Короткий и длинный

из цикла «Немецкие рассказы»


Как это ни странно, но всяческие беды и несчастья на этом свете очень часто
исходят от людей маленького роста; у них гораздо более неуживчивый и энергичный
характер, чем у людей высоких.

Эрих Мария Ремарк «На Западном фронте без перемен».

Геринг, к примеру, или вон Шпрингер, их гауляйтер, прошедший путь от гостиничного вышибалы до миллионера. Нойбауэр никого не ограбил. Просто удачно купил. Все шито-крыто. У него все квитанции на руках. С печатями.

Эрих Мария Ремарк «Искра жизни».

В одном известном рассказе А.П. Чехова случайно пересеклись друзья детства, толстый и тонкий. Последний, узнав о чине толстого, сменил радость встречи на рабское подобострастие, холуйство и пресмыкание. Главная идея произведения — это сатира на чинопочитание и подхалимство, и к каким последствиям они приводят. Другой важный аспект — демонстрация того, как социальные статусы могут влиять на отношения между людьми и разрушать прежнюю детскую, чистую дружбу, — так нас учили в школе.

Однако, никак не припомню, чтобы кто из писателей рискнул затронуть тему короткого и длинного, скорее всего, вследствие опасности темы и остерегаясь мести. И действительно, короткие, похоже, управляют миром, видимо, компенсируя амбициями малый рост, а если не управляют, то строят козни, на которые не всякий длинный способен, притом злопамятны и мстительны, как последние русские императоры Иосиф І, Грузин и Никита І, Xохол.

В целом, вопрос, конечно, интересный! А кто собственно и когда измерял их рост и в каких единицах? Перерыв массу источников я узнал, что на данный момент высота вождей колеблется от 142 до 157 сантиметров! Среднее показание около 150-152 сантиметров! Остаётся вопрос: «А стоит ли измерять людей в сантиметрах и килограммах или их мерилом будут деяния?» Я считаю, что стоит. Командующий Революционной повстанческой армией Украины Нестор Махно: 151 см. По Махно и шапка.

Вот и бытует расхожее мнение, что короткие — чаще всего, застрельщики и вожди, неспокойные, нередко суетливые и злонамеренные, на них держатся революционные и освободительные шевеления. Длинные — наоборот, спокойные, преимущественно консервативные, противники скорых перемен, мудро и словно свысока смотрящие на происходящее и жизнь как таковую, а то и подглядывают за ней исподтишка. Сочетание высокого роста и тяга к власти, скорее, исключение, чем правило. Пример Петра І — пережиток наследственности престола, иначе бы он только пил, шарил под юбками и бил баклуши, потому что от природы ему было многое дано, хотя бы и в сантиметрах.

Но обо всем по порядку.

В одном классе гимназии Розенберг в нашем унылом тогда, в девяностых, Бад-Хеслихе учились Уве Кюлер* и Фридрих Дергроссенн, один короткий, другой длинный. Одноклассники, не обладая особой фантазией, так их и называли: Короткий и Длинный. Они часто ходили вместе, как будто по эстрадной классике, хотя в отношении короткого к длинному проскальзывала нелёгкая зависть. Длинный относился к этому снисходительно, будто не замечая с высоты.

В четвертом классе они не поделили Монику фон Занд, в седьмом Анну Шмаль, в десятом Хильдегард Ментеле, причем всегда с односторонним успехом Фридриха, чему был существенный резон.

Маленький ростом Кюлер был к тому же труслив, боялся даже собак. В Германии нет четвероногих бродяг, но есть экзотические породы из разряда бойцовских и сторожевых. Почему-то именно их хозяева предпочитают выгуливать зверюг без поводка и намордников, игнорируя правила и циркуляр. Уве в последних классах гимназии носил с собой заряженный пугач, стартовый Кольт, используя его по делу и без, просто из хвастовства. Это давало ему определенный бонус и статус, будто повышало на несколько сантиметров. Мальчишки просили дать подержать, в исключительных случаях за 1 марку пострелять. Тогда же ребята узнали, что если стрелять в унитаз в упор, то можно разнести его в дребезги. А можно и не разнести. Зависит от качества унитаза. Но если не открыть широко рот, то есть риск оглохнуть.

Но не в этом дело.

