Тагра и её жители. Глава 4. Дима и школа Виты

В Тагре времена года приходят не по небу, а по людям. Зима держится, пока каждый замкнут в себе и слова звенят, как лёд. Весна случается внезапно, будто город устал молчать и толкает тебя в бок: «Ну, проснись». Тогда крыши светлеют, трубы поют иначе, и даже серые стены примеряют на себе зелёный цвет.

Лето здесь редкое и короткое, как передышка. В эти дни воздух прозрачен до звона, разговоры текут медленнее, а тени кажутся гуще и прохладнее, чем должны быть. Никто не пытается удержать лето — оно нужно лишь для напоминания о том, что жить можно легко.

Осень в Тагре — не столько время года, сколько мягкий совет: пора отпускать то, что стало ненужным. Ветер уносит названия улиц, и именно тогда многие наконец делают шаг, на который не решались раньше.

Кто меняет сезоны, никто толком не знает. Одни думают, что сам город. Другие — что сумма всех его жителей. Но старики уверяют: в Тагре время подчиняется не солнцу и не календарю, а нужности. Когда приходит нужда в перемене — приходит и новый сезон.
               
Из записей Летописца



Солнце полезло в комнату само, как будто ему дали ключ. Оно прошлось по полу рыжей полосой и остановилось у моей кровати, будто проверяло, проснусь я или буду притворяться. Вчера ещё была зима, а сегодня — весна. В Тагре это так: не постепенно, а разом. Городу надоело одно время года — он открыл другое.

Внизу, в прихожей, шумел Тим. Слышно было, как он борется с ботинками. У него всегда так: вещи сопротивляются, а он ворчит, но никогда не сердится по-настоящему. Алла сидела на кухне, и я знал, что она пьёт свою утреннюю слухню — можно было догадаться по запаху, который поднимался вверх, и по её голосу. Она жаловалась на солнце. Говорила, что в студии будет слишком светло, и новости выйдут не такие и будут чересчур оптимистичными. Я подумал: в детдоме взрослые жаловались на нас, на детей, а тут взрослые ругались на свет и на ботинки.

Я сидел на лестнице и слушал их. В детдоме утром все вставали по команде и делали одинаковые движения, как солдаты. Здесь у каждого было своё утро: у Аллы — спор с солнцем, у Тима — драка с ботинками, у меня — ожидание. И ещё я думал о том, что было бы, не решись я тогда пойти с ними. Я ведь сомневался. Действительно, был готов отказаться от предложения Тима и вернуться в детский дом. От этой мысли даже холодок пробежал по спине.

Но сегодня главное было не это. Главное, что меня оставляли одного. Не «под присмотром», не «никуда не лезь». Просто — быть дома. В детдоме никому не оставляли ничего, даже стол был общий. А тут вдруг — целый дом. Я почувствовал, что это не просто утро, а какой-то экзамен, хотя никто этого не сказал.

Тим наконец справился с ботинками, встал, посмотрел на меня через перила и сказал мимоходом:
— Если скучно будет — загляни к Девочке-дому. Это Старый съезд, 11. Там теперь живёт женщина, дом может капризничать.

Он сказал это как про хлеб купить. Но я услышал другое: доверил.

Алла отставила кружку, глянула на меня поверх очков. У неё всегда такой взгляд — будто строгий, но внутри тепло.

— Смотри, весной все глупости делаются легче и быстрее.

Я не понял, что это значит, но запомнил.

Когда дверь за ними закрылась, стало тихо. В детдоме тишина всегда была тревожной: значит, кто-то разбил окно, и все ждут крика и наказания. Здесь тишина была подарком. Дом будто дышал вместе со мной.



Я встал, оделся и вышел. Снег исчез за ночь. В тенях дворов лежали серые комки, на тротуарах блестели лужи, в них плавали облака; я старался не наступать на отражения. Перепрыгивал. Деревья ещё чёрные, на ветках точками светились почки. Весна в Тагре приходит сразу: вчера всё серое, сегодня кто-то включил свет. На углу сидела полосатая кошка, моргнула и пошла своей дорогой. Я за ней не пошёл. У меня была своя.

