Воланд сто лет спустя. Новелла первая. Возвращение

Анатас сидел на скамейке, памятуя, что здесь была колокольня Страстного монастыря, а бронзовый Пушкин на её месте по-прежнему был уверен в пробуждении добрых чувств в народе. «Поглядим,» - в который раз усмешка пробежала по лицу господина преклонного возраста и в который раз пристукнул он тростью, на которую опирался сейчас обеими руками, положив на них седую голову. Назвать Анатаса старым мужчиной никоим образом не получалось из-за статной осанки, вырубленных природой глубоких морщин, которые делали крупной формы лицо ещё более благородным. И элегантность его твидового костюма с шёлковым шейным платком и хорошей обуви вне моды были визитной карточкой именно господина.
«Сударь, Вы позволите присесть рядом?» - услышал он. Это редкое обращение было достойно внимания. Стоящая у скамьи женщина смотрела в ожидании ответа и повела рукой в сторону всех занятых скамеек.
- Прошу, мадам,- привстав, полупоклоном поприветствовал Анатас. Женщина так же полупоклоном молча ответила и села, глядя на памятник Пушкина.
- Вы в это верите? - прервал молчание господин, махнув тростью в сторону пьедестала.
- Про чувства добрые - нет.- Дама поняла вопрос, усмехнулась горько. - Но поэту грешно жаловаться на свою судьбу: и при жизни славу снискал, и по сей день по крайней мере имя помнят. Пушкину и в голову не могло прийти, а уж какую мог бы колкую с Гоголем пьеску сочинить, коль им самим пришлось бы издателям платить!- Собеседник отметил и литературный язык дамы, и усталость, долгую усталость и в лице, и в сложенных на сумке руках.
- Значит, всё начиналось с подвешенного к потолку рояля, а нынче писатели выплачивают жалованье издателям?- переспросил господин. Ответом был молчаливый кивок, и видно было, что дама едва сдерживает слёзы.-  И кто же оберегает пишущих дам? Я к тому, что у всех творцов-мужчин были свои берегини.
- Нас всех берегут наши заказчики. - категорично горький ответ. - Неужели правда творить можно где-то в другом мире, где вечный покой? - прозвучал её вопрос то ли собеседнику, то ли Пушкину, то ли вечности.
- По-моему, господин Булгаков погорячился, отправив своего героя в вечный дом. - Анатас отвечал не даме, а себе. - Вообразите: вечно, вечно (какое страшное слово) видеть одни и те же лица, слушать одну и ту же музыку, одни и те же разговоры! Это наказание, а не освобождение.
-  Булгаков…
- …ошибался, — резко перебивает он. -  Булгаков мечтал, чтобы его Мастеру дали покой, но на самом деле дал ему вечную квартиру в голове каждого читателя. Без права на выход.
- Никогда не думала с этой точки зрения. А вы правы. Нет и не было справедливости в этом подлунном мире.
- Справедливость, мадам? Вспомните Цицерона, этого певца Римской республики. Его отрубленную голову доставили жене Марка Антония Фульвии, которая булавки втыкала в мёртвый уже язык. Считала, что это справедливо по отношению к оратору-философу. А вечная борьба за власть, ради которой все умерщвляли всех?
Теперь женщина внимательно смотрела на собеседника, чей голос поднимался над площадью. Газета, которой похлопали о скамью, снова была сложена и спрятана в карман.Почему-то пронеслось в голове:»Никогда не разговаривайте с незнакомцами.» Пока искала в сумке носовой платок и  собиралась попрощаться, незнакомец исчез. «Морок»,- сказала себе дама.
  Остановился Анатас в «Национале», где он своим вечно модным твидовым пиджаком и шёлковым шейным платком, как и лайковыми перчатками в летний день не особо привлекал внимание. Приезжали сюда из старой Европы  подобные осколки ушедшей культуры, ещё ценившие булавки для галстухов и запонки. На таких, как они, держались  фамильные бутики в Вене и Лондоне. И хлопчатобумажные, в клетку, носовые платки!
Большевистская униформа - чёрная кожаная тужурка, чёрные сапоги и чёрная кепка, эта тёмная кожаная броня - введена Янкелем Мираимовичем  Свердлиным. Ах, сорри, в ту пору звался он Яков Свердлов.  Мода возвращается, неблагодарно забыв своего автора. К чему этот экскурс?..Рядом с Анатасом с пивными банками в руках разговаривала компания обоих полов, едва различимая и внешне, и голосами, с подведёнными чёрным глазами, все в кожаном с металлическими шипами. Если бы нынче Воланд давал бал — им туда.
  Мимо него прошлёпали в прямом смысле этого слова девицы с неприбранными волосами в ...неглиже? Информаторы успокоили: это пижамный стиль, а меховые шлёпанцы называются «мюли». Из архива памяти всплыл Дом мадам Жужу, полуодетые девицы в корсетах и шлёпанцах, призывные оценивающие взгляды. Такие откровенные  женские взгляды ловил на себе господин всё время, пока сидел в Александровском баре с чаем в серебряном подстаканнике за газетами.
Политика его никогда не интересовала. Там, «на олимпах или в высших эшелонах» в дьяволе не нуждались. Никакому Высшему разуму это не подчинялось никогда. Посему первые страницы газет переворачивались, торопясь к разделу культуры. Но из газеты в газету кричали то обманутые вкладчики, то обманутые туристы, то обобранные застройщиками дольщики. «Всё тот же квартирный вопрос! Нынче он издьяволил людей окончательно.»
Что же господа литераторы?
«Лохотроны» для авторов...Какой звучный неологизм! Но всё те же Остапы Бендеры: мошенники от имени известнейших зарубежных издательств приглашали автора личным письмом принять участие в престижной мировой книжной ярмарке. Стоимость участия переведите скорее, и начнём сотрудничество, запад нам поможет.
 Условия издания в разномастных печатных изданиях сводились к одному- платить. Издательства, что действовали по старой методе - присылайте, мы ответим в течение нескольких месяцев, и редко снисходили до незнакомого имени - покрывались пылью забвения в своей надменности. 
Выбросив последнюю из пролистанных газет, Анатас отправился к той, что вызвала его и дала ему это имя.
Тамара, устав стучать по клавиатуре в последнюю неделю, выговаривала то ли вслух, то ли про себя:
- Ты ведь понимаешь, что всё это не просто слова. Ты вернулся, потому что мир снова на грани. Я - только рука, раньше бы сказали - перо, которым водит некто.