После школы Уве Кюлер стал киллером, но не простым, а особенным. Пришел он к идее такой карьеры случайно. Однажды в летнем лагере «В лесу на реке Шпрее», в дремучем Шпревальде, у его класса оказался строгий воспитатель. При нём никто не смел шалить, разбредаться в поисках интимной сферы по кустам. Педагог справедливо опасался утопленников в речных каналах, распространенных в этой местности.
По итогам поездки в школьной газете «Тропинка» Кюлер написал вот такую эпиграмму. Стих, как говорят нынешние авторы. Пришёл он Уве в мозг невзначай и был адресован тому самому учителю:

Мы все вас уважаем ;
и где-то даже любим,;
за то, что создали ;
палаточный Катцвенцим,;
вас вечно помнить будем, — учителя звали Леопольд Катц.

Понятное дело, разразился титанический скандал. Виновного педагога без обсуждения уволили за несоответствие, приписав ему преступную жестокость. Кюлера похвалили за бдительность и яркое сравнение с событием из исторического прошлого, а преподаватель немецкого языка восхитился способностям Уве, признав замечательной метафору и неологизм, создавшие безошибочный облик злонамеренного учителя с пережитками тёмно-коричневого прошлого страны поэтов и философов.

Леопольд Катц получил, как говорится, волчий билет, запрет на профессию, то есть навсегда лишился права преподавать как лютый нацист, морально насиловавший детей дисциплиной в лагере отдыха, где дети должны были расслабляться, а не напрягаться и нравственно страдать. Такова современная немецкая специфика с оглядкой на неонацизм.

С тех пор Уве Кюлер понял одну основополагающую истину, что убивать можно не только оружием и делом, но и словом. И вроде бы в эпиграмме ничего особенного не сказал, чуть ли не признался в любви, а убил — наповал. Это ему понравилось.
Но не в этом дело.

На выпускном, подвыпив, Фридрих длинный, зная планы товарища, тихо сказал короткому Кюлеру в шутку:

— Правильно было бы тебя зарезать прям здесь, на пороге гимназии, да императив Канта не позволяет, — и слегка прихлопнул одноклассника по затылку. И их пути разошлись.

Как потом оказалось, сам Фридрих вполне сознательно выбрал тихую профессию прозектора, а затем выучился на патологоанатома, и уже с третьего курса мудро и надменно смотрел на малосовершенный окружающий мир.

Кюлер же, чтобы исполнить свою мечту, выбрал правильный университет и правильный факультет, где учат, что и как надо делать, чтобы грамотно нагадить, однако так, чтобы убить и одновременно не провиниться перед законом. Здесь он выучил несколько волшебных слов: «возможно, скорее всего, кажется, полагаю, догадываюсь, может быть» и синонимы к ним, и понял, что мог бы не изучать журналистику вообще, а просто сочинять что попало, что его фантазии угодно и про кого угодно, только с использованием заветных предохранительных слов. Остальное, в принципе, можно было и не учить вовсе.

Известный факт: обычный киллер пользуется оптической винтовкой, ножом или чем-то более эффективным, например, гранатой или бомбой, и старается убивать с первого разу, чтобы жертва не сильно мучилась и чтобы не долго задерживаться на месте преступления. А получается, что как будто гуманно.

Уве Кюлер выбрал для себя другой путь: чтобы, наоборот, жертва мучилась долго, протяжно, как на пожизненном. Как говорится, хотелось сразу побить камнями, но и дерьмо в большом количестве тоже сгодится.

Кюлер, по ходу, поступил в газету «Утренний Бад-Хеслих», в отдел журналистских расследований. Уве завёл синодик «Противозачаточных отмазок», средств против скандалов, куда вписывал необходимые обороты и приглядывал, чтобы не нарваться на судебный иск. «Из источников близких к источникам», — добавил он и остался доволен, будто вознёсся над собой. Иногда, войдя в раж, он забывал предохраняться волшебными словами, и тогда газета, где он служил, получала иск и проигрывала. Но это были сущие мелочи, издержки производства, на них можно было не обращать внимания. По жертве били больнее, а тиражи незамедлительно подскакивали от разоблачительной одержимости и обличительной страсти.

Иногда в сильном возбуждении или подпитии он замахивался на таких людей, в присутствии которых обыкновенно робел и терял красноречие, осклабившись, становился косноязычным. За это, видимо, и мстил. Правда, замах на таких людей требовал согласование у шефа, у самого главного редактора Дрекслера, но тот был, в принципе, из таких же и гордился принадлежностью к четвертой власти коротышек, а точнее, к газетно-бумажным беспредельщикам, непримиримым врагам честной журналистики.

