Книга третья
Время Хама
Часть первая
Волшебное зеркало
Глава первая
Счастливчики
Им, конечно, страшно повезло. Несказанно. Да просто безумно им повезло! Как мало кому… Нет, не с погодой. Причём здесь?… С погодой им как раз не повезло. То есть совсем. Вот ни разу им не повезло! Дрянь была погода: уже вторую неделю шёл дождь. Чего ж тут хорошего? Временами уже со снегом… Хотя, наверное, даже такая пакостная погода кому-нибудь нравится. Пушкин вон, к примеру, без ума был от осени. Даже стихи про неё красивые писал… Или он золотую осень любил, а не эту предзимнюю слякоть? Эдакую мерзость, прости Господи. Это мы про слякоть… В общем, неважно, что он там любил. Бог с ним – с Пушкиным. Не о нём же мы сейчас будем… С интернатом мальчишкам повезло – вот с чем. Их ведь, этих счастливчиков, аж на машине встретили! Как дорогих гостей. На большой грузовой машине. С бортами! А много ли в нашей замечательной стране окончательно и бесповоротно победившего социализма, где так вольно дышит человек и по которой он, как хозяин, ходит куда ему вздумается, найдётся интернатов, у которых свои грузовики имеются? – Вот то-то. А всё потому, что этот замечательный интернат носит славное имя Дзержинского. Феликса Эдмундовича! Не кого-нибудь там… И получается, что это не какой-то занюханный, а самый что ни есть образцово-показательный интернат. Под патронажем НКВД. О котором в самой Москве знают. И оттуда – с самого верху – об нём пекутся.
Что, завидно стало? – Ну ещё бы! Нет, правда, а кто ещё может похвастаться такими солидными шефами? Хорошо ещё, если у какого-нибудь заведения, в котором детишкам не дают сдохнуть с голоду, не протекает крыша. Или есть своя лошадь. И телега. А тут тебе пожалуйста – и электричество, самое настоящее, и горячая вода. Причём не только по большим советским праздникам, а вообще каждую неделю по субботам у них там из крана в душевой тёплая вода течёт. Или вот, к примеру, как сегодня – по звонку заведующего куда надо – в абсолютно неурочный день на целых полтора часа дали горячую воду, чтобы отмыть новоприбывшее пополнение. Да разумеется – неслыханно мальчишкам повезло! Воистину – именинники. Везунчики они! И нечего тут…
Грузовик, приехавший на вокзал за детьми, принадлежал, понятное дело, чекистам, а вовсе не интернату (больно жирно ему будет свой грузовик иметь), но, когда надо было, защитники самого справедливо-го на свете гос. строя свою машину заведующему давали. На экскурсию там за город политически грамотных и в чём-нибудь особо отличившихся воспитанников свозить. Или ещё зачем. Картошку, скажем, на зиму привезти. Без картошки ведь голодно. Всякий любит картошку есть. Вот и в этот раз чекисты ему свой грузовик дали. Без разговоров. Потому что им ничего для детей, из которых они собрались растить достойную себе смену, не жалко. Чрезвычайно любезно с их стороны. Молодцы. Сознательные они. Одно слово – гуманисты. Лучше и не скажешь.
Поезд, который привёз с Юга до синевы промёрзшего очкарика с оттопыренными ушами, что удивительно, пришёл вовремя. Это здесь – редкое явление. Никто на чудо не надеялся, а вот – пожалуйста. Зато другой, тот, который из Москвы и который должен был приехать первым, как раз опоздал. И сильно опоздал. Чего раньше с московским поездом не случалось. Так что того пацана пришлось ждать. Шофёр ругался нехорошими словами, но деваться ему было некуда, – он ведь обоих мальчишек у сопровождавших их дебелых тёток в форме тюремных надзирательниц обязан был принять с рук на руки. И расписаться в их бумагах, что всё правильно. Что никого они по дороге не потеряли, и никто от них не сбежал. ЧК – не что-нибудь, это такая организация, которая во всём любит порядок. Чтобы всё было как положено. По закону. По нашему – самому справедливому социалистическому закону. Который за трудящихся. А поскольку, напоминаем, ребятишек везли в подведомственное конторе учреждение (всесоюзного, можно сказать, значения), водила ждал их как миленький, хоть и нецензурно при этом выражался. Полпачки папирос скурил.
Когда репродуктор, захлебнувшись собственным эхом, когда уже невозможно стало разобрать, что он там пыжится сказать, в очередной раз, словно бы на кого обидевшись, сердито пролаял, что московский задерживается ещё на час, водитель не утерпел, плюнул прямо на мостовую и, нарушая инструкции, бросил дохленького очкарика. Плюнул, велел ему стеречь грузовик, а сам ушёл в вокзал греться и выпить пива. Перед этим он на всякий случай распахнул полу своей командирской шинели и показал шестилетнему мальчугану, не поймёшь от чего клацавшему зубами, – от холода или ужаса, – пистолет. При этом, сделав зверскую рожу, сказал, что, если он, паскуда, куда отойдёт, то он, водила, его как собаку застрелит “при попытке”. При попытке чего – сказано не было, потому что додумывать фактуру чекисту было лень. Но и так получилось убедительно. А, главное, понятно. Пистолет ведь у него был настоящий.
На самом деле водила насчёт перепуганного еврея был совершенно спокоен, намётанным глазом определив, что никуда этот дохляк не сбежит, даже если его без присмотра оставить не на час, а на сколь-ко угодно. Да хоть бы на целую ночь его тут одного бросить! Посадить, к примеру, мальчишку в кузов грузовика, сказав, чтобы он караулил мешки с бельём и при этом не смел спать. По лицу же видно, что этот хлюпик никуда не сбежит. По тому, как он дёргается на всякий звук, это видно. Как затравленно он озирается. И прижимает к животу свой задрипанный фанерный чемоданчик, словно у него там грелка с горячей водой спрятана, и он об неё греется. Ясно же, что никакой это не беспризорник с уголовными наклонностями, только и мечтающий, как бы ему от конвоира удрать, а самый что ни есть обыкновенный сирота, каковым, надо полагать, он сделался недавно. Каких-нибудь пару недель назад. Ещё, наверное, не привык. К тому же, судя по очкам – пацан из интеллигентной семьи. Ну куда такой сбежит? Да ещё в незнакомом городе. – Смех один. Опять же беспризорников, которые любят бегать и воровать, в такие шикарные интернаты, где куются перспективные кадры НКВД и где кормят три раза в день подогретой жратвой, не распределяют. Где по воскресеньям пироги дают. С картошкой, а бывает что и с печёнкой. А по самым большим революционным праздникам на ужин даже настоящие котлеты подают. Из мяса. Ну, или что им там шефы подкинут. А ещё же компоту по два стакана.
Ехали наши счастливчики в кузове, сидя на мешках с намокшим бельём. Шофёр детей врагов народа к себе в кабину не пустил – побрезговал, хотя места там было достаточно. На троих точно хватило бы. Оно, впрочем, и к лучшему, потому что мальчишки получили возможность познакомиться в комфортной обстановке, то есть без свидетелей, и даже сбивчиво рассказать друг другу, за что казнили их отцов. Ев-рей честно сказал, что по этому поводу думает, а москвич про своего отца соврал именно потому, что правду знал. Но не рассказывать же её первому встречному! Мало ли, может он из “этих”. Опять же – еврей…
В общем, про отца москвич повторил то, что и так уже напечатали во всех газетах. А про мать ничего не сказал. Из чего очкарик заключил, что по всей видимости её у москвича нет уже давно. И всё с ней хорошо, то есть её не расстреляли за контрреволюционную троцкистскую деятельность или покушение на дорогого товарища Сталина, а она сама умерла от какой-нибудь политически безвредной болезни, к подрывной деятельности против самого гуманного на свете строя отношения не имеющей.
Поскольку москвич ничего про мать не сказал, еврей из деликатности тоже решил про свою не рассказывать. И в самом деле, зачем холёному москвичу в дорогом драповом пальто знать, что его мама после первого же допроса, когда ей сломали два ребра, выбили передние зубы и блестящей, очень красивой немецкой машинкой раздавили на обеих руках ногти, пообещав на следующий день начать разговаривать с ней уже всерьёз, а не ходить вокруг да около, словно они не с врагом трудового народа имеют дело… Так вот, не рассказывать же мальчишке, которого видишь первый раз в жизни, что твоя мать после допроса спать на нары не легла, а не слушавшимися пальцами, болевшими так, будто их сварили в кипятке, расплела шерстяной носок, связала крепенькую (то есть вполне надёжную) удавку и прямо в общей камере повесилась – возле параши, только рядом с которой и нашёлся подходящий для такого дела крючок. Сильно, должно быть, испугалась того, что, когда начнут с ней “разговаривать серьёзно”, она не выдержит и начнёт говорить про своего мужа плохое, ну, то, чего от неё хотят услышать следователи. Любила она его. И он её. Вот она и сказала себе, когда её приволокли в камеру, что умереть ей совсем не страшно. Ни капельки. Хотя, наверное, страшно ей было. И даже очень! Как же может быть нестрашно вешаться? – Страшно, конечно. Соврала она себе. Знать и правда – сильно своего мужа любила. Жалела его. И не знала, что его убили ещё накануне. Пообещали, что не будут трогать жену, если он признается, что продался врагам, сделавшись польским шпионом. Дали ему честное партийное слово, что не обманут. Потому что они – коммунисты, а коммунисты никогда не обманывают. После чего этажом выше, уже в другом, очень чистом кабинете, где не бьют, его за три минуты приговорили, а ещё через десять – рас-стреляли. Быстренько сволокли в подвал и там молоденький сержант с добрыми рязанскими глазами выстрелил ему из пистолета в затылок. Потому что некогда было. Не только следователям и судьям. Всем тогда было некогда. План нужно было сдавать. Не успевали они с планом. Сверху с квартальным отчётом наседали. Сказали, чтобы срочно его несли. Грозились премии лишить.
Мама очкарика была нетяжёлая. Так что крючок её выдержал. А потом, она ведь аккуратно повесилась, как и всё в своей жизни делала. Очень старалась не шуметь. Ногами только немного об стенку постучала. Но босыми ногами. Так что это у неё негромко получилось. Предусмотрительно разулась. Специально туфли сняла, чтобы никого не разбудить. Знала же, что будет сучить ногами. Много раз сама из петли душевнобольных вынимала, которым совсем невмоготу становилось, и они не хотели больше жить. Она почти всегда к ним успевала. Потому что была внимательная и по ночам не спала, как другие мед-сёстры, а прислушивалась к тому, что в палатах творится. Короче, кое-какой опыт у неё на этот счёт имелся. В психушках ведь именно медсёстры первыми на подозрительные звуки бегут. Не врачи. Тех уже только потом зовут – укол какой успокоительный назначить или просто с больным поговорить. По-человечески. Не обязательно, чтобы его ругать. Или обзывать трусом и паршивым дураком. А просто сказать, чтобы он больше так не делал. Чтобы не вешался в их передовом лечебном учреждении. А то нехорошо получается. И так время тяжёлое, контрреволюция кругом, от которой народному хозяйству большой урон, а он тут чёрт знает что, сволочь такая, устраивает.
Ну так вот, на её счастье, никто тогда в камере не проснулся, хотя спали в ней больше двадцати женщин. Только утром сокамерницы её обнаружили. Когда потянулись к параше. С крючка её снимали уже холодную. А не проснулся ночью никто потому, что заключённые давно уже научились затыкать себе перед сном уши. Дёргали из матрасов вату и в уши её себе засовывали. Чтобы не слышать крики: по ночам же арестованных допрашивают следователи, которые приходят на работу в ночную смену. Обычно они в полночь начинают. Но иногда, если конец месяца и план горит, могут даже и пораньше начать. И только в три часа ночи “работать” прекращают. Они хоть и не рядом арестованных допрашивают, но всё равно – слышно же. Больно уж сильно кричат подследственные, которые упорствуют и не хотят сознаваться в том, что они плохие. Ну и как тут под эти их некрасивые крики заснёшь?
Очкарику о том, как умерла его мама, рассказала дочка следователя. Вернее, она ему не дочка и даже не падчерица. Два месяца назад тот следователь арестовал её папу, а потом пришёл к её маме и сказал, что она ему нравится и он хочет с ней жить. Что он добрый и у них всегда будет колбаса. Мама по папе неделю плакала, ну, что его застрелили, а потом согласилась. Куда ж было деваться? Вслед за папой, что ли, идти? Этот гад ей так прямо и сказал, что выбора у неё нет. И ещё он сказал, что не надо быть такой красивой. Была бы она уродиной, жила бы сейчас со своим мужем. Был бы он у неё живой и здоровый. Так что это она во всём виновата.
Девочка еврею про его маму рассказала почти всё. С подробностями, которые подслушала, когда дядя-отчим громко хвастался на кухне. И про то, как мама еврея расплела ночью носок. И как он сломал ей во время допроса рёбра. Потому что она не хотела добросовестно помогать следствию. Упрямилась как маленькая, почему дядя-отчим и рассердился. Только про выбитые зубы девочка не стала рассказывать, потому что решила, что это некрасиво, когда у нестарой ещё женщины, тем более которую она хорошо знала, не хватает передних зубов. Может, еврею неприятно будет об этом услышать. Они ведь дружили. Вот она и не стала говорить ему про некрасивое. Они же собирались вместе в музыкальную школу пойти. Следующей осенью. Музыке очкарик учиться изначально не планировал, однако на кларнет или на скрип-ку (на что дешевле будет) он записаться согласился, только чтобы девочка не возвращалась домой одна. Темно ведь в Одессе по вечерам. Опасно одной по улицам ходить. Обидеть могут. Откуда он про выбитые зубы узнал – неизвестно. Но откуда-то узнал. Странно, никто ведь ему об этом не рассказывал. И мёртвую маму он не видел…
Еврей, пока ехал в поезде, постоянно ту девочку вспоминал и всё переживал насчёт того, как она будет через год ходить из музыкалки домой. Одна ведь теперь осталась. Страшно, наверное, ей будет. И далась ей та музыка! Ужасных же денег пианино стоит. Лучше бы в балет пошла. Потому что у неё ноги красивые. Не кривые, как у многих. И вообще, ничего так вся. Глаза особенно. И шея у неё длинная. Нос вот только. Хотя, что нос? – Нормальный у неё нос…
Москвич какое-то время держался, а потом всё-таки не выдержал и похвастался, что у него есть замечательный нож с секретом. И он этот ножик так здорово спрятал, что “ни одна собака его ни в жисть не найдёт”. В ответ очкарик сказал, что ничего такого у него, конечно, нет, потому что они совсем небогато жили, зато он везёт в чемодане ужасно редкие книги, которые написаны на немецком языке и поначалу ему трудно было их читать. Не потому, что он плохо читает по-немецки, а потому, что это – папины книги. То есть они по психиатрии и глубинной психологии. Другими словами – очень трудные для пони-мания. А всё равно книги интересные и, главное, полезные, если хочешь знать, о чём люди думают, или научиться делать их мысли такими, какими нужно тебе. Москвич решил, что нож – гораздо круче, чем книжки, тем более умные и которые без картинок, но товарища по несчастью за учёность обзывать дура-ком не стал и даже немножко его зауважал. Сам он в свои шесть лет ещё и по-русски еле читал. То есть буквы он уже знал, почти все, но читать у него получалось пока не очень. Только по складам. (Что стран-но, память ведь у него была феноменальная.) Это по-русски. На других же языках он мог лишь матерно ругаться. Правда умел это делать хорошо. Кстати, пообещал и очкарика научить. Больше они ни о чём поговорить не успели, потому что уже приехали.
В интернате мальчишек первым делом раздели и всю их одежду сожгли в дровяной печке. Даже паль-то. Прямо тут же – у них на глазах зачем-то сожгли. А пальто ведь были хорошие! Особенно то, в кото-ром приехал москвич. Жалко мальчишкам было этих пальто.
Затем обыскали чемоданы. Ножик, естественно, мгновенно нашли и забрали себе. Но не ругались. И не побили москвича. Сказали только, что прятать холодное оружие, если ты такой храбрый, нужно с умом. И вообще, неплохо бы уже начать соображать, куда едешь. Дескать, здесь не круглые дураки работают.
Потом их наголо обрили, чтобы не допустить в общую спальню вшей и всякого там энцефалита, а под конец обоим велели залезть в огромную ванну, в которой не то, что двое, а даже и четверо мальчишек запросто могли бы уместиться, и в ней их искупали. Горячей водой помыли. С хозяйственным мылом коричневого цвета. Очень приятно было мыться, хоть и тёрли их жёсткой мочалкой. Еврей, наконец, со-грелся. Фельдшер, больно трогая костлявыми пальцами плечи, уши и животы, осмотрел детей. Как-то неприязненно их осмотрел, словно его оторвали от очень важного дела, и сердито пробурчал, что оба дармоеда здоровы как кони, что на них пахать нужно, а не мыло на них тратить, и что к другим недоноскам их можно запускать. Тогда уж их и покормили хлебом. А ещё им дали попить кипячёной воды.
________________________________________
Глава вторая
Роза Люксембург
На торжественной линейке Костя, ещё в поезде под руководством суровой надзирательницы наизусть заучивший правильную скороговорку, храбро отрёкся от отца – легендарного комбрига Красной Армии, чей портрет ещё месяц назад висел здесь – в актовом зале – на самом видном месте. Большой такой. Рядом с портретом товарища Сталина. Громким голосом, ни разу не споткнувшись, он лихо оттарабанил все нужные слова про то, что в трудное революционное время необходимо быть бдительным, чтобы не прозевать притаившегося за спиной у народа коварного врага, который только прикидывается честным и хорошим, а на самом деле он – гад и последняя сволочь. Так вот, ты обязан, ни о чём вообще не думая, сразу куда следует позвонить, ведь врага обязательно нужно изловить и убить как бешеную собаку. Потому что враги не любят пролетариат и плетут против любимого вождя всего трудового народа разные заговоры. И ещё он сказал, что каждый из нас должен быть принципиальным, то есть безжалостным к этим самым врагам. Даже если одним из таких плохих вредителей окажется твой родной отец. Даже тем более, если отец. Ещё он пообещал хорошо учиться, когда следующей осенью придёт его время пойти в школу, и сказал, что он больше никогда не будет драться, если только это его умение не понадобится мировой революции. А вообще-то он очень даже неплохо умеет дать по роже. Если надо…
Старшие воспитанники, которые в отличии от шестилеток в школу уже ходили и поэтому были политически грамотными, Косте дружно похлопали, а заведующий интернатом, приятно улыбаясь, сказал, что раз так, раз мальчик сам всё понял и осознал, раз он отрекается от всякой вредной скверны и хочет стать достойным членом прогрессивного общества, чтобы строить коммунизм, когда всем будет хорошо, то он по праву может стать в общий строй. Стряхнуть с себя прежние глупые заблуждения и встать в строй таких же, как и он, покаявшихся и осознавших свою прежнюю несознательность воспитанников. То есть сделаться одним из будущих несгибаемых чекистов. Которые любят пролетариат. Потому что он, Костя, явно хороший мальчик и правильно оценивает международную обстановку, хоть и проморгал у себя под боком врага. Не разоблачил агента империализма. Не позвонил вовремя куда следует.
Дальше заведующий заговорил о том, что после того, что он только что здесь услышал, он даже и не сомневается, что, если такой честный и принципиальный воспитанник в следующем сентябре начнёт хорошо учиться, а он, конечно же, начнёт, куда ж он, сука, денется, то из него обязательно получится тот самый несгибаемый чекист, в котором до чрезвычайности нуждается мировая революция и наша прекрасная социалистическая Родина, которая ради счастья всех трудящихся на этой планете, то есть решительно всех и каждого, то есть поголовно, если кто не понял!, на что угодно пойдёт, решительно ни перед чем не остановится и решительно никого, кто ей вздумает мешать, не пожалеет. А жалеть, как всякий понимает, никого сейчас нельзя, потому что кругом одни враги, которые всех тех, которые готовят счастливое будущее прогрессивному человечеству, ненавидят и хотят поставить их на колени.
