Про страдания. Из воспоминаний

Зачем копаться в прошлом? Чтобы лишний раз убедиться, что оно достаточно болит? Что значит — отпустить прошлое? Кто ж его держит-то? И куда оно денется?  Если надо мной всё детство издевались, постороннему легко сказать — отпусти это, не переживай... Я-то отпущу, а толку? Эти козлы не исчезнут и прошлое не перепишется...

Действительно. Со стороны судить легче, только мы не учитываем, что судят, чаще, те, кто уже вылез из всего этого. Они и не настаивают на своей правоте: скажут раз, и уходят. Им некогда, они заняты своей жизнью. А ты остаёшься потревоженный, злой, обесцененный... Если они "вылезли из всего этого", очевидно, что их ситуация была проще твоей, ведь, если бы всё было так легко, ты бы тоже давно вылез. Не от хорошей жизни ты не спишь ночами, давишься комом в горле, и не можешь чувствовать себя в безопасности. Значит, твой ад адовее, чем их.

И это так. Хотя бы потому, что они свой ад оставили далеко позади, чего и тебе желают, а ты живёшь в своих переживаниях по сей день. И вряд ли ты захочешь слушать, как от этого избавиться, ведь ты точно знаешь — никак. Такое не забывается. Зачем я пишу это? Наверно, я хочу провести краткий ликбез о разнице между теми, кто смог, и теми, кто остаётся непонятым. И разница эта совсем не велика, но значительна в своём влиянии. Люди часто говорят о "до" и "после", но что в процессе — остаётся за кадром, потому что те, кто "до" не признают процесса, а те, кто "после" диктуют алгоритмы действий, и, словно бы, развешивают ярлыки на тех, кто "до". Я хочу избежать ярлыков, получится ли?... Моя манера иллюстрировать, многим приходится по душе, и здесь я тоже буду приводить примеры. Начну, конечно, с себя — с малого, и, возможно, не такого ценного, как душевные страдания других людей, но это лишь пример о том, зачем же копаться в прошлом.

Возьму ситуацию, о которой уже где-то писала: в моей душе долгие годы жила обида на моё детство. Детство — время, которое должно быть безмятежным, сытым, доверительным, а мне этого не досталось. И да, его не вернёшь и не перепишешь, но мысли упрямо возвращались к тем или иным болезненным воспоминаниям, которым я не была рада. Что-то снилось, что-то всплывало в повседневности пресловутыми триггерами, и я ощущала обиду и боль, не имея возможности влиять на это. И однажды, я поверила, что некоторые люди, пусть и не понимают меня, и, может, не желают мне счастья, но, хотя бы не желают зла, и говорят что-то не от глупости, а от своего опыта, пытаясь им поделиться. Наверно, это был, своего рода, переломный момент, когда я позволила себе прислушаться к тем, кому, в принципе, на меня наплевать, и они не поучают, а делятся. Делятся тем, чего я, до сих пор, принимать не научилась. Я решила попробовать.

В моей памяти всплыл эпизод, когда я была вынуждена бросить танцевальный кружок, только потому, что нам велели принести коврики и скакалки, которых у меня не было. У мамы были. Но она пожалела их для меня: потеряю, истаскаю, отберут... Предложила взять тряпку и верёвочку. Это было слишком стыдно для меня — и так дразнили бомжихой за обноски и неопрятность, а тут я бы ещё с тряпкой и верёвочкой пришла... Я не пошла на занятия. Бросила танцы. И вспоминая об этом, спустя годы, меня всегда оглушала неимоверная обида. Маме было жалко для меня скакалки, которая ей, одинокому инвалиду с  костылями, даром не нужна!

Потом, при переезде, это всё было брошено в старом доме: альбомы, краски, игрушки, львиная доля книг, которые я просила, а мама запирала на замок: испортишь, истаскаешь, отберут. Потом она жалела об оставленном, говорила, лучше бы нам с братом отдала, но мне от этих слов становилось только хуже: детство не вернёшь, не переиграешь, и её задний ум никак не утешал.