Со временем Кюлер отточил технику убийства до совершенства. Он мог подойти к жертве почти вплотную — улыбнуться, даже похлопать по плечу, — и при этом уже в голове формулировать первый абзац будущего материала.

— Пуля, как известно, летит мгновенно, но слово, запущенное в газете, пробивает медленно, с отсроченным эффектом, иногда спустя годы, когда жертва уже и не помнит, откуда началась её гибель, — говорил он коллегам на планерке.

Уве любил именно этот эффект — когда у человека ещё остаётся надежда, а она, как говорят знатоки, умирает последней, и чем позже она умрёт, тем длиннее растянутое удовольствие пытки, — делился киллер Кюлер со своими коллегами, выпивая кружку-две после сдачи «толстушки» — воскресного номера газеты, где у него была своя колонка, злые коллеги называли её «эшафот Кюлера».

А так в редакции он держался тихо, почти по-канцелярски скромно, но в его сейфе лежал целый арсенал из папок с ярлыками: «Депутаты», «Предприниматели», «Соседи», «Коллеги», «Разное» — самая таинственная и секретная из всех. Каждая папка — как незаряженный против собак кольт, готовый к использованию в нужный момент.

Особой страстью Кюлера было уничтожать тех, кто казался «длинным» — высоким не только в росте, но и в положении. Он подходил к этому методично: сначала собирал мелкие слухи, как охотник изучает тропинки в лесу; потом добавлял пару «возможно» и «кажется», а дальше дело шло само собой. Иногда жертва падала после первой публикации, иногда приходилось бить серией — как из шмайсера.

У него даже была собственная классификация способов убийства, о которых рассказывал всякому новому сотруднику:
Задушить сомнением — это когда читатель уже не верит ни в виновность, ни в невиновность объекта, но подозрение остаётся навсегда. Важен сам факт, а не обстоятельства:
«Он украл какую-то шубу, или что-то в этом роде…
— Вы ошибаетесь, графиня, он ничего не украл, а напротив того: у него украли шубу.
— Ну, это совершенно всё равно, он ли украл или у него украли… Главное то, что он был замешан в гадком деле…», — общественное мнение бессмысленно искажает истину.
Подорвать цитатой — вырвать из контекста и подать так, будто речь шла о чем-то совсем ином.
Медленно отравить репутацию — маленькие заметки в течение нескольких лет, которые незаметно превращают «уважаемого человека» в «подозрительное лицо».

Особо гордился он «делом скрипача Фогеля». Тот посмел однажды на редакционной вечеринке в театр-варьете «Зимний Сад», куда приглашали почётных гостей и знаменитостей Бад-Хеслиха, случайно встать рядом с Кюлером, так что разница в росте стала через чур очевидна. Спустя месяц Фогель уже паковал инструменты, изгнанный из филармонии за «предполагаемые интимные отношения с несовершеннолетней скрипкой школьного квартета, оказавшейся случайно на репетиции сводного оркестра».
Понятное дело, киллер Кюлер не стрелял, не резал, не душил. Мечтой жизни его было, конечно, снести жертву покрупнее, замахнуться на Президента или Канцлера, и он завидовал тем, кому это удалось.

И вот, в его, казалось бы, безоблачной карьере появился тот, кого он сперва принял за случайного коллегу-новичка. Его взяли в «Вечерний Бад-Хеслих», этажом выше. Звали его Гюнтер Шпрингер — фамилия звучала как название спортивного магазина для легкоатлетов, а рост, будто в насмешку, был ещё меньше, чем у самого Кюлера. И Уве можно было, хоть и с натяжкой, теперь назвать длинным. Он перестал носить туфли со скошенными коблуками, специально придуманные на востоке для оптического увеличения роста. Но уже через неделю стало ясно: Шпрингер — это не просто короткий, а крошка-хищник, зверь, тот, кто не терпит рядом даже других карликов с амбициями.

В отличие от Кюлера, Гюнтер был мастером удара «в спину» и обладал особой техникой — он не убивал жертву напрямую. Он сначала выводил её в свет, хвалил, брал интервью, иногда ставил на обложку. А потом — резко, без предупреждения, разворачивал публикацию так, что герой вчерашнего номера оказывался позорным ничтожеством, а все прежние комплименты выглядели сущим издевательством. Это было похоже на то, как крестьянин сначала откармливает гуся, а потом ведёт на эшафот ради набухшей печени.

