Голод

Автор: Кнут Гамсун, октябрь 1920 г.
Автор предисловия и т. д.: Эдвин Бьёркман.
****
После смерти Ибсена и Стриндберга Гамсун, несомненно, стал
самым выдающимся писателем Скандинавии. Ближе всего к нему по
таланту, вероятно, стоят Сельма Лагерлёф в Швеции и Хенрик Понтоппидан в Дании. Однако и у них, по-видимому, не хватает той широты взглядов, убедительности интерпретации и авторитетности тона, которые сделали великих мастеров теми, кем они были.__Его слава не ограничивается его собственной страной или двумя скандинавскими братскими народами. Она давно распространилась по всей Европе и пустила самые глубокие корни в России, где уже вышло несколько изданий его собрания сочинений и где о нём говорят как о равном Толстому и Достоевскому. Восторженное одобрение — характерный признак, который проливает интересный свет как на Россию, так и на Гамсуна._

_Услышав это, можно было бы ожидать, что он окажется человеком из народа,
полным острого социального сознания. Но его следует отнести к
индивидуалист-романтик и крайне субъективный аристократ, чья главная страсть в жизни — яростное, вызывающее отклонение от всего среднего и обыденного. Он боится и презирает власть большинства, а его герои, которые являются лишь слегка изменёнными копиями его самого, неизменно отличаются оригинальностью речи и действий, что приближает их, если не выводит за рамки,эксцентричности.
_Во всей известной мне литературе нет ни одного писателя, который был бы столь безжалостен и бесстрашен в изображении самого себя, и этот образ самого себя, представленный нам,
Она столь же парадоксальна и бунтарски настроена, сколь поэтична и живописна.
Такая натура, казалось бы, должна быть последним расцветом
мощных наследственных тенденций, которые незаметно накапливались
на протяжении многих поколений, чтобы достичь своей предопределённой
кульминации. Всё, что мы знаем, — это то, что предки Гамсуна были
крепкими норвежскими крестьянами, которых отличали от соседей
лишь некоторые художественные наклонности, благодаря которым
один или двое из них стали искусными ремесленниками. Более вероятно то, что могло быть, а могло и не быть врождённым, но было поддержано, взлелеяно и преувеличено Физическая среда и ранний социальный опыт._

_Хамсун родился 4 августа 1860 года в одной из солнечных долин центральной Норвегии. Оттуда его родители переехали, когда ему было всего четыре года, в
далёкий северный район Лофоден — край противоположностей,
где год, а не день, равномерно разделён между тьмой и светом; где зима — это долгий сон без сновидений, а лето — страстный сон без пробуждения; где земля и море встречаются и смешиваются так
гигантически, что человек оказывается раздавлен между ними — или
же возвышается до титанических размеров, наблюдая за их борьбой._

_ Северная земля с ее ослепительными огнями и черными тенями, с ее
неземными радостями и бездонным отчаянием присутствует и доминирует в
каждой строке, когда-либо написанной Гамсуном. В этой стране его лучшие сказки и положил драмы. Эта страна своих героев штампуются где
они бродят. Из этой страны они черпают основные требования к
вероятность. Только в этой стране они чувствуют себя как дома. Однако сегодня мы знаем, что патологический случай — это не что иное, как
проявление совершенно нормальных тенденций. Точно так же мы знаем, что
Чудесная атмосфера Севера служит лишь для того, чтобы развить и подчеркнуть черты, которые дремлют в мужчинах и женщинах повсюду.
И на этой основе фантастические образы, созданные Гамсуном, соотносятся с обычным человечеством так же, как микроскопическое увеличение поперечного сечения соотносится с живыми тканями. То, что мы видим, верно во всём, кроме пропорций.__Кажется, что художник и бродяга с самого начала были в крови у Гамсуна. Он стал учеником сапожника и на свои скромные сбережения организовал частную публикацию длинного стихотворения
и короткий роман, написанный в возрасте восемнадцати лет, когда он был еще ребенком
подписался Кнуд Педерсен Хамсунд. Сделав это, он резко бросил свое
ученичество и вступил в период беспокойных скитаний по
профессиям и континентам, который продолжался до его первого настоящего художественного
достижения с “Голодом” в 1888-90 годах. Часто отмечалось, что
практически все герои Гамсуна были того же возраста, что и он сам
в то время, и что их создатель с особой тщательностью подчёркивал
этот факт. Как будто в те дни лихорадочной литературной
В борьбе он достиг таких высот, что видел всё настолько ясно, что никакой последующий опыт не мог добавить ничего, кроме отдельных деталей. _

_ Прежде чем достичь этих высот, он попробовал себя в роли грузчика угля и школьного учителя, дорожного рабочего и помощника землемера, батрака и кондуктора трамвая, лектора и журналиста-фрилансера, туриста и эмигранта. В середине 1980-х он дважды приезжал в эту страну.
Он работал в основном на равнинах Северной Дакоты и на улицах Чикаго.  Дважды за это время он возвращался в свой
Он вернулся в родную страну и пережил то, что описано в романе «Голод», прежде чем наконец обрёл себя как писателя и, следовательно, обрёл слух к миру в целом. Здесь ему так и не удалось установить хоть какой-то контакт с новым миром, и его первой книгой после возвращения в 1888 году стал сборник исследований под названием
«Духовная жизнь современной Америки», который один выдающийся норвежский критик однажды назвал «шедевром извращённой критики». Но
У меня есть экземпляр этой книги, на форзаце которого автографом автора сделана следующая надпись:

«Юношеская работа. Она перестала отражать моё мнение об Америке.
28 мая 1903 года. Кнут Гамсун»._

_ В первоначальном виде «Голод» был всего лишь наброском и в таком виде
опубликован в 1888 году в датском литературном журнале «Новая земля».
Он сразу же привлёк к автору широкое внимание как из-за необычной темы, так и из-за яркой формы. Это был новый вид реализма,
не имевший ничего общего с фотографическим воспроизведением деталей.
Это было откровенно психологическое исследование, которое имело не больше общего со старомодными представлениями о психической деятельности человека, чем
бессвязные высказывания больного лихорадкой. Это была жизнь, но представленная в импрессионистской манере Гогена или Сезанна. После выхода
завершённого романа в 1890 году Гамсуна приветствовали как одного из главных
вестников неоромантического движения, которое в то время быстро распространялось
на Скандинавском севере и находило типичные проявления не только в
произведениях ранее неизвестных писателей, но и в изменившемся настроении
таких мастеров, как Ибсен, Бьёрнсон и Стриндберг._

_Два года спустя за ним последовал роман «Тайны», который претендует на то, чтобы быть романом, но который, пожалуй, лучше охарактеризовать как восхитительно
безответственное и вызывающе субъективное блуждание по любому шоссе
или просёлочной дороге жизни или литературы, которые
случайно привлекли внимание автора в момент написания. Кто-то сказал об этой книге, что в её резких переходах от смеха к слезам, от непочтительности к благоговению, от
смешного к возвышенному чувствуется дух Достоевского и
Марка Твена._

_Романы «Редактор Линге» и «Новая Земля», опубликованные в 1893 году,
были посвящены богеме Христиании и в основном характеризовались резкими нападками на мужчин и женщин, занимающихся этой профессией
который Хамсун только что создал. Затем, в 1894 году, вышел «Пан», и
настоящий Хамсун, тот самый Хамсун, который с тех пор логично и
всё с большим авторитетом продвигался к «Росту почвы», наконец-то
проявил себя. Это роман о Северной земле, почти без сюжета,
главный интерес которого заключается в примитивно-спонтанной
реакции человека на природу, настолько подавляющую, что простое
бесцельное существование кажется достаточной самоцелью. Можно задаться вопросом, удалось ли Гамсуну когда-либо превзойти чисто лирическое настроение той книги, в которую он
Он изливал восторженные мечты маленького мальчика с юга, который впервые увидел покрытые лесом северные горы, омывающие свои подножия в океане, а вершины — в лучах не заходящего солнца.
Это прекрасная песнь в честь дикой природы и сил, которые она высвобождает в душе человека._

_Как и большинство великих писателей, Гамсун не ограничивался одним поэтическим настроением или формой, а перепробовал их все.
После серии романов, кульминацией которой стал «Пан», он внезапно обратился к драматургии, и в 1895 году вышла его первая пьеса «У врат царства».
Королевство”. Это была драма, открывающая трилогию, за ней последовали
“Игра жизни" в 1896 году и “Зарево заката” в 1898 году. Действие первой пьесы
происходит в Христиании, второй - в Северных землях, а третьей - снова в
Христиании. Герой всех трех - Ивар Карено, студент
и мыслитель, который впервые предстает перед нами в возрасте 29 лет, затем в 39,
и, наконец, в 50. Его жена и несколько других персонажей сопровождают главную героиню на протяжении всей трилогии, урок которой, по-видимому, заключается в том, что каждый в 30 лет бунтует, а в 50 становится отступником. Но когда_
Карено, непримиримый бунтарь из «У врат царства»,
ищущий истину в «Игре жизни» и признанный радикальный лидер в первых актах «Заката», наконец сдаётся властям, чтобы обрести безопасную гавань для своих преклонных лет.
Но тут появляется другой 29-летний мужчина, готовый осудить его и подхватить бунтарский клич юности, предателем которой он стал. Ироничный юмор и причудливая манера выражения Гамсуна делают его пьесы не только увлекательными, но и органически цельными.
Некоторые персонажи нарисованы с восхитительным мастерством, особенно две женщины, которые играют важнейшую роль в жизни Карено: его жена Элина и Тересита, которая является ещё одним из многочисленных женских воплощений страстной и переменчивой природы Нортленда.  Любая попытка придать трилогии политическую направленность обречена на провал.
Характерно, что Карено — своего рода ницшеанский бунтарь, восстающий против победившего большинства, а кажущиеся циничными выводы Гамсуна подчёркивают способность человека к действию, а не цели, на достижение которых эта способность может быть направлена._

_Из трёх последующих пьес — «Вендт-монах» (1903), «Королева Тамара»
(1903) и «По милости жизни» (1910) — первая упомянутая является наиболее примечательной. Это стихотворная драма в восьми актах, в центре которой — один из самых типичных для Гамсуна героев-бродяг. Монах_ Вендт _имеет
много общего с_ Пер Гюнтом _, но ни в коем случае не является его подражанием или копией. Он — мечтатель, восстающий против мнимой несправедливости мира, бунтарь против тех самых сил, которые незримо управляют Вселенной, и страстный любитель жизни, который в конце концов принимает её как
Радостная битва, а затем мечты о грядущем долгом мире. Энергичность и очарование стиха стали неожиданностью для критиков, когда пьеса была опубликована, ведь до этого момента Хамсун не проявлял никаких поэтических способностей в узком смысле этого слова._

_С 1897 по 1912 год Гамсун выпустил серию книг, которые стали
дальнейшим развитием тенденций, проявившихся в его первых
романах: «Сиеста», сборник рассказов, 1897; «Виктория», роман с
очаровательной историей любви, в котором звучит самая нежная
нота в его творчестве, 1898; «В стране чудес», путевые очерки с
Кавказа, 1903;
“Хворост”, рассказы, 1903; “Дикий хор”, сборник
стихотворений, 1904; “Мечтатели”, роман, 1904; “Жизнь в борьбе”, рассказ
рассказы и путевые зарисовки, 1905; “Под осенней звездой",
роман, 1906; “Бенони” и “Роза”, два романа, в какой-то степени образующие
продолжения “Пана”, 1908; “Странник играет на приглушенных струнах”, роман,
1909; и “Последняя радость”, бесформенное произведение, наполовину роман, наполовину простой
несогласованные размышления, 1912 год._

_Последняя часть этого вывода, похоже, указывает на отсутствие
развития, на неспособность открыть новые горизонты, что вызвало у многих опасения
что основные достижения Гамсуна уже остались позади. Затем
в 1913 году вышел большой роман «Дети времени», который во многом
зазвучал по-новому, хотя и был подготовлен «Розой» и «Бенони».
Горизонт стал шире, картина — масштабнее. Центральная
фигура по-прежнему на месте, и он по-прежнему обладает многими
из прежних черт Гамсуна, но он наконец пересёк меридиан и стал
наблюдателем, а не борцом и деятелем. И он не является центральной фигурой в той же степени, что и_ лейтенант Глан _ в «Пане» или_ Карено _ в трилогии. Жизнь
На картине изображена жизнь определённого места — поместья Сегельфосс, а затем и города Сегельфосс, — а не одного или двух изолированных индивидов. Можно было бы сказать, что мировоззрение Гамсуна наконец стало социальным, если бы он не продолжал подчёркивать непримиримый конфликт между личностью и группой._

«Город Сегельфосс» в 1915 году и «Рост почвы» — название должно было быть «Прирост земли» — в 1918 году продолжают путь, начатый
Хамсуном в «Детях времени». Действие происходит в его
Любимый Нортленд, но прежняя примитивная жизнь уходит — уходит даже в отдалённые районы, где первопроходцы уже закладывают фундамент для новых постоянных поселений. Появился бизнес современного типа, и большая часть спокойного юмора, присущего последним и самым зрелым произведениям Гамсуна, проистекает из наблюдения за его влиянием на местных жителей, которые раньше всегда держали руки в карманах и чья доверчивость перед лицом невероятного превосходила лишь их нежелание верить во что-либо разумное. И всё же жизнь, которую он
Его картины в основном примитивны, а природа выступает главным антагонистом человека.
Для нас, жителей многолюдных городов, они несут очарование новизны, которое редко встретишь в современных книгах. Вместе с ними приходит понимание человеческой природы,
которое не менее глубоко, чем то, что находит выражение в причудливых или откровенно парадоксальных формах._

_Хамсун только что отпраздновал своё шестидесятилетие. Он
так же силён и активен, как и прежде, и большую часть времени проводит в своём
небольшом поместье в самом сердце страны, которое стало для него
по-особенному родным. Есть все основания ожидать от него
произведения, которые могут не только сравняться, но и превзойти его лучшие работы. Но даже если эти ожидания не оправдаются, уже написанный им объём работ настолько велик как по количеству, так и по качеству, что он неизбежно должен занять одно из первых мест среди ныне живущих писателей. Для англоязычного мира он до сих пор был известен лишь благодаря случайным публикациям с большими перерывами нескольких его книг: «Голод», «Виктория» и «Неглубокая почва» (в списке выше — «Новая Земля»). Теперь есть основания полагать, что это
Эта оплошность будет исправлена, и вскоре лучшие произведения Гамсуна будут доступны на английском языке. Для американской и английской публики это должно стать приятным тонизирующим средством, поскольку его произведения сильно отличаются от того, чем они обычно питаются. И они могут смело воспринимать Гамсуна как мыслителя, а также как поэта и мечтателя, при условии, что они с самого начала поймут, что его мысли скорее наводящие, чем убедительные, и что он никогда не стремился к чему-то другому._

 Эдвин Бьёркман.




Часть I


Это было в то время, когда я скитался и голодал в Христиании:
Христиания, этот удивительный город, из которого ни один человек не уезжает, не увезя с собой следов своего пребывания там.

 * * * * *

Я лежал без сна на чердаке и услышал, как внизу часы пробили шесть.
Было уже совсем светло, и люди начали подниматься и спускаться по лестнице. У двери, где стена комнаты была оклеена старыми номерами
_Morgenbladet_, я ясно различил объявление от директора маяков, а чуть левее —
раздутая реклама свежеиспечённого хлеба Фабиана Олсена.

 Едва открыв глаза, я по привычке начал думать о том, есть ли у меня повод для радости в этот день. В последнее время мне приходилось нелегко, и одно за другим мои имущество переходило к моему «дяде». Я стал нервным и раздражительным. Несколько раз я проводил весь день в постели из-за головокружения. Время от времени, когда мне везло,
мне удавалось получить пять шиллингов за фельетон в той или иной газете.


Денег становилось всё меньше, и я начал читать объявления
рядом с дверью. Я даже мог разглядеть ухмыляющиеся буквы
«простыни можно получить у мисс Андерсен» справа от неё. Это
заняло меня надолго. Я услышал, как часы внизу пробили восемь, когда
встал и начал одеваться.

 Я открыл окно и выглянул. С того места, где я стоял,
мне были видны верёвка для сушки белья и открытое поле. Дальше виднелись руины сгоревшей кузницы, которые расчищали несколько рабочих.
Я облокотился на подоконник и посмотрел на улицу.
День обещал быть ясным — осень, это нежное, прохладное время года
Наступил год, когда всё вокруг меняет цвет и умирает.
 Всё усиливающийся шум на улицах манил меня наружу. Пустая комната,
пол которой раскачивался при каждом моём шаге,
казалась зловещим гробом, в котором кто-то задыхается. Дверь не была
как следует закреплена, и в комнате не было печи. По ночам я
ложился на носки, чтобы к утру они немного подсохли. Единственное, что могло меня развлечь, — это маленькое красное кресло-качалка, в котором я обычно сидел по вечерам, дремал и размышлял о разных вещах. Когда подул ветер
Было темно, дверь внизу стояла нараспашку, из-под пола и из стен доносились жуткие звуки, а «Моргенбладет» у двери был разорван на полосы длиной в локоть.

Я встал и стал рыться в свёртке в углу у кровати в поисках чего-нибудь на завтрак, но, ничего не найдя, вернулся к окну.

«Бог знает, — подумал я, — поможет ли мне когда-нибудь поиск работы». Частые отказы, полуобещания и короткие «нет», лелеемые, несбыточные надежды и новые попытки, которые всегда заканчивались
Ничто не могло сломить мою храбрость. В качестве последнего средства я подал заявление на должность сборщика долгов, но было уже слишком поздно, и, кроме того, я не смог бы найти пятьдесят шиллингов, которые требовались в качестве залога.
Мне постоянно что-то мешало. Я даже предложил свои услуги пожарной бригаде. Мы стояли и ждали в вестибюле, около полусотни человек, выпятив грудь, чтобы показать свою силу и храбрость.
Инспектор ходил взад-вперёд, осматривая кандидатов, ощупывая их руки и задавая им то один вопрос, то другой.
Он прошёл мимо меня, лишь покачав головой и сказав, что меня не возьмут из-за моего зрения. Я снова пришёл без очков, стоял там, нахмурив брови, и вглядывался в темноту, но мужчина снова прошёл мимо меня с улыбкой; он узнал меня. И, что хуже всего, я больше не мог претендовать на должность в образе респектабельного человека.

Как же регулярно и неуклонно всё шло наперекосяк в моей жизни на протяжении долгого времени, пока в конце концов я не лишился всего, что только можно себе представить. У меня не осталось даже расчески, даже книги, чтобы почитать, когда
Мне становилось всё грустнее. Всё лето я проводил на церковных дворах или в парках, где писал статьи для газет.
Я придумывал колонку за колонкой на самые разные темы. Странные идеи, причудливые фантазии, замыслы моего беспокойного ума.
В отчаянии я часто выбирал самые далёкие темы, которые стоили мне долгих часов напряжённой работы и никогда не публиковались.
 Когда одна статья была готова, я брался за другую. Меня нечасто обескураживало редакторское «нет». Я постоянно говорил себе, что
Когда-нибудь я обязательно добьюсь успеха; и действительно, время от времени, когда мне везло и я добивался успеха, я мог получить пять шиллингов за полдня работы.

 Я снова оторвался от окна, подошёл к умывальнику и плеснул немного воды на блестящие колени своих брюк, чтобы они немного потускнели и выглядели чуть новее.
 Сделав это, я, как обычно, положил в карман бумагу и карандаш и вышел.
Я очень тихо спустился по лестнице, чтобы не привлекать внимания моей домовладелицы
(прошло несколько дней с тех пор, как моя арендная плата упала
Долг был уплачен, и мне больше нечем было его погасить).

 Было девять часов. Воздух наполняли грохот экипажей и гул голосов, могучий утренний хор, смешивающийся с шагами пешеходов и щелканьем кнутов извозчиков. Шумное движение повсюду сразу же взбодрило меня, и я начал чувствовать себя всё более и более довольным. Я и не собирался просто так прогуливаться на свежем воздухе. Что общего у воздуха с моими лёгкими? Я был силён как великан; мог остановить повозку одним плечом. A
Меня охватило приятное, непривычное настроение, чувство беззаботной радости.
 Я стал наблюдать за людьми, которых встречал и которые проходили мимо меня, читать плакаты на стенах, замечать даже то, как на меня смотрят из проезжающего мимо трамвая, и позволять каждому пустяку, каждому незначительному происшествию, которое встречалось мне на пути или исчезало с него, производить на меня впечатление.

 Если бы в такой светлый день можно было хоть немного поесть! Чувство радости от наступившего утра переполняло меня; моё удовлетворение было неуправляемым, и я начал радостно напевать без всякой на то причины.

У прилавка мясника стояла женщина и выбирала колбасу на ужин.
 Когда я проходил мимо, она подняла на меня глаза.  У неё во рту был всего один зуб.  За последние несколько дней я так перенервничал и стал таким впечатлительным, что лицо этой женщины произвело на меня отвратительное впечатление.
 Длинный жёлтый обломок зуба торчал из её десны, как маленький пальчик, а взгляд её был по-прежнему прикован к колбасе, когда она посмотрела на меня.
У меня сразу пропал аппетит, и меня затошнило.
 Дойдя до рынка, я подошёл к фонтану и напился
немного. Я поднял голову; на башне храма Христа Спасителя было десять часов.

 Я пошёл дальше по улицам, вяло, ни о чём не беспокоясь.
Я бесцельно остановился на углу, свернул в переулок, хотя у меня не было там никаких дел. Я просто дал себе волю, бродил в это приятное утро, беззаботно слоняясь туда-сюда среди других счастливых людей. Воздух был чистым и ясным, и в голове у меня тоже не было ни одной тени.

Целых десять минут передо мной шёл хромой старик. Он нёс в одной руке свёрток и напрягал всё своё тело, используя все силы
в своём стремлении поскорее убраться. Я слышал, как он тяжело дышал от напряжения, и мне пришло в голову, что я мог бы предложить понести его узел, но я не стал его догонять. В
Гренсене я встретил Ганса Паули, который кивнул мне и поспешил мимо. Почему он так спешил? У меня не было ни малейшего намерения просить у него шиллинг, и, более того, я собирался при первой же возможности вернуть ему одеяло, которое одолжил у него несколько недель назад.

Просто подожди, пока я смогу встать на лестницу, и я буду в долгу перед тобой
ни одному человеку, даже за одеяло. Возможно, уже сегодня я мог бы начать писать статью о «Преступлениях будущего», «Свободе воли» или о чём-то ещё, в любом случае о чём-то стоящем, о чём-то, за что
я получил бы хотя бы десять шиллингов... И при мысли об этой
статье я почувствовал, как во мне разгорается желание немедленно приступить к работе и использовать содержимое моего переполненного мозга. Я бы нашёл
подходящее место для письма в парке и не успокоился бы, пока не закончил
свою статью.

Но старый калека всё так же неуклюже ковылял вперёд
Он шёл впереди меня по улице. Вид этого немощного существа, постоянно маячившего передо мной, начал меня раздражать — его путь казался бесконечным; возможно, он решил пойти в то же место, что и я, и мне придётся терпеть его присутствие всю дорогу. В раздражении я заметил, что на каждом перекрёстке он немного замедлял шаг,
как будто ждал, в какую сторону я направлюсь, чтобы потом снова взмахнуть
своим узлом и изо всех сил припустить вперёд, чтобы опередить меня.  Я иду за ним и наблюдаю за этим утомительным
Я смотрю на это существо и всё больше раздражаюсь из-за него. Я понимаю, что он постепенно испортил мне настроение и низвёл чистое, прекрасное утро до уровня своего уродства. Он похож на огромную неповоротливую рептилию, которая изо всех сил пытается завоевать себе место в мире и оставить тропинку для себя. Когда мы поднялись на вершину холма, я решил, что больше не буду это терпеть. Я
повернулся к витрине магазина и остановился, чтобы дать ему возможность
пройти вперёд, но когда через несколько минут я снова
Я шёл дальше, и передо мной по-прежнему был тот мужчина — он тоже стоял как вкопанный. Не раздумывая, я сделал три или четыре яростных шага вперёд, догнал его и шлёпнул по плечу.

Он тут же остановился, и мы оба уставились друг на друга.  «Полпенни за молоко!» — заныл он, склонив голову набок.

Так вот откуда ветер дует. Я пошарил в карманах и сказал: «За
молоко, да? Хм-м... денег сейчас мало, и я не знаю, насколько
они тебе нужны».
«Я не ел ни крошки со вчерашнего дня в Драммене; у меня нет
ни фартинга, и у меня пока нет никакой работы!

“Вы ремесленник?”

“Да, переплетчик”.

“Кто?”

“ Переплетчик для обуви; если уж на то пошло, я тоже умею шить обувь.

“ А, это меняет дело, - сказал я. - Вы подождите здесь несколько минут и
Я пойду и достану для тебя немного денег, всего несколько пенсов.

Я со всех ног помчался по Пайл-стрит, где, как я знал, на втором этаже располагалась
закладная (к тому же я никогда раньше там не был). Войдя в прихожую, я поспешно снял жилет, свернул его и сунул под мышку, после чего поднялся наверх
и постучал в дверь кабинета. Войдя, я поклонился и бросил жилет на стойку.


«Один и шесть», — сказал мужчина.

 «Да, да, спасибо, — ответил я. — Если бы он мне не жмёл, я бы, конечно, с ним не расстался».


Я получил деньги и билет и вышел. Учитывая все обстоятельства,
заложить этот жилет было отличной идеей. У меня было бы достаточно денег
на сытный завтрак, а к вечеру я бы уже написал диссертацию о
«Преступлениях будущего». Жизнь стала казаться мне более
привлекательной, и я поспешил обратно к этому человеку, чтобы избавиться от него.

— Вот оно, — сказал я. — Я рад, что вы обратились ко мне первым.

 Мужчина взял деньги и внимательно посмотрел на меня. На что он так пялился? Мне показалось, что он особенно пристально разглядывал колени моих брюк, и его бесстыдство меня разозлило. Неужели этот негодяй решил, что я действительно так беден, как выгляжу? Разве я не начал писать статью за полсоверена? Кроме того, я совершенно не боялся будущего. У меня было много дел. Какое
дело было совершенно незнакомому человеку до того, что я решил отказать ему
напиток в такой прекрасный день? Взгляд мне не нравился, и я
спокойствие, чтобы дать ему хорошую взбучку, прежде чем я ушла от него. Я откинул
мои плечи, и сказал:

“Любезный, у вас отвратительная привычка таращить глаза на
на колени человека, который дал вам целую крону.”

Он уперся головой и спиной о стену и широко открыла рот ;
что-то сработало в его пустой голове, и он, очевидно, пришёл к выводу, что я собираюсь каким-то образом его обойти, потому что вернул мне деньги. Я топнул ногой и, выругавшись,
Я сказал ему, чтобы он оставил это себе. Неужели он думал, что я пойду на все эти хлопоты просто так? В конце концов, возможно, я был должен ему этот шиллинг; я только что вспомнил о старом долге; он стоял перед честным человеком, благородным до кончиков пальцев, — короче говоря, деньги были его. О, не стоит благодарности; мне было приятно помочь. До свидания!

 Я пошёл дальше. Наконец-то я избавился от этой изнурительной работы и мог спокойно идти своей дорогой. Я снова свернул на Пайл-стрит и остановился перед бакалейной лавкой. Всё окно было заставлено продуктами, и я решил зайти и купить что-нибудь с собой.

— Кусочек сыра и французский багет, — сказал я и бросил на прилавок шестипенсовик.


 — Хлеб и сыр за все это? — иронично спросила женщина, не глядя на меня.


 — За все шесть пенсов? Да, — невозмутимо ответил я.


 Я взял их, с величайшей вежливостью пожелал доброй утра толстой старухе и со всех ног помчался вверх по Касл-Хилл в парк.

Я нашёл свободную скамейку и начал жадно поглощать свой провиант.
Это пошло мне на пользу: я давно так плотно не ел, и постепенно ко мне вернулось прежнее спокойное чувство сытости.
Я почувствовал себя так, как чувствуешь себя после долгого плача. Моя храбрость возросла.
Я больше не мог довольствоваться написанием статьи о чём-то столь простом и прямолинейном, как «Преступления будущего», до которых может додуматься любой осёл, просто выводя из истории. Я чувствовал, что способен на гораздо большее; я был в подходящем настроении, чтобы преодолевать трудности, и я решил написать трактат из трёх частей на тему «Философское познание». Это, естественно, дало бы мне возможность с позором разоблачить некоторые софизмы Канта... но
достав письменные принадлежности, чтобы приступить к работе, я обнаружил, что
У меня больше нет карандаша: я забыл его в ломбарде. Мой
карандаш лежал в кармане жилета.

Боже милостивый! как, кажется, всем доставляет удовольствие срывать мои планы
сегодня! Я несколько раз выругался, поднялся с сиденья и сделал пару
поворотов вверх и вниз по дорожке. Вокруг меня было очень тихо; внизу, возле беседки королевы, две няни катили свои детские коляски; больше нигде не было видно ни души. Я был в
крайне раздражённом состоянии; я расхаживал взад-вперёд перед своим местом, как
маньяк. Как странно всё обернулось! Подумать только,
статья, состоящая из трёх частей, оказалась под угрозой из-за того,
что у меня в кармане не оказалось карандаша на пенни. Что,
если я вернусь на Пайл-стрит и попрошу вернуть мне мой карандаш?
У меня ещё будет время закончить хорошую статью до того, как парки заполнятся гуляющими. От этого трактата о «Философском познании» зависело так много — возможно, благополучие многих людей
, никто не мог сказать наверняка; и я сказал себе, что, может быть, дело в
я окажу величайшую возможную помощь многим молодым людям. Поразмыслив, я
не стал бы набрасываться на Канта; я мог бы легко этого избежать;
мне нужно было бы лишь почти незаметно скользнуть в сторону, когда я
пришел бы к вопросу о Времени и Пространстве; но я бы не стал отвечать за Ренана, старого
пастора Ренана...

В любом случае, статья на столько-то колонок должна быть
завершена. Из-за неуплаченной арендной платы и вопросительного взгляда хозяйки, которым она одарила меня утром, когда я встретил её на лестнице, я мучился весь день;
эта мысль всплывала и преследовала меня снова и снова, даже когда я был в хорошем настроении
в те часы, когда в голове у меня не было ни одной мрачной мысли.

Я должен был положить этому конец, поэтому поспешно вышел из парка, чтобы забрать свой карандаш из ломбарда.

Спустившись с холма, я обогнал двух дам, мимо которых прошёл. При этом я случайно задел одну из них за руку.
Я поднял глаза; у неё было полное, довольно бледное лицо. Но она краснеет и
вдруг становится удивительно прекрасной. Я не знаю, почему она краснеет; может быть,
из-за какого-то слова, которое она услышала от прохожего, а может быть,
из-за какой-то тайной мысли. Или, может быть, из-за того, что я коснулся её руки? Её высокая
Её пышная грудь несколько раз судорожно вздымается, и она крепко сжимает ручку зонтика. Что с ней случилось?

 Я остановился и пропустил её вперёд. В тот момент я не мог идти дальше; всё это показалось мне таким странным. Я был в раздражённом состоянии, злился на себя из-за случая с карандашом и был крайне обеспокоен тем, что съел столько еды на совершенно пустой желудок. Внезапно мои мысли, словно по наитию, принимают необычное направление.  Я чувствую, как меня охватывает странное
Мне хочется напугать эту даму, пойти за ней и как-нибудь досадить ей. Я снова обгоняю её, прохожу мимо, быстро оборачиваюсь и встречаюсь с ней лицом к лицу, чтобы как следует её рассмотреть. Я стою и смотрю ей в глаза и вдруг, ни с того ни с сего, произношу имя, которого никогда раньше не слышал, — имя с плавным, нервным звучанием — Иладжали! Когда она подходит совсем близко, я выпрямляюсь и внушительно говорю:

«Вы теряете свою книгу, мадам!» Я отчётливо слышал, как бьётся моё сердце, когда я это сказал.

«Моя книга?» — спрашивает она своего спутника и идёт дальше.

Моё дьявольское наваждение нарастало, и я последовал за ними. В то же время я
полностью осознавал, что разыгрываю безумную шутку, но не мог
остановиться. Моё душевное состояние выходило из-под контроля; меня
охватывали самые безумные идеи, которым я слепо следовал.
 Я ничего не мог с собой поделать, сколько бы ни убеждал себя, что валяю дурака. Я корчил самые идиотские гримасы за спиной у дамы и отчаянно кашлял, проходя мимо неё.  Продолжая в том же духе — очень медленно и всегда на несколько шагов впереди, — я чувствовал на себе её взгляд.
и невольно опустил голову, стыдясь того, что причинил ей
раздражение. Постепенно меня охватило чудесное чувство, будто я
нахожусь далеко, очень далеко, в другом месте; у меня было смутное
ощущение, что это не я иду по гравию, опустив голову.

 Через несколько минут они подошли к книжному магазину Паши. Я уже остановился у первого окна, и, когда они проходили мимо, я шагнул вперёд и повторил:

— Вы теряете свою книгу, мадам!

 — Нет, какую книгу? — испуганно спрашивает она. — Вы можете разобрать, о какой книге он говорит?
— и она останавливается.

Я с восторгом обнимаю себя за плечи, глядя на её смущение; нерешительное недоумение в её глазах просто завораживает меня. Её разум не может постичь смысл моего короткого страстного обращения. У неё нет с собой книги, ни одной страницы, и всё же она роется в карманах, то и дело опускает взгляд на свои руки, поворачивает голову и вглядывается в улицы позади себя, напрягая свой чуткий маленький мозг, чтобы понять, о какой книге я говорю. Её лицо меняет цвет, на нём появляется то одно, то другое выражение, и она дышит довольно громко — даже
даже пуговицы на ее платье, кажется, смотрят на меня, как ряд испуганных глаз.


“Не беспокойся о нем!” - говорит ее спутник, беря ее за руку.
“Он пьян; разве ты не видишь, что этот человек пьян?”

Каким бы странным я ни был в этот момент для самого себя, будучи абсолютно жертвой
особых невидимых внутренних влияний, вокруг меня ничего не происходило без моего наблюдения.
я это заметил. Большая коричневая собака перебежала улицу и скрылась в кустах, а затем спустилась к парку Тиволи. На ней был очень узкий ошейник из немецкого серебра. Чуть дальше по улице в окне
На втором этаже открылось окно, и из него высунулась служанка с засученными рукавами.
Она начала мыть окна снаружи.
 Я ничего не упустил из виду; я был собран и сообразителен.
 Всё предстало передо мной в сияющей ясности, как будто меня внезапно окружил яркий свет. У дам передо мной в шляпах были синие птичьи перья, а на шеях — клетчатые шёлковые ленты. Меня поразило, что они были сёстрами.

Они повернулись, остановились у музыкального магазина Цизлера и заговорили друг с другом. Я тоже остановился. После этого они обе вернулись и пошли той же дорогой, что и
они пришли, мимо меня, свернули на университетскую
Улицу и направились к площади Святого Улафа. Я был все время так близко, на
их пятки, как я смел быть. Один раз они обернулись и посмотрели на меня
наполовину испуганный, наполовину вопросительный взгляд, и я не увидел в нем ни обиды, ни какого-либо другого
намека на хмурость.

Эта снисходительность к моему раздражению окончательно пристыдила меня и заставила
опустить глаза. Я бы больше не доставлял им хлопот; из чистой благодарности я бы следил за ними взглядом, не упуская из виду, пока они благополучно не добрались бы до какого-нибудь места и не исчезли бы из виду.

У дома № 2, большого четырёхэтажного здания, они снова повернули, прежде чем войти. Я прислонился к фонарному столбу возле фонтана и прислушался, не раздаются ли их шаги на лестнице. Они стихли на втором этаже. Я отошёл от фонарного столба и посмотрел на дом. Затем произошло нечто странное. Зашевелились занавески, и через секунду открылось окно, высунулась голова, и на меня уставились два необычных глаза. — Иладжали! — пробормотал я полушёпотом и почувствовал, как краснею.

Почему она не зовёт на помощь и не опрокидывает один из этих цветочных горшков
и ударишь меня по голове или пошлёшь кого-нибудь прогнать меня?
 Мы стоим и смотрим друг другу в глаза, не двигаясь; это длится
минуту. Мысли мечутся между окном и улицей, и мы не произносим ни слова. Она оборачивается, я чувствую, как во мне что-то сжимается, как по моим чувствам пробегает лёгкая дрожь; я вижу, как поворачивается её плечо, как она исчезает за дверью. Этот неохотный поворот от окна,
акцент на движении плеч были словно кивком в мою сторону. Моя
кровь отозвалась на это нежное, изысканное приветствие, и я почувствовал всё
я вдруг обрадовался. Затем я развернулся и пошёл по улице.

 Я не осмеливался оглянуться и не знал, вернулась ли она к окну.
 Чем больше я размышлял над этим вопросом, тем сильнее нервничал и беспокоился.
Вероятно, в этот самый момент она стояла и внимательно следила за каждым моим движением. Неприятно осознавать, что за тобой наблюдают из-за твоей спины. Я взял себя в руки, насколько это было возможно, и продолжил путь.
Мои ноги начали подкашиваться, походка стала неуверенной только потому, что я намеренно старался
посмотри хорошенько. Чтобы казаться непринужденным и безразличным, я раскинул руки
по сторонам, сплюнул и откинул голову далеко назад - все безрезультатно, потому что я
постоянно ощущал преследующий взгляд на своей шее, и холодная дрожь пробегала
по моей спине. Наконец я сбежал в переулок, откуда свернул на дорогу
ведущую на Пайл-стрит, чтобы взять карандаш.

Я без труда вернул его; мужчина сам принёс мне жилет и, отдавая его, попросил меня обыскать все карманы.
Я нашёл также пару залоговых квитанций и положил их в карман, поблагодарив мужчину.
Я был благодарен этому маленькому человечку за его вежливость. Он мне всё больше и больше нравился, и я вдруг очень захотел произвести на него благоприятное впечатление. Я повернулся к двери, а потом снова подошёл к стойке, как будто что-то забыл. Мне пришло в голову, что я должен объясниться с ним, что мне следует немного прояснить ситуацию.
 Я начал напевать, чтобы привлечь его внимание. Затем, взяв карандаш в руку, я поднял его и сказал:

 «Мне бы и в голову не пришло проделывать такой долгий путь из-за какого-то карандаша, но с этим всё было совсем по-другому
Дело было не в этом; была другая причина, особая причина. Каким бы незначительным он ни казался, этот огрызок карандаша просто сделал меня тем, кто я есть, так сказать, определил мою жизнь. Я больше ничего не сказал. Мужчина подошёл прямо к прилавку.

 — В самом деле! — сказал он и вопросительно посмотрел на меня.

“Именно этим карандашом, ” хладнокровно продолжал я, “ я написал свою
диссертацию ’Философское познание” в трех томах". Неужели он
никогда не слышал о ней?

Что ж, он, похоже, вспомнил, что слышал это имя, вернее, титул.

“Да, - сказал я, - это было от меня, так оно и было”. Так что, должно быть, он действительно не
удивлен, что мне так хочется вернуть огрызок карандаша
. Я слишком высоко ценил его, чтобы потерять; да ведь он был для меня почти
таким же дорогим, как маленькое человеческое существо. В остальном я был искренне благодарен ему
за вежливость, и я буду помнить о нем за это.
Да, действительно, я действительно буду. Обещание есть обещание; таким уж я был человеком.
и он действительно заслужил это. “До свидания!” Я подошёл к двери с видом человека, в чьей власти
назначить человека на высокую должность, скажем, в пожарной службе. Честный ростовщик поклонился
Когда я уходил, он дважды низко поклонился мне. Я обернулся и ещё раз попрощался.

 На лестнице я встретил женщину.мужчина с дорожной сумкой в руке, который
неуверенно прижался к стене, чтобы пропустить меня, и я
невольно сунул руку в карман, чтобы что-нибудь ей дать, и
выглядел глупо, потому что ничего не нашёл и пошёл дальше, опустив голову. Я
услышал, как она постучала в дверь кабинета; над ней висела сигнализация, и я
узнал звон, который она издавала, когда кто-то стучал в дверь костяшками пальцев.

Солнце стояло на юге; было около двенадцати. Весь город начал просыпаться, приближался час, когда принято было
прогуливаясь. Раскланивающиеся и смеющиеся люди ходили взад и вперед по улице Карла Иоганна
. Я прижал локти к бокам, пытаясь заставить себя
выглядеть маленьким, и незамеченным проскользнул мимо нескольких знакомых, которые
заняли позицию на углу Юниверсити-стрит, чтобы посмотреть на
прохожие. Я поднялся на Касл-Хилл и погрузился в задумчивость.

Как весело и легко эти люди, которых я встретил, держали свои сияющие головы и плыли по жизни, как по бальному залу!
Ни в одном взгляде, который я встречал, не было печали, ни на одном плече не было бремени, возможно
ни одной омрачённой мысли, ни капли скрытой боли ни в одной из
счастливых душ. А я, идя в самой гуще этих людей, молодой и
неопытный, уже забыл, как выглядит счастье. Я прижимал эти
мысли к груди, пока шёл, и понял, что со мной обошлись очень
несправедливо. Почему последние месяцы так странно давили на
меня? Я не смог распознать в себе счастливого человека.
Я столкнулся с самыми необычными неприятностями со всех сторон.  Я не мог сесть на скамейку в одиночестве или поставить ногу куда-нибудь
Я не мог находиться на одном месте, не подвергаясь нападкам со стороны незначительных происшествий, жалких мелочей, которые вторгались в моё воображение и рассеивали мои силы по всем четырём сторонам света. Мчавшаяся мимо меня собака, жёлтая роза в петлице у мужчины — всё это заставляло мои мысли вибрировать и занимало меня на какое-то время.

 * * * * *

 Что же меня беспокоило? Неужели рука Господа отвернулась от меня?
 Но почему именно от меня? Почему, если уж на то пошло, не против
мужчины из Южной Америки? Когда я обдумал этот вопрос, он стал казаться мне ещё более
и тем более непостижимо для меня, что именно я, а не кто-то другой, был выбран
в качестве подопытного для прихоти Создателя. По меньшей мере, это был
своеобразный способ обойти целый мир других людей, чтобы добраться до меня. Почему бы не выбрать вместо меня книготорговца Пашу или
парового агента Хеннечена?

 По пути я обдумывал эту ситуацию и не мог от неё отвлечься. Я нашёл самые веские аргументы против произвола Создателя, позволившего мне расплачиваться за грехи всех остальных. Даже после того, как я нашёл место и сел, этот вопрос продолжал занимать меня и не давал покоя
я не могу думать ни о чем другом. С того майского дня, когда начались мои невезения
, я мог так ясно замечать свою постепенно нарастающую слабость; я стал
как бы слишком вялым, чтобы контролировать себя или вести за собой, куда бы я
ни пошел. Рой крошечных вредных животных пробуравил путь в мое нутро
человек и опустошил меня.

Предположим, Всемогущий Бог просто намеревался уничтожить меня? Я встал и
прошелся взад-вперед перед сиденьем.

В этот момент всё моё существо испытывало сильнейшие муки.
У меня болели руки, и я едва мог держать их в обычном положении
 Я также испытывал сильный дискомфорт после последнего полноценного приёма пищи; я был сыт по горло и ходил взад-вперёд, не поднимая глаз.
Люди, которые проходили мимо меня, казались мне бледными тенями.
Наконец моё место заняли двое мужчин, которые закурили сигары и начали громко разговаривать.
Я разозлился и уже собирался обратиться к ним, но развернулся на каблуках и пошёл в другой конец парка, где нашёл другое место. Я сел.

 * * * * *

Меня начала занимать мысль о Боге. Мне казалось, что в высшем
С Его стороны было в высшей степени неоправданно вмешиваться каждый раз, когда я искал работу, и всё портить, в то время как я всего лишь просил о ежедневном пропитании.

Я так прямо и сказал, что всякий раз, когда я долго был голоден, у меня как будто мозги вытекали из головы и оставляли после себя пустоту — голова становилась лёгкой и пустой, я больше не чувствовал её тяжести на своих плечах, и мне казалось, что мои глаза слишком широко раскрыты, когда я на что-то смотрю.

 Я сидел на скамейке и размышлял обо всём этом, и мне становилось всё хуже и хуже.
Я ещё больше ожесточился против Бога за Его затянувшиеся испытания. Если Он хотел приблизить меня к Себе и сделать меня лучше, изнуряя меня и воздвигая на моём пути препятствие за препятствием, то я мог бы заверить Его, что Он допустил небольшую ошибку. И, почти с вызовом вскрикнув, я поднял глаза к небу и мысленно сказал Ему об этом раз и навсегда.

 В моей памяти всплыли обрывки учений моего детства. Ритмичные звуки библейского языка звучали у меня в ушах, и я
тихонько разговаривал сам с собой, насмешливо склонив голову набок. Почему
Должен ли я скорбеть о том, что я ем, что я пью или как я украшаю эту жалкую пищу для червей, называемую моим земным телом? Разве мой Небесный Отец не позаботился обо мне, как о воробье на крыше дома, и разве Он в Своей милости не указал на Своего смиренного слугу? Господь мягко — да, воистину, бессистемно — ткнул пальцем в паутину моих нервов и слегка взъерошил нити. И тогда Господь убрал Свой перст, и к персту
прилипли волокна и тонкие, похожие на корни нити.
и они были нервными окончаниями нитей. И после пальца, который был пальцем Бога, осталась зияющая дыра, а в моём мозгу — след от Его пальца. Но когда Бог коснулся меня Своим пальцем, Он оставил меня в покое и больше не прикасался ко мне, и не случилось со мной ничего дурного; но Он позволил мне уйти с миром, и я ушёл с зияющей дырой. И не постигло меня зло от Бога, который есть Господь Бог всей вечности.

