Новый брак Милли

“Конечно, мне интересно знать!” Дейзи серьезно воскликнула. “Но я в это не верю. Они только притворяются шокированными. На самом деле их ни капельки не волнует, что я делаю. Кроме того, я не так уж часто хожу по домам.
“ Думаю, ты поймешь, что им не все равно. Они будут неприятно это показывать.
Дейзи мгновение смотрела на него. - Насколько неприятно?
“ Ты ничего не заметил? — спросил Уинтерборн.
— Я вас заметил. Но в первый раз, когда я вас увидел, вы были напряжены, как зонтик.
— Вы увидите, что я не такой напряжённый, как некоторые другие, — сказал Уинтерборн, улыбаясь.
— Как мне это выяснить?
— Пойдите и посмотрите на других.
— Что они со мной сделают?
— Они будут относиться к тебе холодно. Ты знаешь, что это значит?
Дейзи пристально смотрела на него и начала краснеть. — Ты имеешь в виду то, что сделала миссис Уокер прошлым вечером?
— Именно! — сказал Уинтерборн.
Она перевела взгляд на Джованелли, который украшал себя цветками миндаля. Затем, оглянувшись на Уинтерборна, она сказала: «Не думала, что ты позволишь людям быть такими жестокими!»
«А что я могу сделать?» спросил он.
«Я думала, ты что-нибудь скажешь».
— Я кое-что сказал, — и он на мгновение замолчал. — Я сказал, что, по словам твоей матери, она считает, что вы помолвлены.
— Ну да, — очень просто ответила Дейзи.
Уинтерборн рассмеялся. — А Рэндольф в это верит? — спросил он.
— Полагаю, Рэндольф ничему не верит, — сказала Дейзи. Скептицизм Рэндольфа ещё больше развеселил Уинтерборна, и он заметил, что Джованелли возвращается к ним. Дейзи, тоже это заметив, снова обратилась к своему соотечественнику. — Раз уж вы об этом упомянули, — сказала она, — я действительно помолвлена. * * * Уинтерборн посмотрел на неё; он перестал смеяться. — Вы не верите! — добавила она.
Он на мгновение замолчал, а потом сказал: «Да, я верю в это».
«О нет, ты не веришь!» — ответила она. «Что ж, тогда я не верю!»
Девушка и её сопровождающий направлялись к воротам парка, так что Уинтерборн, который вошёл туда совсем недавно, вскоре с ними попрощался. Через неделю он отправился обедать на прекрасную виллу на Целийском холме и, прибыв на место, отпустил наёмный экипаж. Вечер был чудесный, и он пообещал себе, что с удовольствием прогуляется домой под аркой Константина и мимо слабо освещённых памятников Форума. На небе висела убывающая луна, и её свет был не таким ярким, как обычно, а словно завуалированным тонкой облачной пеленой, которая, казалось, рассеивала и уравнивала его. Когда Уинтерборн, вернувшись с виллы (было одиннадцать часов), приблизился к тёмному кольцу Колизея, ему, как любителю живописных видов, пришло в голову, что внутреннее убранство, освещённое бледным лунным светом, заслуживает внимания. Он отвернулся и направился к одной из пустых арок, возле которой, как он заметил, стояла открытая повозка — одно из маленьких римских уличных такси. Затем он прошёл внутрь, мимо огромных теней, отбрасываемых зданием, и вышел на ясную и тихую арену. Никогда ещё это место не казалось ему таким впечатляющим. Половина гигантского цирка была погружена в глубокую тень, другая половина спала в сияющих сумерках. Стоя там, он начал бормотать знаменитые строки Байрона из «Манфреда», но, не успев закончить цитату, вспомнил, что если поэты и рекомендуют ночные размышления в Колизее, то врачи их не одобряют. Историческая атмосфера, безусловно, присутствовала. но с научной точки зрения историческая атмосфера была не лучше зловонных миазмов. Уинтерборн вышел на середину арены, чтобы окинуть её взглядом, а затем поспешно ретироваться. Большой крест в центре был скрыт тенью, и только подойдя ближе, он смог его разглядеть. Затем он увидел, что на невысоких ступенях, образующих его основание, стоят два человека. Одна из них была женщиной, она сидела, а её спутник стоял перед ней.
