Здесь будет лучше

  (Продолжение истории "Тишина")


  Годы после смерти отца текли медленно и густо, как застывающая смола, заполняя пустоту в квартире, которая теперь навсегда пахла старостью и виной. Марине тяжело было здесь жить, но и уехать – тоже. Продать? Нет, мысль была кощунственна. Она сдала комнаты постояльцам, ютившимся за тонкими перегородками, а сама забилась в маленькую комнату, бывшую отцовскую. Стены, помнившие его последний вздох, теперь впитывали её одиночество. Её взрослая дочь, Виктория (имя, как щелчок по нервам – вечно недостижимая победа), навещала все реже. Приезды сводились к часам, наполненным неловким молчанием, взглядами, скользящими по облупившимся обоям с теми самыми царапинами от отцовских пальцев, и дорогими, ненужными подарками: "Крем, мам. Для очень сухой кожи. Тебе ведь уже за…" Фраза повисала в воздухе, как приговор.

  Отчаянная попытка вырваться из петли одиночества – брак с Сергеем, тихим вдовцом с дрожащими руками. Он въехал в её комнату, принеся запах дешевого табака и тоски по умершей жене. Он звал ее "Маришкой", пытаясь согреть своим теплом, но его мир был слишком мал, а ее вина – слишком велика. Она терпела его привычки, пока однажды не наткнулась в его чемодане на пачки писем, адресованных "моей единственной Катеньке". Почерк был дрожащий, но любящий. "Ты даже мертвых любишь сильнее", – выдохнула Марина, упаковывая его вещи. Брак длился 11 месяцев. Сергей ушел, унося последний призрак тепла. Квартира снова сомкнулась вокруг Марины, как скорлупа.
  Старость подкралась незаметно, как вор. Сначала стало трудно спускаться в магазин за углом. Потом ступеньки в подъезде превратились в Эверест. Суставы скрипели и болели, дыхание сбивалось после нескольких шагов. Постояльцы разъехались – слишком уж мрачно и неудобно. Квартира опустела окончательно, населенная лишь тенями и гулом в ушах. Виктория приезжала теперь раз в год, от силы. Её визиты были краткими, деловыми. "Тебе нужна помощь, мама. Ты не справляешься", – говорила она, избегая взгляда на кресло-качалку отца, которое теперь стояло в углу, покрытое пылью и забытьем. Марина отмахивалась, цепляясь за иллюзию самостоятельности, пока однажды не рухнула на холодный линолеум кухни, не в силах подняться. Лежала долго, пока не пришла соседка проверить, почему не выключается свет. После больницы стало ясно: ходить она больше не сможет. Инвалидная коляска, громоздкая и чуждая, заняла место того самого кресла.

  И тогда явилась Виктория. Не одна. С ней был мужчина в строгом костюме, осматривающий квартиру оценивающим взглядом риелтора. "Мама, ты не можешь тут одна. Это опасно. И… непрактично", – голос дочери звучал гладко, как отполированный камень. – "Мы нашли хорошее место. Дом престарелых "Берёзка". Там тебе будет лучше. За тобой присмотрят". Протесты Марины тонули в бессилии и бумагах, которые нужно было подписать. Продажа. Квартира, где умер отец, где она прожила всю жизнь, где пыталась любить и была любима (или нет?), где совершила непоправимое – теперь просто актив, который нужно конвертировать. "Деньги пойдут на благоустройство, мама. У Максима (внука, которого она видела раза три) аллергия, нужен ремонт, новая мебель… Ты же хочешь для него лучшего?" Марина подписала, глядя в окно, где на подоконнике сидел такой же голубь, что и в день смерти отца. Квартира опустела за день. Вещи, которые не взяли с собой, выбросили. Вместе с крошечным кусочком мяса, который когда-то упал на пол.

  "Берёзка" встретила её запахом хлорки, тушеной капусты и отчаяния. Палата на двоих. Соседка, Клава, бормотала днем о цыганах, а ночью, порой, кричала, что по ней ползают тараканы. Санитарки ворчали: "Опять твои черти?" Марину уложили у окна, которое выходило не на берёзы, а на задний двор с грудой сломанных инвалидных колясок. Ирония была горькой, как полынь. Здесь, в казенной тишине, кромешное одиночество накрыло ее с новой силой. По ночам, когда Клава затихала, приходили воспоминания. Яркие, болезненные. Отец, роняющий кусочек мяса. Его дрожащие руки. Его взгляд, полный немого вопроса, когда она швырнула ему тряпку. И ночь. Луна. Подушка в ее руках. Его слабые толчки под ней. "Прости…" – шептал он тогда. Или это она шептала сейчас, в кромешной тьме палаты? Вина, тяжелая и холодная, как камень на груди, давила сильнее артрита. Тело слабело, дух сжимался. Мысли о конце стали единственным утешением, но как? Таблеток не давали. Выйти к окну – невозможно. Петля? Из чего? Безысходность сковывала сильнее паралича.

