О пережитом сознании смысла жизни Рассказ

Ю223


               
                Жалок тот, кто не испытал на
                себе страданий.
               
                Автор

Это был 1976 год. Я возвращался из поездки по Сибири поездом, Барнаул -Ленинград. Я ехал в двухместном купе, довольно чистом и уютном с занавесками на окнах, при вежливой проводнице и на редкость хорошем обслуживании. Купе было двуместное, но я занимал его один. Я проехал уже четверть пути, любуясь разливами рек, богатством сибирских лесов и закатом солнечных лучей, мерцающих всевозможным разнообразием красок. Было невыносимо скучно. Хотелось с кем-то поговорить, пообщаться. Под стук стальных колёс и покачивающего вагона, меня тянуло на сон. Я принимался было читать, слушать музыку, доносящуюся из радиорубки вагона, но все это быстро наскучивало мне, хотелось сгладить поездку каким-нибудь смыслом или скоротать время за приятной беседой. Но поезд мчался безостановочно, минуя промежуточные станции, которые мелькали предо мной как призраки и, тут же, внезапно исчезали. Наконец, он остановился. Я спрыгнул с полки и выглянул в окно. Перед моими глазами, на фронтоне здания вокзала, показалась надпись: город Омск. У меня тут же промелькнула мысль, что здесь когда-то отбывал каторгу русский писатель Федор Михайлович Достоевский. Я вспомнил, что читал его «Записки из Мертвого дома» и был крайне удивлен, как удалось ему выжить в условиях сурового сибирского климата, нося на ногах, пятикилограммовые кандалы. Теперь этот город, стал крупным промышленным центром, а в годы Великой Отечественной войны, он был одним из тех промышленных локомотивов, кто снабжал Красную Армию оружием, боеприпасами, самолетами и танками. Глядя в окно на снующихся людей, толпящихся на перроне вокзала, я не заметил, как дверь моего купе отворилась и вошёл человек, лет тридцати восьми. 
Я обернулся, присел на свою полку и бегло бросил на вошедшего взгляд Он как-то сразу понравился мне, и даже произвёл приятное впечатление. Я не ожидал такого гостя. Он был одет в костюм серого цвета, при модном красивом галстуке, и на вид выглядел интеллигентно. Его тонкие черты лица, широкий покатистый лоб, и темно каштановый волос, зачёсанный гладко назад, подчеркивал его стройную подтянутую фигуру. Он тихо поздоровался со мной и, не слова не говоря, сел на своё место. Я сделал вид, что занимаюсь своим делом и старался не обращать на него внимания. Но изредка, исподволь, я все-таки наблюдал за ним, и мне хотелось, как можно, поскорей узнать, кто он и откуда. Он достал из своего узорчато черного портфеля какую-то толстую книгу с коричневым переплетом и принялся тут же читать, не обращая на меня никакого внимания. Он читал и всё время, что-то подчеркивал красным убористым карандашом. Я молча наблюдал за ним и не решался вступить в разговор. Он тоже не спешил этого делать и с головой погрузился в чтение. Правда, изредка, он отрывался от него и, устремлял взгляд в потолок вагона, о чем-то подолгу думая. Так прошёл где-то час. Наконец, я набрался смелости и решил отвлечь его от чтения.
- Позвольте спросить, что за книгу вы читаете, да ещё с таким увлечением? Наверно, какой-то научный труд? Или я ошибаюсь?
Молодой человек оживился, нехотя оторвался от чтения, поднял голову, посмотрел на меня пытливом взглядом и, приятно улыбнувшись, сказал:
- Да нет, это никакой не научный труд, но эта книга стоит того, чтобы её читали.
- Любопытно, - сказал я, -что же эта за книга?
- Этой книге уже 110 лет. И она до сих пор востребована. Читать её - одно удовольствие. В ней много ума и мысли. Она, эта книга, открыла мне глаза, и стала для меня учебником жизни. Я нигде не черпал столько знаний, как в этой книге. Только одно письмо к Гоголю стоит того, чтобы читать эту книгу. Советовал бы и вам ознакомиться с ней.
