Приютские дети, 2025

                Часть 1. Мистер Гризи

Этот мальчишка мистеру Гризи был очень по душе. И внешне, и по характеру. Пожалуй, больше всех. Но и приют был очень неплох. Приютское начальство пацана хвалило и, конечно, радо было от него избавиться. Но мистер Гризи не брал детей, не получив их согласия.

Поэтому мальчика пригласили для беседы. Мистер рассказал, что усыновляет сирот уже давно и сейчас в его доме живет тринадцать разновозрастных детей. Дом большой и у новенького будет своя комната. Про нормы поведения и требования к работе по дому и в саду можно будет поговорить на месте.

– Однако я должен предупредить. Разумеется, опекун имеет право воспитывать подопечных как сочтет нужным. Я не из тех людей, что то и дело хватаются за ремень или розги. Но считаю, что иногда дети заслуживают порку. И у меня свои требования: я никогда не стану принуждать тебя силой. Если ты провинился, ты сам должен понимать, что заслужил наказание. Мы будем обговаривать твои поступки. И я стану применять только то наказание, на которое ты согласишься. Но ты должен проникнуться идеей, что за проступки необходимо расплачиваться. Я не возьму тебя, если ты не готов к такой жизни.
 

Мальчик, представивший, как его заставляют самого выбирать себе порку, смотрел настолько округлившимися от шока и мандража глазами, что потенциальный опекун понял: мальчик не захочет.

Жаль. И мистер Гризи уже собрался вычеркнуть имя ребенка из своего списка, но тут мальчишка тяжело вздохнул и еле слышно произнес: "Я согласен".

***

Окна огромного дома, к которому они подъехали, светились яркими огнями. В холле стоял сумбурный шум. Что именно весело и бурно обсуждали девчонки и мальчишки, Дени не понял.
 

Но, увидев вошедшего в зал опекуна, все испуганно замерли, а взрослый парень сделал шаг вперед, словно задвигая остальных себе за спину.

– Проходи, – опекун кивнул ему на дверь.

Парень покосился на Дени, которого опекун придерживал за плечо.

– Он новенький. Поэтому будет присутствовать при разговоре.

Юноша зашел вместе с ними и закрыл за собой дверь.

– Итак. Зачем ты это сделал? И помолчи минуту. Меня не интересует ни то, что ты наговорил товарищам, подбив их на проступок, ни то, что придумал, чтобы оправдаться передо мной. Правду!

Парень покраснел.

– Хорошо. Отложим. Проступок серьезный. Согласен? – опекун присел на диван, пристроив рядом с собой Дени, приобнимая его, и внимательно посмотрел на молодого человека, кивнувшего в ответ. – Пятьдесят ударов ремнем будет нормально за такое?

Дени сжался под рукой опекуна. А парень опять кивнул.

– Вслух!

– Да. Нормально.

– Но думаю, что рассчитаться сегодня для тебя было бы слишком простым. Поэтому наказание следует отложить до каникул.

Парень слегка побледнел.

– Подсчитал, да? – и опекун пояснил Дени: – Отложенная порка увеличивается на один удар каждый день. Так что к каникулам набежит на вполне приличное наказание. Но и этого, по-моему, не довольно.

– В первый день каникул ты получишь порку на глазах у братьев и сестер, – повернулся опекун к вновь вспыхнувшему от стыда юноше. – А что ты хотел? Ты же потащил их с собой? Вот и отвечать будешь перед ними. Согласен?

Парень сглотнул и протолкнул "да" сквозь сжатые зубы.

– Вот и правильно. Ну, а остальные, конечно, тоже ответят за то, что пошли у тебя на поводу. И вместо поездки на море, которую все так ждали, отправятся в трудовой лагерь.

Юноша возмущенно вскинулся.

– Отец! Это не справедливо! Ты же знаешь, что я умею уговаривать? Они не виноваты! Я даже готов понести наказание за каждого. За всех по очереди. Пожалуйста, папа! Только не лагерь – они так мечтают попасть на море! Пожалуйста!

– Вот и прочувствуешь: подстрекая кого-то на шалости, ты отвечаешь не только своей шкурой, но и их судьбой.

Вид у парня стал настолько страдающим и беспомощным, что Дени его пожалел сильнее, чем в тот момент, когда представил, что юношу будут пороть на виду у других детей. Было понятно, что молодой человек судорожно ищет аргументы, чтобы умилостивить отца, но понимает, что аргументов нет и он подвел всех. А опекун никуда не спешил, сурово и непреклонно взирая на него. Пока парень не опустил голову и стал похож на бедную уставшую ворону.

– Хорошо представил себе всё? Проникся? Не нравится? Это, конечно, жестко. Но, на мой взгляд, далеко не достаточно для настоящего наказания за содеянное.

Парень поднял на отца несчастные глаза.

– Так вот. Ничего... из этого... не будет! Это было бы слишком просто. Немного пострадали – и всё закончилось... Я для тебя другое наказание изобрел.

Как ты думаешь, кто-нибудь разошелся по комнатам? В этот момент все твои подельники стоят за дверью, замерев от страха, что я с тобой тут делаю. И ты сейчас выйдешь к ним и расскажешь, ЗАЧЕМ ты придумал эту проделку. Правду расскажешь! Им! Иди...
 

Мальчик не мог себе даже представить, чтобы  на чьем-то лице отразилось такое отчаяние, которое затопило замершего перед ними парня. Он стоял неподвижно несколько минут. А мистер Гризи ждал.

– Па-ап...

– Ну.

– Я, разумеется, пойду. Если ты будешь настаивать. Но... Если они узнают, зачем мне это было нужно, от этого не станет лучше никому. Ты думаешь, будет хорошо, если младшие перестанут мне доверять? Я, конечно, заслужил, но... Ты же не считаешь, что я законченный негодяй? – по мере того, как юноша говорил, он бледнел всё сильнее, и кожа всё плотнее обтягивала лицевые кости. – Пожалуйста, папа, не надо! Это всё испортит в нашей семье.

– Предыдущий вариант тебе нравится больше?

– Он мне не нравится.

– Что ты предлагаешь? – скептически поджал губы мистер Гризи.

– Порка. Сейчас. Перед всеми. Сто ударов плетью, – парень зажмурился.

– Ты не выдержишь.

– Выдержу, – взгляд подсудимого полыхнул надеждой.


Действительно, как мистер Гризи и обещал – виновный должен принять наказание, согласиться с ним не на словах, а всей душой.

***

В чем там было дело, Дени так и не узнал. Точнее, что они сотворили, узнал, а почему – нет. Ну, вообще-то, наказали Кира за дело. Даже если не знать причины. Он подговорил младших пойти вместе с ним, они устроили разгром в кабинете отца, а Кир влез в компьютер и что-то там напортачил с какими-то документами. Может, думал, что пока отец будет разбирать разгром, ему будет не до интернета. Хотя Дени показалось, что отец знал всё заранее, еще по дороге.

Младшие тогда испугались дружно. И так же дружно принялись защищать любимого брата и просить разделить наказание на всех. Но Кир САМ взялся убеждать их, что виноват именно он, и что такое наказание он лично ВЫМОЛИЛ у отца. В целом первые впечатления оказались впечатляющими. Потом Кир несколько дней отлеживался, а отец менял ему примочки на спине и ниже и поил бульоном и какими-то снадобьями. А братья и сестры крутились около, бросаясь даже и без намеков помочь хоть в малости.
 

Прошел месяц испытательного срока. Начальное впечатление сгладилось. Новые братья и сестры были вполне адекватными. Некоторые спокойные и серьезные, другие – шаловливые, веселые и шебутные. Мистер Гризи за озорство и проделки не взыскивал, максимум выдавал шутливый подзатыльник. Порка, кроме той, с Киром, случилась лишь раз. Марго, мокрая и грязная, вся в слезах, пришла с покаянием и жалобной просьбой о наказании, когда большая часть ребят вечером вместе с отцом обитали в гостиной.
 

Двенадцатилетняя сорвиголова потихоньку увела мотоцикл Кира и поехала на нем кататься по округе. В результате угодила в промоину, еле выбралась, а машину утопила. Девчонку тут же выдрали ремнем, поясняя, что риск – вовсе не благородное дело, когда это не вызвано необходимостью. Выдрали не так чтобы сильно. Дени показалось, что прилетело ей всего с дюжину ударов. Главное, что Маргоше помогло, и она перестала шмыгать носом.