И вот, я вспомнила свой уход из танцев. Снова меня накрыла обида и жалость к себе той, маленькой, мечтающей научиться чему-то особенному, стать лучше хоть в чём-то, а мама не дала... И я начала задавать себе вопросы. Что я чувствую? Жалость к себе. Мне требовалась такая малость, которая была так доступна, но... Обидно. Обида — это неоправданные ожидания. Справедливо ли мне обижаться? Конечно! Ведь я была ребёнком, человеком, зависящим от родителей, и это — нормально, ждать от значимых взрослых какого-то элементарного обеспечения своих потребностей. И я ждала. Не дождалась. И чувствую то, что мог бы чувствовать любой, на моём месте. Почему мама так поступила? По ряду своих субъективных причин. Это её "испортишь, отберут" много, где встречалось, и основывалось на её собственных страхах. У неё реально многое отобрали и испортили, её детство было в разы хуже моего, это факт. Она стала такой не от хорошей жизни. И её запреты, её болезненная жадность, не означают, что она не любила меня. Если разобраться, я помню многие и многие мелочи, которые доказывали её расположение ко мне. Она старалась порадовать, быть интересной, была доброй...
А вот этот пунктик, про "отберут и истаскаешь" мешал жить всем нам. Но ведь и то, что она так берегла, отобрал, в конце концов, переезд. Если ей так жалко было одной скакалки, то как же её потрясла вся эта потеря, всего, что она так отчаянно прятала? Это — её боль. Может быть, её неустановленный диагноз. В любом случае, я уверена, у мамы были свои причины вести себя так, а не иначе, и это — страшные причины, страшнее, чем не получить скакалку и коврик, хоть её история и не отменяет моих чувств. Мне обидно, да, но влияет ли это на меня сейчас? Хороший вопрос. На самом деле, я уже взрослая, я работаю и могу позволить себе два коврика и три скакалки — бога ради! А толку мне от них сейчас? Мне тогда надо было... Но "тогда" прошло, а я осталась. Вряд ли мир потерял юную Карелли, в моём лице, от того, что я бросила танцы. Я же не стремилась к этому занятию так, словно в нём была моя жизнь. Я просто хотела научиться танцевать. И я, поразмыслив, нашла видео уроки танцев для новичков, научилась кое-чему, поняла, что танцор из меня, в принципе, никудышный, но попрыгать под музыку — это классно, в любом случае. Купила скакалку. Прыгала на ней два лета. Поражалась, как это я в детстве могла часами скакать?? Сейчас и мышцы забивает сразу же, и дыхалка никакая, и ноги путаются... Но ничего, освоилась. И на батуте на скакалке прыгала. И подумываю снова начать прыгать... А ещё, теперь, когда я вспоминаю свой уход из танцев, я чувствую только печаль, адресованную и себе — маленькой плачущей девочке, которая не понимает, что происходит, и маме — измождённой женщине, которая ещё не знает, что зря чахнет над своими "сокровищами", как кощей — она права, отберут. Но я больше не чувствую обиды. Нет слёз, нет боли. Я отпустила прошлое. Отпустила ту ситуацию, она больше не цепляет меня за живое. Учитывая, что таких ситуаций в моём детстве было много, работы, очевидно, не початый край, но я поняла главное: боль уходит. Она не обесценивается, не забывается — остаётся в прошлом. А я — здесь, в настоящем. И здесь мне уже не больно.

Расчленив несколько подобных воспоминаний таким образом, я смогла думать о своём детстве без слёз. Через год я уже не чувствовала обиды за прошлое, только грусть. Боль ушла, оставив понимание, как это страшно, жить в собственных страданиях. Мне захотелось помочь другим людям избавиться от этой боли, научить их отпускать прошлое, но я столкнулась с острым, отчаянным сопротивлением, и снова вспомнила себя.