Я был крайне удивлён ответом и ждал, когда молодой человек посвятит меня в авторство. Я видел с каким увлечением читал он эту книгу и мне с нетерпением хотелось узнать, кто её автор. Я уже мысленно настраивал себя на разговор и не сомневался, что он будет интересным.
- Так все-таки, что это за автор, которого вы рекомендуете мне?
— Это Виссарион Григорьевич Белинский – знаменитый критик, - ответил он.
— Вот как! Неужели он так современен?
- Для кого как, - ответил он, - но для меня он кумир мысли и глубокий исследователь человеческих душ. И вообще, я люблю русскую критику. Мне нравится Дмитрий Писарев, Николай Добролюбов, Николай Чернышевский. Я с удовольствием читаю Салтыкова- Щедрина. Но более всего, я люблю Белинского. Это человек большой эрудиции и высоких моральных принципов. Он творил не для личной славы, а во имя великой России! Он был одним из тех мыслителей и глашатаем истины, которого современники называли неистовым Виссарионом.
- Странно, неужели он до сих пор, влияет на умы людей?
- Ничего странного, всё зависит от ваших умственных интересов. Мне, например, жаль тратить время на детективы и триллеры. И вообще, я читаю такие книги, которые чему-то учат…
- Вы противник острых сюжетов? – перебил я его.
- Нет, не противник, но я насмотрелся на них в практической жизни.
- Любопытно, любопытно, - сказал я, - где же вам удалось насмотреться такой «практической жизни?»
- Был такой период в моей жизни, о котором не хотелось бы и вспоминать. Он и стал моей   искрой прозрения. Он помог мне понять сложные вещи и дать оценку тому, о чем раньше я мог только полагать…Некоторое прозрение, я почерпнул и из произведений Фёдора Михайловича Достоевского.
- Вы что, его поклонник?
- Не сказать, что поклонник, но ценю его талант и с большим интересом прочёл его «Мертвый дом». Кстати, это произведение и побудило меня к поездке в Омск. Мне очень хотелось побродить по памятным местам каторжной жизни писателя и отдать долг его памяти. Что, ни говорите, а Достоевский был человек доброй души. Он мечтал о русском Христе и хотел перестроить жизнь на любви к ближнему. Но в этом двуличном и несовершенном мире, построить жизнь на чистой любви — это не более, как утопия. Ибо любовь, как и добро, строятся не на Христовой любви, а на воинствующем гуманизме. Именно так! И путь к такому добру лежит не через чистую любовь, а через борьбу двух сил - добра и зла! И эта борьба возникает не сама по себе, а на осознанном зле и оправдывается добром.  Достоевский хоть и гениален в своих художественных творениях, но он не понимал или не желал понять, что нравственным злом невозможно очистить душу от страданий? Душа очищается борьбой за переустройства общества и человека. А он считал, что только бог несет добро. Но если бы это было так? Я вот что вам скажу: вы можете быть душою Иисуса Христа, а умом Сократа, но это не поможет вам избавить мир от зла. Ибо зло – это далеко не наживной порок, а исконно врожденный. Но по Достоевскому получается так, что добро осуществимо только в Царстве Божием. Но как создать такое Царство, если народны мира тысячелетиями враждуют между собой?
Я понимаю так: жить, когда тебя ничего не волнует, кроме божественного идеала — это пустое времяпрепровождения. Жизнь была и не может не быть борьбой. Призыв к покорности и смирению, это не жизнь, а прозябание. Жизнь надо прожить так, говорил Николай Островский, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы. Достоевский не хотел этого понять, он отказался от своих прежних убеждений и предал идеалы общего дела, перейдя в лагерь реакционеров.
- Должно быть каторга сломила его.
