Последний бой майора Н

Часть 1. Ночное затишье

Темно. Холодно. Зябко. Тихо. Почти…

В эту скованную морозом ночь середины ноября 1941 года воздух под Москвой был наполнен острым холодом, который, казалось, пронизывал защитников Москвы до мозга костей, холодил сердце, заглядывал в душу. Непроглядная тьма утопила всё вокруг: ночная мгла смешивалась с холодным туманом, поднимавшимся из замерзших окопов. Ближайшие деревни, ещё недавно оживленные, теперь были зловеще безмолвны: они больше не отзывались горьким эхом на звук отчаянных криков и стонов раненых солдат и ополченцев.

Майор Красной Армии Матвей Н. попытался смежить веки перед новой атакой фашистских танков. Его дыхание белым паром вырывалось в воздух при каждом вздохе, отражая усталость и внутреннее смятение, охватившие его.

Слева и справа в длинном, но неглубоком, насквозь промерзшем окопе скрючились жавшиеся друг к другу солдаты – остатки его батальона, – изнуренные войной люди, не знавшие отдыха уже пять месяцев, уставшие отступать с тяжелыми боями, своими хрупкими человеческими телами пытавшиеся противостоять казавшимся бесконечными взрывам фашистских авиабомб, артиллерийских снарядов, неудержимому напору немецких танков, бронетранспортеров и грузовиков.

Его солдаты, каждый день смотревшие в бездну и больше не моргавшие от взрывов бомб и снарядов, держались на зубах, на честном слове, на вере вопреки всему. 16 ноября 1941 года фашистские войска группы «Центр» предприняли второе генеральное наступление на Москву. Батальон Матвея, как и все остальные подразделения РККА, оказавшиеся под Москвой, получили приказ «задержать наступление врага во что бы то ни стало».

Авианалёты начинались на рассвете: сотни авиабомб взрывались, смешивая небо и землю, превращая живое в неживое и быль в небыль. За фашистскими авианалётами следовала артподготовка: снаряды выворачивали землю и тела наизнанку, и души навыворот – так, что казалось, что выжить под шквалом взрывов и осколков просто невозможно. Но батальон Матвея не отступал: солдаты в минуты затишья пытались углублять и укреплять вырытые кем-то неумелым окопы, собирали оставшиеся «бесхозными» пулемёты и автоматы, ружья и боеприпасы – патроны и гранаты, – потому что после артналётов в атаку шла фашистская пехота в серых шинелях, прячась за бронеавтомобилями и бронетранспортёрами. А потом к Москве прорвались немецкие танки. 

Ещё в начале октября положение на московском направлении стало катастрофическим: все пути на Москву остались без прикрытия – в стратегической обороне драгоценной столицы образовалась брешь шириной до 500 км, которую уже нечем и некем было прикрывать: части сразу семи армий РККА попали в окружение: 64 дивизии, 11 танковых бригад, 50 артиллерийских полков. Оказывая ожесточённое сопротивление, окружённые советские войска задержали продвижение 48 дивизий Группы армий «Центр» – наступление на Москву продолжили только 11 немецких дивизий, но защитникам Москвы и 11 дивизий хватило «за глаза».

Фашистские танки… Огромные массы броневой стали почти три метра шириной, без малого шесть метров длиной и больше двух с половиной метров в высоту. Каждая гусеница – шириной в половину длины мужской руки. Расстояние до земли – всего 40 сантиметров, те же полруки. Вонючая безжалостная махина, сметающая всё на своём пути, даже артиллерийские установки вместе с расчетами.

И теперь эти танки каждый день стремились сравнять батальон Матвея с лицом земли. Личный состав таял с каждым днём: за месяц обороны от трёх рот осталось меньше одной, а линия обороны была рассчитана на батальон. Соседи держали свои участки фронта из последних сил: на помощь прийти было некому.
 