Вспомнила, например, такой момент: мне шестнадцать лет, мы только переехали на новый адрес. Я всей душой рвалась на старый двор, к друзьям, к знакомым переулкам... Позади школа, впереди — неизвестность. Я никуда не поступала, не пыталась даже — куда мне... Мама сидела в новой квартире, в четырёх стенах, а я убегала на старый двор, ночуя в подъездах и у друзей, распивая алкоголь. В одно ясное утро, я ввязалась в конфликтную ситуацию и получила люлей. Подробности не важны, при моём образе жизни это было неизбежно. Хорошо получила, щедро. До дома дошла, но пролежала пластом две недели. Мочилась кровью, дышала поверхностно, смотрела на мать краем одного глаза... Спустя время, начала выходить из дома. На старый двор уже так не тянуло, предстоящие поиски работы пугали, отсутствие перспектив и образования угнетали, а ещё больше угнетало отсутствие денег. Я выходила на улицу и бродила по своему новому району, знакомясь с ним, узнавая, где здесь магазины и места для прогулок, какие организации есть поблизости, какие автобусы тут ходят... О том, что узнала, рассказывала маме. Её душевное состояние было ещё более угнетённым. Она переживала переезд, как катастрофу, ей не было дела ни до меня, ни до автобусов. Она много плакала, причитая, ругая власть, покойных родственников, меня, свою болезнь и инвалидность, бывшего мужа... Я стремилась проводить дома как можно меньше времени, но деваться было некуда. Встала в центр занятости на учёт, но на учёбу не прошла по медкомиссии, а работы для меня не нашлось. Впереди зима... Я отвлеклась.

Так вот, я начала выходить из дома, распуская волосы, чтобы прикрыть синее разбитое, медленно заживающее, лицо. И шла, как-то, по безлюдной осенней тропе, заросшей высокой, выше пояса, травой, а навстречу мне, шла девушка, немного меня старше. Я не ожидала, что встречу здесь кого-то и не спрятала своего лица. Она взглянула на меня в упор, широко улыбаясь, и сказала:

— Чего грустишь? Улыбнись, и всё наладится!

Она прошла мимо, а я ненавидела её всеми фибрами своей души. "Улыбнись"? Серьёзно?! Конечно, бть, сейчас я своими гнилыми зубами улыбнусь во всю свою разбитую харю, и жизнь наладится! Найдётся работа, успокоится мать, здоровья прибавится... Всё, бть, будет!

Боже, какая огромная волна ненависти и презрения поднялась в тот момент в моей душе! Прости меня, милая девочка, которая не хотела ничего плохого, но я готова была убить тебя за твой сраный оптимизм. Не передать словами, какой тупой я видела её, и какой сильной, но почти раздавленной, себя. Как, если бы, мне трамваем перерезало ноги, а она бы сказала то же самое, с тем же выражением безмятежной радости... Я не преувеличиваю сейчас, я действительно чувствовала себя так, и, если бы она не прошла мимо, а остановилась, я не знаю, что бы я попыталась с ней сделать. Эта ярость, злость, обида, жажда выплеснуть свою боль именно на такую безоблачную, радостную, сущность, чтобы смять её безмятежность, чтобы уничтожить эту радость, чтобы увидеть в её глазах страх, на её лице — боль, и спросить: "Что ж, ты, ска, не улыбаешься? Не хочешь наладить свою жизнь?"...

Я много раз её вспоминала, каждый раз испытывая дрожь ненависти и отвращения. И сейчас я вспоминаю её, доброжелательную, и себя — ту, отвергнутую, озлобленную безысходностью и несправедливостью. Была ли та девочка такой безмятежно глупой, как мне тогда казалось? Сегодня я в этом не уверена. Возможно, глядя на моё разбитое лицо, она вспомнила себя, и, может быть, с высоты своего опыта, она знала, что пройдёт и это, и действительно хотела поддержать. Но у меня не было такого опыта. У меня был только страх, который я прятала за злобой, злобой, выращиваемой в душе с самого детства, бескрайней обидой на весь этот огромный мир, который, вдруг, сузился до одного лица, одной улыбки, одной фразы: "Улыбнись, и всё наладится!"