Мотоцикл на следующий день общими усилиями вытащили и потом неделю отмывали и чинили. А Марго не дулась, не грустила и не смущалась, вместе с другими возилась с машиной, вымазавшись в очередной раз с ног до головы. И никто ей не поминал ни вину, ни порку.

***

Разговор перед посещением инспекции по надзору над сиротами оказался на удивление серьезным. Мистер Гризи интересовался, хочет ли Дени пройти усыновление и по-настоящему стать его сыном. Ведь мистер Гризи видел, что перед согласием на опекунство мальчик сомневался.

Тогда Дени и поделился своим давнишним страхом. У них в приюте есть парнишка – Милош Корди. Чуть младше Дени. Его уже прячут и потенциальным опекунам не показывают. Мальчишка, по словам взрослых, красивый, как черт. Его трижды брали под опеку и дважды усыновляли. Но характер у него тоже дьявольский. Так что через некоторое время его возвращают в приют, а он с каждым разом становится еще бешенее. И Дени просто очень боялся, что его сначала возьмут, а потом вернут. Лучше уж не пробовать.

Мистер Гризи посмеялся и взлохматил волосы подопечного.

– Испытательный срок был нужен не мне, а тебе. Тебе же могло не понравиться. А взять в дом из приюта даже не человека, а щенка или котенка, и потом вернуть – за гранью. Может статься, что существо воспитанию не поддается, но тут уж мои проблемы: пороть его каждый день, искать хитрые приемчики или обращаться к специалистам за помощью. Но обратно я никогда и никого не отдам.

***

Возвращался мистер Гризи из похода в инспекцию с двумя сыновьями.


                Часть 2. Сережка

– Смотри, я ведь крепко пороть буду. В профанациях участия не принимаю. Зря ты пришел.

– Мне больше некого попросить, дядя Сережа.

– Неужели у вас в детдоме вас не наказывают?!

– Так – нет. "У нас культурное учреждение", – передразнил Сережка какую-то мадам.
 

Вальку, маленького Вальку отец схватил за ухо и так и поволок за собой. Так что Валька старался по дороге подниматься на цыпочки и тихонько верещал. И через несколько минут из открытого окна раздались отчаянные крики. А братья Зуевы нахмурились, сказали "ну, мы тоже пошли сдаваться" и ушли какие-то сами не свои. И на следующий день Сережка отчетливо почувствовал, что всё стало не так. Словно между ним и приятелями появилась непонятная прозрачная стенка. Когда парни узнали, что он детдомовский – не появилась. А теперь появилась.

Для него братья Зуевы и Валька стали символом нормальной пацанской жизни, надежды, что у него, Сережки, могут появиться друзья. И тут... Они не пытались вроде бы избегать его, но он же чувствовал. Холодок. И говорить стали как не со своим – более вежливо, что ли? А Валька заглядывал им в глаза, то Сережке, то братьям Зуевым: что, мол, случилось, какая кошка между вами пробежала. Валька – чистая душа. Он ничуть не затаил обиды на Сережку. Да Сережка не то что на порку был готов...

***

Сергей Вениаминович в Сережкиной школе служил дворником и сторожем. Здесь у него и квартирка была при школе. Он хороший парень был, ребят почем зря не гонял, и дети его любили. А он и не горевал, считал, что удачно всё сложилось. Работа есть, жилье есть, сам молодой и сильный, ребятишки вокруг... Не каждому инвалиду так везет. Главное – жив остался. А то, что хромает и одной руки нет – так тоже повезло: левой-то руки нет. А правой он отлично со всем справляется.

***

– Хоть представляешь, что делать надо?

Сережка отрицательно мотнул головой. Идею-то он себе представлял в общем. Но, вроде как, это по-разному бывает. Не хотелось выглядеть нелепо со своими догадками.

– Тогда давай так. Штаны и трусы спусти до колен. И подожди минутку, я ремень возьму. Дома, как видишь, на мне треники, так что ремень в шкафу.

Сережка кивнул и взялся за свои штаны. Если дядя Сережа думал его попугать, то зря.

– Наклоняйся, голову мне между ног и держись руками.

Дядя Сережа крепко зажал Сережкину голову, хотя Сережка и так бы не дернулся – сам же пришел. Потом сторож сдвинул майку к Сережкиным плечам, чтобы не мешала. Сережка ждал.

– Рассказывай, что натворил.

– Обязательно?

– Обязательно! Признание и покаяние – обязательный элемент наказания.

– Мы с ребятами трансформаторную будку, что у Вальки за домом, вскрыли и устроили там свой штаб. Очень удобно было. А Валькин отец не вовремя из дома вышел и застукал, как Валька в нее нырнул. И выволок нас оттуда. А будку запереть приказал, так как до нас было. Ну и всё.

– Это как же вы додумались?! – Сергея Вениаминовича прошиб пот от представившейся картинки.

– Ну мы же не идиоты. Мы очень аккуратно. Чтобы ни к чему не притрагиваться.

– Мда! И что теперь?!

– Валькин отец заставил пообещать, что больше туда не полезем. Он сказал, что если не повторится, то сохранит это в тайне и в милицию нас не сдаст.
 

Беседовать, стоя внаклонку без штанов, было как-то неуютно. Но Сережка, идя к дяде Сереже, дал себе слово, что всё вытерпит. Так что и разговор этот нелепый относил к списку "вытерпливания".

– Что ж! Ты прав. Добрую порку заслужил.

Больно – это ничего не сказать. Сережка и не представлял, что ремнем можно сделать так больно. Он весь напрягался, чтоб только не вихляться. Одна рука у дяди Сережи – придержать его он не может, значит, Сережка сам должен думать, как не причинять лишних неудобств. Дяде Сереже и без того трудно – все силы тратит, чтобы ремень в задницу аккуратно впечатывать. А задница всё одно подскакивает на каждый удар.
 

Сергей Вениаминович сначала думал пороть мальчишку до тех пор, пока тот всхлипывать не начнет. А пацан молчит, терпит. Зад уже не то что малиновый, а сине-бардовый какой-то. Сергей Вениаминович специально ведь встал напротив шифоньера – в зеркале хорошо результат видно. А Сережка, значит, решил до конца терпеть, каким бы конец ни был? В принципе оно понятно: детдомовцы терпеть умеют, иные там не выживут. Так что пришлось самому остановиться.

– Ну, довольно с тебя. Одевайся.

– Спасибо, дядя Сережа, – глаза сухие, только безумные, а губы искусанные.

– Чай будешь? У меня пряники есть.

– Буду.

– Проходи на кухню и вон на топчан садись, там помягче.
 

Ишь! Засмущался. Но присел. Терпеливый!

Посидели, попили чай, с пряниками. Поговорили о житье-бытье...

– Ты заходи почаще. Я завтра в деревню еду, у меня там тетка. Привезу мед, и варенье. И пирогов. Так что в понедельник приглашаю. Зайдешь?

– Зайду, дядя Сережа. Спасибо.

***

Сережка не поверил, как быстро расходится информация. Он сразу увидел, что всё в порядке. Во взглядах и Мишки, и Леньки. А Валька весело скакал и крутился между ними, как щенок. С друзьями не только по дворам, и по городу прошвырнуться можно. А то раньше Сережка города и не видел. В одиночку оно как-то не то. Городок Сережке нравился. Кривые тенистые улочки, засаженные кленами и платанами. Небольшие площади с фонтанчиками. Шумный пестрый рынок. Много маленьких скверов. И море!..

Их в детдоме на привязи не держали. Утром поверка, и потом иди куда хочешь. Предполагалось, что в школу. Ну, а кто куда на самом деле... Требовали лишь к отбою возвращаться. Сережка раньше в ближайшем парке на дереве прятался. От старших "товарищей". Воровать он категорически отказывался. Но детдом неплохой, в общем. Так как город южный, то зимой не холодно. Голодно лишь немного.