Хорошо заведующий сказал. Ему тоже похлопали. Костя, однако, в строй не встал. То есть он уже собрался было пойти, но вдруг, наверное, из вежливости решил подождать, когда такие же хорошие слова в свой адрес услышит еврей, который умный и, конечно же, прекрасно знает, какую ахинею полагается здесь громко и смело прокричать, чтобы ему тоже похлопали и сказали, что он хороший. То есть что он – настоящий юный ленинец и будущий бесстрашный чекист, на которого Родина, когда он вырастет, сможет положиться. Все же эту гадость говорят, хоть втайне и продолжают своих расстрелянных родителей любить, и ничего. А что делать?
В общем, Костя остался стоять там, где он до этого стоял. Не пошёл в строй, хотя ему, конечно, хотелось поскорее сделаться как все, а не стоять здесь, у всех на виду, словно он не хороший советский человек, а сильно в чём-то перед всеми виноват. Словно он не желает счастья трудовому народу и вообще пролетариям всех стран…
Только вот с евреем так же гладко, как в его случае, не вышло. Умный-то он умный, но что-то в его голове дало сбой. Ося громко пыхтел, будто бы припоминая нужные слова, которые вдруг из его умной головы повыскакивали. И при этом он ещё трусливо смотрел в пол. Что совсем уже никуда не годилось. А ещё он как-то вдруг несолидно засопел и вообще начал шмыгал носом, словно собрался заплакать. И уж совсем непонятно зачем о полу выданной ему восхитительно чистой казённой рубашки принялся протирать свои смешные круглые очки…
Лучше бы он в тот вечер вообще ничего не сказал. Вот вовсе не раскрыл бы рот! Или сказал бы всё то, что он сказал, тихим голосом. Так тихо, чтобы его никто не услышал. Но Оська забыл, что он умный и, увы, заговорил…
Так в чём, собственно, состояла его ошибка? Где он оказался неправ? – Начнём с того, что он не захотел сказать, что так его родителям и надо, что они умерли. А ещё, когда заведующий его тактично поправил, указав на его принципиальную и политически вредную ошибку, он наотрез отказался говорить, что его папа с мамой ненавидели трудящихся, потому что никого они не ненавидели и зла никому не желали. Наоборот – они лечили как пр;клятые всех без разбору. Всех! На совесть и почти бесплатно. Практически задаром. (Разве ж это деньги?! – На них ничего ведь теперь не купишь!) И партийных товарищей, которые изучают бессмертные труды Маркса-Ленина, лечили, и совсем простых пролетариев, которые вообще без всякого образования, которые не знают даже – кто такие, к примеру, Плеханов или Роза Люксембург. Так вот, несмотря на политическую отсталость беспартийных, они их в своей больнице тоже лечили. И лечили хорошо. Потому что давали клятву Гиппократу. А их взяли и ни за что убили. Папу застрелили. В подвале. Потому что там неслышно, когда в тебя стреляют из пистолета. А мама сама…
От неожиданности, от возмутительного нарушения простой и в сущности формальной процедуры, вследствие какового необдуманного безобразия торжественная вечерняя линейка грозила затянуться на неопределённое время, и это когда в столовой уже стынет наваленная в тарелки пшённая каша (со сливочным маслом и сваренная, заметим, на настоящем молоке, её и холодную-то есть – натуральное счастье, но тёплую – вкуснее же в сто раз!), воспитанники на мгновение притихли, а потом начали глухо роптать. Заведующий же – тот так даже растерялся. И что, такого несознательного элемента прислали именно к ним? В такой интернат? Они там, случаем не ошиблись? На всякий случай он даже заглянул в бумаги мальчика, которые, чтоб не забыть, кого как из новеньких зовут, захватил с собой. Нет, там не ошиблись. Всё в тех бумагах было правильно. Оба шестилетки были направлены именно сюда – в его интернат. И подписи в бумагах стояли самые что ни есть авторитетные. С которыми не поспоришь. И печати…
Вот тогда этот кретин – заведующий – рот и открыл. Вообще-то он тоже, как и все в зале, слышал запах пшённой каши. А ещё он помнил, что в ленинской комнате под гипсовым бюстом товарища Сталина, который внутри пустой, стоит спрятанная утром лишь чуть початая бутылка водки. То есть почти полная!
Итак, заведующий раскрыл рот и начал, заводясь и багровея, визгливо кричать о том, что, как выясняется, среди честных советских граждан попадаются ещё разные безответственные элементы непонятно какой национальности. Которые несознательные. И с которыми наш дружный и насмерть сплочённый коллектив, который весь как один… Который, не щадя живота, с отклонениями от линии партии обязан весь как один, понимаешь, бороться … То есть, значит, воспитывать своим героическим революционным примером и, как учит газета “Правда”, нещадно перевоспитывать всякие там вредные элементы, чуждые справедливой классовой борьбе с мелкобуржуазными отклонениями. В общем, как говорится, бороться не на жизнь, а насмерть за счастье трудящихся, которые все как один в борьбе за это самое счастье… А иначе как же?! (В этом месте он, понимая, что запутался, чуть не выругался, причём матерно, но вовремя спохватился и мысленно похвалил себя за выдержку, а ещё за то, что он культурный.)
А светлое будущее для всего прогрессивного человечества как же?!… Сукины дети, понимаешь!… Решительно заведём всех в царство добра и справедливости. За рога туда заведём… В царство, как говорится… За которое все как один проливали кровь революционные солдаты и матросы Кронштадта… Красный цвет нашего знамени… Чему, спрашивается?!… Чему нас учат великие пролетарские вожди – Ленин, Сталин и Роза Люксембург?! (Тут он снова чуть не обматерился, но и в этот раз удержался, чудом, надо сказать, удержался, и теперь уже себя не похвалил.) Так что, если понадобиться, если родная большевистская партия прикажет, все как один встанем, дружными рядами, как говорится, на защиту завоеваний социализма и выкорчуем, понимаешь, несознательную империалистическую заразу. С корнем! Без всякой жалости и, как говорится, оппортунизма. До пятого колена… Прямо в затылок ей, сволочи, будем стрелять! Книжки он, понимаешь, по-немецки читает, гад… А мы тут ему что? Мы как будто – эти, как его?!… Чтобы всякая, понимаешь, мелкобуржуазная сволочь!… Да мы железной рукой разоблачим всех иностранных шпионов и продажных агентов империализма… Схватим нашей, как говорится, пролетарской рукой гидру за самое горло… Всех грамотеев к стенке поставим и решительно все как один… Ещё Роза Люксембург и товарищ Сталин нам говорят… Они у нас, падлы, попляшут! А то разводят, понимаешь, контрреволюционную пропаганду среди масс…
Произнося свою пламенную речь, заведующий, однако, странным образом избегал смотреть на съежившегося под натиском суровых обличений очкарика и почему-то обращал её исключительно к старшим (девятилетним) мальчикам, которые с хмурым пониманием ему кивали, определённо улавливая в этом его бессвязном бреде какой-то скрытый месседж и с чем-то молча соглашаясь. С чем именно, интересно узнать? – Явно что не с гидрой и не Розой Люксембург…
А не смотрел заведующий на еврея потому… Из-за того… Короче, из-за очков он на еврея не смотрел. Очень неприятно ему было видеть эти его дурацкие круглые очки. Страшно они его раздражали…
Прошло неизвестно, сколько времени. Оратор зашёлся и нёс уже полную ахинею про счастливое детство коварно брошенных на произвол судьбы несознательными родителями сирот, которых партия без своей пролетарской заботы, ясное дело, не оставит, обеспечив им трёхразовое питание. Ещё он говорил про успехи в индустриализации деревни и про то, что кто-то там (Родина, кажется) может спать спокойно… Что все как один… Про безжалостный отпор вредителям и клеветникам… Вот он снова, уже в десятый раз зачем-то помянул Розу Люксембург. И каждый раз еле сдерживался, чтобы не выругался. Всё потому, что так полюбившееся ему словосочетание “Роза Люксембург” как-то само собой, ну просто автоматически призывало его сказать одно ужасно неприличное слово. Прямо само оно на язык проси-лось. Вот ведь наказание! Если бы не эти проклятые очки… Круглые. Как будто они над ним смеялись. Вот персонально над ним. Не вообще, а именно и только над ним одним! И что, спрашивается, еврей нашёл тут весёлого? – Когда всё так ужасно! Весь коллектив ведь сейчас смотрит на них. И видит эти его проклятые очки. – Именем революции, суки!! Все как один…
Воспитанники слушали заведующего уже без прежнего внимания, с ненавистью поглядывая на несознательного еврея, потому что всем хотелось одного – поскорее отсюда уйти и поесть, наконец, пшённой каши. Остывает же! А он тут…
Вот тогда Ося и отколол. Мало того, что, когда заведующий особым чекистским интернатом в очередной раз завёл шарманку про мирный сон, Розу Люксембург и “все как один”, мальчишка вдруг с наглым хрустом во всю пасть зевнул и словно шелудивый пёс начал чесаться. Как будто он заснул или остался посреди огромного актового зала совершенно один. Как будто никто здесь на него больше не смотрел. Как будто никого рядом с ним не стало и чесаться он теперь может сколько ему влезет… Нет, правда, неприлично же так себя вести – зевать и чесаться. Хоть бы рот рукой прикрывал.
А Оська уже не мог остановиться. Вот он снова зевнул. И снова… С оглушительным, можно даже сказать, наглым хрустом. С вызовом! Как только челюсть себе не сломал?… И, главное, он ведь не переставал при этом чесаться… Ну точно – заснул пацан. Стоя…
Кошмар! Вместо того, чтобы взять себя в руки, включить голову и честно признаться в своих мелкобуржуазных и идеологически вредных заблуждениях… Вместо того, чтобы с гневом… Ну или без гнева – да как угодно! – хотя бы и тихим голосом, если с гневом не получится, признать, что его отец – главврач одесской психиатрической клиники – подло продался империалистическому капиталу, сделавшись польским шпионом, за что, естественно, немедленно понёс суровую и абсолютно заслуженную пролетарскую кару, и что он, Оська, от этого счастлив… Что он вообще теперь с надеждой смотрит в будущее, потому что, обезвредив злобного врага, мир вокруг стал значительно чище, лучше и ближе к светлому завтра всего человечества, когда все пролетарии, наконец, объединятся и смогут спокойно спать в своих кроватях… Ну или на худой конец он мог бы просто расплакаться, что все с облегчением расценили бы как признание своей вшивой интеллигентской близорукости, как искреннее раскаяние и желание исправиться, в ту же минуту с удовольствием бы его простили и побежали есть подло остывающую пшённую кашу… Вместо этого он чесаться внезапно перестал (одновременно забыв и зевать), обвёл слепыми от слёз глаза-ми сплочённый против всякой несправедливости коллектив будущих доблестных чекистов (у каждого из которых обязательно будет в кармане настоящий пистолет чтобы убивать из него врагов) и тихо, как бы ни к кому не обращаясь, заговорил, выхватив последнюю фразу заведующего, который уже давно ходил по кругу со своими “все как один” и “ спокойно спать”:
– “ Спокойно спать”… Спать… Это как, интересно? Вот я уже вторую неделю не сплю. Ужасно хочу и не могу. Не получается. Притом, что это очень вредно – не спать. Устал уже невозможно как… Даже в поезде не сумел заснуть. Как закрою глаза, так и вижу, как мама пятками об стенку колотит… А вы тут, значит, спокойно спите? “Все как один”… И ничего такого не видите, когда закрываете глаза?… Интересно, как это у вас выходит?… Вы, что ли, таблетки какие специальные едите? –
На какое-то время он замолчал. Но не заснул, как могло показаться, а просто внимательно, наклонив голову, послушал навалившуюся на актовый зал нездоровую тишину, задумчиво пожевал нижнюю губу и продолжил:
– Да, наверное, и бараны тоже спокойно спят. Перед тем, как их… Ну что ж, может им так нравится. Только я – не баран и маму свою люблю. А знаете, что? – Не буду я вам говорить, что она плохая. Зачем? Чтобы вы от меня отстали? И чтобы сказали, что я такой же, как вы? А, может, я не хочу быть таким, как вы? Да плевать мне на вас! Не дождетесь! Можете и про меня теперь сказать, что я шпион. Что я продался… И по животу меня бить. Не боюсь я вас! А отец мой… Он лучше всех вас! Ни за что его убили. Гестапо!…
В гробовой предгрозовой тишине Ося снова взялся кусать нижнюю губу, почесался, о чём-то ещё немного подумал и совершенно уже нормальным, неожиданно проснувшимся голосом выдал:
– А тот, кто отказывается от своих родителей, тот… Он… Уроды вы все! Понятно? Бараны безмозглые. Не боюсь я вас. Точно, уроды. Коммунизм они тут строят… Ненавижу!…
Тишина сделалась похожей на сон. И при этом кто-то икнул. Негромко, но почему-то очень слышно. Все это услышали. Ещё ведь и лампочка на потолке погасла. Одна из пяти. Горела себе нормально. Совершенно не собиралась перегорать. И на тебе – погасла, дрянь, когда очкарик заговорил про баранов. В тот самый момент и погасла. Словно бы она с ним насчёт баранов была согласна. И, главное, стало так темно, как будто она не одна в актовом зале погасла, а их здесь больше половины кто-то взял и разом выключил. И тогда выяснилось, что горела в зале по-настоящему только одна – эта лампочка, а другие просто делали вид, что светят, в то время как на самом деле…
Да, нехорошая в актовом зале повисла тишина. Опасная. Посреди которой кто-то из воспитанников взял и всхлипнул. Сначала один. Тихонько. Нечаянно. Это бы ещё ничего. Но вслед за ним… Причём этот его дурной пример подхватили сразу двое. Или даже трое…
Прошла ещё минута. Ужасно длинная. Никто ничего не говорил. Даже выпучивший от изумления глаза заведующий замолчал.
Трое, четверо… И вот уже вся шеренга малышей хлюпала носами. Только девятилетние с правого края держались с достоинством. Потому что они жили в интернате с самого его открытия, то есть уже полтора года. Они сюда первыми попали и естественно, своих родителей давно забыли. Ещё год назад забыли. А чего их помнить? Ну и потом – воспитатели здесь на что? – Фельдшер, к примеру. Он здесь главный по политической части. А ещё же и ночной воспитатель имеется. Он обычно внизу сидит. Возле двери. Следит, кто куда пошёл. Дедом Морозом его зовут. Хотя это не он, а она. Да, это женщина. Непонятного возраста. Может ей сорок лет, а, может, и за семьдесят. Неважно это… В конце концов в интерна-те есть заведующий. Вот этот. Который умеет говорить пламенные речи. Помогли, надо полагать, все эти воспитатели ребятишкам освободить головы для чего-то более полезного и политически соответствующего моменту. Историческому, имеется в виду, моменту.
Девятилетки про родителей, может, ещё что-то и помнили, но как-то уже не очень. Не до такой степени, чтобы сопли, словно они маленькие, распускать. Главное, они уже доказали руководству свою преданность общему, идеологически важному делу. Почему, собственно, заведующий им и доверял. И они друг друга отлично понимали. Уже без всяких слов. Поначалу ведь многие здесь раскисают. И ведут себя неправильно. Несознательно. В общем, носами девятилетние не шмыгали. Факт. И лишь вопросительно поглядывали на заведующего. – Прямо сегодня, что ли?
А заведующий? – Он неожиданно обмяк. И словно бы замёрз. Странно, обычно ведь так не бывает: ты уж или обмяк, или замёрз. Заведующий же умудрился совместить несовместимое, сделавшись каким-то деревянным. И при этом он словно бы покрылся инеем. Только что так жарко выступал. Вполне себе живой был. Как следует маленького очкастого клопа заклеймил. Может с Розой Люксембург малость и перегнул, но в целом… Нет, ну а что, если этот чужеродный элемент развёл здесь контрреволюционную пропаганду? Молчать заведующий, что ли, в ответ на это должен? Родина ему, понимаешь, сопляку, всё. И то она ему, и это. Стелется перед ним, как перед девкой, которая об себе невесть что думает и цену непомерную ломит, как будто она какая особенная… Заботится, понимаешь, об этой очкастой сволочи. Как будто ей, Родине, больше нечего делать. Как на блюдечке этому неблагодарному скоту свою бескорыстную пролетарскую любовь преподносит. Кормить его задаром собралась. Спать этот гад будет в тепле, а не на земле, голодный… Одеялом, между прочим, укрываться будет. Шерстяным! Иуда!!… Наволочка у него на подушке, понимаешь. Стиранная! Опять же тумбочка возле кровати. Стакан ещё. И ложка. Да, здесь у каждого воспитанника своя тумбочка, между прочим, имеется! Чтобы хранить в ней предметы личной гигиены. Ну, или ещё что… Тетрадки там разные. Учебник по географии. Или ещё по какому другому предмету.
Нет, учебники в тумбочке держат те, которые уже ходят в школу, а этот… Да неважно! – Главное, что у него теперь тоже своя тумбочка будет! Как у всех. Так эта образованная скотина… Вот ведь тварь! И, главное, эти его проклятые очки… Круглые… Откуда только он их взял?! Господи, неужели те самые?! Не может этого быть. Так не бывает… Никто не виноват, что это тогда случилось… Господи, почему же так тошно? За что?…
В самом деле, только неприятностей заведующему с этим проблемным новеньким не хватало. Пере-баламутит он тут всё стадо. А таких трудов стоило… Ведь узнать же могут… Ещё хлеба ему дали. До ужина! Никому не дали. Все как один ждут. А этот целый кусище сожрал. Да как он, вообще, смеет?! Убил бы гада! А может правда убить?… Правильно люди говорят: яблоко от яблони… Одно слово – враг.
Ну вот, приехали: живот скрутило. Да как сильно. Вроде бы ничего такого за обедом не ел… А может рыба всё-таки испорченная была? Голову повару оторвать надо! – Ворюга. Подонок! Вредитель. А ещё партийный! Расхититель социалистической собственности… Всё домой тащит, сволочь… – “Ради Бога, – вдруг неожиданно для самого себя взмолился заведующий, старший лейтенант, к слову. Всё ещё. Тех самых органов… – Только не сейчас, Господи! Устрой так, чтобы не сегодня. Чтобы не он. Ну пожалуйста! Пронеси ты, Христа ради, эту проклятую чашу мимо моего рта. Дай её кому-нибудь другому. И присно и вечно буду тебе Бога молить… Чёрт, как же там нужно правильно говорить?… Слово коммуниста даю тебе, Господи, что буду хорошим отныне и во веки веков!… Матом ругаться завяжу. И водку пить перестану. Вот прямо завтра же и брошу… Эту бутылку допью, а завтра… Мамой клянусь… Ничего, что она уже умерла? А, Господи? Слышишь ведь, наверное? А, Господи? Честное слово – не буду больше. Вот как перед Богом, святой истинный крест тебе!… Ни разу больше… Не я тогда священника застрелил. Что, не веришь?… Он сам… Честное слово! Да пистолет сам тогда выстрелил!! Что я, врать Тебе, что ли, буду?… Мне приказали. Он и так старый был. И тот, другой… Зато я теперь сироток люблю… Забочусь об них. Аки паче херувимы… Чёрт, как же там говорить полагается?… Остави нам долги наши и я Тебе тоже что-нибудь в ответ… Не попусти! Яви божеское чудо. Соделай так, чтобы я живой остался… Чтобы не добрались они до меня. Пусть забудут, что я вообще на этом свете есть. Как будто я уже сдох. Вот как перед Иисусом Христом… Ну чего Тебе стоит в самом деле!… А я Тебе за это… Какую хочешь свечку поставлю. Гадом буду… Вот завтра же пойду и поставлю. Чтобы Ты не думал. Святой истинный Тебе крест! Что ж я, не понимаю, что ли? Самую большую пойду и куплю. За три рубля… А хочешь – за пять? Да честное слово! Не веришь? Думаешь, мне жалко? Что уж Ты, в самом деле… Честное партийное. Вот как перед Богом. На духу… Чёрт, чем бы ещё поклясться? А точно матерью нельзя? А? Ну не сейчас же… Не такое сейчас время. Сам видишь. Спаси и сохрани меня ради Бога. Ведь всех подряд уже хватают, живодёры… Нельзя, чтобы и меня сейчас… Ну не убивать же очкарика в самом деле… Или?…
Истерике заведующего положил конец избавитель, спустившийся с небес. Который всех и спас. Ничего не попишешь, честно, всё так и было: внял Господь молитве товарища старшего лейтенанта. Искренней молитве, чистой и безыскусной, которая от самого сердца. Простёр свою длинную вездесущую длань, по своей доброй воле вмешался в это тухлое дело и поправил его. Причём поправил его по-простому, вообще же без всяких формальностей и предварительных согласований. Как только Он умеет. Не попомнил, короче, Господь заведующему зла. Взял и разрулил ситуацию. Очень, надо сказать, гнилую ситуацию Он разрулил. Ведь что дальше случилось: еврей, когда понял, что спорить с ним здесь никто не собирается и, вообще, что он уже всё сказал, как ни в чём ни бывало, как будто он тут никому не нахамил и в душу не наплевал, взял Костю за рукав и спокойно сказал:
– Пошли что ли. Чего тут стоять?
