Графомания

Не люблю писать. А надо. А вот для чего, я и самому себе не отвечу. Организм требует. И, не то что бы сильно, а вроде как ныть начинает. От нечего делать, что ли?  И, чего, с другой стороны не писать? Все пишут, а я чем хуже? Я тоже возле школы гулял. С точными науками у меня так себе было. А вот читать я любил. По чтению у меня твердая четверка. Получше, чем у некоторых. Прочитал я этих писателей. Ну, ничего особого. Слова как слова. Все из русского языка. Я ему с младенчества обучен. Родной, как-никак. Одна только закавыка. В ступор впадаю. От мысли, о чем писать и с чего начинать. Иной раз вонзиться в голову что-то, и начинаю хороводы водить. Пока голова в кружении не одуреет. Когда в норму войдешь, глядь, - а нету мысли! Исчезла. Но иной раз удается, поймать её, заразу!
 Напишу, что-нибудь. Отойду, как художник от оконченной картины, руки на груди сложу и глаза прищурю. Вот, думаю, хорошо! Жду жену. Когда с работы вернется да прочитает. А кого ещё просить? Редактора знакомого в наличии нет. Не соседку же, Светку. С четвертого этажа. Ей не до чтения. К ней постоянно мужики шныряют. С бутылками да закуской. То песни поют, то орет она как резаная, то стонет как кошка в апреле. Я ей как-то хотел сказать от души, да рукой махнул. Что толку? Не поймет. Только поссоришься. А как соседка - она хорошая. Я ее квартиру как-то залил пару раз. Случайно вышло. Другая - бы, с потрохами сожрала. А эта ничего, поплавала, и как с гусыни вода. Подремонтировал, конечно. Но ничего, без штанов не остался. За пятьдесят уже, Светке. Взрослая совершенно. Может, последняя это ее песня. Лебединая. Да стон кошачий на заре.

А недавно встретил ее в подъезде. У меня, говорит, теперь муж. Виталиком звать. Молодой, красивый, спортсмен и непьющий. Вот, думаю, брехать ты, мастерица! Где ж такому взяться? А сам головой киваю, мол, дай бог! А что ещё скажешь? Счастья и долгие лета.
Потом и его встретил. Точно, и молодой, и высокий, и подтянутый, и кудрявый, и светлоглазый. Всё как Светка говорила. И спортсмен точно: целый день летом улицы метет, а зимой снег расчищает. Хочешь – не хочешь, а подкачаешься! Только всё время молчит. Немой он, что ли? И смотрит все время куда-то вниз, в одну точку. Мусор, что ли, высматривает? Разъяснили добрые люди, водки – он действительно - ни-ни! Таблетки употребляет. Но строго по рецепту.

Впрочем, молчуны мне нравятся. Помнится, кто-то сказал. А вот кто и где, запамятовал. Но согласен я с ним. В части касающейся. А во всем остальном, на всякий случай – нет. Может он, нехороший, какой. Кто-нибудь прочитает вдруг мою писанину, вспомнит кто это такой, да припишет мне черт знает что, - вплоть до самого невероятного. Тут ещё дочка посоветовала, мол, пап, живешь ты как бирюк, пишешь в тетрадку с синей обложкой, скоро по вечерам на полную луну выть будешь. А теперь двадцать первый век на дворе. И весь мир давно в сетях запутался. Ты, говорит, не стесняйся, присоединяйся. Удавись за компанию. И, улыбается лиса, стихами зубы мне заговаривая. Только вот, сыра у меня в них нет. Что это, спрашиваю, за кружок такой по интересам? В сетях этих? Люди, она говорит, вот как ты, пишут всякую ересь, да выкладывают на всеобщее обозрение. Чтоб другие читали. Кому интересно. Да зачем, отвечаю, мне это надо? Ну как, дочка говорит, это зачем? Там ты сам можешь почитать, что другие написали. А почитав, сравнить с тем, что сам пишешь.