Но вот десять дней назад, наконец, пришёл приказ командования: его батальону будет придано пополнение. Матвей, привыкший за годы службы не верить в Бога и совсем было разуверившийся в Нём за последние пять месяцев, готов был перекреститься от радости, как учила его мать: слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Царица Небесная! Теперь они сдюжат, выстоят, не сдадут Москву, не предадут Россию лютым ворогам. Спасибо, Господи!..

Но, когда пять дней спустя прибыло пополнение, Матвей не поверил своим глазам – поднял глаза к небу и с трудом сдержался, чтобы не выругаться вслух: «пополнением» оказались полторы сотни убогих – одетых кто во что горазд осунувшихся подростков и стариков. При ближайшем рассмотрении некоторые старики оказались нестарыми и крепкими ещё мужчинами, а подростки – жилистыми парнями, но всё же и те, и другие выглядели голодными и уставшими: ненадёжная подмога на передней линии фронта, которую каждый день пытались прорвать фашистские танки, которым, казалось, несть числа.   

Неловкие, не сразу привыкшие к тому, что в окопе можно двигаться, только пригнувшись, а высоким – согнувшись пополам, ополченцы вызывали в сердце майора смешанное чувство отчуждения и почти отеческой жалости.

Вооруженные одной винтовкой на двоих, а то и на троих, эти сугубо мирные люди неожиданно даже для видавшего виды майора не пытались в страхе вжаться в дно окопа, а старались, изо всех сил старались держать оборону, встречая лицом к лицу стальную мощь безжалостного врага, проявляя несгибаемый дух и недюжинную отвагу в самые страшные часы фашистских атак.

Особенно запомнилась Матвею одна причудливая пара – пожилой сутулый, почти горбатый профессор из МГУ в больших очках с толстыми стеклами, в тёплом пальто с меховым воротником и несуразной мерлушковой бекеше и высокий нескладный студент в круглых очёчках с тонкими стёклами, слишком коротком демисезонном пальто, серой кроличьей ушанке и толстом шерстяном шарфе, связанном вручную – видимо, матерью или бабушкой. Эти двое были вооружены одной винтовкой на двоих: винтовка была слишком тяжела для профессора, но он не выпускал её из рук, словно она придавала ему уверенности в том, что смерть ему не страшна.

Профессора звали странным именем из трёх «В» – Вениамин Венедиктович Введенский. А студента как-то очень просто: то ли Пётр Александров, то ли Александр Петров. На вопрос майора, «какую науку» преподавал профессор, тот ответил «философию».

Матвей прямо перед войной был направлен на учебу на Высшие курсы комсостава РККА под Москвой. Но для него до сих пор оставалось загадкой, как можно было обучать «любви к мудрости», как это делал профессор Введенский, или обучаться ей, как пытался студент Петя Александров или Саша Петров. Но студент подчеркнул, что изучение философии позволяло научить «мысль летать». А профессор добавил, что философия позволяла понять, почему «летает душа». «Философы», – усмехнулся про себя Матвей, и так и стал называть эту забавную парочку – «философы», чаще про себя, иногда вслух.

Тёмная ноябрьская ночь тянулась бесконечно, сырая мгла холодной ноябрьской тоски становилась почти физически ощутимой: промозглая тяжесть, словно саван, нависала над защитниками, скрючившимися в окопе. Вчера вечером полевая кухня не прибыла: наверное, попала под артналёт. Солдаты пытались уснуть на голодный желудок, хотя голод, сводивший животы, мешал забыться. 

Матвей смежил веки и стал проваливаться в сон. Но вдруг его с размаху ударило в грудь, как кулаком, недавнее воспоминание. После отбитой на закате атаки майор обходил по окопу расположение своего батальона, вернее того, что от него осталось: ряды солдат заметно поредели, ряды ополченцев – и того больше.

Длинный окоп змеился вдоль линии фронта. Приблизившись к повороту траншеи, к участку, который показался ему необычно тихим: никто не копошился, не переговаривался вполголоса, – майор почувствовал, как к горлу поднимается комок, и сердце заныло от нехорошего предчувствия. Завернув за угол, майор остановился, как вкопанный, наткнувшись, как на стену, на то, что предстало его взору. В окопе было несколько убитых ополченцев: преподавателей и студентов московских вузов.