– Куда?, – поперхнулся ошалевший москвич, который в отличии от Оськи, кажется, соображал, что тут только что произошло и каковыми у произошедшего могут быть последствия.
– Как куда? – В столовку. Ужинать пора. Линейка, похоже, закончилась. Первыми придём – места нормальные займём.
И они пошли. Как?! – Что как? – Ногами пошли. А как ещё люди ходят? Самое смешное, что их никто даже не попытался остановить. Впрочем, смешного в этом было мало. То есть совсем ничего смешного в этом не было. Скорее наоборот.
В воздухе, по всему актовому залу, сделавшемуся вдруг каким-то маленьким и тёмным, словно тут вовсе выключили свет, а не просто перегорела какая-то одна лампочка, плавал туман. И пах он отнюдь не пшённой кашей, а чем-то совсем другим, тем, наверное, чем пахнет выстрел из пистолета, которого ты уже не слышишь. Когда тебе, к примеру, выстрелили в затылок. Или когда сказали, что за неуспеваемость и плохое поведение тебя исключили из школы. И ты не знаешь, как будешь возвращаться домой и рассказывать об этом родителям. Впрочем, каким ещё родителям?! Это в интернате для детей врагов народа, что ли?
И в самом деле, оставшиеся лампочки почти не давали света. А пахло здесь страхом. Вот чем. И даже нет – не страхом. Этот отвратительный туман, от которого начинает сосать под ложечкой и казаться, что тебя сейчас вырвет, а колени делаются слабыми, так что хочется сесть прямо на пол и завыть, словно ты собака, которую выгнали жить на улицу, называется просто: УЖАС.
Да, но мы отвлеклись. Через минуту после того, как дверь за двумя новичками закрылась, она отворилась вновь и в этот тошнотворный ужас, пошатываясь, вошёл тот самый Божий посланец. Тот добрый ангел, который, собственно, всех и спас.
Фельдшер, сам того не ведая и уж точно ничего подобного никому не желая, потому как не такой он, действительно тогда всех спас. Заведующего во всяком случае, уже впадавшего в прострацию и подумывавшего в этом своем беспамятстве о том, а не пустить ли себе пулю в лоб, вот прямо сейчас спуститься в кабинет, достать из тайника под столом пистолет и застрелиться, он точно спас. После произнесённых очкариком, а, главное, услышанных решительно всеми воспитанниками интерната крамольных слов, с преступного, как может там показаться, попустительства заведующего, в этом заведении не могло, а непременно должно было начаться такое, о чём и подумать противно.
Споткнувшись впотьмах о порог и грязно по этому поводу выматерившись, небесный ангел ввалился в благоговейную тишину актового зала. Ангел, а может быть даже уже и настоящий архангел, был явно на что-то сердит. Или на кого-то. И, кажется, слегка пьян. Хотя нет, скорее всего не слегка.
Поскольку фельдшер категорически не мог слышать всего того, что наговорил здесь очкарик, которого полтора часа тому назад он нещадно драил в ванне мочалкой и признал здоровым, то, напоровшись на непонятную тишину, он пошёл простым логическим путем, то есть заключил, что торжественная линейка закончилась. Ну и поставил в этом балагане жирную точку.
– Что, устали языками чесать? У-у, дармоеды! (Тут он вставил нехорошее слово.) И о чём мечта-ем? О светлом будущем? (Снова плохое слово.) Так я вам сейчас устрою… Ну-ка быстро все на ужин! Что стоим как бараны? (Опять нехорошие слова. Причём сразу три.) Пошевеливайтесь, недоумки! (Только два слова. Но совсем уж неприличных.) В девять свет в сортире гашу и как хотите… Не напасёшься на вас электричества. (Здесь была произнесена длинная фраза, которая почему-то не запомнилась. Такая она была обидная и нехорошая.) Забыли, кто вы есть?! (Снова то – первое плохое слово.) В конец обнаглели, сволочи!… Ничего, дождёмся, что и детские лагеря скоро для вас откроют. Кайло в руку и… (Здесь прозвучали три невоспроизводимых слова. Непонятно к чему. Что он хотел этим сказать?) Моя б воля, я б вас всех на мороз и из шланга… Бараны!!…
Да, действительно, фельдшер спас ситуацию. Определённо! Ну а как ещё скажешь? Уже через минуту в актовом зале остался один заведующий. А каша, кстати, почти и не остыла. Не успела. Ужасно вкусной она оказалась – та пшённая каша. Потому что сварена была на настоящем молоке. И ещё – фельдшер в каждую тарелку положил по кусочку сливочного масла. Вкуснятина! Честное слово.
Может показаться, что фельдшер – суровый человек. Ну да – суровый. Временами может даже чересчур суровый. Зато справедливый. А грубый он потому, что у него было трудное детство. И хорошего воспитания, способствующего зарождению внутри себя разных добрых чувств этот достойный человек не получил. В смольных институтах он не обучался, а потому и не кисейной барышней вырос. Воспитание, понимаешь… Революция его воспитала. Как сумела. По-революционному. Просто, по рабоче-крестьянски, доходчиво она объяснила ему – что к чему. Революция имеется в виду. И научила, как с вшивыми интеллигентами разговаривать, чтобы всего эти наглые твари боялись. И Родину любили. А то Сталин им уже нехороший!
И да, он любит выпить. Что, наверное, не очень хорошо его характеризует. В частности, как старого большевика-ленинца. Но разве ж он в этом виноват? Разве его вина в том, что спирта он по ошибке выпи-сал на интернат (для медицинских целей) столько, что им теперь хоть залейся. Нет в этом никакой его вины. Просто неграмотный он. И что-то не то в накладной накарябал. Что, скажете, неграмотных фельдшеров в нашей стране не бывает? – Это у буржуев их не бывает. А сознательный пролетарий, если партия прикажет, и в университет какую угодно заумную науку запросто преподавать пойдёт. Причём сразу профессором! Ещё и на хорошем счету в том университете будет. И всех остальных профессоров подтянет. В политическом смысле. Идеологически опять же… А то уже себя, сволочи, не помнят…
Так вот, спирт. Четыре ведра… Ну и куда, спрашивается, его теперь девать? Не отдавать же обратно. Не поймут. Копать начнут. Аттестат потребуют. Где, скажут, скотина, твой диплом? Или какая там бума-га положена медработнику? Ладно уж, Бог с ним, пусть себе пьёт, бедолага.
Зато он не вор! А честный коммунист. Настоящий. Не то, что интернатский повар. Тот, хоть и не ругается при детях плохими словами, но ведь как есть – отпетый ворюга. Чуждый элемент. Как хорошо, что не он раскладывал сегодня по тарелкам кашу! Этот точно масло бы в неё забыл положить. Домой его, гад такой, отнёс бы. А утром продал на базаре. Или обменял на что-нибудь полезное. Ему одному полезное, а не общему делу пролетарской революции. На керосин, например, он то масло сменял бы. Или на новое колесо для своего мотоцикла.
А правда ведь – вкусная была каша! Детишки тарелки облизывали. И добавки просили. Но это уж – шиш! Дармоеды. Им дай волю, так они и по три тарелки слопают. Нечего на ночь обжираться!
________________________________________
Глава третья
“Мишка на Севере”
Заведующий интернатом, как истинный капитан корабля, покинул актовый зал последним. Как и полагается честному, за что-то ст;ящее уважающему себя советскому руководителю. Который слуга царю и отец солдатам… Или как там в народе про таких благородных начальников говорят? Которые преданы партии на все сто. И пойдут ради счастья трудящегося на всё. Как только партия прикажет, так сразу и пойдут. Решительно на всё. Вот и наш заведующий тоже – передёрнет затвор своего пистолета и пойдёт. Никакую суку не пожалеет, которая против народа! В общем, с честью он из актового зала ушёл. Как настоящий герой. Молодец! Очнулся, потряс головой, словно на неё с потолка свалился таракан или мухи на неё слетелись, чего-то ещё с минуту подождал, не дождался, пару раз оглянулся, ещё немножко потряс головой, прогоняя мух… и смело отсюда ушёл.
Ужинать, однако, в столовку, куда все дружно убежали, он, как обыкновенно в другие дни поступал, не спустился. Во-первых, потому, что к бутылке водки им были припасены завёрнутые во вчерашнюю газету “Правда”, которую он обязательно должен сегодня дочитать, три печёных картошки, луковица, кусище вкуснейшего солёного сала и приличный ломоть чёрного хлеба. Естественно, для него, как настоящего мужчины и члена партии, такая еда была гораздо предпочтительнее пшённой каши. Пусть даже и со сливочным маслом. А во-вторых, после того, что здесь только что произошло, есть ему как-то уже не очень хотелось. Даже скорее наоборот. По внутренностям гуляли странные волны. Переволновался человек. Давно с ним такого не случалось. Недели две, как не случалось. А в чём, собственно, дело? С чего это он вдруг так разнервничался? Чего он испугался в самом деле? Прямо ведь до неприличия струхнул. Несолидно как-то. Ну, наговорил новенький сгоряча глупостей. Ребёнок малый, что с него взять? Не освоился ещё. Со страху, должно быть, наговорил. А заведующий-то почему должен паниковать? Разве ж он виноват, что на перековку к нему присылают настолько сырой материал? Ну совершенно же негодный! Заведующий точно здесь ни в чём не виноват. Да и кто в самом деле его тронет? Кому он нужен? Теперь-то. Забился в щель как тот самый таракан и тихо здесь сидит. Не высовывается… Как всё-таки хорошо, что пистолет не отобрали… По инструкции – должны были. Просто обязаны! Но не отобрали. Забыли. А может обижать не захотели? Халатность, одним словом, проявили, идиоты!
Скажи кто полтора года назад, что такой храбрый и принципиальный человек станет зубами держаться за это кефирное, забытое Богом заведение, заведующий рассмеялся бы ему в лицо. А может не рассмеялся, а взял бы, да и застрелил шутника. Чтобы тот над ним не издевался. Поскольку назначение на эту должность он расценил тогда как оскорбительное понижение. Ничем не заслуженное и потому обидное. Это полтора года назад. А сегодня? – Сегодня он, не дрогнув, вообще ни секунды не задумываясь, убил бы всякого, кто попробовал бы его отсюда сковырнуть.
Случилось так, что во время допроса четырнадцатилетней школьницы, которая не только не была справедливым, ревностно защищающим трудящихся от коварных врагов ведомством задержана, а тем более арестована, – то есть она не была даже обвиняемой, а проходила лишь как свидетельница, – он несколько вышел из себя. Ну то есть немного перестарался.
Девушка определённо валяла дурака. Откровенно над ним издевалась. Иначе не скажешь. Сидела на стуле в его кабинете развалясь, “нога на ногу”, как будто она в кафе газировки зашла попить, как будто она ни в чём не виновата, и нагло валяла. Даже шутить себе позволяла, гадина! И никак, идиотка, не желала взять в толк, – злонамеренно, конечно, а как же ещё!, – почему это про завуча школы, в которой она училась, нужно сказать, что он сколачивал из старшеклассников подпольную террористическую организацию, целью которой было покушение на всеми нами любимого товарища Сталина. Где их школа и где Москва с живым богом всего прогрессивного человечества – нашим верховным главнокомандующим?
В общем, такая вот непонятливая дура ему в тот день попалась. Всё твердила, как слабоумная, как будто у неё там внутри что-то заело, что завуч у них в школе хороший и против советской власти ничего такого не говорил. Никогда. Наоборот. А уж тем более не собирался он убивать дорогого и, опять-таки напомним, всеми нами горячо любимого товарища Сталина. Зачем ему? Он же не сумасшедший.
Слово за слово… А день был ужасно трудный. Хоть и весна, не лето, но духота стояла просто невыносимая. Уже с утра. Ещё и кипяченая вода в графине кончилась. А пить после вчерашнего ужас как хоте-лось. Последний стакан как раз эта самая дрянь и вылакала! Налила себе без спросу и выдула. Тварь! И, главное, дело с тем подлым врагом, который только прикидывался завучем, а на самом деле, что даже слепому видно, являлся японским шпионом, давно было пора сдать. Ещё вчера! К тому же любимая женщина, директор хлебного магазина, на которой следователь собирался осенью пожениться и уж вещи к ней перевёз, затеяла вечером печь беляши. Хороших знакомых на ужин позвала. И люди всё солидные: зав продмагом с начальником автоколонны. Так что просила не опаздывать. Грозилась закатить скандал, если он опять на этой своей опасной работе задержится. А тут эта гадина упорствует. Не идёт на прямое сотрудничество с органами, которые её же, дуру, защищают. Мелкобуржуазную несознательность проявляет. И ведь в комсомол ещё, дрянь, в будущем году собирается поступать! Чтобы, значит, за счастье и процветание нашего замечательного народа лучше бороться. Под сомнение берёт, сволочь, его (одного из самых квалифицированных следователей районного отдела НКВД, партийца-ленинца, у которого в отличии от других коллег целых пять классов образования и благодарственных грамот полный шкаф!) доводы и неоспоримые доказательства. Прямо в лицо ему, скотина, бросила, что дело сфабриковано! Ну, может, что сфабриковано, она не говорила. А что же она тогда сказала? Кажется, что всё это похоже на ошибку и навет. Нет, про навет она тоже вроде бы не говорила. Но всё равно как-то очень обидно она тогда сказала. Сейчас уже не вспомнить – как именно. Вроде того залепила, что не может она поверить, будто такая солидная организация может за просто так честного человека с высшим образованием посадить в тюрьму. Совсем, что ли, дура?! Какая к чёртовой матери тюрьма, когда предателю расстрельная статья светит? Потому что нельзя сегодня с врагами иначе. Разве ж построишь счастливое будущее всему человечеству, если будешь своих классовых врагов в тюрьмах держать и за счёт трудового народа трёхразовое питание им обеспечивать? Да убивать их всех надо! Как бешеных собак. Вот так. Без всякой жалости и, как говорится, оппортунизма. Ещё Роза Люксембург говорила… Или кто там говорил?…
Но, главное, эти её круглые очки. Смотрела сквозь них своими блудливыми синими глазами, и ощущение такое, будто она над ним смеётся. Нагло и ужасно обидно. С вызовом. Прямо в лицо ему смеётся. Сволочь ехидная! Шлюха малолетняя!! Поди уже вовсю по подъездам со старшими мальчиками шастает… Которым известно, что надо. Поди уже всё умеет… А корчит из себя… Нога на ногу… Юбку и подлиннее могла бы надеть! Всю его воду, скотина, вылакала… Паскуда!! Высшее образование… Да кто ж такое выдержит! Как будто он не живой человек! Эти чёртовы беляши ещё… Может она вовсе и не смеялась над ним, но эти её круглые очки определённо такой эффект создавали. Честное слово! Вот как на духу… Хотя, может… Просто очень уж душно было в тот день… Даже скорее всего, что она не смеялась. Даже и не думала…
Зачем же он начал рвать на ней платье? Четырнадцать лет ведь девчонке… А вдруг она ещё девственница? Ну и что, если девственница? – Да ничего. Возни с ними много. И бельё на ней такое простенькое оказалось. Сатиновое. Или ситцевое? Недорогое. Нет, всё-таки сатиновое. В голубенький горошек. Да ведь как пронзительно завизжала, дрянь! В самое ухо ему заверещала! Как будто её тут режут. И так голова как колокол. После вчерашнего. Точно, похмеляться надо. Правильно товарищи говорят: сто пятьдесят утром – и никаких проблем… Ясная будет голова. И чистые руки…
Он ей и рот прикрыл исключительно для того, чтобы на улице не было слышно этого её дурного крика. Окна ведь открыты. Как будто здесь гестапо в самом деле, а не солидное советское учреждение, которое за гуманизм и законность… Так что эта тварь учудила? – Укусила его. Больно так, сволочь, за палец цапнула! Он её мордой об стол слегка и приложил. Разок-другой. Взял за волосы и привёл в чувство. Об стол. Подумаешь, нос ей расквасил… Тоже мне – недотрогу из себя корчит! Знаем мы этих малолеток. Шлюха подзаборная!…
Короче, ситуация вышла из-под контроля. Забил её следователь до смерти. Под конец уже мёртвую ногами пинал. А всё – эти её проклятые очки. И бельё в горошек. Не собирался её убивать, но так вышло. И что теперь? – Жарко было. Душно. Ещё же вода кончилась… Кто ж тут виноват, спрашивается, неужели он? В общем-то пустяк – в его кабинете и не такое случалось. На прошлой неделе, например, он с одним попом беседовал. Вежливо так предложил ему с органами сотрудничать. На благо трудящегося народа. В руках, заметим, себя держал, всякие спасибо-пожалуйста говорил, хотя представитель враждебного антисоветского культа ему сразу не понравился. Очень не понравился. Другие попы быстро соглашались, не выделывались, никто их даже и не бил, а этот… Это ж у кого столько терпения найдётся? Когда над тобой откровенно издеваются. О тайне исповеди, гнида церковная!, заговорил… Сволочь!…
Он что думал – что пистолет не заряжен. Что он не выстрелит. Оказалось, что заряжен… Столько грязи после того попа было. Уборщица снова ругалась. Говорила, что опять насвинячили. Что в следующий раз сами будут пол и стены отмывать. А ей за её жалование вообще положено молоко бесплатно давать.
Но вот ведь какой анекдот получился: девчонка не была даже арестована. Так бы нашли, конечно, как это недоразумение исправить. Подчистить. В конце концов здесь же профессионалы работают. Не подкачают. Не дадут товарищу пропасть. Однако, очкастая не была арестована. Наглая такая, тварь… В горошек… Глаза синие… Всё домой собиралась. Воду пила. Говорила – поздно уже. Что ей, гадине, видите ли, пора. Родители, мол, волноваться будут. Ужинать без неё не сядут. И вот – не ушла…
Коллеги, разумеется, следователя прикрыли. Как настоящие коммунисты. Не бросили своего товарища в беде. Сволокли труп в подвал и сожгли его в печке, специально под такие форсмажоры приспособленной. вечером в ней же сожгли и её родителей. Чтобы уж наверняка. Чтобы никто её больше к ужину не ждал. То есть не волновался об ней. Другими словами – чтобы не было лишнего шума. Не хватало ещё…
Её родителей арестовали через сорок минут. Обвинение стандартное: шпионаж. Оперативно в контору их, миленьких, доставили, но наверх – в кабинет к следователю – не повели. А вместо этого сразу завели в тот самый подвал. Молоденький розовощёкий лейтенант, заметно волнуясь, потому как у него это было в первый раз, красиво выхватил из-за пояса револьвер и выстрелил обоим в затылки. (Неудачно, надо сказать, выстрелил. Потому что неопытный. С простым делом не справился. Так что капитану при-шлось маму очкастой достреливать. Не вовремя та обернулась.)