 Ветер донёс до меня звуки музыки с Студенческой
 аллеи. Значит, было уже больше двух часов. Я достал свой блокнот
Я достал материалы, чтобы попытаться что-то написать, и в это же время из моего кармана выпала книжка с бритвенными карточками[1]. Я открыл её и пересчитал карточки: их было шесть. «Слава Господу, — невольно воскликнул я. — Я ещё могу бриться пару недель и выглядеть более-менее прилично»; и я тут же воспрянул духом при мысли об этом небольшом запасе, который у меня ещё оставался. Я аккуратно разгладил страницы и положил книгу в карман.

Но писать я не мог. После нескольких строк мне в голову ничего не приходило
я; мои мысли блуждали в других направлениях, и я не мог собраться с силами, чтобы предпринять что-то особенное.

Всё влияло на меня и отвлекало; всё, что я видел, производило на меня свежее впечатление. Мухи и крошечные комары прилипают к бумаге и мешают мне. Я дую на них, чтобы избавиться от них, — дую всё сильнее и сильнее; но маленькие вредители переворачиваются на спину, тяжелеют и сопротивляются мне, пока их тонкие лапки не сгибаются.
Их нельзя сдвинуть с места; они находят, за что зацепиться
Они упираются, как копытами, в запятую или неровность на бумаге, или стоят неподвижно до тех пор, пока сами не решат, что пора идти.

 Эти насекомые долго не давали мне покоя, и я закинул ногу на ногу, чтобы понаблюдать за ними. Внезапно с эстрады донеслись пару высоких нот кларнета, и мои мысли получили новый импульс.

Расстроенный тем, что не могу закончить статью, я убрал бумагу в карман и откинулся на спинку стула. В этот момент моя голова была настолько ясной, что я мог проследить за мельчайшими изгибами мысли.
не уставая. Лежа в такой позе и скользя взглядом по своей груди и ногам, я замечаю, как моя нога дёргается каждый раз, когда бьётся мой пульс. Я приподнимаюсь и смотрю себе под ноги.
В этот момент я испытываю фантастическое и неповторимое чувство, которого никогда раньше не испытывал, — нежное, чудесное покалывание в нервах, как будто по ним пробегают искры холодного света.
Мне показалось, что, взглянув на свои ботинки, я встретил старого доброго знакомого или вернул себе оторванную часть себя.  Чувство узнавания
По моим чувствам пробегает дрожь; на глаза наворачиваются слёзы, и мне кажется, что мои ботинки — это мягкое, бормочущее нечто, поднимающееся ко мне.
 «Слабак!» — резко крикнул я себе, сжал кулаки и повторил: «Слабак!» Я посмеялся над собой из-за этого нелепого чувства,
пошутил над собой, прекрасно осознавая, что делаю это,
говорил очень строго и разумно и крепко зажмурился, чтобы
избавиться от слёз.

Как будто я никогда раньше не видел свои ботинки, я принялся изучать их внешний вид, особенности и, когда я пошевелил ногой, их форму
и их поношенные голенища. Я замечаю, что складки и белые швы придают им выразительность — наделяют их физиономией. Что-то от моей
природы перешло в эти ботинки; они воздействовали на меня, как призрак
моего другого «я» — дышащая часть меня самого.

 Я долго сидел и предавался этим фантазиям, возможно, целый час.
Пришёл какой-то старичок и сел на другой конец скамьи. Усевшись, он тяжело задышал после прогулки и пробормотал:

 «Ай, ай, ай, ай, ай, ай, ай, ай, ай, ай; очень верно!»

 Как только я услышал его голос, мне показалось, что по моей спине пробежал ветер.
голова. Я оставил туфли как есть, и мне показалось, что рассеянность,
которую я только что испытал, относилась к давно минувшему периоду,
может быть, годичной или двухлетней давности, и вот-вот бесследно
выветрится из моей памяти. Я начал наблюдать за стариком.


Беспокоил ли меня этот человечек хоть сколько-нибудь? Ни в малейшей
степени! Только то, что он держал в руке газету,
старый номер (с рекламным листом снаружи), в котором
что-то было свёрнуто; моё любопытство разгорелось,
и я не мог отвести глаз от этой газеты. Безумная идея
мне пришло в голову, что это может быть довольно необычная газета - уникальная
в своем роде. Мое любопытство возросло, и я начал двигаться взад
вперед на сиденье. В нем могли содержаться дела, опасные документы
украденные из какого-нибудь архива; что-то всплывало передо мной о
секретном договоре - заговоре.

Мужчина тихо сидел и размышлял. Почему он не взял с собой газету
как каждый другой человек носит газету с напечатанным названием? Что за хитрость скрывалась за этим? Похоже, ему не хотелось выпускать свою посылку из рук ни за что на свете; возможно,
он даже не осмелился положить его в свой карман. Я мог бы поклясться, что на дне этой коробки что-то есть...
Я немного поразмыслил. Сам факт того, что я не мог проникнуть в эту
загадочную историю, разжигал во мне любопытство. Я пошарил в карманах
в поисках чего-нибудь, что можно было бы предложить этому человеку,
чтобы завязать с ним разговор, взял свою бритвенную книжку, но положил её обратно. Внезапно
мне в голову пришла дерзкая мысль. Я похлопал себя по пустому нагрудному
карману и сказал:

«Могу я предложить вам сигарету?»

— Спасибо! Мужчина не курил; ему пришлось бросить, чтобы поберечь глаза; он почти ослеп. Всё равно большое вам спасибо. Давно у него проблемы со зрением? В таком случае, возможно, он и читать не может, даже газету?

 Нет, даже газету, тем более жаль. Мужчина посмотрел на меня;
Его слабые глаза были покрыты плёнкой, из-за чего казались стеклянными. Взгляд его стал мутным и произвёл на меня отвратительное впечатление.


«Вы здесь чужой?» — спросил он.

«Да». Неужели он не мог прочитать название газеты, которую держал в руках?

— Едва ли. Если уж на то пошло, он сразу понял, что я чужак. В моём акценте было что-то такое, что подсказало ему это.
Для этого не нужно было многого, он и так всё слышал. Ночью, когда все спали, он слышал, как дышат люди в соседней комнате...


— Я собирался спросить, где ты живёшь?

 В ту же секунду в моей голове родилась готовая ложь. Я солгал
невольно, без всякого умысла, без всякой задней мысли и ответил:


«Площадь Святого Олафа, дом 2».

«Серьёзно?» Он знал каждый камень на площади Святого Олафа. Там было
фонтан, несколько фонарных столбов, несколько деревьев; он помнил все это. “ В каком
номере вы живете?

Желая положить этому конец, я встал. Но мое представление о газете
довело меня до крайности; я решил прояснить ситуацию
любой ценой.

“Если вы не можете читать газету, почему ...”

— Кажется, вы сказали, что живёте в доме № 2, — продолжил мужчина, не замечая моего беспокойства.
— Было время, когда я знал всех в доме № 2. Как зовут вашего домовладельца?


 Я быстро придумал имя, чтобы избавиться от него, и выпалил его, чтобы остановить своего мучителя.

— Хапполати! — сказал я.

 — Хапполати, да! — кивнул мужчина, не пропустив ни одного слога в этом сложном имени.


Я с изумлением посмотрел на него; он сидел с серьёзным видом,
задумавшись. Не успел я произнести глупое имя, которое пришло мне в голову, как мужчина уже приспособился к нему и сделал вид, что уже слышал его.

Тем временем он положил свой свёрток на сиденье, и я почувствовал, как моё любопытство передаётся и мне. Я заметил, что на бумаге было несколько жирных пятен.


— Разве твой хозяин не моряк? — спросил он, и в его голосе прозвучало сомнение.
в его голосе не было и тени сдерживаемой иронии: «Кажется, я припоминаю, что так и было».

«Мореход? Простите, должно быть, вы имеете в виду его брата; этот человек — Дж. А. Хапполати, агент».

Я думал, что это его прикончит, но он охотно согласился со всем, что я сказал. Если бы я назвал имя вроде Баррабаса Роузбада, это не вызвало бы у него подозрений.

— Я слышал, он способный человек, — сказал он, прощупывая почву.

 — О, он умный парень! — ответил я. — Настоящий деловой человек, агент по всем возможным направлениям. Клюква из Китая, перья и пух из России, шкуры, целлюлоза, чернила для письма —

— Он, он! чёрт бы его побрал! — перебил меня старик, сильно взволнованный.

Это становилось интересным. Ситуация вышла из-под контроля, и в моей голове рождалась одна ложь за другой. Я снова сел, забыл о
газете и удивительных документах, оживился и прервал старика.

Ничего не подозревающая простота маленького гоблина придала мне смелости; я бы безрассудно наговорил ему всякого вздора; я бы с триумфом выбил его из игры и заставил бы его рот раскрыться от изумления.

Слышал ли он об электрической книге псалмов, которую изобрёл Хапполати?

«Что? Электричес...»

«С электрическими буквами, которые могли бы светиться в темноте! Совершенно
необычное предприятие. В обращение будет выпущен миллион крон;
будут работать литейные цеха и типографии, а также множество обычных механиков; я слышал, что их будет до семисот человек».

«Ну разве это не то, что я говорю?» — спокойно протянул мужчина.

Он больше ничего не сказал, он верил каждому моему слову, и всё же он не был ошеломлён. Это меня немного разочаровало; я ожидал, что он будет совершенно сбит с толку моими выдумками.

 Я напрягал свой мозг, чтобы придумать пару отчаянных лживых историй, и в конце концов выпалил:
Он намекнул, что Хапполати девять лет был государственным министром в Персии. «Вы, наверное, не представляете, что значит быть государственным министром в Персии?» спросил я. Здесь это значило больше, чем быть королём, или примерно то же, что быть султаном, если он знал, что это значит, но Хапполати справлялся со всем и никогда не терялся. И я рассказал о его дочери Иладжали, фее, принцессе, у которой было триста рабов и которая возлежала на ложе из жёлтых роз. Она была самым прекрасным существом, которое я когда-либо видел; клянусь Аллахом, я никогда в жизни не встречал никого, кто мог бы сравниться с ней красотой!

— Так-так, неужели она была так прекрасна? — заметил старик с отсутствующим видом, глядя в землю.

 — Прекрасна? Она была божественно прекрасна, греховно притягательна. Глаза как шёлк, руки как янтарь! Один её взгляд был так же соблазнителен, как поцелуй; а когда она звала меня, её голос, словно луч света, проникал прямо в мою душу. И почему она не должна была быть такой красивой? Неужели он
подумал, что она была посыльной или кем-то из пожарной команды? Она была просто чудом небесным, я мог бы просто сказать ему, что это сказка.

 «Да, конечно!» — сказал он, не без удивления. Его голос звучал тихо и скучающе
я; Я был взволнован звуком собственного голоса и говорил совершенно серьезно
; украденные архивы, договоры с какой-нибудь иностранной державой или
что-то еще больше не занимало моих мыслей; маленький плоский сверток бумаги
он лежал на сиденье между нами, и у меня больше не было ни малейшего желания
рассматривать его или видеть, что в нем содержится. Я был полностью поглощен историями
своими собственными, которые странными видениями проплывали перед моим мысленным взором.
Кровь прилила к моей голове, и я покатился со смеху.

В этот момент казалось, что человечек вот-вот уйдёт. Он потянулся,
и, чтобы не прерывать разговор слишком резко, добавил: «Говорят, у него много собственности, у этого Хапполати?»


Как смел этот отвратительный старик с мутными глазами разбрасываться редким именем, которое я придумал, как будто это обычное имя, которое можно увидеть на вывеске каждой лавки в городе? Он ни разу не запнулся и не забыл ни одного слога.
Имя прочно засело у него в голове и мгновенно прижилось. Я разозлился; во мне вспыхнуло раздражение по отношению к этому существу, которое ничто не могло встревожить и ничто не могло вызвать у него подозрения.


Поэтому я коротко ответил: «Я ничего об этом не знаю! Я знаю
абсолютно ничего об этом! Позвольте мне еще сообщить вам на
все, что зовут его Иоганн Арендт Хапполати, если вы идете по собственному
инициалы”.

“Иоганн Арендт Хапполати!” - повторил мужчина, немного удивленный моей горячностью.
и с этими словами он замолчал.

“Видели бы вы его жену!” - Сказал я вне себя. “ Более толстое существо
.... Э? что? Может быть, ты даже не веришь, что она на самом деле толстая?


 Что ж, он действительно не видел причин отрицать, что у такого человека, как он, может быть довольно полная жена.
 Старик довольно мягко и кротко отвечал на каждое моё утверждение и подбирал слова, как будто
боялся оскорбить меня и, возможно, разозлить.

 «Ад и огонь, приятель! Ты что, думаешь, я сижу здесь и набиваю тебе рот ложью?» —
в ярости взревел я. «Может, ты даже не веришь, что существует человек по имени Хапполати! Я никогда не встречал такого упрямства и злобы ни в одном старике. Что с тобой, чёрт возьми, не так? Возможно, вдобавок ко всему вы всё это время думали про себя:
«Я бедный парень, сижу здесь в своём лучшем воскресном костюме, а в кармане нет даже пачки сигарет».  Позвольте мне
Я хочу сказать тебе, что к такому обращению, как твоё, я не привык, и я этого не потерплю, пусть Господь поразит меня насмерть, если я это сделаю, — ни от тебя, ни от кого-либо другого, понимаешь ли ты это?

 Мужчина вскочил с открытым ртом; он стоял как вкопанный и
слушал мою тираду до конца. Затем он схватил свою сумку с сиденья и пошёл, нет, почти побежал по тропинке короткими, шаткими шагами старика.

 Я откинулся назад и посмотрел на удаляющуюся фигуру, которая, казалось, уменьшалась с каждым шагом. Я не знаю, откуда взялось это впечатление
Он пришёл, но мне показалось, что я никогда в жизни не видел более мерзкой спины, чем эта, и я не пожалел, что оскорбил это существо, прежде чем оно покинуло меня.

 День начал клониться к закату, солнце опустилось, в деревьях вокруг зашуршало, и няни, сидевшие группами возле турников, приготовились катить свои коляски домой. Я успокоился и был в хорошем настроении. Волнение, которое я только что испытывал, постепенно улеглось, и я почувствовал слабость, вялость и сонливость. Не помогло и то, что я съел много хлеба
не причиняйте мне больше особых страданий. Я откинулся на спинку
кресла в прекрасном расположении духа, закрыл глаза, и мне
всё больше хотелось спать. Я задремал и уже почти заснул, когда
парковый смотритель положил руку мне на плечо и сказал:

«Вам нельзя здесь сидеть и спать!»

«Нельзя?» — сказал я и тут же вскочил, и перед моими глазами
вдруг ярко всплыла моя незавидная ситуация. Я должен что-то сделать; найти какой-то выход.
Искать выход из сложившейся ситуации было бесполезно.
Даже рекомендации, которые я приводил, немного устарели.
написанное людьми, о которых мало что известно, вряд ли принесёт много пользы; кроме того, постоянные отказы в течение всего лета несколько обескуражили меня.
 Во всяком случае, мне нужно было платить за аренду, и ради этого я должен был взяться за дело; с остальным можно было немного подождать.

 Сам того не желая, я снова взял в руки бумагу и карандаш и
сел, машинально написав в каждом углу дату — 1848. Если бы только
одна-единственная искромётная мысль крепко схватила меня за горло и заставила
произнести слова. Ведь бывали часы, когда я мог написать длинный
рассказ без малейшего напряжения и при этом не сделать ни единой ошибки.

Я сижу на стуле и много раз переписываю 1848 год. Я переписываю эту дату крест-накрест всеми возможными способами и жду, когда мне в голову придёт стоящая идея. В моей голове роится множество беспорядочных мыслей. Чувство приближающегося заката делает меня подавленным и сентиментальным; осень уже здесь и начинает погружать всё в сон и оцепенение. Мухи и насекомые получили первое предупреждение. На верхушках деревьев и внизу, на полях, слышны звуки
борющейся жизни: шорох, бормотание, беспокойство; труд
чтобы не погибнуть. Угнетённое существование всего мира насекомых
ещё немного продлится. Они высовывают свои жёлтые головы из
под земли, поднимают лапки, ощупывают путь длинными усиками, а затем
внезапно падают, переворачиваются и ложатся на спину.

Каждое растущее существо получило свой особый отпечаток: нежное дуновение первых холодов. Колючки уныло тянутся к солнцу,
а опадающие листья с шорохом ложатся на землю, словно заблудившиеся
шелкопряды.

 Наступила осень, разгар карнавала увядания,
В румянце роз появилось воспаление, какой-то жуткий лихорадочный оттенок.
Сквозь их нежную ткань проступала кровь.

 Я чувствовал себя ползучим существом на грани гибели,
охваченным разрухой посреди целого мира, готового погрузиться в летаргический сон.
 Я поднялся, охваченный странным ужасом, и сделал несколько яростных шагов по тропинке.
 «Нет!» — закричал я, сжимая обеими руками.
“этому должен быть положен конец”, - и я снова сел, схватил карандаш
и серьезно взялся за статью.

Уступать дорогу не было никакого смысла, поскольку неоплаченная арендная плата смотрела
мне прямо в лицо.

Медленно, очень медленно мои мысли собирались воедино. Я обратил на них внимание и стал писать спокойно и размеренно; написал пару страниц в качестве вступления.
Это могло бы послужить началом чего угодно. Описание путешествия, политического лидера — всё, что я сочту нужным, — это было бы великолепное начало для чего угодно. Поэтому я стал искать какую-то конкретную тему, человека или предмет, за который я мог бы взяться, но ничего не находил. Вместе с этими тщетными усилиями в моих мыслях снова воцарился беспорядок. Я почувствовал, как
Мой мозг словно отключился, и голова опустела, пока наконец не легла на мои плечи — лёгкая, невесомая и пустая. Я каждой клеточкой своего существа ощущал зияющую пустоту в черепе. Мне казалось, что я выпотрошен сверху донизу.

 От боли я закричал: «Господи, Боже мой и Отец!» — и повторял этот крик много раз подряд, не добавляя ни слова.

Ветер шумел в кронах деревьев; надвигалась гроза. Я посидел ещё немного, задумчиво глядя на свою газету, затем сложил её и медленно положил в карман. Стало холодно, а у меня больше не было
жилет. Я застегнул пальто до самого горла и сунул руки в карманы; после этого я встал и пошёл дальше.

Если бы мне только удалось в этот раз, всего один раз! Дважды хозяйка дома взглядом просила меня заплатить, и мне приходилось опускать голову и проходить мимо неё со стыдливым видом. Я не мог сделать это снова: в следующий раз, когда я встречусь с ней взглядом, я предупрежу её и честно отчитаюсь. Ну, в любом случае, так долго продолжаться не могло.

 Подойдя к выходу из парка, я увидел старика, которого я
полёт. Таинственная газетная посылка лежала открытой на сиденье рядом с ним.
Она была наполнена всевозможными продуктами, которые он ел прямо на месте. Мне сразу же захотелось подойти и попросить прощения за своё поведение,
но вид еды меня отпугнул. Дряхлые пальцы, похожие на десять когтей, с отвращением вцепились в жирный хлеб с маслом;
я почувствовал себя неловко и прошёл мимо, не обращаясь к нему. Он меня не узнал; его глаза смотрели на меня, сухие, как рог, и на лице не дрогнул ни один мускул.

И я пошёл дальше.

По привычке я останавливался перед каждым газетным плакатом, который попадался мне на пути, чтобы
Я прочитал объявления о вакансиях и, к счастью, нашёл то, на которое мог бы претендовать.

 Бакалейщику в Гренландслере требовался человек, который раз в неделю на пару часов занимался бы бухгалтерией; оплата по договорённости.  Я записал адрес и в тишине помолился Богу, чтобы мне досталось это место.  Я бы не стал требовать за свою работу больше, чем кто-либо другой; шести пенсов было бы достаточно, или, может быть, пяти пенсов.  Это не имело бы никакого значения.

 Когда я вернулся домой, на столе меня ждал листок от хозяйки квартиры, в котором она умоляла меня заплатить за аренду вперёд или съехать как можно скорее
Я мог бы. Не обижайтесь, это была абсолютно необходимая просьба.
 С уважением, миссис Гундерсен.

 Я написал заявление бакалейщику Кристи, Гренландслерет, 13,
вложил его в конверт и отнес к столбу на углу. Затем
 я вернулся в свою комнату и сел в кресло-качалку, чтобы подумать,
пока темнота сгущалась все больше и больше. Теперь мне стало трудно засиживаться допоздна.


Я проснулся очень рано утром. Когда я открыл глаза, было ещё довольно темно.
Вскоре после этого я услышал пять ударов часов внизу. Я повернулся, чтобы снова задремать, но сон уже не шёл.
улетел. Я всё больше и больше не мог уснуть, лежал и думал о тысяче разных вещей.

Внезапно меня осенило несколько хороших предложений, которые подошли бы для наброска или рассказа.
Это были изящные лингвистические ходы, равных которым я никогда не встречал. Я лежу и повторяю эти слова про себя и понимаю, что они великолепны. Мало-помалу приходят другие слова и сочетаются с предыдущими. Я окончательно просыпаюсь. Я встаю и беру бумагу и карандаш со стола за моей кроватью.
 У меня как будто лопнула вена; одно слово следует за другим, и они складываются в предложения
гармонично и выразительно. Сцена сменяет сцену, в моей голове всплывают действия и реплики, и меня переполняет чудесное чувство удовольствия. Я пишу как одержимый и заполняю страницу за страницей без единой паузы.

 Мысли приходят ко мне так быстро и продолжают течь так полно, что я упускаю множество выразительных деталей, которые не могу записать достаточно быстро, хотя и стараюсь изо всех сил. Они продолжают вторгаться в мою жизнь; я поглощён своей темой, и каждое написанное мной слово вдохновлено.

 Этот странный период длится — длится так благословенно долго, прежде чем
Всё подходит к концу. Передо мной на коленях лежат пятнадцать-двадцать исписанных страниц, и вот наконец я останавливаюсь и откладываю карандаш в сторону. Я спасён, насколько ценны эти страницы. Я вскакиваю с кровати и одеваюсь. Становится светлее. Я едва различаю голос смотрителя маяка у двери, а у окна уже настолько светло, что я мог бы при необходимости писать. Я немедленно приступил к работе, чтобы сделать точную копию того, что я написал.


От этих предметов исходит интенсивное, своеобразное свечение и цвет.
Мои фантазии. Я начинаю с удивления, отмечая одно хорошее качество за другим, и говорю себе, что это лучшее из всего, что я когда-либо читал.
 Моя голова кружится от чувства удовлетворения; меня переполняет восторг; я становлюсь самонадеянным.

 Я взвешиваю в руке написанное мной и оцениваю его, навскидку, в пять шиллингов.

 Никому и в голову не придёт болтать о пяти шиллингах;
Напротив, покупка за полсоверена могла бы считаться выгодной сделкой, учитывая качество вещи.

Я не собирался выполнять такую специфическую работу бесплатно. Насколько я
Насколько я знал, такие истории не подбирают на обочинах, и я решил заплатить полсоверена.

Комната становилась всё светлее и светлее. Я бросил взгляд на дверь и без особого труда различил справа от неё похожие на скелеты
буквы объявления мисс Андерсен о продаже гробов. Часы уже давно пробили семь.

Я поднялся и остановился посреди комнаты.
Учитывая все обстоятельства, предупреждение миссис Гундерсен было весьма своевременным.
Строго говоря, это помещение мне не подходило; здесь были только общие
На окнах висело достаточно зелёных штор, и на стене не было слишком много крючков.  Бедное маленькое кресло-качалка в углу на самом деле было лишь попыткой сделать кресло-качалку. При малейшем чувстве юмора можно было бы легко покатиться со смеху.  Оно было слишком низким для взрослого мужчины, и, кроме того, чтобы выбраться из него, требовалась, так сказать, помощь монтировки. Короче говоря,
комната не была приспособлена для интеллектуальных занятий, и я
не собирался больше в ней находиться. Ни за что бы я её не оставил. Я
Я хранил молчание, терпел и слишком долго жил в этом логове.

 Окрылённый надеждой и удовлетворением, постоянно занятый своим замечательным наброском, который я то и дело доставал из кармана и перечитывал, я решил всерьёз заняться шитьём. Я достал свою связку — красный платок, в котором лежало несколько чистых воротничков и скомканных газет, в которых я иногда приносил домой хлеб. Я свернул одеяло и положил в карман запасную белую бумагу для письма. Затем я обыскал каждый уголок, чтобы убедиться, что я
я ничего не оставил после себя, и так как я ничего не мог найти, подошел к окну
и выглянул наружу.

Утро выдалось пасмурное и сырое; не было ни у сгоревшей
кузница, а на веревках во дворе туго натянулась от
стенка на стенку упали на мокрый. Все это было мне знакомо, поэтому я
отошел от окна, взял одеяло под мышку и отвесил
низкий поклон в ответ на объявление директора маяка, снова поклонился мисс
Я увидел объявление Андерсена о продаже саванов и открыл дверь. Внезапно я вспомнил о своей квартирной хозяйке; ей действительно нужно сообщить
моего ухода, так что она могла видеть, что она была честной души в интернет
с.

Кроме того, Мне хотелось поблагодарить ее в записке за те несколько дней сверх
которую я занимал номер. Уверенность в том, что теперь я спасен на какое-то время
, возросла во мне настолько сильно, что я даже пообещал ей пять
шиллингов. Я зайду как-нибудь, проходя мимо.

Кроме того, я хотел доказать ей, что я честный человек.
ее приютила крыша.

Я оставил записку на столе.

 Я снова остановился у двери и обернулся; меня переполняло чувство радости
Осознание того, что я снова поднялся на поверхность, очаровало меня и заставило почувствовать благодарность к Богу и всему творению. Я преклонил колени у кровати и вслух поблагодарил Бога за Его великую милость ко мне в то утро.

 Я знал это; ах!  Я знал, что восторг вдохновения, который я только что испытал и записал, был чудесным небесным даром моему духу в ответ на мой вчерашний крик о помощи.

 «Это был Бог!  Это был Бог!» Я плакала, и мои слёзы были полны восторга от собственных слов.
Время от времени мне приходилось останавливаться и прислушиваться, не поднимается ли кто-нибудь по лестнице.  Наконец я встала и собралась уходить.  Я украдкой
бесшумно спустился по лестнице и незаметно добрался до двери.

Улицы блестели от дождя, прошедшего ранним утром. Небо над городом было сырым и тяжёлым, и не было видно ни единого лучика солнца. Я гадал, что принесёт мне этот день?
Я, как обычно, направился в сторону ратуши и увидел, что уже половина девятого. У меня было ещё несколько часов, чтобы прогуляться; не было смысла идти в редакцию до десяти, а может, и до одиннадцати. Мне нужно было
подольше побродить и тем временем придумать какой-нибудь выход
чтобы приготовить завтрак. Если уж на то пошло, в тот день я не боялся лечь спать голодным; слава Богу, те времена прошли! Это было в прошлом, как дурной сон. Отныне — «Эксельсиор»!

Но пока что зелёное одеяло доставляло мне неудобства.
К тому же я не мог привлекать к себе внимание, таская такую вещь у всех на виду. Что бы обо мне подумали? И пока я шёл, я пытался придумать, где бы его оставить до
позже.  Мне пришло в голову, что я мог бы зайти в магазин Semb’s и завернуть его в бумагу. Так он не только будет выглядеть лучше, но и мне не придётся
Мне больше не стыдно его носить.

 Я вошёл в магазин и обратился с просьбой к одному из продавцов.

 Он посмотрел сначала на одеяло, потом на меня. Мне показалось, что он слегка презрительно пожал плечами, беря его.
Это меня разозлило.

 «Молодой человек, — воскликнул я, — будьте осторожнее! В этой посылке две дорогие стеклянные вазы.
Посылка должна быть доставлена в Смирну».

 Это возымело эффект. Парень извинялся за каждое своё движение, за то, что не догадался, что в этом одеяле есть что-то необычное. Когда он закончил упаковывать его, я поблагодарил его.
Он держался как человек, который до этого отправлял в Смирну ценные товары. Он придержал для меня дверь и дважды поклонился, когда я уходил.

 Я начал бродить среди людей на рыночной площади, избегая женщины, которая продавала растения в горшках. Тяжелые
алые розы, листья которых в сыром утреннем воздухе казались кроваво-красными и влажными, вызывали у меня зависть и греховное желание сорвать одну из них.
Я спросил, сколько они стоят, просто чтобы подобраться к ним как можно ближе.

Если бы у меня были лишние деньги, я бы купил одну, как бы ни сложились обстоятельства.
Действительно, я мог бы время от времени откладывать немного денег, чтобы изменить свой образ жизни и снова уравновесить ситуацию.

 Было десять часов, и я пошёл в редакцию газеты.  «Ножницы»
перебирают кучу старых газет.  Редактор ещё не пришёл. Когда меня спросили, чем я занимаюсь, я передал свою увесистую рукопись, заставив его
подумать, что это нечто более чем важное, и серьёзно напомнив ему, что он должен передать её в руки редактора, как только тот приедет.

 Я бы сам зашёл позже в тот же день, чтобы получить ответ.

«Хорошо», — ответил Ножницы и снова занялся своими бумагами.


Мне показалось, что он отнёсся к этому делу слишком равнодушно, но я ничего не сказал, лишь небрежно кивнул ему и ушёл.

Теперь у меня было время! Если бы только прояснило! Погода была отвратительная, без ветра и свежести. Дамы на всякий случай держали в руках зонтики, а шерстяные шапки мужчин выглядели уныло и безжизненно.

 Я ещё раз прошёлся по рынку и посмотрел на овощи и розы. Я чувствую, как кто-то кладёт руку мне на плечо, и оборачиваюсь — «мисси» делает мне знак
Доброе утро! «Доброе утро!» — отвечаю я немного вопросительно.
Меня никогда особо не заботило обращение «мисси».

Он с любопытством смотрит на большой свёрток из-под зерна у меня под мышкой и спрашивает:

«Что у тебя там?»

«О, я ходила в Семб и купила ткань для костюма», — отвечаю я небрежным тоном. «Я думал, что больше не смогу терпеть; есть такое понятие, как слишком небрежное отношение к себе».

 Он смотрит на меня с изумлением.

 «Кстати, как у тебя дела?» Он спрашивает это медленно.

 «О, превзошло все ожидания!»

 «Значит, теперь у тебя есть чем заняться?»

“Есть чем заняться?” Я отвечаю и кажусь удивленной. “Скорее! Да ведь я
бухгалтер в Christensen's - оптовой фирме”.

“О, в самом деле!” - замечает он и немного отстраняется.

“Что ж, видит Бог, я первый, кто радуется твоему успеху. Если бы только
ты не позволял людям выпрашивать у тебя деньги, которые ты зарабатываешь. Хорошего дня!”

Через секунду он разворачивается, возвращается и, указывая тростью на мою посылку, говорит:

 «Я бы порекомендовал вам своего портного для пошива костюма.  Вы не найдёте портного лучше, чем Исаксен. Просто скажите, что вас прислал я, вот и всё!»

Это было уже слишком. Зачем он сунул нос в мои дела? Какое ему дело до того, какого портного я нанимаю?
Вид этого пустоголового щеголя разозлил меня, и я довольно грубо напомнил ему о десяти шиллингах, которые он у меня занял. Но прежде чем он успел ответить, я пожалел, что попросил их. Мне стало стыдно, и я не стал смотреть ему в глаза.
В этот момент мимо прошла дама, и я поспешно отошёл в сторону, чтобы пропустить её.
Я воспользовался возможностью и пошёл дальше.

Чем мне было заняться, пока я ждал? Я не мог пойти в кафе
У меня были пустые карманы, и я не знал никого, к кому мог бы зайти в такое время. Я инстинктивно направился в центр города, убил кучу времени между рынком и Гренсеном, почитал _Aftenpost_, которую только что повесили на доске у входа в редакцию, свернул на Карл-Йоханн, развернулся и пошёл прямо к кладбищу Спасителя, где нашёл тихое местечко на склоне возле часовни.

Я сидел в полной тишине, дремал в сыром воздухе, размышлял,
полуспал и дрожал от холода.

И время шло. Был ли я уверен, что эта история действительно является маленьким шедевром вдохновенного искусства? Бог знает, может быть, в ней есть какие-то недостатки. После тщательного взвешивания всех «за» и «против» я не был уверен, что её примут; нет, просто не был уверен. Возможно, она была достаточно посредственной, а может быть, и вовсе бесполезной. Откуда мне было знать, что в этот самый момент она не лежит в корзине для бумаг?... Моя уверенность пошатнулась. Я вскочил и выбежал с кладбища.


Внизу, на Акерсгаден, я заглянул в витрину магазина и увидел, что это
только немного перевалило за полдень. Не было смысла искать редактора
раньше четырех. Судьба моего рассказа наполнила меня мрачными предчувствиями.;
чем больше я думал об этом, тем абсурднее мне казалось, что я
мог написать что-нибудь полезное с такой внезапностью, в полусне,
когда мой мозг был полон лихорадки и сновидений. Конечно, я обманул
себя и были счастливы все утро зря!... От
конечно!... Я поспешно зашагал по Уллавольдсвейен, мимо холма Святого Хана, пока не вышел на открытое поле, а затем по узкой
Я шёл по причудливым улочкам Сажене, мимо пустырей и небольших возделанных полей, и наконец оказался на просёлочной дороге, конца которой не видел.


Здесь я остановился и решил повернуть назад.

Я вспотел от прогулки и возвращался медленно и в унынии.  Я встретил две телеги для перевозки сена.  Возницы лежали на сене и пели.  Оба были с непокрытыми головами, и у обоих были круглые беззаботные лица.
Я прошёл мимо них и подумал про себя, что они наверняка пристанут ко мне, обязательно скажут что-нибудь обидное, подшутят надо мной; и пока я
Когда они подъехали достаточно близко, один из них окликнул меня и спросил, что у меня под мышкой.


«Одеяло!»

«Который час?» — спросил он затем.


«Точно не знаю, думаю, около трёх!»

После этого они оба рассмеялись и поехали дальше.
 В тот же момент я почувствовал, как кнут хлестнул меня по уху, и с меня сорвало шляпу.
Они не могли пройти мимо, не подшутив надо мной. Я более или менее растерянно поднял руку к голове, вытащил шляпу из канавы и
продолжил свой путь. У холма Святого Иоанна я встретил человека, который сказал мне, что уже пять часов. Пять часов! уже пять часов! Я ускорил шаг, почти
Я побежал в город, свернул в сторону редакции. Возможно, редактор был там несколько часов назад и уже ушёл. Я бежал,
толкал людей, спотыкался, натыкался на машины, оставлял всех позади, соревновался с самыми быстрыми лошадьми, как сумасшедший,
пытался успеть вовремя. Я ворвался в дверь, в четыре прыжка взбежал по лестнице и постучал.


Ответа не было.

«Он ушёл, он ушёл», — думаю я. Я пытаюсь открыть дверь, которая не заперта, стучу ещё раз и вхожу. Редактор сидит за столом, повернувшись лицом к окну, с ручкой в руке, собираясь писать. Услышав меня, он
Затаив дыхание, он оборачивается, бросает на меня быстрый взгляд, качает головой и говорит:

 «О, я ещё не нашёл времени прочитать ваш набросок».

 Я так рад, потому что в таком случае он его не отверг, что отвечаю:

 «О, пожалуйста, сэр, не стоит об этом.  Я прекрасно понимаю — спешить некуда; возможно, через несколько дней...»

— Да, я посмотрю; кроме того, у меня есть ваш адрес.

 Я забыл сообщить ему, что у меня больше нет адреса, и на этом наше интервью закончилось. Я кланяюсь и ухожу. Во мне снова вспыхивает надежда; пока что ничего не потеряно — напротив, я мог бы, если уж на то пошло,
и все же выиграйте все. И мой мозг начал прокручивать роман о великом совете
на Небесах, на котором только что было решено, что я выиграю ... да,
триумфально выиграю десять шиллингов за рассказ.

Если бы у меня только было какое-нибудь место, где я мог бы укрыться на ночь! Я
обдумываю, где бы мне спрятаться, и настолько поглощен этим вопросом,
что останавливаюсь посреди улицы. Я забываю,
где нахожусь, и стою, как одинокий маяк на скале посреди моря,
пока вокруг него бушуют волны.

Мальчик-газетчик предлагает мне «Викинга».

«Это очень выгодное предложение, сэр!»

Я поднимаю глаза и вздрагиваю: я снова стою у магазина Семба. Я быстро поворачиваю направо, держа перед собой свёрток, и спешу по
Киркегаден, стыдясь и боясь, что кто-нибудь мог увидеть меня из окна. Я прохожу мимо магазина Ингебрет и театра, сворачиваю у
кассы и иду к морю, мимо крепости. Я снова нахожу место, где можно присесть, и начинаю размышлять заново.

Где же мне найти убежище на ночь?

 Была ли там какая-нибудь нора, куда я мог бы заползти и спрятаться до утра? Гордость не позволяла мне вернуться в свою комнату — к тому же,
Мне и в голову не могло прийти, что я могу нарушить своё слово; я с презрением отверг эту мысль и надменно улыбнулся, вспомнив о маленьком красном кресле-качалке. По какой-то ассоциации идей я вдруг оказался в большой двухместной комнате, которую когда-то занимал в Хегдехаугене. Я увидел на столе поднос с большими ломтями хлеба с маслом. Видение изменилось; оно превратилось в
говядину — соблазнительный кусок говядины — белоснежную салфетку, много хлеба,
серебряную вилку. Дверь открылась; вошла хозяйка и предложила мне ещё
чаю...

Видения; бессмысленные сны! Я говорю себе, что если бы я сейчас добыл еду,
у меня снова закружилась бы голова, лихорадка заполнила бы мой мозг, и мне
пришлось бы снова бороться со многими безумными фантазиями. Я не мог переварить
еду, моя склонность была не в этом направлении; это было присуще мне -
моя идиосинкразия.

Может быть, с приближением ночи удастся найти способ найти убежище. Спешить было некуда; в худшем случае я мог бы поискать место в лесу.
В моём распоряжении были все окрестности города; погода пока не была настолько холодной, чтобы об этом стоило говорить.

А снаружи море дремало в полудрёме; корабли и неуклюжие, широконосые баржи вспахивали могилы на его голубоватой поверхности, рассеивали лучи вправо и влево и скользили дальше, пока из дымовых труб поднимались пушистые клубы дыма, а стук поршней двигателя с глухим звуком пронзал липкий воздух. Не было ни солнца, ни ветра; деревья позади меня были почти мокрыми, а скамья, на которой я сидел, была холодной и влажной.

 Время шло. Я устроился поудобнее, чтобы вздремнуть, но устал, и по спине у меня пробежала лёгкая дрожь. Через некоторое время я почувствовал, что мои веки начинают тяжелеть, и
Я позволил им поникнуть...

 Когда я очнулся, вокруг было темно.  Я вскочил, растерянный и замёрзший.  Я схватил свою свёртку и пошёл.  Я шёл всё быстрее и быстрее, чтобы согреться, хлопал себя по рукам, растирал ноги, которых уже почти не чувствовал, и так добрался до сторожки пожарной команды.  Было девять часов; я проспал несколько часов.

Что же мне с собой делать? Я должен куда-то пойти. Я стою там,
смотрю на сторожевую башню и думаю, нельзя ли мне
пробраться в один из проходов, если я буду следить за
в тот момент, когда сторож повернулся ко мне спиной. Я поднимаюсь по ступенькам и
готовлюсь завязать с ним разговор. Он поднимает топор в знак приветствия
и ждёт, что я скажу. Поднятый топор, остриём направленный на меня,
пробирает меня до мурашек. Я стою, оцепенев от ужаса, перед этим вооружённым человеком и невольно отступаю.
 Я ничего не говорю, только отхожу от него всё дальше и дальше. Чтобы не выдать себя, я провожу рукой по лбу, как будто что-то забыл, и ускользаю.  Дойдя до тротуара, я почувствовал
Я был так же спасён, как если бы только что избежал большой опасности, и поспешил прочь.

 Замёрзший и голодный, всё более несчастный духом, я взбежал на Карл-Йоханн. Я начал ругаться вслух, ничуть не заботясь о том, слышит меня кто-нибудь или нет. Подойдя к зданию парламента, к первым деревьям, я вдруг, по какой-то ассоциации, вспомнил о молодом художнике, которого я знал, о юноше, которого я однажды спас от нападения в Тиволи и которому потом помог.  Я радостно щёлкаю пальцами и направляюсь на улицу Торденшельда, нахожу
Я подхожу к двери, на которой висит табличка с именем «К. Захариас Бартель», и стучу.

Он выходит сам, и от него так ужасно пахнет элем и табаком, что это просто невыносимо.

«Добрый вечер!» — говорю я.

«Добрый вечер! Это ты? Ну и какого чёрта ты так поздно приходишь?»
При свете лампы он выглядит не лучшим образом. С тех пор я добавил к нему стог сена и кое-что изменил.
Вы должны увидеть его при дневном свете; нет смысла пытаться рассмотреть его сейчас!


— Всё равно дай мне взглянуть на него, — сказал я, хотя на самом деле совершенно не помнил, о какой картине он говорит.

«Совершенно невозможно, — ответил он. — Всё будет выглядеть жёлтым.
И, кроме того, есть ещё кое-что», — и он подошёл ко мне,
шепча: «Сегодня вечером у меня будет маленькая девочка, так что это явно неосуществимо».

«О, в таком случае, конечно, не может быть и речи».

Я отступил, пожелал ему спокойной ночи и ушёл.

Так что выхода не было, кроме как искать место в лесу.
Если бы только поля не были такими сырыми. Я похлопал по своему одеялу и почувствовал себя всё более и более комфортно при мысли о том, что придётся ночевать на улице. Я волновался
Я так долго пытался найти убежище в городе, что устал и мне всё это надоело. Было бы здорово отдохнуть, сдаться на милость судьбе; поэтому я бесцельно бродил по улицам, ни о чём не думая. В Хегдехаугене я остановился у продуктового магазина, где в витрине была выставлена еда. Там лежала кошка и спала рядом с круглой французской булочкой. На заднем плане стояли таз с салом и несколько тазов с мукой.
 Я постоял немного, разглядывая эти съестные припасы, но, поскольку у меня не было денег, чтобы их купить, я быстро развернулся
Я ушёл и продолжил свой путь. Я шёл очень медленно, миновал Майорстуэн,
продолжал идти, всё шёл и шёл — мне казалось, что это длится уже несколько часов, — и наконец добрался до
Богстадского леса.

Здесь я свернул с дороги и присел отдохнуть. Затем я начал искать подходящее место, чтобы собрать вереск и можжевельник
и устроить постель на небольшом склоне, где было немного суше.
Я развернул свёрток и достал одеяло. Я устал и измучился после долгой дороги и сразу же лёг. Я много раз переворачивался с боку на бок, прежде чем смог устроиться поудобнее. У меня немного болело ухо — оно было
Она слегка опухла от ударов плетью, и я не мог на неё лечь. Я снял ботинки и подложил их под голову, а сверху положил бумагу от Семба.

 И великий дух тьмы накрыл меня саваном... всё
было тихо — всё. Но в вышине звучала вечная
песня, голос воздуха, далёкое, бесцветное гудение, которое
никогда не умолкает. Я так долго вслушивался в этот непрекращающийся тихий шёпот, что он начал сбивать меня с толку. Это была настоящая симфония небесных сфер. Звёзды, поющие песню...

“Но будь я проклят, если это так”, - воскликнул я и громко рассмеялся, чтобы
собраться с мыслями. “Это ухают ночные совы в Ханаане!”

Я вновь поднялся, надел башмаки, и скитались в темноте, только
сложить еще раз. Я боролся и боролся с гневом и страхом, пока
почти рассвело, и заснула наконец.

 * * * * *

Когда я открыл глаза, было уже светло, и у меня было такое чувство, что
приближается полдень.

Я натянул ботинки, снова свернул одеяло и отправился в
город. Сегодня солнца тоже не было видно; я дрожал как осиновый лист.
Ноги у меня онемели, а из глаз потекли слёзы, как будто они не могли вынести дневного света.

 Было три часа.  Голод начал одолевать меня по-настоящему.  Я был в обмороке, и время от времени меня начинало тошнить. Я свернул у
Дампкёккена[2], прочитал меню и пожал плечами, чтобы привлечь
внимание, как будто солонина или солёная свинина были мне не по
вкусу. После этого я направился к железнодорожной станции.

 В голове у меня внезапно помутилось. Я
продолжал идти, решив не обращать на это внимания, но мне становилось всё хуже и хуже.
и в конце концов был вынужден присесть на ступеньку. Всё моё существо изменилось, как будто что-то сдвинулось внутри меня или как будто завеса или ткань моего мозга разорвалась надвое.

Я не был без сознания; я чувствовал, что моё ухо слегка заложило, и, когда мимо прошёл знакомый, я сразу узнал его, встал и поклонился.

Что это было за свежее, болезненное ощущение, которое добавилось к остальным? Было ли это следствием того, что я спал на раскисших полях,
или тем, что я ещё не завтракал? Глядя на
Я посмотрел правде в глаза: в том, чтобы продолжать жить
таким образом, не было никакого смысла, клянусь святыми муками Христа, не было. Я не понимал,
чем я заслужил такое особое преследование; и вдруг мне пришло в голову, что я с таким же успехом мог бы сразу пойти на преступление
и отнести одеяло своему «дяде». Я мог бы заложить его за шиллинг,
купить три полноценных обеда и так продержаться, пока я не придумаю что-нибудь ещё. Это правда, мне пришлось бы обмануть Ганса
Паули. Я уже направлялся в ломбард, но остановился на улице
Я нерешительно покачал головой, а затем повернулся и пошёл обратно. Чем дальше я уходил, тем радостнее, да, тем счастливее я становился от того, что преодолел это сильное искушение. Сознание того, что я всё ещё чист и благороден, придавало мне сил, наполняло меня великолепным чувством того, что у меня есть принципы, характер, что я — сияющий белый маяк в мутном человеческом море среди плавающих обломков.