А Сергей Вениаминович, можно сказать, взял с тех пор шефство над Сережкой. И Сережка почему-то не брыкался, то и дело заскакивая в сторожку. И после уроков приходил поболтать. И пообедать. И послушать всякие истории. И помогал мести двор. И друзей к дяде Сереже приводил. И делился своими проблемами, как-то незаметно для себя определив сторожа на роль кого-то вроде старшего брата. Который и подскажет, и поможет, и обнимет, и ремня всыплет, если надо.

***

Вот передал через первоклашку зайти к нему.

– Наталья Николаевна на тебя жалуется. Говорит, у тебя три двойки, а ты вместо того, чтобы исправлять, вторую неделю математику прогуливаешь. Что скажешь?

– Нуу... Ну не понимаю я ничего в этой математике! И чем дальше тем меньше понимаю всё равно. Чего ходить?!

– Таак! А я тебе зачем? Почему сразу не пришел, когда перестал понимать?

– Я сначала думал, что это так, случайно. А потом как-то так... Ну и вот так... – развел руками Сережка.

– Ясно. Доставай ремень, будем восстанавливать статус-кво. Чего мнешься? Не тяни. Чем раньше начнем, тем раньше неприятную часть закончим.

Сережка вздохнул и полез в шифоньер за ремнем. Правильно всё – заслужил. Сережка не обижается, наоборот. Раньше-то его никто не порол. Только без обеда оставляли. А теперь учителя в детдом не звонят, не жалуются. Всем проще с Сергеем Вениаминовичем поговорить. Заставить он, конечно, Сережку не может. Сережка чувствовал, что стоит ему однажды воспротивиться, и дядя Сережа больше никогда про ремень не вспомнит. Но чувствовал Сережка и другое: их дружба началась с той, первой порки и очень легко может оборваться, если дядя Сережа решит, что Сережка не хочет отвечать за свои косяки. Так что Сережка подставлял задницу совершенно осознанно и добровольно.

– Двадцать будет. Считай.

– Один, – считает Сережка. – Два, – двадцать это немного, чуток потерпеть. – Три!

Дошли до двадцати.
 

– Убирай ремень на место. Доставай математику. Разберемся.

Сидят рядом. Дядя Сережа здорово объясняет, понятно. А Сережка вздыхает:

– Обязательно было меня выдрать сначала?

– Обязательно! – смеется дядя Сережа. – Когда снизу припекает, математика лучше до мозгов доходит.

***

 И в деревню к тете Маше по выходным вместе ездили. Она всегда радовалась, что "мальчики" приехали. И кормила от пуза. И вкусно так! Пальчики оближешь и язык проглотишь. А грядки там прополоть или огурцы собрать, Сережке только в радость. Или дяде Сереже помочь забор поправить, крыльцо починить, дров наколоть. Дядя Сережа одной рукой управляется как иной и двумя не сумеет...

И на море вместе ходили. И в море даже. У дяди Сережи были приятели в яхт-клубе. И Сережкиных друзей с собой брали, если их родители отпускали.

И так это всё здорово получилось, что Сережка вовсе перестал чувствовать себя сиротой. Вот у Вальки отец есть, и у Зуевых родители, а у него дядя Сережа. Через пару лет переименованный сначала в Сергея, а потом и вовсе в Серого. Не такая уж у них разница в возрасте.

И из армии письма писал "брату", и невесту к нему в свое время привел знакомиться. И нечего там кривиться – не все кровные братья так дружат!


                Часть 3. Мисс Брауни

Приют был на очень хорошем счету. Хотя был частным. Любая проверка, хоть муниципальных органов, хоть благотворительных организаций, обнаруживала, что спальни теплые, еда вкусная и обильная, свои врач и медсестра, комната для наказаний – в полном порядке со всем необходимым, учителя имеются для всех обязательных предметов и даже больше (плюс к стандартным – музыка, танцы и верховая езда), трудовое воспитание поставлено на отлично: дети сами следят за чистотой, сами делают мелкий ремонт, сами работают в саду и огороде, в то же время выделены места и часы для отдыха и игр, дети здоровые, подвижные, не зашуганные, добротно одетые, наряды и прически разнообразные – очевидно учитывающие вкусы детей... В общем, никаких нареканий.

Приют принадлежал мисс Брауни. Она его содержала на свои личные средства, даже не прося ни у кого помощи. Собственно и располагался он в небольшом поместье, принадлежавшем лично мисс Брауни. Она же была и директором. И, собственно говоря, единственным пугалом для питомцев.

***

В "порочную" ребята загреметь не боялись. Во-первых, попадали туда редко, за действительно серьезные нарушения, а значит, сами виноваты. Во-вторых, наказывали их там не так чтобы сильно. Мисс Брауни очень не одобряла, если учителя или служители "шли по легкому пути", не умея иначе добиться от детей желаемого. Можно подумать, что мисс Брауни не одобряла сами телесные наказания как таковые. А вот и нет! Мисс Брауни считала, что это ее личная прерогатива!

А главное – она не считала, что для того, чтобы кого-то выпороть, необходимо дожидаться, чтобы этот кто-то провинился. Поэтому, стоило мисс Брауни появиться в поле зрения, как все замолкали и замирали. Не потому что мисс Брауни имела что-то против шумных и подвижных игр, а просто от банального страха привлечь к себе ее внимание. Хотя это и никогда не помогало. Мисс Брауни могла проигнорировать озорника, врезавшегося в нее по инерции, и выудить из-за угла тихого "ботаника", сидевшего себе на скамеечке с книжкой. "Пойдем, дитя мое!" – ласково говорила она, уводя выбранную жертву. Остальные облегченно вздыхали и возвращались к прерванным занятиям. А иногда она и вовсе не утруждала себя выходом в люди, и громкоговоритель, приглашающий кого-то в кабинет директора, мог в любую минуту выдернуть несчастного хоть из игры, хоть с работы, хоть с урока.

***

"Старая дева!" – с язвительным негодованием шипели, выходя из кабинета, юноши и девушки. "Старая карга!" – думали подростки. Ну, а малышам она и впрямь могла показаться старой, хотя ей не было и сорока. Высокая, сухощавая, каштановые волосы свернуты на затылке в низкий узел, синие или бордовые брюки, крепкие туфли без каблуков, пастельных оттенков блузки с широкими рукавами, воротничок-стойка и манжеты отделаны узеньким кружевом, под воротничком брошка-камея... Ходят слухи, что в юности она участвовала в соревнованиях по большому теннису. Правдивые или нет, но она и сейчас дважды в неделю ездила на тренировки. Вот большого тенниса среди спортивных занятий в приюте как раз и не было, специально, наверно. Ездила в город на своей машине, и говорят, водила весьма лихо.

***

В "порочной" хранилось множество девайсов, новеньких и дорогих. Но сама мисс Брауни изысков не признавала. Флоггер, розги и трость – вот и весь набор, имеющийся в директорском кабинете. И табурет с настраиваемым по высоте, вращающимся сидением и подножкой-ступенькой. Об этом знали абсолютно все дети, даже те, кто в кабинете ни разу не бывал. И о регламенте тоже знали все.

– Проходи за ширму, мой мальчик, – мягко произносит мисс Брауни, – раздевайся, устраивайся.

Красочная китайская ширма с цветами и птицами отгораживает интимный уголок от остального кабинета. Это там, за ширмой прячется табурет, скамеечка для одежды, ваза с розгами и изящный деревянный пегборд, на котором художественно развешены трости и флоггеры.

Рич заходит туда, раздевается, подстраивает табурет по высоте... потом коленями на ступеньку, грудью на сидение...

Рича часто в кабинет вызывают. Хотя, если подумать, не должны бы очень часто. Если подопечных у мисс Брауни полторы сотни, а в кабинет она приглашает иногда одного человека за день, иногда никого, а иногда и четырех... Точно, он ее любимчик!


Она появляется из-за ширмы, обходит по кругу, оценивает картину...

– Молодец! Как же мне хочется тебя выдрать – аж руки чешутся! Я думаю... Мы с тобой сегодня используем трость. А еще у меня есть особая задумка. Это должно получиться красиво.

Она, когда тростью порет, делает это специфически. Перед каждым ударом сначала прикладывает трость, чуть дотрагиваясь, словно обозначая место, куда потом врежет со всей силы. Заставляя кожу холодеть, а мышцы заранее сжиматься в предчувствии. Ухх!..