Оба тела тут же и сожгли. В той самой печке. Быстро всё случилось. Хоть это хорошо. Пол и стены только пришлось вытирать. Промазал ведь лейтенант. Зато каким именинником он потом ходил! Боялся только, что блевать будет. А вот не блевал! Единственно, когда капитан маму очкастой добивал, он немножко побледнел. И руки у него задрожали. Но этого, к счастью, никто из старших товарищей не заметил. А девушке своей он через час по секрету сказал, что его теперь, наверное, в старшие лейтенанты произведут, потому что сегодня он выполнил очень важное и трудное задание. По какому поводу в лет-нем кафе они даже выпили шампанского. С шоколадными конфетами. Ужасно дорогие были конфеты. “Мишка на Севере” называются. Девушку он потом ещё мороженым угощал. Сливочным. Два шарика ей купил. С кремом.
Целовались они под липами как сумасшедшие. Чуть не до полуночи. Девушка сказала, что она его тоже любит, что у неё такое прекрасное чувство в первый раз случилось, и поэтому она будет ему по гроб жизни верна. Ну, если он такой хороший и романтичный. А ещё потому, что он честный. Раз замуж зовёт. Не как другие, которым одного надо. И в первый же вечер руками куда не надо лезут. А как своего добьются… Между прочим, она совсем и не была против того, чтобы подняться к нему в комнату. Под его же окнами они стояли и до ночи целовались. Что, если подумать, как бы изначально и подразумевалось. Имеется в виду – подняться к нему. Ну, коль скоро шампанское пили. С шоколадными конфетами. Ещё и ведь замуж позвал… Но не поднялись. Из-за того, что лейтенант был стеснительный. И деликатный. То есть воспитанный. Не как интернатский фельдшер.
Да, очень лейтенант боялся девушку обидеть. До слёз её этим растрогал. Может зря она ему ещё в кафе сказала, что он на Лермонтова похож. В профиль. Может, если бы не сказала, поднялись бы к нему в комнату. И было бы им счастье. В ту же ночь. В общем, просто так они целовались. Он её потом ещё до дому проводил. И там они тоже целовались. Опять же без продолжения. Хоть она и надеялась. До последнего.
А что, – вот ведь как хорошо бывает, – заодно и план выполнили. По шпионам. Неожиданный подарок судьбы: дополнительно сразу троих врагов разоблачили. Прямо перед выходными целую ячейку раскрыли. Разворошили осиное гнездо. За один вечер! Уж и не надеялись на премию. Значит, можно давать план, если работать с огоньком? На совесть. Не жалея себя. Если не миндальничать с врагами. А что – прика-жете с предателями трудового народа церемониться? – Дудки! Не та сейчас международная обстановка, чтобы с врагами цацкаться. Мало ли, что никто признаваться не хочет! Чай с сушками, что ли, за это с ними пить? Разговоры разговаривать? И ждать, когда у этих гадов совесть проснётся? Когда они сами в своём плохом поведении раскаются. А молотком по пальцам они не хотят?! – Да, вот именно: с волками по-волчьи. Образованные все стали, сволочи! На иностранных языках книжки читают… Советскую Роди-ну якобы любят. – Как же! Диверсант на диверсанте. Короче, врагов нужно безжалостно расстреливать! Как бешеных собак. Чтоб другим неповадно было. Чтобы никто не подумал, будто мы можем дрогнуть перед коварными угрозами всяких там вредных контрреволюционеров, которые не желают счастья мирным советским труженикам полей. И нарушают их заслуженный покой. Стоп, а почему полей, если труженикам?… – Да какая разница! Смерть врагам трудового народа, и точка! Каждый образованный, да если он ещё в пиджаке окажется, будет вовремя нашими органами разоблачён и получит от возмущённого пролетариата, который строит счастливое будущее всему человечеству, свою законную краснопролетарскую пулю. Будет знать, сволочь, как к нам лезть. Мы, конечно, самые мирные на свете. И гуманные. Войны не хотим. Но мы ещё и идейные. Да, и нечего тут: с духовностью у нас полный порядок! Так что, если кто на нас с мечом попрёт, на того у нас завсегда пуля найдётся. В общем, девочку и её родителей сожгли. Чисто всё сделали.
Слегка перегнувшего палку следователя, который, как выяснилось, всякие мелкие деликатные нюансы принимал слишком близко к сердцу (даже вон круглые очки его чуть до нервного срыва не довели), отправили на две недели в ведомственный санаторий “Яблоневый сад”. Что на реке построили. Красиво там. Чтобы человек за городом как следует отдохнул и на свежем воздухе мозги себе проветрил. А заодно и нервы поправил. Непростая ведь у чекиста работа. Со всяким несознательным элементом приходится иметь дело. Столько вероломных врагов кругом развелось! Прямо ужас.
Когда отдохнувший от глупых переживаний следователь вернулся на службу, начальник взял его под локоток, отвёл в сторонку и сказал, что надо бы ему пару месяцев пересидеть в тихом месте, потому как в школе, где та, у которой бельё в горошек, училась, одноклассники, среди которых затесалась дочь второго секретаря горкома партии, начали задавать глупые вопросы. Про перегибы вдруг заговорили, сволочи! Про социалистическую законность и партийный контроль, понимаешь, умники, вспомнили. В общем, надо бы чуток перестаравшемуся следователю на время сменить место работы. Не совсем, понятно, из органов уволиться, потому как человек он хороший и работник незаменимый, а просто нужно ему на время залечь в укромном шалашике. Ну так, на всякий случай. Чтобы не думалось. Собственно, из органов даже и уходить не придётся. Есть на примете одно такое тихое местечко. От их же конторы. Совсем новое. Как раз сейчас открывается. А потом, месяца через два, когда всё утихнет и забудется, на службу в свой же кабинет и вернуться. Чтобы влиться, так сказать, обратно в родной коллектив. А может ещё и раньше вернуться.
Вот так наш следователь и сделался заведующим интернатом. Временно исполняющим обязанности. В Москве было принято решение побольше таких интернатов открывать. По всей стране. Потому как больно уж много сирот вдруг непонятно откуда стало появляться. Куда-то ж надо было их девать. Нехорошо ведь получается. Самый гуманный в мире строй, а тут… Прямо какая-то эпидемия пошла – столько детей в самом деле враги народа нарожали. Даже зло берёт в самом деле. И о чём они только думали – все эти шпионы и вредители? Прямо как кролики, честное слово… НКВД, естественно, на инициативу партии и правительства откликнулся первым. Целых четыре интерната открыл. На радость детишкам.
Прошли два месяца и вроде как пришла пора возвратиться в родные пенаты… Да только уже и непосредственно среди самих следователей НКВД неожиданно прокатилась волна арестов. Самая первая волна. И допрашивать чекистов их же коллеги начали известно каким способом – уже отработанным. Выдержали такое единицы, те, которые не сразу поняли, что происходит. Которые как дураки упирались и говорили, что никакие они не шпионы, а очень даже свою социалистическую Родину любят. И лично товарища Сталина тоже любят. Ну и напрасно они упирались: всё равно их всех расстреляли. А, главное, никто о них не пожалел. Никто за них не вступился. И тогда наш временный заведующий, – который с тонкой нервной организацией, – быстро принюхавшись к тому, чем в воздухе запахло, и как следует поразмыслив, решил, что, наверное, не следует ему так уж безоглядно рваться сейчас обратно в родимое ЧК. В свой кабинет. Со шкафом, где грамоты лежат. Что в интернате ему не в пример спокойнее будет. Лишь бы только и здесь чего не случилось. Какого-нибудь ненужного ему скандала, к примеру. Мало ли… Начнут ещё копать. План ведь контора по-прежнему должна давать. Что ж он, не понимает, что ли, как этот план делается? Скажут, что он, честный заслуженный коммунист, у которого целый шкаф грамот от начальства, внедрился в органы НКВД по заданию вражеской разведки и занимался в этих славных органах вредительством. И привет! Вывернут всё наизнанку и представят дело так, будто он злонамеренно пытал и убивал абсолютно невинных советских граждан. С них ведь, извергов, станется. Ничего же святого. Весь партактив области уже расстреляли. Коммунистов с двадцатилетним стажем! А заодно с ними и всех тех следователей, с которыми наш заведующий ещё недавно работал. Все под нож пошли. Без разбору! Даже тот воспитанный молоденький лейтенантик, похожий в профиль на Лермонтова, который кормил свою девушку мороженым. С кремом. Которую он постеснялся привести ночью к себе в комнату. Этому лейтенанту, собственно, ещё повезло: он изловчился выпрыгнуть из окна своего же кабинета, в котором с ним собрался поработать новый следователь, необразованный, но невероятно нашей замечательной партии преданный.
Когда в кабинет принесли сверкающую, ужасно красивую немецкую машинку, лейтенант всё про себя понял. Долго думать не стал и сиганул в окно. Знал, каналья, что рама на честном слове держится. Новый следователь, которого только назначили, ещё совсем неопытный был. Отвлёкся. Забыл, дурак, подследственного к стулу привязать. Всё с той машинкой возилcя. Отвернулся, кретин! Ребёнку же известно, что первым делом подследственного нужно привязать к стулу. Сам не можешь – попроси конвоира, пока тот ещё не ушёл в коридор.
Короче, наш лейтенант выпрыгнул из окна. Рыбкой. Вниз головой. А под окнами – брусчатка. Испачкал всё вокруг. Очень некрасиво это у него вышло. Не эстетично. Пришлось потом на ту брусчатку опилки сыпать. Люди же по ней ходят. Памятниками архитектуры любуются. Нехорошо.
Девушка, которая пила с Лермонтовым шампанское и ела “Мишку на севере”, увидев на столе у следователя красивую немецкую машинку, про которую её любимый много и интересно рассказывал, сразу подтвердила, и минуты не раздумывала, что жених её точно – английский шпион. А главное, он и её тоже подговаривал начать вредить Родине. Но она сознательная. Комсомолка и в профсоюзе состоит. Так что заниматься плохими вещами она наотрез отказалась. Уже ведь и в органы хотела сходить на него, стало быть, пожаловаться. Ну, всё про врага там рассказать. Как на духу. Что дескать засел у них шпион. Да запугал её жених. Сказал, что зарежет её ножиком, зверь такой…
Ей дали всего семь лет лагерей. Вот ведь как повезло человеку! А что? Иногда и в НКВД с людьми гуманно поступают. По-человечески. Не всех там расстреливают. Которые умные, то есть которые сразу раскаиваются и во всём чистосердечно признаются, тех не всегда убивают. Иногда даже почти и не бьют. Дают оступившимся возможность самоотверженным трудом на благо, то есть на пользу Родине искупить свою вину. Кто-то ведь должен индустриализацию в стране осуществлять. Каналы там разные рыть. Что-бы по ним красивые корабли плавали. Опять же золото на Колыме добывать. Чтобы народ лучше жил. И веселее. Как же без золота? А кто его, то золото, добывать будет? Пушкин, что ли, будет его на Колыме мыть? Когда вон сколько бездельников по улице бесцельно болтается. Маются люди от этого своего безделья. Песни глупые под гитару поют. Про любовь. Стихи всякие читают. Соловьёв, понимаешь, слушают. А так – делом займутся: Родине помогут. В любом случае каторга лучше расстрела. Это же всякому понятно.
________________________________________
Глава четвёртая
Ты нас не видел
Несмотря на то, что день выдался непростой, Костя заснул не сразу. Долго ворочался. С полчаса примерно. О том, что случилось на вечерней линейке, он старался не думать. И отчасти это ему удалось. Но та мерзкая тётка в отвратительной форме, что следила за ним, пока они ехали в поезде! В туалет ведь, ведьма, не давала спокойно сходить. Дай ей волю, она бы и ошейник на него надела. Привязала бы его, гадина, к своей кривой ноге в жутком башмаке, от которого всю дорогу воняло ваксой, и только тогда, наверное, успокоилась бы. Ужасно эта надзирательница боялась, что Костя от неё сбежит. А куда он мог от неё сбежать? И, собственно, как? На ходу, что ли, с поезда спрыгнуть? Да и зачем, спрашивается, ему куда-то сбегать? Вот ведь дура!… Даже не попрощалась. Ушла и ни разу не обернулась, сдав его, словно бандероль, шофёру. Словно какую ненужную в хозяйстве вещь! Водила, конечно, тоже хорош, понятно, как и она, из тех же гадов, которые убили его отца, но всё ж таки не бездушная скотина. Было в нём что-то живое. Опять же пистолет у него настоящий, а у той дуры, случись что, и пальнуть не из чего. Хотя, в кого ей палить?
А может она боялась, что в поезде Костю попытаются отбить тайные друзья его отца? – Ну так напрасно она боялась. Нет их больше. Никого! Интересно, и куда они все подевались – папины друзья-сослуживцы? Хвосты поджали, крысы трусливые! Попрятались по норам после его ареста. А правда, куда они все пропали? Ведь так много их было. – Да что там много? – Вся страна мечтала с ним дружить!… Куда все пропали? – Наверное, туда же, куда подевались пионеры с вымытыми шеями и такими преданными рожами, что глаз кому-нибудь из них хотелось подбить. Ведь целыми табунами, недоумки, подкарауливали отца возле подъезда их дома на улице Горького. Чтобы отсалютовать ему и проорать какую-нибудь глупость вроде “все как один”. И ещё, чтобы какой-нибудь дурак сфотографировал их вместе с легендарным сталинским комдивом. Чтобы было потом, чем перед учителями и родителями хвастать. Любопытно, кому теперь они те свои фотокарточки показывают? Порвали уж их, наверное. Осознали, осудили и отреклись. С такой лёгкостью! По свистку… Нет, правда, куда исчезли папины друзья? – Неужели их всех тоже?…
Спал Костя крепко. Как всегда. Но посреди ночи вдруг проснулся. Не потому, что нечем стало дышать или приснился плохой сон, который он не захотел досматривать. Нормальный ему снился сон. Даже, можно сказать, приятный. Проснулся он от того, что кто-то тряс его за плечо, немилосердно тряс и, судя по всему, делал это уже давно. Впрочем, если быть точными, Костя не то, чтобы действительно проснулся…
– Ну пап, – заныл он, не открывая глаз. Смахнул с плеча будившую его руку, с раздражённым стоном перевернулся на другой бок и натянул на голову одеяло. – Какой зоопарк?! Рано ещё…
Настойчивая рука, однако, не унималась. Только теперь она ухватилась за другое его плечо.
– Ну чё пристал в самом деле? Не пойду я с тобой ни в какой зоопарк. Мало ли, о чём мы договаривались… Я спать хочу. Отстань! И вообще, у меня температура. Горло вон болит. Сам иди…
– Проснись же ты! Там твоего друга убивать сейчас будут, – испуганно прошептал кто-то Косте в самое ухо.
Костя навострил то своё ухо. Но сон от себя на всякий случай окончательно прогонять не стал. И сквозь него, сквозь тот хороший сон, попытался разобраться, о каком именно друге говорит сейчас с ним отец. Мысленно перебрал лица своих закадычных приятелей. Всех троих. Но нет, тех держат сейчас на дачах. И долго ещё будут держать, потому что они наказаны. Только через неделю их отпустят в Москву.
– Вот будет праздник! Гулять вместе пойдём. Тем же вечером от всех сбежим. И будем камни в фонарь, что на углу, бросать. Его уже починили. Кто первый попадёт… А может война началась?, – вдруг с надеждой подумал он, по-прежнему не открывая глаз, однако же и не засыпая. И сам себе ответил: – Нет, тогда по радио сейчас выступал бы товарищ Сталин, и кругом, по всей Москве раздавалась бы радостная музыка. Потому что это так зд;рово, когда война! Сколько можно ждать в самом деле? Мы им, проклятым буржуям, покажем! Уже к зиме полмира от империалистического капитала освободим. Всех угнетателей победим. В два счёта. Мы ведь сильные и храбрые! У нас вон сколько танков. И у нас самое справедливое учение – Маркса, Ленина и этого, как его… Весь мир нам завидует. Конечно же, мы всех победим! – Костя вздохнул. Просыпаться не хотелось. И вслух получилось сказать только: – Эх, скорее бы…
– Что скорее?, – поперхнулся надоедливый голос. – С ума ты, что ли, спятил?! Убивать его идут! Ты, может, чего не понял? Давай, вставай уже!…
– Сказал, что никуда я не пойду. Ну чего пристал!, – проныл в ответ Костя. – Давай лучше в планетарий сходим… Завтра… Только не с утра…
– Что ты его пугаешь, Испанец?! Не будут его убивать, – раздался ещё один голос, уже с другой стороны кровати. – Просто маленько поучат. Чтобы знал еврей, как себя вести. А то очки надел и думает, что ему всё можно…
– Сам ты дурак, – возразил кому-то отец. – Как будто ты не видел нож! Это ж – его. Неужели непонятно, зачем заведующий дал его тому гаду?
– Чего? Где? Чей нож?, – встрепенулся Костя. Всякий разговор о ножах вызывал у него живейший интерес. – Кто дал? Кому?
Вот только тогда он и начал по-настоящему просыпаться, даже свозь сон сообразив, что не может отец разговаривать с ним сразу двумя, да ещё такими странными, какими-то детскими голосами. Опять же отец про нож ничего не знает. Костя честно добыл его в трудной драке, и свой трофей от папы скрывал, хотя, конечно, похвастаться ему очень хотелось. А всё потому, что, если бы отец узнал секрет того ножа, он бы его скорее всего у Кости отобрал. Ещё и отругал бы. Потому что это был настоящий бандитский нож. Ну и потом, папа никогда не будит его, хватая за плечо. Обычно он дёргает за ногу. Да, тут что-то не так. Костя высунул из-под одеяла голову и открыл один глаз.
– Который час?, – спросил он у того, кого недавно обозвали Испанцем.
– Скоро уже придут, – с готовностью ответил ему Испанец и в подтверждение правдивости своих слов два раза утвердительно мотнул головой.
Ответ, признаем, был абсолютно адекватен вопросу. Косте бы растеряться, но он вдруг всё вспомнил: и что никакая это не Москва, и что отец вряд ли теперь его за что-нибудь поругает, и уж точно ничего у него не отберёт… Вспомнил он и про кашу с маслом. И про вечернюю линейку. И про то, как глупо вёл себя на ней очкарик, приехавший откуда-то с Юга. Из Одессы, кажется…
Пока Костя спал, дождю надоело лить, и небо впервые за последние дни очистилось. Огромная малышовая спальня, в которой и не сосчитать, сколько столпилось кроватей, осветилась холодным серебристым светом. Это вообще-то неплохо, когда из-за облаков вылезает луна. Только здесь она была не жёлтая, как в Москве, а серебряная.
Чувствовалось, что в спальне происходит что-то странное. Костя, однако, спросонок не мог взять в толк – что именно. Во-первых, кто эти двое, что стоят возле его кровати? Чего им от него нужно?…
А во-вторых, почему никто из шестилеток не спит? Ни один мальчишка! Почему все они на своих постелях сидят? Почему не лежат в них? – Ведь ночь уже и всем полагается спать. А главное, почему они одеты? Может они уже поспали, проснулись и, вообще, здесь принято рано вставать? А в самом деле – который час? Нет, тут определённо что-то не так. Не могла ночь закончиться так быстро.
Неизвестно каким образом Костя почувствовал, что никто из малышей в эту ночь ещё не ложился. Даже и не пробовал. Что спал здесь только он один. А остальные с вечера, с того самого момента, как Дед Мороз выключила свет и ушла к себе вниз есть колбасу с морковным чаем, молча сидят на своих кроватях. И с каким-то затравленным, обречённым видом чего-то ждут. Почему, собственно, не раздеваются и спать не ложатся.