В своё оправдание могу сказать, что ни разу я не опустилась до подобной банальщины, типа: смотри на жизнь веселей, или радуйся каждому дню!... Но, тем не менее, сильно ли я отличаюсь от той, что призвала улыбнуться, в своих попытках объяснить: прошлое не вернёшь, но отпустить его можно? От лица того, кто это слышит — вряд ли. Глядя на себя, ту, дрожащую от злости, я вообще хочу сказать, что разговаривать с такими людьми бесполезно, но тут же спохватываюсь: со мной разговаривали. Разные люди, в разное время, и, как ни странно, капля камень долбит, и я, спустя годы, искренне прошу прощения у тех девочек на осенней тропе. У обеих. За всю ту злобу, которая жила в моей душе, и природы которой я не могла понять многие годы. Только в двадцать лет я признала, что я реально злой и жестокий человек, в двадцать пять начала подозревать, что добра в моей душе гораздо больше, чем я могу предположить, в тридцать я поняла, что доброта — моя неотъемлимая часть, и меня стала смущать собственная озлобленность, вспышки агрессии, чувство раздражения... И только в тридцать пять я поставила точку в этой эпопее, я поняла, что мной, все эти годы, руководил страх, а злость была лишь формой защиты. Я нашла его, отследила, выудила из памяти всю боль, которая этот страх вызывала, и перестала бояться. Мне нечего защищать, и злоба к окружающим растаяла. Между "до" и "после" — огромная пропасть, годы болезненного самокопания, раскопок прошлого... Зачем? Чтобы жить, наконец. Чтобы дышать полной грудью и решать, что делать, когда и где. Чтобы не терять людей по глупости, и уж тем более, не подбирать их, по той же причине. Чтобы испытывать радость от каждого дня... Чтобы не пожалеть для дочери скакалку...

Почему же нельзя просто сесть, задуматься обо всём этом всерьёз, разобраться в себе, и успокоиться, наконец? Потому что нельзя зачать ребёнка вчера и родить уже сегодня. Нельзя сломаную конечность использовать, как здоровую, без ущерба для неё. Нельзя человека, десять лет лежавшего на диване, заставить бежать марафон. Нет, заставить-то, может, и можно, но ведь не добежит. Ментальному здоровью требуется такое же внимание, как здоровью физическому, и время на восстановление и развитие требуется точно так же. Всё, что я пишу сейчас здесь, мне, в мои шестнадцать или двадцать лет, показалось бы дикой ересью. Поймёт тот, кто готов понять, кто не просто хочет двигаться дальше, но испытывает в этом реальную потребность, ради которой готов пробовать новое, готов жертвовать своим спокойствием, готов уступать, допускать в своё мышление мысли, которые кажутся чуждыми. Я дошла до этой точки, и всё получилось, но чтобы я до неё дошла понадобилось немалое количество попыток, со стороны разных людей, в разное время, сказать, по сути, одно и то же: твоя боль — твой выбор, ведь всё находится в тебе, в твоей голове, в твоём восприятии. Проблема в том, что "сломанное" восприятие не видно, как, скажем, перелом на ноге. Его нельзя пощупать, оценить степень разрушения, и человек реально не знает, что с ним что-то не так. И это жутко.

