Веретено Судьбы

В одной древней восточной стране, где солнце отливает золотом купола, а воздух густ от аромата пряностей и вековой пыли, есть тихий сад. В центре его растет древо жизни, раскидистое и молчаливое. Под его сенью, в прохладе, что вечно царит у корней, сидят три старухи. Лица их изборождены морщинами, словно карты всех судеб, что им довелось сплести. Движения их неторопливы и беспечны, пальцы, похожие на сухие ветви, лениво перебирают мерцающие нити. Одна прядёт, другая сучит, третья — отмеряет. И кажется, что нет силы в этом мире, способной нарушить их размеренный, вечный ритм. Так было испокон веков.

Многие приходили к этому дереву, чтобы украдкой взглянуть на прядильщиц. Они видели, как на веретене закручивается тонкая, светящаяся нить жизни, и с покорной грустью уходили, уверовав, что участь смертного предрешена. Они шептали: «Ничего не изменить. Все написано навеки». И шли проживать свои дни, оглядываясь на Судьбу, будто на надзирателя.

Но однажды в тот сад пришел юноша-скиталец. Он был беден, но горд, и в глазах его горел огонь, который не могли выжечь ни знойное солнце, ни жизненные невзгоды. Он долго смотрел на старух, на их монотонную работу, и вместо страха в его сердце родился вызов.

Он сделал шаг вперед, и его тень упала на мерцающее полотно. Прядильщицы подняли на него свои мутные, утонувшие в вечности глаза.

— Уходи, — проскрипела одна, не прерывая работы. — Ты нарушаешь ход вещей.
— Я пришел не просить, а объявить, — ответил юноша, и голос его не дрогнул.
— Ты хочешь узнать свою судьбу? — усмехнулась вторая, проводя рукой по уже готовому узору.
— Нет. Я пришел сказать, что не верю вашим правилам. Не верю в то, что было написано людьми, испуганными вашим веретеном. Дверь моей судьбы еще открыта, и я войду в нее своим путем.

Третья старуха отложила ножницы и уставилась на него. В ее взгляде читалось нечто похожее на любопытство.
— Глупец. Мы плели мириады жизней до тебя и будем плести после. Ты — лишь одна нить среди миллионов.
— Но это моя нить! — воскликнул юноша. — И я буду ей распоряжаться сам.

Он выхватил из складок своего бедного хитона горсть серебряных монет — все, что у него было. Но это было не важно. Важен был жест. Он бросил вызов.

— Я буду встречать свою любовь, не оглядываясь на ваше предзнаменование. Буду строить свой дом, камень за камнем, вопреки всем бурям, что вы, быть может, заготовили мне. Я буду творить свое счастье каждый день, и оно не будет зависеть от длины нити, что вы отмерите.

Он повернулся, чтобы уйти, но бросил через плечо:
— Плетите теперь. Но плетите по-моему. Ибо я вступаю в борьбу. И моя воля станет для вас новой пряжей.

И он ушел из сада, не оборачиваясь. А три старухи замолкли. Их беспечные пальцы замерли. Они переглянулись, и в уголках их беззубых ртов дрогнуло нечто, отдаленно напоминающее улыбку. И тогда та, что держала веретено, вдруг оторвала от клубка новую, ослепительно яркую нить, какой еще не видел этот мир. И вплела ее в полотно.

Ибо даже вечным пряхам порой становится скучно от покорности. И только бунтарь, тот, кто осмеливается диктовать свою волю самой Судьбе, заставляет их впервые за тысячелетия по-настоящему творить.