В спальне сделалось как-то особенно тихо. Хотя здесь и раньше никто вроде бы не разговаривал. Кроме Испанца и того – второго. Но эти говорили с Костей шёпотом. А сейчас и вовсе замолчали. Только продолжали сопеть. Тот, второй, сопел громче. Как-то тревожно он сопел. Обиженно. Или испуганно?
– Ты нас не видел, – не сказал, а одними губами прошелестел тот, который сопел громче. – Понял? Заложишь нас, значит ты – фашист и гад. И мы с тобой дружить не будем. На-ко вот – пригодится. Тот, у которого твой нож, у них главный. Ты всё понял?
Аккуратно, стараясь не шуметь, он положил на Костину тумбочку какой-то предмет и исчез. Испанец пропал мгновением раньше.
Косте стало не по себе. Из-за этой ненормальной тишины, наверное. Куча народу в спальне, никто не спит, а так тихо вокруг. Ни шороха. Только мерзкий страх плавает в воздухе. По всей спальне. Как облако пара в бане. И плавает этот страх тоже неслышно. Зато его видно. Луна же светит. Ну, в общем, Костя его видел.
Захотелось в туалет. Причём срочно! А минуту назад не хотелось. Ещё и окна, как назло, закрыты. Понятно, что осень, что ночи уже холодные, но всё-таки… Если бы хоть одна форточка сейчас была открыта, звуки с улицы как-то разбавили бы этот плавающий по спальне кошмар. Проехал бы, к примеру, мимо интерната грузовик. Или лошадь поцокала копытами. И было бы не так страшно. Ещё и эти двое сбежали…
Время замедлилось. И тут Костя понял, почему сделалось страшно. И так тихо. – Потому что тишина как раз прекратилась. Нет, в спальне по-прежнему никто не шевелился. Кажется, уже и не дышал. Почему и стало слышно… Наверное, все шестилетки, а не только он, услыхали эти крадущиеся шаги. За дверью. В коридоре. Шаги многих ног.
Костины уши превратились в локаторы и задвигались как у кошки. Играя в индейцев, ему почти всегда доставалась главная и самая почётная роль – следопыта. И, надо сказать, доставалась она ему по праву, поскольку он был прирождённым разведчиком. Вот и на этот раз он услышал (или почувствовал? – сейчас уже не разберёшь, скорее всё же почувствовал, кожей, наверное), что по коридору идут пятеро. И шаги эти приближаются. Не трое и не семеро – к спальне идут пять человек. Точно пять! И это не мальчишки из спальни напротив, в которой живут семилетки, потому что шаги, хоть и осторожные, крадущиеся, но тяжёлые. В общем, идут взрослые…
Костя пошарил рукой, нащупал на тумбочке оставленный там предмет. Поднёс его к глазам. – Кастет. Настоящий! Тяжёлый, черт. Как здорово! Чуть, правда, великоват, но ничего, если держать его крепко и помнить, что он не по размеру, то из руки не выпадет. Главное, не разжимать большой палец.
Костя аккуратно стёк с кровати. Получилось сделать это бесшумно. Только вот свои тапки он не нашёл. Огорчился. Но не искать же их, ведь сейчас на него смотрят двадцать пять пар глаз. Или сколько их тут? Подумают ещё, что он струсил и хочет залезть под кровать. В общем, Костя не стал искать тапки. А вместо этого огляделся и, поскольку обзор улучшился (он же смотрел теперь с высоты своего роста)… Так вот, Костя увидел, что на шестой или седьмой от него кровати справа не сидит, а кто-то лежит. Одетый. То есть спать, как и все, тот пацан не собирается. Это же видно. Но он лежит! А почему не сидит на кровати? Как другие. Чего он вдруг улёгся? Почему? Странно…
Тот, который не как все, который не сидел, а лежал, пошевелился. И что-то сверкнуло. Костя опять же не увидел, а скорее почувствовал, что мальчишка снял очки. Это они сверкнули в его руке. Вот он приподнялся на локте и положил их на тумбочку. А перед этим он их протёр. О полу рубашки. Знакомый жест. Костя уже где-то видел что-то похожее. Причём совсем недавно. Ну конечно, это ведь тот самый еврей, с которым он ехал в кузове грузовика! Который уже несколько недель не спит. И который устроил вчера на линейке безобразный, а, главное, совершенно бессмысленный и идеологически вредный спектакль. Они ещё потом ели пшённую кашу. С маслом. Вдвоём её ели. В пустой столовке. И только когда уже допивали чай, набежали остальные мальчишки. Странно, но на еврея тогда никто не смотрел. Костя это подметил. На него смотрели, а на Оську – нет. Интересно, почему? Точно, его же Оськой зовут!
Дверь скрипнула, и в спальне стало ещё тише. Невесомая тень просочилась в образовавшуюся щель, скользнула по стене и застыла у входа. Вошедший никуда дальше не пошёл, а прижался спиной к стене и начал водить головой туда-сюда. В спальне сделалось совсем тихо. Хотя куда уж тише?!…
Так, задача тени очевидна: вражеский разведчик оценивает обстановку. Костя замер и сделался невидимым. Ну, так он себе сказал, что теперь он невидимка. Чудно, а ведь тень его действительно не замети-ла, хоть он был от неё не дальше, чем в десяти шагах.
Разумеется, шпион прекрасно видел, что никто из малышей не спит. И, похоже, это его нисколько не удивило. Похоже, он и не ожидал увидеть здесь что-то иное. Да что там не ожидал, он точно знал, что именно так оно и будет! Но зачем же тогда он сюда явился? – Затем, чтобы определить, изменится ли поведение малышни, когда вражеский десант войдёт в спальню. Все ведь знают, что здесь сейчас про-изойдёт. И все должны понимать, как нужно при этом себя вести. А все ли это понимают? Вдруг кто-нибудь сейчас возьмёт и заплачет? А какой-то другой нервный дурак закатит истерику, поднимет крик или отколет ещё что-нибудь неправильное. Потому как, если поднимется шум, сюда прибежит снизу Дед Мороз, включит свет и тогда… Но нет, в спальне было по-прежнему тихо. Как в могиле. Вот какой степе-ни может достигать страх.
Разведчик беззвучно открыл дверь. Опять же не было слышно, чтобы он что-нибудь сказал. Скорее всего он просто послал своим какой-то условный знак. И тогда в спальню вошли четверо. Один за другим. А разведчик как раз вышел. И прикрыл за собой дверь.
– Атас пошёл обеспечивать, сволочь, – сообразил Костя.
Он всё ещё стоял возле своей кровати посреди спальни и не шевелился. До вошедших было метра три-четыре. Те самые десять шагов.
– Чёрт, кто ж из них главный?, – попытался он определить. – Нож – это серьёзно. Таким и убить можно.
Трое из четверых карателей бодро направились к кровати очкарика. Они не бежали, но двигались быстро, уверенно ориентируясь в серебристом полумраке. Вот они приблизились к Оськиной кровати. Обошли её с двух сторон. Не сделав ни одного лишнего движения. Не задев ни одного стула. И, главное, не обознавшись с этой проклятой кроватью!
Без резких движений, работая по отработанной схеме, двое из вошедших профессионально зафиксировали руки и ноги близорукого смутьяна, а третий проворно залез на его кровать, уселся ему на живот и стал наматывать на кулак полотенце, которое вытащил непонятно откуда. Костя не смог увидеть, откуда оно взялось в его руках.
– И ведь откуда-то знали, сволочи, где его кровать. Ничего не скажешь, хорошо у них тут с этим поставлено. Отлично подготовились, фашисты! Чёрт, да кто ж у них главный?! Который? Он ни-как не может быть одним из тех, что держат сейчас Оську. Главный ни за что не станет работать в паре с шестёркой. Наверное, главный – тот, который будет его бить. А что тогда здесь делает верзила, притормозивший у двери? Караулит? Стоп! Бить или убивать? Если Оська поймёт, что сейчас его начнут резать, а не просто начистят рыло и уйдут, он заорёт. Нож ведь он и без очков увидит. Но он не кричит. Значит убивать, как он, должно быть, сообразил, его не будут, а собираются лишь надавать по морде. И, значит, вот что: тот четвёртый, что застрял у двери, и есть главный. Точно!
Непонятно с чего Костя сделал такой вывод. Вообще-то говоря, не вполне очевидный. Но решил и решил. Негромко пошмыгал носом, собираясь с силами. Сказал себе, что ничего ему нестрашно, что он очень сильный и вообще ужасно храбрый, и в туалет, кстати, больше не хочет, а дрожит он просто так – со сна. Потому что толком ещё не проснулся. Встал ведь из тёплой постели, из-под шерстяного одеяла, действительно тёплого, а здесь у них, вообще-то, не жарко. Хоть и все форточки закрыты. Пол ещё ужас какой холодный.
Вздохнул. Помедлил пару секунд… Ещё немного пошмыгал носом. До боли сжал в руке кастет… Вы-дохнул. И, слегка наклонив голову, двинулся на главаря, смешно шлёпая босыми ногами по полу.
– Давай сюда мой нож, баран! А не то я тебе…
Естественно, в спальне наступила тишина. Это понятно. Третья или уже четвёртая её разновидность. Экзекуторы, занимавшиеся Оськой, от изумления забыли, зачем сюда пришли. Зажмурившийся от ужаса одессит, стоически готовившийся к тому, что сейчас его начнут нещадно и очень больно лупить, осторожно приоткрыл левый глаз. Его палач, уже намотавший на кулак полотенце и картинно занёсший руку над головой своей жертвы, от изумления не то икнул, не то хрюкнул и начал неуклюже сползать с кровати. Залезал на неё он куда ловчее. Ожидать можно было много чего, но только не такого поворота событий!…
– Как ты меня обозвал?, – подал голос тот, кого Костя определил как главаря.
– Ты, что ли, ещё и глухой? Я сказал – баран! Тебе же ещё на линейке всё было сказано. Или ты че-го-то про себя не понял? Нож мой отдавай. А иначе я из тебя котлету сделаю.
– Ну что ж, – как-то даже слегка подрастерялся предводитель шайки, у которого, если вдуматься, теперь уже просто не оставалось другого выбора, кроме как драться. Независимо от того, входило в его планы заниматься здесь столь вульгарными делом, как банальный мордобой, или нет. И причём драться ему предстояло не до первой крови. – Давай, шкет, раз такой храбрый, забери его у меня.
Непонятно откуда в руке главаря нарисовался нож. Тот самый! Похоже, до сих пор верзила прятал его в рукаве. С садистской неторопливостью, ухмыляясь и омерзительно причмокивая, он начал вытаскивать лезвие. Туго шло. И, когда оно, наконец, открывшись, лязгнуло, бугай сделал первый шаг к Косте. Кто-то из шестилеток не выдержал и всхлипнул. Не заплакал, а просто всхлипнул. Тихонько, но это было слышно.
Вся малышовая спальня знала, что этой ночью здесь должно состояться показательное избиение. Оно не могло не состояться. Такое уже случалось раньше. И не раз. Но сегодня очкарику возможно выбьют ещё и пару зубов, а не просто расквасят нос, как это обычно происходило, поскольку уж больно сильно он проштрафился. Ну и, конечно, ему поставят под глазом фингал. Это непременно. Такой у этой банды фирменный знак. Своего рода подпись. Свидетельство того, что заказанную заведующим работу они выполнили как надо. Такая подпись, как можно догадаться, оставлялась пионерами для того, чтобы весь интернат потом целую неделю наблюдал, что случается, когда ты ведёшь себя неправильно. Обычно одного фингала бывало достаточно. Однако не исключено, что сегодня еврею их поставят под обоими глазами. А может ещё и по ушам будут бить. Если он решит молчать. Чтобы заплакал, его и будут бить по ушам. Ну а что – заслужил! Уж больно вызывающе он вёл себя на линейке. С этим всё ясно. Это здесь в порядке вещей. Но убийство того, кто теперь “все как один”! Этого мальчишку заведующий точно не заказывал. Скандал ведь будет.
В лунном серебристом полумраке оружие в руке пионера сверкало особенно зловеще… Такого ужаса не способен нагнать даже фильм про вражеских диверсантов, которые убили мирного советского часового, оберегавшего нашу границу. Тот мальчишка, который только что тихо всхлипнул, плакал уже вполне открыто. Уткнувшись, правда, лицом в подушку.
Никто не ожидал от Кости такой реакции. А она, его реакция, и в самом деле была неожиданна. В высшей степени. – Он рассмеялся тому гаду в лицо. И заметим, смеяться Костя начал не истеричным смехом, что было бы естественно и потому объяснимо, а, что ли, смехом радостным. Да, вот именно – радостным! Как будто ему стало весело умирать. А ведь никому не весело умирать! Враньё это, когда кто-то говорит, что не боится смерти. Все её боятся. Так вот, Костя, как и любой нормальный человек, смерти боялся. Очень. Да только умирать он сейчас не собирался. И рассмеялся он потому, что ему перестало быть страшно. Ещё минуту назад было, а теперь – нет. Ещё минуту назад он всерьёз опасался, что бугай его зарежет, поскольку знал, насколько опасным может быть его нож в умелых руках. А теперь успокоился. И ему стало легко. Когда он увидел сверкнувшее в полутьме лезвие. Такое знакомое…
Казалось бы, что тут смешного? Детвора сейчас уже в голос начнёт реветь и разбудит Деда Мороза. Та прибежит снизу злая и начнёт громко кричать. Может быть даже отведёт кого-нибудь в карцер. Где жутко холодно и, говорят, есть мыши. А он тут цирк устраивает! На нервах играет.
А в самом деле, что Костю так рассмешило? – Да лезвие, вот что! Разве непонятно? Ведь что в эту минуту выяснилось: – девятилетний бандит, этот недоумок, весь вечер проигравший с ножом, так и не разгадал его секрет. Единственное лезвие, которое он обнаружил, которое обнаружил бы и слепой, было вовсе не тем, которого опасался Костя. Неразгаданный секрет ножа прятался в его рукоятке, которая отнюдь не была монолитной. Она состояла из двух плавающих стальных пластин, с усилием сдвинув которые относительно друг друга, ты заставляешь нож выбросить из себя настоящий боевой клинок. С желобком для стока крови. Во много раз больший, чем то детское лезвие, которым, задаваясь перед девчонками, можно почистить яблоко, поточить карандаш или даже обстругать дощечку, но чтобы им кого-нибудь серьёзно поранить, а тем более убить…
Девятилетний бандит наивно полагал, что держит в руке настоящее боевое оружие, которым он кого угодно здесь испугает. Ведь у ножа такая солидная рукоятка. Да этим коротеньким лезвием, когда дома не бывало отца, Костя чистил на кухне картошку!
Дуэлянты сближались… Костя перестал смеяться и угрожающе засопел. Ещё один из малышей вскрикнул и зарылся лицом в подушку. Плакали уже по крайней мере четверо. Причём достаточно гром-ко. Как назло, ещё же и луна куда-то подевалась. Спряталась, наверное, в облаке… Нашла время прятаться, честное слово!…
Костя перестал сопеть. И в следующую секунду, подпрыгнув, со всей силы заехал пионеру пяткой по колену. Он не стал уклоняться от ножа, которого элементарно сейчас не видел. Было ведь темно. Эта проклятая луна! Хорошо ещё хоть по колену попал. Не промазал. Но, увы, на нож он всё-таки нарвался. Не сильно, не насмерть, но напоролся. Левым плечом, которым на всякий случай закрывал грудь. Взвыл, однако, не он, а главарь. Ну ещё бы фашист не завыл! Если кто не знает, каково это – получить ногой по колену, тому мы и объяснять ничего не будем. Короче, это не Костя завыл. И уж конечно, не он заплакал. Ещё чего! – Плакал пионер. А Костя рычал. На самом деле он не рычал, а гудел. Но, если сделать скидку на возраст, то это его гудение вполне можно выдать за рычание. И тут, слава Богу, у луны проснулась совесть, и она вылезла из облака…
Пионер уже какое-то время лежал на полу. Он больше не плакал. И не шевелился. А Костя ползал по полу и что-то искал. Вот тут ему на помощь и бросился шестилетка. Вскочил со своей кровати, поднял нож, залетевший к нему под тумбочку после сокрушительного удара кастетом в челюсть, и вложил его Косте в левую руку.
Трое карателей, потерявшие чуть ли не целую минуту из-за ступора, в который впали, увидев, как Костя одним ударом в челюсть вырубил их предводителя, очнулись, переглянулись меж собой и смело пошли на него. Молча и страшно. Тевтонской свиньей. Только вот у Кости в руке теперь был его нож. И, хотя плечо горело от адской боли, словно его, это плечо, покусала собака, он нашёл в себе силы именно левой рукой, поскольку правая была занята кастетом, раскрыть боевой клинок. Господи, как же эффектно это у него вышло! Нож так вкусно лязгнул. А, главное, громко. Ещё же и луна, умница, это волшебство как следует подсветила. Бандитское оружие теперь увидели все. И свои, и чужие. Действительно – грозное оружие!
А дальше произошло невозможное. Абсолютно немыслимое! Малыши, явившиеся свидетелями не-давнего позорного замешательства чужаков и того, что самый сильный из них недавно выл тут как маленький, которому накостыляли большие мальчишки, а сейчас и вовсе валяется на полу, дружно, словно по команде повскакивали со своих постелей и, вооружившись кто чем (в основном подушками и стулья-ми), бросились на ненавистных пионеров. Первыми вскочили Испанец и тот – второй.
Обратим внимание: Костя ни разу не пустил в ход свой нож. Возможно из-за того, что от боли не мог поднять левую руку. А может быть потому, что не знал, насколько серьёзно он ранен. И просто берёг эту свою руку. Но скорее всего потому, что в этом элементарно не было необходимости: нож и так произвёл необходимый деморализующий эффект. А вот кастет, опробованный на вожаке, ему ещё послужил…
Двоим карателям, на которых набросилась разъярённая свора изголодавшейся по справедливости малышни, невероятно повезло: им удалось добежать до двери с минимальными потерями. В основном потому, что шестилетки сами себе мешали. Каждому ведь хотелось внести посильную лепту в дело восстановления попранной справедливости. Или как лучше сказать – поруганной? Нет, правильно всё же сказать – попранной. А может и поруганной…
Эх, если бы только они не схватились за стулья! И эти их дурацкие подушки. Пух от них полетел по всей спальне… Ну или если бы они догадались кидать стулья негодяям под ноги. Ведь только свалив добычу на пол, у них появлялась реальная возможность, не торопясь, с расстановкой проделать с ней всё, чего пожелает оскорблённая долгим унижением душа. Отыграться сразу за всё. Может быть даже и за гибель своих родителей. К чему, вообще-то говоря, пионеры отношения не имели. Ну, если уж быть объективными. Но разве это имеет значение, когда враги? Если фашисты. Пионер – он ведь “всем ребятам пример”. А эти злые гады – никакой не пример. Собственно, пример чего?! – Храбрости? – Видели они, как те двое от них улепётывали! – Так что враги. Нехорошие они. Трусы и фашисты! И родителей малышни поубивали нехорошие люди. Никакие не советские! Дело вчера очкарик говорил. Так что всё правильно: эти подлые пионеры – фашисты!
Как бы то ни было, фашисты или не фашисты, на месть дети право имели. Но, увы, до простых вещей не додумались. Не сорганизовались. Почему те два “храбрых” пионера от них и сбежали. Зато подонок, который пару минут назад весь такой смелый и довольный собой сидел верхом на Оське, предвкушая, как начнёт сейчас делать из его лица кровавую маску, от возмездия не ушёл. Ну хоть этот. (Да, воистину, кастет – великое изобретение цивилизации! Газировка и кастет – безусловно лучшее, что изобрёл чело-век!) Выплевывая зубы и отчаянно вопя, совершенно забыв про Деда Мороза, а может и наоборот, призывая её на помощь, он пытался ползти к двери. Но лишь пытался, а не полз. Потому что Испанец и тот, второй, который одолжил Косте чудо-оружие, сидели на нём верхом и со всей дури дубасили его тяжёлыми книжками по психологии, которые без спросу взяли с Оськиной тумбочки. Должно быть у этих двоих было к нему что-то личное. Даже наверняка было. Потому что избивали они его с неожиданным для детей столь юного возраста остервенением.