Рич терпит. Изо всех сил вцепляется руками в табурет. Он боится директора. Боится, что когда-нибудь она его сломает. У Ричарда раньше была семья. Его родители погибли. Два года назад. Несчастный случай.

Мисс Брауни берет в приют любых детей, любого возраста. Даже младенцев. У нее тут работают няни для малышей. Медсестра наблюдает маленьких постоянно, и доктор регулярно проверяет. Впрочем, доктор и медсестра за всеми следят. Да. И Мисс Брауни берет даже тех, кому за двадцать. Говорит, что до двадцати одного они всё равно дети. Вот, наверное, обидно!

Но сам Рич с ужасом думает, что ему тут терпеть еще восемь лет. Может, ей нравится, что он терпит. Или, наоборот, она мечтает услышать его крик. Не будет Рич кричать!

Тростью больнее всего! У него там уже лесенка до колен. Вроде порка закончилась? Почему его не отпускают? Таак! А что там было про особую задумку?!


– Мальчик мой! Видишь ли? Ремни и тоузы я не люблю: следы не эстетичные. Но хочется чего-то... в сочетании с тростью. Мне тут посоветовали одну новую вещь. Простенько и со вкусом! Всего-навсего резиновая скакалка. Ее нужно сложить, и говорят, на теле получаются чудесные петли. Мы сейчас попробуем.

Ммммм! Прекрасно! Еще несколько! Замечательно! Петельки поперек полосочек – прелесть! – мурлыкнуло довольное контральто. – Очень, очень хороший результат! – и проводит пальцами по вздувшимся линиям. – Постой так. Пока тебя трясет, – мисс Брауни отворачивается. Из-за ширмы доносится уже холодным и отстраненно-официальным тоном: – Успокаивайся. Когда придешь в себя, можешь быть свободен, – и добивает: – Дня через три можно будет повторить.


                Часть 4. Васятка

– Ой, больно! Ой, не надо! Ой, хватит! Простите! Я больше не буду! Хватит же! Не могу больше! – верещал тоненький детский голосок.

– Не хватит. Я сам знаю, когда хватит.

– Тятенька, родной, миленький! Пожалей! Больно!

– Ну и правильно, что больно. А зачем я тебя секу, если б не больно?

Истошные крики и гулкий бас встретили Васятку в сенях, и он запнулся, не решаясь идти дальше. Но дядька Фрол пнул его в спину, втолкнув в избу. Глаза подростка невольно уперлись в ужаснувшую картину. На скамье, отодвинутой от стола, было растянуто маленькое тело. Во взгляде девчушки, повернувшей голову и заметившей вошедших, вспыхнула отчаянная надежда. Погасшая со словами мужика, держащего в лапе пучок розог:

– Погодите, пока я работу закончу.

Визг раздался снова. С торцов скамьи стояли на коленях парни, держа малышку один за руки, а второй за щиколотки голых ножек, и тянули каждый к себе. Платье, задранное выше пояса, обнажало исхлестанную попку, на которую продолжали мерно падать свистящие розги.

– Тятенька, прости! Тятенька, не надо!

– Надо. Чем крепче высеку, тем крепче запомнишь.

– Я нечаянно!

– За нечаянно бьют отчаянно!
 
– Тятенька, я больше не буду!

– Конечно, не будешь. Сколько раз говорил "не бегай"?! Сколько раз говорил "ходи чинно"?! А ежели снова все яйца раскокаешь, так сегодняшняя порка тебе лаской покажется!

– Ууууу!

Еще несколько свистящих ударов, и мужик бросил розги на пол. Рыдающая девчушка сползла со скамьи и, не переставая рыдать, поцеловала мужику руку:

– Спасибо за науку, тятя.

– Ну, то-то же. Иди читай благодарственную молитву.

Девочка обошла стол и шлепнулась на колени перед образами, затянув: "Благодарим Тебя, Господи Боже наш, за все благодеяния Твои..."

Парни меж тем поднялись, подвинули скамью к столу, собрали с пола прутья и обломки, бросив их в печь, и вынесли в сени бочку с розгами.


Мужик сел на лавку и посмотрел на Васятку:

– Ну, иди сюда. Испугался? Зря. Ибо сказано: "Розга и обличение дают мудрость; но отрок, оставленный в небрежении, делает стыд своей матери". Вечером еще одной поркой полюбуешься. Ежели раньше никто не сподобится, – погрозил пальцем в сторону детей, на которых Васятка только теперь обратил внимание. – Дай-ка посмотрю на знак, – мужик потянулся рукою и отвел рубаху с плеча Васятки, развернув его к себе спиной. – Добре. Нельзя нашей кровью разбрасываться.

***

Сколько Васятка себя помнил, он жил в приюте при сельской церкви. В небольшом относительно селе отец Евлампий руководил и церковью, и приютом, и церковно-приходской школой. В последнее время в приюте было восемь детей: шесть мальчиков и две девочки. И хотя сельчанам пороть своих отпрысков отец Евлампий запретить не мог, ведь и прямь слова про розги имеются в священном писании, но сам детей никогда не сек. Говоря, что тело человеческое есть сосуд для души и дано человеку во временное пользование. А стало быть, негоже его портить неаккуратным обхождением. Как если бы хозяин дал тебе напиться чистой и свежей воды из праздничной посуды, а ты эту посуду стал намеренно царапать и пачкать. Наказания отец Евлампий придумывал душеспасительные: бить земные поклоны перед иконами, читать "Отче наш" по многу-многу раз, молиться Господу час напролет, прося наставить на путь истинный. Так что росли приютские чадами благочестивыми и добронравными.

Все службы, хоть заутреню, хоть вечерню, стояли в храме, как положено. Пели в церковном хоре. Учились в школе: чтению, письму, счету и закону божьему. Ходили одетые скромно, но чисто и аккуратно. Регулярно мылись в бане. И о пище телесной отроков, отданных ему на попечение, отец Евлампий не забывал. Если не пост, то на завтрак было яйцо, каша и кисель, на обед хлеб, суп и овощное пюре со стаканом простокваши, ужина не было, но на вечер стакан молока и хлебец. И два раза в неделю – мясное. То есть куриный суп или щи с мясом, а после к пюре кусок вареного мяса или курицы. В пост, конечно, ни мяса, ни яиц, ни молочного не положено. Можно только рыбу. Зато по праздникам и жареная курица, и блины со сметаной и медом, и пасха, и куличи, и сбитень...

Вясятку привели к отцу Евлампию года в три. Нашли его в кустах при дороге. Мальчик знал только, что зовут его Вася. И что у бати его было много детей и большой дом.

***

Дом и впрямь большой. Не только одна изба большая, в которой, оказывается, никто не спит, кроме маленьких детей на печи, а еще комнаты есть, и наверху горница, и чердак еще, а внизу подпол и там запасы хранятся. А во дворе конюшня, и хлев, и птичник, и огороды, и сад, и сарай для всякого инвентаря, и дровница, и своя баня. А за деревней луга, и пашня, и лес, и речка. А сама деревня прям огромная! И в ихней же деревне у отцовых братьев дома. И четыре из его сестер тут же замужем. Но это Васятка всё потом узнал – братья показали и рассказали. Братьев, кстати, семеро, самый младший еще в люльке, и шесть сестер. И матушка снова ребеночка ждет.

А отец кто-то важный у них. Не то чтобы типа старосты, а род какой-то важный. Васятка толком не понял. Хотя ему еще дядька Фрол рассказал. А нашел его дядька случайно. Был в том селе, где Васятка в приюте жил, по торговым делам. И как раз банный день случился. А Васятка уже взрослый, так что с мужчинами в бане мылся. И дядька Фрол увидел у него на плече знак. И сразу интересоваться стал, что, мол, за пацанчик? Ну, ему и рассказали. А знак на плече их родовой, всем детям делают сразу после года. Дядька у себя на плече тоже показывал такой знак. А у других семей в ихних местах тоже знаки – только другие. И он с отцом Евлампием потолковал, взнос щедрый в церковь сделал в благодарность, и увез Васятку, сказав, что это его племянник. Они на ярмарку ездили в тот год и потеряли ребенка. Искали-искали – не нашли. Решили, что украли.