- Возможно…
На минуту наш разговор прервался. Я вспомнил, что Достоевский, был одно время запрещён у нас, и Анатолий Луначарский – нарком пролеткульта, назвал его «ползучей гадиной». А Максим Горький – и вовсе, окрестил его злым гением. В Советском Союзе он издавался выборочно. Но после хрущевской оттепели, он стал читаем и обрёл популярность. Мне хотелось понять моего собеседника, что так побудило его приехать в Омск? Правда, он уже кое-что сказал мне, но я решил ещё раз спросить, чем так привлекателен ему Достоевский? Ведь кроме него были и другие узники совести, например, народовольцы. И они не отреклись от своих убеждений и не предали общее дело, а с достоинством несли на себе мученский крест. И я спросил:
- Скажите, а чем объяснить, что народовольцы выстояли, не надломились и не отказались от своих взглядов?
- Вы, - сказал он, - плохо осведомлены о их судьбах. И народовольцы не все выдерживали каторгу, многие из них кончали жизнь самоубийством и сходили с ума. Борьба требует сильной воли. Но не все обладают такими качествами. Судить о том, кто и как поведёт себя в условиях тюремного режима, надо побыть в их шкуре. Разве что Вера Фигнер, просидевшая в одиночной камере Шлиссельбургской крепости двадцать лет, не сломилась и выстояла. Человек существо сложное, и в то же время, «тростник, слабейшее из творений природы», - говорил Блез Паскаль. Многие, не выдерживают, сламливаются, отказываются от своих убеждений и идут на сотрудничество с властью. Всё зависит от натуры человека. А натур, в этом мире, не так уж и много, в основном - сплошная гниль! Вот, скажем, народоволец Петр Якубович, несмотря на все трудности и переживания, остался верен себе, и шёл в Сибирь в цепях с гордо поднятой головой. А получил он не четыре года каторги, как Достоевский, а восемнадцать лет! Но он не сломился и выдержал все испытания каторжной жизни. Что и говорить, время тогда было не сладкое… Да и вообще, лишение свободы – это ужасно суровое наказание. Это утрата всех жизненных благ и разлука с близкими и дорогими тебе людьми. А тут ещё и пытки, унижения, всякие изощренные издевательства. Царский режим, как известно, не щадил людей, он безжалостно ломал их психику и физически уничтожал. Я вспоминаю, как Якубович, в «Мире отверженных», описывал штабс-капитана Лучезарова, который  чуть ли не каждом шагу, твердил каторжанам, что они не люди, а овцы, и он будет держать их всегда в кандалах и на цепи…Я читал и «Остров Сахалин» Антона Павловича Чехова, где он пишет, что каторжный быт был для арестантов  живым гробом, из которого не было возврата назад; что это место невыносимых страданий. Вот такая была пенитенциарная система царского правления. Она не думала об исправлении людей, а гнобила их, как вредных насекомых. Да что там говорить: загляните в «Историю царской тюрьмы» Михаила Гернета, и вы убедитесь во всей «прелести» того времени… Люди во все времена были деспотичны и жестоки. Они только маскировали свои потаенные чувства. Но как только появлялась возможность поглумиться над беззащитной жертвой, они тут же, мгновенно, становились палачами. Их подкорки головного мозга оживали и начинали проявлять садистские наклонности. Человек хоть и разумное животное, но при экстремальных условиях вырождается и становиться зверем. Это «качество» заложено в нём изначально в самой утробе матери. И никакая цивилизация и сверхмодерн культура, не в состоянии выкорчевать из него этот унаследованный порок. Он взращён в его генах…Помните стихи Лермонтова:
           «С тех пор как Вечный Судия
            Мне дал всеведенье пророка,
           В очах людей читаю я
           Страницы злобы и порока…»

Вот и я, после пережитого мной, драматического случая стал относится к людям с предубеждением, насторожено…
- Вы так говорите, - перебил я его, - будто всю жизнь занимались исследованием человеческого мозга.