Я шёл по улице и всё время оглядывался — не потому что боялся, а потому что хотелось убедиться, что город настоящий. Снег пропал за одну ночь, как будто его и не было. Лужи блестели, отражали крыши и облака, и от этого казалось, будто домов стало больше, чем я видел глазами. Деревья стояли чёрные, но уже с маленькими точками на ветках — почки, готовые лопнуть. Я перепрыгнул через одну лужу, потом вторую. Не потому, что боялся промочить ноги, а потому, что перепрыгивать через облака было круто.

И опять подумал: а если бы тогда я не пошёл с Тимом? Остался бы там, в Москве, в новом детдоме. Там весна тоже наступила бы, но как бы не для меня. Там она всегда одинаковая: асфальт, двор, одинаковые лица. Там никто не заметил бы, что я изменился, что я вообще есть.

От этой мысли стало не по себе. Будто есть два мира: один — где я иду сейчас по весенней Тагре и знаю, что у меня есть дом и люди, с которыми я живу. Другой — где я всё ещё там, в коридоре, и никто даже не смотрит. Тим рассказывал, что в старом мире мы оставляем частичку себя. Не самую лучшую. Ту, что не принимает Тагра. Ту, для которой такая жизнь нормальна. И мне стало жаль того себя, что остался в Москве.

Я замедлил шаг, потому что понял: вот так же и этот дом. Его должны были стереть, но он не согласился. Сделал вид, что живой, чтобы его заметили. И его заметил Тим. И теперь — я.

Когда я дошёл до калитки, уже не сомневался: мне понятно, зачем я тут.

Калитка у Девочки-дома держалась на цепочке и упиралась пружиной. Я сел на скамейку у входа. Тим утром сказал проверить, не «капризничает» ли дом. Вот как это понять? Снаружи всё спокойно: окна на месте, занавеска на втором этаже дрожит от сквозняка. Если у дома плохое настроение, он не обязательно падает крышей на землю.

— Сложно? — спросил голос рядом.

Я не заметил, как она подошла. Сарафан светлый, колени в пыли, косы распались. Села рядом, оставив между нами ладонь пространства.

— Тим сказал посмотреть, — ответил я. — А как?

Она начертила линию палочкой на земле и сказала тихо:
— Женщина, что живёт у меня… она не замечает меня. Для неё я просто дом. Стены, пол, крыша. Взрослые меня не видят.

Я подумал и спросил:
— А Тим?

— Тим меня видит, — она кивнула. — Но он всё время спешит. И когда он уходит, снова пусто.

Я поковырял каблуком землю.
— А дети? Они тебя видят?

Она подняла голову и посмотрела на меня так, будто вопрос был глупый.

— Конечно. Дети всегда видят. Ты же видишь? Вчера мимо пробегали мальчишки. Оглянулись. Один даже махнул рукой. А взрослые — ни разу.

Я почувствовал, как внутри всё стало ясным, будто щёлкнуло. Взрослые её не видят. Тим — может, но редко. Зато дети — да. Значит, нужно, чтобы их было больше. Чтобы она не оставалась одна.

Я сказал вслух:
— Так тебе нужна компания. Друзья.

Она улыбнулась, но чуть недоверчиво.
— А где их взять?

Я замолчал, потому что ответ уже начинал складываться в голове. Но он был такой простой и странный, что я ещё не решался его сказать. Почесал макушку.

— Дело даже не в друзьях. Ты же хочешь знать, что ты есть. А это можно, только если тебя замечают другие.

Она кивнула очень серьёзно.
— Вот именно. Когда женщина идёт по коридору, я стараюсь скрипнуть половицей или качнуть занавеской. Но она думает — случайность. Или сквозняк. А я кричу ей: «Смотри, я тут». И всё равно не слышит.

Я прикусил губу. Всё стало ясным, простым, как рисунок мелом на асфальте.

— Значит, — сказал я медленно, — тебе нужна школа.

Она удивлённо моргнула.
— Школа?