Впервые они столкнулись на деле «бургомистра Клейна». Это пока не президент, но всё же власть. Кюлер уже готовил «удушение сомнением» — в материале аккуратно были расставлены «возможно», «есть данные», «по словам очевидцев, пожелавших остаться неназванными». Но Шпрингер, не предупредив, вышел в эфир на «24Радио Б-Х» с серией прямых обвинений, после чего чуткий бургомистр взял и повесился. Кюлер был в ярости — не от жалости, конечно, а от того, что его красивую, многоходовую операцию смели грубым баллистическим залпом.

С тех пор между ними началась прохладная война. Кюлер действовал по принципу «долго тянем — лучше зреет». Шпрингер — «ударить быстро, пока жертва в шоке».
Вдруг оказалось, они стали выслеживать друг друга, воровали источники, подкупали корректоров, устраивая утечки черновиков в Интернет. В общей редакции газеты «Бад-Хеслих» это называли «войной гномов».

Однажды Кюлер понял, что они с Шпрингером похожи куда больше, чем хотел бы признать. Оба — короткие, оба — пресс-киллеры, то есть убийцы словом, только лишь с разными методами. И закравшаяся шальная мысль, что однажды кто-то из них станет жертвой другого, — уже казалась неизбежной.

Первые признаки охоты на себя Уве Кюлер заметил не сразу. Сначала — странный звонок от старого одноклассника, который зачем-то начал осторожно расспрашивать про летний лагерь в Шпревальде и давно забытого учителя Каца. Потом — короткая, но едкая заметка в «Вечёрке», в которой не называлось имя, но портрет «журналиста малой комплекции, обожающего метафоры про казни» был узнаваем до колик в боку.

Кюлер ещё пытался отмахнуться: мол, совпадение, мало ли в стране таких писак скромных габаритов. Но через неделю он увидел на столе у секретаря редакционную папку. Жёлтую, с аккуратной надписью фломастером: "К. Уве". Такие папки делал только один человек — Гюнтер Шпрингер.

Уве понял: теперь он — дичь.

Шпрингер действовал виртуозно и филигранно. Он начал публиковать невинные, почти дружелюбные интервью с Кюлером: о детстве, о первых публикациях, о «борьбе за правду». Но Кюлер знал эту технику — за улыбкой прячется кувалда. Каждая фраза, каждый намёк в этих беседах мог быть потом вырван из контекста, развернут и вбит в него же, как гвоздь. Вечером он поймал себя на том, что впервые в жизни боится давать интервью. Даже себе самому под псевдонимом из страха быть не так понятым по цитатам, преднамеренно вырванным из контекста.

А Шпрингер продолжал улыбаться.

— Знаешь, Уве, — сказал он как-то, — мы с тобой ведь точно похожи. Только ты любишь мучить, а я люблю добивать. Думаю, публика оценит, когда это случится.

— Это намёк? Ты хочешь сказать, что ты гуманист?

— В некотором смысле да. Я расправляюсь быстрее.

— А как по мне, мы оба мокрушники, я бы сказал, серийные убийцы.

— Скажи еще маньяки, — Шпрингер мило улыбнулся.

С того дня Кюлер перестал спать по ночам. Он перебирал в голове все свои старые тексты, искал уязвимости, слабые места — и находил их сотнями. А Гюнтер точно найдёт. И вдруг понял: он сам дал Шпрингеру всё оружие, которое нужно для казни.

Однажды ночью ему явился учитель Катц, напомнил о себе без обид и сказал вполне дружески:

— Истина в том, что по закону длинного: кто-нибудь всегда окажется выше.

— Стало быть, должен быть закон короткого? — поинтересовался Кюлер.

— Есть. Закон короткого: кто-нибудь всегда окажется ниже.

Уве где-то глубоко внутри впервые почувствовал то, что всегда хотел вызвать у своих жертв: медленное, вязкое ожидание конца.

Учитель стал увеличиваться до не вмещающегося в сон размера и исчез.

Конечно Кюлер понимал: удручённо ждать удара — значит проигрывать. Он решил перехватить инициативу. План был прост и изощрён: написать о Шпрингере большой материал в стиле «портрет героя пера», полный восхищённых эпитетов и завуалированных комплиментов. Но вплести в текст такие детали, которые легко превращались бы в компромат и обвинение. Например, фраза:

«Гюнтер — человек, который с детства любил смотреть, как гибнут насекомые, и, возможно, взрослея, переносил этот интерес на людей».