Заложить чужое имущество ради еды, есть и пить до изнеможения, заклеймить свою душу первым же ожогом, поставить первую чёрную метку на своей чести, назвать себя мерзавцем
перед самим собой, и нужно опустить глаза, прежде чем... Никогда! никогда! Это никогда не было моим серьёзным намерением —
на самом деле это никогда всерьёз не занимало меня; на самом деле я не могу
отчитаться за каждую случайную, мимолетную, беспорядочную мысль, особенно
с такой головной болью, как у меня, и ещё с одеялом, которое принадлежало
другому парню.

Наверняка найдётся какой-нибудь способ получить помощь, когда придёт время!
А теперь о бакалейщике из Гренландслерета. Обращался ли я к нему каждый час с тех пор, как отправил заявление?
Еще я звонил в колокола в начале и в конце, и отвернулся? Почему, я
не даже обратился лично к нему или искать ответ! Это не
следует, конечно, что это должно быть абсолютно тщетная попытка.

Может, мне повезло, со мной в этот раз. Удача часто поворачивает таким окольным путем
и я отправился в Гренландслерет.

Последний спазм, пронзивший мою голову, немного утомил меня.
Я шёл очень медленно и обдумывал, что скажу ему.

Возможно, у него добрая душа; если ему вздумается, он может заплатить мне за работу шиллингом вперёд, даже если я его об этом не попрошу. Люди
Иногда у таких людей рождались самые гениальные идеи.

 Я прокрался в дверной проём и испачкал колени брюк слюной, чтобы они выглядели хоть немного пристойно.
Я оставил свёрток в тёмном углу за сундуком и вошёл в маленькую лавку.


Там стоял мужчина и склеивал пакеты из старых газет.

 «Я хотел бы видеть мистера Кристи», — сказал я.

 «Это я!» — ответил мужчина.

«Действительно!» Ну, меня звали так-то и так-то. Я взял на себя смелость отправить ему заявление. Я не знал, помогло ли это.

Он пару раз повторил моё имя и расхохотался.

 «Ну что ж, сейчас вы увидите, — сказал он, доставая моё письмо из нагрудного кармана, — если вы будете так любезны и посмотрите, как вы обращаетесь с датами, сэр. Вы датировали своё письмо 1848 годом», — и мужчина снова расхохотался.

 «Да, это была ошибка, — смущённо сказал я, — рассеянность, недомыслие; я признал это.

«Видите ли, мне нужен человек, который, по сути, не ошибается в цифрах, — сказал он. — Я сожалею, но ваш почерк разборчив, и мне нравится ваше письмо, но...»

Я подождал немного; вряд ли это было последнее слово этого человека. Он снова занялся сумками.

— Да, это было досадно, — сказал я. — Ужасно досадно, но, конечно, это больше не повторится. И, в конце концов, неужели эта маленькая ошибка сделала меня совершенно непригодным для ведения бухгалтерии?

 — Нет, я этого не говорил, — ответил он. — Но в то же время это так сильно повлияло на меня, что я сразу же решил нанять другого человека.

— Значит, место занято?

 — Да.

 — А... хм, тогда больше нечего и говорить!

 — Нет!  Простите, но...

 — До свидания! — сказал я.

 Во мне вскипела ярость, обжигающая своей жестокой силой. Я взял свою сумку
у входа, стиснул зубы, толкнул мирных прохожих на тротуаре и ни разу не извинился.

Когда один мужчина остановился и довольно резко отчитал меня за такое поведение, я развернулся и выкрикнул ему в ухо одно бессмысленное слово, сжал кулак прямо у него под носом и, спотыкаясь, пошёл дальше, охваченный слепой яростью, которую не мог контролировать.

Он вызвал полицейского, и я больше всего на свете хотел, чтобы он оказался у меня в руках хотя бы на мгновение. Я намеренно замедлил шаг, чтобы дать ему возможность догнать меня, но он не подошёл. Неужели все мои самые искренние и настойчивые усилия были напрасны? Зачем я вообще написал 1848? Какое отношение ко мне имеет эта адская дата? Вот
Я морил себя голодом, так что мои внутренности извивались во мне, как черви, и, насколько я знал, это не было предписано в книге
Судьба распорядилась так, что в тот день мне не попадалось ничего съестного.

Я становился всё более и более слабым как физически, так и морально; с каждым днём я всё меньше и меньше совершал честных поступков, так что я лгал каждый день, не краснея, обманывал бедняков, не плативших за аренду, боролся с подлыми мыслями о том, чтобы присвоить чужое одеяло, — и всё это без угрызений совести.

В моём внутреннем мире начали скапливаться скверные места, чёрные споры, которые распространялись всё больше и больше. А на Небесах Всемогущий Бог сидел и хранил
Он пристально следил за мной и заботился о том, чтобы моё разрушение происходило в соответствии со всеми правилами искусства, равномерно и постепенно, без нарушения ритма.

Но в адских безднах самые злобные демоны ощетинились от ярости, потому что прошло так много времени, прежде чем я совершил смертный грех, непростительное преступление, за которое Бог по Своей справедливости должен низвергнуть меня...

Я ускорил шаг, побежал быстрее, ещё быстрее, внезапно свернул налево и, взволнованный и разгневанный, оказался в светлом, богато украшенном дверном проёме. Я не остановился ни на секунду, но всё вокруг казалось мне странным.
Украшение входа мгновенно привлекло моё внимание;
каждая деталь декора и плитка на полу отчётливо
предстали перед моим мысленным взором, когда я взбежал по лестнице. Я яростно позвонил на втором этаже.
Почему я остановился именно на втором этаже? И почему я
схватился именно за этот звонок, который находился немного в стороне от лестницы?

Из дома вышла молодая леди в сером платье с чёрной отделкой и открыла дверь. Она удивлённо посмотрела на меня, затем покачала головой и сказала:


 «Нет, сегодня у нас ничего нет», — и сделала вид, что хочет закрыть дверь.

Что заставило меня встать на пути у этого создания? Она без лишних слов приняла меня за нищего.

Я сразу же взял себя в руки. Я приподнял шляпу, сделал почтительный
поклон и, как будто не расслышав её слов, сказал с величайшей
вежливостью:

«Надеюсь, вы простите меня, мадам, за то, что я так сильно звонил. Колокольчик был для меня в новинку. Разве не здесь живёт джентльмен-инвалид, который ищет человека, чтобы тот возил его в кресле?


 Она постояла немного, обдумывая это лживое изобретение, и, казалось, не могла решить, как мне себя вести.

“Нет!” - сказала она наконец. “Нет, здесь не живет джентльмен-инвалид"
.

“На самом деле нет? Пожилой джентльмен - два часа в день - шесть пенсов в час?”

“Нет!”

“Ах, в таком случае я снова прошу прощения”, - сказал я.

“Возможно, это на втором этаже. В любом случае, я только хотел
порекомендовать знакомого человека, в котором я заинтересован; меня зовут
— Ведель-Ярлсберг,[3] — и я снова поклонился и отступил. Юная леди
покраснела как рак и от смущения не могла сдвинуться с места,
но стояла и смотрела мне вслед, пока я спускался по лестнице.

 Ко мне вернулось спокойствие, и в голове прояснилось. Юная леди сказала
То, что у неё сегодня ничего для меня не было, подействовало на меня как ушат ледяной воды.
 Я так опустился, что любой мог бы указать на меня пальцем и сказать себе:
«Вот идёт нищий — один из тех, кому раздают еду у задних дверей!»

Я остановился у закусочной на Мёллер-стрит и вдохнул свежий запах жарящегося внутри мяса. Моя рука уже лежала на дверной ручке, и я собирался войти без всякой определённой цели, но вовремя одумался и ушёл.
Добравшись до рынка и подыскивая место, где можно было бы немного передохнуть, я
Все скамейки были заняты, и я тщетно искал свободное место снаружи церкви.


Естественно. — мрачно сказал я себе — естественно, естественно; и я снова пошёл.
 Я обошёл фонтан на углу базара и глотнул воды. Снова в путь,
волоча ноги одну за другой; подолгу останавливался перед
каждым витринным окном; останавливался и смотрел на каждую проезжавшую мимо машину. Я
чувствовал, как в голове у меня разгорается жар, а в висках странно пульсирует. Выпитая вода ужасно мне не подходила, и я
Меня тошнило, я останавливался то тут, то там, чтобы меня не заметили на улице. Так я добрался до кладбища при храме Спасителя.

Я сел здесь, уперев локти в колени и обхватив голову руками.
В этой неудобной позе я чувствовал себя спокойнее и больше не ощущал
легкого покалывания в груди.

Каменотес лежал на животе на большой гранитной плите рядом со мной и вырезал надписи. На нём были синие очки, и он напомнил мне одного моего знакомого, о котором я почти забыл.

Если бы я только мог отбросить весь стыд и обратиться к нему. Скажи ему
Я честно признался, что дела у меня идут из рук вон плохо.
Да, мне с трудом удаётся сводить концы с концами. Я мог бы отдать ему свои бритвенные билеты.

 Чёрт возьми! Мои бритвенные билеты, которые стоят почти шиллинг. Я нервно ищу это драгоценное сокровище. Не найдя его достаточно быстро, я вскакиваю на ноги и продолжаю поиски в холодном поту от страха. Наконец я нахожу их на дне нагрудного кармана вместе с другими бумагами — чистыми и исписанными — которые не представляют никакой ценности.

 Я много раз пересчитываю эти шесть билетов, взад и вперёд.
Они мне были не особо нужны; это могло сойти за прихоть — мою причуду, — что я больше не хочу бриться.

 Я сэкономил целых шесть пенсов — белый шестипенсовик из Конгсберга.
 Банк закрывался в шесть; я мог поджидать своего человека у кафе «Опленд» с семи до восьми.

 Я сидел и долго наслаждался этой мыслью.  Время шло.
Ветер весело шумел в кронах каштанов вокруг меня, и день клонился к закату.

 В конце концов, разве не мелочно было подкрадываться с шестью бритвенными лезвиями к молодому джентльмену, занимающему хорошую должность в банке?
Возможно, у него уже была одна или даже две книги, заполненные до отказа билетами, в отличие от тех смятых билетов, которые были у меня.

 Кто бы мог подумать? Я обшарил все свои карманы в поисках чего-нибудь, что можно было бы отдать им, но ничего не нашёл.  Если бы я только мог предложить ему свой галстук!  Я вполне мог бы обойтись без него, если бы плотно застегнул пальто, что, кстати, мне уже пришлось сделать, так как у меня не было жилета. Я развязала его — это был большой бант, закрывавший половину моей груди, — тщательно расправила его и сложила в чистый белый лист бумаги для писем.
вместе с билетами. Затем я вышел с кладбища и направился по дороге, ведущей в Опландию.

 На часах ратуши было семь. Я ходил взад-вперёд мимо кафе, держась поближе к железной ограде и внимательно наблюдая за всеми, кто входил и выходил из дверей. Наконец, около восьми часов, я увидел молодого человека, опрятно и элегантно одетого, который поднимался по холму и направлялся к двери кафе. При виде него моё сердце затрепетало, как маленькая птичка в груди, и я выпалил, даже не поздоровавшись:

 «Шесть пенсов, старый друг!»  — сказал я, надув щёку. — «Вот сколько стоит...»
— Вот, — и я сунул ему в руку маленький пакетик.

 — У меня его нет, — воскликнул он.  — Бог знает, есть ли он у меня! — и он вывернул свой кошелёк прямо у меня на глазах.  — Я был на улице прошлой ночью и всё потратил!  Вы должны мне поверить, у меня его буквально нет.  Действительно, не было никаких причин, по которым он мог бы лгать о такой мелочи. Меня также поразило, что его голубые глаза были влажными, пока он рылся в карманах и ничего не находил. Я отступил.
— Извините, — сказал я, — просто у меня было туго с деньгами.
Я уже отошёл немного в сторону, когда он окликнул меня по поводу
маленького свёртка. — Оставьте его себе! оставьте, — ответил я, — пожалуйста.
В нём всего лишь несколько безделушек — пустячок, вот и всё, что у меня есть на свете, — и я так растрогался от собственных слов, так жалко они прозвучали в сумерках, что расплакался...

Ветер усилился, облака бешено неслись по небу, и с наступлением темноты становилось всё холоднее и холоднее. Я шёл и плакал.
Я шёл по улице, испытывая всё большее сочувствие к самому себе, и повторял раз за разом несколько слов, восклицание, которое вызывало новые слёзы всякий раз, когда они подступали к горлу: «Боже мой, я так несчастен! Боже мой, я так несчастен!»

 Прошёл час; он тянулся так странно медленно, так утомительно. Я
долго бродил по Маркет-стрит; сидел на ступеньках, прятался в дверных проёмах,
а когда кто-нибудь подходил, стоял и рассеянно смотрел на магазины,
где люди суетились с товарами или деньгами. Наконец я нашёл себя
в защищенном месте, за интернет-накопительство, между церковью и
базар.

Нет, я не мог ходить в лес в этот вечер. Вещи должны
самотек. Я не имел достаточно силы, чтобы идти, и это было такое
бесконечные пути. Я убью ночь, как смогу, и останусь
там, где я был; если станет слишком холодно, что ж, я мог бы прогуляться вокруг
церкви. Я бы в любом случае больше не стал об этом беспокоиться и откинулся на спинку стула, погрузившись в дремоту.

 Шум вокруг меня стих, магазины закрылись.  Шаги пешеходов звучали всё реже, и во всех окнах вокруг
свет погас. Я открыл глаза и увидел перед собой фигуру. Поблескивающим пуговицам я понял, что это полицейский, хотя лица мужчины не было видно.


— Спокойной ночи, — сказал он.


— Спокойной ночи, — ответил я и испугался.


— Где ты живёшь? — спросил он.

Я по привычке и не задумываясь назвал свой старый адрес — маленький чердак.

Он немного постоял.

«Я что-то сделал не так?» — с тревогой спросил я.

«Нет, вовсе нет! — ответил он. — Но, пожалуй, тебе лучше пойти домой. Здесь холодно лежать».

“Да, это правда; я чувствую, что здесь немного прохладно”. Я пожелал ему спокойной ночи и
инстинктивно пошел по дороге к своему старому жилищу. Если бы я только взялся за это дело
осторожно, я, возможно, смог бы подняться наверх незамеченным; всего там было
восемь ступенек, и только две верхние скрипели под моими шагами
. Вниз по двери, я снял ботинки и поднялся. Было тихо
везде. Я слышал медленное тиканье часов и тихий детский плач.
После этого я ничего не слышал. Я нашёл свою дверь, поднял
защёлку, как делал всегда, вошёл в комнату и бесшумно закрыл
за собой дверь.

Всё было так, как я и оставил. Шторы на окнах были раздвинуты, а кровать пуста. Я заметил записку, лежавшую на столе.
Возможно, это была моя записка хозяйке — она могла и не подниматься сюда с тех пор, как я уехал.

 Я пошарил руками по белому пятну и, к своему удивлению, почувствовал, что это письмо. Я подхожу с ним к окну,
рассматриваю, насколько это возможно в темноте, плохо написанные буквы
адреса и различаю по крайней мере своё имя. Ах, подумал я, это
ответ от моей хозяйки, запрещающий мне снова входить в комнату, если я
за то, что я тайком вернулся.

 Медленно, очень медленно я вышел из комнаты, держа в одной руке туфли, в другой — письмо, а под мышкой — одеяло. Я выпрямляюсь, стискиваю зубы, спускаясь по скрипучим ступеням, радостно спускаюсь по лестнице и снова стою у двери. Я надеваю туфли, не спеша завязываю шнурки, немного посижу, когда буду готов, и буду безучастно смотреть перед собой, держа в руке письмо. Затем я встаю и иду.

 На улице мерцает свет газового фонаря. Я направляюсь прямо к свету, прислоняю свёрток к фонарному столбу и открываю
письмо. Всё это с величайшей тщательностью. Луч света словно пронзает мою грудь, и я слышу, как издаю тихий крик — бессмысленный возглас радости. Письмо было от редактора. Мой рассказ был принят — его сразу же набрали! Несколько незначительных изменений... Пара исправленных орфографических ошибок... Проработано с талантом... будет напечатано завтра... полсоверена.

Я смеялся и плакал, прыгал и бегал по улице,
останавливался, хлопал себя по бёдрам, громко и торжественно ругался в пустоту,
ни на что конкретно не обращая внимания. И время шло.

Всю ночь до рассвета я бродил по улицам и повторял: «Сделано с талантом — следовательно, маленький шедевр — гениальный ход — и полсоверена».


ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] Выдаются парикмахерами по более низкой цене, так как в Норвегии мало мужчин, которые бреются сами.

[2] Паровая кухня и знаменитая дешевая закусочная.

[3] Последняя семья, носившая дворянский титул в Норвегии.




Часть II

Несколько недель спустя я вышел на улицу.

Я снова сидел на церковном дворе и работал над статьей для одной из газет. Но пока я корпел над ней, ко мне подошли восемь
пробил час, и наступила темнота, и пришло время закрывать ворота.

Я был голоден, очень голоден. Десяти шиллингов, к несчастью, хватило.
их было слишком мало. Прошло уже два, да, почти три дня с тех пор, как я что-либо ел в последний раз
и я чувствовал некоторую слабость; даже держать карандаш было утомительно
я немного устал. У меня в кармане была половинка перочинного ножа и связка ключей,
но ни фартинга.

Когда ворота кладбища закрылись, я собирался пойти прямо домой, но
из-за инстинктивного страха перед моей комнатой — пустой мастерской лудильщика, где было темно и пусто и где я, по сути, получил разрешение
на данный момент — я споткнулся и пошёл дальше, не разбирая дороги, мимо ратуши, прямо к морю, к скамейке у железнодорожного моста.


В этот момент меня не тревожили грустные мысли. Я забыл о своём горе и
успокоился, глядя на море, которое в сумерках казалось таким мирным и прекрасным. По старой привычке я решил доставить себе удовольствие и перечитать
то, что только что написал и что казалось моей страдающей голове
лучшим из всего, что я когда-либо делал.

 Я достал рукопись из кармана, чтобы попытаться расшифровать её, и взял её в руки
Я поднёс его к глазам и стал читать строчку за строчкой.
Наконец я устал и положил бумаги обратно в карман. Всё было
тихо. Море простиралось жемчужно-голубой гладью, и маленькие птички бесшумно порхали с места на место.

Вдалеке патрулирует полицейский; в остальном не видно ни души, и вся гавань погружена в тишину.

Я ещё раз пересчитываю свои вещи: половинка перочинного ножа, связка ключей, но ни гроша. Внезапно я ныряю в карман и снова достаю бумаги.
Это было машинальное движение, неосознанное нервное подергивание. Я
я выбрал чистую, ещё не исписанную страницу и — бог знает, откуда у меня взялась эта идея, — сделал из неё рожок, аккуратно закрыл его, чтобы казалось, будто он чем-то наполнен, и выбросил на тротуар.
 Ветерок немного подул в него, и он замер.

 К этому времени голод начал одолевать меня всерьёз. Я сидел и смотрел на белый бумажный рожок, который, казалось, вот-вот лопнет от сверкающих серебряных кусочков.
Я убеждал себя, что в нём действительно что-то есть.  Я сидел и громко уговаривал себя угадать, что это.
сумма; если я правильно догадался, она должна была достаться мне.

 Я представил себе крошечные симпатичные монетки в нижней части и толстые рифлёные шиллинги в верхней — целый бумажный рожок, полный денег! Я сидел и смотрел на него широко раскрытыми глазами, уговаривая себя пойти и украсть его.

 Потом я услышал кашель констебля. Что заставило меня сделать то же самое? Я встаю со своего места и трижды кашляю, чтобы он услышал.
Он же подпрыгнет от звука корнета, когда придёт. Я сидел и смеялся над этим трюком, радостно потирал руки и ругался с безудержным весельем.
Какое разочарование его ждёт, этого пса!
Не приведёт ли этот злодейский поступок к тому, что он окажется в самой горячей адской пучине мук! Я был пьян от голода; мой голод опьянил меня.


Через несколько минут мимо проходит полицейский, стуча железными каблуками по
мостовой и оглядываясь по сторонам. Он не торопится; в его
распоряжении целая ночь; он не замечает бумажный пакет, пока не подходит
совсем близко к нему. Затем он останавливается и смотрит на него. Он такой белый и такой пухлый, пока лежит здесь. Может быть, это небольшая сумма... чего? Небольшая сумма
серебряных денег? ... и он поднимает его. Хм... он лёгкий — очень
может быть, драгоценное перо шляпа обрезки.... Он открыл
он внимательно своими большими руками, и заглянул внутрь. Я смеялся, смеялся,
хлопаю себя по колену и рассмеялся, как маньяк. И ни единого звука не вырывается
от меня; мой смех был приглушенным и затаенному
слезы.

Звон, снова звон над мостовой, и полицейский взял
поворот в сторону пристани. Я сидел со слезами на глазах и икал, задыхаясь от безудержного веселья. Я
начал вслух рассуждать о корнете, подражая
Я следил за движениями бедного полицейского, заглядывал в свою пустую руку и повторял про себя: «Он кашлянул, когда выбрасывал это, — он кашлянул, когда выбрасывал это». Я добавлял к этим словам новые, придавал им дополнительный смысл, менял всю фразу, делая её запоминающейся и пикантной. Он кашлянул разок — кхе-кхе!

 Я измучил себя, придумывая вариации на эти слова, и вечер уже давно наступил, а я всё ещё веселился. Затем меня охватила сонливая тишина; приятная вялость, которой я не пытался сопротивляться.
Тьма сгустилась, и лёгкий ветерок рябил жемчужно-голубую гладь.
море. Корабли, мачты которых я мог разглядеть на фоне неба,
выглядели как безмолвные монстры с чёрными корпусами, которые
ощетинились и поджидали меня. Я не чувствовал боли — голод притупил её. Вместо этого я ощущал приятную пустоту, меня не трогало
всё вокруг, и я был рад, что никто меня не замечает. Я положил
ноги на сиденье и откинулся назад. Таким образом, я смог в полной мере оценить
блаженство полной изоляции. В моей голове не было ни единой
мысли, не было чувства дискомфорта, и, насколько я мог судить, я не
Это была не прихоть, а неудовлетворённое желание. Я лежал с открытыми глазами в состоянии полного оцепенения. Я чувствовал себя очарованным. Более того, меня не беспокоил ни один звук. Мягкая тьма скрыла от меня весь мир и погрузила меня в идеальный покой. Лишь одинокий, напевающий голос
тишины монотонно звучит в моих ушах, а тёмные монстры снаружи
призовут меня к себе с наступлением ночи и унесут далеко за
море, в чужие земли, где не живёт ни один человек, и доставят
меня во дворец принцессы Иладжали, где меня ждёт невиданное
великолепие
для меня, больше, чем для любого другого мужчины. И она сама будет сидеть
в ослепительном зале, где всё сделано из аметиста, на троне из жёлтых роз,
и протянет ко мне руки, когда я сойду на землю; улыбнётся и окликнет меня,
когда я подойду и преклоню колени: «Добро пожаловать, рыцарь, ко мне и в мои земли!
Я ждала тебя двадцать лет и звала тебя всеми ясными ночами». И когда ты печалился, я плакала здесь, и когда ты спал, я
внушала тебе сладкие сны!»... И прекрасная девушка берёт меня за руку
и, держа её, ведёт меня по длинным коридорам, где толпятся
Толпы людей кричат «Ура!» в светлых садах, где триста нежных дев смеются и играют; и в другом зале, где всё изумрудное; и здесь светит солнце.


По коридорам и галереям проходят хоры музыкантов, и ко мне доносятся ароматы.

Я беру её за руку; я чувствую, как дикое колдовство чары
пробегает по моей крови, и я обнимаю её, а она шепчет:
«Не здесь; пойдём дальше!» — и мы входим в алую комнату,
где всё окрашено в рубиновый цвет, в пенящуюся славу, от которой я теряю сознание.

Затем я чувствую, как её руки обнимают меня; её дыхание касается моего лица, и она шепчет:
«Добро пожаловать, любимый! Поцелуй меня... ещё... ещё...»

 Я вижу, как перед моими глазами вспыхивают звёзды, и мои мысли уносит ураган света...

 Я заснул прямо там, где лежал, и меня разбудил полицейский.
 Я сидел, безжалостно возвращённый к жизни и страданиям. Первым моим чувством
было тупое изумление от того, что я оказался на свежем воздухе; но оно
быстро сменилось горьким отчаянием. Я чуть не плакал от горя, что
всё ещё жив. Пока я спал, шёл дождь, и моя одежда промокла
Я промок насквозь и чувствовал, как холод сковывает мои конечности.

 Тьма сгустилась, и я с трудом различал лицо полицейского передо мной.

 «Так, верно, — сказал он, — а теперь вставай».

 Я тут же поднялся; если бы он приказал мне снова лечь, я бы и это сделал. Я был в ужасном подавленном состоянии и совершенно без сил;
Вдобавок ко всему я почти сразу почувствовал приступ голода.


 — Эй, ты! — крикнул мне вслед полицейский. — Ты что, идёшь без шляпы, Джаггинс? Ну-ка, вернись.

“Я действительно думал, что было что-то ... что-то забытое” Я
пробормотал, рассеянно. “Спасибо, Спокойной ночи!” и я поковылял.

Если бы у кого-нибудь было хоть немного хлеба; один из тех восхитительных маленьких
коричневых батонов, от которых можно откусить, идя по улице;
и пока я продолжал, я думал об особом сорте черного хлеба, который
было бы так невыразимо приятно жевать. Я был смертельно голоден; я желал себе смерти и погребения; я впал в сентиментальность и заплакал.

 Моим страданиям не было конца. Внезапно я остановился на улице.
Я затопал ногами и громко выругался. Как он меня назвал? «Джаггинс»? Я ему покажу, что значит называть меня «Джаггинс». Я развернулся и побежал обратно. Я был вне себя от злости. На улице я споткнулся и упал, но не обратил на это внимания, снова вскочил и побежал дальше. Но к тому времени, как я добрался до железнодорожной станции, я так устал
что не чувствовал себя способным проделать весь путь до пристани.;
кроме того, мой гнев остыл во время пробежки. Наконец я остановился
и перевел дыхание. Не было ли это, в конце концов, вопросом совершенного
равнодушие ко мне, что такого сказал полицейский? Да; но никто не мог
стоят все. Верно хватит, перебил я сам; но он не знал
лучше. И я нашел этот аргумент удовлетворительным. Я дважды повторил про себя:
“Он не знал ничего лучшего”; и с этими словами я вернулся обратно.

“Господи!” - подумал я, гневно: “что же в вашем
руководитель: бегал как сумасшедший по мокрым улицам на
темные ночи.” Голод мучил меня невыносимо и не давал покоя.  Снова и снова я сглатывал слюну, пытаясь хоть немного утолить голод. Мне казалось, что это помогает.

До наступления этого последнего периода я тоже голодал, и мои силы значительно ослабли.
 Когда мне удавалось каким-то образом раздобыть пять шиллингов,
их с трудом хватало на какое-то время; этого времени не хватало, чтобы
восстановиться после очередного периода голода.  Больше всего
меня беспокоили спина и плечи. Я мог унять лёгкую боль в груди, сильно закашлявшись или наклонившись вперёд во время ходьбы, но от боли в спине у меня не было лекарства
и плечи. Почему же мне не везло? Разве я не имел такого же права на жизнь, как и любой другой?
Например, как книготорговец Паша или пароходный агент Хеннен? Разве у меня не было двух плеч, как у великана, и двух сильных рук, чтобы работать?
И разве я не устраивался дровосеком в Мёллергаден, чтобы зарабатывать себе на хлеб?
Я что, ленился? Разве я не подавал заявки на гранты, не посещал лекции, не писал статьи и не работал день и ночь как одержимый? Разве я не жил как скряга, не ел хлеба
и молоко, когда у меня было много, и только хлеб, когда у меня было мало, и голод, когда у меня ничего не было? Жил ли я в отеле? Был ли у меня номер на
первом этаже? Да я живу на чердаке над мастерской лудильщика, на чердаке, который прошлой зимой был покинут Богом и людьми, потому что туда нанесло снега. Так что я не мог понять всего этого, ни капельки.

Я шёл, ссутулившись, и размышлял обо всём этом, и в моей душе не было ни капли горечи, злобы или зависти.

Я остановился у малярной мастерской и заглянул в окно. Я попытался прочитать
Я попытался разглядеть этикетки на паре банок, но было слишком темно. Раздраженный этой новой прихотью и взволнованный — почти злой из-за того, что не могу разглядеть, что в этих банках, — я дважды резко постучал в окно и пошел дальше.


В конце улицы я увидел полицейского. Я ускорил шаг, подошел к нему и без всякой причины сказал: «Сейчас десять часов».

— Нет, два, — удивлённо ответил он.

 — Нет, десять, — настаивал я. — Десять часов! — и, застонав от злости, я подошёл ещё на шаг или два, сжал кулак и сказал:
— Послушай, знаешь что, сейчас десять часов!

Он постоял, размышляя, окинул меня взглядом, ужаснулся и наконец сказал довольно мягко: «В любом случае тебе пора домой. Хочешь, я провожу тебя немного?»

 Я был совершенно сбит с толку неожиданным дружелюбием этого человека. Я почувствовал, что на глаза наворачиваются слёзы, и поспешил ответить:

 «Нет, спасибо! Я просто немного задержался в кафе.
Но всё равно большое вам спасибо!

  Он приложил руку к шлему, когда я отвернулся.
Его дружелюбие тронуло меня, и я тихо заплакал, потому что у меня не было даже мелкой монетки, чтобы дать ему.

Я остановился и посмотрел ему вслед, пока он медленно шёл своей дорогой. Я ударил себя по лбу и, когда он скрылся из виду, заплакал ещё сильнее.

 Я ругал себя за бедность, обзывал себя, придумывал яростные эпитеты — грубые, необработанные самородки — и в порыве гнева не знал удержу. Я продолжал в том же духе, пока не добрался почти до самого дома. Подойдя к двери, я обнаружил, что выронил ключи.

«Ну конечно, — пробормотал я себе под нос, — почему бы мне не потерять ключи?
Я живу во дворе, под которым находится конюшня, и
Мастерская лудильщика наверху. Дверь запирается на ночь, и никто, никто не может её открыть; так почему же я не могу потерять свои ключи?


Я промок до нитки, немного проголодался, ах, совсем чуть-чуть проголодался, и немного, ах, до нелепости устал, колени болят; так почему же я не могу их потерять?

«Почему, собственно, к тому времени, как я вернулся домой и захотел войти в дом, весь дом уже не принадлежал Акеру?» ... и я рассмеялся про себя, закалённый голодом и усталостью.

 Я слышал, как лошади перебирают копытами в конюшне, и видел своё окно
наверху, но я не мог открыть дверь и попасть внутрь.

 Снова пошёл дождь, и я почувствовал, как вода промочила меня до самых плеч.
У ратуши меня осенила блестящая идея. Я попрошу полицейского открыть дверь. Я сразу же обратился к констеблю и
умолял его пойти со мной и впустить меня, если он может.

 Да, если он может, то да! Но он не мог этого сделать: у него не было ключа. Полицейских ключей там не было, они хранились в отделе расследований.

 Что же мне было делать?

 Ну, я мог бы пойти в отель и снять номер!

Но я действительно не мог пойти в гостиницу и снять номер; у меня не было денег, я был на улице — в кафе... он знал...

 Мы немного постояли на ступенях ратуши. Он задумался и окинул меня взглядом. Снаружи лил дождь.

 «Ну что ж, тебе нужно пойти в караульное помещение и заявить, что ты бездомный!» — сказал он.

 Бездомный? Я об этом не подумал. Да, ей-богу, это была отличная
идея; и я тут же поблагодарил констебля за предложение. Могу ли
Я просто зайти и сказать, что я бездомный?

“Только это”....

 * * * * *

“Ваше имя?” - спросил охранник.

— Танген — Андреас Танген!

 Я не знаю, почему солгал; мои мысли блуждали, не связанные между собой, и
навевали мне множество причудливых идей, с которыми я не знал, что делать.
 Я придумал это необычное имя на ходу и
выпалил его без всякого расчёта. Я солгал без всякой на то причины.


— Род занятий?

Это с удвоенной силой загнало меня в угол. Род занятий! Чем я занимался? Сначала я хотел стать лудильщиком, но не осмелился; во-первых, я взял себе необычное имя
каждый и любой Динь-кроме того, я носил _pince-nez_. Он вдруг вошел
голове должно быть безрассудным. Я сделал шаг вперед и твердо сказал, почти
торжественно:

“Журналист”.

Охранник вздрогнул, прежде чем записать это, в то время как я стоял перед барьером с видом
важного, как бездомный член Кабинета министров. Это не вызвало
никаких подозрений. Охранник прекрасно понял, почему я немного замешкался
прежде чем ответить. Каково было увидеть журналиста в ночной караульной будке без крыши над головой?

«Из какой газеты, герр Танген?»

«_Morgenbladet!_» — сказал я. «Я немного задержался сегодня вечером
добрый вечер, еще больше позора!”

“О, мы не будем упоминать об этом, ” перебил он с улыбкой, - когда молодежь
на улице ... мы понимаем!”

Повернувшись к полицейскому, он сказал, вставая и вежливо кланяясь мне:
“Проводите этого джентльмена в зарезервированное место. Спокойной ночи!”

Я почувствовала, как по моей спине пробежал холодок от моей собственной смелости, и я сжала руки в кулаки
чтобы немного успокоиться. Если бы я только не притащил с собой _Morgenbladet_.
 Я знал, что Фрииле может показать зубы, когда захочет, и скрип ключа в замке напомнил мне об этом.

«Газ будет гореть десять минут», — заметил полицейский у двери.

«А потом он погаснет?»

«Потом он погаснет!»

Я сел на кровать и прислушался к звуку поворачивающегося ключа. В светлой
камере царила дружелюбная атмосфера; я чувствовал себя комфортно и защищённо; я с удовольствием слушал шум дождя за окном — я не мог пожелать себе ничего лучше такой уютной камеры. Моё довольство росло.
Сидя на кровати, с шапкой в руке и не сводя глаз с газовой горелки на стене, я предался размышлениям о минутах, проведённых на моём первом допросе в полиции. Это был первый раз, и
как же я их не одурачил? «Журналист! — Танген! пожалуйста! а потом _Morgenbladet_!» Разве я не обратился прямо к его сердцу с помощью
_Morgenbladet_? «Мы не будем об этом упоминать! А? До двух часов пролежала в гробу в
Стифтсгаардене; забыла дома ключ от двери и бумажник с тысячей крон. Проводите этого джентльмена в зарезервированный
сектор!»...

Внезапно газ гаснет с какой-то странной внезапностью, без
потускнения или мерцания.

Я сижу в кромешной тьме; я не вижу ни своей
руки, ни белых стен — ничего. Мне ничего не оставалось, кроме как
лечь спать, и я разделся.

Но я устал не от недостатка сна, и он не приходил ко мне. Я
некоторое время лежал, вглядываясь в темноту, в эту плотную массу мрака, у которой не было
дна - мои мысли не могли постичь этого.

Он казался мне сверх всякой меры плотным, и я чувствовал, что его присутствие
угнетает меня. Я закрыл глаза, начал напевать себе под нос и
раскачивался взад-вперед, чтобы отвлечься, но безрезультатно. Тьма завладела моими мыслями и не оставляла меня ни на минуту.
 Что, если бы я сам растворился во тьме, стал единым целым с ней?

Я вскакиваю с кровати и размахиваю руками. Мое нервное состояние
одержал верх надо мной, и ничто не помогало, сколько бы ни
Я пытался работать против него. Там я сидел, предаваясь самым странным
фантазиям, слушая себя, напевающего колыбельные, потея от
напряжения, пытаясь заставить себя успокоиться. Я вглядывался во мрак,
и никогда за всю свою жизнь не ощущал такой темноты. Не было никаких сомнений в том, что я оказался здесь, перед лицом своеобразной тьмы;
отчаянной стихии, на которую до сих пор никто не обращал внимания.
Меня одолевали самые нелепые мысли, и я всего боялся.

 Меня очень занимала маленькая дырочка в стене у изголовья моей кровати — отверстие от гвоздя. Я нахожу следы на стене — ощупываю их, дую в них и пытаюсь угадать, насколько они глубокие. Это была не просто дырочка — совсем нет. Это была по-настоящему запутанная и таинственная дырочка, от которой мне нужно было защититься!
Охваченный мыслями об этой дыре, вне себя от любопытства и страха, я встаю с кровати и беру перочинный нож, чтобы измерить глубину дыры и убедиться, что она не уходит прямо в стену.

Я снова лёг, чтобы попытаться заснуть, но на самом деле мне снова пришлось бороться с темнотой. Дождь на улице прекратился, и я не слышал ни звука. Я долго прислушивался к шагам на улице и не мог успокоиться, пока не услышал, как мимо прошёл пешеход — судя по звуку, констебль. Внезапно я щёлкнул пальцами несколько раз и рассмеялся: «Вот это была двойка! Ха-ха!» Мне показалось, что я придумал новое слово. Я встаю с кровати и говорю: «Дело не в языке; я его открыл. “Кубоа” В нём есть буквы, как в слове. Благодаря
Благой Бог, человек, ты открыл слово!... «Кубоа» ... слово, имеющее огромное значение.


Я сижу с открытыми глазами, поражённый собственной находкой, и смеюсь от радости. Затем я начинаю шептать: кто-нибудь может подглядывать за мной, а я хочу сохранить своё открытие в тайне. Я впал в радостное безумие голода. Я был пуст и свободен от боли и дал волю своим мыслям.

Я совершенно спокойно перебираю в уме все эти вещи. С помощью самых необычных
рывков в моей цепочке мыслей я пытаюсь объяснить значение моего нового
слова. Не было никаких оснований полагать, что оно означает Бога или Тиволи;[4]
и кто сказал, что это должно означать выставку крупного рогатого скота? Я яростно сжимаю кулаки и повторяю: «Кто сказал, что это должно означать выставку крупного рогатого скота?» Нет, если подумать, то не обязательно, чтобы это означало висячий замок или восход солнца. Найти значение для такого слова было несложно. Я подожду и посмотрю. А пока я могу подумать об этом.

Я лежу на носилках и ехидно смеюсь, но ничего не говорю; не высказываю никаких мнений. Проходит несколько минут, и я начинаю нервничать; это новое слово не даёт мне покоя, оно то и дело возвращается
снова и снова занимает мои мысли и заставляет меня быть серьёзным. Я
полностью сформировал своё мнение о том, что оно _не_ должно значить, но так и не пришёл к выводу о том, что оно должно значить. «Это уже детали», — сказал я себе вслух, схватился за руку и повторил: «Это уже детали». Слово было найдено, хвала Господу! и это было главное. Но мысли не дают мне покоя
и не дают уснуть. Ничто не казалось мне достаточно хорошим для этого необычайно редкого слова. Наконец я сажусь в постели
снова обхватывает мою голову обеими руками и говорит: «Нет! Это просто так, это не может означать эмиграцию или табачную фабрику. Если бы это могло означать что-то подобное, я бы уже давно принял решение и смирился с последствиями». Нет, на самом деле это слово подходит для обозначения чего-то психологического, чувства, состояния. Разве я не могу это понять? и я глубоко размышляю, чтобы найти что-то психологическое. Затем
мне кажется, что кто-то вмешивается, прерывая мою беседу. Я
сердито отвечаю: «Прошу прощения! Тебе нет равных в глупости;
Нет, сэр! Хлопчатобумажная пряжа? Ах! Идите к чёрту! Что ж, мне действительно пришлось рассмеяться.
 Могу я спросить, почему я должен позволять этому слову обозначать хлопчатобумажную пряжу, если мне это особенно не нравится? Я сам придумал это слово, так что, если уж на то пошло, я имел полное право позволить ему обозначать всё, что мне заблагорассудится. Насколько мне известно, я ещё не высказывал своего мнения относительно...

Но мой разум всё больше и больше затуманен. Наконец я вскочил с кровати, чтобы найти кран с водой. Я не хотел пить, но голова у меня шла кругом
Меня бросило в жар, и я почувствовал инстинктивное желание выпить воды. Напившись, я снова лёг в постель и изо всех сил постарался уснуть. Я закрыл глаза и заставил себя лежать неподвижно. Так я пролежал несколько минут, не шевелясь. Я вспотел и почувствовал, как кровь  бешено запульсировала в моих венах. Нет, это было слишком восхитительно — то, как он думал найти деньги в бумажном конверте! Он кашлянул всего один раз,
и еще! Интересно, он там еще ходит взад-вперед! Сидит на моей
скамейке? жемчужно-синее море ... корабли....

Я открыл глаза; как я мог их не открыть, если не мог уснуть?
 Надо мной нависала всё та же тьма; та же непостижимая чёрная вечность, с которой боролись мои мысли, но которую они не могли постичь. Я
прилагал отчаянные усилия, чтобы найти слово, достаточно мрачное,
чтобы описать эту тьму; слово настолько ужасно мрачное, что оно
омрачило бы мои губы, если бы я его произнёс. Господи! как же было темно! и я мысленно возвращаюсь
к морю и тёмным чудовищам, которые поджидали меня. Они бы
притянули меня к себе, крепко схватили и унесли бы по суше и
по морю, через тёмные царства, которых не видела ни одна душа. Я чувствую себя на борту, плывущим по водам, парящим в облаках, тонущим — тонущим.

 Я издаю хриплый крик ужаса, крепко сжимаю кровать — я проделал такой опасный путь, проносясь сквозь пространство, как молния. О, разве
 я не почувствовал, что спасён, когда ударился руками о деревянную раму! «Так умирают!» — сказал я себе. «Теперь ты умрёшь!»
Я полежал немного и поразмыслил о том, что мне предстоит умереть.

Затем я приподнялся в постели и строго спросил: «Если я нашёл это слово, значит ли это, что я не
я имею полное право сам решать, что это значит?»...
 Я слышал, что говорю бессвязно. Я слышал это сейчас, пока говорил. Моё безумие было бредом от слабости и истощения, но я не был не в себе. Внезапно меня пронзила мысль, что я сошёл с ума. Охваченный ужасом, я снова вскакиваю с кровати,
Я, шатаясь, подхожу к двери, пытаюсь её открыть, наваливаюсь на неё всем телом, пару раз бьюсь об неё головой, громко рыдаю, кусаю пальцы, плачу и ругаюсь...

Все было тихо; только мой собственный голос эхом отражался от стен. Я упал на
пол, не в силах больше шататься по камере.

Лежу я мельком увидела, высоко-высоко, прямо перед глазами, о
в стене серый квадрат, предложение Белого, предвещать-она должна
дневной свет. Я почувствовал, что, должно быть, уже рассвело, почувствовал это каждой порой своего тела
. О, разве я не вздохнул с радостным облегчением! Я бросился на пол и заплакал от радости, увидев этот благословенный луч света.
Я рыдал от благодарности и посылал воздушный поцелуй окну.
и вел себя как маньяк. И в этот момент я был совершенно
осознавая, что я делаю. Все мое уныние исчезло; все
отчаяние и боль прекратилась, и я был в этот момент, по крайней мере,
насколько моя мысль дошла, ни единого желания. Я сел на пол,
сложил руки на груди и терпеливо ждал рассвета.

Что это была за ночь!

Они не слышали никакого шума! Я с удивлением подумал:  Но
ведь я был в привилегированном отделении, высоко над всеми заключёнными.
Бездомный министр кабинета, если можно так выразиться.

Всё ещё пребывая в приподнятом настроении и не сводя глаз с квадратика света, который становился всё ярче, я развлекался, изображая кабинетного
министра; называл себя фон Тангеном и облекал свою речь в форму бюрократической волокиты. Мои фантазии не иссякали, но я уже не так сильно нервничал. Если бы я только не был так беспечен и не оставил свой бумажник дома!
 Не окажу ли я честь, проводив его достопочтенного премьер-
министра в постель? И со всей серьёзностью, соблюдая все приличия, я подошёл к носилкам и лёг.

 К этому времени уже достаточно рассвело, и я мог кое-что разглядеть
я различил очертания камеры и, мало-помалу, тяжёлую ручку двери. Это отвлекло меня; монотонная тьма, такая раздражающая в своей непроницаемости, что я не мог разглядеть себя, рассеялась; кровь потекла спокойнее; я почувствовал, как закрываются мои глаза.

Меня разбудил стук в дверь. Я вскочил и поспешно оделся; моя одежда была ещё мокрой после прошлой ночи.

«Вы должны явиться к дежурному офицеру внизу», — сказал констебль.


Значит, нужно пройти ещё какие-то формальности? — подумал я со страхом.

Спустившись вниз, я вошёл в большую комнату, где сидели тридцать или сорок человек, все бездомные. Их по очереди вызывал регистратор, и они по очереди получали талон на завтрак. Дежурный офицер постоянно повторял стоящему рядом с ним полицейскому: «Он получил талон?
 Не забудь дать им талоны; они выглядят так, будто хотят есть!»

 Я стоял и смотрел на эти талоны и мечтал о таком же.

— Андреас Танген, журналист.

 Я подошёл и поклонился.

 — Но, мой дорогой друг, как ты здесь оказался?

 Я объяснил, в чём дело, и повторил ту же историю, что и
прошлой ночью, солгал, не моргнув глазом, солгал откровенно — был на улице довольно долго, не повезло... кафе... потерял ключ от двери...

 «Да, — сказал он и улыбнулся, — так и есть! Хорошо ли ты спал?»

 Я ответил: «Как член кабинета министров — как член кабинета министров!»

 «Рад это слышать, — сказал он и встал. — Доброе утро».

 И я ушёл!

Билет! и мне тоже билет! Я не ел уже три долгих дня и ночи. Буханку! Но никто не предложил мне билет, а я не осмелился попросить. Это сразу вызвало бы подозрения. Они
Они начнут совать свой нос в мои личные дела и узнают, кто я на самом деле. Они могут арестовать меня за мошенничество.
Итак, с высоко поднятой головой, походкой миллионера и засунутыми под фалды пиджака руками я выхожу из караульного помещения.