Следующий пример, совершенно реальный, но, к сожалению, не исключительный. Женщина вышла замуж по расчёту, за пьющего тунеядца, с целью обзавестись жильём мужа. Она думала, что он быстро сопьётся, но организм избранника оказался гораздо крепче, чем она ожидала. Муж знал, что ей некуда идти, и что терпеть она его будет только ради квадратных метров, и отрывался по полной. Без конца упрекал её квартирой, пил, бил, водил домой любовниц, не стесняясь ни жены, ни маленького сына, выгонял жену с ребёнком на улицу в любую погоду, закрывал пацана на балконе в мороз или дождь, запрещая жене впускать ребёнка в комнату... Аргумент был один: не нравится — проваливай. Хождения по мукам тянулись долгих тридцать лет, пока домашний тиран не спился. Женщина получила, наконец, спокойную жизнь в своей квартире, но жильё было муниципальным, так что, ни продать, ни передать его она не могла. И тут вышел закон о бесплатной приватизации. Соседи бросились оформлять квартиры в собственность, а эта женщина била себя кулаком в грудь:

— Вы знаете, сколько я выстрадала за эту квартиру?! Она моя! По праву, моя! И плевала я на ваши законы! Что мне ваша "филькина грамота"?!

Никто не смог убедить её, что "филькина грамота" даёт право обладания на законодательном уровне, тогда как её моральные страдания ни одна инстанция не примет во внимание. Со стороны это было очевидно, но сама женщина — не сторона, и она была убеждена, что её боли достаточно, чтобы передать квартиру в наследство своему несчастному, зашуганному отцом, сыну. Она умерла, сын пил, шабаша от случая к случаю, за квартиру не платил, дважды устроил пожар по пьяни, и был выселен в маневренное жильё на неопределённый срок. Там прижил двоих детей с пьющей соседкой, и замёрз в очередные новогодние праздники. Но это уже неважно. Суть в том, что для этой конкретной женщины боль её прошлого была гораздо весомее официального свидетельства о приватизации.

Вот настолько значимыми могут быть страдания. И если они так важны для неё, смогла ли бы она отказаться от них вовсе, допустить мысль о том, что можно отпустить прошлое, дать ему отболеть, и начать двигаться дальше — заняться развитием и обеспечением сына, стремясь хоть как-то компенсировать его ужасное детство, оформить-таки хату в собственность, подтвердив, что прошлое прошло не зря, и теперь это действительно её квартира, вздохнуть свободно, сбросив гнёт, как самого покойного тирана, так и воспоминаний о нём? Нет, она не допускала подобных мыслей, наоборот, всегда и всем несчастная рассказывала, как этот ирод издевался над ней и сыном: соседям, знакомым, родственникам, самому сыну, коллегам по работе... Не было ни одного дня, чтобы она не вспомнила историю про проливной октябрьский дождь и четырёх-летнего мальчишку, запертого на незастеклённом балконе. Люди реагировали по разному, спрашивали, зачем терпела? Почему не вызывала "ментов"? Почему не огрела этого урода сковородкой по башке? Она увлечённо объясняла, что идти ей было некуда, от "ментов" нет никакого толку — все так говорят, а огреть боялась — совсем ведь пришибёт... Хорошо, а теперь-то что мешает жить спокойно — приватизировать квартиру, записать мальчика в какой-нибудь кружок, к психологу его поводить, пока ещё не поздно, пока он ещё не слишком взрослый? Но с её слов, всё снова упиралось в "того козла", который жизнь уже испортил. Всё. Точка. Она не допускала мысли, что можно жить иначе. Что можно действовать самой, без оглядки на кого-то. Что двенадцатилетний сын — ещё ребёнок, и ещё можно помочь ему пережить прошлое, помочь социализироваться, развиться... Нет, всё кончено. Жизнь испорчена, ради квартиры. Да, и жизнь сына тоже, зато у него теперь есть квартира, ведь ему достанется, в наследство...

Как — не достанется? Как — муниципальное?! Да какая разница, я столько выстрадала! Я столько вынесла! Он, знаешь, что делал с нами?! Он еду выбрасывал, лишь бы мы голодные остались! Он сыночка черенком от грабель бил! И как это — муниципальная?! Это — моя квартира! Моя! Пусть попробуют отобрать!!! Я им всем скажу, как мы мучались!!!