Вскоре в теплом ночном воздухе отчетливо зазвучал женский голос. «Что ж, он смотрит на нас так, как, должно быть, смотрели на христианских мучеников старые львы или тигры!» Это были слова, которые он услышал, — они были произнесены с привычным акцентом мисс Дейзи Миллер.
«Будем надеяться, что он не очень голоден, — ответил находчивый Джованелли. — Сначала ему придется съесть меня, а ты будешь на десерт!»
Уинтерборн остановился, охваченный ужасом и, надо добавить, облегчением. Как будто внезапный свет озарил двусмысленность поведения Дейзи, и загадка стала ясна. Она была молодой леди, которую джентльмену больше не нужно было изображать из себя. Он стоял и смотрел на неё — смотрел на её спутницу и не задумывался о том, что, хотя он и видел их смутно, сам он, должно быть, был виден гораздо отчётливее. Он злился на себя за то, что так беспокоился о том, как правильно вести себя с мисс Дейзи Миллер. Затем, уже собираясь снова подойти к ней, он сдержался — не из страха, что поступает с ней несправедливо, а из опасения, что может показаться неподобающе воодушевленным этим внезапным отказом от осторожной критики. Он повернулся к выходу, но в этот момент услышал, как Дейзи снова заговорила.
— Да это же был мистер Уинтерборн! Он увидел меня и ранил!
Какая же она была хитрая маленькая негодница и как ловко она притворялась обиженной невинностью! Но он не стал её резать. Уинтерборн снова вышел вперёд и направился к большому кресту. Дейзи встала; Джованелли приподнял шляпу. Теперь Уинтерборн начал задумываться о том, насколько это безумно с точки зрения гигиены — оставлять юную девушку одну на весь вечер в этом малярийном гнезде. А что, если она всё-таки хитрая маленькая негодница? но это не было причиной того, что она умерла от пернициозы. «Как давно ты здесь?» — спросил он почти грубо.
Дейзи, очаровательная в льстивом лунном свете, мгновение смотрела на него. Затем — «Весь вечер», — мягко ответила она. * * * «Я никогда не видела ничего столь прекрасного».
— Боюсь, — сказал Уинтерборн, — что вы не назовёте римскую лихорадку прекрасной. Вот как люди ею заражаются. Удивительно, — добавил он, поворачиваясь к Джованелли, — что ты, коренной римлянин, допустил такую ужасную оплошность.
— Ах, — сказал красивый туземец, — за себя я не боюсь.
— И я не боюсь — за тебя! Я говорю за эту юную леди.
Джованелли приподнял свои красивые брови и улыбнулся, обнажив белоснежные зубы. Но он покорно принял упрек Уинтерборна. «Я сказал синьорине, что это было крайне неосмотрительно с ее стороны, но когда синьорина была благоразумной?»
«Я никогда не болела и не собираюсь!» — заявила синьорина. «Выгляжу я не очень, но я здорова! Я должен был увидеть Колизей при лунном свете; я бы не хотел возвращаться домой, не увидев его; и мы прекрасно провели время, не так ли, мистер Джованелли? Если возникнет какая-то опасность, Эудженио может дать мне таблетки. У него есть отличные таблетки.
— Я бы посоветовал вам, — сказал Уинтерборн, — как можно скорее отправиться домой и взять его с собой!
— Вы очень мудры, — ответил Джованелли. — Я пойду и проверю, на месте ли карета. И он быстро зашагал вперёд.
Дейзи последовала за ним вместе с Уинтерборном. Он не сводил с неё глаз; казалось, она нисколько не смущалась. Уинтерборн ничего не сказал; Дейзи болтала о красоте этого места. — Что ж, я видела Колизей при лунном свете! — воскликнула она. — Это уже хорошо. Затем, заметив, что Уинтерборн молчит, она спросила, почему он не говорит. Он не ответил.
