Дорога за Камень. 1672 год Сибирь

Дорога за Камень (Отрывок из книги "Вадья изначальная")

Век семнадцатый, близился к своему закату, он был временем суровым и великим. Ещё свежи были в памяти народа раны Смутного времени, а держава уже раздвигала свои пределы, устремляя взор на восток, за седой Урал, который на Руси звали Камнем. Но не только государева воля влекла людей в эти дикие края. После раскола церковного Русь охватил пожар духовный. Запылали старообрядческие гари — не остывали угли, а лишь разгоралось пламя отчаяния. Кто-то, не желая предавать обряды отцов, запирался в скитах и избах, предпочитая огненную смерть поруганию святынь, а кого-то и власти сжигали — время было жестокое, и огонь не щадил никого. И многие, спасая не только душу, но и тело, бежали от гонений в глухие леса, на север, за Камень. Туда, в Сибирь — край дикий, несметно богатый, — тянулись люди, ища то ли лучшей доли, то ли спасения.

В Каргопольском уезде, в Вадьинской волости, жизнь текла своим чередом, как и сотню лет назад. Покосившиеся избы, крытые дранкой, глядели в небо одним-двумя оконцами, затянутыми бычьим пузырём. Зимой — трескучие морозы, заносы по самую крышу да вой волков в ближнем лесу. Летом — короткая, скупая пора, когда нужно было успеть и вспахать, и посеять, и сжать, и вымолотить. Земля-матушка, северная, капризная, не баловала урожаем. Хлеба едва хватало от весны до весны. Мужик от зари до зари гнул спину на своём наделе, баба рожала детей, вела хозяйство, ткала холсты. Молились Богу, платили подати государевы да слушали по вечерам у лучины сказки стариков о старине глубокой. Но всё чаще в эти избы стали проникать слухи, будоражащие кровь. Слухи о земле за Камнем, где земли — бери не хочу, зверя в лесах — не перебить, а государева рука не так тяжела. И вот пошли по деревням вербовщики, люди бывалые, сулившие льготы на несколько лет от податей и всяческую поддержку тем, кто решится поднять семью и двинуться в новый край.

— Нашто нам Сибирь та? — ворчал в деревне Ершовской старый Клементий, глядя, как его сыновья, Фрол да Афанасий, слушают приезжего. — Здесь могилы отцов, здесь наш дом. Здесь всё знамо: каждый пенёк, каждая тропка. А там что? Лес дремучий да зверь лютый.
— Так в доме-то, тятя, тесно стало, — отвечал ему Фрол, мужик крепкий, рассудительный. — Нас у тебя двое, а надел один. Земля не родит, как прежде, изморилась. А там, говорят, простор. Земля-чернозём, плуг вгонишь — сама родит. Поедем попытать счастья. Не пропадём, государевы люди обещают и от зверья, и от диких народов защищать.

И потянулись возы. Не от хорошей жизни снимались с насиженных мест. Шли не только крепкие семьи, но и те, кому на родине совсем нечего было терять: бобыли, не имевшие своего двора, вдовые мужики с оравой детишек, которым нужно было дать хоть какую-то надежду. Скрипели по весенней распутице телеги, гружёные нехитрым скарбом: плуг, топор, коса, мешок с зерном на первый посев да иконы, завёрнутые в чистую холстину. Рядом с вадьяками шагали мужики из Чаронской округи — кленовцы, ротковчане. Горе и надежда сроднили их в долгом пути.

Дорога была не недельная, не месячная. Путь за Камень — дело на всё лето, а то и дольше. Шли по рекам на дощаниках, где можно, гребли до кровавых мозолей. А где и волоком тащили лодки через леса и болота, надрывая жилы. Комарьё да мошкара тучами вились, спасу не было. Малые дети плакали на руках у матерей, старики кашляли, глядя в костёр холодными ночами, и думали свою думу: дойдут ли? Не все доходили. Кто-то сгинул в трясине, кого-то унесла хворь, иные, отчаявшись, оседали у монастырей или в уже обжитых острогах. Но самые крепкие и упрямые шли вперёд, ведомые мечтой о своей земле.

И вот, наконец, Сибирь. Река Исеть. Здесь, на землях, что лежали меж Исетью и Тоболом, и предстояло им строить новую жизнь. Место это не было пустынным испокон веку. В XV–XVII веках здесь проживала этническая группа сибирских татар, которых звали «терсяками». Память о них сохранила глубокая и бурная речка, что текла от Грязнухи к Мурашово, — её так и прозвали, Терсюк. И вот от имени этой-то реки, хранившей историю прежних обитателей, и получила своё название новая Терсюкская слобода.