 Несмотря на раннее время, солнце пригревало.  Было десять часов, и торговля на Янгс-Маркет шла полным ходом.  Куда мне идти?
Я похлопал себя по карманам в поисках рукописи. В одиннадцать я попытаюсь встретиться с редактором. Я немного постоял на балюстраде и посмотрел на
суетиться подо мной. Тем временем от моей одежды начал идти пар. Голод вновь дал о себе знать, терзая мою грудь, хватая меня и нанося маленькие острые уколы, от которых мне было больно.

Был ли у меня друг — знакомый, к которому я мог бы обратиться? Я рылся в своей памяти, пытаясь найти человека, который не отказался бы от гроша, но так и не нашёл его.

Что ж, в любом случае это был прекрасный день! Меня окружал яркий и тёплый солнечный свет. Небо простиралось над горами Лиер, словно прекрасное море.

Сам того не осознавая, я возвращался домой. Я очень хотел есть. Я нашёл
обломок дерева на улице жевать--это тоже немного помог. Думать, что я
не подумал об этом раньше! Дверь была открыта; помощник конюха Баде
мне хорошо-утром, как обычно.

“Хорошая погода”, - сказал он.

“Да”, - ответил я. Это было все, что я нашелся сказать. Могу я попросить
шиллинг взаймы? Он был бы уверен, что охотно одолжил бы их, если бы мог;
кроме того, однажды я написал для него письмо.

 Он постоял, что-то обдумывая, прежде чем решился заговорить.

 — Отличная погода! Кхм! Мне сегодня нужно заплатить хозяйке; ты не будешь
не будете ли вы так любезны одолжить мне пять шиллингов? Только на несколько дней,
сэр. Вы уже однажды оказали мне услугу, вот и одолжили.

“Нет, я действительно не могу этого сделать, Йенс Олай”, - ответил я. “Не сейчас ... возможно,
позже, может быть, днем”, - и я, пошатываясь, поднялся по лестнице в свою
комнату.

Я бросился на свою кровать и рассмеялся. Как же чертовски повезло, что он опередил меня! Моё самолюбие было спасено. Пять шиллингов!
 Да благословит тебя Бог, приятель, с таким же успехом ты мог бы попросить у меня пять акций «Дампкёккена» или поместье в Акере.

 И мысль об этих пяти шиллингах заставила меня рассмеяться ещё громче.
громче. Ну разве я не дьявольски хорош собой, а? Пять шиллингов! Я развеселился ещё больше и дал волю чувствам. Фу! какой отвратительный запах от готовки
стоял здесь — просто невыносимо сильный запах отбивных на
ужин, фу! и я распахнул окно, чтобы проветрить это мерзкое
место. — Официант, тарелку говядины! Повернувшись к столу — этому жалкому столу, который я был вынужден подпирать коленями, пока писал, — я низко поклонился и сказал:

 «Позвольте спросить, не хотите ли вы выпить бокал вина? Нет? Я Танген — Танген, министр кабинета. К сожалению, я немного задержался...»
ключ от двери». И снова мои мысли потекли бесконтрольно, извилистыми путями.
 Я постоянно осознавал, что говорю бессвязно, но при этом не произносил ни слова, не услышав и не поняв его. Я сказал себе: «Ты снова говоришь бессвязно», — но ничего не мог с собой поделать. Это было похоже на то, как если бы ты лежал без сна и при этом разговаривал во сне.

В голове у меня было легко, без боли и тяжести, и настроение у меня было безоблачное. Оно уплывало вместе со мной, и я не прилагал к этому никаких усилий.

 «Входите! Да, входите! Как видите, всё в порядке»
рубин — Иладжали, Иладжали! этот пышный алый шёлковый диван! Ах, как
страстно она дышит. Поцелуй меня — любимая — ещё — ещё! Твои руки
как бледный янтарь, твои губы краснеют... Официант, я попросил
тарелку говядины!»

 В окно светило солнце, и я слышал, как внизу
жуют овёс лошади. Я сидел и весело бормотал что-то себе под нос, радуясь в душе, как ребёнок.

 Я всё время нащупывал свою рукопись. На самом деле я не думал о ней, но интуиция подсказывала мне, что она там, — это было у меня в крови — помнить о ней, и я достал её.

Он промок, и я разложил его на солнце, чтобы он высох. Затем я начал расхаживать взад-вперёд по комнате.  Как удручающе всё выглядело!
Маленькие кусочки жести были втоптаны в пол; не было ни стула, на который можно было бы сесть, ни даже гвоздя в голых стенах.  Всё было привезено к моему «дяде» и съедено. Несколько листов бумаги, лежащих
на столе и покрытых толстым слоем пыли, были моим единственным имуществом;
старое зелёное одеяло на кровати мне одолжил Ганс Паули несколько месяцев назад... Ганс Паули! Я щёлкаю пальцами. Ганс Паули Петтерсен поможет
меня! Он, конечно, будет очень зол, что я не обратился к нему в
один раз. Я надел шляпу на скорую руку, собрать рукопись, сунул ее
в моем кармане, и сбегаю вниз по лестнице.

“Послушай, Йенс Olaj!” Я позвонил в конюшню, “я почти уверен, что я
может помочь вам в полдень”.

Придя в ратушу, я увидел, что уже одиннадцать, и я
решил немедленно отправиться к редактору. Я остановился у двери кабинета, чтобы проверить, правильно ли я вложил листы в папку, аккуратно разгладил их, положил обратно в карман и постучал.  Моё сердце громко стучало, когда  я вошёл.

«Ножницы» на месте, как обычно. Я робко спрашиваю про редактора. Ответа нет. Мужчина сидит и просматривает провинциальные газеты в поисках мелких новостей.

 Я повторяю свой вопрос и подхожу чуть ближе.

 «Редактор ещё не пришёл!» — наконец говорит «Ножницы», не поднимая глаз.

 Как скоро он придёт?

 «Не могу сказать — вообще не могу сказать!»

Как долго будет работать офис?

На этот вопрос я не получил ответа, поэтому был вынужден уйти. «Ножницы» ни разу не взглянул на меня за всё это время; он услышал мой голос и узнал меня по нему. «От тебя так плохо пахнет», — подумал я.
что он даже не утруждает себя ответом. Интересно, не приказ ли это редактора.
Правда, с того самого дня, как мой знаменитый рассказ был принят за десять шиллингов, я заваливал его работой, почти каждый день прибегал к его двери с неподходящими вещами, которые он был вынужден читать только для того, чтобы вернуть их мне. Возможно, он хотел положить этому конец — принять строгие меры... Я отправился в Хомандсбиен.

Ханс Паули Петтерсен был сыном крестьянина-фермера, студентом, который жил на чердаке пятиэтажного дома. Поэтому Ханс Паули Петтерсен был
бедняга. Но если бы у него был шиллинг, он бы не стал его жалеть. Я бы получил его так же легко, как если бы он уже был у меня в руке. И я всё время радовался этому шиллингу и был уверен, что получу его.

 Когда я подошёл к входной двери, она была закрыта, и мне пришлось позвонить.

 «Я хочу видеть студента Петтерсена», — сказал я и уже собирался войти. — Я знаю его комнату.
— Студент Петтерсен, — повторяет девушка. — Это он жил на чердаке?
Он переехал.

Ну, она не знала его адреса, но он просил, чтобы его письма отправляли в Хермансен на Толбодгаден, и она упомянула номер.

Полный доверия и надежды, я иду в Толбодгаден, чтобы спросить адрес Ганса Паули. Это мой последний шанс, и я должен им воспользоваться.
По пути я останавливаюсь у недавно построенного дома, возле которого стоят двое столяров и строгают доски.
Я подбираю несколько блестящих стружек из кучи, одну кладу в рот, а другую — в карман на будущее и продолжаю свой путь.

Я застонал от голода. Я увидел в пекарне удивительно большой буханка хлеба за пенни — самый большой, какой только можно было купить за эту цену.

 «Я пришёл узнать адрес студента Петтерсена!»

«Бернт-Эйкерс-стрит, дом 10, на чердаке». Я что, собираюсь туда пойти?
Ну, может, я буду так любезна, что заберу пару писем, которые пришли для него?

Я снова бреду в центр города по той же дороге, мимо столяров, которые сидят, поставив банки на колени, и едят свой вкусный горячий ужин из «Дампкёккена».
Прохожу мимо пекарен, где буханки хлеба всё ещё лежат на своих местах, и наконец добираюсь до улицы Бернт-Акерс, полумёртвый от усталости.
Дверь открыта, и я поднимаюсь по крутой лестнице на чердак.
Я достаю из кармана письма, чтобы положить их Гансу Паули
в тот момент, когда я вошёл, он был в хорошем настроении.

 Он наверняка не откажет мне в помощи, когда я объясню, как у меня обстоят дела; нет, конечно, нет; у Ганса Паули такое большое сердце — я всегда это о нём говорил... Я заметил его карточку, прикреплённую к двери: «Х. П. Петтерсен, студент богословского факультета, „ушёл домой“».

Я без лишних слов сел — сел прямо на голый пол, обессиленный усталостью, совершенно выбитый из колеи. Я механически пробормотал пару раз: «Пошёл домой — пошёл домой!» — и больше не издавал ни звука.
В моих глазах не было слёз; у меня не было ни мыслей, ни каких-либо чувств. Я сидел и смотрел на письма широко раскрытыми глазами, не приходя ни к какому выводу. Прошло десять минут, а может, и двадцать, или больше. Я неподвижно сидел на одном месте и не пошевелил и пальцем. Это оцепенение, похожее на сонливость, было почти как короткий сон. Я слышу, как кто-то поднимается по лестнице.

«Это был студент Петтерсен, я... У меня для него два письма».
«Он уехал домой, — отвечает женщина, — но вернётся после каникул. Я могу отнести письма, если хотите!»

“Да, спасибо! все было в порядке”, - сказал я. “Тогда он сможет забрать их, когда
вернется; возможно, в них что-то важное. Доброе утро”.

Выйдя на улицу, я остановился и громко сказал на улице
сжимая руки: “Я скажу тебе одну вещь, мой хороший.
Боже правый, ты — болван!» — и я яростно киваю, стиснув зубы, глядя в небо.
«Будь я проклят, если ты не болван!»

 Затем я сделал несколько шагов и снова остановился. Внезапно, изменив позу, я складываю руки, склоняю голову набок и спрашиваю:
елейным, ханжеским тоном: «Обращалась ли ты к нему, дитя моё?» Это прозвучало неправильно!

 Я говорю «с большой буквы», с большой буквы, как собор! ещё раз:
«Обращалась ли ты к Нему, дитя моё?» Я склоняю голову, издаю жалобный звук и отвечаю: «Нет!»

 Это тоже прозвучало неправильно.

Ты не можешь лицемерить, идиот! Да, ты должен сказать: «Я воззвал к Богу, моему Отцу!» И ты должен произнести эти слова самым жалобным тоном, какой только слышал в своей жизни. Так-то! Ещё раз! Ну, так лучше! Но ты должен вздыхать, как лошадь, страдающая от колик.
Так-то! Вот так. Так я и иду, упражняясь в лицемерии; нетерпеливо притопываю ногой на улице, когда у меня ничего не получается; ругаю себя за то, что я такой болван, а изумлённые прохожие оборачиваются и смотрят на меня.

 Я продолжал без остановки бриться и шёл по улице так уверенно, как только мог. Не успел я опомниться, как оказался на привокзальной площади. Часы на Спасской башне показывали половину второго. Я постоял немного и задумался. На моём лице выступил лёгкий пот,
который стекал по векам. «Проводи меня до моста», — сказал я
себе — то есть если у вас есть свободное время! — и я поклонился самому себе и повернул к железнодорожному мосту возле пристани.

Там стояли корабли, и море плескалось в лучах солнца. Повсюду царили суета и движение, визжали паровые свистки, носильщики с чемоданами на плечах, из детских колясок доносились задорные песенки.
Рядом со мной сидит пожилая женщина, торгующая пирожными, и склоняет свой смуглый нос над товаром.
Маленький столик перед ней до отказа завален
приятными вещами, и я с отвращением отворачиваюсь. Она заполняет всё
Пристань с её запахом пирожных — фу! Поднимите окна!

 Я обратился к джентльмену, сидевшему рядом со мной, и настойчиво указал ему на то, как неприятно, когда здесь и там продают пирожные...
 А? Да; но он должен признать, что... Но этот добрый человек почуял неладное и не дал мне договорить, встав и уйдя. Я тоже встал и последовал за ним, твёрдо намереваясь убедить его в том, что он ошибается.


«Если бы это было сделано только из соображений гигиены», — сказал я.
И я похлопал его по плечу.

«Простите, я здесь чужой и ничего не знаю о гигиене
— Условия, — ответил он и уставился на меня с неподдельным страхом.

О, это меняет дело! если бы он был незнакомцем... Разве я не могу оказать ему какую-нибудь услугу? показать ему что-нибудь? Неужели нет? ведь мне это было бы в удовольствие, а ему ничего бы не стоило...

Но мужчина явно хотел от меня избавиться и поспешно перешёл на другую сторону улицы.

Я вернулся к скамейке и сел. Я был в ужасном смятении, и
большой уличный орган, который начал наигрывать мелодию чуть дальше,
сделал моё состояние ещё хуже — это была обычная металлическая музыка, отрывок
Вебер, под аккомпанемент которого маленькая девочка напевает грустную мелодию.
Печальная, как флейта, мелодия органа струится по моим венам; мои нервы вибрируют в ответ. Мгновение спустя я откидываюсь на спинку стула, всхлипывая и напевая в такт.


 О, какие странные причуды бывают у мыслей, когда человек голоден. Я чувствую, как эти ноты поднимают меня, растворяют в своих тонах, и я улетаю, я так ясно это ощущаю. Как я улетаю, паря высоко над горами, танцуя в лучах света!...

 «Полпенни», — скулит маленькая органистка, протягивая свою маленькую
жесть; “только полпенни.”

“Да,” сказал Я, не раздумывая, и я вскочил на ноги и перерыли все
мои карманы. Но девочка думает, что я просто хочу подшутить над ней, и
она сразу уходит, не сказав ни слова.

Эта тупая снисходительность была для меня непосильной. Если бы она надругалась надо мной, это
было бы более терпимо. Меня пронзила боль, и я вспомнил ее.

«У меня нет ни гроша, но я вспомню о тебе позже, может быть, завтра. Как тебя зовут? Да, красивое имя, я его не забуду. Значит, до завтра...»

Но я прекрасно понимал, что она мне не верит, хотя она не сказала ни слова.
И я заплакал от отчаяния, потому что эта маленькая уличная торговка не верила мне.

Я снова позвал её, распахнул пальто и собирался отдать ей свой жилет. «Я заглажу свою вину, — сказал я, — подожди минутку» ... и вдруг! у меня не оказалось жилета.

Что на свете заставило меня искать его? Прошло несколько недель с тех пор, как он оказался у меня.  Что со мной вообще такое?  Изумлённый ребёнок больше не ждал, а испуганно отпрянул, и мне пришлось
отпустите её. Люди толпятся вокруг меня, громко смеются; ко мне пробирается полицейский и хочет знать, из-за чего весь этот шум.

 «Ничего! — отвечаю я, — совсем ничего; я просто хотел отдать вон той маленькой девочке свой жилет... для её отца... не нужно стоять здесь и смеяться над этим... мне нужно только пойти домой и надеть другой».

«На улице спокойно, — говорит констебль, — так что идите», — и он подталкивает меня.

 «Это ваши бумаги?» — кричит он мне вслед.

 «Да, чёрт возьми! мой редактор газеты; много важных бумаг! Однако
как я мог быть таким беспечным?» Я хватаю свою рукопись, убеждаюсь, что она лежит на месте, и, не останавливаясь ни на секунду и не оглядываясь, направляюсь в редакцию.

На часах в церкви Христа Спасителя было четыре. Редакция закрыта. Я бесшумно спускаюсь по лестнице, напуганный, как вор, и нерешительно останавливаюсь у двери. Что мне теперь делать? Я прислоняюсь к стене, смотрю на камни под ногами и размышляю. У моих ног блестит булавка. Я наклоняюсь и поднимаю её. Если бы я срезал пуговицы со своего пальто, сколько бы я за них выручил? Возможно
Это было бы бесполезно, хотя пуговицы есть пуговицы; но всё же я смотрю на них и изучаю их и вижу, что они как новенькие — всё равно это была удачная идея; я мог бы отрезать их перочинным ножом и отнести в ломбард. Надежда на то, что я смогу продать эти пять пуговиц, сразу же приободрила меня, и я воскликнул: «Видишь, видишь, всё будет хорошо!» Восторг взял надо мной верх, и я тут же принялся срезать пуговицы одну за другой.
 Пока я этим занимался, я бормотал себе под нос следующий монолог:


 Да, видишь ли, я немного обеднел; на мгновение
смущение ... износились, говорите? Не надо так говорить. Я бы хотел увидеть человека, у которого меньше пуговиц, чем у меня! Я всегда хожу с распахнутым пальто; это моя привычка, моя особенность... Нет-нет; конечно, если вы _не хотите_, что ж!
Но у меня должна быть хотя бы мелочь на них... Нет, конечно! кто сказал, что ты обязан это делать? Можешь придержать язык и оставить меня в покое... Да, ну, ты же можешь позвать полицейского, не так ли? Я подожду здесь, пока ты его ищешь, и ничего не украду
от тебя. Ну, хорошего дня! Хорошего дня! Меня, кстати, зовут Танген; я немного задержался...

 Кто-то поднимается по лестнице. Я тут же возвращаюсь к реальности. Я узнаю «Ножницы» и аккуратно кладу пуговицы в карман. Он пытается пройти мимо, даже не замечает моего кивка и вдруг начинает сосредоточенно грызть ногти. Я останавливаю его и спрашиваю, где редактор.

«Его нет, слышите».

«Вы лжёте», — говорю я и с дерзостью, которая меня самого поразила,
продолжаю: «Мне нужно с ним поговорить; это важное дело — сообщение из Штифтсгаардена»[5].

“Ну, тогда ты не можешь сказать мне, что это такое?”

“Сказать тебе?” и я осмотрел ”Ножницы" с ног до головы. Это произвело желаемый
эффект. Он сразу же проводил меня и открыл дверь. Мое сердце ушло в пятки.
Я стиснул зубы, пытаясь собраться с духом, постучал
и вошел в личный кабинет редактора.

“ Добрый день! Это вы? ” любезно спросил он. - Садитесь.

Если бы он указал мне на дверь, это было бы почти так же приемлемо. Я
почувствовала, что вот-вот расплачусь, и сказала:

“Прошу вас извинить ...”

“Прошу вас, сядьте”, - повторил он. И я сел и объяснил, что я
У меня снова была статья, которую мне очень хотелось опубликовать в его газете. Я так старался над ней, она стоила мне больших усилий.

 «Я прочту её», — сказал он и взял статью. «Всё, что ты пишешь, наверняка стоит тебе усилий, но ты слишком импульсивен. Если бы ты только мог быть немного более сдержанным. В тебе слишком много страсти. А пока я прочту это», — и он снова повернулся к столу.

Так я и сидел. Осмелился ли я попросить шиллинг? Объяснить ему, почему у меня всегда жар? Он обязательно мне поможет; это не в первый раз.

Я встал. Хм! Но в последний раз, когда я был у него, он жаловался на нехватку денег и отправил посыльного, чтобы тот раздобыл немного.р для
меня. Может быть, сейчас то же самое. Нет, этого не должно произойти! Разве
я не видел, что он сидит за работой?

Было ли что-то ещё? — спросил он.

«Нет», — ответил я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно. «Как скоро мне нужно будет зайти снова?»

«О, в любое время, когда будете проходить мимо, — через пару дней или около того».

Я не мог произнести свою просьбу. Дружелюбие этого человека казалось мне безграничным, и я должен был уметь ценить его.
Лучше умереть с голоду! Я ушёл. Даже когда я был за дверью, я не мог заставить себя заговорить.
Я снова почувствовал приступ голода и пожалел, что ушёл из офиса, не попросив этот шиллинг. Я достал из кармана другое лезвие и сунул его в рот. Это помогло. Почему я не сделал этого раньше? «Тебе должно быть стыдно», — сказал я вслух. «Неужели тебе
действительно пришло в голову попросить у этого человека шиллинг и снова доставить ему неудобства?» — и я всерьёз разозлился на себя за наглость, в которой едва не признался. «Клянусь богом! это самое отвратительное, что я когда-либо слышал, — сказал я, — наброситься на человека и
Я чуть не вырвал ему глаза только потому, что тебе понадобился шиллинг, жалкий ты пёс! Ну-у, марш! Быстрее! Быстрее! Ты, здоровенный болван, я тебя научу.
Я побежал, чтобы наказать себя, перепрыгивал через одну улицу за другой, подгонял себя сдавленными криками и беззвучно и яростно ругался, когда собирался остановиться. Так я проделал долгий путь по Пайл-стрит,
пока наконец не остановился, чуть не плача от досады, что не могу бежать дальше. Я дрожал всем телом,
и я рухнул на ступеньку. «Нет, хватит!» — сказал я и, чтобы как следует помучить себя, снова поднялся и заставил себя стоять.
Я насмехался над собой и с удовольствием обнимал себя, глядя на
собственное изнеможение. Наконец, спустя несколько мгновений,
я кивком разрешил себе сесть, но даже тогда выбрал самое неудобное место на ступеньках.

Боже! как же приятно было отдохнуть! Я вытер пот с лица и сделал несколько глубоких вдохов. Как же я не бежал! Но я не жалел об этом;
Я сполна заслужил это. Почему я хотел попросить этот шиллинг? Теперь
я видел, к чему это может привести, и начал мягко разговаривать сам с собой,
увещевая себя, как сделала бы мать. Я всё больше и больше
волновался, и, несмотря на усталость и слабость, я расплакался.
Тихий, искренний плач; внутреннее рыдание без слёз.

Я просидел на том же месте четверть часа или больше. Люди приходили и уходили, но никто меня не беспокоил. Вокруг меня играли маленькие дети, а на дереве на другой стороне улицы пела птичка.

Ко мне подошёл полицейский. «Почему вы здесь сидите?» — спросил он.

 «Почему я здесь сижу?» — ответил я. — «Для удовольствия».

 «Я наблюдал за вами последние полчаса. Вы сидите здесь уже полчаса».

 «Примерно так, — ответил я. — Ещё что-нибудь?»

 Я в раздражении встал и пошёл дальше. Добравшись до рынка, я остановился и посмотрел вдоль улицы.  Ради удовольствия.  Ну что, это был ответ?  От усталости ты должен был ответить и говорить жалобным голосом.  Ты болван, ты никогда не научишься притворяться.
  От изнеможения ты должен был задыхаться, как лошадь.

Добравшись до пожарной каланчи, я снова остановился, охваченный новой идеей.
 Я щёлкнул пальцами, громко рассмеялся, чем смутил прохожих, и сказал: «А теперь ты просто пойдёшь к пастору Левиону.  Ты пойдёшь, будь я проклят, — ну, хотя бы попытаешься.  Что ты от этого потеряешь?  А погода такая прекрасная!»

Я вошёл в книжный магазин Паши, нашёл адрес пастора Левиона в справочнике и направился туда.

Ну вот и всё! — сказал я. Не валяй дурака. Совесть, говоришь?
Не говори ерунды, пожалуйста. Ты слишком беден, чтобы содержать совесть.
Ты голоден; ты пришёл по важному делу — это первое, что нужно сделать. Но ты должен держать голову прямо и говорить нараспев. Ты не будешь этого делать! Что? Тогда я не пойду дальше. Ты слышишь? Воистину, ты находишься в состоянии тяжкого искушения, сражаясь
с силами тьмы и великими безмолвными чудовищами по ночам, так
что даже думать об этом страшно; ты голоден и жаждешь вина и
молока, но не получаешь их. Всё зашло так далеко. Ты стоишь здесь,
и у тебя нет даже полпенни, чтобы благословить себя. Но ты
Верь в благодать, хвала Господу; ты ещё не утратил веру;
и тогда ты должен сложить руки и выглядеть настоящим сатаной
за то, что веришь в благодать. Что касается Маммона,
то ты ненавидел Маммона со всей его помпезностью в любом обличье.
Теперь совсем другое дело — сборник псалмов, сувенир стоимостью в несколько шиллингов... Я остановился у двери пастора и прочитал: «Приёмные часы: с 12 до 16».


«Учти, никаких поблажек, — сказал я. — Теперь мы возьмёмся за дело всерьёз!» Так что опусти голову ещё немного, и я позвонил в дверь.

«Я хочу видеть пастора», — сказал я служанке, но мне пока не удалось обратиться к Богу.

 «Он вышел».

 Вышел, вышел!  Это разрушило весь мой план; все, что я собирался сказать, разлетелось по ветру.  Что же я тогда выиграл от долгой прогулки?  Я стоял.

 «Это было что-то особенное?»  — спросила служанка.

— Вовсе нет, — ответил я, — вовсе нет. Просто погода была такая прекрасная, что я решил выйти и поздороваться.


Я стоял там, а она стояла там. Я нарочно выпятил грудь, чтобы
Я попытался привлечь её внимание к булавке, которой было скреплено моё пальто. Я умоляюще посмотрел на неё, чтобы она поняла, зачем я пришёл, но бедняжка совсем меня не понимала.

Прекрасная погода. Хозяйки тоже нет дома?

Да, но у неё подагра, и она лежит на диване, не в силах пошевелиться... Может, мне оставить записку или что-то в этом роде?

Нет, вовсе нет; я просто время от времени совершал такие прогулки, просто чтобы размяться; после обеда это было так полезно...  Я отправился в обратный путь — к чему ещё больше сплетен?  Кроме того, я начал
у меня закружилась голова. В этом не было никаких сомнений; я был на грани срыва. Приёмные часы с 12 до 16. Я постучал в дверь на час позже. Время отсрочки прошло. Я сел на одну из скамеек возле церкви на рынке. Господи! как же мрачно всё выглядело теперь! Я не плакал; я слишком устал, был измотан до предела. Я сидел там, не пытаясь прийти ни к какому выводу,
грустный, неподвижный и голодный. Моя грудь сильно воспалилась; она
странно и мучительно ныла, и даже жевание стружки не помогало мне
 Мои челюсти устали от этой бесполезной работы, и я дал им отдохнуть.  Я просто сдался.  Коричневая апельсиновая корка, которую я нашёл на улице и сразу же начал жевать, вызвала у меня тошноту.  Я был болен — вены на моих запястьях вздулись и посинели.  Чего же я на самом деле добивался? Бегать целый день за шиллингом, который продлит мою жизнь всего на несколько часов.
Учитывая всё, разве не было бы безразлично, произойдёт ли неизбежное на день раньше или на день позже? Если бы я вёл себя как обычный
Я должен был уже давно вернуться домой, лечь и отдохнуть, сдаться. На мгновение мой разум прояснился. Теперь мне предстояло умереть.
Было время осеннего увядания, и всё вокруг погрузилось в сон.
Я испробовал все средства, исчерпал все известные мне ресурсы. Я сентиментально лелеял эту мысль и каждый раз, когда ещё надеялся на возможное спасение, с отвращением шептал себе: «Дурак, ты уже начал умирать».

Мне нужно написать пару писем, всё подготовить — собраться с мыслями. Я бы тщательно умылся и привёл в порядок свою постель. Я бы положил голову на
на листах белой бумаги, самых чистых вещах, которые у меня остались, и
зеленом одеяле. Я.... Зеленое одеяло! Словно подстреленный, я проснулся.
Кровь прилила к моей голове, и я почувствовал сильное сердцебиение
сердце. Я встаю со скамейки и начинаю ходить. Жизнь снова пробуждается во мне,
всеми фибрами души, и раз за разом я бессвязно повторяю: “Зеленое
одеяло ... зеленое одеяло”. Я иду всё быстрее и быстрее, как будто мне нужно что-то забрать, и через некоторое время оказываюсь в своей мастерской.  Не останавливаясь ни на секунду и не сомневаясь в своём решении, я иду
Я подошёл к кровати и свернул одеяло Ганса Паули. Было бы странно, если бы эта блестящая идея не спасла меня. Я поднялся на недосягаемую высоту над глупыми сомнениями, которые возникли во мне, — полувнутренними криками о пятне на моей чести. Я попрощался со всеми ними. Я не был героем — не был добродетельным идиотом. У меня остались здравые мысли.

Итак, я взял одеяло под мышку и пошёл на Стинэрс-стрит, 5. Я постучал и впервые вошёл в большую странную комнату.
Звонок над дверью над моей головой зазвенел. Входит мужчина
Он выходит из подсобки, жуя с набитым ртом, и встаёт за прилавок.

 «Э, одолжи мне шесть пенсов на очки», — говорю я.

 «Я верну их через пару дней, без сомнений, — а?»  «Нет!

 они же стальные, не так ли?»

 «Да».  «Нет, я не могу». Ну, на самом деле это была всего лишь шутка.
Ну, у меня есть одеяло, которое, собственно говоря, мне больше не нужно, и мне пришло в голову, что ты мог бы забрать его у меня.

«У меня, к сожалению, целый склад постельного белья», — сказал он
— ответил он, а когда я открыл его, он лишь мельком взглянул на него и сказал:
— Нет, извините, но мне это тоже ни к чему.

 — Я хотел сначала показать вам худшую сторону, — сказал я. — С другой стороны гораздо лучше.

 — Ай, ай, это никуда не годится.  Я не буду этим владеть, и вы нигде не выручите за это ни пенни.

— Нет, ясно, что оно ничего не стоит, — сказал я. — Но я подумал, что оно могло бы пойти на аукционе вместе с другим старым одеялом.

 — Ну нет, от него нет никакой пользы.

 — Три пенса? — сказал я.

 — Нет, я вообще не хочу его брать, приятель!  Я бы не стал держать его в доме!  Я взял его под мышку и пошёл домой.

Я сделал вид, что ничего не произошло, снова расстелил его на кровати, хорошенько разгладил, как обычно, и попытался стереть все следы своего поступка.  Я не мог быть в здравом уме в тот момент, когда решил совершить этот подлый трюк.  Чем больше я об этом думал, тем более неразумным мне это казалось.  Должно быть, это был приступ слабости, какое-то расслабление моего внутреннего «я», которое застало меня врасплох. Я тоже попался в эту ловушку. Я почти чувствовал, что иду по
Я свернул не туда и первым делом предложил ему свои очки, чему был очень рад.
Я был рад, что у меня не было возможности совершить этот проступок, который омрачил бы мои последние часы.

 Я снова вышел в город.  Я опустился на одно из
сидений у церкви Спасителя; задремал, уронив голову на грудь,
апатичный после пережитого волнения, больной и измученный голодом.  И
время шло своим чередом.

Мне тоже придётся посидеть здесь этот час. На улице было немного светлее, чем в доме, и мне показалось, что у меня не болит грудь
На свежем воздухе боль не так сильна. Мне тоже скоро нужно будет вернуться домой...
Я задремал, погрузившись в свои мысли, и ужасно страдал.

 Я нашёл маленький камешек, начисто вытер его о рукав пальто и положил в рот, чтобы было что бормотать. В остальном
я не шевелился и даже не моргал. Люди приходили и уходили;
Шум машин, стук копыт и людская болтовня наполняли воздух.
 Я мог бы попробовать с помощью кнопок.  Конечно, это было бы бесполезно.
Кроме того, я был в довольно плачевном состоянии, но когда я
Если вдуматься, мне, так сказать, пришлось бы пройти мимо «дядиного дома» по пути домой. Наконец я встал, с трудом поднялся на ноги и побрёл по улицам.
У меня над бровями начало жечь — начиналась лихорадка, и я заспешил изо всех сил. Я снова прошёл мимо пекарни, где лежала буханка хлеба. «Что ж, здесь мы остановимся!» — сказал я с напускной решимостью.
Но что, если мне пойти и попросить немного хлеба? Конечно, это была мимолетная мысль, вспышка; на самом деле она не могла прийти мне в голову
для меня это серьезно. “Тьфу!” Я прошептала про себя, покачала головой и
продолжила свой путь. В Ребшлагере пара влюбленных стояла в дверях и
тихо разговаривала; чуть дальше девушка высунула голову из
окна. Я шел так медленно и задумчиво, что я выглядел так, как будто
Я, может быть погружен в медитацию на ничто, в частности, и девчонка
вышел на улицу. “ Как мир относится к тебе, старина?
Э-э, что с тобой, ты болен? Нет, храни нас Господь, что за лицо! — и она в испуге отпрянула. Я тут же встрепенулся: что случилось с моим
лицо? Неужели я действительно начал умирать? Я провёл рукой по щекам;
худые — конечно, я был худым — мои щёки были похожи на две пустые чаши;
но, боже... Я снова побрёл, но снова остановился;
должно быть, я невероятно худой. Кто знает, может, мои глаза
впадали прямо в голову? Как я выглядел на самом деле? Это была та самая
двойка, ради которой нужно было позволить себе превратиться в живое уродство из-за голода. Меня снова охватила ярость, последнее вспыхивание, финальный спазм. «Боже мой, что за лицо. А?» И вот я стою с головой
Таких не было во всей стране, с такими кулаками,
которые, клянусь Господом, могли стереть землекопа в порошок, и всё же я пошёл
и уморил себя голодом до безобразного состояния прямо в городе Христиания.
 Был ли в этом какой-то смысл? Я сидел в седле, трудился день и ночь, как лошадь извозчика.

Я вычитал все глаза из своих глазниц, высосал все мозги из своей головы, и что, чёрт возьми, я от этого получил? Даже уличная шлюха молила Бога избавить её от моего общества. Что ж, пора этому положить конец. Ты это понимаешь? Пора положить этому конец, иначе дьявол
овладевает мной.

 С нарастающей яростью, скрежеща зубами от осознания своего бессилия, со слезами и проклятиями я продолжал бушевать, не обращая внимания на проходивших мимо людей. Я снова начал истязать себя, нарочно ударялся лбом о фонарные столбы, впивался ногтями в ладони, в исступлении прикусывал язык, когда не мог ясно выразить свои мысли, и безумно смеялся каждый раз, когда мне было очень больно.

Да, но что мне делать? — спросил я себя наконец и несколько раз топнул ногой по мостовой, повторяя: «Что мне делать?» Джентльмен
просто проходя мимо, он с улыбкой сказал: «Тебе стоит пойти и попросить, чтобы тебя заперли».
Я посмотрел ему вслед. Один из наших известных дамских врачей, по прозвищу «Герцог». Даже он не понимал моего истинного состояния — человек, которого я знал, с которым я пожимал руку. Я успокоился. Заперли? Да, я был безумен; он был прав. Я чувствовал безумие в своей крови, чувствовал, как оно пронзает мой мозг. Значит, мне суждено было погибнуть! Да, да; и я продолжаю свой
утомительный, мучительный путь. Вот и гавань, в которой я должен был обрести покой.


Внезапно я снова останавливаюсь. Но не взаперти! — говорю я, — нет; и я расту
я чуть не охрип от страха. Я молил о милости; умолял ветер и погоду не запирать меня. Меня снова отведут в караульное помещение и посадят в тёмную камеру, в которой нет ни капли света. Только не это! Должны быть ещё какие-то открытые каналы, которые я не пробовал, и я их попробую. Я бы так усердно трудился,
не жалея времени, и неутомимо ходил бы от дома к дому. Например, был у нас продавец нот Цислер;
я к нему совсем не заходил. Может, какое-нибудь средство подвернётся!.. Так я и
Я спотыкался и говорил, пока не расплакался от волнения.
 Цислер! Может быть, это был знак свыше? Его имя пришло мне на ум без всякой причины, а он жил так далеко; но я всё равно разыщу его, буду идти медленно и отдыхать в пути. Я хорошо знал это место; я часто бывал там, когда дела шли хорошо, и покупал у него много музыки. Стоит ли мне попросить у него шесть пенсов? Возможно, из-за этого он почувствует себя неловко. Я бы попросил у него шиллинг. Я зашёл в магазин и спросил, где начальник. Меня проводили в его кабинет; там
Он сидел — красивый, хорошо одетый по последней моде — и просматривал какие-то счета. Я, запинаясь, извинился и изложил суть своего дела.
 Я был вынужден обратиться к нему... осталось совсем немного времени, и я смогу вернуть долг... когда мне заплатят за мою газетную статью... Он окажет мне такую большую услугу... Не успел я договорить, как он повернулся к своему столу и вернулся к работе. Когда я закончил, он
взглянул на меня искоса, покачал своей красивой головой и сказал: «Нет». Просто «нет» — без объяснений, без единого слова.

Мои колени испуганно задрожали, и я оперлась на маленькую полированную перегородку.  Я должна попытаться ещё раз.  Почему мне пришло в голову именно его имя, когда я стояла так далеко от него, в Фатерланде?  Что-то в моём левом боку пару раз дёрнулось, и я покрылась потом.
  Я сказала, что действительно ужасно измотана и, что ещё хуже, больна.  Я наверняка смогу вернуть долг не раньше чем через несколько дней. Если бы он был так добр...

 «Мой дорогой друг, зачем ты пришёл ко мне? — спросил он. — Ты для меня совершенно чужой человек. Иди в газету, где тебя знают».

— Но только на этот вечер, — сказал я. — Контора уже закрыта, а я очень голоден.


 Он упрямо качал головой и продолжал качать её после того, как я взялся за ручку двери.
 — Спокойной ночи, — сказал я.  Это был не какой-то намёк свыше, подумал я и горько улыбнулся.  Если бы дело дошло до этого, я бы и сам мог дать такой же хороший намёк. Я тащился от квартала к кварталу, время от времени присаживаясь на ступеньку.  Если бы только я мог сбежать из этой тюрьмы.  Ужас той камеры преследовал меня повсюду;  не давал мне покоя.  Всякий раз, когда я замечал на своём пути полицейского, я
Я, пошатываясь, свернул в переулок, чтобы не встретиться с ним. Ну что ж,
сделаем сто шагов и снова попытаем счастья! Когда-нибудь должно найтись лекарство...


Это был маленький магазинчик, где я никогда раньше не бывал. За прилавком стоял одинокий мужчина (позади него была контора с фарфоровой табличкой на двери), который раскладывал товары по полкам и прилавку. Я подождал, пока из магазина не выйдет последний покупатель — молодая
девушка с ямочками на щеках. Какой счастливой она выглядела! Я не отставал от неё в попытках произвести впечатление с помощью булавки, которой было скреплено моё пальто. Я повернулся, и моя грудь вздымалась.

— Вам что-нибудь нужно? — спросил продавец.

 — Хозяин на месте? — спросил я.

 — Он уехал в горы в Йотунхеймен, — ответил он. — Вам что-то особенное нужно, да?

 — Мне нужно пару пенсов на еду, — сказал я и попытался улыбнуться.
 — Я голоден, а у меня нет ни гроша.

— Тогда ты почти так же богат, как и я, — заметил он и начал приводить в порядок несколько тюков с шерстью.


 — Ах, не прогоняй меня — не сейчас! — сказал я, и по телу у меня побежали мурашки. — Я действительно умираю от голода; я уже много дней ничего не ел.

С совершенно серьёзным видом, не говоря ни слова, он начал выворачивать карманы один за другим. Разве я не поверил бы ему на слово?
 Что?

 «Всего полпенни, — сказал я, — и через пару дней ты получишь обратно целый пенни».

 «Мой дорогой друг, ты хочешь, чтобы я украл из кассы?» — нетерпеливо спросил он.

— Да, — сказал я. — Да, достаньте полпенни из кассы.

 — Не я это сделаю, — заметил он и добавил: — И позвольте мне сказать вам, что с меня хватит.

 Я вырвался оттуда, изнемогая от голода и сгорая от стыда.  Я
Я превратился в собаку ради жалкого куска мяса, и я его не получил. Нет, этому должен быть конец! Со мной действительно всё зашло слишком далеко. Я держался много лет, стойко переносил все тяготы, а теперь, в одночасье, опустился до самого низкого попрошайничества. Этот день огрубил мой разум, запятнал мою душу бесстыдством. Я не постеснялся
стоять и ныть в лавке самого жалкого торговца, и что мне это дало?


Но разве у меня тогда не было ни крошки хлеба, чтобы положить в рот
мой рот? Я преуспел в оказании себе что постыло
сам. Да, да; но это должно прийти к концу. В настоящее время они блокировок
наружная дверь дома? Мне нужно поторопиться, если я хотел бы лежать в
охранять-дом снова.

Это давало мне силы. Лежать в камере снова я бы не стал. Склонившись
вперед и крепко прижав руки к левому боку, чтобы немного унять боль, я
продолжал идти, не отрывая взгляда от мостовой, чтобы не пришлось
кланяться возможным знакомым, и поспешил к пожарной каланче. Слава Богу!
на циферблате "Нашего Спасителя" было всего семь часов; у меня оставалось еще три часа
до того, как дверь закроют. Как же я был напуган!

Что ж, камня на камне не осталось. Я сделал все, что мог.
Подумать только, что я действительно не смог добиться успеха один раз за целый день! Если бы я рассказал
в это никто бы не поверил; если бы я это записал, они бы сказали, что
Я это выдумал. Нигде! Ну что ж, тут уж ничего не поделаешь. Прежде всего, не надо снова впадать в уныние. Фу! как отвратительно!
Уверяю тебя, это вызывает у меня отвращение к тебе.
Если надежда угасла, то почему ей пришёл конец? Разве я не мог бы, к примеру, стащить горсть овса из конюшни? Полоса света — луч — и всё же я знал, что конюшня закрыта.

Я расслабился и пополз домой со скоростью улитки. К счастью, впервые за весь день мне захотелось пить, и я пошёл искать место, где можно было бы напиться. Я был далеко от базара и не стал бы просить в частном доме.
Хотя, возможно, я мог бы подождать, пока не вернусь домой; это заняло бы четверть часа.
Я вовсе не был уверен, что смогу проглотить эту дрянь.
воды тоже; мой желудок больше никак не болел - я даже почувствовал
тошноту от слюны, которую я проглотил. Но пуговицы! Я еще совсем не пробовал
пуговицы. Там я стоял, как вкопанный, и начал улыбаться.
Может быть, было лекарство, несмотря ни на что! Я не был полностью обречен. Я
определённо должен получить за них хоть какую-то плату; завтра я, может быть, найду ещё где-нибудь, а в четверг мне, возможно, заплатят за мою газетную статью. Я просто посмотрю, всё ли в порядке. Подумать только, я мог забыть про пуговицы. Я достал их из кармана,
и, осматривая их, я снова зашагал вперёд. Мои глаза заблестели от радости.
 Я не видел улицы, я просто шёл вперёд. Разве я не знал в точности, где находится большой ломбард — моё убежище в тёмные вечера, где я встречаюсь со своим кровожадным другом? Там одно за другим исчезали мои пожитки — мои домашние мелочи, моя последняя книга. Мне нравилось ходить туда в дни аукционов, чтобы посмотреть и порадоваться, когда мои книги, казалось, вот-вот попадут в хорошие руки. Мои часы достались актёру Магельсону; я почти гордился этим.
Дневник, в котором я сделал свою первую небольшую поэтическую попытку, был
Моё пальто купил один знакомый, а моё верхнее пальто нашло приют у фотографа, который использовал его в студии. Так что ни на одно из них не стоило жаловаться. Я держал пуговицы наготове. «Дядя» сидит за столом и пишет. «Я не тороплюсь», — говорю я, боясь побеспокоить его и вызвать у него нетерпение из-за моего обращения. Мой голос
звучал так странно глухо, что я с трудом его узнавала, а сердце
билось как кувалда.

 Он, как обычно, с улыбкой подошёл ко мне, положил обе руки на прилавок и молча посмотрел мне в лицо. Да, я
я принёс кое-что, о чём хотел бы спросить его, может ли он чем-нибудь помочь; кое-что, что только мешает мне дома, уверяю вас, — это довольно неприятно — какие-то пуговицы. Ну и что тогда? что там было с пуговицами? и он опускает глаза на мою руку. Не мог бы он дать мне за них пару полпенсов? — что бы он там ни думал, — вполне в соответствии со своим мнением. «За пуговицы?» — и
«Дядя» удивлённо смотрит на меня: «За эти пуговицы?»  Только за сигару или что-то в этом роде, что он сам любит. Я просто проходил мимо и решил заглянуть.

Услышав это, старый ростовщик расхохотался и, не сказав ни слова, вернулся за свой стол.
 Я стоял как вкопанный; я не надеялся на многое,
но всё же думал, что мне могут помочь. Этот смех был моим смертным приговором. Полагаю, от моих очков тоже не было бы никакого толку? Конечно, я бы пошёл с ними в очках. Это само собой разумеется, сказал я и снял их.
Всего один пенни, а если он захочет, то и полпенни.

«Ты прекрасно знаешь, что я не могу одолжить тебе денег на очки, — сказал «дядя». — Я уже говорил тебе это однажды».

— Но мне нужна марка, — тупо сказал я. — Я даже не могу отправить письма, которые написал; нужна марка за пенни или полпенни, как вам будет угодно.

 — О, да поможет тебе Бог, иди своей дорогой! — ответил он и отмахнулся от меня.

 Да, да, наверное, так и есть, сказал я себе. Я машинально снова надел очки, взял пуговицы в руку и, отвернувшись, пожелал ему спокойной ночи, а затем, как обычно, закрыл за собой дверь. Что ж, теперь ничего не поделаешь! Подумать только, он не взял их ни за что, — пробормотал я. Это почти новые пуговицы; я не могу этого понять.

Пока я стоял, погружённый в свои мысли, мимо меня прошёл мужчина и вошёл в кабинет. Он в спешке слегка толкнул меня. Мы оба извинились, и я обернулся и посмотрел ему вслед.

 «Что? это ты?» — вдруг сказал он, поднявшись на полпути по лестнице. Он вернулся, и я узнал его. «Боже правый, приятель, на кого ты похож? Что ты там делал?»

— О, у меня были дела. Ты тоже идёшь, я вижу.

 — Да, а с кем ты был?

 У меня задрожали колени; я прислонился к стене и протянул руку с пуговицами.