Жестокость? Возможно. Диагноз? Похоже.

Публикация вышла в утреннем номере. Первые комментарии коллег были восторженные —

«Гюнтер, вы гений! — это о вас», «Редко встречается такая честность!». Но уже к вечеру блогеры начали разбирать цитаты, приписывать им скрытый смысл, вспоминать «исчезновения» источников Шпрингера, когда их требовал суд, его странные поездки в Восточную Европу. А как же без этого?

Шпрингер ответил мгновенно:
— Кюлер, ты раньше писал плохо, теперь ты пишешь плохо намного лучше!

На следующий день на «его» странице в вечерней газете появился текст «Кто такой Уве К.?» — без фамилии, но с таким набором деталей, что сомнений не было. Там было всё: история с лагерем, намёки на шантаж, на странные «интимные» отношения с «анонимными источниками, близким к анонимным источникам».
Каждое «возможно» и «по данным собеседников» было как выстрел в темя.

Дуэль шла три дня. Каждый выпуск газеты напоминал перестрелку: заголовки били очередями, и если читать только их, неискушённому читателю сразу было всё понятно. А абзацы были минами замедленного действия, — это уже для тех, кто любит копаться в тайных смыслах.

А на четвёртый день главный редактор Дрекслер, пожилой, циничный и абсолютно беспринципный, собрал обоих в кабинете.

— Господа, — сказал он, почёсывая неухоженную щетину на шее, — вы сделали то, что не смог ни один отдел маркетинга. Тиражи выросли на тридцать процентов. Читатель в восторге. Продолжайте. Но… — он сделал паузу, — теперь вы будете писать в соавторстве. Мы объединяем утреннюю и вечернюю газеты в «Полуденный Бад-Хеслих.» А вы будете писать один материал на двоих. Это моя задумка…

Согласно формальной немецкой логике, если сложить 30% и 30% успеха, то можно добиться разом все 60, — это как если поставить двух коротышек друг на друга, получится башня.

Но это был приговор хуже любой злой публикации. Двое киллеров, вынужденных держать в руках одно перо, — как два палача, привязанные к одному топору. Каждый знал, что
первый неловкий взмах может снести не только чужую, но и собственную голову.

По заданию Кюлер и Шпрингер прибыли в модный тогда ресторан «Моцарт в гостях у Сальери», чтобы собственными глазами увидеть, как в Германии из отходов создают будущее мировой экологической гастрономии.

Шеф Норберт Нойбауэр, вдохновлённый своим званием «пионера Секонд Фуд», читал им лекцию так, будто готовил их к защите диссертации: про котлеты с панировкой внутрь, про уху «Гринпис» из остатков гуляша и жареной рыбы, про салаты, смешанные в питательную пасту «Армстронг» серо-зелёного цвета.

— А теперь представьте, — возбуждённо говорил он, — булочка с кунжутом, котлета Секонд Фуд в шоколадной глазури, кружочки помидора, огурца, немного квашеной капусты — и мы сметаем с рынка этот ваш… как его… Макдональдс!

Кюлер записывал каждое слово, кивал и уже видел перед собой передовицу и представлял, как вознесёт жертву до небес:

Секунд Фуд: изысканный вкус экологии!

А потом нагадит в следующих публикациях. Шпрингер же ковырял вилкой подозрительный бургер с надкусанным углом и мрачно буркнул:

— Ты это дальше есть будешь? Я нет.

— Это будущее, Шпрингер!

— Это вчерашнее, — и он ткнул вилкой в котлету, из которой выглядывала бледная субстанция.

— Ты просто не понимаешь эту философию! — вспыхнул Кюлер.

— Я понимаю, что если бы мы жили в деревне, этим бы кормили свиней. Я так об этом и напишу.

— Заткни свой язык, — грубо среагировал Уве.

Внутри Кюлера хрустнула обида. Он так изощренно спланировал стратегию уничтожения экологического бизнесмена Нойбауэра, тщательно выстроил в уме информационную виселицу, мысленно уже подгонял петлю, чтобы потом просто дать жертве возможность «сделать шаг вперёд» с табуретки, — всё остальное она бы делала сама. Теперь же, благодаря коллеге-подельнику, этому мелкому ничтожеству, план рушился. Кюлер  мгновенно вытащил из кармана тяжёлый кольт, который, как известно, неустанно таскал для подстраховки «против хулиганов и собак», и, не раздумывая, сунул его в широко открытый от удивления рот Шпрингера.