***

Сразу баню истопили, Васятку в баню отправили, с братьями старшими, чтобы попарили хорошенько. Место показали, где он будет спать. Одежду на первое время у братьев взяли, у него-то с собой была только одна смена кроме того, что на нем. Да и одежда другая. У него простая, из холстины некрашеной, а у братьев рубашки и с вышивкой, и красные, и штаны широкие, синие, суконные, и ноговицы, и пояса атласные... Выкупали, расчесали, принарядили...
 
Пошли ужинать. Васятка удивился очень: праздник не праздник? На столе и пироги, и калачи, и соленые грибочки, и простокваша, и квас, и сбитень, и ягоды просто так в больших мисках – ешь и пей, что хочешь. Наелся... аж осоловел. Никто из-за стола не встает, сидят, разговаривают. Кто-то квас попивает, кто-то ягодой лакомится.
 

И тут из сеней входит парень, взрослый совсем. И вид у него такой... Помятый и виноватый. Вошел и остановился. А отец спрашивает, насмешливо так:

– Неужто выспался?!

– Угу.

– Протрезвел? – сердито теперь.
 
– Протрезвел.

– Ты хоть помнишь, что творил, ирод?

– Смутно.

– Ах, смутно! Ну так я тебе напомню. Скидывай портки, ложись на лавку.
 

Васятка аж задохнулся от удивления. Парень-то совсем взрослый, мужик, можно сказать. Даже бородка слегка курчавится – коротенькая совсем, правда, но всё же. И такого пороть? Да при всех?

Парень же подошел к лавке, что вдоль стены прилажена, штаны спустил, рубаху задрал и лег. А отец вылез из-за стола, достал из-за голенища нагайку и пошел к парню. Обернулся на Васятку:

– Обещал я тебе вечером показать еще одну порку? Ну вот. Иди сюда.

Васятка осторожно приблизился. Остальная семья сидела за столом как ни в чем не бывало. Нагайка – это не розги. След не только сразу вспухает толстым воспаленным валиком, но и покрывается россыпью мелких кровяных капелек. С другой стороны, молодой мужчина – не маленькая девочка. Лежит смирно, молча. А отец приговаривает:

– Не умеешь пить, не знаешь нормы – не пей! Это же надо, к соседям во двор залез, из свинарника свинью выволок. Она визжит, выдергивается, а он ее в пятачок целует, Настенькой называет. Я научу тебя со свиньями целоваться! Шкуру спущу!

Бьет и бьет, бьет и бьет, ни кусочка нетронутой кожи не оставил. Парень с лавки не сразу подняться смог, пошатывает его.

– Спасибо, батя, за науку, – руку целует.

– На здоровье. Иди, читай благодарственную молитву, после ко мне подойдешь.
 

Васятка так и смотрит ошалело, как парень к образам вокруг стола топает, бухается на колени, басит потихоньку: "Благодарим Тебя, Господи Боже наш, за все благодеяния Твои..." Потом возвращается к отцу. А тот наставляет:
 
– Возьмешь окорок и бутыль самогона, и два платка цветастых, из тех, что я с последней ярмарки привез. Пойдешь к соседям, скажешь: "Батя велел кланяться". Потом падай в ноги и кайся, что виноват, и готов, мол, хоть любую кару принять, хоть отработать чем захотят. Пока сосед не позовет меня мировую выпить, на глаза мне не попадайся. Кыш!

***

– Соседушко! – раздалось вскорости, и из сеней заглянул, вероятно, тот самый сосед. – Пойдешь смотреть, как я твово Ваньку драть буду?

– Вестимо.

И отец всех погнал вслед за соседом. У Васятки сердце так и зашлось. Куда еще Ваньку драть, если отец с него и так шкуру спустил? Но пошел вместе со всеми. До плетня между соседями. А со стороны улицы у соседского двора уже народ собираться стал, не так чтобы много, но и не мало. Ребятня на деревья залезла. Несколько мужиков, пара стариков, четыре солидные матроны, три смущающихся парня рядом с десятком пересмеивающихся девок...
 

Во дворе мнется весь красный Ванька, рядом поигрывает нагайкой ехидный сосед, переглядывается кучка детей и молодежи, на крыльце баба на сносях и сердитая девица... Из сарая два парня выволокли скамью и поставили на свободном месте.

Сосед речь толкнул, что будучи пьяным Ванька оскорбил Настасью, и многие в деревне то видели. Что поначалу Настя и слышать про Ванькины извинения не хотела, потом требовала его судить деревенским сходом, на что Ванька, собственно, не возражал, но сошлись, что вопрос не заслуживает всеобщего внимания и достаточно будет выпороть Ваньку на глазах у тех односельчан, кому оно интересно. Так что смотрите, люди добрые.

Ванька поклонился на четыре стороны, сказал, что вину свою осознает полностью и готов искупить, и просит прощения у всех, кто видел его непотребное поведение, и особливо у соседей – у Настасьи и у родителей ее. Штаны приспустил, рубаху задрал, и на лавку лег покорно. Настасья – Васятка так понял, что это та девица на крылечке – как увидела поротую задницу Ваньки, губу закусила.

А сосед сдернул с Ваньки штаны пониже колен, а рубаху закатал аж до подмышек. И ну его нагайкой охаживать! Сначала всю спину расписал, после бедра. Васятка подумал, что сосед Ваньку пожалел, решил по уже поротому не бить, но не тут-то было. Покончив со спиной и бедрами, впился в задницу так, что Ванька на каждый удар дергался. И ничего удивительного, вспухшая кожа лопалась под ударами и кровь аж брызгала из-под нагайки. И в какой-то момент Ванька просто сомлел. Васятка так перепугался – думал, что убили брата.
 

А вокруг все вроде спокойные стоят. Правда, у отца желваки ходят, а матушка к губам платок прижимает. Васятка дернулся, сам не зная чего: то ли к Ваньке, то ли сбежать со двора вовсе. А кто-то из братьев, Васятка их еще не запомнил, сжал его плечо, пробормотал: "Дядя Степан в своем праве". А те, что за забором на улице стоят, те и вовсе – кто болтает, кто смеется, кто семечки лузгает. Васятке от всего этого плохо.

А во дворе соседском тамошние парни ведра притащили. Два ведра воды на голову Ваньке вылили, он и очухался. Васятка подумал, что, всё, Слава Богу. Ан, нет. Ванька лежит как лежал, а сосед, дядя Степан, стало быть, опять давай нагайкой махать. Наконец Настасья крикнула:


– Отче! Хватит уж! Я его простила.

– А ты, мать, как? – повернулся изверг к крыльцу.

– Ладно. Всыпь еще десяток, да покрепче, что ты его ласкаешь, ну и хватит с него, – нахмурилась баба, что рядом с Настей.

Влепил сосед еще десяток и говорит:
 

– Митрий, забирайте свово оболтуса. Мы его простили.

Васяткины братья кусок плетня отодвинули и к соседу во двор ломанулись. Рядом со скамьей раскатали кошму, на нее Ваньку переложили и потащили к себе. Мать и сестры за ними в дом помчались. А отец шею гнет:

– Спаси тебя Бог, Степан! Когда Ванька оклемается, сам придет земно поклониться и за науку поблагодарить.

– Пошло бы только на пользу, дурной он у тебя. А мы что? Мы ничего. Кто старое помянет...

– А сыновья твои зла на Ваньку не держат? – посмотрел отец в сторону молодых.

– Нет. Пусть его. Он за свою глупость сполна ответил, – пробурчал один из парней.
 

А дядя Степан говорит:

– Заходи, сосед. Выпьем мировую.

Отец и пошел к ним. Все в том дворе в дом потянулись. Меж тем на улице сельчане расходиться стали. Да и сумерки подкрались. Свои плетень поправили и тоже повернули к дому. И Васятку за собою потащили.

***

Страшно Васятке. Что за жизнь такая?! Лучше бы дядька Фрол не находил его. Хоть и богатый дом у Васяткиного отца, а всё лучше в приюте было.


                Часть 5. Джи

– Еще раз попытаешься назвать меня так, получишь еще и не так!