Но прежде чем ставить избы и пахать землю, нужно было обеспечить защиту. Первым делом — крепость. Основал слободу и стал первым её приказчиком тобольский сын боярский Давыд Андреев, человек бывалый и рачительный. Понимая, что беззащитное поселение станет лёгкой добычей для степных кочевников, он ещё в 1667 году подал челобитную грамоту Тобольскому воеводе, в которой просил разрешить ему строить в дельте речки Терсяка острог, так как кочевники нашли в этом месте хороший брод. Получив дозволение, он в том же году приступил к делу. Закипела работа. Сотни стволов вековых сосен и лиственниц валили в бору, обтёсывали, тащили к реке. Ставили высокий тын — частокол из заострённых брёвен, рубили по углам башни с бойницами, копали ров. Так, посреди дикого края, вырастала государева твердыня, служившая для защиты от воинственных башкир и татар. Слободы ставили не просто так, а с умыслом — как крепости и житницы разом. Главной задачей крестьян было пахать землю, растить хлеб, чтобы кормить себя и гарнизоны сибирских острогов — Тобольска, Тюмени, Тары. Так крестьянин-переселенец становился и пахарем, и воином, опорой государства на новых рубежах.

И когда острог был готов, застучали топоры уже под его стенами. Стали рубить избы, ставить дворы. Так, в год 7180-й от сотворения мира, или, по-новому, в 1672-й, пришли вадьяки из деревни Ершовской, братья Фрол и Афанасий Клементьевы, зачинать Терсюкскую слободу. Но надобно помнить, что и до них уже шли вадьяки на восток, ища своей доли. Не были братья первыми, кто в Сибирь пошёл, но их имена были вписаны в государевы книги и потому остались в истории. А за ними, уже по проторённой дорожке, потянулись и другие. Первые годы были самыми трудными. Пока рубили избы, жили в землянках. Корчевали вековые пни, поднимали целину, потом обливаясь. Сеяли первое зерно, с тревогой глядя на небо: уродится ли? Охотились, ловили рыбу, отбивались от зверья. Но понемногу жизнь налаживалась.

Спустя десяток лет, когда приехал в слободу переписчик Лев Поскочин, чтобы составить государевы книги, он увидел уже не горстку избушек, а крепкое поселение. Он заходил во двор к Филимону Титову из Вадьи, что пришёл сюда девять лет назад, и записывал его слова, и имя его сына Афоньки. Записывал и Пашко Шолыгина из Ротковской волости, что прибыл годом позже Филимона, и его четверых сыновей, от двадцатилетнего Якуньки до четырёхлетнего Гришки. Записывал и Фадея Оглоблина, и Микитку Чаренца, и многих других.

И за каждой строкой этой переписной книги — «родился де он... жил за великим государем во крестьянех... в Сибирь пришёл...» — стояла целая жизнь, полное опасностей путешествие и тяжёлый труд первопроходца. Эти люди, вадьяки, кленовцы, ротковчане, не искали славы. Они искали воли и земли. И своими мозолистыми руками, своим терпением и мужеством они закладывали основу будущего Сибири, становясь корнями, из которых произросли новые поколения, навсегда вписав свои северные имена в историю великого края за Камнем.

Дорога за Камень

Семнадцатый нещадный век идёт,
И Русь полна и слухов, и тревоги.
Кого-то вера за собой ведёт,
Кого-то — трудных лет пороги.

Земля скупа, и тесен отчий дом,
И за Урал, за Камень седобровый,
Зовёт молва и волей, и трудом,
В край новый, бурный и суровый.

Скрипят возы, в трясине утопая,
Идёт народ, не ведая куда.
Вчерашний кров остался, угасая,
А впереди — лишь долгие года.

За даль вершин Уральского отрога,
Где зверь и тать — хозяева тайги,
Лежит она, суровая дорога,
Считая вёрсты, жизни и долги.

Не все дойдут. Кого-то свалят хвори,
Иного топь затянет в свой полон.
Но вопреки не гаснут веры зори,
И в их сердцах — надежды небосклон.

И вот река. И вот земля сырая.
Стучит топор, рождая новый сруб.
Здесь будет Русь, от самого от края,
И первый хлеб коснётся тёплых губ.