Незнамо что. Глава 3

ГЛАВА III

   Внезапно из самых глубин памяти набежали короткие быстрые волны, – он даже зажмурился: как же мог, посмел позабыть! – и подумал: вот что, несмотря на вроде бы и незначимость, вспомнится, наверное, в последние мгновения жизни, а совсем не те события, когда-то мнившиеся ему даже эпохальными...

   Под ним тяжело, мощно перекатываются мускулы удобно широкой собачьей спины. Цепко держась за рыжеватую шерсть загривка, он, поглядывая на проплывающие мимо него окна барака и – где-то далеко внизу – землю, понукает пятками мохнатые бока и восторженно кричит: «Пошла быстрее, Сивка-Бурка!»...
   ...Мчатся перепуганные приятели.
   – Нашу Жучку убили! Совсем убили, из ружья!
   Не поверив, переспрашивает глупо:
   – Как это – убили?
   Прокрались на крыльцо и увидели на заднем дворе, у кладовок, лежащее в тени забора выгну¬тое длинное тело с запрокинутой в лужу головой. 
   – Взбесилася, – гудит над ними беспечальный бас, и, словно бы только для него, ничего не понявшего, добавляет объясняюще: – Вовремя спохватилися, а то ить, неровён час, эта зверина могла и загрызть кого!
   Он удивляется: да как она могла кого-нибудь загрызть, если все они, барачные ребятишки, разъезжали на ней, как на лошадке, по двору? подпрыгивали и висели на её шее, пока не уставали руки? да какая же Жучка зверина, если терпеливо сносила, когда они дёргали её за хвост и трепали за мягкие уши? – и убегает, плача, куда-то в огороды, чтобы не видеть, как любимицу забросят в кузов грузовика и увезут на свалку.

   Слово «смерть» он уже слышал, но не осознавал его значения, не ожидал увидеть рядом с собою в жуткой простоте. Позже поневоле пришлось свыкнуться с её приходами, а с жестокосердных девяностых годов прошлого века страшная гостья довольно быстро перешла в обыденную часть жизни здешнего мира, в деловитые похоронные хлопоты, которые отодвигали горе, если оно было, на потом.

   Новая соседка красива большими карими глазами и длинными, до пояса, волнистыми волосами.
   Комната пуста, если не считать стола, двух стульев и кровати, на которой она сидит и отрешённо смотрит пред собою.
   – Тётя, мы пришли поиграть с вашей дочкой.
  – Да-да... – рассеянно говорит она, не взглянув на дочь, ползающую по полу, – играйте.
   Ну какие могут быть игры пяти- и шестилетних ребятишек с едва ли годовалой девчонкой, ещё не научившейся вставать на ноги? Вот и приходится, расплачиваясь за любопытство, показывать малышке «козу», трясти перед ней погремушками, поглядывая на соседку: кто она? почему так печальна?..

   ...– Тётя, она может идти сама! – объявляют они и, поставив девчонку на пол, подталкивают её в спину, отчего та не идёт, а бежит, раскачиваясь, взмахивая ручонками и смеясь. Соседка, упав на колени, схватывает дочь в объятия, и тёмные ручьи её волос переплетаются с пенными младенческими кудряшками.
   Кажется, она плачет...

   «Вскоре соседка уехала из барака. Может быть, я встречаюсь с нею или её уже сорока¬летней дочерью и прохожу, не узнавая, мимо?»