Почти у ног майора лежал «философ» – маленький сутулый пожилой профессор Московского университета, свернувшийся в позе эмбриона, прижимавший к груди казавшуюся слишком длинной для его маленького тела винтовку. Матвей засомневался, что профессор выстрелил из неё больше двух раз, но студенту он, видимо, так её и не доверил. Толстые линзы его очков, когда-то улавливавшие сложность мира, теперь лежали разбитыми на заснеженной земле подле него, а его глаза навсегда закрылись для красоты и мудрости вселенной.

В нескольких шагах впереди него долговязый студент – Петя или Саша – лежал на спине, раскинув длинные руки, как крылья, словно в полёте. Майор почувствовал, как внутри нарастает боль: широко распахнутыми глазами сквозь разбитые стекла очков долговязый мальчик смотрел на меркнущий закат – перемежавшиеся оранжевые и фиолетовые полоски на горизонте. Как будто жизнь юного философа оборвалась с последним проблеском небесной красоты, озарившей небосвод, не взирая на бесчинства войны, и в его серых глазах, внимательно смотревших сквозь покрытые трещинами тонкие стёкла, навсегда запечатлелся момент, когда его бессмертная душа оторвалась от земли и устремилась к щедрой красоте небес.
 
Бросив скорбный взгляд на дымящийся над полем боя закат – кармин и охру, смешанные с тёмно-серыми облаками и дымом, поднимавшимся от горящих танков и бронетранспортёров, Матвей поймал себя на мысли, что эта пронзительная красота неба, так контрастирующая с горем, сжавшимся в окопе, – это и есть фило-софия – красота любви и человеческого духа, которая всё равно торжествует, несмотря на кромешный ужас этой бесчеловечной войны.

Пока Матвей стоял над «философами», пытаясь сдержать накатившую на него волну скорби, закат над ними померк, окрасив всё вокруг в оттенки синего и серого, и темнота начала скользить вниз по вечернему небу. Он снял зимнюю шапку с кокардой. Утерев лоб рукой и заправив под ушанку слипшуюся русую чёлку, майор продолжил путь, и, дойдя до конца окопа, вернулся назад в низкий блиндаж. Умирающий отсвет заката погас совсем, и тихая темнота окутала траншею, подчеркнув торжественность и безысходность стольких утрат за сегодняшний день – жестокое напоминание о жизни, отнятой бессмысленной прихотью войны.

Майор снова закрыл глаза – надо хоть немного поспать: завтра, а точнее уже сегодня будет трудный день. Ещё один очень трудный день. Матвей вспомнил слова из сказки Гайдара: «нам бы только ночь продержаться да день простоять». Всего полгода назад старшая дочь тринадцатилетняя Рая читала эту «Сказку о Военной тайне, о Мальчише-Кибальчише и его твёрдом слове» младшему брату, десятилетнему Ване. Младшие дочери Галя и Надя тоже пытались слушать, но быстро устали и соскучились: Гале было всего четыре года, а Надюше – и того меньше, только два. Как они? Где они? Живы ли? А Марфа, жена его? Сердце Матвея заныло от глухой тоски, которую уже трудно было отогнать.

Кажется, он опять задремал, и ему привиделся солнечный июньский день в столице Белоруссии – их последний семейный отпуск. Тёплые объятия летнего дня, казалось, канули в Лету.  Минск кипел жизнью: его широкие проспекты и бульвары были наполнены разговорами и смехом, воздух был напоён ароматом цветущих каштанов и лип.

Матвей почти почувствовал тепло солнечных лучей на обветренной коже лица: в полудрёме пришло физическое ощущение того, как солнце ласкало их в те длинные июньские дни. Перед его мысленным взором яркими красками ожила рыночная площадь: торговки предлагали свежие продукты: овощи, творог и сало, а также вышитые рушники и салфетки, приглянувшиеся Марфе, а запах тёплого ржаного хлеба и сладкой выпечки витал в воздухе, будоража обоняние и смешиваясь со звуками народной музыки, которую исполняли артистами на рыночной площади.