критика. Он повернулся ко входу в заведение, но в этот момент услышал, как Дейзи снова заговорила.
“ Да ведь это был мистер Уинтерборн! Он увидел меня и порезал!”
Какая же она была хитрая маленькая негодница и как ловко она притворялась обиженной невинностью! Но он не стал её резать. Уинтерборн снова вышел вперёд и направился к большому кресту. Дейзи встала; Джованелли приподнял шляпу. Теперь Уинтерборн начал задумываться о том, насколько это безумно с точки зрения гигиены — оставлять юную девушку одну на весь вечер в этом малярийном гнезде. А что, если она всё-таки хитрая маленькая негодница? но это не было причиной того, что она умерла от пернициозы. «Как давно ты здесь?» — спросил он почти грубо.
Дейзи, очаровательная в льстивом лунном свете, мгновение смотрела на него. Затем — «Весь вечер», — мягко ответила она. * * * «Я никогда не видела ничего столь прекрасного».
— Боюсь, — сказал Уинтерборн, — что вы не назовёте римскую лихорадку прекрасной. Вот как люди ею заражаются. Удивительно, — добавил он, поворачиваясь к Джованелли, — что ты, коренной римлянин, допустил столь ужасную оплошность.
— Ах, — сказал красивый туземец, — за себя я не боюсь.
— И я не боюсь — за тебя! Я говорю за эту юную леди.
Джованелли приподнял свои красивые брови и улыбнулся, обнажив белоснежные зубы. Но он покорно принял упрек Уинтерборна. «Я сказал синьорине, что это было крайне неосмотрительно с ее стороны, но когда синьорина была благоразумной?»
«Я никогда не болела и не собираюсь!» — заявила синьорина. «Выгляжу я не очень, но я здорова! Я должен был увидеть Колизей при лунном свете; я бы не хотел возвращаться домой, не увидев его; и мы прекрасно провели время, не так ли, мистер Джованелли? Если возникнет какая-то опасность, Эудженио может дать мне таблетки. У него есть отличные таблетки.
— Я бы посоветовал вам, — сказал Уинтерборн, — как можно скорее отправиться домой и взять его с собой!
— Вы очень мудры, — ответил Джованелли. — Я пойду и проверю, на месте ли карета. И он быстро зашагал вперёд.
Дейзи последовала за Уинтерборном. Он продолжал смотреть на нее; казалось, она нисколько не смутилась. Уинтерборн ничего не сказал; Дейзи болтала о красоте этого места. “Ну, я видела Колизей при лунном свете!” - воскликнула она. “Это одно хорошо”. Затем, заметив молчание Уинтерборна, она спросила его, почему он молчит. Он ничего не ответил, только начал смеяться. Они прошли под одной из тёмных арок; Джованелли вёл карету впереди. Здесь Дейзи на мгновение остановилась и посмотрела на молодого американца. — Ты правда думал, что я была помолвлена? — спросила она.
— Неважно, во что я верил накануне, — сказал Уинтерборн, всё ещё смеясь.
— Ну и во что ты веришь теперь?
— Я верю, что не так уж важно, помолвлены вы или нет!
Он почувствовал, как красивые глаза девушки устремились на него сквозь густой полумрак арки; она, очевидно, собиралась ответить. Но Джованелли поторопил её. — Быстрее! Скорее! — сказал он. — Если мы доберёмся до места к полуночи, то будем в безопасности.
Дейзи села в карету, и счастливый итальянец устроился рядом с ней. — Не забудь таблетки Эудженио! — сказал Уинтерборн, приподнимая шляпу.
— Мне всё равно, — сказала Дейзи как-то странно, — есть у меня «римская лихорадка» или нет! После этих слов извозчик щёлкнул кнутом, и они покатили по неровному старинному тротуару.