   Друг Вовка предлагает прокатиться на своём двухколёсном велосипеде, переделанном из обыкновенного трёхколёсного.
   На таком велосипеде он ещё не ездил, потому немножко боязно.
   – Садись на седулку, – командует Вовка, – а я подталкивать буду. Ты крути педали и старайся не упасть. – Жалуется: – Я сегодня уже сколько раз с него шлёпался, вот посмотри, все колени ободрал. 
   – Ничего, помучитесь – зато научитесь, – заявляет наблюдающий за их действиями слегка подвыпивший дядя Коля, живущий в торце барака. – Тут, пацаны, самое главное – равновесию держать надо. Равновесию, поняли?
   Ага, понятно. Хорошо бы ещё знать, что это за тётка такая, Равновесия, почему её надо «держать» и за что именно.
   Велосипед бодро катится, и вдруг блестящая рогуля руля вырывается из рук...
   – На каменюку наехал, – констатирует дядя Коля, наблюдая, как он поднимается с земли, и советует глядеть под ноги и покрепче держаться за руль. – Чо в велике самое главное, как думаешь? Руль! Понял?
   Ещё бы не понять! Отпустишь руль – и носом в землю.
   Он намертво вцепляется в ручки руля. Вовка подталкивает. Счастливое мгновение он едет, но велосипед внезапно качается и заваливается набок...
   – А педали я за тебя крутить буду, чо ли? – раздосадовано кричит дядя Коля. – Ишь ты, расселся, етить тебя по загривку! В велике самое главное – педали! Понял, нет? Крутишь их вперёд – едешь себе вперёд, крутишь их назад – тормозишь. Всё просто, как бутылка портвейна «Солнцедар». Уяснил?
   Конечно, дядя Коля прав: не надавишь на педали – не поедешь.
   Вовка толкает его в спину. Помня науку, он сильно работает ногами, и велосипед резво рыскает то влево, то вправо. Он отчаянно крутит рулём...
   – Ты на велике сидишь, а не на диване! – возмущается дядя Коля. – Про равновесию-то совсем позабыл, чо ли?
   Оказывается, эта «равновесия» такая болючая штуковина, что про неё лучше не забывать!
   – Ты, я гляжу, локоть расколотил? – соболезнует дядя Коля и сейчас же прибавляет: – Ерунда, не смертельно! Ты вот чо, ты давай-ка ещё разок прокатися...
   ...Он, вскликивая: «Би-бип!», лихо мчится по двору, прямиком через лужи.
   – Да ты, паря, молоток! – одобряет дядя Коля. – Ещё чуточку подрастёшь – и на мотоциклу пересядешь.

   Телеграфный столб установлен ровно посередине тротуарного настила.
   Он, гадая, глупая это шутка или необходимость, шагает впереди отца, твёрдо помня: если зазеваешься и столб не обогнёшь, то обязательно протаранишь его лбом. Отец всегда его об этом предупреждал, но сегодня почему-то молчит. И правильно: два месяца назад ему исполнилось шесть лет, через год он пойдёт в первый класс, – короче говоря, он уже взрослый, ну, или без малого взрослый, потому сам знает, что делает.
   Идти и думать о столбе – скучно, и он начинает глазеть по сторонам. А вокруг много чего интересного: стремительные ласточки простреливают небо, козы сноровисто обгладывают сложенные в штабель брёвна, навстречу вышагивает громадная корова, мужик затачивает зубья двуручной пилы – вжик-вжик, а вихрастый пацанёнок глядит на него, смешно открыв рот. Старенькая лошадёнка меланхолично волочит телегу с двумя молодыми, ядрёными тётками. Придерживая погромыхивающие фляги, тётки весело кричат вознице: «Чо плетёшься, Савельич? Расшиперь гляделки-то: не яйца везёшь – передовых доярок!» Савельич затягивается самокруткой, сплёвывает на дорогу и отвечает хрипуче и непечатно. Тётки опрокидываются на телегу и, дрыгая ногами, заливисто хохочут на всю улицу.
   Оглушающий удар в голову вышибает слёзы из глаз…
   Распроклятый столб!..
   – Не разевай варежку! – спокойно, назидательно говорит отец. – Вперёд тебе наука будет. И запомни: дурака дважды учат.
   Что ж, спасибо даже за такую «науку»…    

   Отец и он возвращаются в барак после помывки в казённой бане.
   Жара, солнце печёт макушку, рубашка начинает припекать спину и плечи, хочется пробежать по улице в новеньких жёлтых сандалетах, всем телом почувствовать ветер,  – и он, раскинув руки, бежит по сухо шуршащему горячему гравию.
   В канаве валяются старые доски; они ровные, длинные, так почему бы не пробежать по ним?
   Отец предостерегающе вскрикивает, но ветерок так восхитительно обдувает лоб и щёки, что ему представляется, будто это штормовой ветер неистовствует в снастях пиратского брига, а окрик отца – это залп их кормовой пушки по удачно подвалившей под выстрел купеческой шхуне...
   Левая сандалета словно прилипает к  чему-то. Он отдирает её, спрыгивает с вороха досок, бежит дальше, но ступне становится вдруг скользко, горячо, и вдобавок сандалета начинает пренеприятно хлюпать. Остановившись, взглянув под ноги, он видит, что за ним, совсем как в песне, «след кровавый стелется по сырой траве».
   Торчащий из доски гвоздь пробил насквозь сандалету и ступню с такой же лёгкостью, с какой двадцатичетырёхфунтовое пушечное ядро пронизывает оба борта корабля.
   Он заперт в барачной комнате на целый месяц. Нога толсто перебинтована, обвязана тряпками. Ходить невозможно, да и врачами настрого запрещено, но почему-то нет желания полагать себя тяжелораненым в морском сражении.