Джи только что дала по уху новенькому. Он был постарше, и поселили его, разумеется, со старшими. Вот они его и настропалили. Только Джи считала, что не важно, сам он виноват или подставился, придурок. Главное – держать марку. И вообще ему среди малышни делать нечего. Чего приперся?! Новенькие у них в детдоме появлялись редко, а среди старших и вовсе.

Имя свое Джи терпеть не могла. Какая из нее Анджела? А еще хуже – Анжелика! Удружили предки. Джи и раньше драчуньей была, а как они с Марком в детдом попали – так словно с катушек слетела.


Из младших постоянно воруют Стас и Ева. Ну и периодически из десятилеток кое-кто. Потому что они почти ровня Джи. Джи восемь было, когда их с братом привезли сюда. И семилетки, да и шестилетки ее не слушались: как же – ветераны! Про ее одногодков и говорить нечего. Но Марку она воровать не позволила. Теперь из ровесников Евы и Стаса, а тем более тех, кто взрослее, в их корпусе никого уже не осталось. Кроме Джи.

Тогда, вначале, Джи думала, что достаточно отчаянно драться, чтобы отстоять себя и братика. А теперь паника ее не отпускала уже с год, наверное. Только нельзя никому показывать, что она может бояться. Стас и Ева чего-то подзадержались. Им одиннадцать. Джи – двенадцать. А все остальные в младшей группе не старше десяти. Несколько мальчиков и девочек, что когда-то жили вместе с Джи, теперь живут со старшими. Но только несколько! Говорят, что остальных усыновили. Только Джи не верит. Такого быть не может, это же ненормально, чтобы усыновляли лишь больших. Малышей почему не усыновляют?!
 

Все те годы, что Джи живет тут, она наблюдает, как десяти-одиннадцатилетних переводят в среднюю группу, а через год-другой – в старшую. Тех, что уцелели.

Джи никогда не видела, чтобы в среднюю группу приходили потенциальные опекуны. Говорят: это, чтобы дети не нервничали, а те, кого не выбрали – не завидовали. Но как это возможно? Чтобы никто не заметил, как приходят смотреть детей, как их забирают? Ни средние, ни старшие с малышами не откровенничают. А средние и не могли бы. У каждой группы свой домик. Но у средних и двор свой, и своя столовая. Им с другими общаться не дозволяется.
 

Джи чего боится? Что ее переведут в среднюю группу – давно пора, а оттуда она уже живой не выйдет. Она уже перестарок, получается. Может, ее не трогают, потому что она за малышами смотрит? Вместо нянечек. Ухаживает за ними, кормит, переодевает, спать укладывает, лечит, когда они болеют... Это само собой как-то так вышло. Она за братом смотрела, а за остальными как бы заодно получилось. Вот-вот в среднюю группу станут забирать ее подопечных. За них она тоже боится. Что им сказать, как подготовить, чтобы они там выжили? Кто-то переводится в старшую группу, а кто-то исчезает бесследно. Она же не знает, что с ними там конкретно делают.

Раньше малыши все воровали, или побирались – "ходили на промысел". Впроголодь их тут не держат, в рвань не одевают, зимой домики отапливаются. Но чего-нибудь вкусненького охота. А конфет там, пирожных, чипсов или пиццы им никогда не дают. Или некоторым девочкам хочется заколочек, бантиков, кружавчиков. Ну и чтобы в свободное время детям мяч погонять – мяч свой нужен. А если кто на сигареты подсел, то даже и не продадут нигде.

Младших за ворота свободно выпускают. Вот они и находят, как поживиться. Ловят их иногда, разумеется, приводят к начальству – то обещает примерно наказать и не допускать впредь... Но младших даже не ругают, вообще ни за что. С начальством вообще странно. Им словно никакого дела нет. Хоть воровство, хоть драки, хоть конфликты, хоть чинимые друг другу обиды... Словно задались целью вырастить недоверчивых зверьков!

Но малышам тепло нужно. Тепло, забота и защита. Когда Джи тут появилась, никто ей не верил. Но за четыре года привыкли. И тот факт, что она приобнимет, если грустно, и в обиду не даст, и расскажет что-нибудь интересное – важнее для них пироженок и заколочек. Да и когда в столовой дадут булочку с изюмом или фруктовый сок, Джи свою порцию самым маленьким отдаст. Так что и другие, кто постарше, берут с нее пример. Марк так точно сестре подражает, ну и друзья его – первые ее подопечные. И игр Джи много помнит еще с "гражданской" жизни, и придумывать умеет, и не обязательно для этого магазинные игрушки иметь.

Насчет наказаний... Старшие дразнятся, что, мол, вот переведут вас в среднюю группу, там наплачетесь! И правил куча! И требования запредельные! И наказания – только держись! И Джи им отчего-то верит. Наказывают ли старших, неизвестно, но Джи кажется, что да, судя порой по их виду. За старшими вообще стоит понаблюдать.

***

Вот, например, красивые девочки и мальчики все переходят в старшую группу, ни один из них в средней не пропал. Правда, из старшей они исчезают, но нечасто, в общем-то. Джи видит, что за ними иногда приезжает машина, и их увозят ярко наряженными и раскрашенными. Если возвращают через несколько часов, то они веселые и, кажется, пьяные, а если через пару дней – то иногда сразу в лазарет.

Но некоторые из красавчиков и красоток всегда уезжают надолго, бывает и на месяц, а потом возвращаются – эти более сдержанные, и в поведении, и в одежде. Их, когда увозят, одевают очень красиво, но не вызывающе. Они в лазарет не попадают. Ну, почти.

А другие, не те, что красивые, – их надолго не увозят, на пару часов, как правило, максимум на ночь. Одетыми в черные комбинезоны – хоть парней, хоть девчонок. Они все стрижены очень коротко, никогда не дерутся, берегут руки. И стараются ни с кем не общаться.

А некоторых здоровых парней увозят и привозят группой, и возвращают как раз часто прямо в лазарет, и не всегда в полном составе. Но они отмороженные какие-то, хохочут по-идиотски, разговаривают матом, колошматят друг друга "по-дружески".

И постепенно все старшие пропадают насовсем. Ну, когда до совершеннолетия дожили, то понятно – из детдома всё равно уходить. Но кое-кто раньше пропадает. Да и не верится Джи, что уходят они в счастливую свободную жизнь. Младшие, вроде, не догадываются, что именно всё это может означать. Но Джи, ведь, не ребенок. Хотя, конечно, верить в такое вовсе не хочется.
 

Вообще, старшие мелюзгу за людей-то не считают. И, вероятно, полагают, что вправе срывать на маленьких плохое настроение из-за своих проблем. И подножку поставить, и толкнуть, и дернуть, и вылить что-нибудь на голову, и отобрать что-то, и запереть в чулане... Но Джи своих в обиду не дает. И бросается на любого. Сколько раз ее колотили и всяко иначе издевались, и бросали где-нибудь без чувств. Так малыши ее потом оттаскивали в свой домик, и выхаживали.

А она очухается и опять за свое. Старшие угрожают прибить ее однажды напрочь, а Джи отвечает, что это их единственный шанс, а пока она жива, покоя всяким подонкам не будет. Но убивать ее отчего-то не убивают, всё-таки. И чем старше Джи становится, тем реже в ее присутствии маленьких задевают. Но что же делать с средней группой?!


                Часть 6. Лоддиэль

Лоддиэль опять сбежал. Убегать легко. Как говорил Марк Твен: "Бросить курить ничего не стоит. Я сам бросал сто раз". Лоддиэль специалист по побегам. Но проблема не в том, как сбежать, а как сделать, чтобы тебя не поймали снова? Вот то-то же. На такое счастье Лоддиэль уже и не рассчитывал. Но хотя бы несколько дней свободы!.. Не может он долго в неволе.

В этот раз он просто слинял с экскурсии, смылся, так сказать. И пока однокашники осматривали очередной музей, растянувшись по нескольким залам, Лоддиэль успел усвистать далеко в сторону от планируемого маршрута. И очень надеялся, что хватятся его не скоро, а найдут в чужом городе и того позже.
 

И теперь обдумывал животрепещущий вопрос: стоит ли поберечь праздничный костюм, притворяясь прогуливающимся денди, или лучше выдавать себя за беспризорника, и тогда костюм надо потрепать, частично порвать и вымазать в грязи. В незнакомом городе принять решение не так уж просто. Кого здесь раньше прихватит городовой? Одинокого приличного подростка, чтобы сопроводить к родственникам? Или бродяжку, чтобы не нарушал покой добропорядочных граждан? А для этого следует найти, где затаиться и понаблюдать. Что тоже в непривычной обстановке мудрено.