Анатас, опустившись в неудобное кресло по другую сторону стола и держа в руке старинный бокал (явно из другой истории), покачивал им как дирижёрской палочкой:
- Ах, перо... Обычно меня называют чумой, спектаклем, наваждением. Но ты - редкая женщина. Ты смотришь на меня без ужаса.
Писательница, оторвавшись от красных бликов вина и хрусталя в руках Анатаса и узнав в нём незнакомца из сквера, после взглядов на рукопись и на «своего Воланда», кивнула:
- Я смотрю на тебя с признанием. Ты - мой вершитель, ты точен в оценках.
Анатас вздохнул, как вздыхают в конце долгого никчёмного разговора:
- Как же вы всё ещё хотите правды с клыками…Ты пишешь и веришь, будто это я действую.
Он встал, бокал исчез вместе с пледом. Тамара почувствовала надёжную успокаивающую тяжесть на плече, как от руки родного человека.
- Запомни, госпожа писательница. Я не вершитель.  Я не возвращаюсь на землю по своей воле. Я - возвращённый. И если ты не остановишься -  они снова скажут, что это я поджёг их город.
После долгой, даже осязаемой, тишины Тамара решилась спросить:
- А ты не поджигал?
Анатас улыбнулся без веселья:
-Нет. Я просто принес спички. Но я вижу твою решимость сейчас задать мне неудобные вопросы. Спрашивай.
Теперь перед писательницей стоял человек в черном костюме, с тростью и неизменной иронией во взгляде.  Это уже был не её Анатас.
Тамара тоже встала:
- Не  только я измучена новостями - отмена русского языка в школах, рост цен, климатические катастрофы и войны. Скажите честно, всё это - ваша работа?

Воланд ответил в своей  устало-ироничной манере:

- Моя дорогая, я могу устроить бал, могу напустить туман или подправить биографию. Но повышение цен или отмена языка — это скучная и до обидного человеческая выдумка. На такое даже моё воображение не способно.
- И вы боитесь?
Снова долгая пауза, так что писательница не надеялась получить ответ.
- Да. Потому что всё повторяется. Снова просите о справедливости. Снова кто-то будет любить не вовремя, предавать красиво, каяться поздно, прощать из вечности. И снова напишут, что это – я. Даже Бог устал от людской глупости.

Тамара растерянно молчала. Выключила компьютер, обернулась к книжным полкам.
- Вы всё ищете путь к своему читателю, - услышала она. - Представьте,-  голос звучал мягко,- одна и та же сцена. Вас читают в школе. Вас читают на вступительных. Ваши цитаты на футболках. О вас шумит TikTok. Одна и та же женщина, одна и та же ночь, одни и те же слова.
Вы правда хотите такого бессмертия?
- Как же вы ...там?
- Я? Я ведь не писатель.  Я наблюдаю, как вечность превращается в петлю.
В петле – уютно, но и вырасти  невозможно.
Тамара, неосознанно повторив его жест знака вечности, неуверенно рассмеялась:
- Вы не любите Булгакова?
- Я люблю его настолько, что не хотел бы видеть его ещё раз. Он всё сказал. Он отдал свой огонь. Там он хоть отдохнул.
-  А что делать нам? Мы  хотим быть услышанными при жизни.
-  Тогда и пишите не для вечности, а для настоящего момента, в котором горит свет. Не ради цитат. Ради того, чтобы кто-то сейчас, прочитав, дышал легче.

Тамара хотела сказать с досадой про красивые слова, но Воланд усмехнулся:
„Настоящая вечность - это когда один человек, через сто лет после вашей смерти,откроет книгу, прочтёт вашу фразу и внезапно перестанет чувствовать себя одиноким. Пишите, госпожа сочинительница, мне нравится моё новое имя - Анатас.»