“Что за черт!” воскликнул он. “Нет, это действительно заходит слишком далеко”.

“Спокойной ночи!” - сказал я и собрался уходить; я почувствовал, что слезы душат мою грудь.


“Нет, подождите минутку”, - сказал он.

Чего мне было ждать? Он был сам не свой, на дороге в мой “дядя”
воспитание, наверное, свое обручальное кольцо,--был голоден, возможно, для
несколько дней, задолжал хозяйке.

«Да, — ответил я, — если вы скоро уйдёте...»

«Конечно, — перебил он меня, схватив за руку, — но я могу с таким же успехом сказать тебе, что я тебе не верю. Ты такой идиот, что тебе лучше пойти со мной».

Я понял, что он имеет в виду, и вдруг почувствовал лёгкую гордость.
Я ответил:

 «Не могу; я обещал быть на Бернт-Эйкерс-стрит в половине восьмого, и...»


«В половине восьмого, верно; но сейчас уже восемь.  Вот он я, стою с часами в руке, которые собираюсь заложить.  Так что пошли с тобой, голодный грешник!» Я все равно достану тебе пять шиллингов”, - и он втолкнул меня внутрь.


ПРИМЕЧАНИЯ:

[4] Театр варьете и т. Д. И сад в Христиании.

[5] Жилище гражданского губернатора округа или епархии.




Часть III


Неделя прошла в славе и веселье.

На этот раз я тоже пережил худшее. Я ел каждый день, и
мое мужество возросло, и я бросал в огонь один чугунок за другим.

Я работал над тремя или четырьмя статьями, которые лишили мой бедный мозг
каждой искры, каждой мысли, которая в нем зарождалась; и все же мне казалось, что я
пишу с большей легкостью, чем раньше.

Последняя статья, над которой я так много ломал голову и над которой
Я возлагал на неё такие надежды, но редактор уже вернул мне рукопись.
Я был зол и уязвлён и сразу же уничтожил её, даже не перечитав.  В будущем я попробую написать ещё одну статью
чтобы открыть для себя больше возможностей для работы.

 Предположим, что писательство не принесёт мне успеха и случится самое худшее.
Но у меня всё ещё есть корабли. «Нун» стоит у причала, готовая к отплытию, и я, возможно, смогу добраться до
 Архангельска или куда ещё она может плыть; возможностей много. Последний кризис обошёлся со мной довольно сурово. У меня массово выпадали волосы, и я страдал от головных болей, особенно по утрам.
Моя нервозность умерла мучительной смертью. Я
сидел и писал днём, обернув руки тряпками, просто
потому что я не мог вынести прикосновения к ним моего собственного дыхания. Если
Йенс Олай хлопал дверью конюшни подо мной, или если во двор заходила собака
и начинала лаять, это пронзало меня до мозга костей, как будто
ледяные уколы пронзали меня со всех сторон. Я был довольно хорошо играл.

День за днем я боролся за свою работу, попрекать себя за короткое время он
взял, чтобы проглотить свою пищу, прежде чем я снова сел писать. В это время
и кровать, и маленький шаткий столик были завалены заметками
и исписанными страницами, над которыми я работал не покладая рук, добавляя новые идеи
То, что могло прийти мне в голову в течение дня, я стёр или оживил кое-где яркими словами.
Я изнурял себя и трудился над предложением за предложением,
с величайшим трудом. Однажды днём, закончив одну из своих статей, я с удовлетворением и радостью сунул её в карман и отправился к «командору».
Мне давно пора было придумать, как снова раздобыть немного денег;
у меня осталось всего несколько пенсов.

«Командор» попросил меня присесть на минутку; он немедленно отзовёт своего помощника и продолжит писать.

Я оглядел маленький офис - бюсты, гравюры, вырезки и еще
огромная корзина для бумаг, которая выглядела так, словно могла проглотить человека вместе с костями
и все остальное. Мне стало грустно на душе при виде этой чудовищной пропасти,
этой драконьей пасти, которая всегда была открыта, всегда готова принять
отвергнутую работу, вновь разбитые надежды.

“Какой сегодня день месяца?” поинтересовался ”комендор" из-за стола.

— 28-е, — отвечаю я, радуясь, что могу быть ему полезным, — 28-е, — и он продолжает писать.  Наконец он вкладывает пару писем в конверты, бросает несколько бумаг в корзину и
Он откладывает перо. Затем поворачивается на стуле и смотрит на меня. Заметив, что я всё ещё стою у двери, он делает полусерьёзное-полушутливое движение рукой и указывает на стул.

 Я отворачиваюсь, чтобы он не увидел, что на мне нет жилета, когда  я распахиваю пальто, чтобы достать рукопись из кармана.

— Это всего лишь небольшой очерк о Корреджо, — говорю я. — Но, возможно, к несчастью, он написан не так, чтобы...


Он забирает бумаги у меня из рук и начинает их просматривать.
Он поворачивается ко мне.

И вот так он выглядит вблизи, этот человек, чьё имя я уже слышал в ранней юности и чья газета с годами оказывала на меня всё большее влияние? У него вьющиеся волосы и немного беспокойные красивые карие глаза. Он имеет привычку время от времени пощипывать свой нос. Ни один шотландский священник не мог бы выглядеть мягче, чем этот воинственный писатель, чьё перо всегда оставляло кровоточащие раны там, где оно касалось. В присутствии этого человека меня охватывает странное чувство благоговения и восхищения.  Я вот-вот расплачусь
У меня на глаза навернулись слёзы, и я сделал шаг вперёд, чтобы сказать ему, как искренне я ценю его за всё, чему он меня научил, и умолять его не причинять мне боль. Я всего лишь жалкий неудачник, которому и так пришлось несладко...

 Он поднял глаза и медленно сложил мою рукопись, а сам сел и задумался.  Чтобы ему было легче отказать мне, я протянул руку и сказал:

— А, ну конечно, вам это ни к чему, — и я улыбаюсь, чтобы показать, что меня это не задевает.

 — Чтобы быть нам полезными, все должно быть таким популярным.
он отвечает: «Вы знаете, какая у нас публика. Но не могли бы вы попробовать написать что-нибудь более банальное или придумать что-то, что люди лучше поймут?»

 Его снисходительность поражает меня. Я понимаю, что моя статья отклонена, но я не мог бы получить более вежливого отказа. Чтобы не отнимать у него больше времени, я отвечаю:

«О да, думаю, что могу».

Я иду к двери. Хм... он, должно быть, молится о том, чтобы я не отнял у него время этим... Я кланяюсь и поворачиваю дверную ручку.

 «Если вам это нужно, — говорит он, — можете немного порисовать внутри
заранее; вы можете написать для этого расписку, знаете ли».

 Теперь, когда он увидел, что я не умею писать, это предложение меня несколько унизило, и я ответил:

 «Нет, спасибо; я ещё какое-то время смогу продержаться, большое вам спасибо. До свидания!»

 «До свидания!» — отвечает «командор», одновременно поворачиваясь к своему столу.

Тем не менее он относился ко мне с незаслуженной добротой, и я был ему за это благодарен.
И я бы тоже умел ценить это. Я решил не возвращаться к нему, пока не смогу что-нибудь предпринять
со мной, и это меня вполне устраивало; что-то такое, что немного удивило бы «командора» и заставило бы его без колебаний заплатить мне полсоверена.
 Я вернулся домой и снова взялся за писательство.


  В последующие вечера, как только наступало восемь часов и зажигался газ, со мной регулярно происходило следующее.

Когда я выхожу из своей комнаты, чтобы прогуляться по улицам после тяжёлого рабочего дня, полного забот и тревог, под фонарным столбом прямо напротив моей двери стоит женщина, одетая в чёрное.

Она поворачивает ко мне лицо и провожает меня взглядом, когда я прохожу мимо.
Я замечаю, что на ней всегда одно и то же платье, всегда одна и та же густая вуаль, скрывающая её лицо и спадающая на грудь, и что в руке она держит маленький зонтик с кольцом из слоновой кости на ручке.
Это был уже третий вечер, когда я видел её там, всегда на одном и том же месте.
Как только я прохожу мимо, она медленно поворачивается и идёт по улице прочь от меня. Мой нервный мозг задрожал от любопытства, и я тут же поддался неразумному порыву
Я чувствовал, что она пришла ко мне. Наконец я уже был готов обратиться к ней и спросить, не ищет ли она кого-нибудь, не нужна ли ей моя помощь и могу ли я проводить её до дома. К сожалению, я был плохо одет и не смог бы защитить её на тёмных улицах, но меня одолевал неясный страх, что это может мне дорого обойтись: стакан вина или поездка, а у меня совсем не осталось денег. Мои удручающе пустые карманы действовали на меня слишком угнетающе, и у меня даже не хватило смелости заглянуть в них
Я резко обошёл её стороной. Голод снова дал о себе знать.
Я не ел со вчерашнего вечера. Правда, это было недолго.
Я часто мог продержаться пару дней, но в последнее время стал серьёзно сдавать.
Я уже не мог голодать так же долго, как раньше. Один-единственный день привёл меня в замешательство, и я страдал от непрекращающейся рвоты, как только пробовал воду на вкус. К этому добавилось то, что я
лежал и дрожал всю ночь, лежал полностью одетым, а вставал и ходил
Днём я лежал синий от холода, лежал и мёрз каждую ночь, дрожа от озноба, и коченел во сне. Старое одеяло не защищало от сквозняков, и по утрам я просыпался с заложенным носом от резкого морозного воздуха, который проникал в полуразрушенную комнату.

 Я иду по улице и думаю о том, что мне делать, чтобы выжить, пока я не закончу свою следующую статью. Если бы у меня была только свеча, я бы
постарался продержаться до утра; это заняло бы всего пару
часов, если бы я как следует взялся за работу, а завтра я мог бы
позвать «командора».

Я без лишних слов направляюсь в кафе «Опленд» и ищу своего молодого знакомого в банке, чтобы занять пенни на свечу.
Я беспрепятственно прошёл через все залы; я миновал дюжину столиков, за которыми сидели мужчины, болтали, ели и пили; я прошёл в заднюю часть кафе, да, даже в красную нишу, но так и не нашёл своего человека.

Удручённый и раздосадованный, я снова выбрался на улицу и направился во дворец.

Неужели это самый горячий из всех вечных дьяволов, который только может существовать, думает, что я
Тяготы никогда не закончатся! Я шёл длинными, яростными шагами,
с опущенным до самых ушей воротником пальто и засунутыми в карманы бриджей руками,
проклиная все на свете. За семь или восемь месяцев не было ни одного спокойного часа, не было даже простой еды, необходимой для того, чтобы поддерживать тело и душу в течение одной короткой недели, прежде чем нужда снова посмотрела мне в лицо. И вот я, вдобавок ко всему, оставался честным и благородным на протяжении всех своих страданий — Ха! ха! честным и благородным
до глубины души. Боже, храни меня, каким же глупцом я был! И я
начал рассказывать себе, как я мучился угрызениями совести из-за того, что однажды отнес одеяло Ганса Паули в ломбард.
 Я саркастически рассмеялся над своей щепетильной прямотой, презрительно сплюнул на землю и не смог подобрать слов, чтобы хотя бы наполовину высмеять себя за глупость. Пусть это случится только сейчас! Если бы в этот момент я нашёл сбережения школьницы или единственную монетку бедной вдовы, я бы схватил их и положил в карман; я бы намеренно украл их и проспал всю ночь
 Я не страдал так невыносимо просто так — моё терпение было на исходе — я был готов на всё.

 Я обошёл дворец три, может быть, четыре раза, затем решил, что пойду домой, сделал ещё один небольшой круг по парку и вернулся на Карл-Иоганнштрассе. Было около одиннадцати. На улицах было довольно темно, и люди бродили во всех направлениях, тихие парочки и шумные компании смешивались друг с другом. Настал великий час
— время спаривания, когда мистический поток достигает своего пика
качнуться — и наступит час весёлых приключений. Шелест юбок,
один или два коротких чувственных смешка, вздымающиеся груди, страстные,
прерывистые вздохи, и далеко внизу, возле Гранд-отеля, голос, зовущий
«Эмма!» Вся улица превратилась в болото, из которого поднимались горячие испарения.

Я невольно нащупываю в карманах несколько шиллингов. Страсть,
которая сквозит в движениях каждого прохожего,
тусклый свет газовых фонарей, тихая, беременная ночь — всё это начинает
действовать на меня — этот воздух, наполненный шёпотом, объятиями, дрожью
Признания, уступки, невысказанные слова и подавленные крики.
Несколько кошек громко заявляют о своей любви под дверью Бломквиста.
А у меня не было ни флорина! Это было невыносимое, беспросветное
бедствие — быть таким нищим. Какое унижение, какой позор! Я снова начал думать о последней крошке, которую съела бедная вдова.
О том, что я бы украл у школьника кепку или носовой платок, а у нищего — бумажник.
Я бы без зазрения совести отнес их старьёвщику и прогулял бы вырученные деньги.

 Чтобы утешиться — хоть как-то оправдаться, — я беру
выискиваю все возможные недостатки в проходящих мимо людях. Я презрительно пожимаю плечами и свысока смотрю на них, пока они не скроются из виду. Эти легкомысленные студенты, которые едят одни сладости и воображают, что ведут себя по-настоящему по-континентальному,
если щекочут под рёбрами какую-нибудь швею! Эти молодые жеребцы, банковские клерки, торговцы, фланеры, которые не побрезговали бы и женой моряка;
Пьяные Моллсы готовы рухнуть в первом же дверном проёме ради бокала пива! Какие сирены! Место рядом с ними ещё тёплое от
вчерашние объятия сторожа или конюха! Трон всегда пуст, всегда открыт для новичков! Молю, восседай!

 Я сплюнул на тротуар, не заботясь о том, попал ли я в кого-нибудь.
 Я был в ярости; меня переполняло презрение к этим людям, которые едва знакомы друг с другом и расходятся прямо у меня на глазах.
Я поднял голову, и чувствовал в себе благословение, чтобы быть способным держать
мой собственный чистоте. В Stortingsplads (Парламент Место) Я встретил девушку, которая
пристально посмотрела на меня, когда я подошел к ней вплотную.

“Спокойной ночи!” - сказал я.

“Спокойной ночи!” Она остановилась.

Хм! неужели она так поздно гуляла? Разве молодой леди не рискованно находиться в Карл-Йоханне в такое время суток? Неужели нет? Да; но разве с ней никогда не заговаривали, не приставали к ней, я имею в виду, не просили ли её пойти с кем-нибудь домой?

 Она уставилась на меня с изумлением, вгляделась в моё лицо, чтобы понять, что я на самом деле имею в виду, затем внезапно сунула руку мне под мышку и сказала:

— Да, и мы тоже пошли!

 Я пошёл с ней. Но когда мы прошли несколько шагов мимо стоянки для автомобилей, я остановился, высвободил руку и сказал:

— Послушай, дорогая, у меня нет ни гроша! — и с этими словами я пошёл дальше.

Сначала она мне не поверила, но, обыскав все мои карманы и ничего не найдя, разозлилась, тряхнула головой и назвала меня скрягой.

— Спокойной ночи! — сказал я.

— Подожди минутку, — крикнула она, — а эти очки у тебя золотые?

— Нет.

«Тогда иди к чёрту!» — и я пошёл.

Через несколько секунд она догнала меня и окликнула:

«Ты всё равно можешь пойти со мной!»

Я почувствовал себя униженным из-за этого предложения от несчастной уличной девки, и
Я сказал: «Нет». Кроме того, уже было поздно, и мне нужно было быть в другом месте. Она тоже не могла позволить себе такие жертвы.

 «Да, но теперь я хочу, чтобы ты пошла со мной».
 «Но я не пойду с тобой таким образом».
 «О, конечно, ты пойдёшь с кем-то другим».

 «Нет», — ответил я.

Но я понимал, что нахожусь в затруднительном положении перед этой уникальной уличной торговкой, и решил хотя бы соблюсти приличия.

 «Как тебя зовут?»  — спросил я.  «Мэри, да?  Что ж, Мэри, послушай меня!»
И я начал объяснять ей своё поведение.  Девушка смутилась ещё больше
и чем дальше, тем больше удивлялась. Неужели она поверила,
что я тоже из тех, кто бродит по улицам по ночам и гоняется за маленькими девочками? Неужели она так плохо обо мне думает? Может быть, я с самого начала сказал ей что-то грубое? Можно ли вести себя так, как я вёл, если тобой движет какой-то дурной мотив? Вкратце, вот в чём дело.
Я окликнул её и прошёл с ней несколько шагов, чтобы посмотреть, как далеко она зайдёт. В остальном меня звали
так-то и так-то — пастор так-то и так-то. «Спокойной ночи, уходи и больше не греши!»
 С этими словами я оставил её.

Я с восторгом потёр руки, радуясь своей счастливой идее, и произнёс вслух:
«Как приятно совершать добрые дела». Возможно,
я дал этому падшему созданию стимул к развитию на всю её жизнь;
я спас её от гибели, и она оценит это, когда придёт время;
она вспомнит обо мне в час своей смерти с благодарностью в сердце. Ах,
воистину, стоит быть благородным, честным и праведным!

Я был в приподнятом настроении. Я чувствовал себя бодрым и достаточно смелым, чтобы справиться с любой проблемой, которая могла возникнуть. Если бы у меня была свеча, я мог бы
пожалуй, закончу свою статью. Я шел, позвякивая своим новым ключом от двери в
руке; напевал, насвистывал и размышлял, как бы раздобыть
свечу. Другого выхода не было. Мне пришлось бы взять
свои письменные принадлежности с собой на улицу, под фонарный столб. Я
открыл дверь и поднялся за своими бумагами. Когда я спустился еще раз,
Я запер дверь снаружи и встал под
свет. Вокруг было тихо; я слышал тяжёлые звонкие шаги констебля на Тэргаде и вдалеке, в направлении церкви Святого Хана
На холме залаяла собака. Ничто не могло меня потревожить. Я натянул пальто.
поднял воротник до ушей и начал думать изо всех сил.

Это будет внеочередное помочь мне, если бы я был достаточно удачлив,
найти подходящий закончить эту маленькую статью. Я застрял как раз
на довольно сложном месте, где должен был произойти совершенно
незаметный переход к чему-то новому, а затем — приглушённый
скользящий финал, протяжное бормотание, завершающееся, наконец,
кульминацией, такой же смелой и неожиданной, как выстрел или
звук схода горной лавины, — точка.
Но слова не шли у меня с языка. Я перечитал всё стихотворение с самого начала,
прочитал каждое предложение вслух, но так и не смог
сформулировать свои мысли, чтобы создать эту блистательную
кульминацию. И в довершение всего, пока я стоял и мучился,
пришёл констебль и, встав на некотором расстоянии от меня,
полностью испортил мне настроение. Да какое ему было дело до того,
что я стоял и пытался найти эффектную концовку для статьи для
_Командора_? Боже, как же мне было трудно сдержаться
Я не мог держать голову над водой, как бы ни старался! Я пробыл там около часа. Констебль пошёл своей дорогой. Холод становился всё сильнее, и я не мог больше оставаться на месте. Расстроенный и подавленный этой неудачной попыткой, я снова открыл дверь и поднялся в свою комнату.

 Там было холодно, и я едва мог разглядеть окно из-за кромешной темноты. Я на ощупь добрался до кровати, снял обувь и начал растирать ноги руками.
Затем я лёг, как делал уже давно, не раздеваясь.

На следующее утро, как только рассвело, я сел в постели и снова принялся за эссе. Я просидел так до полудня; к тому времени мне удалось написать десять, может быть, двадцать строк, но я так и не придумал концовку.

 Я встал, надел ботинки и начал ходить взад-вперёд по комнате, чтобы согреться. Я выглянул в окно: на стекле была изморозь; шёл снег. Во дворе толстый слой снега покрывал брусчатку и верхнюю часть насоса. Я суетился по комнате, бесцельно ходил взад-вперёд, царапал стену ногтем, наклонялся к ней.
Я осторожно прислонился головой к двери, постучал указательным пальцем по полу, а затем внимательно прислушался, без какой-либо цели, но тихо и задумчиво, как будто занимался каким-то важным делом.
Всё это время я бормотал что-то себе под нос, время от времени, чтобы слышать собственный голос.

Но, боже правый, это же безумие! И всё же я продолжал в том же духе. Спустя долгое время, возможно, пару часов, я взял себя в руки, прикусил губу и постарался взять себя в руки, насколько это было возможно.
 Этому должен быть конец! Я нашёл занозу, чтобы грызть её, и принялся за дело
Я решительно настроился писать дальше.

 С большим трудом мне удалось составить пару коротких предложений,
с десяток жалких слов, которые я вымучивал изо всех сил, чтобы хоть немного продвинуться. Затем я остановился, в голове было пусто; я был не в состоянии продолжать. И, поскольку я решительно не мог продолжать, я заставил себя
уставиться широко раскрытыми глазами на эти последние слова, на этот незаконченный лист бумаги; я вглядывался в эти странные, дрожащие буквы, которые топорщились на бумаге, как маленькие волосатые ползучие твари, пока наконец не понял, что ни черта не могу разобрать. Я ни о чём не думал.

Время шло; я слышал шум машин на улице, грохот автомобилей и стук копыт. Из конюшни до меня доносился голос Йенса Олая, который понукал лошадей. Я был совершенно ошеломлён. Я сел и слегка облизал губы, но больше не предпринимал никаких усилий; моя грудь была в плачевном состоянии. Наступали сумерки; я всё больше и больше погружался в себя, уставал и снова ложился на кровать. Чтобы немного согреть пальцы, я провела ими по волосам вперёд и назад, а затем крест-накрест. Отделились маленькие пучки волос, хлопья, которые прилипли
между пальцами и рассыпались по подушке. Тогда я об этом не подумал; как будто меня это не касалось.
В любом случае у меня осталось достаточно волос. Я снова попытался стряхнуть с себя это странное оцепенение, которое окутывало меня, словно туман. Я сел,
ударил себя по коленям ладонями и рассмеялся так сильно, как только позволяла моя больная грудь, — и тут же снова рухнул. Всё было напрасно; я умирал
беспомощно, с широко открытыми глазами, уставившись в потолок.
Наконец я сунул указательный палец в рот и стал его сосать.
Что-то шевельнулось в моей голове, какая-то мысль пробралась туда — безумная догадка.

А что, если мне откусить кусочек? Не раздумывая ни секунды, я
закрыл глаза и вцепился в него зубами.

Я вскочил. Наконец-то я окончательно проснулся. Из него потекла кровь, и я слизал её. Было не очень больно, и рана была неглубокой, но я разом пришёл в себя.
Я покачал головой, подошёл к окну, нашёл тряпку и обмотал ею больное место. Пока я этим занимался, мои глаза
полный слез; я тихо плакал про себя. Этот бедный тонкий палец
выглядел таким жалким. Боже милостивый! до чего же это дошло!
теперь со мной! Темнота сгущалась. Это был, может быть, не исключено, что
Я мог бы работать мой финал по ходу вечера, если я только
была свеча. Моя голова была ясна еще раз. Мысли приходили и уходили, как обычно, и я не испытывал особых страданий; я даже не так сильно хотел есть, как несколькими часами ранее. Я мог бы продержаться до следующего дня. Возможно, я смог бы получить свечу в кредит, если бы обратился в
Я зашёл в бакалейную лавку и объяснил своё положение — меня там хорошо знали.
В старые добрые времена, когда у меня были средства, я покупал там много хлеба.  Не было никаких сомнений в том, что я могу поставить свечку, опираясь на своё честное имя.
И впервые за долгое время я немного привёл в порядок свою одежду, стряхнул с воротника волосы, насколько позволяла темнота, и на ощупь спустился по лестнице.

Когда я вышел на улицу, мне пришло в голову, что, возможно, мне лучше попросить буханку хлеба. Я засомневался и остановился, чтобы поразмыслить. «На
«Ни в коем случае», — наконец ответил я себе. К сожалению, я был не в состоянии есть. Это было бы повторением старой истории — видений, предчувствий и безумных идей. Моя статья никогда не будет закончена, и нужно было идти к «Командору», пока он не забыл обо мне. Ни в коем случае! И я решил поставить свечку. С этими словами я вошёл в лавку.

Женщина стоит у прилавка и делает покупки. Перед ней лежит несколько небольших свёртков в разной обёртке.
продавец, который знает меня и знает, что я обычно покупаю, оставляет женщину в покое, без лишних слов заворачивает буханку в бумагу и протягивает мне.


«Нет, спасибо, я действительно хотел купить свечу сегодня вечером», — говорю я.

Я говорю это очень тихо и смиренно, чтобы не раздражать его и не лишиться шанса получить то, что я хочу.

Мой ответ сбивает его с толку; он сильно раздражается из-за моих неожиданных слов.
Я впервые потребовал у него что-то, кроме буханки хлеба.

 «Что ж, тогда тебе придётся подождать», — говорит он наконец и снова принимается за свёртки женщины.

Она получает ее товары и оплачивает их, дает ему Флорин, из
которые она получает сдачу и уходит. Мы с приказчиком и я
в одиночку. Он говорит: :

“Так ты хотела свечу, да?” Он вскрывает упаковку и достает
одну для меня. Он смотрит на меня, и я смотрю на него; я не могу получить мою
запрос на моих губах.

“О да, это правда, но вы заплатили!” - внезапно говорит он. Он просто
утверждает, что я заплатил. Я слышал каждое слово, и он начинает считать.
достает из кассы немного серебра, монету за монетой, блестящие толстые монеты. Он
возвращает мне сдачу на крону.

“Премного благодарен”, - говорит он.

Теперь я стою и смотрю на эти купюры. Я
чувствую, что где-то что-то не так. Я не размышляю, вообще ни о чём не думаю — меня просто поражает всё это богатство, которое лежит, сверкая, у меня перед глазами, — и я машинально собираю деньги.

 Я стою у прилавка, оцепеневший от изумления, онемевший, парализованный.
 Я делаю шаг к двери и снова останавливаюсь. Я перевожу взгляд на
определённое место на стене, где к кожаному кольцу подвешен маленький колокольчик, а под ним — моток верёвки.
Я стою и смотрю на эти вещи.

Продавца поражает, что я так неторопливо беседую с ним, и он говорит, убирая со стойки кучу оберточной бумаги:


«Похоже, у нас будет зима со снегом!»

«Хм! Да, — отвечаю я, — похоже, зима у нас будет суровая.
Похоже на то, — и через некоторое время добавляю: — Ну что ж,
рано или поздно это случится.

 Я слышал свой голос, но каждое произнесённое мной слово звучало так, будто его произносил кто-то другой.  Я говорил совершенно неосознанно,
непроизвольно, не контролируя себя.

«О, ты так думаешь?» — говорит мальчик.

 Я сунул руку с деньгами в карман, повернул дверную ручку и вышел. Я слышал, как я пожелал ему спокойной ночи и как мальчик ответил мне.

 Я отошёл от лавки на несколько шагов, когда дверь распахнулась и мальчик окликнул меня. Я обернулся без всякого
удивления, без тени страха; я только взял деньги в
свою руку и приготовился отдать их обратно.

“Прошу прощения, вы забыли свою свечу”, - говорит мальчик.

“Ах, спасибо”, - тихо ответил я. “Спасибо, спасибо”; и я побрел дальше.,
Я шёл по улице, сжимая его в руке.

Моя первая здравая мысль была о деньгах. Я подошёл к фонарному столбу, пересчитал их, взвесил на ладони и улыбнулся. Итак, несмотря ни на что, мне помогли — необычайно, грандиозно, невероятно помогли — помогли на долгое, долгое время; и я сунул руку с деньгами в карман и пошёл дальше.

За пределами ресторана в Гранд-Стрит я остановился и перевернулся
на мой взгляд, спокойно и тихо, если я далеко так сразу принимать
немного освежиться. Я слышал звон ножей и тарелок
внутри и звук отбиваемого мяса. Искушение было слишком велико — я вошёл.

«Порцию говядины», — говорю я.

«Одну говядину!» — кричит официантка, стоя у двери в лифт.

Я сел за маленький столик рядом с дверью и приготовился ждать. Там, где я сидел, было довольно темно, и я чувствовал себя неплохо
спрятанным и решил как следует всё обдумать. Время от времени официантка вопросительно поглядывала на меня.  Я совершил свой первый откровенный обман — свою первую кражу.  По сравнению с этим все мои
Мои прежние выходки были сущим пустяком — это было моё первое серьёзное падение... Ну и ладно! Ничего не поделаешь. Если уж на то пошло, я мог бы уладить это с владельцем магазина позже, при более удобном случае.
 Мне не нужно было заходить так далеко. Кроме того, я не брал на себя обязательства жить честнее других людей; не было никакого договора, который...

 — Как думаешь, скоро привезут говядину?

«Да, немедленно»; официантка открывает люк и заглядывает на кухню.


Но что, если бы этот случай когда-нибудь всплыл? Если бы продавец
Он мог что-то заподозрить и начать обдумывать историю с хлебом и флорином, с которого женщина получила сдачу? Не исключено, что он когда-нибудь узнает об этом, возможно, в следующий раз, когда я приду туда.
Ну что ж, Господи!.. Я незаметно пожал плечами.

«Пожалуйста, — говорит официантка, любезно ставя на стол говядину, — не хотите ли вы перейти в другой зал, здесь так темно?»

— Нет, спасибо, я лучше останусь здесь, — отвечаю я. Её доброта сразу же трогает меня.  Я плачу за говядину на месте и кладу сдачу
Я вкладываю его ей в руку и сжимаю её пальцы. Она улыбается, и я в шутку говорю, сдерживая слёзы:
«Вот, у тебя теперь есть деньги, чтобы купить себе ферму... Ах, добро пожаловать».

 Я начал есть, с каждым кусочком становясь всё более жадным, глотал
целые куски, не пережёвывая, и наслаждался каждым кусочком, как животное, и рвал мясо, как каннибал.

Ко мне снова подошла официантка.

 «Вам что-нибудь принести?» — спрашивает она, слегка наклонившись ко мне. Я посмотрел на неё. Она говорила очень тихо, почти застенчиво, и
Она опустила глаза. «Я имею в виду стакан эля или чего-нибудь другого, что вам больше по вкусу... от меня... без... то есть, если вы не против...»

«Нет, большое спасибо, — отвечаю я. — Не сейчас; я приду в другой раз».

Она отодвинулась и села за стол. Я видел только её голову.
Что за странное создание!

Закончив, я сразу направился к двери. Меня уже тошнило. Официантка встала. Я боялся подойти к свету — боялся показаться слишком уязвимым перед молодой девушкой, которая ни на секунду не заподозрила, как мне тяжело. Поэтому я поспешно пожелал ей спокойной ночи, поклонился и ушёл.

Еда начала действовать. Я сильно страдал от неё и не мог
сдерживать её в себе сколько-нибудь долго. Мне приходилось
понемногу сплевывать в каждом тёмном углу, куда я заходил. Я
пытался справиться с тошнотой, которая грозила снова меня
вывернуть наизнанку, сжимал руки и пытался подавить её;
топал ногами по мостовой и яростно глотал всё, что пыталось
вылезти наружу. Всё было напрасно. Наконец я ввалился в дверной проём, согнувшись пополам, головой вперёд, ослеплённый водой, которая лилась из моих глаз, и меня снова вырвало. Меня охватило
я испытывал горечь и плакал, пока шел по улице.... Я проклял жестокие силы
, кем бы они ни были, которые так преследовали меня, обрек их
на адское проклятие и вечные муки за их мелкое преследование.
В судьбе было мало рыцарства, действительно, достаточно мало рыцарства;
это приходилось признать.

Я подошёл к мужчине, который разглядывал витрину магазина, и с большой поспешностью спросил его, что, по его мнению, нужно дать человеку, который голодал.или очень долго. Это был вопрос жизни и смерти, сказал я; он даже говядину не мог переварить.

«Я слышал, что молоко полезно — горячее молоко», — удивлённо ответил мужчина. «Кстати, кого вы ищете?»

«Спасибо, спасибо, — говорю я; — идея с горячим молоком не так уж плоха»; и я ухожу.

Я зашёл в первое попавшееся кафе и попросил кипячёного молока.
 Мне принесли молоко, я выпил его, горячим, жадно, до последней капли, заплатил и вышел.  Я пошёл домой.

И вот теперь произошло нечто необычное. За моей дверью, прислонившись к фонарному столбу
, прямо под его ярким светом, стоит человек, которого я
вижу издалека - это дама, одетая в черное
снова. То же одетых в Черное дама в другие вечера. Не может быть
не ошибитесь об этом, она пришла на то же место в четвертой
время. Она стоит совершенно неподвижно. Я нахожу это настолько странным
что невольно замедляю шаг. В данный момент мои мысли в полном порядке, но я очень взволнован; мои нервы на пределе
моя последняя трапеза. Я, как обычно, прохожу мимо нее; я почти у двери и собираюсь
войти. Тут я останавливаюсь. Внезапно меня охватывает вдохновение.
меня. Не отдавая себе в этом отчета, я поворачиваюсь и подхожу
прямо к даме, смотрю ей в лицо и кланяюсь.

“Добрый вечер”.

“Добрый вечер”, - отвечает она.

Простите, она что-нибудь искала? Я и раньше её замечал;
могу ли я чем-нибудь ей помочь? Кстати, прошу прощения за столь настойчивый вопрос.

Да; она сама не знает...

За этой дверью никто не живёт, кроме трёх-четырёх лошадей и меня;
Если уж на то пошло, это была всего лишь конюшня и мастерская лудильщика...
Она явно ошиблась адресом, если искала кого-то там.

 При этих словах она отворачивается и говорит: «Я никого не ищу. Я просто стою здесь; это была всего лишь прихоть. Я...» она замолкает.

В самом деле, она просто стояла там, вечер за вечером, просто так, ради забавы!

 Это было немного странно. Я стоял и размышлял об этом, и это приводило меня в замешательство всё больше и больше. Я решил набраться смелости, нащупал в кармане деньги и без лишних слов пригласил её выпить со мной.
немного вина где-нибудь... учитывая, что наступила зима, ха-ха! ... это не займёт много времени... но, возможно, она...


Ах, нет, спасибо, она не может этого сделать. Нет, она не может этого сделать; но не буду ли я так любезен, что провожу её немного? Она... уже довольно темно, чтобы идти домой, и она немного нервничает из-за подъёма
Карл Иоганн, уже совсем стемнело.

Мы пошли дальше; она шла справа от меня. Странное, прекрасное чувство
придало мне сил; я был уверен, что нахожусь рядом с молодой девушкой. Я посмотрел на неё
всю дорогу Запах её волос; тепло, исходившее от её тела;
аромат женщины, который сопровождал её; сладкое дыхание
каждый раз, когда она поворачивалась ко мне лицом, — всё это
неуправляемо проникало в меня через все мои чувства. До сих пор я
лишь мельком видел её полное, довольно бледное лицо под вуалью и
высокую грудь, выступавшую из-под плаща. Мысль обо всей той скрытой красоте,
которая, как я предполагал, таилась под плащом и вуалью, приводила меня в замешательство,
делая меня по-идиотски счастливым без всяких на то оснований. Я не мог
Я больше не мог этого выносить; я коснулся её руки, провёл пальцами по её плечу и глупо улыбнулся.

 «Какая же ты странная», — сказал я.

 «Неужели? В чём же?»

 Ну, во-первых, у неё была привычка стоять у дверей конюшни вечер за вечером без всякой цели, просто так, ради забавы...

О, что ж, возможно, у неё были на то свои причины; кроме того, ей нравилось засиживаться допоздна. Она всегда питала к этому слабость. Волновало ли меня то, что я ложусь спать до двенадцати?

 Меня? Если я что-то и ненавидел на свете, так это ложиться спать
до двенадцати часов ночи.

Ах, вот оно что! Она была такой же; она совершала эту небольшую прогулку по вечерам, когда ей нечего было терять. Она жила на площади Святого Олафа.

«Иладжали», — воскликнул я.

«Прошу прощения?»

«Я только сказал «Иладжали»... всё в порядке. Продолжайте...»

Она жила в довольно уединённом месте, на площади Святого Олафа, вместе со своей матерью, с которой невозможно было разговаривать, потому что она была глухой. Было ли что-то странное в том, что ей хотелось ненадолго выйти из дома?

«Нет, совсем нет», — ответил я.

«Нет? А что тогда?»

По её голосу я понял, что она улыбается. Разве у неё не было сестры?

Да, старшей сестры. Но, кстати, откуда я это знаю? Она уехала в Гамбург.

«Недавно?»

«Да, пять недель назад». Откуда я узнал, что у неё есть сестра?

Я вообще об этом не знал, я просто спросил.

Мы замолчали. Мимо нас проходит мужчина с парой ботинок под мышкой;
в остальном улица, насколько мы можем видеть, пуста. В «Тиволи» горит длинный ряд разноцветных ламп. Снег больше не идёт; небо ясное.


«Боже мой! разве вы не мёрзнете без пальто?» — спрашивает дама, внезапно взглянув на меня.

Должен ли я сказать ей, почему у меня не было пальто; сообщить о моем плачевном состоянии
сразу и отпугнуть ее? Так же хорошо, как и в последнюю очередь. Все-таки это был
приятно идти рядом с нею и держать ее в неведении еще
подольше. Так я соврал. Я ответил:

“Нет, вовсе нет”; и, чтобы сменить тему, я спросил: “
вы видели зверинец в Тиволи?”

— Нет, — ответила она. — А там действительно есть на что посмотреть?

 А что, если ей взбредёт в голову пойти туда? В этот поток света, к этой толпе людей? Да её же там раздавят
со стыдом; я бы снова выгнал её, в моей-то поношенной одежде и с моим-то измождённым лицом; может быть, она даже заметила бы, что на мне нет жилета...

 «Ах нет, там наверняка нет ничего интересного!»

 И мне в голову пришло множество счастливых идей, которые я тут же воплотил в жизнь;
несколько скупых слов, обрывков, оставшихся в моём иссохшем мозгу.  Чего можно ожидать от такого маленького зверинца? В целом мне было совершенно неинтересно
смотреть на животных в клетках. Эти животные знают, что на них
смотрят; они чувствуют на себе сотни любопытных взглядов
они их осознают. Нет, я бы предпочёл увидеть животных, которые не знают, что за ними наблюдают; пугливых созданий, которые ютятся в своих логовах, лежат, лениво глядя зелёными глазами, облизывают когти и размышляют, а?

Да, в этом я определённо был прав.

Только животные со всей их особой пугливостью и особой дикостью обладали очарованием. Беззвучная, крадущаяся поступь в кромешной тьме ночи;
спрятавшиеся в лесу чудовища; крики пролетающей мимо птицы;
ветер, запах крови, грохот в пространстве; короче говоря,
царящий дух царства диких созданий
над дикостью... бессознательная поэзия!... Но я боялся, что ей это наскучит. Сознание моей крайней нищеты вновь охватило меня и сокрушило. Если бы я только был хоть немного прилично одет, чтобы доставить ей удовольствие от этой небольшой прогулки по Тиволи! Я не мог понять это существо, которое находило удовольствие в том, что полуголый нищий сопровождал её на протяжении всей улицы Карла Иоганна. О чём, во имя всего святого, она думала? И почему я
ходил там, важничал и глупо улыбался, глядя в пустоту?
У меня каких-либо уважительных причин, либо, за то, что позволил себе волноваться на
долго идти по этой изысканные, шелковистые одетые птица? Наверное, это не стоило мне
бьет? Разве я не чувствовал, как лед смерти проникает прямо в мое сердце при
даже самом легком дуновении ветра, который дул против нас? Не было безумия
спецназ работает в моем мозгу, просто из-за недостатка питания в течение многих месяцев
растянуть? И всё же она не дала мне пойти домой, чтобы я мог выпить хоть немного молока.
В моём пересохшем рту была ложка сладкого молока, которое я, возможно, смог бы проглотить. Почему она не отвернулась от меня и не дала мне уйти?..

Я отвлекся; отчаяние довело меня до последней крайности. Я
сказал:

“Учитывая все обстоятельства, тебе не следовало идти со мной. Я позорю
тебя у всех на глазах, хотя бы своей одеждой. Да, это
абсолютная правда; я серьезно.”

Она вздрагивает, быстро поднимает на меня глаза и молчит; потом вдруг восклицает
:

“Хотя, в самом деле!” Больше она ничего не говорит.

«Что ты имеешь в виду?» — спросил я.

«Фу, нет, мне стыдно... Мы уже не так далеко ушли»;
и она пошла немного быстрее.

Мы свернули на Юниверсити-стрит и уже видели огни на Сент-
«Место Олава». Затем она снова медленно пошла вперёд.

 «Я не хочу показаться нескромным, — говорю я, — но не могли бы вы назвать мне своё имя, прежде чем мы расстанемся? и не могли бы вы хоть на секунду приподнять вуаль, чтобы я мог вас увидеть? Я был бы вам очень признателен».

 Пауза. Я шёл дальше в ожидании.

 «Вы уже видели меня раньше», — отвечает она.

— Иладжали, — снова говорю я.

— Прошу прощения. Однажды ты следовал за мной полдня, почти до самого дома.
Ты тогда был навеселе?

Я снова услышал, как она улыбнулась.

— Да, — сказал я. — Да, не повезло, я тогда был навеселе.

— Как ужасно с твоей стороны!

И я с раскаянием признал, что поступил ужасно.

Мы дошли до фонтанов; мы остановились и посмотрели на многочисленные освещённые окна дома № 2.

«А теперь ты не должен идти со мной дальше, — говорит она. — Спасибо, что зашёл так далеко».

Я поклонился; я не осмелился ничего сказать; я снял шляпу и остался с непокрытой головой. Интересно, подаст ли она мне руку.

«Почему бы тебе не попросить меня пройти с тобой немного дальше?» — спрашивает она тихим голосом, глядя на носок своего ботинка.


«Боже правый! — отвечаю я, не в силах совладать с собой. — Боже правый, если бы ты только захотела!»

«Да, но только немного дальше».

И мы повернули назад.

Я был в ужасном смятении. Я совершенно не понимал, стою ли я на голове или на ногах. Это существо нарушило всю мою цепочку рассуждений, перевернуло её с ног на голову. Я был околдован и необычайно счастлив. Мне казалось, что меня чарующе влекут к гибели. Она сама захотела вернуться; это была не моя идея, а её собственное желание. Я иду и смотрю на неё, становясь всё смелее и смелее. Она
ободряет меня, притягивает к себе каждым своим словом. Я на мгновение забываю о своей бедности, о своём скромном положении, обо всём своём жалком существовании. Я
я чувствую, как кровь бешено несётся по всему моему телу, как в былые времена
я сдался и решил пойти на небольшую хитрость.

«Кстати, в тот раз я следил не за тобой, — сказал я. — Это была твоя
сестра».

«Это была моя сестра?» — спрашивает она с крайним изумлением.
Она стоит неподвижно, смотрит на меня и явно ждёт ответа. Она задаёт вопрос со всей серьёзностью.

 «Да, — ответил я. — Хм, то есть это была младшая из двух дам, которые шли впереди меня».
 «Младшая, да? да? а-а-ха!» — вдруг громко рассмеялась она.
от всей души, как ребёнок. «О, какой же ты хитрый; ты сказал это только для того, чтобы я подняла вуаль, не так ли? Ах, я так и думала; но ты можешь подождать, пока не посинеешь... просто в наказание».

 Мы начали смеяться и шутить; мы всё время болтали без умолку. Я не помню, что я говорила, я была так счастлива. Она сказала мне, что однажды, очень давно, видела меня в театре. Тогда со мной были товарищи, и я вёл себя как сумасшедший; должно быть, я и тогда был навеселе, тем более стыдно.

Почему она так подумала?

О, я так смеялся.

— Да, действительно, в те дни я много смеялся.

 — А сейчас уже нет?

 — О да, и сейчас тоже. Иногда жить — это прекрасно.

 Мы дошли до Карла Иоганна. Она сказала: «Дальше мы не пойдём», и мы вернулись на Юниверсити-стрит. Когда мы снова подошли к фонтану, я немного замедлил шаг; я знал, что не смогу пойти с ней дальше.

«Ну, теперь тебе нужно повернуть здесь», — сказала она и остановилась.

«Да, наверное, нужно».

Но через секунду она подумала, что я могу дойти до двери
с ней. Боже мой, ведь в этом не может быть ничего плохого, не так ли?


— Нет, — ответил я.

Но когда мы подошли к двери, я отчётливо осознал, как мне плохо.
Как можно сохранять мужество, когда ты так подавлен? И вот я стою перед молодой леди, грязной, оборванной, истерзанной, обезображенной голодом, немытой и полураздетой. Этого было достаточно, чтобы человек провалился сквозь землю. Я съежился, невольно опустил голову и сказал:

 «Значит, я больше не могу с вами встречаться?»

 Я не надеялся, что мне позволят увидеть её снова. Я почти желал этого
Резкое «нет» заставило бы меня собраться с мыслями и стать бесчувственным.

«Да», — прошептала она тихо, почти неслышно.

«Когда?»

«Я не знаю».

Пауза...

«Не будете ли вы так добры приподнять вуаль, хотя бы на минутку»,
попросил я. «Чтобы я мог увидеть, с кем разговариваю. Всего на минутку, ведь мне действительно нужно увидеться с тем, с кем я разговаривала.

 Ещё одна пауза...

 — Ты можешь встретиться со мной здесь во вторник вечером, — сказала она.  — Ты придёшь?

 — Да, дорогая, если мне разрешат.

 — В восемь часов.

 — Хорошо.

 Я провёл рукой по её платью, просто чтобы иметь повод
Я прикоснулся к ней. Мне было приятно находиться так близко к ней.

 «И ты не должен думать обо мне слишком плохо», — добавила она; она снова улыбалась.

 «Нет».

 Внезапно она сделала решительное движение и натянула вуаль на лоб.
Мы стояли и смотрели друг на друга целую секунду.