Почесал я в затылке. Говорю взволнованно, мать моя, не опозориться бы…  Не переживай, говорит, в наше время вообще никто не парится. Пишут, что кому на ум взбредет. Таких вот, как ты, много уже развелось. Графоманов. А это, кто такие, говорю. Слово вроде знакомое. Где-то слышал. Как кто, отвечает, любители писать. А писатели тогда кто, спрашиваю, не любители? Она мне и поясняет со вздохом, как для дитяти неразумного: писатели, папа, профессионалы. Уже признанные, с отточенным слогом и собственным стилем. А графоман, это тоже вроде писатель, только ни слога у него, ни стиля, и сюжет банальный в неопределенном жанре, и мчится у такого командор на лихом скакуне в арьергарде, шмаляя из бластера. А за ним весь отряд вихрем враждебным, сверкая красными пентаграммами на гермошлемах. Да уж, говорю. А сам ноготь указательного пальца покусываю, на манер Кисы Воробьянинова в комедии Захарова.

Тут не поспоришь, говорю, а всё как-то… Да не трусь ты, дочка мне отвечает, да всё к пропасти подталкивает. Хохочет. На миру и смерть красна! Загляни для наглядности. Пальчиком так шустро тынь-тынь-тынь и покатилось наливное яблочко по тарелочке. Завертелось. Хлоп. Разверзлась тьма. Заглянул я, а там сеть открылась. А в ней! – чего только не застряло! Писателей, - мама родная! Вот смотри, папаня, дочка говорит. Присмотрелся. А там у одного - восемьсот произведений. Восемь-сот! И, читателей, почти полмиллиона. У другого глянул. Сто двадцать пять творений он создал, и читателей поменьше, конечно. Но тоже… Даже и не знаю, что сказать? Будто придавило вначале. Дай, думаю почитаю. Начал, у какого-то. Глаза на лоб полезли. Такая, дурь! А у другого? У третьего? И у тех - не лучше. Значит, думаю, смело мне можно в это плаванье пускаться. А там видно будет.

Спасибо, говорю. Знающая ты, у меня, дочка. Инженер. Но не душ человеческих. Самый настоящий. Не то, что я. Чёрт знает что, и сбоку бантик! Учился, как Пушкин, - чему-нибудь и как-нибудь. Еле – еле окончил свою бурсу, а профессии ни дня не отдал. У меня всё крайне странно. Шёл по улице и на перекрестке человека встретил. Или, не человек-то был вовсе? Глазенки у него ещё шныряли, то туда, то сюда…Да ещё ухмылочка такая. Но кровью не потребовал. Чернилами из шариковой ручки закорючки хватило. Подвернул он мне работенку. Точно такую, о которой с детства мечтал. Чтоб ничего не делать и деньги платили. В целом с мечтой соединился. Но, дьявол, сам себя побери, - он, вражина, в деталях. Уставать приходилось страшно. Многие знания открылись. Даже то, чего не представлял вовсе. До сей поры мураши под рубашкой поселились и там шныряют. Пожизненные букашки. Умножил скорбь свою чрезмерно. Может именно через это, и, писать мне приходится? От чесотки да зуда спасаючись?