Майор помнил восторг и гордость в глазах обычно сдержанной жены, когда они шли рука об руку по оживленным улицам, их трое детей вприпрыжку шли впереди, а маленькая белокурая Надюша подпрыгивала у него на шее. Детский смех звенел, как колокольчики в звонкой тишине лета. Раиса, их энергичная тринадцатилетняя дочь с русыми волосами, обрамлявшими её юное лицо, шла впереди, держа за руку четырёхлетнюю Галю, и тёмно-русые кудряшки младшей дочери подпрыгивали в такт её шагам. Десятилетний Иван, белобрысый мальчик, всегда серьезный и заботливый, время от времени оглядывался назад на родителей: его весёлый взгляд был полон искренней гордости за свою семью.

Они остановились у реки Свислочь, широкой голубой ленты, протекавшей через сердце Минска. Майор вспомнил во сне, как они ненадолго задержались на берегу, пока дети болтали в воде босыми ногами. Смех его детей и сейчас эхом отдавался в ушах, Матвей улыбнулся, вспомнив, как дочери и сын играли, брызгая друг на друга прохладной водой и визжа от восторга. Казалось, время остановилось: крупинка счастья в мире, до краёв наполненным горем и безысходностью.

Когда солнце начало садиться, стремясь к линии горизонта и раскрашивая небо янтарными и розовыми красками, Матвей с женой и детьми оказались в кафе на открытом воздухе: Матвей запомнил тёплый свет заката, щедро лившийся на столики, за которыми отдыхали многочисленные посетители. Его домочадцы и он сам сидели все вместе за одним столиком, посадив Галю на пятый стул, а Надю – к нему на колени, наслаждаясь свежей выпечкой и ароматным чаем, и тёплый вечерний воздух был полон неспешными разговорами и короткими мелодиями лёгкого смеха. Эти казавшиеся теперь нереальными мгновения далёкого счастья, почти растворились: Матвей не помнил, что именно они ели и о чем говорили в тот давний счастливый вечер, – в памяти сохранился лишь моментальный снимок того мгновения: утраченной мирной жизни, его семьи и незатейливого счастья, которое помогало ему руками, ногами и зубами цепляться за жизнь последние пять месяцев.

Улыбнувшись во сне, Матвей расслабился и провалился в глубокий сон. Даже стало тепло: во сне отступила промозглая зябкость подмосковной зимы, и кажется, выглянуло солнце.

Солнце, ослепительно яркое солнце освещало заботливо укрытую снегом дорогу, по которой трусцой двигалась его десантно-штурмовая рота с полной выкладкой. Перед капитаном Н. и его ротой была поставлена задача совершить марш-бросок и углубиться на территорию финской Карелии. Это было без малого два года назад.

Основываясь на неверных данных и решениях командования, его подчинённые были полны уверенности в скорой победе: на привале, разместившись в лесу на огромных валунах двое его парней негромко насвистывали весёлую песенку «Принимай нас, Суоми-красавица!». Откуда только узнали её? По радио вроде не транслировалась… Матвей запомнил первые четыре строчки:

Сосняком по откосам кудрявится
Пограничный скупой кругозор.
Принимай нас, Суоми-красавицы,
В ожерелье прозрачных озёр!

«В ожерелье прозрачных озёр». Все озёра были скованы льдом и покрыты снегом, эти белые просторы казались воплощением покоя и безмятежности. Но подходить к ним за водой было очень опасно.

Зимний финский пейзаж был обманчиво красив: заснеженные деревья – как ожившая иллюстрация к волшебной детской сказке, блестящая белоснежная скатерть радушно укрывала широкие финские поля. И над всем этим – пронзительная лазурь безоблачного финского неба, щедро залитого солнцем. Резкий контраст с хмурыми ноябрьскими днями и промозглыми осенне-зимними ночами под Москвой.