Во что превратили экзекутора озверевшие малыши, раздосадованные тем, что так бездарно упустили свою законную добычу, нам доподлинно неизвестно. Догадываемся, как там было дело, но в точности этого не знаем. Видели лишь, как Испанцу и тому, второму, пришлось со своего подопечного слезть и поделиться сладким с другими желающими вставить своё слово в обвинительную речь. (Видели, поскольку Костя на тот момент ещё не ушёл из спальни, потому как Ося никак не мог найти его правый тапок. Когда же он его нашёл, они сразу ушли в лазарет обрабатывать рану.) Одно известно: праздничный бан-кет имел продолжение. Недолгое, к сожалению, – минут пять или что-то около того. Но имел! И завершился он лишь с появлением на сцене разъярённой Деда Мороза, прибежавшей снизу на шум и включив-шей в спальне свет.
Ещё какое тот банкет имел продолжение! Тем более, что на свою беду главарь очнулся. Так не вовремя. Лежал бы себе тихонько со своей сломанной челюстью и прикидывался мёртвым ослом. Так нет, ума не хвалило: попытался, дурак, встать и более того, задел при этом локтем Испанца. Ещё же и что-то ему сказал. Обидное. Зря он это сделал. Определённо! В общем, бугай вскоре снова лёг на пол. И больше уже с него не встал. Не пожалели малыши тирана. Ногами его били. А, собственно, чего он хотел? Какого он ждал приёма? И тот, второй, который должен был избивать Оську.
Эх, если бы не Дед Мороз!… Страшно повезло пионерам. Жизнью своей они обязаны этой волшебной женщине. Дай Бог ей здоровья. И счастья в личной жизни. Она ведь ещё не старая. Не сто же ей лет в самом деле! Хотя, кто её знает… В общем, чистого неба ей над головой, внуков побольше и хорошей пенсии. Лишь бы только не было войны. Как всё-таки зд;рово, что заведующему интернатом удалось выбить в прошлом году ставку ночного воспитателя!
Итак, что же предстало взору Деда Мороза, когда, включив из коридора свет, она вломилась в малышовую спальню, из которой вплоть до самого последнего момента раздавались грохот и вопли, перебудившие весь интернат? Отчего-то кажется, что она физически не могла расслышать того, что кто-то из малышей успел-таки пискнуть: – “атас!”. Буквально за мгновение перед тем, как дверь от удара её суровой, но праведной пролетарской ноги распахнулась, едва не сорвавшись с петель. Хотя, может и услышала. Неважно. Как бы то ни было, шум, на который она примчалась, не просто прекратился. Или оборвался. Господи, какое же слово тут подобрать? Поточнее… – Его как будто выключили. Словно бы сама Дед Мороз и выключила его перед тем, как выбила ногой дверь. Когда зажгла в спальне свет. Тем самым выключателем. В коридоре. Или, может, она ошиблась дверью? Ведь она вошла в гробовую тишину. Да, вот именно: Дед Мороз открыла не ту дверь. Ошиблась. Точно. Такое ведь бывает?…
Ворвавшись в спальню разъярённой дьяволицей, Баба Яга (её второе прозвище) испытала нечто похожее на шок. Поскольку не увидела здесь решительно ничего из того, что ожидала увидеть: никакого тебе побоища, смертоубийства, выбитых окон, растерзанных матрацев и т.п.. – Только мирно спящие в своих постелях, почти с головами накрывшиеся одеялами малыши. Кто-то из них сладко сопит и чуть ли уже не слюну во сне пускает, а кто-то даже и слегка похрапывает. В воздухе разлит безмятежный покой и дрёма. – Царство благостного Морфея. Вот кто-то дёрнулся во сне, должно быть из-за того, что в спальне загорелся свет, пролепетал что-то невнятное, на мгновение даже приоткрыл глаза… Но так и не проснулся. Перевернулся на другой бок и затих… Вот ведь артисты, ей Богу!
Выглядела эта идиллическая картина настолько жизненно и правдоподобно, всё в ней было так натурально и обыденно, что ошеломлённая Дед Мороз невольно проявила слабость и спасовала. А ведь ей и надо было лишь подойти к ближайшему симулянту и сдёрнуть с него одеяло. Даже необязательно было его бить. Ну и что бы тогда выяснилось? – А то, что никто из этих шкодливых клоунов на самом деле не спит. Что эти черти лежат под своими одеялами одетые. Что это – форменное надувалово и злостное издевательство над пожилым сотрудником солидного учреждения. По сути – антисоветский заговор. Причём коллективный. У которого наверняка есть свои зачинщики и организаторы. Которых безусловно надо выявить. Оперативно сообщить по телефону о преступлении в соответствующие компетентные органы и вместе с ними выявить. Потому что бороться с контрреволюцией – святая обязанность всякого советского гражданина – убеждённого строителя коммунизма, который честный, за счастье трудящихся, все как один, и так далее…
Увы, Дед Мороз, проявив непростительную слабость и недопустимую политическую близорукость, то есть безответственность, засомневалась. А усомнившись уже даже и в том, в ту ли спальню она вообще вломилась, не ошиблась ли случаем дверью, она не нашла в себе душевных сил задаться элементарными вопросами: – “как можно заснуть посреди грохота, слышного, наверное, даже с улицы?”; “почему у этих милых спящих детишек такие красные и вспотевшие лица?”; и в конце концов – “почему по спальне летает пух?”. Пух же эта идиотка видела! Не слепая. Разве можно было не понять, что здесь только что дрались подушками? Как работник идеологического фронта и просто честная советская женщина могла не понять, что имеет дело с бессовестными прохвостами? С беспринципными и несознательными. У которых неизвестно что на уме. – Наверное, должна была. Да, пожалуй, просто обязана была понять. Поскольку бдительный строитель коммунизма, – как учит нас великий Ленин, Роза Люксембург и заведующий интернатом, – круглые сутки напролёт должен стоять на страже завоеваний социализма и сердцем чуять врага на расстоянии… Даже если от него ничем не пахнет… И вовремя сигнализировать куда следует… Однако, не поняла. Простая женщина – Дед Мороз. Не сильно образованная. Вот и строй с такими горе-охранителями социалистической законности счастливую жизнь для всех как один сознательных представителей рабочего класса и прогрессивного крестьянства. Эх!… Писать, правда, она умела.
Стоп, а кто ж здесь всё-таки шумел, если не эти красномордые малыши? Которые спят… Что победит – трезвость и здравый смысл или гипноз глумливой театрализованной картинки? Над головой Деда Мороза ленивой осенней мухой пролетела мысль, что шум ей померещился. Уж больно тихо и спокойно здесь сейчас было. Неужели и правда померещилось? Вроде бы ещё не пила… – В голове ночного воспитателя, ответственного советского человека не за страх, а за совесть, который стоит на страже великих завоеваний идей Ленина-Сталина продолжилась борьба. Мучительная. Трудная. Непривычная. Героическая.
Нет, не могла она ослышаться! И потом, почему вокруг такой беспорядок? Просто погром какой-то. Значит всё-таки здесь кто-то безобразничал. Но кто? Ясно, что не малыши. Они же спят… Так, а это ещё что такое? Чего это они на полу разлеглись?… Ага, вот же они, голубчики! Попались. А ещё пионеры! (Всем ребятам – примеры.) Шпана. Хулиганьё!! Ну вот всё и прояснилось. Всё срослось! А то уже и в самом деле… Чуть ведь на дошкольников не подумала… Хороши – пионеры! – Набезобразничали в чужой спальне, устали и прилегли на пол отдохнуть. Руки-ноги пораскинули. С одного вон даже штаны сползли. Так крепко сцепились. Господи, какой же эти свиньи устроили беспорядок! Стулья по всей спальне раскидали. И пол кровью вымазали…
Когда Дед Мороз обнаружила рядом с драчунами грозный бандитский нож и кастет, последние её со-мнения насчёт того, кто завтра ответит за нарушение высокоморальной социалистической дисциплины, растаяли. Всё встало на свои места. Ну не шестилетки же такими страшными игрушками забавляются в самом деле! Удивительно, что эта славная пытливая женщина так и не задалась элементарным вопросом, – с какого бодуна девятилеткам пришло в головы драться в малышовой спальне. Кто мешал им набить друг другу морды в своей спальне. Там и места больше. А потом, они же всегда вместе ходили. Неразлучными друзьями были. Это всем известно. Когда они успели поссориться? И с чего вдруг такая жестокость? Ведь чуть не поубивали друг друга. Вон, даже не шевелятся. А живы ли они вообще? – Да вроде…
Орудия преступления (нож и кастет), естественно, были конфискованы и вместе с докладной запиской, подробно описавшей “единственно возможную версию имевшего место безобразного ЧП” легли утром на стол заведующего. Бывший следователь, гордость областного отдела НКВД, увидев эту заляпанную кляксами бумагу, сделался прозрачным и каким-то жалким. Вот только “безобразного ЧП” в под-начальном ему учреждении не хватало! А Дед Мороз, эта дура припадочная!, всё никак не успокаивалась. Взялась даже учить его, кретинка!, как ему с этой бумагой поступить, чтобы дать делу “законный ход”. Куда с ней ему следует пойти. Ведь “с особой жестокостью и с применением технических средств злодейство свершилось”. Рассказывать пустилась, идиотка, как всё “на самом деле было”. И чему она стала “свидетелем”. Заведующий в сердцах чуть её не застрелил. Еле сдержался. Уже и с предохранителя пистолет снял. Но так и не вытащил его из кармана. А очень ему захотелось в эту гадину пальнуть. Железная всё-таки у него сила воли. Молодец!
А что, собственно, Деду Морозу надо? Неужели она и правда хочет скандала? Чтобы сюда понаехали органы? Разбираться и карать виновных. В самом деле? Она этого хочет?
Ну и хорошо, что заведующий не выстрелил. Достоин похвалы за то, что сдержался. Ведь скоро всё с Дедом Морозом прояснилось. Когда она начала жаловаться, что еле доволокла драчунов до фельдшера. На себе ведь их пёрла. Озорники и сейчас ещё лежат в лазарете. Тот, который покрупнее, пока в себя не пришёл. Но жив. Точно. Потому что дышит. А другой – вроде как уже чувствует себя получше. Оклемался. Только вот от завтрака отказался. И говорить пока не может. Только плачет. Очень у него лицо болит. И спина. А ещё, похоже, у него не хватает зубов. Зато руки и ноги у обоих, слава Богу, целы. Ну, почти. Главное, ножевых ранений фельдшер, когда проснулся и похмелился, не зафиксировал. Сказал, что оба головореза здоровы как кони, на которых пахать нужно. А то бы без вопросов пришлось звать милицию и заводить уголовное дело. Ушибов, правда, много. И синяки на обоих страшенные. Ну и челюсть, конечно. У того, первого, что покрупнее…
А фельдшер – сволочь и пьяница! Действительно ведь самой пришлось тащить на себе в этот его поганый лазарет драчунов. Совсем не помогал ей, гад. Даже и не сразу проснулся! Она ему кто – лошадь ломовая? Чтобы на ней пахать… Тяжело ведь ей. Пожилая женщина… Мужа в гражданскую убили… Да ещё за такое нищенское жалование!… Премию вон в прошлом квартале зажали. А ей, между прочим, в драмтеатре на гардеробе стоять предлагают! Давно зовут. На тридцать рублей больше сулят, чем в этой богадельне. И в буфете там хлеб даром дают. Бери сколько хочешь. За теми, кто не доел… Уйдёт она отсюда к чёртовой матери! Ей Богу. Вот как на духу! Больно нервная здесь работа. Уже ножами с кастетами дерутся… Если к Новому Году она премию не получит, точно уйдёт. А повар, он – вор. Как сыр в масле, скотина, катается. И всё никак не успокоится. Решительно всё домой тащит, сволочь! И заведующий ему в этом попустительствует. Можно сказать – потакает. Вертеп разбойничий, понимаешь, развели! Ещё и полы им забесплатно в вестибюле мой…
На сердце у заведующего отлегло, когда он понял, что в действительности нужно Деду Морозу. Чем её совесть успокоить. Награду, гнида, пришла клянчить. Поэтому он и не стал её убивать. А вместо этого наоборот – поблагодарил её за бдительность и преданность общему пролетарскому делу. Официально её поблагодарил. А ещё за беззаветный героизм при исполнении. В наше трудное время. Когда враг у ворот. И шпион на шпионе. Прочувствованно так её поблагодарил. Не только от своего имени, а и от имени всего революционного крестьянства. А также рабочего класса. То есть он даже со стула встал, руку из кармана вынул и официально её от всего сердца поблагодарил. Как он умеет. Как коммунист коммуниста. Она правда не член партии. Ну тогда как своего боевого товарища. Руку ей пожал и сказал, что на таких должны равняться передовики производства. Все как один. Хотел ещё про Розу Люксембург что-нибудь умное ввернуть, но не стал. Во-первых, потому, что и так уже много хорошего ей сказал. А во-вторых, он элементарно побоялся, что сегодня уже точно матом что-нибудь залепит. Очень уж Роза Люксембург к этому располагает. Такое у неё подходящее для этого имя. Удобное. Странно, вроде бы совершенно не в рифму, а вот ужасно хочется сказать. В общем, не стал он про Розу. А вместо этого ещё раз пожал Деду Морозу руку. Она чуть не расплакалась. От себя, от имени органов, НКВД то есть, от лица родной партии, которая за простой народ, и от всей прогрессивной общественности пожал. А ещё он при этом красиво покраснел. Как будто от волнения. Сказал, что два килограмма сливочного масла она получит вече-ром. И куриных яиц три десятка. За то, что на страже интересов партии и правительства насмерть стоит. Как и подобает… Только чтобы ребятишки не видели. Он распорядится, чтобы повар ей к чёрному входу вынес. Сумку только надо где-нибудь добыть.
Покраснел же заведующий вовсе не от того, что разволновался. То есть он, конечно, разволновался, но вовсе не по поводу тех замечательных слов, которых во множестве наговорил Деду Морозу. А от того, что вдруг вспомнил: руку-то он из кармана, в котором лежит пистолет, вытащил, а вот поставить пистолет обратно на предохранитель, забыл. Сейчас как-нибудь неудобно повернётся, а пистолет в кармане возьмёт, да и выстрелит. И что-нибудь ему отстрелит. А то и вовсе убьёт. Вот почему он так правдиво покраснел.
Дед Мороз была счастлива. Горда за свою сознательность и по-настоящему счастлива. Из-за того, что она здесь не просто так, винтик какой маленький и бесполезный, а ради пользы большого и очень нужного дела для всей нашей замечательной страны винтик. Что позарез она, как вдруг оказалось, мировой революции нужна. Что никак не обойдётся без неё Родина в лице заведующего. Ну, и масло, конечно, тоже не последнее дело. И яйца. Целых три десятка. От детишек не убудет. Им сколько ни дай – всё мало будет. Баловаться по ночам меньше надо! Спать по ночам надо. Только вот про жалование заведующий забыл сказать. Ну и ладно. Она ему в следующий раз напомнит. Если интересы партии и правительства… Яйца всё-таки. И масла два кило…
Фельдшера ребята нашли быстро. За пару минут до того, как Дед Мороз нагрянула в малышовую спальню. А чего его искать? Он там и был, куда направил их Испанец: в лазарете, состоявшем из двух комнаток с двумя кроватями в каждой. В одной из них псевдо-лекарь и жил. Дома ведь у него не было.
Найти-то они его нашли. А толку? – Фельдшер оказался вдребезги пьяным. Впрочем, оно и к лучшему. Чем, собственно, он бы им помог? Сами залили рану спиртом, которого вокруг было разливанное море. Он был здесь везде и во всём, во что только можно было его налить. И в склянках из-под лекарств, каковых лекарств в этих антикварных склянках не содержалось почитай с революции. И в импортных бутылках из-под молока, неведомо откуда здесь взявшихся. И даже в чайнике. Из которого они и продезинфицировали рану. Носик у него для этого больно уж был подходящий. На этом, собственно, лечебная процедура и завершилась. Бинт мальчишки не нашли. Может он где-то здесь и был, но не будить же фельдшера. Да и торопиться надо было. В любую минуту Дед Мороз могла нагрянуть. Отсиделись в уборной. Пока всё не стихло.
– Знаешь, а меня ещё никто не спасал. Никогда! Понимаешь?
– Да ладно, чего там…
– Здорово ты ему этой штукой по зубам заехал!
– Да? Тебе понравилось? Правда?
– Угу. И тому, второму. В общем, спасибо тебе.
– За что? А, ну да. Ладно, подумаешь… И не таким морды приходилось бить.
– Так ты теперь, получается, мой друг?
– Ну, навроде того… Ты только не подумай, я своего отца люблю. Просто не хотел при всех… Подумают ещё, что я – девчонка какая. Сопли распускаю. Я его очень люблю. И никакой он не шпион!