Уинтерборн, надо отдать ему должное, никому не упомянул о том, что в полночь столкнулся в Колизее с мисс Миллер и каким-то джентльменом. Тем не менее пару дней спустя все члены маленького американского кружка узнали об этом и прокомментировали случившееся соответствующим образом. Уинтерборн подумал, что в отеле, конечно, об этом знали и что после возвращения Дейзи между портье и кучером состоялся обмен репликами. Но в то же время молодой человек понимал, что для него перестало быть серьёзным поводом для сожаления то, что о маленькой американской кокетке «судачат» низменные людишки. Через день или два у этих людей появилась серьёзная информация: маленькая американская кокетка была опасно больна. Услышав об этом, Уинтерборн немедленно отправился в отель, чтобы узнать подробности. Он обнаружил, что его опередили два или три друга-благотворителя и что Рэндольф развлекает их в салоне миссис Миллер.
— Она ходит по ночам, — сказал Рэндольф, — вот почему ей плохо. Она всегда ходит по ночам. Не думаю, что ей этого хочется, ведь здесь так темно. Ночью здесь ничего не видно, разве что при луне. В Америке всегда светит луна! Миссис Миллер была невидима, но теперь она, по крайней мере, могла составить дочери компанию. Было очевидно, что Дейзи серьёзно больна.
Уинтерборн часто заходил узнать, как у неё дела, и однажды увидел миссис Миллер, которая, хоть и была сильно встревожена, к его удивлению, сохраняла самообладание и, как оказалось, была очень умелой и рассудительной сиделкой. Она много говорила о докторе Дэвисе, но Уинтерборн сделал ей комплимент, сказав себе, что она, в конце концов, не такая уж и ужасная. «Дейзи на днях говорила о тебе», — сказала она ему. «Половину времени она сама не понимает, что говорит, но в тот раз, мне кажется, она понимала. Она передала мне сообщение, которое велела передать тебе. Она велела передать тебе, что она никогда не была помолвлена с этим красавцем-итальянцем. Я уверена, что очень рада этому; мистер Джованелли не появлялся у нас с тех пор, как она заболела. Я считала его настоящим джентльменом, но это нельзя назвать вежливостью! Одна дама сказала мне, что он боялся, как бы я не разозлилась на него за то, что он возил Дейзи по вечерам. Что ж, так и есть, но, полагаю, он знает, что я леди. Я бы постеснялась ругать его. В общем, она говорит, что не помолвлена. Не знаю, зачем она хотела, чтобы ты об этом узнал, но она трижды повторила мне: «Передай мистеру Уинтерборн. А потом она велела мне спросить, помнишь ли ты, как ездил в тот замок в Швейцарии. Но я сказал, что не буду передавать никаких таких сообщений. Только если она не помолвлена, я, конечно, рад это слышать.
Но, как сказал Уинтерборн, это не имело особого значения. Через неделю после этого бедная девушка умерла от ужасной лихорадки. Могила Дейзи находилась на маленьком протестантском кладбище, в углу, образованном стеной императорского Рима, под кипарисами и пышными весенними цветами. Уинтерборн стоял рядом с ней в окружении других скорбящих — их было больше, чем можно было ожидать, учитывая скандал, вызванный карьерой молодой леди. Рядом с ним стоял Джованелли, который подошёл ещё ближе, прежде чем Уинтерборн отвернулся. Джованелли был очень бледен: в этот раз у него не было цветка в петлице; казалось, он хотел что-то сказать. Наконец он произнёс: «Она была самой красивой девушкой, которую я когда-либо видел, и самой милой», а затем, помолчав, добавил: «И самой невинной».
Уинтерборн посмотрел на него и через некоторое время повторил его слова: «И самая невинная?»
«Самая невинная!»
Уинтерборн почувствовал боль и гнев. «Какого чёрта, — спросил он, — ты потащил её в это проклятое место?»
Мистер Джованелли, казалось, был невозмутим. Он на мгновение опустил глаза, а затем сказал: «Я не боялся, а она хотела пойти».
«Это не было причиной!» — заявил Уинтерборн.
Хитрый римлянин снова опустил глаза. — Если бы она была жива, я бы ничего не получил. Я уверен, что она никогда бы не вышла за меня замуж.