Капитану Н. и его роте было поручено быстрое продвижение вглубь страны – дерзкая операция, которая по плану должна была быть завершена всего за несколько дней, в крайнем случае недель. Командование было уверено в успехе: Климент Ворошилов рассчитывал почти кавалерийским наскоком с легкостью прорвать финскую оборону, подавив финнов численностью личного состава и техники.

Однако, углубившись в прекрасные снежные просторы Финляндии, Матвей и его подчиненные вскоре узнали, что финские солдаты были такими же решительными и коварными, как финская зима: мороз почти не чувствовался, и солдаты РККА, упершиеся в линию Маннергейма и вынужденные часами лежать на снегу, страдали и гибли от обморожения, а финские снайперы и лыжники-диверсанты, устанавливавшие мины-ловушки, наносили непоправимый ущерб советским войскам, попавшим между молотом и наковальней. 

Финские снайперы казались призраками среди деревьев, с роковой точностью уничтожая его подчинённых, его товарищей. Они двигались беззвучно и незаметно, как тени, хорошо знакомые с местностью, педантично используя снег, валуны и деревья. Матвей вспомнил белую мглу, которая по вечерам окутывала их позиции, уменьшая видимость до нескольких метров. Долгие часы на снегу превращались в мучительное ожидание – снайперы планомерно отстреливали товарищей, и обречённый звук выстрелов мерно нарушал оглохшую от войны тишину, напоминая, что неотвратимая смерть может настигнуть любого из них в любую секунду. Обмороженные пальцы в давно не согревавших перчатках с трудом сжимали винтовки. Неподвижные ноги в ботинках с полотняными обмотками очень скоро лишались пальцев, безвозвратно обмороженных и, как следствие, поражённых гангреной.
 
Дни сливались в недели. Запасы быстро истощились, оставив его роту один на один не только с расчётливыми и решительными финнами и беспощадным холодом, но и с голодом. Безысходный кошмар предыдущих дней и ночей преследовал их во сне – ещё недавно храбрые солдаты, полные неудержимой силы и решимости, через пару месяцев они больше походили на изнуренных мужиков, доведенных невзгодами до грани отчаяния.

Та беспощадная зима в Финляндии навсегда врезалась в память Матвея, но сейчас, по прошествии без малого двух лет, он не помнил приблизившееся к ним вплотную отчаяние и нависшую над ними безысходность: в память врезалось уважение, даже восхищение отвагой, мужеством, самоотверженностью его солдат и офицеров. Когда перебои с провизией поставили его подчиненных на грань голода, он наблюдал, как его люди объединялись, делились любыми крохами, оставленными про запас, и сражались до последнего, отказываясь сдаваться в плен. Их самоотверженность была сильнее любого врага. Нет! Такой народ не победить. Ни тогда, ни теперь. Никогда.

Сквозь сон майор услышал одиночные винтовочные выстрелы и автоматную очередь и открыл глаза: сон как рукой сняло. Матвей, наверное, проспал часа два или три: линия горизонта слегка посветлела – через четыре часа уже наступит рассвет, но авианалёт начнётся раньше – часа через три. Майор вдруг почувствовал такую усталость, как будто ему было не тридцать три года, а лет семьдесят. Матвей внезапно вспомнил, что в 33 года был распят Христос – встретил мученическую смерть на кресте.

Смерть… Смерть не пугала: её было так много каждый день, что Матвей устал удивляться её многоликости и беспощадности. Он давно перестал пытаться угадывать её тайные замыслы, бросил это занятие, тщетное и безнадёжное. Ну, да ничего, ничего: ночь продержались, теперь бы день простоять. Матвей сжал кулаки и усмехнулся, вспомнив бабушкину присказку: Бог не выдаст – свинья не съест. Бог не выдаст! И свинья эта со своей гнусной свастикой не сожрёт – подавится. Непременно подавится. Поскорей бы!..