- Нет - нет, никаким исследованием мозга, я не занимался. Я не ученый, а простой советский человек. И всё о чём я говорю, я вынес из наблюдений и опыта, находясь в местах не столь отдаленных.
 -  Неужели вы были под судом? Глядя на вас, я никогда бы не подумал.
- К сожалению, был!
- И за что?
— О! Это долгий разговор.
- А не могли бы вы хотя бы вкратце рассказать об этом?
- А стоит ли тратить на это время? И будет ли для вас интерес слушать?
- Что вы, что вы, - перебил я его, - мне было бы полезно знать, в каких условиях отбывают сегодня наказания советские люди?
- Хорошо, я кое в чём просвещу вас. Начну с того, как я оказался за решёткой. До того, как попасть в тюрьму, я вёл беспутный и беспорядочный образ жизни. Только много позднее, я понял и осознал, что живу неправильно, не так как все советские люди.
 До этого, моя жизнь протекала в беспробудном пьянстве, распутстве и прочих грехах, и я не знал, чем заполнить её, чтобы найти настоящий её смысл. А дело было так. В то время, я случайно познакомился с женщиной, тридцати двух лет отроду.  Мне было тогда двадцать два. Она работала буфетчицей в пивнушке и разливала водочку мензуркой. Денег у неё было тьма. Жила она шикарно и ни в чём не нуждалась. Имела приличную двухкомнатную квартиру и девятилетнюю дочь. С мужем она находилась в разводе. Правда, иногда он посещал её, но с одной целью - выклянчить денег на водочку. Так вот, как-то прогуливаясь с товарищем по ленинградским вечерним улицам, мы случайно услышали звуки аккордеона, доносящиеся до нас с какой-то полуподвальной пивнушки. Звучала финская полька, в хорошем исполнении. Мы решили зайти и посмотреть, кто так мастерски играет на аккордеоне. В пивнушке было много народу, и все находились под хмельком. Я тогда только что вернулся из армии, где проходил срочную службу и готовился поступить в вечернюю школу для получения среднего образования. Моей мечтой было стать юристом…
Мы сели с товарищем за свободный столик и заказали по кружки пива. Сидим, слушаем музыку, поглядываем на хмельную публику и по глотку тянем пиво. Но вдруг, я замечаю, что на меня, время от времени, поглядывает буфетчица, сверкая своими жгучими черными глазами. Мой товарищ тоже обратил на это внимание и сказал: «Смотри-ка, как она уставилась на тебя. Наверное, ты понравился ей». Через какое-то время, она неожиданно подошла к нам и сказала: «Мальчики! Не желаете ли еще что-нибудь заказать?»  Мой товарищ в ответ: «Да мы студенты (он приврал, конечно) у нас в карманах шиш». Она улыбнулась и произнесла: «Коль уж вы студенты, я угощу вас за свой счёт». Мы с удивлением переглянулись между собой и молча стали ждать «угощения». Через несколько минут она принесла нам графинчик с водкой и пару бутербродов с колбасой. Как только мы выпили по рюмочки у меня закружилась голова и, мне страсть, как захотелось поболтать с ней. Я не помню, о чём подробно мы «болтали», но так случилось, что в этот же вечер, я оказался в её пастели. А жил я тогда в общежитии. Эта пастель и стала для меня роковой судьбой. Эта женщина втянула меня в пьянство, и не было случая, чтобы день прошёл без выпивки. Я съехал с общежития и поселился в её квартире как полноправный член семьи. Она была ко мне добра, заботлива и ухаживала за мной как за ребенком. Она так привязалась ко мне, что без неё, я не мог и шага шагнуть. Она всюду преследовала меня. Я оказался в полной её власти. Она не давала взглянуть мне даже на постороннюю женщину. А если такое случалось, то она закатывала такие истерики, что мне ничего не оставалось, как повиноваться её воле.