— Она бы никогда не вышла за тебя замуж?
— Мгновение я на это надеялся. Но нет. Я уверен.
Уинтерборн выслушал его и уставился на бугорок среди апрельских маргариток. Когда он снова отвернулся, мистер Джованелли лёгкой, неторопливой походкой удалился.
Уинтерборн почти сразу же покинул Рим, но следующим летом снова встретился со своей тётей, миссис Костелло, в Веве. Миссис Костелло любила Веве. В промежутке между этими событиями Уинтерборн часто думал о Дейзи Миллер и её загадочных манерах. Однажды он рассказал о ней своей тёте и признался, что чувствует себя виноватым за то, что поступил с ней несправедливо.
— Я уверена, что не знаю, — сказала миссис Костелло. — Как ваша несправедливость повлияла на неё?
— Перед смертью она отправила мне сообщение, которое я тогда не поняла, но с тех пор я его расшифровала. Она бы оценила ваше уважение.
— Это такой скромный способ сказать, — спросила миссис Костелло, — что она бы ответила взаимностью на вашу привязанность?
Уинтерборн не ответил на этот вопрос, но через некоторое время сказал: «Вы были правы в том замечании, которое сделали прошлым летом. Я был обречён на ошибку. Я слишком долго жил за границей».
Тем не менее он вернулся в Женеву, откуда продолжают поступать самые противоречивые сведения о причинах его пребывания там: то говорят, что он усердно «занимается», то намекают, что он очень увлечён одной очень умной иностранкой.

“Of course I care to know!” Daisy exclaimed seriously. “But I don’t believe it. They are only pretending to be shocked. They don’t really care a straw what I do. Besides, I don’t go round so much.”
“I think you will find they do care. They will show it disagreeably.”
Daisy looked at him a moment. “How disagreeably?”
“Haven’t you noticed anything?” Winterbourne asked.
“I have noticed you. But I noticed you were as stiff as an umbrella the first time I saw you.”
“You will find I am not so stiff as several others,” said Winterbourne, smiling.
“How shall I find it?”
“By going to see the others.”
“What will they do to me?”
“They will give you the cold shoulder. Do you know what that means?”
Daisy was looking at him intently; she began to color. “Do you mean as Mrs. Walker did the other night?”
“Exactly!” said Winterbourne.
She looked away at Giovanelli, who was decorating himself with his almond blossom. Then looking back at Winterbourne, “I shouldn’t think you would let people be so unkind!” she said.
“How can I help it?” he asked.
“I should think you would say something.”
“I do say something;” and he paused a moment. “I say that your mother tells me that she believes you are engaged.”
“Well, she does,” said Daisy very simply.
Winterbourne began to laugh. “And does Randolph believe it?” he asked.
“I guess Randolph doesn’t believe anything,” said Daisy. Randolph’s skepticism excited Winterbourne to further hilarity, and he observed that Giovanelli was coming back to them. Daisy, observing it too, addressed herself again to her countryman. “Since you have mentioned it,” she said, “I AM engaged.” * * * Winterbourne looked at her; he had stopped laughing. “You don’t believe!” she added.
He was silent a moment; and then, “Yes, I believe it,” he said.
“Oh, no, you don’t!” she answered. “Well, then—I am not!”