   Ещё только ноябрь, а морозы «давят» совсем уже крещенские. Столетние стены школы – бывшего купеческого особняка – промёрзли насквозь. В настуженном узкими и высокими по моде 19-го века окнами классе горстка учеников-первоклассников – в пальто и шапках; учительница опоясала своё пальто пуховой шалью и шалью же укутала голову.
   Вырисовывать буковки в варежках не получается: пёрышко то царапает бумагу, то выделывает на ней кренделя. Окунать его в чернильницу-непроливайку неудобно: оно почему-то всё полностью ныряет в замерзающие чернила и – нате вам, пожалуйста! – тяжёлая густая капля шлёпается на тетрадный лист, обрызгивая фиолетовой, чуть разбавленной  его слезами пакостью трудно  написанный диктант...
   Очередной клевок – и перо со скрежетом ударяётся об лёд.
   – Серафима Леонидовна, а ведь чернила замёрзли!
   – Ничего, Сашенька, ты карандашиком пиши, – едва выговаривает учительница посиневшими губами...
   (В то время бытовало строгое правило: кто живёт неподалёку от школы, обязан, невзирая на любой мороз, приходить на занятия; а вот сейчас за проведение подобного «учебного процесса» педсостав школы во главе с директором вылетит с работы.
   Скоро он заболел гепатитом и на месяц улёгся в больницу. В палате было холодно, одиноко, и от скуки он принялся рисовать, не зная, что вынужденное рисование определит всю его дальнейшую жизнь.)
   ...Второе полугодие, месяц март.
   Серафима Леонидовна на одном дыхании празднично объявляет:
   – С завтрашнего дня ученикам, успешным в учёбе, разрешаю пользоваться шариковой авторучкой! – И, оглядев притихший класс, называет две фамилии.
   Счастливцами оказываются он и Валя, дочь местного партийного руководителя. 
   Свою первую авторучку, коричневую, ребристую, он запомнил навсегда.
   Как его рука поначалу порывалась найти чернильницу в пустом углублении на парте, запомнил тоже.

   Шеренга второклассников замирает: появляется директор школы, чинно ступая по свежевыкрашенным половицам, радостно отражающим в прижмуренные глаза праздничное апрельское солнце; позади него вышагивает незнакомая тётка в строгом тёмном костюме, несущая лист бумаги и красную картонную коробочку; следом за ними торопится поселковый фотограф с трофейным фотоаппаратом в обожжённых под Курской дугой руках.   
   Директор останавливается, по военному чётко поворачивается к обмершей шеренге, начинает говорить громко, отчётливо. Слова ударяются в шероховатые известковые стены, высоченный потолок, торжественно-бессвязным грохотом валятся на лопоухие головы учеников: 
   – В честь столетия со дня рождения!.. великого вождя мирового пролетариата!.. основателя первого в мире социалистического государства!.. Владимира Ильича Ленина!.. награждаются!.. отличники!.. начальной школы!..
   Тётка отрепетированным официальным голосом зачитывает фамилии, директор лично прикрепляет к груди каждого отличника значок цвета светлой бронзы с профилем Ленина в центре и цифрами «1870» вверху и «1970» внизу, серьёзно жмёт руку; фотограф запечатлевает момент награждения. Непритворная возвышенность момента вызывает восторженную слезу...
   Один за другим выходят отличники.
   Услышав свою фамилию, приосанившись, вскидывает голову.
   (На фотографии он таким и остался: подбородок вздёрнут, взгляд надменный.
Когда разглядел на школьном пиджачке крохотный квадратик значка, усмехнувшись, покачал головою: да, было...)