  Однажды утром, когда санитарка с трудом пересаживала ее с кровати в кресло, Марина схватила ее за руку. "Позвони… Вике. Скажи… пусть приедет. Умоляю". Глаза, мутные от катаракт, были полны такой первобытной мольбы, что даже привыкшая ко всему санитарка кивнула. Вика приехала через три дня. В дорогом пальто и с безупречной прической. Она пахла другим миром – миром денег, скорости и жизни, которая давно забыла о старухе в "Берёзке".
  "Мама, что случилось?" – голос был ровным, но в глазах читалось раздражение.
  "Забери меня. Отсюда. Домой", – прошептала Марина, цепляясь взглядом за дочь, как за последнюю соломинку.
  "Какой дом?" – Вика усмехнулась коротко и беззвучно. – "Квартира продана... Деньги… они ушли. На ремонт. На мебель для Максима. На его учебу. Ты же понимаешь, нам нужно было…"
  "К тебе…" – перебила Марина, голос ее внезапно окреп от отчаяния. – "Хоть на время. Хоть в угол. Умру скоро… тогда выбросишь". Она видела, как дочь напряглась, как губы ее сжались в тонкую ниточку. Вика оглянулась по сторонам – на кричащую Клаву, на запачканную простыню, на санитарку, ждущую у двери. Взгляд ее скользнул по матери – немощной, сморщенной, вечно тянущей за собой шлейф проблем и теперь еще и вины. Подумала секунд десять. Взвешивая. Считая. "Ладно, – резко сказала она. Но коляску свою оставь... или выбросим - у нас для неё нет места".

  Сборы были недолгими. Вещей почти не было. Санитар помог вывезти коляску к выходу. Там, перед зданием "Берёзки", начиналась широкая бетонная лестница, ведущая вниз, к тротуару, где стояло авто Виктории. Рядом, как формальность, тянулась узкая аппарель для колясок – крутая, с резким поворотом внизу, огибающим железный столбик фонаря. Вика, роясь в сумке в поисках ключей от машины, отвлеклась. "Подожди секунду, мам, не дергайся", – бросила она через плечо, отойдя на пару шагов в сторону, чтобы лучше видеть содержимое сумки в солнечном свете.
  Марина сидела в коляске, поставленной санитаром на верхнюю площадку аппарели. Она смотрела вниз, на этот стремительный желоб. Ветерок колыхнул редкие седые волосы. Вдруг, от неловкого движения, от дуновения ветра, от злого рока – колесо дрогнуло. Пластиковый ободок соскользнул с металлического края площадки. Коляска дернулась. И поехала. Сначала медленно, потом набирая страшную, неукротимую скорость. Аппарель гудела под колесами. Мир превратился в мелькание серого бетона и неба. Марина не кричала. Лишь глухо ахнула, когда в лицо ударил ветер. Она успела подумать, что это похоже на детскую горку, на которую отец так и не смог ее сводить. А потом…
  Вика обернулась на резкий скрежет. Она увидела: коляска уже скатывается аппарели, разгоняется как снаряд, прямо на бетонный столб у тротуара. Расстояние – три шага. Широких шага. Она могла. Еще была доля секунды, чтобы броситься, ухватить ручку, остановить этот безумный спуск. Ее тело напряглось инстинктивно. Но ноги не двинулись с места. Руки в тонких кожаных перчатках остались прижатыми к сумке. Что-то в мозгу щелкнуло. Расчет? Усталость? Жажда окончательного освобождения? Или просто леденящий душу паралич воли? Она замерла. И смотрела. Просто смотрела.
  Удар пришелся в висок. Хруст, похожий на тот, что слышался каждое утро в их старой квартире, когда отец поднимался с кровати. Только громче. Гораздо громче. Тело Марины, хрупкое, как высохший прутик, выбросило из кресла. Оно упало на асфальт неестественно, голова ударилась о бордюр с мягким, влажным звуком. Кровь, темная и неожиданно обильная для такого иссохшего тела, тут же растеклась по серому камню, смешиваясь с лужицей от недавнего дождя. Она не шевелилась.
  Вика медленно подошла. Не спеша. Остановилась в шаге от бездыханного тела. В глазах не было ужаса. Лишь глубокая, бездонная усталость и… странное облегчение. Дождь снова заморосил. Капля упала ей на щеку, скатилась вниз. Она машинально вытерла ее тыльной стороной перчатки, оставив на коже легкий матовый след от кожи. Она смотрела на мать, лежащую в грязи и крови, на жалкую коляску. Губы ее шевельнулись:
  "Я же говорила…" – прошептала она так тихо, что слова растворились в шорохе дождя. – "…здесь тебе было бы лучше".
  История Марины закончилась там, на холодном асфальте под моросящим дождем. Одиночество, наконец, отпустило ее. Навсегда. А в опустевшей квартире, проданной и ожидающей новых жильцов, сквозь запах свежего ремонта еще долго, как призрак, витал аромат старого линолеума, дешевого супа и не прощенной вины. Иногда им чудилось шарканье за стеной - будто старуха волочит ноги. "Призраков не бывает", — говорили они в слух. Но по ночам зашторивали окна. И проверяли - заперта ли дверь.