The young girl and her cicerone were on their way to the gate of the enclosure, so that Winterbourne, who had but lately entered, presently took leave of them. A week afterward he went to dine at a beautiful villa on the Caelian Hill, and, on arriving, dismissed his hired vehicle. The evening was charming, and he promised himself the satisfaction of walking home beneath the Arch of Constantine and past the vaguely lighted monuments of the Forum. There was a waning moon in the sky, and her radiance was not brilliant, but she was veiled in a thin cloud curtain which seemed to diffuse and equalize it. When, on his return from the villa (it was eleven o’clock), Winterbourne approached the dusky circle of the Colosseum, it recurred to him, as a lover of the picturesque, that the interior, in the pale moonshine, would be well worth a glance. He turned aside and walked to one of the empty arches, near which, as he observed, an open carriage—one of the little Roman streetcabs—was stationed. Then he passed in, among the cavernous shadows of the great structure, and emerged upon the clear and silent arena. The place had never seemed to him more impressive. One-half of the gigantic circus was in deep shade, the other was sleeping in the luminous dusk. As he stood there he began to murmur Byron’s famous lines, out of “Manfred,” but before he had finished his quotation he remembered that if nocturnal meditations in the Colosseum are recommended by the poets, they are deprecated by the doctors. The historic atmosphere was there, certainly; but the historic atmosphere, scientifically considered, was no better than a villainous miasma. Winterbourne walked to the middle of the arena, to take a more general glance, intending thereafter to make a hasty retreat. The great cross in the center was covered with shadow; it was only as he drew near it that he made it out distinctly. Then he saw that two persons were stationed upon the low steps which formed its base. One of these was a woman, seated; her companion was standing in front of her.
Presently the sound of the woman’s voice came to him distinctly in the warm night air. “Well, he looks at us as one of the old lions or tigers may have looked at the Christian martyrs!” These were the words he heard, in the familiar accent of Miss Daisy Miller.
“Let us hope he is not very hungry,” responded the ingenious Giovanelli. “He will have to take me first; you will serve for dessert!”
Winterbourne stopped, with a sort of horror, and, it must be added, with a sort of relief. It was as if a sudden illumination had been flashed upon the ambiguity of Daisy’s behavior, and the riddle had become easy to read. She was a young lady whom a gentleman need no longer be at pains to respect. He stood there, looking at her—looking at her companion and not reflecting that though he saw them vaguely, he himself must have been more brightly visible. He felt angry with himself that he had bothered so much about the right way of regarding Miss Daisy Miller. Then, as he was going to advance again, he checked himself, not from the fear that he was doing her injustice, but from a sense of the danger of appearing unbecomingly exhilarated by this sudden revulsion from cautious criticism. He turned away toward the entrance of the place, but, as he did so, he heard Daisy speak again.
“Why, it was Mr. Winterbourne! He saw me, and he cuts me!”
What a clever little reprobate she was, and how smartly she played at injured innocence! But he wouldn’t cut her. Winterbourne came forward again and went toward the great cross. Daisy had got up; Giovanelli lifted his hat. Winterbourne had now begun to think simply of the craziness, from a sanitary point of view, of a delicate young girl lounging away the evening in this nest of malaria. What if she WERE a clever little reprobate? that was no reason for her dying of the perniciosa. “How long have you been here?” he asked almost brutally.
Daisy, lovely in the flattering moonlight, looked at him a moment. Then—“All the evening,” she answered, gently. * * * “I never saw anything so pretty.”
“I am afraid,” said Winterbourne, “that you will not think Roman fever very pretty. This is the way people catch it. I wonder,” he added, turning to Giovanelli, “that you, a native Roman, should countenance such a terrible indiscretion.”
“Ah,” said the handsome native, “for myself I am not afraid.”
“Neither am I—for you! I am speaking for this young lady.”
Giovanelli lifted his well-shaped eyebrows and showed his brilliant teeth. But he took Winterbourne’s rebuke with docility. “I told the signorina it was a grave indiscretion, but when was the signorina ever prudent?”
“I never was sick, and I don’t mean to be!” the signorina declared. “I don’t look like much, but I’m healthy! I was bound to see the Colosseum by moonlight; I shouldn’t have wanted to go home without that; and we have had the most beautiful time, haven’t we, Mr. Giovanelli? If there has been any danger, Eugenio can give me some pills. He has got some splendid pills.”
“I should advise you,” said Winterbourne, “to drive home as fast as possible and take one!”
“What you say is very wise,” Giovanelli rejoined. “I will go and make sure the carriage is at hand.” And he went forward rapidly.
Daisy followed with Winterbourne. He kept looking at her; she seemed not in the least embarrassed. Winterbourne said nothing; Daisy chattered about the beauty of the place. “Well, I HAVE seen the Colosseum by moonlight!” she exclaimed. “That’s one good thing.” Then, noticing Winterbourne’s silence, she asked him why he didn’t speak. He made no an
criticism. He turned away toward the entrance of the place, but, as he did so, he heard Daisy speak again.