   В школьном коридоре проходит репетиция концерта. Построив 3 «Б» в две шеренги, классная руководительница объясняет:
   – Сейчас мы споём разученную песню, а когда начнётся припев, мы все, изображая зайчиков, будем дружненько подпрыгивать и хлопать над головой в ладошки. Все поняли? Итак, начнём!
   Совершенно дурацкую песенку он ещё поёт сквозь зубы, а вот когда класс вместе с учительницей начинает подпрыгивать и хлопать в ладоши, стоит столбиком.
   – А ты почему не подпрыгивал? – спрашивает его после окончания песни запыхавшаяся, раскрасневшаяся учительница.
   – Я не стану зайца изображать, я не маленький!
   Учительница оглядывает его круглыми глазами:
   – Ишь ты... Весь класс подпрыгивал, а ты что, особенный, что ли?
   – А я не стану!
   Учительница жалуется матери, и вечером он выслушивает её долгий, нудный монолог, немудрящая суть которого сводится к следующему: нельзя отрываться от коллектива, надо быть таким же, как и все вокруг.
   Он, не возражая, молча смотрит матери в лоб, но на следующей репетиции заявляет оторопевшей от его наглости учительнице: «Я же вам русским языком сказал: я уже не маленький!»
   Его оставляют в покое, то есть попросту убирают из хора «зайчиков».

   Четвёртый класс. Комодоподобная учительница истории по прозвищу Императрица, невысокого росточка, с добродушным, открытым деревенским лицом и водянистыми глазами навыкате, переваливаясь с боку на бок, входит в класс и, постучав по столу своей знаменитой на всю школу, небрежно обструганной указкой толщиной с хорошую дубинку, объявляет:
   – Сейчас, детки, я расскажу вам про Киевскую Русь. Если вы будете хорошо себя вести, прочитаю вам вслух книжку. Я вчера её допоздна читала, ужас какая интересная! Ну так вот, перейдём к истории... Киев, чтоб вы знали, это мать... то есть, отец городов русских; оттуда, из Киева, и пошла вся Русь... Кстати, кто помнит, где находится Киев? Дружненько тянем ручки и отвечаем! Так, кто мне ответит? Вижу, что Мариночка знает. Ну-ка, скажи... Правильно, на Украине. Молодец, Мариночка, умничка! Так, о чём это я вам только что говорила... ага, про Киевскую, значит, Русь. Ну, тут приехали Рюриковичи, – это братья такие были, они не наши, а варяги, их позвали править, ведь сами-то ещё не научились, – собрали все славянские народы и города в кучу, так и основалась вся Русь...
   Вкривь и вкось пересказывая содержание учебника, Императрица ковыляет по классу; вдруг останавливается; указка взлетает и звучно опускается на голову Генки, читающего учебник географии.
   – Ты чем это занят, а? История тебя не интересует, что ли? И не плачь, тебе не больно, я знаю! Я вот ещё отцу твоему скажу, так он тебе, такому-сякому географу, ещё и ремнём добавит! Детки, вы меня расстроили, а ведь мне нельзя волноваться, у меня сердце больное! Вот из-за него, – Императрица обличающе стучит указкой по Генкиной голове, – я книжку вам читать не буду! Из-за одного разгильдяя весь класс наказан!

   Интерес к учёбе заглох в шестом классе; первое учебное полугодие он кое-как отволочил, на второе откровенно наплевал.

   Урок истории. Тема – покорение русскими первопроходцами Аляски.
   Он рассказывает, как русские люди ставили на полуострове укреплённые городки, налаживали торговые отношения с полудиким местным населением, как узнали, что ещё в допетровские времена, здесь, оказывается, жили переселенцы из России, как постепенно продвигались на юг, в Калифорнию, как царское правительство продало Аляску, и называет сумму сделки, – буквально всё, что узнал из энциклопедических статей и публицистики.
   – Садись, – ответствует  учительница, когда он кончил говорить. – Три.
   Он растерянно глядит на неё, а класс возмущённо галдит.
   – Почему тройка? – спрашивает он. Класс подхватывает: «Мало! Пятёрку надо поставить!» – а кто-то даже топает ногами.
   Учительница, до прихода в их школу преподававшая в деревенской школе-восьмилетке, высокая, кряжистая, лубочная бабища с невыразительным, словно бы вырубленным из лиственничной чурки плоским лицом, нехотя распахивает рот-щель:
   – Ты отвечал не по учебнику. Не сочиняй, чего никогда не было, а учи материал. Садись, тебе говорят. Три.
   Не сдержавшись, он произносит роковую для себя фразу:
   – Так вы историю лишь по учебнику знаете?
   – Ты мне тут не умничай! – мгновенно крысится учительница. – Садись! Двойка!
   Оглядев класс болотными глазами, изрекает:
   – Всем говорю: если кто-нибудь вздумает рассказывать не то, что напечатано в учебнике – снижу оценку!