 «Иладжали!» — воскликнул я. Она выпрямилась, обвила руками мою шею и поцеловала меня прямо в губы — всего один раз, быстро, ошеломляюще быстро, прямо в губы. Я чувствовал, как вздымается её грудь; она тяжело дышала. Внезапно она вырвалась из моих объятий
Она отстегнула мою пряжку, на одном дыхании пожелала мне спокойной ночи шёпотом, повернулась и взбежала по лестнице, не сказав больше ни слова...

Дверь в прихожую закрылась.

 * * * * *

 На следующий день снег пошёл ещё сильнее, густой снег вперемешку с дождём;
большие мокрые хлопья падали на землю и превращались в грязь. Воздух был сырым и ледяным. Я проснулся довольно поздно, с головой, пребывавшей в странном смятении, и сердцем, опьяненным волнением того восхитительного вечера. В своем восторге (я некоторое время лежал без сна и воображал, что Иладжали рядом со мной) я раскинул руки и обнял
Я выругался и поцеловал воздух. Наконец я заставил себя встать с кровати и
приготовил себе чашку свежего молока, а поверх него — тарелку
говядины. Я уже не был голоден, но мои нервы были на пределе.


Я пошёл в магазин одежды на базаре. Мне пришло в голову, что
я мог бы недорого купить подержанный жилет, что-нибудь, что можно
надеть под пальто; неважно, что именно.

Я поднялся по ступенькам на базар, взял одну из них и начал осматривать.


Пока я этим занимался, мимо прошёл мой знакомый; он кивнул и позвал
Он подошёл ко мне. Я оставил жилет висеть на плече и спустился к нему. Он был дизайнером и направлялся в свой офис.


«Пойдём со мной, выпьем по бокалу пива, — сказал он. — Но поторопись, у меня мало времени... С какой дамой ты гулял вчера вечером?»


«Послушай-ка, — сказал я, ревнуя его к одной лишь мысли. — Предположим, это была моя _невеста_».

«Клянусь Юпитером!» — воскликнул он.

«Да, всё было решено ещё вчера вечером».

Это его совершенно сбило с толку. Он безоговорочно мне поверил. Я солгал самым искусным образом, чтобы от него избавиться. Мы заказали пиво, выпили его и ушли.

— Ну что ж, до свидания! О, послушай, — вдруг сказал он. — Я должен тебе несколько шиллингов. Жаль, что я не заплатил тебе раньше, но теперь ты получишь их в ближайшие несколько дней.

 — Да, спасибо, — ответил я, но я знал, что он никогда не вернёт мне эти несколько шиллингов. К сожалению, пиво почти сразу ударило мне в голову. Мысль о вчерашнем приключении переполняла меня — сводила с ума. А что, если она не встретится со мной во вторник!
 А что, если она начнёт что-то подозревать...
заподозрить в чём?.. Мои мысли резко переключились на деньги.
Мне стало страшно; смертельно страшно за себя. Кража предстала передо мной во всех подробностях. Я увидел маленький магазинчик, прилавок, свои худые руки, когда я хватал деньги, и представил себе, как будет действовать полиция, когда придёт арестовывать меня. На мне будут кандалы; нет, только на руках; может быть, только на одной руке. Причал,
секретарь, записывающий показания, скрип его пера — возможно, он
возьмёт новое по такому случаю, — его взгляд, его угрожающий взгляд.
Туда, герр Танген, в камеру, в вечную тьму...

 Хм!  Я крепко сжал руки, пытаясь набраться храбрости, и пошёл всё быстрее и быстрее, пока не добрался до рыночной площади.  Там я сел.

 Теперь это не детская забава.  Как в целом мире кто-то может доказать, что я воровал? Кроме того, мальчишка торговца не осмелился поднять тревогу, даже если
когда-нибудь ему придёт в голову, как всё это произошло. Он слишком дорожил своим положением, чтобы так поступить.
Никакого шума, никаких сцен, умоляю!

Но всё же эти деньги тянули мой карман, как грех, и придавали мне
нет покоя. Я начал сомневаться в себе и пришёл к ясному убеждению,
что раньше, в тот период, когда я страдал во имя чести, я был
счастлив. А Иладжали? Разве я не осквернил её прикосновением
своих грешных рук? Господи, о Господи, Боже мой, Иладжали! Я чувствовал себя пьяным в стельку, внезапно вскочил и направился прямиком к торговке пирожными, которая сидела возле аптеки под вывеской со слоном.  Я ещё мог подняться над бесчестьем; было ещё не поздно; я покажу всему миру, что способен на это.

По дороге я приготовил деньги, подержал их все до последнего фартинга
в руке, наклонился над столом старухи, как будто мне что-то было нужно
, без лишних слов сунул деньги ей в руки. Я
не сказал ни слова, повернулся на каблуках и пошел своей дорогой.

Какое чудесное наслаждение было в том, чтобы еще раз почувствовать себя честным человеком
! Пустые карманы меня больше не беспокоили; для меня это было просто
восхитительное чувство, когда меня обчистили. Когда я тщательно обдумал всё
это дело, оказалось, что эти деньги на самом деле стоили мне
многих тайных мучений; я действительно думал об этом с ужасом и содроганием
когда-то. Я не был закоренелым преступником; моя благородная натура восстала
против такого низкого поступка. Хвала Господу, я снова стал уважать себя!
«Поступай так, как поступил бы я!» — сказал я себе, глядя на переполненный рынок, — «только поступай так, как поступил бы я!» Я так осчастливил бедную старушку, продавщицу пирожных, что она совершенно растерялась. Сегодня её дети не лягут спать голодными... Я подбадривал себя этими размышлениями и считал, что
поступил самым образцовым образом. Слава Богу! Деньги были
у меня в руках!

Подвыпивший и взволнованный, я брёл по улице и преисполнялся
удовлетворения. Радость от того, что я смог встретиться с Иладжали
чисто и благородно и что я могу смотреть ей в глаза, переполняла
меня. Я не чувствовал боли. Моя голова была ясной и лёгкой;
казалось, что это просто светящаяся голова, которая покоится на моих
плечах и сияет. Мне хотелось устроить самые безумные розыгрыши, сделать что-то
поразительное, взбудоражить весь город. На всём пути до
Грендсена я вёл себя как сумасшедший. В голове у меня гудело
У меня зазвенело в ушах, и в голове помутилось от выпитого. Мне вдруг захотелось пойти и сообщить о своём возрасте комиссару, который, кстати, не сказал мне ни слова; взять его за руки, пристально посмотреть ему в лицо и уйти, ничего не объяснив. Я различал
каждый оттенок в голосах и смехе прохожих, наблюдал за маленькими
птичками, которые прыгали передо мной по улице, изучал
выражение лиц мостовых и находил в них всевозможные знаки и
приметы. Так, погрузившись в свои мысли, я наконец добрался до
Парламентской площади.
Я вдруг замираю на месте и смотрю на дрожки; кучера
бродят вокруг, болтают и смеются. Лошади опустили головы
и жмутся друг к другу в холодную погоду. «Поехали!» говорю я,
толкнув себя локтем. Я поспешно подошёл к первой повозке и сел в неё.
«Уллевольдсвейен, дом 37», — крикнул я, и мы тронулись.

По дороге возница огляделся, наклонился и несколько раз заглянул в фургон, где я сидел, укрывшись под капотом. Неужели он тоже что-то заподозрил? В этом не было никаких сомнений: его внимание привлёк мой жалкий вид.

“Я хочу познакомиться с мужчиной”, - крикнула я ему, чтобы быть с ним заранее.
я серьезно объяснила, что мне действительно нужно встретиться с этим человеком. Мы останавливаемся
на улице 37, я выскакиваю, взбегаю по лестнице прямо на третий этаж
хватаюсь за звонок и дергаю его. Он издает шесть или семь страшных звуков
внутри.

Выходит горничная и открывает дверь. Я замечаю, что в ушах у неё круглые золотые серьги, а на сером лифе — пуговицы из чёрной ткани. Она смотрит на меня испуганным взглядом.

 Я спрашиваю о Киерульфе — Иоахиме Киерульфе, если можно так выразиться, — торговце шерстью. Короче говоря, это человек, в котором невозможно ошибиться...

Девушка покачала головой. «Здесь нет никакого Кирульфа», — сказала она.

 Она уставилась на меня и взялась за ручку двери, чтобы закрыть её. Она даже не попыталась найти для меня этого человека. Она действительно выглядела так, будто знала того, кого я искал, если бы только потрудилась немного подумать. Ленивая девчонка! Я разозлился, повернулся к ней спиной и снова побежал вниз по лестнице.

— Его там не было, — крикнул я водителю.

 — Его там не было?

 — Нет. Езжайте в Томтегаден, дом 11. Я был в сильнейшем возбуждении и отчасти передал это чувство водителю.
Он, очевидно, решил, что это вопрос жизни и смерти, и поехал дальше
без дальнейших церемоний. Он резко хлестнул лошадь.

- Как зовут этого человека? - спросил я. - спросил он, поворачиваясь к ящику.

“ Кьерульф, торговец шерстью... Кьерульф.

И водитель, тоже думал, что этого человека не будет скорее всего
сделать о любой ошибке.

— Разве он обычно не надевал лёгкий сюртук?

 — Что! — воскликнула я. — Лёгкий сюртук? Ты с ума сошла? Ты думаешь, я спрашиваю о чашке для чая? Этот лёгкий сюртук был совершенно неуместен; он испортил мне всё впечатление о человеке, каким я его себе представляла.

“Как, ты сказал, его звали? - Кьерульф?”

“Конечно”, - ответил я. “Есть ли в этом что-нибудь замечательное? Это имя
никого не позорит”.

“Разве он не рыжий?”

Что ж, вполне возможно, что у него были рыжие волосы, и теперь, когда
водитель упомянул об этом, я внезапно убедился, что он был
прав. Я был благодарен бедному водителю и поспешил сообщить ему,
что он попал в точку — мужчина действительно был таким, как он его описал.
Кроме того, я заметил, что было бы странно увидеть такого мужчину без рыжих волос.

«Должно быть, это тот самый человек, которого я возил пару раз, — сказал водитель. — У него была трость с набалдашником».

 Я живо представил себе этого человека и сказал: «Ха, ха! Полагаю, никто никогда не видел этого человека без трости с набалдашником в руке, в этом вы можете быть уверены, совершенно уверены».

 Да, было ясно, что это тот самый человек, которого он возил. Он узнал его — и поскакал так, что подковы лошади высекали искры, ударяясь о камни.

 На протяжении всего этого волнующего этапа я ни на секунду не терял самообладания.  Мы проезжаем мимо полицейского, и я замечаю, что его номер — 69.
Эта цифра поразила меня с такой яркостью, что врезалась в память, как заноза: 69 — ровно 69. Я этого не забуду.

 Я откинулся на спинку сиденья, отдавшись на волю самых безумных фантазий; пригнулся, чтобы меня никто не увидел. Я зашевелил губами и начал что-то бессвязно бормотать. Безумие бушует в моей голове, и я даю ему волю. Я полностью осознаю, что поддаюсь влиянию, которое не могу контролировать.  Я начинаю смеяться, тихо, страстно, без всякой причины, всё ещё весёлый и опьяненный
от пары бокалов эля, которые я выпил. Мало-помалу моё возбуждение спадает, ко мне возвращается спокойствие. Я чувствую холод в больном пальце и засовываю его за воротник, чтобы немного согреть. Наконец мы добираемся до Томтегадена. Возница останавливается.

 Я выхожу без спешки, рассеянно, вяло, с тяжёлой головой.
Я прохожу через ворота и попадаю во двор, который пересекаю. Я подхожу к двери, открываю её и прохожу внутрь. Я оказываюсь в вестибюле, своего рода прихожей, с двумя окнами. В ней есть две коробки, одна на
В углу у стены стоит старый крашеный диван-кровать, застеленный ковром. Справа, в соседней комнате, я слышу голоса и детский плач, а наверху, на втором этаже, — стук молотка по железной пластине. Все это я замечаю, как только вхожу.

Я тихо прохожу через комнату к противоположной двери, без всякой
спешки, без всякой мысли о бегстве; открываю ее тоже и выхожу в
Фонмансгаден. Я поднимаю глаза на дом, через который прошел.
“Еда и ночлег для путешественников”.

Я не собираюсь убегать или ускользать от ожидающего меня водителя. Я спокойно иду по Фогнмансгаден, не боясь, что совершаю что-то плохое. Кьерульф, торговец шерстью, который так долго не давал мне покоя, — это существо, в существование которого я верю и с которым мне было жизненно необходимо встретиться, — исчез из моей памяти, стёртый множеством других безумных фантазий, которые сменяли друг друга. Я больше не вспоминал о нём, разве что в
воспоминаниях — как о призраке.

 По мере того как я шёл, я становился всё более трезвым; я чувствовал себя изнурённым
и устал, и еле волочил ноги. Снег все падал большими
мокрыми хлопьями. Наконец я добрался до Гренланда; далеко, возле церкви, я
присел отдохнуть на скамейку. Все прохожие смотрели на меня с большим
изумлением. Я задумался.

Боже милостивый, в какое жалкое положение я попал! Я так
сильно устал от всей своей несчастной жизни, что не видел смысла
продолжать бороться за её сохранение. Несчастья взяли верх;
они оказались слишком сильны для меня. Я стал таким странным
бедняком, сломленным человеком, лишь тенью того, кем я когда-то был
так и было; одно плечо у меня было опущено, и я
приобрела привычку при ходьбе испуганно наклоняться вперёд, чтобы
пощадить грудь, насколько это было возможно. Несколько дней
назад, в полдень, у себя в комнате я осмотрела своё тело и всё
время стояла и плакала над ним. Я носила одну и ту же рубашку
много недель, она совсем затвердела от застарелого пота и натирала
мне кожу. Из раны вытекло немного крови и воды.
Было не очень больно, но это чувствительное место в центре живота сильно раздражало.  Мне было
Лекарства от этого не было, и само по себе оно не заживало. Я промыл его, тщательно высушил и надел ту же рубашку. Ничего не поделаешь, оно...

Я сижу на скамейке и размышляю обо всём этом, и мне очень грустно.
Я ненавижу себя. Мне противны даже мои руки; их вялое, почти грубое выражение причиняет мне боль, вызывает отвращение.
Я чувствую, как меня грубо задевает вид моих тонких пальцев. Я ненавижу
всё своё измождённое, съежившееся тело и стараюсь не
чувствовать, как оно меня обволакивает. Господи, если бы всё это поскорее закончилось
теперь я бы с радостью, от всего сердца умер!


Полностью униженный, испачканный, осквернённый и падший в собственных глазах,
я машинально поднялся и направился домой. По
пути я прошёл мимо двери, на которой висела табличка с надписью:
«Прокладки можно получить у мисс Андерсен, дверь справа».
Старые воспоминания! — пробормотал я, мысленно вернувшись в свою прежнюю комнату в Хаммерсборге. Маленькое кресло-качалка, газеты у двери, объявление директора маяка и Фабиан Ольсен, пекарь, с только что испечённым хлебом. Ах да, тогда мне жилось лучше, чем сейчас.
так вот, однажды ночью я написал рассказ за десять шиллингов, а теперь не мог
написать ничего. У меня закружилась голова, как только я попытался это сделать. ДА,
Я бы положил этому конец прямо сейчас; и я шел дальше и дальше.

По мере того, как я подходил все ближе и ближе к продуктовому магазину, у меня возникало
полубессознательное ощущение приближения опасности, но я решил
придерживаться своей цели; я сдамся. Я быстро побежала вверх
шаги. У двери я встретил маленькую девочку, которая несла в руках чашку.
Я проскользнул мимо неё и открыл дверь. Мы с продавцом уже второй раз стоим лицом к лицу.

“Ну и ну! - восклицает он. “ Ужасно плохая погода сейчас, не так ли?” Что означало
это хождение вокруг да около? Почему он не схватил меня сразу? Я
пришел в ярость и закричал:

“О, я пришел не для того, чтобы болтать о погоде”.

Это жестокое вступление застает его врасплох; его маленький мозг торгаша
подводит его. Ему даже в голову не пришло, что я обманул его на
пять шиллингов.

«Разве ты не знаешь, что я тебя обманул?» — нетерпеливо спрашиваю я и учащённо дышу от волнения; я дрожу и готов применить силу, если он не перейдёт к сути.

Но бедняга не испытывает никаких сомнений.

Ну, будь я проклят, с какими же глупыми существами приходится иметь дело в этом мире! Я ругаю его, объясняю ему каждую деталь того, как всё произошло, показываю ему, где это случилось, где лежали деньги, как я взял их в руку и сжал в кулаке, а он всё это выслушивает и ничего не делает. Он неловко переминается с ноги на ногу, прислушивается, не раздаются ли шаги в соседней комнате, делает мне знаки, чтобы я говорил тише, и наконец произносит:

«Это было подло с твоей стороны!»

— Нет, подожди, — объяснил я, желая перечить ему — позлить его. Это было не так подло, как он себе представлял в своей торгашеской голове.
Естественно, я не оставил деньги себе; это никогда бы не пришло мне в голову. Я, со своей стороны, презирал себя за то, что извлекал из этого какую-то выгоду, — это противоречило моей абсолютно честной натуре.

 — Что же ты с ними сделал?

«Я отдал их бедной старушке — все до последнего фартинга».
Он должен понимать, что я был за человек; я не забывал о бедных...


Он стоит и размышляет над этим, явно сомневаясь
о том, насколько я честный человек. Наконец он говорит:

«Разве ты не должен был вернуть его обратно?»

«Послушай-ка, — отвечаю я, — я ни в коем случае не хотел навлечь на тебя неприятности, но вот тебе благодарность за щедрость. Здесь
я встаю и объясняю тебе всё, а ты вместо того, чтобы стыдиться, как собака, даже не пытаешься уладить со мной спор. Поэтому я умываю руки, а что касается остального, то я говорю: «Чёрт бы тебя побрал!» Добрый день.

 Я ушёл, хлопнув дверью. Но когда я вернулся домой и вошёл в свою комнату,
Я провалился в меланхоличную яму, промокший насквозь от мягкого снега, дрожащий в коленях после целого дня скитаний. Я тут же слез со своего высокого коня и снова погрузился в пучину.

 Я пожалел о том, что набросился на бедного мальчика из магазина, заплакал, схватился за горло, чтобы наказать себя за этот жалкий трюк, и вёл себя как сумасшедший. Он, естественно, был в смертельном ужасе из-за своего положения; он не осмелился поднять шум из-за пяти шиллингов, которые были потеряны для бизнеса, и я воспользовался его страхом, изводил его своими жестокими выходками, наносил ему удары
с каждым громким словом, которое я выкрикивал. И сам учитель.
возможно, он сидел во внутренней комнате, почти на расстоянии вытянутой руки от меня.
чувствуя, что его призывают выйти и поинтересоваться, что за скандал. Нет, там
больше не было предела низменным поступкам, которые я мог бы совершить.

Ну, почему меня не посадили? тогда бы этому пришел конец.
Я почти готов был протянуть запястья, чтобы надеть наручники. Я бы не оказал ни малейшего сопротивления; напротив, я бы им помог. Владыка Неба и Земли! Один день моей жизни за
Ещё одна счастливая секунда! Вся моя жизнь — кучка чечевицы! Услышь меня хотя бы в этот раз!...

Я лёг в мокрой одежде, смутно осознавая, что могу умереть ночью. И я из последних сил привёл в порядок свою постель, чтобы утром она выглядела немного опрятно. Я сложил руки и выбрал позу.

И тут я вспомнил об Иладжали. Подумать только, я мог забыть о ней на весь вечер! И свет снова едва заметно проникает в мою душу — маленький лучик солнца, который заставляет меня
так блаженно тепло; и постепенно появляется всё больше солнца, редкого, шелковистого, благоухающего света, который ласкает меня своей успокаивающей прелестью. И солнце становится всё сильнее и сильнее, остро жжёт в висках, яростно и ярко бурлит в моём истощённом мозгу. И вот, наконец, перед моими глазами вспыхивает безумный костёр из лучей; небо и земля в огне,
люди и звери из огня, горы из огня, демоны из огня, бездна,
пустыня, ураган, вселенная в медно-красном пламени, дымящийся,
тлеющий день рока!

 И я больше ничего не видел и не слышал...

 * * * * *

На следующее утро я проснулся весь в поту, мокрый с головы до ног.
 Лихорадка крепко схватила меня за руку. Сначала
 я не понимал, что со мной произошло; я в изумлении оглядывался по сторонам, чувствуя, как меняется моё сознание, и совершенно не узнавал себя. Я ощупал свои руки и ноги и с удивлением обнаружил, что окно находится на своём месте, а не в противоположной стене. Я слышал, как во дворе внизу стучат копыта лошадей, словно этот звук доносился откуда-то сверху. Мне стало не по себе, я почувствовал тошноту.

Мои волосы, мокрые и холодные, прилипли ко лбу. Я приподнялся на локте и посмотрел на подушку; на ней тоже были мокрые пряди.
 За ночь мои ноги отекли в туфлях, но они не причиняли мне боли, только я не мог пошевелить пальцами, они были слишком скованными.

 Ближе к вечеру, когда уже начало темнеть, я встал с кровати и начал понемногу ходить по комнате. Я нащупывал путь короткими осторожными шажками, стараясь сохранять равновесие и как можно меньше нагружать ноги. Я не сильно страдал,
и я не плакала; и, принимая всё во внимание, мне не было грустно.
 Напротив, я была блаженно довольна. В тот момент мне и в голову не приходило, что всё может быть иначе.

 Затем я вышла.

 Единственное, что меня немного беспокоило, несмотря на тошноту, которую вызывала у меня мысль о еде, — это голод. Я снова начал испытывать
бесстыдный аппетит, ненасытную жажду еды, которая становилась всё сильнее и сильнее. Она безжалостно терзала мою грудь;
там шла какая-то безмолвная, таинственная работа. Как будто в моей груди
забилось множество сердец.
Крошечные насекомые, похожие на гномов, склоняли головы набок и что-то грызли.
Потом они склоняли головы на другую сторону и снова что-то грызли.
Затем на мгновение замирали, а потом начинали заново, бесшумно и без спешки вгрызаясь в дерево и оставляя после себя пустые пространства.

 Я не был болен, но чувствовал слабость; меня бросило в пот. Я подумал о том, чтобы сходить на рынок и немного отдохнуть, но путь был долгим и утомительным.
Наконец я почти добрался до него. Я остановился на углу рынка
и Маркет-стрит; пот застилал мне глаза и ослеплял меня, и
я только что остановился, чтобы немного вытереть лицо. Я не замечал,
где стою; на самом деле я об этом не думал;
шум вокруг меня был чем-то пугающим.

Внезапно раздался крик, холодное, резкое предупреждение. Я слышу этот крик — слышу
его очень хорошо — и нервно отступаю в сторону, двигаясь так быстро,
как позволяет моя больная нога. Мимо меня проносится монстр-фургон для перевозки хлеба, и колесо задевает мою куртку. Возможно, я мог бы быть немного быстрее, если бы постарался. Что ж, ничего не поделаешь; один
У меня болела нога, пара пальцев хрустнула. Я чувствовал, что они как будто свернулись в моих ботинках.

 Возница изо всех сил натянул поводья. Он обернулся к фургону и в испуге спросил, как у меня дела. О, могло быть и хуже, намного хуже... Возможно, это было не так опасно... Я не думаю, что у меня сломаны кости. О боже...

Я как можно быстрее бросился к скамейке; все эти люди, которые
остановились и уставились на меня, смутили меня. В конце концов, это был не смертельный удар;
если сравнивать, то мне ещё повезло, ведь несчастье — это
 Хуже всего было то, что мой ботинок был разбит вдребезги; подошва оторвалась с носка.  Я поднял ногу и увидел кровь в щели.  Ну, это не было сделано намеренно ни одной из сторон;  этот человек не собирался усугублять моё положение; он выглядел очень обеспокоенным.  Я был уверен, что если бы я попросил у него кусок хлеба с тележки, он бы мне его дал. Он бы, конечно, с радостью отдал его мне. Да благословит его Господь, где бы он ни был!...

 Я был ужасно голоден и не знал, что мне делать со своим
бесстыдный аппетит. Я ёрзал на сиденье и опускал голову почти до колен; я был почти не в себе. Когда стемнело, я добежал до ратуши — бог знает, как я туда добрался, — и сел на край балюстрады. Я оторвал карман от пальто и принялся его жевать; не с какой-то определённой целью, а с угрюмым видом и невидящими глазами, уставившись в пространство. Я слышал, как неподалёку играла группа маленьких детей, и инстинктивно чувствовал, что мимо меня проходят пешеходы. В остальном я ничего не замечал.

Внезапно мне в голову приходит мысль пойти на один из мясных базаров, что
под моим окном, и выпросить кусок сырого мяса. Я иду прямо вдоль
балюстрады к другой стороне базарных построек и спускаюсь по
ступеням. Когда я почти добрался до прилавков на нижнем этаже, я
позвал из арки, ведущей к лестнице, сделал угрожающий жест назад,
как будто разговаривал с собакой наверху, и смело обратился к первому
встречному мяснику.

«Ах, не будете ли вы так добры дать мне косточку для моей собаки?» — сказал я.
«Всего лишь косточку. На ней ничего не должно быть, просто дайте её ему
что-нибудь, что можно нести во рту».

Я взял кость, отличную маленькую кость, на которой ещё оставалось немного мяса, и спрятал её под пальто. Я так горячо поблагодарил мужчину, что он посмотрел на меня с удивлением.

«О, не стоит благодарности», — сказал он.

«О да, не говорите так, — пробормотал я, — это очень мило с вашей стороны», — и я снова поднялся по ступенькам.

Моё сердце бешено колотилось в груди. Я прокрался в один из проходов, где находятся кузницы, так далеко, как только мог, и остановился у полуразрушенной двери, ведущей на задний двор. Там никого не было
Нигде не было видно света, только благословенная тьма вокруг меня; и я начал грызть кость.

 Она была безвкусной, от неё исходил отвратительный запах крови, и меня почти сразу же вырвало. Я попробовал ещё раз. Если бы я только смог удержать это в себе, это, несмотря ни на что, возымело бы какой-то эффект. Нужно было просто заставить это остаться внутри. Но меня снова вырвало. Я разозлился, с силой вонзил зубы в мясо, оторвал кусок и проглотил его
исключительно силой воли, но это не помогло. Как только маленькие кусочки мяса согрелись у меня в желудке, они поднялись обратно
снова не повезло. Я в отчаянии сжал кулаки и расплакался от
полной беспомощности, а потом начал грызть кость, как одержимый. Я
плакал так, что кость намокла и испачкалась от моих слез, меня рвало, я
снова ругался и стонал, плакал так, что сердце готово было разорваться, и меня снова рвало. Я самым громким голосом
призывал все силы ада к самым жестоким пыткам.

Тишина — ни души вокруг — ни света, ни шума; я в состоянии
самого ужасного возбуждения; я едва дышу и громко всхлипываю,
скрежеща зубами, каждый раз, когда кусочек мяса, который мог бы
«Удовлетвори меня хоть немного, — говорит он.» Когда я понимаю, что, несмотря на все мои усилия, это ни к чему не приводит, я швыряю кость в дверь. Меня переполняет бессильная ненависть; я кричу и грожу кулаками в сторону неба; хрипло выкрикиваю имя Бога и скрючиваю пальцы, словно когти, от едва сдерживаемой ярости...

Говорю тебе, о священный Баал Небес, тебя не существует; но если бы ты существовал, я бы проклял тебя так, что твои Небеса содрогнулись бы от адского пламени! Говорю тебе, я предложил тебе свои услуги, но ты отверг меня; и я отворачиваюсь от тебя навеки, потому что ты этого не сделал
Знай же время своего посещения! Говорю тебе, я скоро умру, но всё равно буду насмехаться над тобой! О Небесный Бог и Апис! Когда смерть смотрит мне в лицо, я говорю тебе, что лучше буду рабом в аду, чем вольноотпущенником в твоих чертогах! Говорю тебе, я преисполнен блаженного презрения к
твоей божественной бледности; и я выбираю бездну разрушения в качестве
вечного пристанища, куда низвергнуты дьяволы Иуда и Фараон!

 Говорю тебе, твои Небеса полны царства самых тупоголовых и нищих духом земных идиотов! Говорю тебе, ты
Ты наполнил свои Небеса самыми грязными и любимыми блудницами
с земли, которые в час своей смерти униженно преклоняли перед тобой колени! Говорю тебе, ты применил силу против меня, и ты не знаешь, всеведущее ничтожество, что я никогда не склоняюсь перед тобой!
 Говорю тебе, вся моя жизнь, каждая клеточка моего тела, каждая сила моей души насмехаются над тобой, о милосердное чудовище на небесах. Говорю тебе, я бы
с радостью вдохнул его в каждую человеческую душу, в каждый цветок,
в каждый лист, в каждую каплю росы в саду! Говорю тебе, я бы посмеялся над тобой
в день судного часа, и прокляни мои зубы ради безграничной нищеты твоего божества! Говорю тебе, с этого часа я отрекаюсь от всех твоих дел и всей твоей помпезности! Я прокляну свою мысль, если она снова обратится к тебе, и вырву себе губы, если они когда-нибудь произнесут твоё имя! Говорю тебе, если ты существуешь, моё последнее слово при жизни или после смерти — я прощаюсь с тобой на все времена и на все времена грядущие — я прощаюсь с тобой от всего сердца. Я прощаюсь с тобой окончательно и бесповоротно, и я молчу, и отворачиваюсь от тебя, и иду своей дорогой... Тихо.

Я дрожу от волнения и усталости и стою на том же месте, всё ещё шепча ругательства и оскорбительные эпитеты, икая после приступа сильного плача, сломленная и апатичная после неистовой вспышки ярости. Я стою так, наверное, час, икаю и шепчу, держась за дверь. Затем я слышу голоса — разговор двух мужчин, которые идут по коридору. Я ускользаю от
двери, пробираюсь вдоль стен домов и снова выхожу на залитые светом улицы. Пока я бегу трусцой по Янгс-Хилл, мой мозг
начинает работать в весьма необычном направлении. Мне приходит в голову, что жалкие лачуги на углу рыночной площади, склады с сыпучими материалами, старые будки с подержанной одеждой — это настоящее позорище для этого места. Они портят весь облик рынка и бросают тень на город. Фу! Долой этот мусор! И
Пока я шёл, я размышлял о том, во сколько обойдётся снос Географического общества — того красивого здания, которое всегда так привлекало меня, когда я проходил мимо.  Возможно,
Невозможно провернуть такое дело, имея в кармане всего двести или триста фунтов. Неплохая сумма — триста фунтов! Надо признать, довольно приличная сумма для карманных денег! Ха-ха! Для начала сойдёт, да? Я кивнул и согласился, что для начала сойдёт и такая сумма для карманных денег. Я всё ещё дрожал всем телом и время от времени сильно икал после своего крика. У меня было
чувство, что во мне осталось совсем немного жизни — что я действительно пою свой последний куплет. Мне было почти всё равно;
меня это нисколько не беспокоило. Напротив, я направился
вниз по городу, к пристани, всё дальше и дальше от своей комнаты.
Если бы дело было в этом, я бы с радостью лёг прямо на
улице и умер. Мои страдания делали меня всё более бесчувственным.
 Моя больная нога сильно пульсировала; мне казалось, что боль
пробирает меня до самых бёдер. Но даже это не причинило мне особого беспокойства. Я испытывал и худшие ощущения.

 Так я добрался до железнодорожной станции. Там не было ни движения, ни
Шум стоял такой, что лишь кое-где можно было разглядеть человека — рабочего или матроса, крадущегося с руками в карманах. Я обратил внимание на хромого мужчину, который пристально посмотрел на меня, когда мы проходили мимо друг друга. Я инстинктивно остановил его, приподнял шляпу и спросил, не знает ли он, отплыл ли «Нун». Каким-то образом, я не мог помочь щелкнул пальцами перед
нос мужик, и говорит: “Ай, ей-богу, в _Nun_; да, _Nun_!”
о котором я совершенно забыл. И все же мысль о ней
тлела во мне. Я носил ее с собой бессознательно.

Да, благослови меня господь, "Нун" отплыл.

Он не мог сказать мне, куда она уплыла?

 Мужчина задумывается, встаёт на одну длинную ногу, а другую поднимает в воздух; она слегка болтается.

 «Нет», — отвечает он. «Вы знаете, какой груз она здесь принимала?»

 «Нет», — отвечаю я. Но к тому времени я уже потерял интерес к
_Нун_, и я спросил у мужчины, сколько, по его мнению, будет до Холместранда в старых добрых географических милях.

«До Холместранда? Я думаю...»

«Или до Фёблунгснес?»

«Что я хотел сказать? Я думаю, что до Холместранда...»

«О, не обращайте внимания, я только что вспомнил», — снова перебил я его.
«Не будете ли вы так любезны дать мне немного табака — совсем чуть-чуть?»

 Я взял табак, от души поблагодарил мужчину и пошёл дальше. Я не стал курить табак, а положил его в карман. Он всё ещё не сводил с меня глаз — возможно, я каким-то другим способом вызвал у него подозрения. Стоял ли я на месте или шёл дальше, я чувствовал на себе его подозрительный взгляд. Я не собирался терпеть преследования этого существа. Я оборачиваюсь и, с трудом подползая к нему, говорю:

«Привязчивый» — только это слово, «Привязчивый», и ничего больше. Я пристально посмотрел на
когда я это сказал, я действительно осознал, что со страхом смотрю на него. Это
было так, как будто я видел его всем своим телом, а не только глазами. Я
некоторое время смотрю на это слово после того, как произношу его, а затем бегу трусцой
снова на железнодорожную площадь. Мужчина не произносит ни звука,
он только не сводит с меня глаз.

“ Переплетчик! Я внезапно замер. Да, именно это я и почувствовал в тот момент, когда встретил этого старика; у меня было такое чувство, будто я уже встречал его раньше! Однажды ясным утром в Грендсене я заложил свой жилет.
С тех пор прошла целая вечность.

А я стоять и размышлять над этим, я, прислонившись к
к стене дома на углу площади и улицы гавани.
Вдруг, я начинаю быстро и сделать усилие, чтобы отползти. Поскольку я делаю это.
не преуспевая в этом, я упрямо смотрю перед собой и выбрасываю все на ветер.
Стыд. С этим ничего не поделаешь. Я стою лицом к лицу
лицом к лицу с “Командиром”. Я становлюсь наплевательским - наглым. Я делаю ещё один шаг от стены, чтобы он меня заметил. Я делаю это не для того, чтобы пробудить в нём сострадание, а чтобы унизить себя, поставить себя в такое положение, как
как будто к позорному столбу. Я мог бы броситься на землю прямо на улице
и умолять его пройти по мне, наступить мне на лицо. Я даже не желаю ему
доброго вечера.

Возможно, «командор» догадывается, что со мной что-то не так. Он
немного замедляет шаг, и я говорю, чтобы остановить его: «Я бы давно обратился к вам с чем-нибудь, но пока ничего не пришло!»

«Неужели?» — отвечает он вопросительным тоном. — Ты что, не закончил?


 — Нет, не закончил.

 От его дружелюбия у меня наворачиваются слёзы, и
Я с трудом сдерживаю кашель, пытаясь взять себя в руки. «Командор»
потирает нос и смотрит на меня.

 «У тебя есть чем поживиться?» спрашивает он.

 «Нет, — отвечаю я. — У меня и этого нет; я сегодня ничего не ел, но...»

— Да хранит тебя Господь, дружище, не стоит тебе морить себя голодом, — восклицает он, роясь в кармане.


Это вызывает у меня чувство стыда, и я, пошатываясь, подхожу к стене и хватаюсь за неё. Я вижу, как он роется в кошельке и протягивает мне полсоверена.


Он не поднимает шума, просто даёт мне полсоверена.
в то же время повторяя, что ни в коем случае нельзя допустить, чтобы я умер с голоду. Я пробормотал возражение и не стал брать всё сразу. Мне стыдно за то, что... это было уже слишком...

 «Поторопись, — говорит он, глядя на часы. — Я ждал поезд, и теперь я слышу, как он приближается».

Я взял деньги; я онемел от радости и не сказал ни слова; я даже ни разу его не поблагодарил.


«Не стоит расстраиваться из-за этого, — сказал наконец «командор».
— Я знаю, что ты можешь за это взяться».

 И он ушёл.

 Когда он отошёл на несколько шагов, я вдруг вспомнил, что не
Я поблагодарил его за огромную помощь. Я попытался догнать его, но не смог бежать достаточно быстро; ноги меня подвели, и я чуть не упал лицом вниз. Он удалялся от меня всё дальше и дальше. Я оставил попытки догнать его; хотел окликнуть его, но не осмелился; а когда наконец набрался храбрости и окликнул его раз или два, он был уже слишком далеко, а мой голос стал слишком слабым.

Я осталась стоять на тротуаре, глядя ему вслед. Я тихо плакала. «Я никогда не видела ничего подобного!» — сказала я себе. «Он подарил мне
полсоверена». Я вернулся и встал на то место, где он стоял,
подражая всем его движениям, поднёс полсоверена к своим влажным
глазам, осмотрел его с обеих сторон и начал клясться — клясться
во весь голос, — что нет никаких сомнений в том, что я держу в
руке полсоверена. Примерно через час — очень долгий час, потому что вокруг меня воцарилась тишина, — я, как ни странно, стоял у дома № 11 на Томтегаден. Постояв немного, чтобы собраться с мыслями и поразмыслить над этим, я во второй раз вошёл в дверь
на этот раз прямо в «Развлечение и ночлег для путешественников». Здесь
я попросил убежища, и мне тут же предоставили кровать.

 * * * * *

Вторник.

Солнце и тишина — удивительно ясный день. Снег растаял.
Повсюду жизнь, радость, счастливые лица, улыбки и смех. Фонтаны выбрасывали струи воды, окрашенные в золотистый цвет солнечными лучами и в лазурный — небом...

 В полдень я покинул своё жилище в Томтегадене, где я всё ещё жил и чувствовал себя довольно комфортно, и отправился в город.  Я был в прекрасном расположении духа.
и весь день слонялся по самым оживлённым улицам
и разглядывал людей. Ещё до семи часов я свернул на
площадь Святого Олафа и украдкой взглянул на окно дома № 2.
Через час я увижу её. Я всё время пребывал в состоянии
трепетного, восхитительного страха. Что произойдёт? Что я скажу, когда она спустится по лестнице? Добрый вечер? или только улыбнуться? Я решил, что лучше ограничиться улыбкой. Конечно, я бы низко ей поклонился.

 Я ускользнул, немного смущённый тем, что пришёл так рано, и поднялся к Карлу
Некоторое время я наблюдал за Йоханной, не сводя глаз с Университетской улицы. Когда часы пробили восемь, я снова направился к площади Святого Олафа. По
дороге я подумал, что, возможно, опоздаю на несколько минут,
и ускорил шаг, насколько это было возможно. Моя нога сильно болела,
в остальном я был здоров.

 Я занял своё место у фонтана и перевёл дух. Я долго стоял там и смотрел на окно второго этажа, но она так и не вышла.
 Что ж, я подожду, я не тороплюсь.  Она могла задержаться, и я продолжал ждать.  Не могло же мне всё это привидеться!  Неужели
моя первая встреча с ней существовали только в воображении ночью я лежал
в бреду? Я стал в недоумении над ней задумываться, и не на всех
точно.

“ Хем! ” раздалось у меня за спиной. Я услышала это, а также легкие шаги рядом с собой.
Но я не обернулась, а только уставилась на широкую
лестницу передо мной.

“ Добрый вечер, ” раздалось затем. Я забываю улыбнуться и даже не снимаю шляпу.
Я так ошеломлён, что вижу её здесь.

 «Вы давно ждёте?» — спрашивает она. Она немного запыхалась после прогулки.

 «Нет, совсем нет; я пришёл совсем недавно», — отвечаю я. «А
кроме того, имеет ли значение, долго ли я ждал? Кстати, я ожидал,
что ты придешь с другой стороны.

“Я проводил маму к некоторым людям. Мама проводит Вечер с
им.”

“О, конечно”, - говорю я.

Мы начали ходить на недобровольно. Милиционер стоит у
углу, глядя на нас.

— Но, в конце концов, куда мы направляемся? — спрашивает она и замолкает.

 — Куда пожелаешь; только туда, куда _ты_ пожелаешь.

 — Ах, да! но так скучно решать самой.

 Пауза.

 Затем я говорю, просто чтобы что-то сказать:

 — Я вижу, у тебя в окнах темно.

— Да, — весело отвечает она. — У служанки тоже выходной, так что я дома совсем одна.


Мы оба встаём и смотрим на окна дома № 2, как будто никогда раньше их не видели.


— Может, поднимемся к тебе? — говорю я. — Я буду сидеть у двери всё время, если хочешь.

Но тут я задрожал от волнения и очень пожалел, что, возможно, был слишком настойчив. А вдруг она разозлится и уйдёт?
А вдруг я больше никогда её не увижу? Ах, этот мой жалкий наряд!
Я в отчаянии ждал её ответа.

“Ты, конечно, не должен садиться у двери”, - говорит она. Она говорит
это очень нежно и четко произносит следующие слова: “Ты, конечно, не должен
садиться у двери”.

Мы поднялись наверх.

Выйдя в вестибюль, где было темно, она взяла меня за руку и повела
я пошел дальше. Нет необходимости все время молчать, она сказала, что я мог
очень хорошо общаюсь. Мы вошли. Пока она зажигала свечу — она зажгла не лампу, а свечу, — пока она зажигала свечу, она сказала, слегка рассмеявшись:

 «Но теперь ты не должен на меня смотреть. Фу! Мне так стыдно, но я больше никогда этого не сделаю».

“Чего ты больше никогда не будешь делать?”

“Я никогда... тьфу ... нет... боже милостивый... Я никогда больше не поцелую
тебя!”

“А ты?” - Сказал я, и мы оба рассмеялись. Я протянул к ней руки.
она скользнула прочь, обогнула стол с другой стороны.
Некоторое время мы стояли и смотрели друг на друга; свеча стояла прямо
между нами.

«Попробуй поймать меня», — сказала она, и я, смеясь, попытался схватить её. Пока она прыгала вокруг меня, она отпустила вуаль и сняла шляпку. Её сверкающие глаза смотрели прямо на меня.
движения. Я снова попытался ее настичь, споткнулся о ковер и упал,
мои больные ноги отказываются нести меня дальше некуда. Я вырос в экстремальных
путаница.

“Господи, как вы покраснели!” - сказала она. “Ну, это было ужасно неловко
вы.”

“Да, было”, я согласился, и мы начали погоню заново.

“ Мне кажется, ты хромаешь.

— Да, пожалуй, так и есть — совсем чуть-чуть, если уж на то пошло.

 — В прошлый раз у тебя болел палец, а теперь болит нога.
У тебя просто невероятное количество недугов.

 — Ах да.  Несколько дней назад меня слегка переехали.

— Напился! Опять навеселе? Боже правый! Какую жизнь ты ведёшь, молодой человек!
— и она погрозила мне пальцем, стараясь выглядеть серьёзной. — Ну что ж, давай присядем; нет, не там, у двери; ты слишком сдержан! Иди сюда — ты сюда, а я сюда — вот так... фу, как же скучно с молчаливыми людьми! Нужно всё говорить и делать самому; никто не поможет.
Например, ты мог бы просто положить руку на спинку моего стула; ты легко мог бы придумать это сам.
разве нет? Но если я говорю что-то подобное, ты широко раскрываешь глаза, как будто не можешь поверить в то, что я говорю. Да, это действительно так; я замечал это несколько раз; ты и сейчас так делаешь; но не нужно убеждать меня, что ты всегда такая скромная; это происходит только тогда, когда ты не осмеливаешься вести себя иначе, чем тихо. Ты был достаточно смел в тот день, когда напился и пошёл за мной до самого дома, беспокоя меня своими остротами. «Вы теряете свою книгу, мадам; вы совершенно точно теряете свою книгу, мадам!» Ха-ха-ха! Это было действительно бесстыдно с твоей стороны.

Я сидел, удручённый, и смотрел на неё; моё сердце бешено колотилось, кровь
стремительно неслась по венам, и я испытывал странное наслаждение!


— Почему ты ничего не говоришь?

 — Какая же ты милая, — воскликнул я.
— Я просто сижу здесь и очарован тобой — в этот самый момент я
очарован... Ничего не поделаешь... Ты самое необыкновенное
существо из всех, что... иногда твои глаза так блестят, что я
никогда не видел ничего подобного; они похожи на цветы ... да? Нет, ну, может, и не на цветы, но ... я так отчаянно влюблён
с тобой, и это так нелепо... ведь, великий Скотт! у меня, естественно, нет ни единого шанса... Как тебя зовут? А теперь ты действительно должен сказать мне, как тебя зовут.

— Нет, как зовут _тебя_? Боже, я чуть не забыл об этом снова!
 Я думал об этом весь вчерашний день, я собирался спросить тебя — да, то есть не _весь_ вчерашний день, а...

«Знаешь, как я тебя назвал? Я назвал тебя Иладжали. Как тебе такое имя? Оно звучит плавно...»

«Иладжали?»

«Да».

«Это что, иностранный язык?»

«Хм... нет, это не так!»

«Ну, оно хоть не уродливое!»

После долгого обсуждения мы назвали друг другу свои имена. Она села
рядом со мной на диван и отодвинула стул
ногой, и мы снова начали болтать.

“ Сегодня вечером ты тоже побрился, - сказала она. “ В целом выглядишь немного лучше, чем в прошлый раз.
То есть совсем чуть-чуть.
лучше. Не воображай ... нет; в прошлый раз ты был в самом деле оборван, и вдобавок у тебя на пальце была грязная тряпка; и в таком состоянии ты непременно хотел, чтобы я пошёл с тобой куда-то и выпил с тобой вина — нет уж, увольте!

“Значит, в конце концов, это из-за моего жалкого вида ты
не пошла со мной?” - Спросил я.

“ Нет, ” ответила она и опустила глаза. - Нет, Бог свидетель, это было не так. Я не
даже думать об этом”.