Как-то в один из дней — это было в июне месяце, её родственники пригласили нас в гости. Они жили не по далеку от нас, в уютной квартире, обставленной старинной мебелью и украшенной семейными портретами, развешанными по всем комнатам. Отмечали семидесятилетний юбилей её бабушки – интеллигентной старушки - бывшей учительницы филологии. Народу было много и среди этой публики, находился её бывший муж, с которым она была в разводе. Он пришёл на юбилей со своим товарищем, завзятым алкашом. Муж её мне не понравился и вызвал какое-то отторжение. Ему было лет тридцать пять, но на вид он выглядел старше; был уже полысевшим, с округленным животиком и довольно дряхлым морщинистым лицом.
 Мы изрядно выпили, стали танцевать под радиолу и болтать о всякой всячине. Спустя время начались какие-то семейные разборки, взаимные упреки и прочие перебранки. Я решил выйти на улицу, перекурить. За мной последовал алкаш. Ранее он не спускал с меня глаз и опекал презрительным взглядом. Он подошёл ко мне и, не слова не говоря, вцепился рукой за лацкан пиджака и стал говорить всякие гадости. Слово за слово, у нас возникла потасовка и мы крепко подрались. Увидев драку, из-под арки двора, выскочил дворник и стал свистеть в свисток. Откуда не возьмись, появился милиционер. Алкаш, тут же драпанул, а я, разгоряченный дракой, стал кричать ему вслед нецензурные слова. Ко мне подошёл милиционер и потребовал прекратить ругаться. Я возмутился, стал грубить ему, пытался что-то доказать. Но он скрутил мне руки и волоком оттащил в отделение милиции. По дороге я сопротивлялся, ругался, требовал отпустить меня, но милиционер был непреклонен и доставил меня в отделение милиции. Там меня поместили в камеру и надавали тумаков.   
Утром, протрезвев, я стал стучать в дверь камеры и требовать выпустить меня. Но не тут-то было. Пришел следователь и увёл меня в свой кабинет. Он возбудил против меня уголовное дело, обвинив в хулиганских действиях и сопротивлении власти. Через сутки меня отвезли в «Кресты». Там я, два месяца, просидел под следствием, и в августе меня судили. Суд вынес приговор, лишить меня свободы на пять лет. Так я оказался в местах не столь отдаленных.
- А адвокат был у вас на суде? - спросил я.
-Конечно был!  Без него, ни одно уголовное дело не рассматривается.
- И как он защищал вас?
- Да никак!
- Не понимаю…
- А что тут понимать. Я тогда глуп был, не воспринимал всерьёз совершенный мной поступок и не думал, что меня осудят на пять лет. Помню только одно: когда меня доставили из «Крестов» в зал судебного заседания, он подошёл ко мне и сказал: «Ты, парень, наверное, получишь лет восемь!» «А за что, - спросил я его?» «За то, - ответил он, - что ты оказал сопротивление представителю власти».
Так началась моя тюремная биография. Вскоре отправили меня по этапу в лагерь общего режима в двадцати пяти километров от Ленинграда. Это был посёлок Металлстрой. Лагерь представлял собой из ветхих старых деревянных бараков, вокруг которых был высокий деревянный забор, обнесенный колючей проволокой. В один из таких бараков поместили и меня. Так началась моя зэковская жизнь. Вскоре, я перезнакомился со многими заключенными и обрёл хорошего товарища. Он, среди осужденных, пользовался большим авторитетом и был уважаемым человеком. Лагерная публика состояла из обычных мужиков, но были среди этого контингента и приблатнённые. Но вскоре их, по этапу, отправили в другие лагеря…    
В зоне, где мне суждено было отбывать наказания, находились два особых барака, заселенные осужденными по 58-й статье за контрреволюционную деятельность и антисоветскую пропаганду. Эти бараки назывались «шарашками». В них располагались проектно- конструкторские бюро и другие отделы. Жили там - доктора наук и инженеры. Они вели обособленный образ жизни и с нами уголовниками не общались. Но были случае, когда кто- то из них приходил в клуб на спектакль, где заключенные демонстрировали свои таланты… 
С первых дней пребывания в лагере, мне повезло – я находился постоянно в зоне. На общие работы, меня не выводили. Лагерное начальство, узнав, что я, по профессии электрик, определила меня на работу в швейных цех по обслуживанию оборудования. Работа была не пыльной, если не сказать «сачковой». У меня появился свой рабочий уголок -мастерская. В нём я жил и работал. Свободного времени было много, и я использовал его для чтения различных книг. Я стал много считать, в основном, художественную литературу.