   Не только этот и другие подобные случаи отвратили его от школы: виноват и он сам: незачем было издеваться над недалёкими учителями (находились и такие в его детстве; да и как, скажите пожалуйста, в самой что ни на есть тмутараканской глуши поддерживать свой образовательный уровень?), умнее было бы вызубривать сухую физическую, химическую, геометрическую и тому подобную тягомотину наизусть. Отличники так и делают: бездумно отбарабанивают, ни единой запятой не пропустив,  выученный урок, и получают пятёрку за труды. Но если спросить тот же урок, или любой другой, у зубрилы-отличника даже через год после триумфального окончания школы, он будет долго морщить лоб, вспоминая... Куда! В пяти случаях из десяти ничего не вспомнит, это уже не раз проверено. А как «подцепить» розетку или выключатель, лучше и не спрашивать: вчерашний отличник по физике нарисует схему, гарантирующую короткое замыкание. Это тоже, чистого любопытства ради, проверено. 
   Все крепки задним умом, и он сам не исключение: слишком поздно вывел пятый закон жизни: «Не груби тем, кто умнее и опытнее тебя».

   Восьмой класс. Урок физики. Около доски суматошится молоденькая практикантка в коротком ярко-красном «пожарном» платье, костлявая настолько, что модные узкие сапоги-чулки едва держатся на её словно бы бестелесных икрах.
   Не от злобы, а развлечения ради он рисует скабрёзную карикатуру, складывает её вчетверо, пускает по рядам. Ученики смотрят, смеются, передают другим, но вскоре «физичка» перехватывает, по её убеждению, любовную записку. Развернув, вглядывается... и, рыдая, выбегает из класса.
   Через несколько тягостных минут она возвращается с директором школы, за глаза прозываемом «ходячей энциклопедией».
   Директор, поглядев куда-то поверх учеников, проговорив бесстрастным голосом: «Иди за мной», направляется к двери.
   Кому идти, всем понятно, и ученики смотрят на него как на обречённого.
   В своём кабинете рассерженный директор непедагогическим голосом вычеканивает правильные слова; он, не слушая, думает: «Да пошёл ты!..»

   Восьмой класс. На улице пятидесятиградусный мороз, потому уже неделю он ходит в школу (вернее, приходит) без учебников и тетрадей, бродит по коридорам или курит под лестницей, куда заглядывает уборщица и сообщает, что его ищет директор.
   – Он как раз у себя в кабинете, топай давай, – строго прибавляет она.
   – Сейчас, разбежался, – отвечает он и уходит из школы.
   Через неделю он сталкивается с уборщицей в коридоре.
   – Ты чо к директору не идёшь? Не боися, ему чо-то нарисовать понадобилося.
   Оказалось, директору пришла идея выпустить школьную стенгазету под шкидовским названием «Зеркало» с обязательной рубрикой «За ушко да на солнышко», где следует «продёрнуть» нарушителей школьной дисциплины и прочее.
   – Будут статьи, заметки, юморески и, конечно же, карикатуры, – бодро говорит директор, разворачивая на столе лист ватмана. – Художников, кроме тебя, нет, так что берись за оформление... Ты, кстати, почему в школу не ходишь? – спрашивает как бы между прочим.
   – Зачем? – отвечает он и тут же предлагает использовать гуашь. – Если накладывать плотно, получится имитация масляных красок.
   – Дерзай, – соглашается директор. – А как же экзамены?
   – Тройки в аттестат всё равно поставите. – И не удерживается от глупого ёрничества: – Общешкольная успеваемость превыше всего.
   Директор морщится.
   – Ну куда ты пойдёшь с таким аттестатом?
   – Всё равно куда, лишь бы отсюда.
   Директор вздыхает, произносит что-то вроде «ну, тебе виднее», от нравоучений благоразумно воздерживается. Ему, приезжему, превосходно известно, что в здешнем мире пятёрочный аттестат чужака ничего не значит, а вот любому городскому ПТУ даже и троечный вполне годится.