— Да. Дети будут приходить сюда учиться. Они будут бегать по твоим коридорам, садиться за парты, смотреть на тебя. И тогда ты будешь существовать. Всегда.

Она долго молчала, будто проверяла мои слова изнутри. Потом улыбнулась, неуверенно, но светло.
— Школа… тогда я буду настоящая?

Я кивнул.
— Да. Потому что тебя будут видеть. И ещё тебе нужно имя.

Она нахмурилась.
— Имя?

— Конечно. У всех в школе есть имена. А у домов — только номера. У тебя должно быть своё имя. Чтобы шли не куда, а к кому.

Она задумалась, глядя куда-то мимо.
— А какое?

Я пожал плечами.
— Ну, я могу придумать. Только ты должна согласиться.

Она посмотрела прямо.
— Придумай.

Я вдруг почувствовал, как важно не ошибиться. Как будто от этого зависело, будет ли она действительно существовать. В голове вертелись обычные имена — Лена, Маша, Катя, — но все они казались чужими, словно взятые из чужого списка.

Я оглядел фасад, окна, эту скамейку, её коленки в пыли. Хотелось выбрать точное, без украшений. Чтобы про «видят» и про «живёшь».

— Вита, — сказал я. — Коротко. Про то, что тебя видно. И ещё — про жизнь.

Она повторила негромко:

— Вита.

Посидела с этим словом. Кивнула — уже увереннее.

— Подходит.

— Тогда так и напишем у калитки: «Школа Виты». И ниже — «для тех, кто видит».



Она посмотрела на меня так, как смотрят, когда перестают сомневаться в собственном существовании.

— А что дальше? — спросила.

— Дальше просто. Берём мел. Рисуем на воротах расписание. Первый урок — читать вслух. Я принесу книгу. Второй — рисовать карту двора и комнат. Третий — отдыхать и слушать, как дом шуршит. Этого хватит, чтобы все поняли, куда пришли. Ну, расписание временное. Пока настоящая школа к тебе не переедет.

Я вспомнил о женщине, которая тут живёт.

— Но будет шумно, — сказал я. — Ей может не понравиться.

Она подумала и ответила просто:
— Взрослым всегда шумно. Даже если тихо. А дети — это другой шум. Он как дыхание. С ним легче, чем без него. В крайнем случае, выращу для неё мансарду. Ей понравится.

Я поднялся.

— Завтра приведу двоих с соседней улицы. Которые махали тебе рукой. Остальные подтянутся сами. Весной новости разлетаются быстро. Алла так говорит.

Она кивнула. Теперь уже как хозяйка места с именем. Но вдруг обеспокоено спросила:

— А если детей будет много? Я же небольшая.

Я пожал плечами:
— Тогда и ты станешь больше. Это же школа. Когда-нибудь у тебя появится ещё один этаж. А потом, если нужно, и ещё что-нибудь. Спортзал, например. И чердак со старыми вещами. Чтобы хватало места бегать и прятаться.

Я представил, как на следующий год дети будут носиться по лестницам, играть в прятки, а она — смеяться вместе с ними. И дом действительно поднимется выше, будто вытянется в рост вместе со своим классом.

***

Вечером я вернулся домой. Алла уже хлопотала на кухне, Тим что-то писал в своей толстой тетради.

— Ну? — спросил он, даже не поднимая головы. — Как там Девочка?

— Теперь у неё есть имя, — сказал я. — Вита. И скоро будет школа.

Алла обернулась, прищурилась:
— Школа?

— Да. Ей нужны дети. Чтобы её видели. Тогда она живая. А если детей много — она вырастет вместе с ними.

Тим всё-таки поднял глаза и посмотрел прямо на меня. У него был такой взгляд, как будто он понял больше, чем я сказал. Потом кивнул и вернулся к тетради.

Алла засмеялась, но без насмешки:
— Школа Виты. Хорошо звучит. Только смотри, сам не прогуливай.

Я был доволен. Потому что впервые чувствовал: у меня тоже есть своё «задание» в этом городе. Настоящее. И я тут тоже нужен. Почти как Тим или Алла.