Дочка тут направление мне дает. Напиши, как ты бездельничал на государственном окладе. Неудобно как-то, говорю, люди обзавидуются. Им то, наверное, ого-го! – приходилось. Как Виталику. Лопату из рук не выпуская. Да кепчонку пред начальством сминаючи. А может, скажут, - да нам такой фронт работ и оклад денег даром не надь! - мы лучше землю копать продолжим. У каждого ведь свой вкус и взгляд на странно функционирующую разнообразность существующего мироздания. Ого, завернул! Вот так бы и продолжить! Хочется, говорю, такое мне создать, как настоящий писатель. Из тех, из прежних. Придумать что-нибудь, позаковыристей. И чтоб творение, это, само покатилось, да на обод уже по дороге наматывалось, наматывалось…
Если, говорит дочка, на обод что-то намотается, то может дальше и не поехать. Застрянет. Что значит технический образ мысли! Снова впадаю в прострацию, за средний ноготь уже взявшись. Куда ни кинь, говорю в задумчивости, везде намотаешь. Чего такого сказал, думаю? Что-то припомнилось. Хмыкнул, да ёкнуло внутри. Ладно, проехали, вроде. Не разобралась. Инженер, слава богу.
Вот ты мне и помоги разобраться. Дочке говорю. Как лучше писать. С мамой твоей каши не сваришь. Что не напиши, ей всё не нравится. Твоё творчество, с улыбочкой сообщает, читать берусь и словно песка наелась. Это же надо так образно выразить свою мысль! А?! Я как услышал, с кровати подскочил, да ходу. Ты куда?! – кричит. Запишу, кричу в ответ, а то к утру забуду. Записал. Вернулся. Но с собой уже и тетрадку и три ручки принес. Для творчества. Красную, черную, синюю. Красная – для мыслей особых. Черная – для цитат. Синяя – для прочих случаев жизни. Тут начала мама твоя меня как луковицу чистить. Слой за слоем шкурку снимать. Но как не чисть, – хоть кипятком обдай, - горечи из лука не выведешь. Спелый персик, говорит, хочется. С наслаждением вкушать, а не кряхтя, слезами обливаясь грызть вонючий корнеплод.

Разбирает она одно моё сочиненьице вслух. Пришел твой герой на работу. Ну, говорю, пришел. А куда именно, говорит, пришел. Как куда? – удивляюсь. На работу пришел. Когда я читаю, это она говорит, то представляю, и для меня работа - это кабинет, стол и компьютер. Для кого-то работа – это корова в стойле. А твой персонаж пришел на работу, а там бульдозер стоит. Представляешь, что мне открылось? Бульдозер в кабинете! Где его работа? В чем она заключается? Вот так, она дочка, меня и мурыжит. Да какая разница, недоумеваю. Раз бульдозер, значит – бульдозерист. Об этом сказано. Землю он роет. А вот мне непонятно, мама твоя продолжает, может я, как читатель, бульдозера в жизни своей не видела и что он там и где роет, даже представления не имею. Во, как! Как будто специально меня нервирует. А мне то, всё понятно. Я будто наяву это всё вижу. Оттого и нервничаю. Потом подумал. Пришел к мысли, что она в чем-то права. А уже разругались из-за бульдозера. И не в бульдозере ведь дело. В истории этой. Говорили ведь тогда, и родители, и учителя, учитесь ребята, а то дураками помрете. А кто им тогда верил? Все умные от рождения оказались. Кроме меня. Работать я ещё тогда не хотел. Всё мечтал стрекозой над муравьями порхать. Вот и пошел сквозь тернии продираться. Ученые, они, ещё с детства наблюдал, все в костюмах. С гладко выбритыми лицами. Освеженные одеколоном «Шипр». А те, дружки мои школьные, свои учебники скурили. Да «Варной» запили. Впопыхах из горлышка. А потому в жизни нескладухи. У одного одно, у другого другое, у третьего бульдозер сгорел. И жизнь тлеет. Это я и хотел изобразить в лицах. Вижу не вышло. Кому это все интересно? Теперь и так знают: вся жизнь в сети. Даже деньги из цифр изобрели. А завтра что будет? Страшно подумать.

Ну, что ты, дочка отвечает, может кому-то интересно будет. Пиши. На каждый товар свой купец имеется. Ты вот только старайся. Всё у тебя получится.
Вижу, лукавишь, говорю я ей, а все равно, приятно…
Послушал я ее и подумал на досуге, нет, всё-таки, не графоман я. Те, они ведь, писать любят. А я не люблю. Из-под палки себя заставляю. Мучаюсь. А вот для чего? Я и сам понять не могу. А значит, какой из меня графоман? Вот только ерунду какую - то вновь сочинил, - ни пролога, ни конфликта, ни эпилога, - и, будто в носу ковыряясь, смыслы в ней отыскиваю.