Как-то сидя в бараке на нарах, я случайно услышал, как один заключенный, читал другому какую-то книжку и произнёс такие слова: «Друга нельзя искать, как подрядчика на работу, друга нельзя выбирать; друзьями делаются случайно и незаметно». Эти слова произвели на меня сильное впечатление. Я спрыгнул с нар и спросил заключенного: «Кто это написал?» «Это написал Белинский», - ответил он. О таком писатели я никогда не слышал. Да и вообще, я далёк был от литературной критики. Она была не для моего умственного развития. Но я все-таки решил пойти в лагерную библиотеку и взять томик Белинского. Я стал внимательно читать его, но ничего не понимал. Он был для меня неведом, если не сказать загадкой. Но я продолжал читать. Хотелось с кем-то посоветоваться. Но окружающая зэковская публика жила другими интересами. Среди неё, я не мог найти человека, который бы стал для меня наставником. Мне хотелось понять и разобраться, что такое натуральная школа? Что такое романтизм? Что такое классицизм? Чтение было для меня и пыткой, и удовольствием. Мне страсть как хотелось разгадать мысли Белинского. Но нужен был знающей человек. И я нашёл его. Это был доктор философских наук, Хрусталёв. Он отбывал в «шарашке» срок по 58 статье за антисоветскую пропаганду и агитацию. А познакомились мы с ним чисто случайно. В то время, я участвовал в лагерной бригаде художественной самодеятельности, играл на аккордеоне. Пел популярные песни из репертуара Марка Бернеса. Однажды, в клуб заглянул Хрусталёв. После концерта, он подошёл ко мне, пожал руку и похвалил меня за хорошее исполнение. Так состоялось наше неожиданное знакомство, переросшее в дружеское общение. Благодаря этому человеку, я обрёл опытного наставника и приобщился к умственным занятиям. С этого момента, жизнь моя, полностью перевернулась и началось духовное восхождение.
-  Неужели тюрьма не сломила вас?
- Нет! Она не только не сломила меня, но и послужила университетом жизни. Она открыла мне глаза на многие вещи. Она помогла мне переосмыслить прошлую мою жизнь и сделала меня другим человеком. Я прошёл настоящую школу испытаний и обрёл путь духовного восхождения. Такого опыта в обычной жизни не почерпнешь. Только в лагерной зэковской среде, помогло мне раскрыть и обнаружить в себе то, что ранее было невозможно пробудить в моём сознании. Лагерь научил меня многому и, прежде всего, он научил меня разобраться в самое себе и в окружающих людях. Другими словами, «Век живи — век учись тому, как следует жить». Или, как говорил Белинский, осознание своей греховности- первый шаг к спасению!
- А вот Варлам Шаламов писал, что лагерь — отрицательная школа с первого до последнего дня.
-Мне кажется, что он погорячился. Приведу пример. Елена Мамучашвили в своих мемуарах пишет, что для неё Шаламов олицетворял образец мужчины, сыгравшей колоссальную роль в её развитии. В общении с ним, говорит она, сделала её человеком с моральными устоями. Значит лагерь не только был для неё отрицательной школой, но и стал фактом того, что человек, пройдя через множество испытаний, способен переосмыслить свою жизнь и стать другим.
- А Солженицына вы читали?
- Конечно, читал!
- Вы тоже ходили с номерами на бушлате?