“Why, it was Mr. Winterbourne! He saw me, and he cuts me!”
What a clever little reprobate she was, and how smartly she played at injured innocence! But he wouldn’t cut her. Winterbourne came forward again and went toward the great cross. Daisy had got up; Giovanelli lifted his hat. Winterbourne had now begun to think simply of the craziness, from a sanitary point of view, of a delicate young girl lounging away the evening in this nest of malaria. What if she WERE a clever little reprobate? that was no reason for her dying of the perniciosa. “How long have you been here?” he asked almost brutally.
Daisy, lovely in the flattering moonlight, looked at him a moment. Then—“All the evening,” she answered, gently. * * * “I never saw anything so pretty.”
“I am afraid,” said Winterbourne, “that you will not think Roman fever very pretty. This is the way people catch it. I wonder,” he added, turning to Giovanelli, “that you, a native Roman, should countenance such a terrible indiscretion.”
“Ah,” said the handsome native, “for myself I am not afraid.”
“Neither am I—for you! I am speaking for this young lady.”
Giovanelli lifted his well-shaped eyebrows and showed his brilliant teeth. But he took Winterbourne’s rebuke with docility. “I told the signorina it was a grave indiscretion, but when was the signorina ever prudent?”
“I never was sick, and I don’t mean to be!” the signorina declared. “I don’t look like much, but I’m healthy! I was bound to see the Colosseum by moonlight; I shouldn’t have wanted to go home without that; and we have had the most beautiful time, haven’t we, Mr. Giovanelli? If there has been any danger, Eugenio can give me some pills. He has got some splendid pills.”
“I should advise you,” said Winterbourne, “to drive home as fast as possible and take one!”
“What you say is very wise,” Giovanelli rejoined. “I will go and make sure the carriage is at hand.” And he went forward rapidly.
Daisy followed with Winterbourne. He kept looking at her; she seemed not in the least embarrassed. Winterbourne said nothing; Daisy chattered about the beauty of the place. “Well, I HAVE seen the Colosseum by moonlight!” she exclaimed. “That’s one good thing.” Then, noticing Winterbourne’s silence, she asked him why he didn’t speak. He made no answer; he only began to laugh. They passed under one of the dark archways; Giovanelli was in front with the carriage. Here Daisy stopped a moment, looking at the young American. “DID you believe I was engaged, the other day?” she asked.
“It doesn’t matter what I believed the other day,” said Winterbourne, still laughing.
“Well, what do you believe now?”
“I believe that it makes very little difference whether you are engaged or not!”
He felt the young girl’s pretty eyes fixed upon him through the thick gloom of the archway; she was apparently going to answer. But Giovanelli hurried her forward. “Quick! quick!” he said; “if we get in by midnight we are quite safe.”
Daisy took her seat in the carriage, and the fortunate Italian placed himself beside her. “Don’t forget Eugenio’s pills!” said Winterbourne as he lifted his hat.
“I don’t care,” said Daisy in a little strange tone, “whether I have Roman fever or not!” Upon this the cab driver cracked his whip, and they rolled away over the desultory patches of the antique pavement.
Winterbourne, to do him justice, as it were, mentioned to no one that he had encountered Miss Miller, at midnight, in the Colosseum with a gentleman; but nevertheless, a couple of days later, the fact of her having been there under these circumstances was known to every member of the little American circle, and commented accordingly. Winterbourne reflected that they had of course known it at the hotel, and that, after Daisy’s return, there had been an exchange of remarks between the porter and the cab driver. But the young man was conscious, at the same moment, that it had ceased to be a matter of serious regret to him that the little American flirt should be “talked about” by low-minded menials. These people, a day or two later, had serious information to give: the little American flirt was alarmingly ill. Winterbourne, when the rumor came to him, immediately went to the hotel for more news. He found that two or three charitable friends had preceded him, and that they were being entertained in Mrs. Miller’s salon by Randolph.