Пока что он старался идти бодрым деловым шагом, словно точно знал, куда идет и что делает. Опыт подсказывал, что вообще-то этот способ довольно надежный, и прохожие к занятым подросткам не цепляются, но вот о городовых такого не скажешь. С теми ничего заранее предсказать невозможно. Но пока ему везло. Детей на улицах он не встречал. И дошел таким темпом до сквера, где и увидел наконец играющих и гуляющих малышей и тинейджеров, явно находящихся под присмотром родителей или нянь. Значит, образ мальчика из благополучной семьи не подойдет. Лоддиэль затихарился в кустах, решив дождаться ночи. А там видно будет.

Ночи удалось дождаться без происшествий. Хотя хотелось есть. Прихваченный с завтрака пирожок давно растворился в кишках, сбежал-то он неожиданно для самого себя. Впрочем, опытный беглец был привычен к голодовкам, хоть и не долгим, и не считал их такой уж большой бедой. Парк к ночи затих и опустел. Сначала Лоддиэль осторожничал, не зная охраняется ли он, но вскоре убедился, что вроде как не очень, а, может, и вовсе нет. Самое темное время Лоддиэль переждал в кустах, а после восхода большой луны отправился обследовать территорию. Парк оказался огромным, и, если бы было где добыть еду, то можно было бы обосноваться здесь. Во всяком случае, Лоддиэль решил, что два-три дня он продержится, а это уже было неплохим результатом. Самый долгий побег Лоддиэля составил около полутора месяцев, чем мальчишка неимоверно гордился, а воспоминания о путешествии по реке на угнанной лодке грели душу. Коротких же, длиною в несколько часов, исчезновений из-под контроля опекунов, Лоддиэль подсчитать не взялся бы.
 

Итак, впереди ждало приключение – изучить парк и его окрестности как можно подробнее. Фонарей не было. Луна освещала дорожки, кусты, деревья и траву, листва серебрилась, переливалась и шелестела под ветерком, мелькали ночные бабочки и, наверно, летучие мыши. Где-то заухала сова. Самым полезным открытием оказался огромный-преогромный дуб. Подросток вскарабкался повыше – это же интересно – и обнаружил большое дупло, полное трухи, в котором явно можно было бы поспать. Пришлось спуститься для понятных потребностей организма, отойти подальше и влезть в густые колючие кусты, чтобы никто не наткнулся на последствия. Дело близилось к утру, небо на востоке становилось прозрачнее, и, вернувшись, Лоддиэль устроился в импровизированном жилище. Всё же он долго бодрствовал.

Проснулся от громких детских голосов. Осторожно выглянул и сквозь густые ветви и листья обнаружил повторение вчерашней картины. Успокоившись, уснул снова. Просыпался в течение дня несколько раз и опять засыпал. Спуститься не решился: гуляющих было слишком много – сквер явно пользовался популярностью. Пришлось терпеть до вечера.

Ночная прогулка принесла неожиданную и приятную находку. Около одной из игровых площадок кто-то позабыл пакет с едой. Колбасу с обоих бутербродов мальчишка слопал сразу. Чтобы не испортилась. Несколько спелых слив – под утро. А хлеб, яблоко и пару конфеток оставил на следующую ночь. Благо с водой проблем не было – фонтанчики в парке были разбросаны повсюду.

Еще раз пищевой паек нашелся через три ночи – рядом с прудом на лавочке остаток булки, которой явно кормили уток. Но больше судьба ему таких подарков не делала. Однако с их учетом удалось прожить на дубе практически неделю. То, что голодно – ерунда, может, завтра-послезавтра еще раз повезет с каким-нибудь растяпой. Но стало скучно. Парк и его окрестности Лоддиэль изучил, на природе отдохнул, на качелях покатался, на деревья и цветы полюбовался... И на следующую ночь решил пробираться к окраинам. Общую карту города им, конечно, показывали на случай, если кто-то отстанет, и примерное направление мальчик себе представлял.
 
***

Градоправление, очевидно, было экономным. И в лунные ночи фонари нигде не горели. Ну и тем лучше. Мальчик пробирался под самыми домами потихоньку, рассчитывая, что в таком добропорядочном городе из окон никто не пялится по ночам, а если что, его среди лунных бликов и теней от кустов и деревьев при медленном движении не заметят. Под утро стал внимательно приглядываться к постройкам и проверять подъезды. Большинство из них было заперто, а те, что отперты – не давали никакого укрытия. Повезло совсем уже на рассвете, когда Лоддиэль стал подозревать, что его путешествие подходит к концу. Всё же одежда на нем после недели в парке вид имела не приличный. В очередном подъезде нашелся спуск к подвалу, и, судя по мусору, заглядывали в закуток под лестницей нечасто.

Следующие два дня есть было нечего, зато здания приобретали всё менее ухоженный вид, люки на чердаки в подъездах оставались не запертыми, как и сами подъезды, а днем на улицах стали попадаться ребята. Еще дальше к окраине трех-четырехэтажные дома стали перемежаться с частными домиками, появились уличные лотки с мелочевкой и едой, и Лоддиэль умудрился несколько раз стянуть что-то съедобное. Среди местной детворы затеряться оказалось уже несложно, и, хотя поглядывали на него местные с подозрением, пока никто не цеплялся.

***

А потом не повезло. Или наоборот. Со столика, с которого продавались булки и калачи, он ухватил выпечку, но торговец заметил и кинулся за ним. Догнал бы, но несколько мальчишек тут же подскочили к бесхозному столу, и продавец с воплями и проклятиями на голову "этих негодяев" бросился обратно под хохот и улюлюканье остальных лоточников.
 

Но убежать Лоддиэлю не дали. Его окружили пацаны, уволокли на пустырь и "разобрались по-мужски". А нечего тырить на чужой территории. Впрочем, Лоддиэль не оправдывался, а дрался, так что после доброй потасовки, в результате которой у бойцов добавилось синяков и ссадин и несколько подсократилось количество зубов, заключили мир. С местной ватагой Лоддиэль провел еще неделю и, пожалуй, был не прочь задержаться подольше, но не сложилось.
 

Ребята часто проводили время на берегу. Ныряли, плавали и загорали. Искали в гальке "куриный бог". Такие висели на шнурке на шее у всех. Искали для Лоддиэля. И нашли в конце концов. Собирали мидии и жарили их на старом жестяном листе, неизвестно частью чего бывшем раньше. Порой удавалось поймать краба или найти мелких осьминожек. Но хлеб на море не водился. Иногда кто-то приносил краюху из дома. Иногда воровали с лотков. Жизнь налаживалась. Местная ватага была смесью беспризорников и "уличных" мальчишек-девчонок, которых трудно загнать домой или приспособить к делу (но время от времени удавалось, и кто-то, пойманный родителями, в такой день не появлялся). Лоддиэль в компанию отлично вписался, хотя и был несколько из другой среды. Он рассказывал ребятам приключенческие истории, вычитанные из книжек, и его восторженно слушали: во, дает! Конечно, надолго Лоддиэля не хватило бы. Максимум две-три недели, и он бы заскучал. И придумал бы, как двинуться еще куда-нибудь. Пока было лень, но он уже задумчиво поглядывал на корабли у причалов...

Лафа закончилась с криками "Атас!" и облавой на контрабандистов, заодно прихватившей и кого-то из зазевавшихся беспризорников. А с ними и Лоддиэля. Местные остались в местной тюрьме для разбора полетов. А Лоддиэля, на которого была ориентировка, мелкий полицейский чин сопроводил в родной приют. Ехали на поезде. Коп пристегнул мальчишку к себе цепочкой и конвоировал даже в туалет. И сдал директору под расписку.

***

Ну и что с ним делать?! Лоддиэль и в приют-то попал не из-за сиротства. Его родные мамочка с папочкой спихнули, не выдержав постоянных побегов – пусть, мол, за ним теперь государство охотится. Первый раз из дома он ушел гулять сам по себе четырехлетним карапузом. Склонен к бродяжничеству – это диагноз.