Невозможно пробиться через подобную стену страданий — важных, значимых, придающих смысл существованию, определяющих цену бытия конкретного человека. Невозможно. Когда восприятие сломано, когда психика разрушена, когда жизнь кончена, и неважно, сколько лет впереди.

Мальчик вырос более лояльным, он понимал, что нужно что-то делать, но решимости начать у него не хватило. Каждый раз, когда он назначал день для сбора документов или собеседования на нормальную /условно/ работу, он запивал накануне вечером. Всегда. Так продолжалось около пятнадцатьи лет, пока он не перестал назначать подобные дни, а уже просто пил. Его не научили решать проблемы, а научиться самому — не хватило сил. Это, как "не по возрасту задачка". Вроде, для тебя всё просто и очевидно, а человеку никак не объяснишь. Я помню, как бесился мой брат, втолковывая мне условия очередной задачи, а я, тупая, не понимала, чего он хочет. И те задачи были по возрасту, между прочим, но, видно, не по силам. Я так же бесилась, объясняя подобные задачи дочери, спустя годы. И бесилась от того, что не могу сдержать эмоций. Хотела стать лучше, чем есть. Это и мотивировало меня задумываться, прислушиваться, и начинать делать то, что казалось ерундой, псевдопсихологизмом, мистицизмом, оптимистической чушью, навязанной одними дебилами другим, с целью вселенского заговора и мелкого, а то и крупного, вымогательства. Реально. Я не шучу. Мне трудно было поверить, что все эти разговоры про ментальность имеют смысл. Устала? Где напряглась-то?! Иди, работай, люди и не так пашут, и никто не ноет!... Болит? Поболит и пройдёт, шевелись, тебе не за сопли твои платят!... Я никогда себя не жалела. Я была злой, особенно, на себя. Нет худшего рабовладельца, чем я, если я же и раб. Я не спала по несколько дней, работала на трёх, четырёх работах, годами не видела выходных и больничных, стремясь вылезть из нищеты и дать дочери то, чего у меня не было. Я смогла. Но не тогда, когда пахала, как проклятая, а тогда, когда вымоталась окончательно, упала почти замертво, как загнанная лошадь, и впервые не просто сказала/подумала, а реально решила — хватит.

Спойлер: не хватило. Я падала так четыре раза, каждый раз обещая себе, что всё изменится, каждый раз открывая себе какую-то новую истину, каждый раз отрывая от себя кусочек прошлого, через боль, с мясом... Но, это так бывает в зубной: вот болит зуб, хоть на стену лезь, мучаешься, полощешь, бережёшь, боясь накусить на него, день — два — неделю... Наконец, идёшь к хирургу, терпишь укол, он тебе — раз, и ты в истерике уходишь. А потом начинаешь кайфовать — не болит. Ешь и вспоминаешь — прикинь?! — не болит. Хлебаешь холодный квас и пугаешься, а потом доходит — нормально всё: не болит. И тут так же. Сначала доходишь до точки, потом рвёшь с мясом, а спустя короткое время начинаешь кайфовать. А потом привыкаешь — не болит и не болит, подумаешь... До следующей точки.

Можно ли изменить этот процесс? Можно ли не доходить до точки, не рвать с мясом, а отпускать потихоньку, полегоньку, в нетравмирующем темпе? Оказывается, можно. Если перестать сопротивляться, отчаянно бороться, и впасть в состояние покоя не вынужденно, когда уже никаких сил нет беспокоиться, а сознательно. Когда целенаправленно ловишь свои мысли и изучаешь их, расчленяешь чувства, дробишь эмоции на фракталы, и учишься оставлять только факты. Вот в этом разница между теми, кто "до" и теми, кто "после" — способность отстранять свои чувства и эмоции от фактов.