“Слушай, - сказал Я. - вы, очевидно, сидеть здесь трудятся под
заблуждение, что я могу одеваться и жить так, как я выбираю, не так ли? И это как раз то, чего я не могу сделать; я очень, очень беден».

Она посмотрела на меня. «Да?» — спросила она.

«Да, не повезло, так не повезло».
После паузы.

«Что ж, милостивый государь, я тоже», — сказала она, весело кивнув.

Все ее слова пьянила меня, легла мне на сердце, как капли
вино. Она очаровала меня своим умением наклонять голову
немного набок и слушать, когда я что-нибудь говорю, и я мог
чувствовать, как ее дыхание касается моего лица.

“Знаешь ли ты, ” сказал я, “ что ... Но ты не должен сердиться... Когда
Прошлой ночью я ложился спать, я вправил тебе эту руку... итак ... как будто
ты лежишь на нем ... а потом я пошёл спать».

«Правда? Это было чудесно!» Пауза. «Но, конечно, ты мог решиться на такое только издалека, потому что иначе...»

— Ты не веришь, что я мог бы сделать это по-другому?

 — Нет, я в это не верю.
 — Ах, от меня ты можешь ожидать чего угодно, — сказал я и обнял её за талию.

 — Можно? — только и спросила она.

 Меня раздражало, почти ранило то, что она считала меня таким безобидным. Я собрался с духом, взял себя в руки сердце моё,
и я схватил её за руку, но она мягко высвободила её и немного отодвинулась от меня. Это снова лишило меня храбрости; мне стало стыдно, и я посмотрел в окно. Несмотря ни на что, я был в слишком жалком состоянии; прежде всего я должен был перестать воображать себя кем-то особенным. Всё было бы иначе, если бы я встретил её
в то время, когда ещё выглядел респектабельным человеком, — в
мои старые, благополучные дни, когда у меня было достаточно средств, чтобы следить за собой; и
я чувствовал себя ужасно подавленным!

— Ну вот, теперь видно! — сказала она. — Теперь видно, что можно пренебрежительно взглянуть на тебя, едва нахмурив брови, и заставить тебя смутиться, просто отойдя от тебя на шаг... — она рассмеялась, дразняще, плутовато, с плотно закрытыми глазами, как будто тоже не выносила, когда на неё смотрят.

 — Ну, честное слово! Я выпалил: «Сейчас ты всё увидишь» — и крепко обнял её за плечи. Я был в ужасе. Неужели эта девушка сошла с ума? Неужели она думает, что я совсем неопытен!
Ха! Тогда я, клянусь жизнью... Никто не скажет обо мне, что я
в этом плане я отставал. В это существо вселился сам дьявол! Если бы дело было только в том, чтобы заняться этим, ну...

 Она сидела совершенно неподвижно и по-прежнему не открывала глаз; мы оба молчали. Я яростно прижал ее к себе, жадно притиснул ее тело к своей груди, а она не сказала ни слова. Я слышал биение ее сердца, своего и ее; оно звучало как стук копыт.

Я поцеловал её.

 Я уже не владел собой. Я нёс какую-то чушь, над которой она смеялась, шептал ей на ухо ласковые прозвища, гладил её по щеке, целовал её снова и снова
раз. Я расстегнул пару пуговиц на ее лиф и увидел
ее грудь внутри-белые округлые груди, которые выглядывали оттуда, как два
сладкие чудеса позади нее белье.

“Могу я посмотреть?” - Говорю я и пытаюсь расстегнуть больше пуговиц, чтобы сделать вырез
шире, но мои движения слишком грубые, я не справляюсь с нижними
пуговицами; к тому же лиф там затянут.

“Могу я только немного посмотреть... немного?”

Она медленно и нежно обвивает руками мою шею, и дыхание её розовых трепещущих ноздрей щекочет мне лицо. Одной рукой
Она начинает сама расстегивать пуговицы одну за другой. Она смущённо смеётся, коротко и отрывисто, и несколько раз поднимает на меня глаза, чтобы посмотреть, заметил ли я, что она напугана. Она ослабляет шнурки, расстёгивает лиф, очарована и напугана, а я неуклюже тереблю эти пуговицы и шнурки...

Чтобы отвлечь моё внимание от того, что она делает, она проводит левой рукой по моим
плечам и говорит: «Сколько у тебя распущенных волос».
«Да», — отвечаю я и пытаюсь прижаться губами к её груди.
В этот момент на ней совсем нет одежды. Внезапно
как будто передумав, как будто решив, что зашла слишком далеко, она снова прикрывается и слегка приподнимается, а чтобы скрыть смущение из-за того, во что превратилась её одежда, начинает снова говорить о копне моих распущенных волос, покрывающих мои плечи.

«Почему у тебя так сильно выпадают волосы?»

«Не знаю».

«Ах, конечно, это из-за того, что ты слишком много пьёшь, и, возможно... фу, я не буду этого говорить. Вам должно быть стыдно. Нет, я бы не поверил, что это ты! Подумать только, ты, такой молодой, уже лысеешь! А теперь, пожалуйста, просто расскажи мне, как всё было на самом деле
Как ты проводишь свою жизнь — я уверен, что это ужасно! Но только правду, слышишь, никаких уклонений. В любом случае я пойму, если ты что-то скрываешь — ну, говори!

 — Да, но сначала дай мне поцеловать тебя в грудь.

 — Ты с ума сошёл? Ну, начинай.

 — Нет, дорогой, сначала дай мне это сделать.

— Хм, нет, не сначала...  может быть, потом...  я хочу услышать, что ты за человек...  Ах, я уверена, что ты ужасен.

 Мне было больно от того, что она думала обо мне самое худшее; я боялся оттолкнуть её окончательно и не мог вынести этих опасений
она знала о моём образе жизни. Я хотел оправдаться в её глазах, стать достойным её, показать ей, что она сидит рядом с человеком почти ангельской наружности. Да, благослови меня Бог, я мог бы пересчитать свои падения на пальцах одной руки. Я рассказал — рассказал всё — и говорил только правду. Я не приукрашивал ничего; я не собирался вызывать у неё сострадание. Я также рассказал ей, что однажды вечером украл пять шиллингов.

 Она сидела и слушала, открыв рот, бледная, напуганная, с совершенно растерянным выражением в блестящих глазах. Я хотел загладить свою вину,
Я постарался развеять печальное впечатление, которое произвёл, и взял себя в руки.

 «Ну, теперь всё кончено! — сказал я. — О том, чтобы такое повторилось, не может быть и речи; теперь я спасён...»

 Но она была очень подавлена. «Да хранит меня Господь!» — вот и всё, что она сказала, а потом замолчала. Она повторяла это через короткие промежутки времени и замолкала после каждого «Да хранит меня Господь».

Я начал шутить, схватил её, попытался пощекотать, прижал к груди. Она снова застегнула платье. Это меня немного разозлило — даже сильно задело. Зачем ей застёгиваться
Снова надеть на неё платье? Стал ли я в её глазах ещё более недостойным, чем если бы сам был причиной того, что у меня выпали волосы?
Подумала бы она обо мне лучше, если бы я выставил себя _rou;_?..

Хватит нести чушь; ... нужно было просто взяться за дело; а если нужно было просто взяться за дело, то, ей-богу... Я уложил её — просто уложил на диван. Она, кстати, слабо сопротивлялась и выглядела удивлённой.

«Нет; ... чего ты хочешь?» — спросила она.

«Чего я хочу?»

Ха! она спросила меня, чего я хочу. Я хотел, чтобы всё было по-моему — чтобы всё было правильно
 Я мог сделать это не только на расстоянии.
Я был не из тех, кто пасует перед трудностями, — я должен был доказать, что я не из тех, с кем можно шутить и кого можно игнорировать.
Нет, нет, конечно; я ещё никогда не выходил из подобных ситуаций, не добившись своего... и я взялся за дело.

 «Нет! ... — Нет, но...?

 — Да, скорее всего, я именно это и имел в виду.

 — Нет, послушайте! — воскликнула она и добавила эти обидные слова: — Я не могу быть уверена, что вы не сумасшедший!

 Я невольно сдержался и сказал: — Вы же не это имеете в виду!

— Воистину, видит Бог, так и есть! Ты выглядишь так странно. А утром ты шёл за мной — в конце концов, ты ведь не был пьян в тот раз?

 — Нет, но я тогда и не был голоден; я только что поел...

 — Да, но от этого было только хуже.

 — Ты бы предпочёл, чтобы я был пьян?

 — Да... тьфу... я тебя боюсь! Господи, неужели ты не можешь оставить меня в покое!

 Я на мгновение задумался.  Нет, я не мог оставить её в покое.  Никаких дурацких выходок
поздно вечером на диване.  — Снимай эту юбку!  Ха, какие странные
предлоги можно придумать в такой момент, как будто я не знаю, что это
всего лишь полузастенчивость, напускная скромность. Я бы и правда позеленел!
 — Ну-ну, тише! Чепуха! Да здравствует король и страна!

 Она сопротивлялась и боролась со мной с необычайной силой — слишком сильно, чтобы это было просто из-за застенчивости. Я как бы случайно задел лампу, и она погасла. Она предприняла отчаянную попытку вырваться и наконец тихо всхлипнула.

 «Нет, не это — о, не это! Если хочешь, можешь поцеловать меня в грудь, о, дорогой, добрый...»

 Я тут же остановился.  Её слова прозвучали так испуганно, так беспомощно, что я
пораженный в самое сердце. Она хотела предложить мне компенсацию, позволив мне
позволить поцеловать ее грудь! Как очаровательно, как очаровательно наивно. Я мог бы
упасть ниц перед ней.

“Но, милая красавица, ” сказал я, совершенно сбитый с толку, “ я не
понимаю... Я действительно не могу представить, что это за игра...”

Она встала и дрожащими руками снова зажгла свечу. Я откинулся на спинку дивана и ничего не предпринимал. Что теперь будет? На самом деле мне было очень не по себе.

 Она взглянула на часы на стене и начала.

«Фу, сейчас девочка придёт!» — сказала она. Это было первое, что она сказала. Я понял намёк и встал. Она взяла свой жакет, словно собираясь его надеть, но передумала и оставила его на месте, а сама подошла к камину. Чтобы не показалось, будто она показывает мне на дверь, я сказал:

 «Ваш отец служил в армии?» — и в то же время собрался уходить.

— Да, он был офицером. Откуда ты знаешь?

 — Я не знаю, просто пришло в голову.

 — Странно.

 — Ах да, я бывал в таких местах, где у меня было что-то вроде предчувствия. Ха-ха! — часть моего безумия, да?

Она быстро подняла глаза, но ничего не ответила. Я чувствовал, что беспокою её своим присутствием, и решил поскорее уйти. Я направился к двери. Неужели она больше не поцелует меня? Даже не подаст мне руку? Я стоял и ждал.

 «Ты уже уходишь?» — спросила она, но продолжала молча стоять у камина.

 Я не ответил. Я стоял в смущении и покорно смотрел на неё, ничего не говоря.  Почему она не оставила меня в покое, ведь ничего бы не случилось?  Что с ней такое?  Похоже, это её не смутило
Она поняла, что я готов уйти. Она вдруг стала для меня совершенно чужой, и я искал, что бы ей сказать на прощание — весомое, резкое слово, которое поразило бы её и, возможно, произвело бы на неё хоть какое-то впечатление. И вопреки моему первоначальному решению, несмотря на то, что я был обижен, вместо того, чтобы вести себя гордо и холодно, встревоженно и оскорблённо, я сразу же начал говорить о пустяках. Резкое слово не приходило мне на ум; я вёл себя крайне бесцельно. Почему она просто не могла сказать мне прямо, чтобы я шёл своей дорогой? — спросил я. Да, действительно, почему
не так ли? Не было никакой необходимости смущаться. Вместо того чтобы
напоминать мне, что девочка скоро вернётся домой, она могла бы просто
сказать: «А теперь тебе пора бежать, потому что я должна пойти за мамой,
и я не хочу, чтобы ты провожал меня до дома». Значит, она не об этом
думала? Ах да, именно об этом она и думала; я сразу это понял. Не потребовалось много времени, чтобы направить меня на верный путь.
Меня сразу же убедило то, как она взяла свою куртку и снова положила её на место.  Как я уже сказал
Раньше у меня были предчувствия, и в основе их лежало не совсем безумие...


 «Но, боже правый!  Прости меня за это слово!  Оно сорвалось с моих губ», — воскликнула она, но при этом стояла совершенно неподвижно и не подходила ко мне.


 Я был непреклонен и продолжал. Я стоял и болтал, с болью осознавая, что я ей надоел, что ни одно из моих слов не находит отклика в её душе, но всё равно не мог остановиться.

 В глубине души человек может быть довольно чувствительным, даже если он не сумасшедший, осмелился я сказать.  Есть натуры, которые питаются мелочами,
и умер только из-за одного грубого слова; и я намекал на то, что у меня такой характер. Дело в том, что моя бедность в такой степени обострила во мне некоторые способности, что они доставляли мне неприятности. Да, уверяю вас,
неприятности, хуже того, невезение! Но у этого были и свои преимущества. Это помогало мне в определённых жизненных ситуациях. Бедный
умный человек гораздо лучше разбирается в людях, чем богатый умный человек. Бедняга оглядывается по сторонам на каждом шагу, с подозрением вслушивается в каждое слово, которое слышит от встречных людей, в каждое
Каждый его шаг таким образом становится задачей для его мыслей и чувств — занятием. Он восприимчив и чувствителен; он опытный человек, его душа познала жар огня...

 И я долго говорил об этих ожогах, которые получила моя душа. Но чем дольше я говорил, тем больше она беспокоилась. Наконец она в отчаянии пробормотала: «Боже мой!» — и заломила руки. Я прекрасно видел, что
Я мучил её, хотя у меня не было ни малейшего желания мучить её, но я всё равно это делал. Наконец, решив, что мне удалось донести до неё
в достаточно грубых выражениях суть того, что я должен был сказать, я был тронут
выражение ее убитого горем лица. Я закричал:

“Теперь я ухожу, теперь я ухожу. Разве ты не видишь, что я уже держу свою
руку на ручке двери? До свидания, до свидания, - говорю я. “Ты мог бы
ответить мне, когда я дважды попрощаюсь и буду стоять на пороге ухода.
Я даже не прошу о новой встрече, потому что это будет мучить тебя. Но
скажи мне, почему ты не оставил меня в покое? Что я тебе сделала? Я
ведь не мешала тебе, не так ли? Почему ты отвернулся от меня?
сразу же, как будто ты меня больше не знаешь? Ты так безжалостно выпотрошил меня, сделал ещё более несчастной, чем когда-либо прежде; но, право же, я не сумасшедшая. Ты прекрасно знаешь, если хорошенько подумаешь, что со мной сейчас всё в порядке. Подойди же и дай мне руку — или разреши мне подойти к тебе, хорошо? Я не причиню тебе вреда; я лишь преклоню перед тобой колени, всего на минутку — преклоню колени на полу перед тобой, всего на минутку, можно? Нет, нет; вот, значит, я не должен этого делать, я понимаю. Ты начинаешь бояться. Я _не буду_, я
_не сделаю_ этого; слышишь? Господи, почему ты так пугаешься? Я стою совершенно неподвижно; я не двигаюсь. Я бы на минутку опустился на колени на ковре — прямо там, на этом красном пятне у твоих ног; но ты испугался — я сразу понял по твоим глазам, что ты испугался; вот почему я стоял неподвижно. Я не сделал ни шагу, когда спросил тебя, можно ли мне, не так ли? Я стоял так же неподвижно, как стою сейчас, когда
указываю тебе на то место, где я бы преклонил перед тобой колени, вон там, на алой розе на ковре. Я даже не указываю пальцем
пальцем. Я вообще не показываю, я не пугаю тебя. Я только киваю и смотрю на неё вот так! и ты прекрасно знаешь, какую розу я имею в виду, но ты не позволяешь мне встать там на колени. Ты меня боишься и не смеешь подойти ближе. Я не могу понять, как у тебя хватает наглости называть меня сумасшедшим. Это неправда; ты ведь тоже больше в это не веришь? Однажды летом, очень давно, я сошёл с ума.
Я слишком много работал и забывал вовремя идти ужинать, когда мне нужно было о многом подумать. Так продолжалось день за днём. Мне следовало бы
помнил его; но я шел вперед, забыв, что это ... от Бога в небесах, он
это правда! Боже, сохрани меня никогда не выйдет живым из этого места, если я лгу.
Как видите, вы несправедливы ко мне. Я сделал это не по нужде.
Я могу заслужить похвалу, большую похвалу, у Ингебрет или Грейвсена.
У меня тоже часто было много денег в кармане, и я ничего не покупал
все равно я забывал о еде. Ты слышишь? Ты ничего не говоришь
; ты не отвечаешь; ты ни капельки не помешиваешь в камине; ты
просто стоишь и ждешь, когда я уйду....”

Она поспешно подошла ко мне и протянула руку. Я посмотрел на
Она смотрела на меня с недоверием.  Делала ли она это от чистого сердца или только для того, чтобы избавиться от меня?  Она обвила руками мою шею; в её глазах стояли слёзы; я только стоял и смотрел на неё.  Она подставила мне свои губы; я не мог ей верить; было совершенно очевидно, что она жертвует собой, чтобы положить конец всему этому.

Она что-то сказала; мне показалось, что она сказала: «Я люблю тебя, несмотря ни на что». Она сказала это очень тихо и неразборчиво; может быть, я ослышался. Возможно, она сказала не совсем эти слова; но она бросилась
порывисто прижалась к моей груди, обхватила меня обеими руками за шею
ненадолго, даже немного приподнялась на цыпочки, чтобы крепче ухватиться,
и простояла так, наверное, целую минуту. Я боялся, что она
заставляет себя проявлять ко мне эту нежность, и я только сказал:

“Какая ты теперь милая!”

Больше я ничего не сказал. Я стиснул ее в объятиях, отступил назад, бросился к двери
и вышел, пятясь. Она осталась там, позади меня.




 Часть IV

Наступила зима — сырая, дождливая, почти без снега. Туманная,
темная и бесконечная ночь, ни дуновения свежего ветра
Всю неделю На улицах почти весь день горел газ.
И всё же люди толкались в тумане. Каждый звук, звон церковных колоколов, звяканье упряжи лошадей, запряжённых в дрожки, голоса людей, стук копыт — всё казалось приглушённым и звенящим в плотном воздухе, который проникал повсюду и всё заглушал.

Неделя сменялась неделей, а погода оставалась прежней.

И я по-прежнему жил в Фатерланде. Я всё больше привязывался к этой гостинице, этому постоялому двору для путешественников, где я нашёл
приют, несмотря на то, что я голодал. Мои деньги давно закончились;
и всё же я продолжал приходить и уходить из этого места, как будто имел на него право и чувствовал себя там как дома. Хозяйка пока ничего не сказала;
но меня всё равно беспокоило то, что я не мог ей заплатить. Так
прошло три недели. Я уже много дней назад снова начал писать;
но мне не удавалось собрать воедино ничего, что меня удовлетворяло. Мне больше не везло, хотя я был очень старателен и трудился с утра до ночи. Что бы я ни делал, ничего не получалось.
было бесполезно. Удача отвернулась от меня, и я напрасно старался.

 Я сидел в комнате на втором этаже, в лучшей гостевой комнате, и предпринимал эти попытки. Меня никто не беспокоил с того самого первого вечера, когда у меня были деньги и я мог довольствоваться тем, что получал.
Всё это время меня поддерживала надежда на то, что мне наконец удастся
написать статью на ту или иную тему, чтобы я мог
заплатить за комнату и за всё остальное, что я был должен.
Именно поэтому я так упорно работал. В частности, я начал писать статью о
от которой я ожидал многого — аллегории об огне — глубокой мысли, на которую я намеревался потратить всю свою энергию и преподнести её «Командору» в качестве платы. «Командор» должен был увидеть, что на этот раз он помог таланту. Я не сомневался, что в конце концов он это увидит; нужно было только подождать, пока меня посетит вдохновение; а почему бы ему меня не посетить? Почему бы ему не прийти ко мне уже сейчас, в самом начале? Со мной больше ничего не было не так. Хозяйка каждый день давала мне немного еды, немного хлеба и
Я ела масло по утрам и вечерам, и моя нервозность почти прошла.
Я больше не обматывала руки тряпками, когда писала, и могла смотреть на улицу из окна второго этажа, не испытывая головокружения.
Мне стало намного лучше во всех отношениях, и я уже удивлялась, почему до сих пор не закончила свою аллегорию.
Я не могла понять, почему так...

Но настал день, когда я наконец понял, насколько слабым я стал на самом деле, насколько немощен мой затуманенный разум.
Именно в этот день хозяйка подошла ко мне, чтобы отдать счёт, который она попросила
я просмотрел. Должно быть, в этих расчётах что-то не так, сказала она; они не сходятся с её собственными записями; но она не смогла найти ошибку.

Я принялся за подсчёты. Моя хозяйка сидела прямо напротив и смотрела на меня. Я сначала сложил эти цифры в столбик и получил правильный результат; затем снова сложил их в столбик и получил тот же результат. Я
посмотрел на женщину, сидевшую напротив и ожидавшую моих слов. Я
одновременно заметил, что она беременна; это не ускользнуло от моего внимания,
но я не стал пристально вглядываться в неё.

— Сумма верна, — сказал я.

 — Нет, теперь проверь каждую цифру, — ответила она. — Я уверена, что сумма не может быть такой большой; я в этом уверена.


И я начал проверять каждую строчку: 2 буханки по 2;;; пенса, 1 фитиль для лампы, 3 пенса, мыло, 4 пенса, масло, 5 пенсов... Не нужно быть особо проницательным, чтобы сложить эти ряды цифр — этот маленький торгашеский расчёт, в котором нет ничего сложного. Я честно пытался найти ошибку, о которой говорила женщина, но не смог. После того как я несколько минут возился с этими цифрами, я почувствовал, что
К сожалению, у меня в голове всё начало путаться; я больше не мог отличить дебет от кредита; я всё перепутал. Наконец я остановился на следующей записи: «3;;;; фунта сыра за 9 пенсов». Мой мозг окончательно отказал; я тупо уставился на сыр и больше ничего не мог сделать.

 «Это действительно слишком корявый почерк», — в отчаянии воскликнул я. — Да благословит меня Бог, вот ;;;; фунта сыра.
— Ха-ха! Кто-нибудь когда-нибудь слышал подобное? Да, посмотрите сюда, вы сами всё видите.

— Да, — сказала она, — его часто так записывают; это разновидность голландского сыра. Да, всё верно — пять шестнадцатых в данном случае — это пять унций.


— Да, да, я это хорошо понимаю, — перебил я её, хотя, по правде говоря, не понимал больше ничего.


Я ещё раз попытался правильно записать эту небольшую сумму, которую несколько месяцев назад я мог бы подсчитать за секунду. Я в ужасе покрылся испариной и изо всех сил задумался над этими загадочными фигурами.
Я задумчиво моргал, как будто тщательно изучал этот вопрос, но на самом деле...
сдаюсь. Эти пять унций сыра меня окончательно добили;
как будто что-то щёлкнуло у меня в голове. Но всё же, чтобы
создать впечатление, что я продолжаю свои подсчёты, я пошевелил
губами и пробормотал какое-то число вслух, всё время продвигаясь
всё дальше и дальше в своих вычислениях, как будто я неуклонно
приближался к результату. Она сидела и ждала. Наконец я
сказал:

— Что ж, я просмотрел его от начала до конца, и, насколько я могу судить, здесь нет ошибки.


 — Разве нет? — ответила женщина. — Разве нет?  Но я хорошо видел
она мне не поверила и, казалось, тут же добавила в свои слова нотку презрения и слегка небрежный тон, которого я никогда раньше от неё не слышал. Она заметила, что, возможно, я не привык считать до шестнадцати; она также упомянула, что ей нужно обратиться к кому-то, кто разбирается в шестнадцатых долях, чтобы правильно проверить счёт. Она сказала всё это не для того, чтобы задеть меня и заставить стыдиться, а задумчиво и серьёзно. Дойдя до двери, она сказала, не глядя на меня:


«Тогда извините, что отняла у вас время».

 И ушла.

Мгновение спустя дверь снова открылась, и она вернулась. Она едва успела спуститься по лестнице, как вернулась.


— Это правда, — сказала она. — Ты не должен обижаться, но теперь ты мне немного должен, не так ли?
Разве не прошло три недели с тех пор, как ты приехал? Да, я так и думал. «Не так-то просто
справляться с делами, когда у тебя такая большая семья, так что я не могу предоставлять жильё в кредит, тем более...»

Я остановил её. «Я работаю над статьёй, о которой, кажется, уже говорил тебе, — сказал я, — и как только она будет закончена, ты...»
у тебя есть деньги; ты можешь ни о чём не беспокоиться...»

«Да, но ты так и не закончишь эту статью».

«Ты так думаешь? Может быть, вдохновение посетит меня завтра или, может быть, уже сегодня вечером; вполне возможно, что оно посетит меня сегодня вечером, и тогда моя статья будет готова максимум через четверть часа. Понимаете, моя работа не такая, как у других.
Я не могу сесть и за день сделать определённую норму.
Мне просто нужно дождаться подходящего момента, и никто не может сказать, когда он наступит
или час, когда дух может двинуть человека, — у него должно быть своё время...»

 Хозяйка ушла, но её доверие ко мне, очевидно, было сильно подорвано.

 Как только я остался один, я вскочил и в отчаянии рвал на себе волосы.
 Нет, несмотря ни на что, для меня действительно не было спасения — никакого спасения! Мой разум был опустошён! Неужели я действительно превратился в
полного идиота, раз не могу даже сложить цену за кусок
голландского сыра? Но разве я мог потерять рассудок, если
мог стоять и задавать себе такие вопросы? Разве я не превратился в
В разгар моих подсчётов он сделал проницательное замечание о том, что моя квартирная хозяйка ждёт ребёнка.  У меня не было причин знать об этом, никто мне ничего не говорил, и мне это не приходило в голову.  Я сидел и смотрел на это своими глазами и сразу всё понял, как раз в тот отчаянный момент, когда я сидел и складывал шестнадцатые доли.  Как я мог объяснить это самому себе?

Я подошёл к окну и выглянул на улицу. Окно выходило на Вогнмандсгаде.
 На тротуаре играли дети, плохо одетые
Дети посреди бедной улицы. Они бросали друг другу пустую бутылку и пронзительно кричали. Мимо медленно катился груз с мебелью; должно быть, он принадлежал какой-то семье, вынужденной сменить место жительства в период «переселения»[6]. Это сразу меня поразило. На тележке были сложены постельное бельё и мебель: побитые молью кровати и комоды, трёхногие стулья, выкрашенные в красный цвет, циновки, старое железо и жестяная посуда. Маленькая девочка — совсем ребёнок, совсем некрасивая малышка с соплями из носа — уселась на груз и крепко вцепилась в него
своими маленькими синими ручками, чтобы не упасть. Она села на груду ужасно грязных матрасов, на которых, должно быть, лежали дети, и посмотрела на мальчишек, которые перебрасывались пустой бутылкой...

Я стоял и смотрел на всё это; мне не составляло труда понять, что происходит. Пока я стоял у окна и наблюдал за этим, я услышал, как служанка моей хозяйки поёт на кухне, прямо рядом с моей комнатой. Я знал эту песню и прислушивался, не фальшивит ли она, и сказал себе, что если она фальшивит, то...
Этот идиот не мог всего этого сделать.

Слава богу, я был в здравом уме, как и любой другой человек.

Внезапно я увидел, как двое детей на улице начали ссориться и
ругаться друг с другом. Два маленьких мальчика; одного из них я узнал;
это был сын моей хозяйки. Я открываю окно, чтобы послушать, о чём они говорят.
И тут же под моим окном собирается стайка детей, которые с тоской смотрят вверх.  Чего они
ждут?  Что им что-нибудь бросят?  Увядшие цветы, кости, окурки или ещё что-нибудь, чем они могли бы развлечься
с? Они подняли головы, и на их застывших от холода лицах отразилась невыразимая тоска. Тем временем два маленьких врага продолжали оскорблять друг друга.

Из их детских ртов, словно рой жужжащих ядовитых насекомых, вылетают слова.
Ужасные прозвища, воровской жаргон, матросские ругательства, которым они,
возможно, научились на пристани. Они так увлечены, что не замечают мою хозяйку, которая выходит посмотреть, что происходит.

 «Да, — объясняет её сын, — он схватил меня за горло; я целую вечность не мог дышать», — и, повернувшись к маленькому человечку, который является
Увидев причину ссоры, которая стоит и злобно ухмыляется,
он приходит в ярость и кричит: «Иди к чёрту, халдейская ты скотина! Подумать только, что такие мерзавцы, как ты, хватают людей за горло.
 Я буду, да поможет мне Господь...»

И мать, эта беременная женщина, которая своим видом затмевает всю улицу, отвечает десятилетнему ребёнку, хватая его за руку и пытаясь затащить внутрь:

 «Ш-ш-ш.  Придержи язык!  Мне тоже нравится, как ты ругаешься, будто ты уже много лет в борделе.  А теперь иди».
 «Нет, не пойду».

 «Да, пойдёшь».

— Нет, не буду.

Я встаю у окна и вижу, что мать начинает злиться; эта неприятная сцена ужасно меня возбуждает.  Я больше не могу этого выносить.  Я зову мальчика, чтобы он подошёл ко мне на минутку; я зову его дважды, просто чтобы отвлечь их — сменить обстановку.  В последний раз я зову его очень громко, и мать резко оборачивается и смотрит на меня.
Она тут же берёт себя в руки, смотрит на меня с вызовом, даже с откровенной злобой и входит в дом, сделав сыну замечание. Она говорит громко, чтобы я слышал, и произносит:
«Фу, тебе должно быть стыдно, что ты позволяешь людям видеть, какой ты непослушный».


 Из всего, что я видел, стоя там и наблюдая, ни одна деталь, даже самая незначительная, не ускользнула от моего внимания; я был предельно сосредоточен;
я тщательно запоминал каждую мелочь, стоя там и обдумывая каждую вещь по мере того, как она возникала.
Так что с моим мозгом точно было всё в порядке. Как в таком случае с ним могло что-то случиться?

Послушай, — сказал я вдруг самому себе, — знаешь что?
Ты уже достаточно долго беспокоишься о своём мозге, не давая себе покоя в этом вопросе? Пора положить конец этому дурацкому занятию. Разве замечать и воспринимать всё так точно, как ты, — признак безумия? Ты меня почти смешишь, — отвечаю я.
 На мой взгляд, в этом есть доля юмора, если я хоть что-то понимаю в таких вещах. Что ж, с каждым человеком случается, что он однажды по-настоящему увязнет в чём-то, и это может произойти из-за самого простого вопроса. Это не имеет значения, зачастую это чистая случайность. Как я уже отмечал ранее,
Я вот-вот от души посмеюсь над тобой. Что касается этого торгашеского счёта, этих жалких пяти шестнадцатых куска сыра для нищих, я с радостью могу назвать его так. Ха-ха! Сыр с гвоздикой и перцем; честное слово, сыр, в котором, говоря прямо, можно разводить опарышей. Что касается этого нелепого
сыра, то даже самый умный человек в мире может прийти в
замешательство! Да одного запаха сыра было бы достаточно,
чтобы свести человека с ума; ... и я от души посмеялся над этим и над всем остальным
Голландские сыры... Нет, дайте мне что-нибудь действительно съедобное, — сказал я, — дайте мне, если хотите, пять шестнадцатых хорошего сливочного масла.
 Это совсем другое дело.

 Я лихорадочно смеялся над собственной прихотью и находил это особенно забавным.
 Со мной явно было что-то не так. Я был в хорошей форме — можно сказать, в лучшей из форм; у меня была ясная голова, и, хвала и благодарность Богу, мне ничего не было нужно! Моё веселье нарастало по мере того, как я расхаживал по комнате и разговаривал сам с собой. Я смеялся в голос и чувствовал себя невероятно счастливым. Кроме того, мне действительно казалось, что
А ещё мне казалось, что этот маленький счастливый час, этот момент воздушного восторга, когда ни о чём не нужно беспокоиться, поможет мне привести голову в порядок.

 Я сел за стол и принялся за свою аллегорию. Она продвигалась гладко, лучше, чем уже давно.  Не очень быстро, правда, но мне казалось, что я делаю всё как надо. Я тоже работал около часа и совсем не устал.

 Я сижу и работаю над самым важным моментом в этой «Аллегории пожара в книжном магазине».  Мне кажется, что это очень важный момент.
что всё остальное, что я написал, не идёт ни в какое сравнение.
 Я как раз собирался вплести эту мысль самым что ни на есть глубоким образом.
 Горели не книги, а мозги, человеческие мозги; и я собирался устроить этим горящим мозгам настоящую Варфоломеевскую ночь.

 Внезапно дверь резко и поспешно распахнулась, и в комнату влетела моя хозяйка. Она прошла прямо в центр комнаты, даже не задержавшись на пороге.

 Я тихонько вскрикнул; мне показалось, что меня ударили.

— Что? — переспросила она. — Мне показалось, ты что-то сказал. У нас остановился путешественник, и мы должны освободить для него эту комнату. Тебе придётся
сегодня спать с нами внизу. Да, ты тоже можешь занять отдельную кровать.
И, не дожидаясь моего ответа, она без лишних церемоний сгребла мои бумаги со стола и смешала их в ужасную кучу.

Моё радостное настроение улетучилось; я тут же вскочил, охваченный гневом и отчаянием. Я позволил ей убрать со стола и не сказал ни слова, не проронил ни единого звука. Она сунула мне в руки все бумаги.

Мне больше ничего не оставалось делать. Я был вынужден покинуть комнату.
И таким образом, этот драгоценный момент тоже был испорчен. Я встретил нового путешественника
уже на лестнице; это был молодой человек с большими синими якорями, вытатуированными на
тыльных сторонах его рук. За ним следовал портовый носильщик, неся на плечах морской сундук
. Видимо, он был моряк, случайный гость на
ночь; он поэтому не займет мою комнату на продолжительное время.
Возможно, мне тоже повезёт завтра, когда этот человек уйдёт, и я снова смогу насладиться моментом. Мне нужно было лишь вдохновение на пять минут.
и моё эссе о пожаре было бы завершено. Что ж, мне придётся смириться с судьбой.


 Я никогда раньше не бывал в семейных комнатах, в той единственной общей комнате, где они жили и днём, и ночью — муж, жена, отец жены и четверо детей. Служанка жила на кухне, где она также спала по ночам. Я с большим отвращением подошёл к двери и постучал. Никто не ответил, но я слышал голоса внутри.

Муж не сказал ни слова, когда я вошла, даже не ответил на мой кивок, лишь небрежно взглянул на меня, как будто я его не касалась
его. Кроме того, он сидел и играл в карты с человеком, которого я видел
внизу, на набережной, по прозвищу “Стеклянная панель”. Младенец
лежал и лепетал что-то себе под нос в кровати, а старик,
отец хозяйки, сидел, согнувшись пополам, на раскладушке и склонил голову набок.
опустил голову на руки, как будто у него болела грудь или живот. Его волосы были почти седыми, и в этой позе он напоминал рептилию с тонкой шеей, которая сидит и навострила уши.

«Мне не повезло, и я вынужден просить ночлег здесь, внизу», — сказал я мужчине.

«Так сказала моя жена?» — спросил он.

«Да, ко мне в комнату пришёл новый постоялец».

 Мужчина ничего не ответил, но продолжил перебирать карты.
 Так этот мужчина сидел день за днём и играл в карты со всеми, кто заходил, — играл просто так, чтобы убить время и занять руки. Он никогда ничего не делал, только двигался настолько, насколько позволяли его ленивые конечности, в то время как его жена сновала вверх и вниз по лестнице, была занята всеми делами и старалась привлечь в дом постояльцев. Она наладила связи с носильщиками и докерами, которым платила определённую сумму за каждого нового жильца, которого они приводили.
Она приносила им еду и часто давала им кров на ночь. На этот раз «Стеклянная панель» только что привела нового жильца.

 Вошла пара детей — две маленькие девочки с худыми веснушчатыми лицами, как у уличных мальчишек; их одежда была просто ужасной.
 Через некоторое время вошла сама хозяйка. Я спросил её, где она собирается меня уложить на ночь, и она ответила, что я могу лечь здесь, вместе с остальными, или в передней, на диване, как мне будет удобнее.  Отвечая мне, она суетилась по комнате и
Она занялась разными делами, которые нужно было привести в порядок, и ни разу не взглянула на меня.

 Её ответ привёл меня в уныние.

 Я встал у двери и съёжился, стараясь сделать вид, что меня вполне устраивает сменить комнату на другую хотя бы на одну ночь. Я нарочно сделал дружелюбное лицо, чтобы не раздражать её и, возможно, не оказаться выставленным из дома.

— Ах да, — сказал я, — наверняка есть какой-то способ! — и тут же прикусил язык.


Она продолжала суетиться по комнате.

— Если уж на то пошло, я могу просто сказать тебе, что не могу себе этого позволить
«Платите людям за питание и проживание, — сказала она, — и я уже говорила вам об этом раньше».

 «Да, но, моя дорогая, это всего на несколько дней, пока я не закончу свою статью, — ответил я. — И я с радостью дам вам ещё пять шиллингов — с радостью».

Но она, очевидно, не верила в мою статью, я это видел; а я не мог позволить себе гордость и уйти из дома только из-за лёгкого унижения.
Я знал, что меня ждёт, если я выйду на улицу.

 * * * * *

 Прошло несколько дней.

 Я всё ещё общался с семьёй внизу, потому что наверху было слишком холодно.
в передней комнате, где не было печи. Я тоже спал по ночам на полу в комнате.


Странный моряк продолжал жить в моей комнате и, похоже, не собирался съезжать. В полдень вошла моя хозяйка и рассказала, что он заплатил ей за месяц вперёд и, кроме того, собирался сдать экзамен на первого помощника перед отъездом, поэтому и остался в городе. Я стоял и слушал это и понимал, что моя комната потеряна для меня навсегда.


Я вышел в прихожую и сел. Если бы мне посчастливилось что-нибудь написать, это было бы здесь, где
было тихо. Меня больше не занимала аллегория; у меня появилась новая идея, совершенно великолепный сюжет; я хотел написать одноактную драму — «Крестное знамение». Сюжет взят из Средневековья. Я тщательно продумал всё, что касалось главных героев: великолепную фанатичную блудницу, которая согрешила в храме не из-за слабости или желания, а из ненависти к небесам;
грешница прямо у подножия алтаря, с алтарной пеленой под головой, просто из восхитительного презрения к небесам.

 С каждым часом я всё больше и больше увлекался этим творением.
Наконец она встала, осязаемая, живая, воплощённая перед моими глазами, и была именно такой, какой я хотел её видеть. Её тело должно было быть уродливым и отталкивающим, высоким, очень худым и довольно смуглым; а когда она шла, её длинные конечности должны были просвечивать сквозь складки одежды при каждом шаге.
 У неё также должны были быть большие оттопыренные уши. Короче говоря, она была ничем не примечательна, на неё было невыносимо смотреть. Что меня в ней заинтересовало, так это её удивительная бесстыдство, отчаянная полнота расчётливого греха, который она совершила. Она действительно меня увлекла
Мой мозг был совершенно затуманен этим чудовищным созданием, и я без перерыва работал над своей драмой в течение двух часов.
 Когда я закончил полдюжины страниц, может быть, двенадцать, часто с большим трудом, а иногда с долгими перерывами, во время которых я тщетно писал и был вынужден рвать страницу пополам, я устал, окоченел от холода и усталости, встал и вышел на улицу. Последние полчаса меня тоже беспокоил плач детей в соседней комнате, так что я в любом случае не смог бы писать
 Поэтому я долго бродил по Драмменсвейен и не возвращался домой до вечера, непрестанно размышляя о том, как мне продолжить свою драму.  Перед тем как я вернулся домой вечером того дня, произошло следующее:

  Я стоял у сапожной мастерской в конце улицы Карла Йохана, почти на железнодорожной площади.  Бог знает, почему я остановился именно у этой сапожной мастерской. Я стоял и смотрел в окно, но, кстати, не помнил, что мне нужна обувь. Мои мысли были далеко, в других уголках мира. Толпа людей разговаривала
Они прошли мимо меня, и я не расслышал, о чём они говорили.
Затем чей-то голос громко поздоровался со мной:

«Добрый вечер».

Это «Мисси» пожелала мне доброго вечера! Я ответил наугад и тоже некоторое время смотрел на него, прежде чем узнал.

«Ну, как у тебя дела?» — спросил он.

«О, всегда хорошо... как обычно».

— Кстати, скажи мне, — сказал он, — ты всё ещё работаешь у Кристи?

— У Кристи?

— Мне казалось, ты как-то говорил, что работаешь бухгалтером у Кристи?

— Ах да. Нет, с этим покончено. С ним было невозможно ужиться
тот парень; всё закончилось очень быстро, само собой.

 — Почему?

 — Ну, однажды я сделал ошибку в записи, и вот...

 — Ложная запись, да?

 Ложная запись!  Там стояла «Мисси» и прямо в лицо спрашивала меня,  сделал ли я это.  Он даже спрашивал с жаром и, очевидно, с большим интересом. Я посмотрел на него, чувствуя себя глубоко оскорблённым, и ничего не ответил.

«Да, что ж, Господи! такое может случиться с каждым», — сказал он, словно желая утешить меня. Он всё ещё считал, что я намеренно сделал ложную запись.

«Что значит “Да, что ж, Господи! такое может случиться с каждым”?»
парень? - Спросил я. “ Чтобы сделать это. Послушай, мой дорогой. Ты стоишь здесь
и действительно веришь, что я хоть на мгновение могу быть виновен в такой
подлой выходке, как эта? Я!

“Но, мой дорогой друг, мне показалось, я отчетливо слышал, как вы это сказали”.

— Нет, я сказал, что однажды допустил ошибку, пустяк, если хотите знать, — ложную дату на письме, один неверный штрих пером.
Вот и всё моё преступление. Нет, слава богу, я ещё могу отличить правду от лжи. Что бы со мной было, если бы я вдобавок запятнал свою честь? Меня просто удерживает чувство чести.
мне сейчас на плаву. Но она достаточно сильна, слишком, по крайней мере, она не отпускала меня
до свидания.”

Я запрокинула голову, отвернулась от “Мисси” и посмотрела вниз по улице
. Мой взгляд остановился на красном платье, которое направлялось к нам; на женщине
рядом с мужчиной. Если бы я не заговорила с «мисси», я бы не обиделась на его грубое подозрение и не отвернулась бы с негодованием.
И тогда, возможно, я бы не заметила это красное платье. И
в конце концов, какое мне до этого дело? Что мне за дело, если это
платье достопочтенной. Мисс Нейджел, фрейлина? “Мисси” стояла и
говорила, и снова пыталась исправить свою ошибку. Я совсем не слушала
его; я все время стояла и смотрела на красное платье, которое
приближалось по улице, и волнение пронзило мою грудь, словно
скользящий тонкий дротик. Я мысленно прошептал, не шевеля губами:

“Иладжали!”

Теперь «Мисси» тоже обернулась и заметила этих двоих — даму и её спутника.
Он приподнял шляпу и проводил их взглядом. Я не приподнял шляпу или, может быть, сделал это неосознанно. Красное платье
Карл Иоганн проскользнул мимо и исчез.

«С кем это она была?» — спросила «мисс».

«С герцогом, разве ты не видела? С так называемым «герцогом». Ты знала эту даму?»

«Да, в некотором роде. А ты разве не знал её?»

«Нет», — ответил я.

«Мне показалось, что ты отвесил ей глубокий поклон».

«Да?»

«Ха, ха! может, и не видел», — сказала «Мисси». «Ну, это странно. Ведь она всё время смотрела только на тебя».

«Когда ты с ней познакомился?» спросил я.

На самом деле он с ней не был знаком. Это произошло осенним вечером. Было уже поздно; они втроём были весёлыми ребятами и поздно вышли из
Гранд и это существо, которое шло в одиночестве мимо Каммермейера,
обратились к ней. Сначала она ответила отказом, но один из
весельчаков, человек, который не боялся ни огня, ни воды, спросил
её прямо в лицо, может ли он позволить себе цивилизованное
удовольствие проводить её до дома? Он, клянусь Господом, не тронет и волоска на её голове, как говорится, — только проводит её до двери, чтобы убедиться, что она добралась до дома в целости и сохранности, иначе он не сможет уснуть всю ночь. Он без умолку болтал всю дорогу, то и дело возвращаясь к одной и той же теме
или другой, назвавшийся Вальдемаром Аттердагом и представившийся
фотографом. В конце концов, она была вынуждена посмеяться над этой веселой душой
который отказался смириться с ее холодностью, и в конце концов это закончилось тем, что он
пошел с ней.

“В самом деле, не так ли? и что из этого вышло? - Спросил я и затаил дыхание.
ожидая его ответа.

“ Из этого вышло? О, остановитесь; речь идет о даме.

Мы оба на мгновение замолчали, и «мисс», и я.

«Ну, будь я проклят, это что, «герцог»? Так вот как он выглядит, — задумчиво добавил он. — Что ж, если она общается с этим парнем;
Что ж, тогда я не хотел бы отвечать за неё».

