.

Корсар фыркнул, и его лицо исказила гримаса презрительного веселья.
— Расписка? Ты чего, тряпка? Я тебя перед всеми… Я мужик, мне тридцать лет! Ты что, хочешь сказать, я тебе не давал денег?

— Не надо на меня кричать! — ее голос дрогнул, в нем зазвучала детская обида, прорывающаяся сквозь

ОЗНАКОМИТЕЛЬНЫЙ ФРАГМЕНТ