- Нет, такого я не припомню. Мы носили обычную гражданскую одежду. Я, например, ходил в европейском костюме. Зимой, в ватнике. Возможно, в Экибастузе такое было, но я ни в одном лагере не видел подобного. Да и перед лагерным начальством мы спины не гнули. Нас не били плетьми и палками, как это было во времена Достоевского. Советская власть относилась к заключенным более терпимо, если не сказать, снисходительно. Это в царские времена, арестантов держали в кандалах и не считали за людей. Для них это было сущее рабство. Такое перенес на себе и Достоевский.
- А вот Солженицын в «Архипелаге» пишет ужасные вещи.
- Что вы имеете ввиду?
- Например, пытки, издевательства над заключенными, тяжёлая работать за пайку хлеба. Ведь это было?
-Возможно, и было, но только не с Солженицыным. Он сидел в нормальных человеческих условиях, ел белый хлеб, спал на чистых простынях и работал на стройке, занимая «придурочные» должности. Правда, где-то он пытался выдать себя за каменщика, литейщика и даже чернорабочего. Возможно такое и было в Экибастузе, где ему пришлось временно помесить раствор. Но до этого он тянул свой срок в тепличных условиях. Как он попал в Особлаг, я не знаю. Возможно, поссорился с лагерным начальством. В Особлаге, должно быть, и был особый режим, отличавшийся от исправительно-трудовых лагерей. Но то, что он описал о ГУЛАГе, это было не с ним…Не отрицаю, в колымских лагерях, где сидел Варлам Шаламов, были и произвол, и надругательства, но не в таком масштабе в каком описал Солженицын. Да и разве мало на свете людей, которым страсть как хочется поглумиться над беззащитными жертвами. И не так всё было трагично, если кто-то из зэков, миски лизал!  Значит в них, что-то оставалось. А многие зэки, как пишет Солженицын, могли иметь свою крупу и сдавать её на индивидуальную кухню. Да и в карцере горячую пищу давали.
А вот в Шлиссельбургской крепости, где двадцать лет в одиночной камере, просидела Вера Фигнер, горячей пище в карцере не давали, а кормили черным хлебом, покрытым плесенью…. Я лично за свою посадку сменил много лагпунктов: от Металлстроя до Вят Лага. И отбывал наказание и на общем режиме, и на облегченном. А закончил свой срок - на строгом режиме.
— А как могло случится, что вы сменили столько лагерей?
— Это не простой вопрос!  Всё зависело от вашего поведения, да и характера. Я, с лагерным начальством, не уживался, и был не в меру строптив.
- А каким же образом вы вдруг оказались на строгом режиме?
- Об этом в двух словах не расскажешь. Это сложная тема… После того, как я начитался Белинского, меня потянуло на творчество. Я стал сочинять стишки. Правда, не незрелые, глупые. Но они, как не странно, вызвали у опера подозрение. Он обнаружил в них антисоветские мотивы. Этого было достаточно, чтобы меня этапировать на строгий режим.  В тот момент, я отбывал наказание на облегченном режиме, был бесконвойный. В любое время, мог покинуть лагерную зону и побродить по лесному поселку. Жилось мне сносно. Я был старшим в отряде, выпускал лагерную стенную газету. В то время, я имел уже среднее образование, полученное на Металлстрое. При КВЧ, у меня был свой уголок, в которой я жил и занимался своим делом. Ничто не предвещало беды. Но вдруг, внезапно, у меня был произведён шмон. И моя тетрадь со стихами попала оперу. Через некоторое время, он вызвал меня и сказал: «Ты будешь наказан». И через неделю меня этапировали на строгий режим.
- Но ведь суд определил вам наказания общего режима?
- Я тогда не предавал этому значения и, к тому же, не знал, что можно было бы обжаловать. Так началась моя новая лагерная жизнь, но уже среди блатарей и матёрых преступников. Но и в этих условиях, я сумел приспособиться. Лагерный нарядчик, которому я отдал свои наручные часы, приткнул меня на лесоповал, где я обслуживал передвижную электростанцию. Потом, мне удалось закрепиться в зоне, где я стал преподавать зэкам основы электротехники. Выручали меня и музыкальные способности. Меня часто выводили за зону поиграть на баяне на танцах для жён надзирателей. Так что я не испытывал особой строгости режима. Зэки тоже уважали меня. Часто обращались ко мне сыграть им блатные песенки.