 Я по-прежнему хранил молчание. Да, конечно, «герцог» не отставал от неё. Ну и что с того? Какое мне до этого дело? Я со всеми её уловками пожелал ей доброго дня: я пожелал ей доброго дня и попытался утешить себя, думая о ней самое худшее; мне доставило истинное удовольствие протащить её через все тернии. Меня только раздражала мысль о том, что я снял перед ними шляпу, если я действительно это сделал. Зачем мне снимать шляпу перед такими людьми? Она меня больше не интересовала, это точно
нет; она мне больше ни в малейшей степени не нравилась; она
упала в моих глазах. Ах, черт возьми, какой грязной я ее нашел!
Вполне могло быть так, что она смотрела только на меня; я нисколько не удивился этому; возможно, в ней начало пробуждаться сожаление.
Но это не было причиной для того, чтобы я унижался и кланялся, как дурак, особенно когда она так сильно запятнала себя в последнее время. «Герцог» был ей рад; я желаю ему счастья!
 Возможно, настанет день, когда я просто возьму и передам ей
Я надменно прошёл мимо, даже не взглянув на неё. Да, могло бы случиться так, что я осмелился бы сделать это, даже если бы она смотрела мне прямо в глаза и была бы одета в кроваво-красное платье. Могло бы легко случиться! Ха-ха! это был бы триумф. Если бы я знал себя
лучше, то вполне мог бы завершить свою драму за одну ночь, и не
прошло бы и восьми дней, как я бы поставил эту молодую женщину
на колени — со всеми её прелестями, ха-ха! со всеми её
прелестями...

 — Прощай, — коротко бросил я, но «мисси» удержала меня. Он спросил:

“Но чем ты сейчас занимаешься весь день?”

“Занимаешься? Я, естественно, пишу. Чем еще я должен заниматься? Разве это не то, чем я живу
? В данный момент я работаю над великой драмой ‘Знамение
Креста’. Тема взята из средневековья.

“Ей-богу!” - воскликнула “Мисси" серьезно. “Ну, если у тебя получится с
этим, почему ....”

«Я не слишком беспокоюсь по этому поводу, — ответил я. — Думаю, через восемь дней или около того вы и все остальные услышите обо мне немного больше».


С этими словами я оставил его.

 Вернувшись домой, я сразу же обратился к хозяйке и попросил у неё лампу.
Для меня было крайне важно заполучить эту лампу; я не собирался ложиться спать этой ночью; в моей голове бушевала драма, и я очень надеялся, что смогу написать значительную её часть до утра. Я очень смиренно обратился к ней с просьбой, так как заметил, что она недовольно поморщилась, когда я вошёл в гостиную. Я сказал, что
Я почти закончил замечательную драму, не хватало всего пары сцен.
Я намекнул, что её можно было бы поставить в каком-нибудь театре
в самое ближайшее время. Если бы она только оказала мне эту
великую услугу сейчас...

Но у мадам не было лампы. Она немного поразмыслила, но не смогла вспомнить, где у неё может быть лампа. Если бы я подождал до двенадцати, то, возможно, смог бы взять кухонную лампу. Почему я не купил себе свечу?

 Я придержал язык. У меня не было ни гроша, чтобы купить свечу, и я это прекрасно знал. Конечно, я снова потерпел неудачу! Служанка сидела с нами в комнате — просто сидела в гостиной, а не на кухне.
Так что лампа там даже не была зажжена. Я стоял и думал об этом, но больше ничего не сказал. Внезапно девушка обратилась ко мне:

«Мне показалось, что я видела, как ты выходил из дворца некоторое время назад. Ты был на званом ужине?» — и она громко рассмеялась над этой шуткой.

 Я сел, достал бумаги и попытался что-то написать.
Тем временем я держал бумаги на коленях и упорно смотрел в пол, чтобы ни на что не отвлекаться; но это ни капли не помогало; ничто не помогало мне; я так и не продвинулся. Две маленькие дочки хозяйки вошли в комнату и затеяли возню с котом — странным, больным котом, на котором почти не было шерсти. Они дули ему в глаза, пока из них не потекли слёзы
из них и стекало по его носу. Хозяин и ещё пара человек
сидели за столом и играли в _cent et un_. Жена, как всегда, была
занята и сидела, штопая какую-то вещь. Она прекрасно видела, что
я ничего не могу писать в такой суматохе, но больше не беспокоилась
обо мне и даже улыбнулась, когда служанка спросила меня, не
уходил ли я обедать. Все домочадцы стали относиться ко мне
враждебно. Как будто мне только и не хватало позора, связанного с тем, что я был вынужден уступить свою комнату незнакомцу, с которым обращались как с ничтожеством.
Даже служанка, маленькая кареглазая уличная девчонка с большой чёлкой и совершенно плоской грудью, подшучивала надо мной по вечерам, когда я получал свою порцию хлеба с маслом. Она постоянно спрашивала, где же я тогда обедаю, ведь она никогда не видела, чтобы я ковырялся в зубах за пределами «Гранде». Было ясно, что она знала о моём бедственном положении и с удовольствием сообщала мне об этом.

Я вдруг погружаюсь в размышления обо всём этом и не могу найти ни одной реплики для своей драмы. Снова и снова я ищу, но тщетно; странно
в моей голове начинается жужжание, и я сдаюсь. Я засовываю бумаги
в карман и поднимаю взгляд. Девушка сидит прямо напротив
меня. Я смотрю на нее ... посмотри на ее узкую спину и поникшие плечи,
что еще не полностью развита. То, что ей летать
на меня? Даже если предположить, что я выйду из дворца, что тогда?
Причинило ли это ей какой-либо вред? В последние несколько дней она нагло смеялась надо мной, когда я, немного растерявшись, спотыкался на лестнице или цеплялся за гвоздь и рвал пальто. Это было не далее как вчера
что она собрала мой черновик, который я выбросил в
прихожей, — украла эти отвергнутые фрагменты моей драмы и
прочитала их вслух в этой комнате; высмеяла их при всех, просто
чтобы позабавиться за мой счёт. Я никогда не приставал к ней
и не мог вспомнить, чтобы когда-нибудь просил её об услуге. Напротив, я сам застелил кровать в передней на полу,
чтобы не доставлять ей лишних хлопот. Она тоже смеялась надо мной,
потому что у меня выпали волосы. Волосы лежали и плавали в тазу, который я
По утрам она умывалась и веселилась. Потом мои ботинки тоже пришли в негодность, особенно тот, который переехал фургон с хлебом, и она нашла в них повод для шуток. «Да благословит тебя Бог и твои ботинки! — сказала она, глядя на них. — Они широки, как собачья конура». И она была права: они были стоптаны. Но в тот момент я не мог купить себе новые.

Пока я сижу и вспоминаю всё это, поражаясь очевидной злобе слуги, маленькие девочки начали дразнить старика
Мужчина лежит на кровати, а они прыгают вокруг него, полностью поглощённые этим развлечением. Они оба нашли соломинку и засунули её ему в ухо.
Я некоторое время наблюдал за этим и не вмешивался. Старик и пальцем не пошевелил, чтобы защититься; он лишь смотрел на своих мучителей яростным взглядом каждый раз, когда они тыкали в него, и дёргал головой, чтобы избавиться от соломинки, когда она уже была у него в ухе. Это зрелище всё больше и больше раздражало меня, и я не мог отвести от него глаз.
 Отец оторвался от карт и рассмеялся, глядя на детей; он
Он также обратил внимание своих товарищей по игре на то, что происходило.
Почему старик не двигается? Почему он не отшвырнул детей руками? Я сделал шаг и подошёл к кровати.

«Оставьте их в покое! оставьте их в покое! он парализован», — крикнул хозяин.

И из страха, что меня выставят за дверь, просто из страха вызвать недовольство этого человека, вмешавшись в происходящее,
я молча отошёл на своё прежнее место и не стал вмешиваться. Зачем мне было рисковать своим жильём и порцией хлеба с маслом, вмешиваясь
совать нос в семейные распри? Никаких идиотских выходок ради полумёртвого старика, и я стоял, чувствуя себя твёрдым, как кремень.


Маленькие негодники не прекращали свои выходки; их забавляло, что старик не может держать голову прямо, и они целились ему в глаза и ноздри. Он смотрел на них с забавным выражением лица; он ничего не говорил и не мог пошевелить руками. Внезапно он приподнял верхнюю часть тела и плюнул в лицо одной из девочек.
Затем он снова выпрямился и плюнул в другую, но не попал в неё.
Я стоял и смотрел, увидел, что хозяин бросил карты на
стол, за которым он сидел, и подскочил к кровати. Его лицо было
раскрасневшимся, и он закричал:

“Неужели ты будешь сидеть и плевать людям прямо в глаза, старый хряк?”

“Но, Боже милостивый, они не давали ему покоя!” Я плакал вне себя.

Но все это время я стоял в страхе, что меня выгонят, и я, конечно,
не выразил своего протеста с какой-либо особой силой; я только задрожал
всем телом от раздражения. Он повернулся ко мне и сказал:

“Эх, тогда послушай его. Тебе-то какое дело, черт возьми? Ты просто продолжай
ваш язык в челюсти, ты-просто запомните, что я вам говорю, - твил служить
вы лучшие”.

Но сейчас голос жены заставил себя слышала, и дом наполнился
с упреком и перила.

“Да поможет мне Бог, но я думаю, что вы сошли с ума или одержимы, вся ваша стая
!” - взвизгнула она. “Если вы хотите остаться здесь, вам придется быть
тихо, вы оба! Хм! Мало того, что в доме должны быть открыты двери и есть еда для паразитов, так ещё и в гостиной должны быть ссоры, скандалы и прочая дьявольщина. Но я этого больше не потерплю, даже если буду знать, в чём дело. Ш-ш! Придержите языки, сопляки
А ну-ка, идите сюда и вытрите носы; если не сделаете этого сами, я приду и сделаю это за вас. Я никогда не видел таких людей.
Они приходят с улицы, у них нет ни гроша, чтобы купить средство от блох, и они начинают скандалить посреди ночи и ссориться с хозяевами дома.
 Я не собираюсь больше это терпеть, вы меня понимаете? а ты можешь идти своей дорогой, всем, кому здесь не место, пора по домам. Я собираюсь
навести порядок в своих владениях, вот что я собираюсь сделать.
Я ничего не сказал, я ни разу не открыл рта. Я снова сел рядом с
Я прислонился к двери и прислушался к шуму. Они все кричали одновременно, даже дети и девочка, которая хотела объяснить, с чего всё началось. Если бы я только молчал, всё бы когда-нибудь улеглось; худшего бы точно не случилось, если бы я не проронил ни слова; да и какое слово я мог бы произнести? Может быть, на улице зима и уже глубокая ночь? Разве сейчас подходящее время, чтобы нанести удар и показать, что ты можешь постоять за себя? Теперь никаких глупостей!...
Поэтому я сидел неподвижно и не пытался выйти из дома; я даже ни разу не покраснел
Я умел хранить молчание и никогда не стыдился этого, хотя меня чуть не выставили за дверь. Я невозмутимо смотрел на стену, где висел олеограф с изображением Христа, и упрямо молчал, пока хозяйка дома набрасывалась на меня.

 «Что ж, если вы хотите избавиться от меня, мэм, то, насколько я понимаю, мне ничто не помешает», — сказал один из игроков в карты, вставая. Остальные игроки тоже встали.

 «Нет, я не вас имела в виду — и вас тоже», — ответила им хозяйка.
«Если понадобится, я достаточно ясно покажу, кого я имею в виду, если
в этом нет ни малейшей необходимости, если я правильно себя понимаю. О, скоро станет ясно, кто это...


 Она говорила с паузами, время от времени бросая на меня многозначительные взгляды, и растягивала слова, чтобы было яснее и яснее, что она имеет в виду меня.
 «Тише, — сказал я себе, — только тише!»  Она не просила меня уйти — ни прямо, ни в открытую. Только не надо меня подкалывать — никакой несвоевременной гордыни! Держись!... Это были действительно очень необычные зелёные волосы у Христа на олеографе. Они были не так уж сильно похожи на зелёную траву или на изображённую с изысканной точностью густую луговую траву. Ха!
Совершенно верное замечание — необычайно густая луговая трава...  В этот момент в моей голове проносится череда мимолетных мыслей.  От зеленой травы к тексту: «Всякая жизнь подобна траве, которая воспламеняется; от нее — к Судному дню, когда все сгорит; затем небольшой крюк к землетрясению в Лиссабоне, о котором мне что-то вспомнилось в связи с медной испанской плевательницей и ручкой из черного дерева, которые я видел у Иладжали. Ах да, всё было преходящим,
как трава, которую подожгли. Всё закончилось четырьмя досками и
простыня. “Простыни для намотки можно взять у мисс Андерсен, это справа от двери".
... И все это было метаться в моей голове во время
в отчаянный момент, когда моя хозяйка собиралась выгнать меня из нее
двери.

“Он не слышит,” - завопила она. “ Говорю тебе, ты уйдешь из этого дома.
Теперь ты это знаешь. Я верю, разрази меня Бог, что этот человек сумасшедший, правда!
А теперь иди, на тебе лежит благословение, и больше не говори об этом.

 Я посмотрел на дверь, но не для того, чтобы уйти — нет, конечно, не для того, чтобы уйти. Меня охватила дерзкая мысль — если бы у меня был ключ
Если бы в двери был ключ, я бы повернул его и заперся вместе с остальными, чтобы не выходить. Я испытывал совершенно истерический страх перед тем, чтобы снова выйти на улицу.

 Но в двери не было ключа.

 Затем внезапно раздался голос моего домовладельца, а за ним и голос его жены, и я застыл от изумления. Тот самый мужчина, который недавно угрожал мне, теперь, как ни странно, встал на мою сторону. Он сказал:

«Нет, нельзя выгонять людей на улицу ночью. Ты знаешь, что за это можно понести наказание?»

 «Я не знал, что за это наказывают. Я не могу сказать, но
возможно, так оно и было», — и жена тут же опомнилась, притихла и больше ничего не сказала.


Она положила передо мной на ужин два куска хлеба с маслом, но я не притронулся к ним из благодарности к этому человеку.
Поэтому я притворился, что немного поел в городе.

Когда, наконец, я направился в переднюю, чтобы лечь спать, она
вышла вслед за мной, остановилась на пороге и громко сказала, в то время как
ее некрасивая фигура, казалось, важно направлялась ко мне:

“Но это последняя ночь, когда ты спишь здесь, так что теперь ты это знаешь”.

“Да, да”, - ответил я.

Возможно, завтра мне удастся найти какое-нибудь укрытие, если я хорошенько постараюсь. Я наверняка смогу найти какое-нибудь укромное место.
 А пока я буду радоваться тому, что мне не нужно выходить на улицу сегодня вечером.

 Я проспал с пяти до шести утра — когда я проснулся, ещё не рассвело, — но всё равно сразу же встал. Из-за холода я лежал прямо в одежде и не стал переодеваться. Когда я
выпил немного холодной воды и тихо открыл дверь, я сразу вышел,
потому что боялся снова встретиться с хозяйкой.

Пара полицейских, которые дежурили всю ночь, были единственными живыми существами, которых я увидел на улице. Вскоре после этого несколько человек начали гасить фонари. Я бесцельно бродил по улицам, пока не добрался до Киркегадена и дороги, ведущей к крепости. Мне было холодно, я всё ещё хотел спать, у меня подкашивались ноги и болела спина после долгой прогулки, и я был очень голоден. Я сел на скамейку и долго дремал. Три недели я питался исключительно хлебом с маслом, которые хозяйка дома давала мне утром и вечером.
Теперь прошло уже двадцать четыре часа с тех пор, как я ел в последний раз
последний приём пищи. Меня снова начал мучить голод; нужно было срочно что-то предпринять. С этой мыслью я снова заснул на сиденье...

 Я проснулся от звуков голосов рядом со мной и, немного придя в себя, увидел, что уже день и все вокруг проснулись. Я встал и пошёл прочь. Солнце взошло над
вершинами гор, небо было бледным и нежным, и, радуясь прекрасному
утру после долгих мрачных недель, я забыл обо всех заботах, и мне
показалось, что в других случаях мне приходилось ещё хуже. Я хлопнул в
я хлопнула себя по груди и спела небольшой отрывок для себя. Мой голос
звучал так несчастно, совершенно измученно, что это растрогало меня
до слез. Этот великолепный день, белые небеса, купающиеся в
свете, произвели на меня слишком сильное впечатление, и я разразился громкими
рыданиями.

“Что с тобой?” - спросил мужчина. Я не ответил, но
поспешил прочь, пряча лицо от всех мужчин. Я добрался до моста. Большой барк с русским флагом стоял на якоре и разгружал уголь. Я прочитал на его борту название — _Копегоро_. Это на время отвлекло меня от
Я наблюдал за тем, что происходило на борту этого иностранного корабля. Он, должно быть, почти разгружен; на его борту виднеется IX фут, несмотря на весь балласт, который он уже принял, и всякий раз, когда грузчики угля ступали по палубе своими тяжёлыми ботинками, по всему кораблю разносился глухой гул.

 Солнце, свет и солёный морской бриз, вся эта оживлённая, весёлая жизнь немного взбодрили меня и заставили кровь бурлить. Внезапно мне пришло в голову, что я мог бы поработать над несколькими сценами своей драмы, пока сижу здесь. Я достал из кармана бумаги.

Я попытался вложить в уста монаха речь, которая должна была
проникнуться гордостью и нетерпимостью, но это ни к чему не привело.
Тогда я пропустил монаха и попытался сочинить речь — речь судьи
к нарушителю Храма — и написал полстраницы этой речи, на чём и остановился. Правильный местный колорит не придал бы моим словам
того оттенка, который они приобрели из-за окружавшей меня суеты,
песен, шума на трапах и непрекращающегося грохота железных цепей,
которые так не вписывались в атмосферу затхлого воздуха мрачного Средневековья, окутавшего мою драму подобно туману.

Я собрал бумаги и встал.

Тем не менее я был в приподнятом настроении — в отличном настроении — и чувствовал себя убеждённым в том, что смогу что-то сделать, если всё пойдёт хорошо.

Если бы только мне было куда пойти. Я задумался — остановился прямо на улице и погрузился в раздумья, но не смог вспомнить ни одного
тихого места в городе, где я мог бы посидеть часок. Другого выхода не было; мне пришлось вернуться в пансион в
Фатерланде. Меня передернуло от этой мысли, и я твердил себе, что так не пойдёт.
Тем не менее я пошёл дальше и приблизился к
все ближе и ближе к запретному месту. Конечно, это было отвратительно. Я
признался себе, что это унизительно - прямо-таки унизительно, но
ничего не мог поделать. Я по крайней мере не был горд; я решился сделать
утверждение решительно, что я был одним из наименее наглые существа
на сегодняшний день. Я пошел вперед.

Я притормозил у двери и еще раз все взвесил. Да, каким бы ни был результат, я должен был рискнуть. В конце концов,
из-за такой мелочи не стоит поднимать такой шум. Во-первых, это заняло всего пару часов; во-вторых, не дай бог, чтобы я
Я никогда больше не стану искать убежища в таком доме. Я вошёл во двор.
Даже когда я ступал по неровным камням, я колебался и чуть не развернулся у самой двери. Я стиснул зубы. Нет! никакой гордости!
В худшем случае я мог бы оправдаться тем, что пришёл попрощаться,
чтобы как следует попрощаться и прийти к ясному пониманию того,
что я должен этому дому.

 Я открыл дверь в длинную комнату. Я вошёл и застыл на месте.
 Прямо передо мной, всего в нескольких шагах, стоял сам хозяин.
 Он был без шляпы и пальто и выглядывал из окна.
через замочную скважину в гостиную. Он сделал знак, предостерегающий
жест рукой, чтобы я вела себя тихо, и снова выглянул через
отверстие.

“Иди сюда”, - прошептал он. Я приблизилась на цыпочках.

“Посмотри туда”, - сказал он и засмеялся тихим, нетерпеливым смехом. “Загляни
внутрь! Привет, привет! вот они! Посмотри на старика! Ты видишь старика?
парень?”

На кровати под олеографом с изображением Христа я увидел две фигуры: хозяйку и странного моряка. Её ноги белели на фоне тёмного покрывала, а на кровати у стены сидел её отец,
парализованный старик сидел и смотрел, склонившись над своими руками, сгорбившись, как всегда, и не в силах пошевелиться.

 Я обернулся к своему хозяину.  Ему стоило огромных усилий не расхохотаться во весь голос.

 «Ты видел этого старика? — прошептал он.  Ах боже!  Ты видел этого старика?  Он сидит и смотрит», — и он снова прильнул к замочной скважине.

Я подошёл к окну и сел. Это зрелище привело все мои мысли в неописуемый беспорядок и положило конец моему приподнятому настроению.
Ну, какое мне до этого дело? Когда сам муж согласился
Он относился к этому спокойно, даже находил в этом своё самое большое удовольствие, так что у меня не было причин принимать это близко к сердцу. А что касается старика, ну, старик был просто стариком, и всё. Возможно, он даже не заметил этого. Может быть, он просто сидел и дремал. Бог знает, может, он уже умер; я бы нисколько не удивился, если бы он был мёртв; я бы не испытывал угрызений совести по этому поводу.

 Я снова взял свои бумаги и решил отбросить все несущественные впечатления. Я остановился на самом интересном месте.
фраза из обращения инквизитора: «Так велят мне Бог и закон, так велят мне мои мудрецы, так велю я и моя совесть...» Я выглянул в окно, чтобы подумать о том, что должна велеть ему его совесть. Из комнаты до меня донёсся небольшой шум. Что ж, это меня не касается. Кроме того,
старик наверняка был мёртв — возможно, умер сегодня утром около четырёх часов;
поэтому мне было совершенно безразлично, что там за шум. С какой стати
я должен сидеть и думать об этом? А теперь помолчи! «Так диктует
Я и моя собственная совесть...» Но всё было против меня;
человек у замочной скважины не умолкал ни на секунду. Время от
времени я слышал его сдавленный смех и видел, как он дрожит. На
улице тоже происходило что-то, что меня беспокоило. На противоположной
стороне тротуара сидел и развлекался на солнышке маленький мальчик.
Он был счастлив и не боялся никакой опасности — просто сидел и связывал вместе множество бумажных лент, никому не причиняя вреда. Внезапно он вскакивает и начинает ругаться; он пятится назад, на середину улицы
и замечает мужчину, взрослого мужчину с рыжей бородой, который
высунулся из открытого окна на втором этаже и плюнул ему в голову. Малыш
закричал от ярости и нетерпеливо выругался в адрес окна, а мужчина
рассмеялся ему в лицо. Так продолжалось, наверное, минут пять.
Я отвернулся, чтобы не видеть слёз малыша.

«Так велю я и моя совесть...» Я понял, что дальше продвинуться не смогу.
В конце концов всё начало путаться; мне казалось, что даже то, что я уже написал, непригодно для использования, да что там, вся идея была неверной. Как можно было говорить о совести в Средние века? Совесть была впервые изобретена
 учителем танцев Шекспиром, следовательно, я обратился не по адресу.
  Значит, на этих страницах не было ничего ценного? Я перечитал их и сразу же развеял свои сомнения. Я обнаружил грандиозные произведения — поистине
длинные произведения, заслуживающие внимания, — и меня снова
охватило опьяняющее желание вернуться к работе — желание
закончить свою драму.

 Я встал и направился к двери, не обращая внимания на
Яростные жесты хозяина, призывавшие меня уйти по-хорошему, не возымели действия. Я решительно вышел из комнаты, приняв твёрдое решение. Я поднялся на второй этаж и вошёл в свою бывшую комнату. Хозяина там не было, и что могло помешать мне посидеть здесь немного? Я бы не прикоснулся ни к одной из его вещей. Я бы ни разу не воспользовался его столом; я бы просто сел на стул у двери и был бы счастлив. Я поспешно разложил бумаги на коленях. Несколько минут всё шло как по маслу. В голове у меня роились возражения, одно за другим, и я писал без остановки. Я заполнил
Я переворачивал страницу за страницей, не обращая внимания на стопки бумаг и камней, тихо посмеивался в экстазе от своей счастливой находки и почти не осознавал себя. Единственным звуком, который я слышал в тот момент, был мой собственный весёлый смех.

 Мне в голову пришла удивительно счастливая идея насчёт церковного колокола — церковного колокола, который должен был зазвонить в определённый момент моей драмы. Всё шло своим чередом с невероятной скоростью. Затем я услышал шаги на лестнице. Я дрожу и едва держусь на ногах; я готов сорваться с места,
робкий, настороженный, всего боящийся и измученный голодом.
Я нервно прислушиваюсь, просто держу карандаш в руке и слушаю.
Я больше не могу написать ни слова. Дверь открывается, и входит пара из нижнего этажа.

Не успел я извиниться за то, что сделал, как хозяйка вскрикивает, словно поражённая до глубины души:

«Боже правый, спаси нас, если он снова здесь!»

— Простите, — сказал я и хотел добавить что-то ещё, но не успел.
Хозяйка распахнула дверь настежь и завопила:

 — Если ты сейчас же не выйдешь, будь я проклята, я вызову полицию!

 Я встал.

— Я только хотел попрощаться с тобой, — пробормотал я, — и мне пришлось тебя ждать. Я ничего не трогал, я просто сидел здесь на стуле...

 — Да, да, в этом не было ничего плохого, — сказал мужчина. — Какое, чёрт возьми, это имеет значение? Оставьте человека в покое, он...

 К этому времени я уже дошёл до конца лестницы. Внезапно я разозлился на эту толстую, напыщенную женщину, которая шла за мной по пятам, чтобы поскорее от меня избавиться.
Я на мгновение замолчал, готовясь обрушить на неё самые грязные ругательства. Но вовремя одумался и промолчал, хотя бы из благодарности к
незнакомец, который последовал за ней и должен был их услышать. Она шла
почти по пятам за мной, беспрестанно ругаясь, и с каждым моим шагом мой гнев
усиливался.

Мы спустились во двор. Я шёл очень медленно, всё ещё раздумывая,
стоит ли мне с ней ссориться. В этот момент я был совершенно
ослеплён яростью и искал самое худшее слово — выражение, которое
поразило бы её наповал, как удар под дых. У входа меня обгоняет комиссар. Он приподнимает шляпу; я не обращаю на него внимания; он обращается к ней; я слышу, что он спрашивает обо мне, но
Я не оборачиваюсь. Через пару шагов от двери он догоняет
и останавливает меня. Он протягивает мне конверт. Я вскрываю его грубо и
неохотно. В нем полсоверена - ни записки, ни слова. Я смотрю
на мужчину и спрашиваю:

“Что это за дурачество? От кого письмо?”

— О, этого я не могу сказать, — отвечает он, — но мне дала его одна дама.
Я застыл на месте. Комиссар ушёл.

 Я снова кладу монету в конверт, комкаю его вместе с монетой, разворачиваюсь и иду прямо к хозяйке, которая всё ещё наблюдает за мной из дверного проёма, и швыряю конверт ей в лицо.
Я ничего не сказал, не проронил ни слова — только заметил, что, когда я уходил, она рассматривала смятую бумагу...  Ха! Вот это можно назвать достойным поведением.  Не сказать ни слова, не упомянуть о содержании, а с полным спокойствием скомкать большой кусок бумаги и швырнуть его прямо в лицо преследователю!  Это можно назвать достойным уходом. Вот как нужно обращаться с такими тварями!...

 Когда я дошёл до угла Томтегаден и железнодорожной станции, улица внезапно поплыла у меня перед глазами; в ушах зазвенело
В голове у меня помутилось, и я, пошатываясь, прислонился к стене дома.
Я просто не мог идти дальше, не мог даже выпрямиться из-за того, в каком неудобном положении находился. Прислонившись к стене, я так и остался стоять и почувствовал, что начинаю терять рассудок. Мой безумный гнев усилил это чувство изнеможения. Я поднял ногу и топнул по тротуару. Я попробовал ещё кое-что, чтобы восстановить силы: стиснул зубы, нахмурил брови и в отчаянии закатил глаза. Это немного помогло. Мои мысли стали яснее.
Мне было ясно, что я вот-вот упаду. Я вытянул руки и оттолкнулся от стены. Улица всё ещё бешено кружилась вокруг меня. Я начал икать от ярости и с трудом поборол своё отчаяние; я приложил поистине героические усилия, чтобы не упасть. Я не собирался сдаваться; нет, я умру стоя. Мимо медленно проезжает повозка, и я замечаю, что в ней лежит картофель.
Но из чистой ярости и упрямства я решаю, что это не картофель, а капуста, и начинаю страшно ругаться
Я клялся, что это кочаны капусты. Я прекрасно слышал, что говорю, и сознательно лгал. Я повторял это снова и снова, просто чтобы получить порочное удовлетворение от клятвопреступления. Я опьянел от мысли об этом несравненном грехе. Я поднял три пальца и дрожащими губами поклялся во имя Отца, Сына и Святого Духа, что это кочаны капусты.

 Время шло. Я опустился на ступеньки рядом с собой, вытер пот со лба и шеи, сделал пару глубоких вдохов и
заставил себя успокоиться. Солнце зашло, клонился в сторону
во второй половине дня. Я стал снова размышлять о моем состоянии. Мой голод был
действительно что-то постыдное, и, в несколько часов, ночью будет
вот опять. Вопрос был в том, чтобы придумать лекарство, пока еще не было
время. Мои мысли снова вернулись к ночлежке, из которой меня выгнали
. Я ни в коем случае не мог туда вернуться, но всё же не мог не думать об этом.
Собственно говоря, женщина поступила совершенно правильно, выгнав меня.
Как я мог рассчитывать на то, что найду жильё
с кем-то, когда я не мог за это заплатить? Кроме того, она иногда
давала мне немного еды; даже вчера вечером, после того как я
её разозлил, она предложила мне хлеб с маслом. Она предложила
его мне из чистого добродушия, потому что знала, что мне это
нужно, так что у меня не было причин жаловаться. Ещё сидя на
ступеньке, я начал мысленно просить у неё прощения за своё
поведение. В особенности я сожалел о том, что в конце концов проявил к ней неблагодарность и швырнул ей в лицо полсоверена...

 Полсоверена!  Я свистнул.  Письмо, которое принёс посыльный
Господи, откуда это взялось? Только в этот момент я ясно осознал,
что происходит, и сразу понял, как всё это связано. Меня затошнило от
боли и стыда. Я несколько раз хрипло прошептал «Иладжали» и
запрокинул голову. Разве не я ещё вчера решил гордо пройти мимо
неё, если встречу, и отнестись к ней с величайшим безразличием? Вместо этого я лишь пробудил в ней сострадание и выпросил у неё милостыню. Нет, нет, нет, моему унижению не будет конца! Даже в её присутствии я не мог
сохраняйте достойное положение. Я опускался, просто опускался, со всех сторон — куда бы я ни повернулся; опускался на колени, опускался по пояс, нырял в бездну позора, чтобы больше никогда не подняться — никогда! Это была кульминация! Принять полсоверена в качестве милостыни, не имея возможности вернуть его тайному благодетелю; выпрашивать полпенни при любой возможности и
хранить их, использовать для оплаты жилья, несмотря на сильное внутреннее отторжение...


Разве я не мог вернуть полсоверена тем или иным способом? Возвращаться к хозяйке и пытаться получить его у неё было бесполезно.
Должен же быть какой-то способ, если я хорошенько подумаю — если я только как следует напрягусь и подумаю. В данном случае,
Боже великий, недостаточно просто подумать! Я должен
подумать так, чтобы это проникло во всё моё разумное существо; подумать и найти способ раздобыть этот полсоверена. И я принялся
думать над решением этой задачи.

Сейчас, наверное, около четырёх часов; через несколько часов я, возможно, смогу встретиться с директором театра; если только я закончу свою драму.

Я достаю свои рукописи. Там, где я сижу, я принимаю твёрдое решение
и главное — закончить последние несколько сцен. Я думаю до тех пор, пока не вспотею, и перечитываю с самого начала, но ничего не получается. Чепуха! — говорю я. — Никакого упрямства! И я продолжаю писать свою драму — записываю всё, что приходит мне в голову, лишь бы поскорее закончить и уйти.
Я пытался убедить себя, что меня охватил новый, высший момент; я
по-королевски лгал самому себе, сознательно обманывал себя и писал дальше,
как будто мне не нужно было искать слов.

 Это гениально! Это настоящая находка! — вставил я;
только запиши это! Стой! они звучат сомнительно; они противоречат друг другу
довольно сильно перекликается с речами в первых сценах; в словах монаха не было и следа Средневековья. Я ломаю карандаш зубами, вскакиваю на ноги, рву рукопись пополам, рву каждую страницу пополам, швыряю шляпу на землю и топчу её. Я пропал! — шепчу я себе. Дамы и господа, я пропал! Пока я стою здесь и топчусь на месте, я не произнесу больше ни слова.


В нескольких шагах от меня стоит полицейский и наблюдает за мной. Он стоит посреди улицы и смотрит только на меня.
поднимаю голову, наши взгляды встречаются. Может быть, он стоит там уже давно.
долгое время наблюдает за мной. Я беру свою шляпу, надеваю ее и подхожу к нему.

“Ты знаешь, который час?” Я прошу.

Он выждав немного, он вытаскивает из кармана часы, и никогда не забирает свой взгляд от
меня все это время.

“Около четырех”, - отвечает он.

— Точно, — говорю я, — около четырёх, с точностью до секунды. Ты знаешь своё дело, а я буду иметь тебя в виду.
После этого я ушёл. Он смотрел на меня с крайним изумлением, стоял и смотрел, разинув рот, всё ещё держа часы в руке.

Когда я подошёл к «Ройял-отелю», я обернулся и посмотрел назад. Он всё ещё стоял на том же месте и следил за мной взглядом.

Ха, ха! Вот как нужно обращаться с животными! С утончённой наглостью! Это производит впечатление на животных — вселяет в них страх Божий... Я был необычайно доволен собой и начал напевать. Все мои нервы были напряжены от волнения. Не чувствуя больше боли, даже не осознавая никакого дискомфорта,
я прошёл, лёгкий как пёрышко, через весь рынок, обернулся на
в палатках, и пришли к остановке, сажусь прямо на скамейке возле нашего Спасителя
Церковь. Возможно, это не просто так, а быть безразличным, будет ли
Я вернулся в десять крон, или нет? Когда я однажды получил это, оно было
моим; и там, откуда оно пришло, очевидно, не было нужды. Кроме того, я
был обязан взять его, когда его послали специально для меня; не могло быть
никакого смысла оставлять его у посыльного. Не годилось также
отсылать его обратно - целых полсоверена, которые были отправлены мне. Так что тут
решительно ничего не поделаешь.

Я попытался понаблюдать за суетой вокруг меня на рынке и отвлечься
Я пытался отвлечься на что-то другое, но у меня не получалось: полсоверена всё ещё занимала мои мысли.
В конце концов я сжал кулаки и разозлился.
Ей будет больно, если я отправлю его обратно. Так зачем же мне это делать?
 Я всегда был готов считать себя слишком хорошим для всего этого — задирать нос и говорить: «Нет, спасибо!» Теперь я понял, к чему это привело. Я снова оказался на улице. Даже когда у меня была возможность, я не мог сохранить своё хорошее тёплое жилище. Нет, я должен был быть гордым, вскакивать при первом же слове и показывать, что я не из тех, кто терпит пустяки и швыряет полусоверены
направо и налево, и пойду своей дорогой... Я резко отчитал себя за то, что
покинул своё жилище и оказался в самом плачевном положении.


Что касается остального, я оставил всё на усмотрение самого подлого из дьяволов. Я не выпрашивал полсоверена и едва успел его взять в руки, как тут же отдал — заплатил им совершенно незнакомым людям, которых больше никогда не увижу. Таким я был человеком: всегда выплачивал до последнего дуата все, что был должен. Если я правильно понял Иладжали, она тоже не жалела о том, что отправила меня
У неё были деньги, так почему же я сидел там и злился? Если
говорить прямо, самое меньшее, что она могла сделать, — это время от
времени присылать мне полсоверена. Бедняжка действительно была
влюблена в меня — ха! возможно, даже безнадежно влюблена в
меня... а я сидел и раздувался от самодовольства. Не было никаких
сомнений в том, что она была влюблена в меня, бедняжка.

 Пробило пять! Я снова погрузился в пучину затянувшегося нервного возбуждения.
 В моей голове снова зашумело.  Я смотрел прямо перед собой, не отрывая взгляда, и разглядывал
аптека под вывеской «Слон». В этот момент во мне разгоралась ожесточённая битва с голодом, и я сильно страдал. Пока я сижу
вот так и смотрю в пустоту, моему пристальному взгляду постепенно
становится ясна фигура. Наконец я могу разглядеть её совершенно
ясно и  узнаю. Это продавец пирожных, который обычно сидит
возле аптеки под вывеской «Слон». Я вздрагиваю, сажусь
полубоком на сиденье и начинаю размышлять. Да, это было вполне
правдоподобно — та же женщина за тем же столиком на том же месте! Я
Я несколько раз свистнул, щёлкнул пальцами, поднялся со своего места и направился к аптеке. Ни к чему не обязывающая болтовня! Какое мне дело до того, была ли это плата за грех или честно заработанные норвежские серебряные монеты из Конгсберга? Я не собирался терпеть оскорбления; от чрезмерной гордости можно умереть...

 Я дошёл до угла, окинул женщину взглядом и остановился перед ней. Я улыбаюсь, киваю, как знакомому, и подбираю слова так, словно это само собой разумеется, что я когда-нибудь вернусь.

 «Добрый день, — говорю я. — Возможно, вы меня снова не узнаете».

— Нет, — медленно ответила она и посмотрела на меня.

 Я улыбнулся ещё шире, как будто это была всего лишь её отличная шутка, что она снова делает вид, будто не знает меня, и сказал:

 — Разве ты не помнишь, что я однажды дал тебе много серебра? Я ничего не сказал по этому поводу; насколько я помню, я ничего не говорил; я так не поступаю. Когда имеешь дело с честными людьми,
нет необходимости заключать соглашение, так сказать, составлять договор по каждому пустяку. Ха-ха! Да, это я дал тебе деньги!


 — Нет, тогда это был ты? Да, теперь я тебя вспомнил.
подумай об этом...»

 Я хотел помешать ей поблагодарить меня за деньги, поэтому поспешно сказал,
окидывая взглядом стол в поисках чего-нибудь съестного:

 «Да, я пришёл за пирожными».

 Она, казалось, не обратила на это внимания.

— Пирожные, — повторяю я. — Я пришёл за ними — по крайней мере, за первой партией. Сегодня мне не нужны все.

 — Ты пришёл за ними?

 — Да, конечно, я пришёл за ними, — отвечаю я и громко смеюсь, как будто для неё это должно было быть очевидно с самого начала.
С самого начала я пришёл с этой целью. Я также беру со стола пирожное, что-то вроде белого рулета, и начинаю его есть.

 Когда женщина видит это, она беспокойно ёрзает в своём ворохе одежды, делает непроизвольное движение, словно пытаясь защитить свои вещи, и даёт мне понять, что не ожидала, что я вернусь, чтобы их у неё отобрать.

 «Неужели нет?» — говорю я. — «Неужели нет?» Она, безусловно, была
необыкновенной женщиной. Случалось ли с ней такое, что кто-то приходил и давал ей кучу шиллингов, чтобы она позаботилась о них,
и этот человек не вернулся и не потребовал их обратно? Нет, вы только посмотрите на это! Может, она убежала, решив, что это краденые деньги, раз я так с ней обошёлся? Нет, она так не думала. Что ж, по крайней мере, это хорошо — действительно хорошо. С её стороны было, если можно так выразиться, довольно мило, несмотря ни на что, считать меня честным человеком. Ха-ха! да, действительно, она была хороша!

Но зачем тогда я дал ей деньги? Женщина разозлилась и громко возмутилась. Я объяснил, почему дал ей деньги,
Я объяснил это сдержанно и с расстановкой. Так я обычно поступал, потому что верил в доброту каждого.

Всегда, когда кто-то предлагал мне договор или расписку, я только качал головой и говорил: «Нет, спасибо!» Видит бог, я так и делал.


Но женщина всё равно не поняла. Я прибегнул к другим уловкам — заговорил резко и объявил перемирие всякой чепухе. Неужели с ней никогда раньше не случалось такого, чтобы кто-то заплатил ей авансом? Я спросил — я имел в виду, конечно, людей, которые могли себе это позволить, — например, кого-нибудь из консулов? Никогда? Что ж, я не мог
Нельзя ожидать, что она будет страдать из-за того, что для неё это непривычный способ ведения дел. Это обычная практика за границей. Возможно, она никогда не выезжала за пределы своей страны? Нет? Только взгляните на это! В таком случае она, конечно, не может иметь своего мнения по этому вопросу; ... и я взял со стола ещё несколько пирожных.

Она сердито заворчала и упрямо отказалась отдавать мне свои запасы со стола. Она даже выхватила у меня из рук кусок торта и положила его обратно на тарелку.  Я разозлился, отодвинул стол и
Я пригрозил вызвать полицию. Я хотел проявить к ней снисхождение, сказал я.
Если бы я мог забрать всё, что по закону принадлежит мне, я бы очистил её счёт, потому что я дал ей крупную сумму денег. Но
я не собирался забирать так много, на самом деле мне нужна была только половина суммы, и я бы, вдобавок, никогда больше не вернулся, чтобы беспокоить её. Да хранит меня от этого Господь, ведь она была именно таким существом...
В конце концов она сунула мне в руки несколько пирожных, четыре или пять, по заоблачной цене, самой высокой из возможных
цену она смогла придумать и велела мне взять их и убираться восвояси. Я спорил
все еще с ней, настаивал на том, что она, по крайней мере, обманула меня на шиллинг.
помимо того, что она ограбила меня своими непомерными ценами.
“Знаешь ли ты, что за такой подлый обман полагается наказание”, - сказал я.;
“Да поможет тебе Бог, ты можешь получить пожизненную каторгу, старый дурак!”
Она швырнула мне ещё один пирог и, едва не скрежеща зубами, попросила меня уйти.

И я ушёл.

Ха! Этой нечестной торговке пирогами не было равных.
Всё это время, пока я ходил взад-вперёд по рынку и ел
Я громко рассуждал о пирожных, об этом существе и его бесстыдстве, повторял про себя то, что мы оба сказали друг другу, и мне казалось, что я вышел из этой истории с честью, оставив её ни с чем. Я ел пирожные у всех на виду и рассуждал об этом про себя.

 Пирожные исчезали одно за другим; казалось, они не приносят никакой пользы; как бы я ни ел, я всё равно был голоден. Боже, подумать только, от них не было никакой пользы! Я был так голоден, что готов был съесть даже последний кусочек торта, который решил приберечь с самого начала.
На самом деле я отложил его для маленького мальчика с Вогнмандсгаде — того самого, который играл с бумажными гирляндами. Я постоянно думал о нём — не мог забыть его лицо, когда он подпрыгнул и выругался. Он обернулся к окну, когда мужчина плюнул в него, и посмотрел вверх, чтобы узнать, не смеюсь ли я над ним. Бог знает, встречу ли я его сейчас, даже если пойду той дорогой.

Я приложил немало усилий, чтобы добраться до Вогнмандсгаде, и быстро прошёл мимо того места, где разорвал свою драму в клочья и где до сих пор валялись обрывки бумаги. Я избежал встречи с полицейским, которого
поражённый своим поведением, я подошёл к ступенькам, на которых сидел мальчик.

 Его там не было. Улица была почти пуста — сгущались сумерки, и я нигде не мог его увидеть. Может быть, он зашёл внутрь. Я поставил пирог на ступеньки, прислонил его к двери, громко постучал и сразу же поспешил прочь. Он обязательно его найдёт, сказал я себе; первое, что он сделает, когда выйдет, — это найдёт его. И мои глаза увлажнились от радости при мысли о том, что малыш найдёт этот торт.


Я снова доехал до конечной остановки.

Теперь я не чувствовал голода, только съеденное мной сладкое начало вызывать у меня дискомфорт. В голове снова зароились самые безумные мысли.


А что, если мне втайне перерезать канат, которым пришвартован один из этих кораблей? А что, если мне вдруг крикнуть: «Пожар!»? Я иду дальше по причалу, нахожу ящик для упаковки, сажусь на него, складываю руки и чувствую, что в голове у меня становится всё более и более пусто.
Я не двигаюсь с места; я просто не прилагаю никаких усилий, чтобы продолжать путь.Я просто сижу и смотрю на _Копегоро_, барк под российским флагом.
Я мельком увидеть мужчину в железнодорожные; красные фонари на
порт освещают его лицо, и я встаю и заговариваю с ним. У меня
не было цели разговаривать, поскольку я тоже не ожидал получить ответ. Я
спросил:“Вы отплываете сегодня вечером, капитан?”
“Да, в ближайшее время”, - ответил мужчина. Он говорил по-шведски.
“ Хем, я полагаю, тебе случайно не нужен мужчина?
В тот момент мне было совершенно безразлично, откажут мне или нет; мне было всё равно, что ответит мне этот человек,поэтому я стоял и ждал.
— Ну, нет, — ответил он, — разве что это будет какой-нибудь молодой парень.
 — Молодой парень!  Я взял себя в руки, украдкой снял очки, сунул их в карман, поднялся по трапу и вышел на палубу.
 — У меня нет опыта, — сказал я, — но я могу сделать всё, что от меня потребуется. Куда вы направляетесь?  — Мы идём в Лейт за углём для Кадиса.
«Хорошо, — сказал я, заставляя себя смотреть на этого человека. — Мне всё равно, куда идти.Я готов выполнять свою работу».
«Вы никогда раньше не плавали?» — спросил он.
“ Нет, но, как я вам уже говорил, дайте мне задание, и я его выполню. Я привык  понемногу ко всему. Он снова спохватился.
Я уже твердо вбил себе в голову, что мне предстоит отправиться в это путешествие, и начал бояться, что меня снова будут преследовать на берегу.

“ Что вы думаете об этом, капитан? - Что? - спросил я наконец. “ Я действительно могу
делать все, что подвернется. Что я могу сказать? Я был бы никчёмным парнем, если бы не мог сделать немного больше, чем от меня требовалось. Я могу отстоять две смены подряд, если до этого дойдёт. Это пойдёт мне на пользу, и я всё равно смогу продержаться.
«Хорошо, попробуй. Если не получится, что ж, мы можем расстаться в Англии».

«Конечно», — радостно отвечаю я и снова повторяю, что мы можем расстаться в Англии, если ничего не выйдет.И он даёт мне задание...

Однажды во фьорде я выполз наверх, мокрый от лихорадки и изнеможения, посмотрел на берег и на время попрощался с городом - Христианией, где окна так ярко светились во всех домах.
*****************

КОНЕЦ