– Я знаю…
Вот так и началась их дружба. На всю жизнь. А вообще-то Костя тогда и не думал Оську спасать. Он лишь хотел вернуть свой нож. Только и всего. Но говорить об этом еврею он в ту минуту не стал. Как-то неудобно было. Оська же ему спасибо сказал, и вообще…
А кстати, Косте неожиданно понравилось быть защитником. Как-то по-другому начинаешь от этого себя ощущать. Ещё же и отец ему говорил, что слабых нужно защищать. Сам-то он их защищал. Он всех защищал! А его взяли и убили. Из пистолета. Да еще шпионом перед этим обозвали, сволочи!…
________________________________________
Глава пятая
Ладно, как-то так…
Бог ты мой, сколько ж он, бедный, не спал? Действительно, что ли, десять дней? Врёт поди. Не может такого быть. Ну, два-три дня без сна – ещё так-сяк. Нет, как-то не верится… Да разве можно столько не спать? – Точно врёт!… Это ж какая психика такое выдержит? Хотя, если на него повнимательнее взглянуть…
А может, Оська всё-таки спал? Нет, правда – прихватывал когда-нибудь. По чуть-чуть. Вот смотри, ты как бы бодрствуешь, ходишь как дурак туда-сюда, даже ещё и по дому что-то делаешь. По телефону, к примеру, разговариваешь, обещаешь всё с получки вернуть. Непременно. До копейки! Ну, или в крайнем случае с аванса… А потом вдруг бац!, – и как будто проснулся. Даже сам удивляешься. За бок начинаешь себя щипать. А это что значит? – Что до этого ты спал. Вот что это значит. Понемногу, незаметно для себя, но спал. Может и он так же? Или ещё как. Когда он не знал, что спит. Просто не замечал за собой ничего такого. Ну или когда о чём-нибудь особенном задумывался, когда ни шевелиться, ни дышать уже не хочется. Говорят, некоторые так умеют. Когда человеку больше ничего не требуется. Ни хлеба. Ни воды. Ни зарплаты. Ни грамоты от начальства. Ни даже воздуха! Когда как-то уж совсем ненормально некоторые граждане задумываются и что-то там в себе непонятное переживают, чего другие хорошие пассажиры, которые честно купили билеты и едут сейчас в трамвае вместе с ними на службу, понять не могут. Поговаривают, сидит один такой в Индии – на дереве. Уже много лет. И ни на кого не ругается. Не ест и не пьёт. Даже не дышит. Короче, чёрт его знает…
А бывает ведь и такое, что человек куда-то идёт, как бы он совсем ещё и не пьяный, и даже более то-го, умудряется при этом ещё что-то общественно важное делать, ну, там, политинформацию в коллективе на высоком идеологическом уровне вести, уверять трудящихся, что кругом враги, которые нас ненавидят, а мы – самые хорошие и план выполняем на сто двадцать процентов, короче, слава пролетарской революции, которая для того только и свершилась, чтобы рабочему классу было счастье, и чтобы наши внуки жили при коммунизме, в общем, много он чего хорошего делает, а на самом деле всё это время нагло дрыхнет! Вот и наш Оська. Может такое быть? – Кто знает…
В общем так, пёс с ним, с тем, который сидит в Индии на дереве. Ответственно заявляем: – Оська не врёт! В том смысле, что сознательно не врёт. А просто не знает, что на самом деле временами он всё-таки спит. Как все. Господи, когда и так уже вся жизнь во сне!… Иначе помер бы, наверное. Правда же?…
Ну вот, значит, этой ночью Оська, наконец, заснул. И слава Богу: взаправду, по-человечески уснул. Стало быть, что-то его отпустило. И мама, понятное дело, ему тут же приснилась. Но только не как обычно, а вполне себе живая. И об стенку пятками она не колотила. Даже наоборот – кормила его клюк-венным киселём. А ещё она ему сказала, что он у неё уже совсем большой вырос. Раз в третий класс ходит. Так что она за него рада и ногти грызть ему теперь нельзя – третий класс всё-таки…
Опять же у него появился друг. Защитник. Да ещё в первый же день! Прямо вчера. Надо же, как ему повезло! В общем, Оська, как штаны и рубашку снял, как под одеяло юркнул и кулак под щёку сунул, так сразу же в этот свой сон и провалился. Наверное, сам от себя не ожидал. Поди и не надеялся. Впервые ведь почитай за последние десять дней отключился. По-настоящему. Да ведь как крепко заснул! Хоть из пушки у него над ухом пали – не разбудишь. Это с ним случилось сразу после того, как они с Костей вернулись из уборной, в которой прятались от Деда Мороза. Когда все малыши в их спальне уже давно спали. Не прикидывались, а действительно спали. Потому что тех двоих пионеров Дед Мороз снесла в лазарет. Потом вернулась чтобы прибраться. Стулья с полу подняла и мокрой тряпкой пару раз по полу махнула. А ещё она пожаловалась Иосифу Виссарионовичу на свою несправедливо трудную за такую маленькую зарплату жизнь, выключила, наконец, свет и ушла к себе вниз в каптёрку – доедать колбасу и думать, что будет завтра писать в докладной заведующему. Чай у неё в кружке, понятно, остыл. – Неприятность…
Да, так крепко Оська никогда ещё не спал. Прямо какая-то аномалия с ним приключилась. Утром раз-будить его не получилось. Пробовали. Костя, в частности, несколько раз пробовал. Испанец тоже подходил. Никак. Владелец утраченного кастета предложил прокатить “спящего красавца” на велосипеде. То есть засунуть ему между пальцев ноги бумажку и поджечь её. Сказал, что тут уж любой проснётся и начнёт педали крутить. Спички, сказал, достать не проблема. Испанец идею с велосипедом поддержал, а Костя её неожиданно отверг. Более того, сказал, что не позволит над другом издеваться. Что он может за это и в морду дать. Ему поверили. Спорить не стали. А ведь разумная была мысль. Непонятно, чего он упёрся. В общем не стали виновника ночного ЧП будить при помощи проверенных временем технических средств. Ну и зря – Оська ведь даже к завтраку не встал. Что всех уже просто напугало. Потому как на завтрак в столовку спускаются все. Даже те, которые весь вечер накануне как сумасшедшие гоняли в футбол и поэтому с утра их ноги отказываются ходить. Решительно все в интернате идут на завтрак! Как же можно отказаться от еды? – Такого не бывает. Даже если тебе очень хочется спать, если ты несчастный или у тебя что-нибудь болит. Живот, к примеру. Всё равно все встают, даже самые разнесчастные, и дружно идут завтракать. Без разговоров. Как миленькие.
Ребята проявили совесть и честно принесли Оське из столовки тарелку варёной картошки без масла. Повар сказал, что всё масло вчера сожрали. И что нечего, здесь им не санаторий, где на полдник стакан кефира дают. И сдобную булку, которую сверху ещё сахаром посыпают. Что такое полдник – повар не объяснил. Но про санаторий некоторые слышали.
Так вот, поверх той картошки лежал большой кусок селёдки (хвост) и полтора ломтя чёрного хлеба. Всё это богатство шестилетки разложили на Оськиной тумбочке и стали смотреть, что дальше будет. На такой запах продолжить спать может только мёртвый. Это всякому понятно. Так вот: Оська не проснулся.
А ещё ему принесли стакан чая и рядом с тем стаканом положили на тумбочку два кусочка сахара. Положили и начали следить, чтобы никто тот сахар не спёр. Чай, естественно, остыл. Уже через полчаса.
Ближе к обеду мальчишки забеспокоились уже всерьёз. Волновалась вся спальня. Всё-таки это ненормально: не проснуться, когда у тебя под носом так вкусно пахнет селёдка. И картошка. Ну, картошка, положим, пахла не так замечательно. Тем более, что она была без масла. Даже без растительного. Но селёдка! Это ж какую силу воли нужно иметь, чтобы не проснуться на такой запах. И тем не менее очкарик не проснулся…
Не может быть, чтобы Оська не хотел есть. В такое никто не поверит. Потому что это просто невозможно! Ну и что из того, что он спит. Пахнет же. Двадцать пять мальчишек просто-таки слюной изошли от этого волшебного запаха, а он всё не просыпается. И никак этот свой проклятый завтрак не съест. Прямо издевательство какое-то! В общем, не утерпели. Долго держались. Вот честное слово! Сколько могли. Но не удержались. Потому что не железные.
Сначала съели картошку. Подождали немножко. Честно звали Оську по имени. Негромко правда. Не кричали, а просто звали. И за нос его дергали. Чтобы он, значит, очнулся. Всё-таки совесть у них была. Но Оська просыпаться не захотел… Тогда уж они съели и его селедку. Всё равно ведь скоро обед. А что, если он такой! Если он не хочет есть. Ну а если сейчас всё-таки проснётся и скажет, что он голодный, то и в самом деле – совсем немножко осталось, потерпит как-нибудь полчаса, встанет и пойдёт вместе со всеми в столовку обедать. Но он так и не встал.
Всем досталось по маленькому кусочку. Никого селедкой не обидели. Испанец и тот, второй, который сообразил ночью, что нож и кастет надо подбросить пионерам, за этим проследили.
Сахар тоже поделили. По-честному. Каждый лизнул. По два раза. Только одному во второй раз не хватило. Расплакался. Но тут уж ничего не поделаешь. Начали было думать на того, кто сахар лизал предпоследним. Подумали, что он смухлевал и последний кусочек не лизнул, а взял и весь его схрумкал. А что такого – так всякий бы подумал. Но у того мальчишки были такие честные и несчастные глаза… В общем, бить его не стали. Хотя подозрение осталось.
А Оська всё не просыпался. Ещё и Костю зачем-то позвали к заведующему.
И вот тут… Кто-то выпил чай. Какая-то сволочь! Прозевали. Так ведь и не поняли, кто его выпил. И, главное, когда… Подумали было на того, кому не хватило сахару. Но нет, не он. Он всё это время плакал. То есть был на виду. Однако, не сам же чай испарился! Он ведь холодный был. Это горячий чай может испариться, да и то не весь, а холодный вряд ли. Прямо мистика какая-то… Ещё и Костя не возвращался. Испанец даже отправился его искать. Обед же скоро. Тот, второй, с ним не пошёл. Чего-то он испугался. Чего, интересно? – Невозможно понять. Короче, Испанец ушёл из спальни один. А потом позвали, наконец, обедать. Все из спальни и убежали.
Сделалось тихо. Спокойно и хорошо. Вот тогда Оська и открыл глаза. Долго ими хлопал, соображая, где он. Нашёл на тумбочке свои очки. Надел. Не помогло. Так и не понял. Хотел ещё немного полежать, но захотелось в туалет. Опять же необходимо было разведать, куда это его занесло. Почему он не дома? И где у них тут туалет в самом деле? Сейчас ведь описается.
Что он не дома – Оська понял сразу. И вообще, как-то всё это было мало похоже на Одессу. И на больницу отца. А где ж он тогда? И главное, где у них тут уборная? Ужас, как не хотелось вставать. Однако пришлось. Куда деваться – против природы не попрёшь.
– Иди скорее обедать!, – непонятно чему обрадовался незнакомый мальчишка, вошедший в спальню. С виду здоровый. Не псих. Точно не папин пациент. – Через десять минут столовку закроют, – прибавил мальчишка, вдруг открыл дверь и заорал в коридор как настоящий сумасшедший, Оська даже засомневался на счёт его нормальности: – “Ура, психолог проснулся!!”.
Что это за мальчишка и не сумасшедший ли он, Оська понять так и не сумел. Но слова про обед и столовку его отвлекли и немного успокоили.
– Туалет где?, – спросил он строго, сделав вид, что ничему здесь удивляться не намерен.
– Забыл, что ли?, – вместо него удивился подозрительный мальчишка. – Ладно, пошли, отведу. Ты, главное, смотри, на обед не опоздай. Тебе что, и столовку показать, что ли? Вроде как вчера кашу с нами лопал…
Кашу Оська неожиданно вспомнил. Только ему показалось, что она, эта невероятно вкусная каша с настоящим сливочным маслом, ему приснилась. Однако ж откуда тогда этот чужой мальчишка мог про неё знать? Он ведь сейчас ему не снится. Чудеса.
– А здорово мы им вчера накостыляли!, – снова чему-то обрадовался странный провожатый, когда Оська, натянув штаны, направился вслед за ним к двери.
– Кому?
– Как это кому?…
И тут Оська вспомнил всё.
Обед был замечательный. И суп, и второе. Вернувшись в спальню, Оська от усталости даже прилёг. Так наелся, что аж сил лишился. От пуза налопался! А что – хлеба ешь сколько влезет. Он целых три куска умял. А ещё один унёс в кармане. На всякий случай. Мало ли… Компота вот только ему не хватило. Но Оська на это не обиделся. Плакать во всяком случае не стал. Потому как понимал – сам виноват: не надо на обед приходить последним.
– Слышал? Костю в карцер посадили, – подошёл к нему Испанец, какой-то грустный и растерянный.
– Кто посадил?
– Дед-пихто! Совсем дурак, что ли?!
– И чего теперь?
– Думай! Ты ж – еврей… Я так полагаю, выручать товарища надо. Там, в карцере, мыши. И ужас, как холодно. Темно опять же…
– Ещё и обед он пропустил, – вставил тот, второй, что остался без кастета. – А на голодное пузо, знаешь, как трудно холод терпеть? Так что правда – давай думай! Из-за тебя же тут ночью всё за-крутилось. Короче, говори – что будешь делать.
– Я? – Ничего.
– Ну ты и гад!, – опешил Испанец и даже отшатнулся от Оськи. Словно тот был ядовитым. Или за-разным.
– Точно, ренегат, – подтвердил умным словом второй суровое обвинение Испанца. – Пацан из-за тебя на нож попёр и в карцер сейчас по твоей милости угодил. А ты?!… Вставай и давай что-нибудь делай! Не будь гнидой.
– Ничего я делать не буду, – упрямо стоял на своем Оська.
– Сволочь!, – брезгливо поморщился Испанец. Огорчился значит. – Пошли, Кешка! Может, сами чего придумаем. Знали б мы, что ты такой…
– Ничего делать не нужно…, – каким-то странным голосом заговорил вдруг Оська. Как будто это не он сейчас сказал. Словно эти слова были обращены вообще не Испанцу, а непонятно кому. – Нельзя.
– Как это нельзя?!, – взорвался Кешка.
– Нельзя, – откуда-то не отсюда ответил ему очкарик. А ему ли? Да и на ответ это как-то не походило. Может это… – Не надо мне мешать. Тогда и случится. Если удастся успокоиться…
– С чего это тебе вдруг понадобилось успокаиваться?!, – взвился Испанец. – Ты вроде как не особо сейчас разволновался.
– Рот закрой и вон пошёл!, –
ответил ему непонятно кто. Негромко этот кто-то сказал. Но в спальне наступила тишина. Не такая, какая приходила сюда ночью. А такая, как будто из комнаты выкачали воздух. Не то, чтобы здесь стало нечем дышать. Но всё стало каким-то прозрачным. Разреженным. И неожиданно запахло цветами. Обыкновенными. Простыми. Такими синенькими. Как же их называют?… Хотя, какие могут быть осенью цветы? Да и что можно унюхать через закрытые окна?
– Что?!, – поперхнулся Кешка. – Да я тебе сейчас!…
– Вон пошли! Оба, – ещё более замогильным и одновременно необъяснимо властным голосом заморозил его благородный порыв Оська. – Работать мне мешаете. Ничего делать нельзя. Пускай само…
– Само ничего не делается! Правда ведь, Кешка?
– А в самом деле, почему в интернате нет девчонок? И пианино…, – сказал Оська совсем уж непонятное, но зато уже более менее своим голосом. – Веселее же с ними будет… Чёрт, на голодное брюхо быстрее получается. Не надо было обедать…
– Ну ты совсем уже!…, – задохнулся от возмущения Испанец.
Кешка выразился точнее. То есть нецензурно. Поэтому мы не будем приводить здесь его слова. Некоторое время эти двое ещё говорили всякое обидное в адрес странно меняющегося у них на глазах очкарика, который не захотел пойти выручать друга. Но Оська их уже не слышал. Наверное, потому на них и не обиделся. Только через десять минут он пошевелился, пробурчал что-то вроде – “ладно, как-то так… главное про девчонок не забыть… и про пианино…”, – встал с постели и, не оборачиваясь, вышел из спальни. Разговаривать ни с кем не стал. Как будто никого здесь, с кем можно было бы поговорить, не было. Ни на кого даже не взглянул. А может рядом с ним и правда уже никого не было?… В общем, если в спальне кто-то сейчас и оставался, этот кто-то вряд ли понял, что задумал Оська, и куда он отправился. Точнее – сквозь что…
________________________________________
Глава шестая
Пустая голова
Оська вернулся в спальню довольно скоро – минут через двадцать. В крайнем случае через полчаса. Сейчас уже трудно сказать. Да это и неважно! Какая, собственно, разница… Важно другое: окна в спальне оказались настежь распахнутыми, почему Оська с испугу даже поёжился. Он ведь был легко одет. Но, что странно, холодно ему не стало. Потому что на улице была весна. Не поймёшь только, какой месяц. Май, наверное. Потому как уж больно было тепло. А ещё пели птицы. Громко и весело. И пахло цветами. А как же осень? Куда она вдруг подевалась? Ведь он только что ходил обедать. Компота ещё не хватило… Кусок хлеба в кармане заначил. Вот он – здесь и лежит…
– Ты почему на контрольную не пришёл? Училка про тебя спрашивала, – спросил девятилетний мальчишка, смутно Оське знакомый. Его имени он вспомнить не смог, а так – знакомый. Где-то он его уже точно видел. – Мы тебя, конечно, отмазали, сказали, что у тебя опять голова заболела, но, знаешь…
– На какую ещё контрольную?, – сердитым басом оборвал его Оська, пряча за этой своей сердитостью растерянность и удивление.
– Не придуривайся, психиатр! – По арифметике. Вот не переведут тебя в четвёртый класс – будешь знать.
– В какой?!
– В четвёртый. Ты, кстати, какой язык выбрал?
– Так я что, уже и в школе учусь?
– Ну хватит уже! Знаем мы эти твои шутки. Я английский выбрал. Не желаю говорить на языке врага!
– Какого ещё врага?
– С тем самым, с которым наша Родина уже два года воюет. У тебя что, опять мигрень? Какой-то ты сегодня варёный. И соображаешь туго. Из-за головы, что ли, в школу не ходил?
– Да вроде нет у меня… Как ты сказал? Мигрень? А сколько мне лет?
– Столько же, сколько и всем нам.
– А сколько всем вам?
– Да пошёл ты!
– Нет, правда.
– Слушай, ты точно здоров? Бледный какой-то.
– Не знаю…
– Тебе девять лет.
– Ничего себе!
– А ты думал – сколько?
– Ну…, – замялся Оська. – Не помню, – соврал он, чтобы не выглядеть совсем уж дураком. – Так значит, я уже и в школу хожу… Интересно…
– Давай-ка я всё-таки сбегаю за фельдшером. Что-то хреново ты сегодня выглядишь…
– Что?
– Да ничего. Странный ты сегодня. Так сбегаю? Он аспирину даст. Тебе вроде помогало…
– Не надо никуда бежать. И аспирина не нужно. Всё со мной в порядке. Фельдшер мне точно не поможет. Значит, я скоро вместе с вами пойду в четвёртый класс?…
– Если только двойку по арифметике не схлопочешь. Раньше ты вроде не прогуливал.
– Арифметика… Слушай, а вы логарифмы уже проходили?
– А это что такое?
– Ага, понятно…
– Что тебе понятно?
– Ну и где тебя носит, Фрейд долбанный?!, – с порога заорал ворвавшийся в спальню сильно запыхавшийся Испанец. На вид и ему было лет девять, как, собственно, всем здесь. Взрослый со-всем. – Нигде не могу тебя найти! Дубина, ты почему школу прогулял? Арифметичка тебе башку отвернёт. Ты где был? На речку, что ли, бегал? А чего меня с собой не взял? Договаривались же – поодиночке никуда не ходить. Свалишься ещё где-нибудь со своей дурной башкой, отдувайся потом за тебя! Я уж не говорю о тех козлах…
– Я с заведующим беседовал, – остановил разговорчивого Испанца Оська.
– Что? С кем? Интересно, и о чём же ты с ним говорил?
– Ну, насчёт Кости… А ещё я его спросил, почему у нас в интернате одни мальчишки. Неправильно это.
– И куда он тебя послал?, – как-то нехорошо ухмыльнулся Испанец. Не то, чтобы со злостью, а скорее с недоверием.
– В каком смысле?
– Ну, что он тебе на всё это ответил?
– Согласился со мной.
– Что?!
– Ничего. Сказал, что к учебному году девчонки в интернате появятся. Обещал похлопотать.
– Это ты так шутишь?
– Ну почему же… В НКВД ведь и девчонки должны служить…
– И он тебе обещал?! Похлопотать? Ну вот что ты заливаешь?!…
– А что такого? Погоди… Слушай, я так понял, сейчас война идёт.
– Поздравляю: угадал, – облил его сарказмом Испанец.
– А с кем мы воюем?
– Ты чего, совсем рехнулся?! Хватит уже выделываться. Проснись. С фашистами мы воюем.
– С какими? С немцами?
– А с кем же ещё? Конечно с немцами! Ты что, с Луны свалился?
– Да вроде нет. Не с Луны… Ведь вроде как дружили с ними… А ты меня зачем искал?
– Так Костя же на пустырь пошёл.
– И что? Подожди… А как он мог уйти, когда он в этом сидит, как его… Без обеда ещё остался… Куда? Зачем он ушёл?
– Как зачем? Ты что, не помнишь?
– А что я должен помнить?
– Ну, те два козла его позвали. Ещё утром. В столовке к нам подошли. О чём-то хотят с ним поговорить. Опять…
– Какие ещё два козла? Стой! Они ж в лазарете лежат…
– По шее сейчас дам! Достал уже. Психиатр недоделанный.
– Нет, правда… Чего им от него надо?
– А то ты не знаешь!
– Нет, в самом деле, как они могли так быстро выздороветь? У главного ведь челюсть сломана. И сотрясение…
– Не мотай мне нервы! Сотрясение… Лечиться надо!
– Кому, главному?
– Тебе, болван! Сказали, чтоб он один пришёл.
– И чего?
– Да беспокоюсь. Кешка за ним побежал.
– Зачем?
– Идиот!
– Кто?
– Доиграешься. Господи, и что у тебя за страсть придурка из себя строить?! Кешка цепь с собой взял. Не нравится мне всё это.