Директор тяжело вздохнул и, как всегда, отправил бродягу в карцер, на хлеб и воду. У них, директора и Лоддиэля, уже сложился порядок. Сколько Лоддиэль пробегает – столько потом проведет в карцере.

Так что карцер тоже жилье обжитое. Маленькая комнатка в подвале, с деревянными нарами вместо кровати и с дыркой в полу для отправления естественных нужд. От коридора отделена сплошной решеткой из вертикальных прутьев, в которой имеется такая же решетчатая дверь. А под потолком узенькое окошко на улицу. Друзья подбираются иногда (потихоньку, чтобы не поймали и не посадили в соседнюю камеру) – и новости сообщить, и бросить ему что удалось припрятать с обеда. Недруги тоже подбираются к окошку, и насмехаются, и дразнятся... Но особо не пакостят, а то тоже можно загреметь в карцер, и надолго. Зато вечно пророчат что-нибудь страшное.

А что может быть страшного? Из приюта его не выгонят, совсем без еды не оставят, телесных наказаний у них нет, те наказания, что есть, по сравнению с карцером – мелочь несерьезная, а карцер, как уже было сказано, место обжитое.


                Часть 7. Мара

Их было около сорока человек. В возрасте примерно от восьми до четырнадцати. Они, наверно, были хорошими детьми. И воспитатели у них, вероятно, были вполне нормальными. Потому что не видно было, что дети боятся взрослых, или что младшие воспитанники боятся старших.

Но это ничего не значило. Все худые. Не так чтобы кожа да кости, но худые. Девочки в сатиновых синих платьях, одного фасона. Мальчики в сатиновых синих брючках и сатиновых синих рубашках с коротким рукавом. Все бритые налысо – и мальчики, и девочки. Они все казались Маре на одно лицо. Не только дети, но и взрослые. Тоскливое безнадежное лицо.
 
Когда Мара заходила, они всегда высыпали все в фойе, стояли группками. Тихие, молчаливые. Жизнь у них очень скучная, беспросветная. Так что даже приход почтальона с телеграммой тоже развлечение. Наверно. Их не гнали. Пока она отдавала телеграмму, пока кто-нибудь из администрации расписывался, они стояли и смотрели, и слушали. А она смотрела куда угодно, только не на них. Ей было стыдно видеть их, таких, словно сама в этом виновата.
 

Мара не любила сюда приходить. Очень уж тягостное впечатление оставалось. В фойе всё время пахло щами и хлоркой. Иногда картофельным пюре. А еще компотом.

Сначала у Мары было такое впечатление, что они не учатся в школе, потому что они все всегда были тут и выходили в фойе, все, в любое время дня. А потом она поняла, что у них прямо здесь была своя маленькая школа – невозможно же таких отправить к шумным, озорным, не всегда тактичным обычным детям. Коридор налево от входа как раз напоминал школьный. Несколько деревянных дверей, под потолком невысокие длинные окна. Точно так же, как в ее собственной школе. И учителя – Мара решила, что это учителя – появлялись оттуда вместе с детьми. Направо столовая, в ней полтора десятка столов на четырех человек, застеленных клетчатой клеенкой, и кухня там же, вероятно. По центру фойе на второй этаж поднимается деревянная лестница с деревянными же перилами с фигурными столбиками. С двух сторон от лестницы кабинет администрации и медпункт. Двери в столовую и в медпункт вечно открыты. А в кабинет закрыты. Мара ждет, пока туда постучат или кто-нибудь из учителей, или медсестра, или повариха, и оттуда выходит директор или еще кто-то из начальства взять телеграммы и расписаться. А иногда там никого нет, и тогда их уходят искать на втором этаже.

Мара не понимала здешний народ. Зачем они выходят, стоят и смотрят, почему на их лицах никаких эмоций? И близко эти дети никогда не подходят. Смотрят со стороны. Мара, уходя, видела сквозь широкие стеклянные входные двери: стоят в фойе, провожают ее взглядами до выхода с территории, потом разворачиваются и расходятся.

Если бы Мара была взрослой, она бы еще могла подумать, что дети надеются, что она выберет и заберет ребенка. Но они точно не могли так думать, она сама была почти ровесницей старшим из них. Мара училась в школе, где смены менялись – то утренняя, то дневная – и поэтому могла подрабатывать, разнося телеграммы. Детдом был на ее участке, за районом частной застройки.
 

Частные дома обслуживать было не трудно, и, в общем, приятно. Идешь себе по уютным улочкам, за каждым забором кусты, цветы и деревья, во дворах важно возлежат коты, по улицам носится детвора, собаки и гуси, в лужах отдыхают свиньи, квохчут куры, роясь в земле...

А после садов, виноградников и маленьких чайных плантаций... детский дом на пригорке. Два крыла, два этажа, двускатная крыша с фронтоном по центру. Кованая ограда и ворота, подъездная аллея с кипарисами, поднимающаяся по склону, полностью покрытому кустами голубых гортензий. За дом уходят дорожки, заросшие ежевикой, и двор у них там, наверно, хороший – над крышей видны кроны сосен, тополей и черной туты. Около широкого крыльца мальвы и скульптуры: пионера с горном с одной стороны и двух детей, взявшихся за руки – с другой. Вроде бы красиво... Но на скульптурах кое-где сколы, на самом здании облупившаяся краска, в некоторых окнах поломанные стекла... Нет, Мара не любила сюда приходить.

Ходить она любила на хлебозавод, или на чайную фабрику. Там всегда приятно пахло, и стоял уютный гул тихо работающих механизмов. А больше всего любила судостроительный завод. Этот завод был огромным, и правление находилось в глубине территории. Поэтому по дороге можно было рассмотреть цеха и доки, разное стационарное и ездящее оборудование, консольные и мостовые краны, а главное – катера и яхты. Здесь всё время стоял освежающий запах креозота, красок и лака. И работающий народ необидно улыбался вслед топающей по заводу девчонке.

У нее не было трудовой книжки, и платили ей по-черному. Впрочем, до финансовых махинаций начальства ей дела не было. Знала, что еще двое, точно, работали по-черному, хотя были взрослыми. Один старик и один мужчина-шизофреник. Но все работники участка друг к другу относились дружелюбно, и никто не выпячивал свой статус.

Зарабатывала она немного, но всё равно это был какой-никакой доход. Кроме того некоторые получатели телеграмм могли дать 10-15 копеек, особенно, если телеграммы были поздравительные, и, обязательно, если похоронные. И что-то от этого оставалось ей на личные расходы. Мара собирала карманные деньги на более-менее серьезную покупку. Но иногда случалось ей по дороге купить пожевать.

***

Так и получилось, что она в тот раз шла с упаковкой засахаренных орешков, задумалась о чем-то, и к моменту, когда попала в детдом, пакетик не успел закончиться. Она ждала, пока у нее возьмут телеграмму, и не могла сообразить, куда деть этот пакет, который жег ей руки. И не нашла ничего лучше, чем неловко протянуть его мальчишке постарше из тех, кто стояли к ней ближе других. Мара боялась, что он обидится, или еще как-нибудь негативно отреагирует. Или кто-то из взрослых одернет. Но мальчик кивнул и взял пакет. А дальше...

Мара отчего-то не ожидала такого продолжения. Мальчишка вытаскивал из пакетика по одному орешку и раздавал всем, начиная с младших. И они все тут же засовывали лакомство в рот. Нескольким старшим ребятам орешков не досталось. И Мара очень смутилась, покраснев, словно подвела их.
 

Следующий раз, когда нужно было идти с телеграммой в детдом, она специально зашла в магазинчик и набрала в кулек 38 конфеток. Процедура раздачи повторилась. С этого дня Мара никогда не приходила в детдом без угощения. Когда денег было мало, покупала карамельки или те самые орешки, если денег больше, то батончики или мармеладки, ну, а если со средствами было вдруг посвободней – то приносила шоколадные конфеты.

Ее всё время удивляла торжественность, с какой детдомовцы ожидали своей очереди получить лакомство. И Мара наконец увидела, как они осторожно улыбаются, беря в руки сладость. А начальство не сердилось, напротив, кто-нибудь из взрослых каждый раз говорил ей "спасибо".