- А что за контингент сидел в лагере?
- Всякий, в основном, осужденные за разбой, грабеж и убийства. Были и отъявленные рецидивисты.
- Вам не страшно было находится среди такой публики?
-  Страшно, конечно, но мне как-то везло. Я умел находить со всеми общий язык и ладить. Ко мне тянулись. Даже воровские авторитеты относились ко мне с уважением.
- А были ли в зоне самые опасные преступники?
- Конечно, были.
- А как вы думаете, почему человек становится преступником?
- По разным причинам…
- Социальные условия играют здесь роль?
-Думаю, что незначительно.
- А в чём же тогда причина преступности?
- Причин тому множества, но главная из них – генетический фактор.
— Это как же понимать? Выходит, что наше общество не в состоянии побороть преступность?
- Выходит так!
- Странно!
- А что здесь странного? Я, например, согласен с оценкой психиатра Чезаре Ломброзо, что есть люди, которые изначально являются носителями преступного гена. И этот ген, пребывает в их исконной природе. Я встречал таких людей, которых никогда бы не выпустил на волю. По своей генетической сущности, это закоренелые преступники, не способные к исправлению. За два года, проведённые мной на строгаче, я убедился в этом.
- А как могло случится, что вы вышли на свободу досрочно?
- В те годы применялись зачеты - один день за два.  Благодаря этому закону я и вышел на два года раньше…
Наш разговор, на какое-то время прервался. Я стал перебирать в памяти всё, что сказал мне мой собеседник. Я хотел понять прошлую его жизнь. Я видел пред собой рассудительного и умного человека, и мне не приходило в голову, как мог он стать уголовным преступником? Неужели, думал я, он был так опасен для окружающих, чтобы изолировать его от общества? Я стал искать ответ на свой вопрос, но как бы я не пытался найти его, я так и остался при своей субъективной оценке. Я пришёл к выводу, что судить об ошибке молодости, вправе только тот, кто испытал на себе падение и взлёт к возрождению. 
Пока я размышлял и строил свои догадки, мой собеседник углубился в чтение. Я не стал отвлекать его. Но вдруг он, прервал чтение, поднял голову и сказал:
— Мы с вами уже сутки в одном купе, а так и не представились. Он протянул мне руку и произнес: - «Николай». Я подал свою и сказал, что меня зовут Василием. Мы стали подробно обо всём расспрашивать друг друга. Я рассказал ему, что перед войной, я жил в Ленинграде, работал на Кировском заводе. Окончил ФЗУ, по специальности токаря – расточника, и как только началась Великая Отечественная война, меня, как молодого специалиста, эвакуировали в город Барнаул Алтайского края. Мне было тогда 17 лет. Работал я на военном заводе, вытачивал для Красной Армии детали для танков. Время было тяжелое. Приходилось трудится по две смены, не выходя с завода. Спали иногда прямо в цехе. Но никто не роптал. Все понимали, что идёт война и фронту нужен наш труд для достижения победы. После войны, я заочно окончил политехнический институт и работал начальником цеха. Барнаул для меня стал местом паломничества. Я каждый год езжу в этот город побродить по местам трудовой славы и вспомнить годы своей нелегкой, но счастливой молодости.
- А чем вы занимаетесь в настоящее время?  - спросил меня Николай…
Я сказал, что работаю инженером на Ленинградском заводе. Оказалось, что мы соседи и живём в одном городе.
Наш поезд прибыл на конечную остановку, мы вышли из вагона и дружески, пожав друг другу       руки, договорились о предстоящей встречи. Она должна была бы вскоре состояться, но произошло непредвиденное - Николай скоропостижно скончался от сердечного приступа…