   Год 1977. Ночь перед экзаменами. Он не листает учебники, не пишет шпаргалки, – слушает «Beatles» и читает книгу.
   Утром школа встревоживается: экзамен по русскому языку и литературе принимают нагрянувшие иркутские преподаватели, объявившие, что будет сочинение; первая оценка выставляется по литературе, вторая – по русскому языку. «Блатные» ученики смятенно перешёптываются с местными учителями; те оправдываются: темы сочинений не знаем, иркутяне хранят их в запечатанном конверте, и грамотность проверят они же, мы ничего не можем сделать.
   В класс запускают группами. Никто не хочет идти первым, и все подталкивают друг друга: мол, иди, не трусь. Он вызывается в первую группу самых отчаянных (сам он не отчаянный, просто терять ему уже нечего).
   Дородная иркутская учительница, разительно отличающаяся от деревенских коллег лицом, одеждой и манерами, вскрывает конверт с темами сочинений и записывает их на доске; всего четыре темы; он выбирает «Подвиг Александра Матросова». Быстро пишет сочинение (помнится, всего на двух страницах), отдаёт недоумевающим экзаменаторам.
   На следующий день объявляются оценки.
   5/5 – на всю школу – у него одного.
   В аттестат местные учителя вписывают 4/4.
   – Ты же в школу почти не ходил, на уроках безобразничал, – объясняют они с ласковой улыбочкой. – Скажи спасибо, что тебе двойки не поставили. – И строго-настрого предупреждают: – А в девятый класс ты даже не вздумай идти. Сам знаешь, почему.
   «Мне ваш аттестат вместе с вашей школой до одного места, – думает он. – Скоро еду в Иркутск поступать в ГПТУ на фрезеровщика, а там уж как получится».   

   «Эх, чуть бы пораньше прозреть! – и не оставил бы школу после восьмого класса. Но тогда не было бы первой попытки вырваться из здешнемирских объятий»

   Год 1977.
   Город ослепляет круто замешанными ярмарочными красками, оглушает суматошливыми многотысячными ритмами живых, бензиновых и электрических сердец, придавливает высотой, размахом и расстояниями.
   Разинувши рот, он смотрит на необычно одетых нахальных или просто напористых – и не поймёшь сразу – людей, на сплошной, куда ни ступи, асфальт под ногами, на плотно сдвинутые  бесконечные громады зданий (сквозь редкие арочные проходы во внутренние дворы автомобилю лишь и проехать, или телеге, или извозчичьей пролётке, для чего, собственно, они и были сооружены в своё время), на светофоры и приближающийся к остановке трамвай, – да на всё вокруг, чувствуя себя совершеннейшей деревенщиной.
   – Передай.
   Он принимает из протянутой к нему руки горячую кучку монет и, не зная, кому её передать и что с нею делать дальше, держит в ладони.
   – Паренёк! – окликают его через некоторое время, – ты передал деньги?
   – Кому? – спрашивает он, уже догадавшись: кондукторше, конечно же; но попробуй, разгляди, услышь её в грохочущем трамвайном аду...
   – А мы, как дураки, стоим тута, своих билетов дожидаемся! – возмущается грубым бабьим голосом задняя площадка. – А ежли чичас, откелева ни возьмися – контроль? Отберите у него скореича денежки! Ишь ты! придуряется, чо не знает ничо! Так он, морда хитрая, небось, и в карман их заховать успел?! Держите его крепше!
   Кто-то забирает у него, одеревеневшего от стыда, монеты, а пожилая женщина, осмотрев его очень уж негородской наряд, участливо спрашивает:   
   – Мальчик, ты деревенский?
   – Ага, – выдавливает он хрипловато, – сегодня приехал...
   – Запоминай: деньги передают из рук в руки, по цепочке, водителю, а он отдаёт в салон нужное количество билетов, которые обязательно компостируются пассажирами. Компостер – это приспособление... Постой, мальчик, куда ты?
   Выдравшись на ненужной ему остановке из трамвая, заходит под тенистый козырёк газетного киоска, достаёт папиросы. Жадно затягиваясь, размышляет: «Я здесь даже не „чистая доска“, как метко говорят французы, а дикарь из каких-нибудь Соломоновых островов, причём из самого дальнего из них. Что ж, придётся в пятнадцать лет начинать жизнь сначала».


Рецензии