Дед Федор

Дед был мастер, как говорили в народе, сказки «сказывливать».
Долгие зимние вечера собирали в нашей избе деревенских.
Бабы с прялками,мужики с прохудившимися валенками – между делом и работу справят. Дед, по-хозяйски угнездившись в переднем углу, латая ли старенькую сеть, подшивая ли валенок, принимался «сказывливать»
густо пересыпанные матерщиной сказки. А одной сказки хватало на два-три вечера.
Не один пучок лучины сгорит за вечер, не один раз уснем мы на полатях под монотонное бубуканье деда.
Во сне приснится сказка, и обязательно что-нибудь страшное. Вскочишь! Слава тебе, Господи! Все тут!
Бабы уж дремлют, уткнувшись в прялки, а дед все бубнит свой нескончаемый сериал.
Была у него привычка, рассказывая, перелистывать букварь. Его совершенно не интересовало, что книжка перевернута вверх ногами. Дед был неграмотный. Теперь я понимаю, видимо, ему это было нужно для того, чтобы не сбиться, не потерять сюжет. Вероятно, эти черные, непонятные ему знаки сливались в какой-то только ему видимый образ.
 Слушатели обычно расходились за полночь. Бабы – с увесистыми клубками пряжи, а мужики - с охапкой подшитых валенок. Такая вот была польза от этих дедовских «сказывливаний».
Теперь я вспоминаю те вечера, и думается: каким же я кладом обладал, да не удержал по малолетсву. А вспомнить, да пересказать – в памяти не осталось.
Еще была у деда одна примечательная слабость – терять трубку, которую он выпуска изо рта только на ночь. Одна маета была с этой трубкой. Бывало, всю деревню оббежит, не оставлял ли у кого. Слабость эта дедовская была известна всей деревне. Все, конечно, трубку видят, но не упустят случая подшутить над стариком.
- Да где, я у Потапа на поленнице видел, да где ей быть-то. Дед дует к Потапу, а Потап:
- Дак ты лодку-то смолить ходил, дак там, поди, и бросил?!
Толкают деда то в одно, то в другое место, а кончится тем, что на приступ бабку Агафью брать будет.
- Сказывай, куда девала?!
- Да лишак тебя возьми, а во рту-то у тебя чо болтацца? Полудурок старый!
Сконфуженный дед нещадно матерился. Перепадало всем под горячую руку. После какое-то время трубку таскал в кармане, а там, глядишь, время пришло и снова под носом «болтацца».
Был у него в деревне друг – одногодок, из зажиточных. Жил он когда-то в добротном, построенном своими руками доме. Теперь бы его назвали коттеджем. Это был просторный двухэтажный дом для многодетной семьи на берегу реки.  Во времена «красного шабаша» коммуняки выбросили семью из дома.  Старших сыновей повысылали на север, младших, кои подросли, в войну поубивало, а его самого, уже больным стариком сослали на вечное поселение в его же собственную баню. Дом же экспроприировали для нужд сельсовета.
.    Помнится, вечером старики вытаскивали скамейку из предбанника, разводили дымокур, и, покуривая трубочки вели бесконечные «бесёды». Иногда к ним присоединялись и мужики. Кто-нибудь приносил бидончик бражки, и тогда «бесёды» были особенно задушевными. Тут же договаривались куда-нибудь поехать неводить рыбу, конечно без стариков. Рыбы привозили много. И стар, и млад собирались чистить на берегу улов. Домой уносили столько. Сколько каждый мог унести.
Дед  в первую очередь несколько отборных рыбин уносил Потапу Ивановичу. Столько и хватало ему до следующей неводьбы. Зимой подкармливали всей деревней. С каждого дома по крошке - много ли надо старику.
Убрался Потап Иванович весной, земля уже оттаяла. Никого не намаял, чего он больше всего боялся. На похоронах никто не плакал. Некому! Помянули его мужики самогонкой да нехитрым столом на бревнах у той же бани – последнего пристанища несчастного старика. Так он и запомнился мне на порожке отворенного предбанника.  Зимой и летом в латаных - перелатаных валенках. Худой, косматый со скорбными глазами цвета блеклого неба.
А дед Федор прожил долгую жизнь и пожить еще собирался. 
Да в апреле, перед половодьем на своей надел в покосы наладился6
- Как бы водой остожье не унесло, привязать бы надо.
Все беспокоился, без работы не мог. Через речку стал переходить – лед не выдержал. Там и нашли через два дня, шапкой на льду обозначился. А было ему в то время девяносто шесть лет.
Бабка, Агафья Ивановна, пережила деда лет на пять, и закончила свой земной путь в Березово, у старшей дочери, на Севере.
- Однако, помру на чужбине, – говаривала она. Так оно и вышло. Запомнилась она мне манной кашей.  Кашу мы варили и дома, но у нас не было сахара, а у деда был сахарин. И каша, подслащенная сахарином, была, конечно, изумительна. Помню, подаст чашку, а я ковыряю ложкой и коричневое – в сторону:
- Я, баба, с тараканами есть не буду!
- Да Господь с тобой, дитятко! Какие тараканы? Это пенка! Ешь, ешь! – погладит по голове.
Так и запомнилось мне светлым праздником, как мы с братом, взявшись за ручки, идем в соседнюю деревню к бабке Агафье, кашу с сахарином отведать.
Захаживал к деду зимами еще один знакомец-татарин, откуда-то издалека, с тобольской стороны, продавец известки. Появлялся он обычно после полудня, волоча за собой визжащие на морозе санки с двумя-тремя мешками известки. Еще задолго до околицы он начинал протяжно и печально ныть.
- Кому-у-у-у пела глина нато?!
Те, кому надо, кто с посудой, кто с мешочком спешили к околице за «пелой» глиной. Да много ли надо ее в хозяйстве? Горницу раз в год к Пасхе побелить да на печку оставить – и только.
Как жил на эти заработки, как свою семью кормил тот человек, не знаю! Все мы родом из бедности. Достатка не знали ни в еде, ни в одежке, и хоть не все, но выжили.
Ночевал татарин обычно у деда. Выпивал с мороза много чаю и валился спать у печки. Утром затемно уходил перелесками в дальние деревни. За зиму-то и успевал старик сделать ходку-две. И по прошетви многих лет издалека далекого, из детства слышу, как строку из песни:
- Кому-у-у-у пела глина нато?!