Это сложная кропотливая работа, которая на первых парах бывает очень болезненной из-за чувства протеста. Если её не бросать, со временем приходит этакое библейское смирение — не согласие, а смирение: что мы имеем? — вот это, это и это. Что можно с этим сделать? — это и это разобрать, а вот это — пожалеть и утешить. По факту же надо пойти и получить необходимое — справку, образование, работу, квитанцию на оплату... Не хочется связываться, но — по факту — надо, иначе ситуация будет преследовать и не даст себя отпустить. Или вдруг понимаешь, что тебе однозначно не нужно это образование или справка, и с чувством облегчения, закрываешь эту страницу своей жизни. Просто думаешь — а мне оно надо? И всем сердцем откликаешься — нет!!! Вычёркиваешь и чувствуешь себя счастливым... Я так с мужем развелась.

Страдания кумулировались многими поколениями: бог терпел и нам велел. До сих пор можно услышать: а вот мы, в нашей молодости, кирпичи на спине таскали, бельё в реке полоскали, жрать готовили в ведре на сорок человек — и ничего! Это звучит, как проклятие. Моя мама упрекала мою дочь: вот твоя мама куску хлеба была рада, в твои-то годы, а ты от супа рыло воротишь, вот тебя бы в те условия, на недельку!
Я каждый раз просила: мам, не надо, не дай бог, сбудется... Девочка не знает голода, так ведь и слава богу. Дай бог, чтобы никто его не знал так, как мы. Я не знаю, откуда растут ноги у этой мании обесценивать хорошее: зажрались — ничего не умеют, хорошо жить стали — очередные шмотки покупают, и так далее, но, полагаю, как и все ноги, они растут из какой-то задницы. Нет ничего плохого в новых шмотках и неумении чего-то сделать, наоборот, есть шанс научиться, поделиться, порадоваться, в конце концов. Обесценивать хорошее, как и обесценивать плохое — задача, не стоящая внимания, в принципе. Ничего не нужно сравнивать и меряться, кому хуже, кому лучше, чья боль больнее, чья каша жирнее... Это всё одинаково неважно для кого-то, и одинаково ценно для себя. Именно на себе и нужно сконцентрироваться. Именно свою жизнь разложить на части и понять — где сильная сторона, где слабая, как помочь себе, и только себе, чтобы жизнь стала чуть лучше, чуть надёжнее, чем вчера. Только себе, потому что улучшая условия своей жизни, ты демонстрируешь возможности для других. Ты ни у кого не отнимаешь, никому не переходишь дорогу, ни с кем не соревнуешься. А если чувствуешь, что захлёстывает — остановись. Постой, отдышись, разберись в своих чувствах, выбрось лишнее, оставь ценное, дай "соперникам" убежать вперёд настолько, чтобы они вообще больше никогда глаза не мозолили, и иди дальше. Твоя цель — не обогнать и не догнать, не страдать и плакать... Твоя цель — сегодня прожить легче, чем вчера. Через год ты будешь на совсем другом уровне, чем был, и с этого, нового, уровня, ты увидишь новые цели, новые возможности, и нового себя. Оглядываясь назад, ты больше не захочешь выпилиться, к чёртовой матери, из этого дурдома, ты сможешь оценить пройденный путь. И только ты можешь оценивать его по достоинству, ведь только ты знаешь, из какого ада ты выбираешься, и как далеко позади ты его оставляешь.

Большинство людей так и так копается в прошлом, просто делают это непродуктивно, расковыривая старые раны и напоминая себе о самых плохих своих днях, чертах и особенностях. Я предлагаю делать то же самое, но с гарантией того, что раны, наконец, заживут, первопричины страха уйдут, негатив начнёт таять, и дышать станет легче. Тогда, может, и жизнь наладится, тогда, может, и улыбнуться захочется. По крайней мере, я от всей души всем этого желаю.     *