— Хы хо? — прохыхел опешивший Шпрингер. Он стал задыхаться, как карась.
Кюлер без предупреждения и пояснения зачем, выстрелил.

Пистолет дал осечку. Генрих стиснул зубы и зажмурился. В хорошел смысле.

— Оружие надо чистить, — мелькнуло в голове Уве, и он выстрелил снова.

Хлопок прозвучал так, что на кухне уронили кастрюлю. Гюнтер падал на бок со стула, намертво зажав пистолет зубами. Вырвать его не было сил. А ещё он уносил с собой в бездну тайну котлеты Секонд Фуд.

Пахло порохом и дерьмом. Кюлер не ожидал такой концовки и дал дёру. Первые двадцать метров на улице его отчетливо сопровождала вонь — ветер дул ему в спину, будто в ресторане включили мощный вентилятор.

Потом запахи стихли. Так журналисты Кюлер и Шпрингер, отправленные писать о переработке пищевых отходов, сами стали отходами первой криминальной свежести.

И когда через месяц вышла их первая совместная статья, правда, написанная о них, читатели были в восторге. А герои публикации — мертвы. Оба. Один совсем, другой фигурально, то есть образно. Злая пресса назвала обоих котами помойными, не поделившими котлету «Секонд Фуд».

Но ещё больший сюрприз обозначился, когда Фридрих Дергроссенн, патологоанатом, давно позабытый Кюлером, обследуя свежий труп Шпрингера, сделал следующее, вполне развернутое и понятное даже недалёкому обывателю заключение, похожее на месть:

«Исходя из того, что ротовая полость — это замкнутая камера, ведущая прямо в глотку, дыхательные пути и череп, давление от выстрела не успевает уйти в стороны — оно бьёт по языку, нёбу, зубам. В упор давление и горячие газы мгновенно разрывают слизистую, язык и горло. Пробка гильзы или металлический загиб, даже если он крошечный, пробивает мягкие ткани и черепные основания.

Отсюда — вытекающий механизм смертельных повреждений:

гидродинамический удар: мягкие ткани во рту и глотке насыщены влагой. Когда туда прилетел сверхзвуковой газ с температурой в тысячи градусов, он мгновенно расширил жидкость в тканях — получился эффект внутреннего взрыва;

разрушение основания черепа: поток газов прошёл через носоглотку и пазухи, пробив тонкие костные перегородки и нанеся повреждения мозгу;
термический ожог: температура выстрела прожгла слизистые, местами до кости;
внутреннее кровотечение и удушье: кровь моментально залила дыхательные пути.

Наступила мгновенная смерть», — таков был финал длинного заключения, а месть была в том, что Фридрих от руки прописал: «Стрелок, исходя из своего опыта, должен был об этом эффекте знать».

Но не в этом дело.

А в том, что в итоге напрашивается такой вывод: Кюлер человек нехороший, зловредный, унизительно мерзкий. Впрочем, Шпрингер был такого же сорта, и кто из них хуже, разберутся когда-нибудь на небесах.

Если же предположить, что убийца — это диагноз, киллер — это профессия, а пресс-киллер — творческое призвание, то налицо у нас диагноз пополам с конченым ремеслом. И теперь здоровая часть общества мстит душевнобольному профессионалу за то, что, говоря по-христиански, «он не ведал, что творил». А вот чем он наслаждался каждую минуту бренного бытия, испытывая катарсис, и стоило ли оно того — об этом Кюлеру предстоит долго и хорошенько подумать в коллективе с Александром Македонским, императорами Наполеоном І, Дедушкой Вовой І, Иосифом І, примкнувшим к ним Никитой и прочими коротышками, соседями по общей палате. Времени у него много, даже когда он шьет рукавицы или вышивает крестиком для успокоения ума, — думать ему никто не мешает.

Ведь нигде так хорошо не думается, как в изоляции и взаперти.

А бумагу, чтобы писать, ему не дают — дураков среди персонала нет.


______________
*Кюлер (от немецкого Kuehler — в переводе означает охладитель, холодильник, кулер.


Берлин, 20.08.2025 г.