“It’s going round at night,” said Randolph—“that’s what made her sick. She’s always going round at night. I shouldn’t think she’d want to, it’s so plaguy dark. You can’t see anything here at night, except when there’s a moon. In America there’s always a moon!” Mrs. Miller was invisible; she was now, at least, giving her daughter the advantage of her society. It was evident that Daisy was dangerously ill.
Winterbourne went often to ask for news of her, and once he saw Mrs. Miller, who, though deeply alarmed, was, rather to his surprise, perfectly composed, and, as it appeared, a most efficient and judicious nurse. She talked a good deal about Dr. Davis, but Winterbourne paid her the compliment of saying to himself that she was not, after all, such a monstrous goose. “Daisy spoke of you the other day,” she said to him. “Half the time she doesn’t know what she’s saying, but that time I think she did. She gave me a message she told me to tell you. She told me to tell you that she never was engaged to that handsome Italian. I am sure I am very glad; Mr. Giovanelli hasn’t been near us since she was taken ill. I thought he was so much of a gentleman; but I don’t call that very polite! A lady told me that he was afraid I was angry with him for taking Daisy round at night. Well, so I am, but I suppose he knows I’m a lady. I would scorn to scold him. Anyway, she says she’s not engaged. I don’t know why she wanted you to know, but she said to me three times, ‘Mind you tell Mr. Winterbourne.’ And then she told me to ask if you remembered the time you went to that castle in Switzerland. But I said I wouldn’t give any such messages as that. Only, if she is not engaged, I’m sure I’m glad to know it.”
But, as Winterbourne had said, it mattered very little. A week after this, the poor girl died; it had been a terrible case of the fever. Daisy’s grave was in the little Protestant cemetery, in an angle of the wall of imperial Rome, beneath the cypresses and the thick spring flowers. Winterbourne stood there beside it, with a number of other mourners, a number larger than the scandal excited by the young lady’s career would have led you to expect. Near him stood Giovanelli, who came nearer still before Winterbourne turned away. Giovanelli was very pale: on this occasion he had no flower in his buttonhole; he seemed to wish to say something. At last he said, “She was the most beautiful young lady I ever saw, and the most amiable;” and then he added in a moment, “and she was the most innocent.”
Winterbourne looked at him and presently repeated his words, “And the most innocent?”
“The most innocent!”
Winterbourne felt sore and angry. “Why the devil,” he asked, “did you take her to that fatal place?”
Mr. Giovanelli’s urbanity was apparently imperturbable. He looked on the ground a moment, and then he said, “For myself I had no fear; and she wanted to go.”
“That was no reason!” Winterbourne declared.
The subtle Roman again dropped his eyes. “If she had lived, I should have got nothing. She would never have married me, I am sure.”
“She would never have married you?”
“For a moment I hoped so. But no. I am sure.”
Winterbourne listened to him: he stood staring at the raw protuberance among the April daisies. When he turned away again, Mr. Giovanelli, with his light, slow step, had retired.
Winterbourne almost immediately left Rome; but the following summer he again met his aunt, Mrs. Costello at Vevey. Mrs. Costello was fond of Vevey. In the interval Winterbourne had often thought of Daisy Miller and her mystifying manners. One day he spoke of her to his aunt—said it was on his conscience that he had done her injustice.
“I am sure I don’t know,” said Mrs. Costello. “How did your injustice affect her?”
“She sent me a message before her death which I didn’t understand at the time; but I have understood it since. She would have appreciated one’s esteem.”
“Is that a modest way,” asked Mrs. Costello, “of saying that she would have reciprocated one’s affection?”
Winterbourne offered no answer to this question; but he presently said, “You were right in that remark that you made last summer. I was booked to make a mistake. I have lived too long in foreign parts.”
Nevertheless, he went back to live at Geneva, whence there continue to come the most contradictory accounts of his motives of sojourn: a report that he is “studying” hard—an intimation that he is much interested in a very clever foreign lady.