– Какую ещё цепь?
– Да велосипедную! Хватит уже дурака валять в самом деле! Очнись давай. Кешка хотел, чтобы я у тебя спросил, сколько их на самом деле там будет. Ты вроде как можешь… А тебя, дурака, нигде не было. Вот всегда так, когда ты нужен, никогда…
– Четверо, – остановил Испанца Оська.
– Что четверо? Как четверо?! И, главное, молчит ещё, гад!…
– Так – четверо! И ничего я не молчу. Мне заведующий только что сказал. Я его спросил, за что он Костю в карцер посадил…
– Какой еще карцер, кретин?! Заведующий ему сказал… Трепло! Подожди, а откуда заведующий вообще может про это что-то знать?… Ах ты ж, сука!!…
Оська чуть не задохнулся, и голова у него сильно кружилась, когда они с Испанцем прибежали на тот пустырь. Далеко он. Практически за городом. Но успели. У Кешки в руке действительно была велосипедная цепь. Серьёзное, кстати, оружие. А у Кости руки были пустые. Зато у четверых старшеклассников Оська разглядел в руках ножи и кастеты. Костя был красный как рак. Должно быть понимал, что живым он отсюда не уйдёт. Что это – его последний разговор с бандитами. Грань перейдена. И больше они его независимость терпеть не намерены. Дёшево, однако, он свою жизнь отдавать не собирался.
Кешка, напротив, был бледен. И, надо полагать, до крайности напуган. Однако тоже готов был драться. Иначе не прибежал бы сюда. Учуял, что затевается неладное. И прибежал. Испанец не понял, а он почуял. В самом деле – чутьё у Кешки волчье. Не знал он только, сколько будет комсомольцев. Подозревал, что бугай на эту встречу придёт не один, потому что он – сука, хоть и комсорг школы. И всё равно, как бы страшно ни было, Кешка на помощь Косте прибежал. Да ещё на всякий случай цепь с собой при-хватил. Но ножи!… Хотя на самом деле опасность в драке представляют не они. Ножи, если и пойдут в ход, то в самую последнюю очередь. Опасны именно кастеты. Один, кстати, его, Кешкин. Сволочь, заве-дующий! Паскуда!! Вот кого надо бы убить.
Свой нож признал и Костя. Надо полагать, что о заведующем он подумал сейчас примерно то же, что и Кешка.
– Ага, вот и твои защитнички подоспели, – мерзко ухмыльнулся предводитель банды, руководитель комсомольской ячейки школы, в которую ходили все интернатские. – А обещался один прийти… Ну что ж, мы вроде как всё с тобой обсудили. Пора ставить точку. Значит так: обещаю не убивать, если…
– На-ко вот, – Оська вытащил из-за пазухи и сунул Косте в руку пистолет. Как он сумел с ним сюда прибежать – загадка. Тяжёлый ведь. – Пугани его. Я у заведующего взял.
– Что?!, – обомлел бугай. И как-то вдруг обмяк. Растерялся. – Говоришь… Это что же?… Тебе что, малец, эту штуку заведующий дал?
– Ага.
– Не может этого быть. Врёшь, сволочь!
– А что ты так разволновался, баран?, – ощерился Костя, который с пистолетом в руке почувствовал себя несколько увереннее. – Думал, если он тебе мой ножик дал и приказал меня зарезать, значит он тебя за человека держит? Что он тебе доверяет? Ошибочка вышла. Продал он тебя. Будешь теперь подо мной ходить! Понятно тебе, баран?!
– Не будет, – тихо проговорил Кешка, который не в состоянии был отвести глаз от пистолета. И как-то странно они у него заблестели, эти его глаза. – Разве непонятно? Или мы, или они. Вместе нам не жить. Теперь уж точно.
– На колени вставай!, – взревел вдруг комсомольский вожак. – Если хочешь жить. А пистолетик этот можешь обратно заведующему отнести. Кишка у тебя тонка в меня выстрелить.
– У меня кишка тонка?!
– У тебя. Сопляк ты ещё. Да кто ты против меня?, – ещё же и засмеялся, сволочь. – Отец твой может и выстрелил бы, а ты, слизень… ты у меня…
Увы, Костя действительно не выстрелил. Два раза поднимал на жирдяя пистолет. И не смог. Хотя бы мимо пальнул. Для острастки. Не догадался. А ситуация тем временем накалилась уже до края. Если до этого и оставался какой-то шанс. Неизвестно какой… Ну не становиться же в самом деле на колени. Старшеклассники воодушевились. Поначалу пистолет произвёл на них впечатление. Но после того, как Костя дал слабину и даже в воздух не сообразил выстрелить, непродолжительное, но, как ни крути, заметное, а главное, публичное унижение старшеклассников требовало отмщения. Оно делало кровавую расправу над девятилетками неизбежной. А кастеты – это действительно страшно. И ножи… Испанца откровенно затрясло. А Оська… Он как будто ещё не соображал, во что вляпался. Поэтому и не дрожал. Такой в другой ситуации умный, а тут вроде как немного отупел. Не испугался в общем.
– Дай-ка сюда!, – это Кешка сказал. – Смотри, как нужно делать, когда ненавидишь…
С этими словами он вынул из дрожавшей Костиной руки пистолет, красиво, на одной пятке развернулся лицом к врагам и быстро двумя выстрелами убил главаря и ту мразь, которая прошлой ночью сидела на Оськином животе, готовясь сломать ему нос и поставить фингалы под обоими глазами. Секретарь комсомольской организации получил пулю в лоб. И потому умер мгновенно. А тот, другой, словил свою горлом. И пережил вожака чуть ли не на целую минуту. Во всяком случае Оське показалось, что умирал он ужасно долго.
– Стоять!, – чужим металлическим голосом рявкнул Кешка двум другим старшеклассникам, которые начали пятиться и собирались уже рвануть со всех ног. – Добудете лопаты и это дерьмо закопаете, – показал он пистолетом на трупы. – Лопаты добывайте где хотите. А в интернате скажете, что эти сволочи сбежали на фронт. Сели в поезд и уехали. Потому что они – комсомольцы. Не вытерпели. Удрали, короче, защищать нашу распрекрасную советскую Родину. Я вас здесь подожду. Проверю, как вы умеете рыть могилы. Если через пятнадцать минут не прибежите сюда с лопатами, найду и пристрелю обоих.
– А ты как же… теперь?, – спросил Костя, когда комсомольцы убежали искать лопаты. – Как теперь будешь жить?… Вдруг те двое расскажут заведующему правду?
– Правду они никому не расскажут, – жёстко срезал его Кешка. – И какую, собственно, правду? Ту, что они тайком закопали здесь своих товарищей? А может тогда уж заодно и убили? Мы ж тут вроде на чекистов учимся. На честных и хороших. Понимаем, как на это посмотрит следователь. Конец им, как только рты раскроют. Да они до конца жизни будут трястись от страха. А вот я…
– Что ты?, – впервые подал голос Оська, который пока ещё не отошёл от шока.
– Трястись от страха больше не желаю. И не буду!
– Так ведь это может когда-нибудь раскрыться, – попробовал рассуждать разумно Костя, который дрожать ещё не перестал. – Даже если те двое и будут молчать.
– В том-то и дело, – согласился с ним Кешка и, что самое потрясающее, он казался при этом абсолютно спокойным. Да не просто спокойным, а каким-то другим – чужим и незнакомым. Как будто стал уже не совсем Кешкой. То есть совсем не Кешкой!
– Так что же ты будешь делать?, – выдавил из себя потрясённый Оська. Его тошнило. Ещё и с голо-вой творилось что-то непонятное.
– Поеду вместе с ними бороться с фашистами, – задумчиво произнёс Кешка, кивая на мёртвых комсомольцев и одновременно засовывая пистолет себе за-пазуху.
– Ты это… пистолет-то отдай. Я его заведующему должен вернуть.
– Перебьётся!, – осадил Оську как-то вдруг странно повзрослевший убийца, на глазах ставший совершенно другим человеком. Да и человеком ли… – Мне теперь эта штука самому пригодится. Всё, кончилось моё детство. Пора ехать долги возвращать. А кстати, заведующему вы как раз правду можете и сказать. Только через недельку. Когда я уже далеко отсюда буду.
– И куда ж ты поедешь?, – спросил Костя.
– А вот это уже не твоего ума дело! Да, хорошо мы жили. В тепле спали. И жратва у нас была. Но теперь это уже…, – загрустил вдруг Кешка, на минуту снова вернувшийся в прежнего себя. В человека. И даже показалось, что он сейчас заплачет. Но нет, только показалось. – Теперь я – волк. А что? Мне так даже нравится. Никакая гнида больше не посмеет указывать мне, каким я должен быть. И как сильно я должен любить эту вашу расчудесную Родину.
– Вашу?!, – вскинулся Костя. – Ты слова-то выбирай!
– Вашу, конечно! Нашей она была полчаса назад. Пока эти скоты были живы.
– А трудно убивать?, – впервые за всё это время раскрыл рот Испанец, от потрясения явно ещё не оправившийся. Да, здесь был сейчас только один спокойный из четверых – Кешка.
– Слушай, а тебе их не жалко?, – подхватил Оська. – Ну, чисто психологически… Такой ведь интересный опыт! Костя вон не смог…
– Трудно?, – на мгновение задумался Кешка. – Это ты хорошо сейчас сказал – про опыт. Мне ведь как раз такой опыт и нужен был. Теперь я знаю, что это такое… Теперь мне легче будет должок отдать.
– Какой еще должок?, – полюбопытствовал Оська.
– Какой надо!, – мрачно и как-то нехорошо улыбнулся Кешка. И всем стало холодно от этой его нехорошей улыбки. Девятилетние не должны бы так улыбаться. – Тех двоих?, – вдруг вспомнил он про заданный ему вопрос. – Нет, трудно не было. Не особо. Вот вас мне было бы трудно сей-час убить. Хоть вы и собираетесь чекистами стать. Господи, как же я ненавижу это сучье племя! Это ж надо было додуматься – определить нас в такой интернат. Каждому бы в башку свинца влепил. За то, что они сделали… Ну всё, прощайте. Может, встретимся когда-нибудь ещё. Хотя вряд ли. Интересно, а кто из нас тогда первым выстрелит? Ну, если и правда когда-нибудь встретимся. Мы ведь тогда уже все будем с пистолетами.
Когда мальчишки возвращались в интернат, им повстречались комсомольцы, бежавшие с лопатами к ожидавшему их на пустыре Кешке. Вид у них был затравленный. И в глаза третьеклассникам они не смотрели.
– Слушай, а как это заведующий дал тебе свой пистолет?, –
спросил у Оськи Испанец, похоже только для того, чтобы не молчать. Больно уж тягостная повисла тишина. Прямо облако какое-то над ними проплыло. Этой незнакомой тишины. Даже птицы замолчали.
– Я просто спросил его, полагается ли заведующему интернатом оружие?, –
охотно отозвался Оська, стряхивая с себя сны, в которых от усталости он уже начал путаться. Который из них про то, что случилось только что, когда он согласился с тем, что ему девять лет, а который о том, как он ехал вчера с Костей в грузовике? А ведь откуда-то он знал ещё и про логарифмы. То есть где-то рядом, словно в соседнем зале кинотеатра показывали третий сон, который он мог, но не захотел смотреть. При том, что достаточно было лишь пошире открыть дверь и войти… Так который из них главный? Ну, или последний, на котором можно остановиться… А который настоящий?… Оська решительно мотнул голо-вой и сон с убийством комсомольцев на время сделался главным. Нет, уже не на время. А как бы навсегда. То есть единственным. Все остальные он списал на мигрень. Или какой там болезнью интернатские его пометили? И облако, накрывшее мальчишек, перестало быть таким уж густым и безысходным.
– Подожди, а откуда ты узнал, что у него есть пистолет?, –
начал возвращаться к жизни Костя. Произошедшее было для него настолько страшным и невозможным, что и ему тоже стало казаться сном. Чем-то таким, чего на самом деле не происходило. Вот ничего не случилось полчаса назад на том пустыре! Но… про оружие ему всегда было интересно поговорить. Так что…
– А я и не знал.
– Как это? Это что, снова те твои фокусы?
– Угу. Типа того.
– И чем же ты сегодня вскрыл его мозги?
– Да ничем особенным. Просто спросил, зачем он держит водку в голове товарища Сталина.
– Где?!
– В бюстике. Помнишь, стоит в его кабинете?…
– Стой, а про Сталина ты откуда узнал?, – теперь уже взбодрился и Испанец и даже слегка порозовел. А то уж совсем серый стал. Какой-то землистый.
– Ниоткуда. Я ведь и про Сталина ничего не знал.
– То есть как?
– А вот так. Я даже и того не знал, что наш заведующий пьёт водку, – тут Оська остановился. Устал. И остальные тоже с удовольствием остановились передохнуть, потому что ноги отказывались идти. – Кстати, вполне возможно, что он вовсе и не пил водку. Ну, в той его прежней жизни. И, стало быть, в голове Сталина её не хранил.
– Не понимаю…, – начал терять нить разговора Испанец.
– В той, может быть и не хранил, – продолжил Оська, похоже, отвечая уже не на вопросы друзей, а пытаясь объяснить что-то самому себе. – Даже скорее всего, что не хранил. И пьяницей он в той жизни не был. А в этой – в новой – очень даже им стал. Кстати, я ведь даже и не знал того, что го-лова у Сталина пустая, пока не сказал заведующему те слова. Мне раньше казалось, что она мраморная. И очень тяжёлая. Может она и была когда-то мраморной. Но вот, я произнёс слова, просто слова, и пожалуйста – она стала гипсовой. И всегда такой была.
– Что значит – стала?, – запутался Костя. Он даже забыл думать про пистолет. – Была… стала…
– То и значит. Я сказал себе те слова. А он их услышал и впустил их в себя. То есть вошёл в мой…, – Оська хотел сказать “сон”, но не сказал. И правильно сделал. А то бы мальчишки на него обиделись. Достал уже он всех своими выкрутасами. – Вот тогда голова у Сталина и стала пустой. Ну то есть гипсовой. А заведующий – пьяницей. В этой жизни… А может и в прежней она не мраморной была. Может она у Сталина всегда была пустой. Не это важно…
– Так ты что, сказал ему про водку в голове у верховного и?…, – Испанец сделал вид, как будто он сейчас действительно что-то понял из той вредной чепухи, которую, несмотря на некоторую самоцензуру, непроизвольно продолжал лепить Оська. – А пистолет?
– Ну, про пистолет он мне уже сам рассказал. Когда я про Костю начал. Опять же до этого у него никакого пистолета могло не быть.
– Как это возможно?, – спросил у Кости Испанец, с недоверием поглядывая на Оську.
– Ну, раз он говорит, значит возможно. Я тоже не понимаю – как. Но знаю, что Оська не врёт. Может он и сумасшедший, у него же часто голова болит, но он точно не врун. Одного я не могу понять, куда теперь Кешка поедет, – вдруг переменил тему Костя. Потому что слушать Оськины фантазии ему надоело.
– Когда его маму арестовали, – начал Испанец, ни на кого не глядя, – ну, не в тот же день, а где-то через месяц его нашла одна тётя. Она тоже была арестована, но только её выпустили. Перепутали с кем-то. Или кто-то за неё заступился. Короче, разобрались и её отпустили. Такие вот бывают чудеса.
– А зачем ты нам всё это рассказываешь?, – не понял Костя.
– Да так… Она его нашла и привела в свой дом. Отмыла. Подкормила.
– Ну и что?
– А то, что через две недели та тётка не выдержала и призналась ему в том, что убила его мать. Они с ней вдвоём в камере сидели.
– То есть как?!, – оторопел Костя.
– Она сказала Кешке, что его мама сама об этом попросила. Долго её упрашивала. Неделю или да-же две. Вот она её и убила.
– Как?, – проявил интерес к разговору очнувшийся от своих идиотских мыслей Оська.
– Подушкой задушила.
– А разве так можно?
– Можно!, – как знающий человек солидно подтвердил такую возможность Костя. – Я вот знаю один случай…
– Да подожди ты!, – не дал другу углубиться в воспоминания Оська, – А как же та тётя согласилась убить?
– Ну, Кешкина мама рассказала ей, что с ней каждый день на допросах делали следователи. Та в конце концов и согласилась. Пожалела, значит, её.
– А что они с ней делали?, – заинтересовался Костя.
– Его мама была школьной учительницей. Она вела в старших классах литературу. А те два следователя, что её допрашивали, – были когда-то её учениками. Она им тройки ставила. Вот за это они её и арестовали. Каждый день в большом кабинете раздевали и…
– Как раздевали?!, – в один голос спросили Оська и Костя.
– Совсем. Вообще никакой одежды на ней не оставляли, – пояснил Испанец. – А потом оба залезали на стол и заставляли её бегать вокруг того стола. У них хлысты были. У обоих. Они её теми хлыстами стегали, вот она и бегала. Голая.
– Сволочи!, – прохрипел Костя и сжал кулаки. Оська кулаки не сжал, а просто стал смотреть куда-то в сторону. Как будто ему стало не интересно слушать.
– Они ещё и других следователей из других кабинетов звали посмотреть, – продолжал свой страшный рассказ Испанец. – Ну, тех, кто был свободен. А потом…
– Что потом?, – спросил Костя.
– А потом они её клали на стол и делали с ней ужасные вещи. Эти её ученики… Суки! Тётя не сказала Кешке – какие они вещи делали, но, наверное, очень плохие, раз его мама попросила её убить, а тётя согласилась.
– Ты зачем нам всё это рассказываешь, дурак?! Кто тебя просил?, – вдруг разозлился Костя и опять сделался красный. Ему даже стало трудно дышать.
– Так ты ж спросил – куда Кешка поедет.
– Думаешь, он теперь ту тётю застрелит?
– Дурак, – не оборачиваясь, тихо сказал Оська, у которого по щекам текли слёзы. Но он эти слёзы прятал, глядя в сторону.
– Да?…, – задумался Костя. – А как же он их найдёт? Вдруг они там больше не работают. Война всё-таки. Столько времени прошло.
– Кешка найдёт!, – с убеждением сказал Испанец. – Всех. Даже тех, кто просто смотреть приходил.
И почему-то Косте и Оське захотелось, чтобы Кешка тех гадов действительно нашёл. Очень захотелось!
________________________________________
Глава седьмая
Счастливое детство
В интернате известие о том, что трое воспитанников сбежали на фронт, было воспринято с восторгом. Мальчишкам откровенно завидовали. Кто-то, правда, больше радовался тому, что банда комсомольцев, наконец, развалилась и дышать интернатским стало легче. Свободнее стало дышать. Впрочем, таких было меньшинство. В основном же дерзким беглецам завидовали и очень ими гордились. Причём открыто. Особенно девятилетним Кешкой. И не только интернатские. Весь город ими восхищался.
Как ни странно, на голову заведующего из-за этого громкого ЧП никаких особенных громов не обрушилось. Даже наоборот. То есть его, разумеется, на партсобрании пожурили. Но как-то двусмысленно его там пожурили, с улыбками и подмигиваниями, дескать слишком уж боевых ребят он у себя воспитывает, что все понимали как ребят хороших и идеологически правильных. Короче, всерьёз заведующего ругать не стали. А что – патриотичный же в целом инцидент получился. Чего на него ругаться. Кто ж не мечтает удрать на фронт и умереть “за Родину – за Сталина”. За ту самую Родину, которая тебя любит невозможно как и на всё ради тебя готова. Напротив, интернату после той очевидно положительной истории почти полностью вернули его довоенное довольствие, летом сорок первого урезанное чуть ли не втрое. А и то правда – как-то уж больно голодно стало. И дров на зиму пообещали дать дополнительно две машины.
Но главное, тем же летом, в июле, в интернате появились первые девочки. Сначала только семь штук. И какие-то они были забитые. Всего шугались. Повару за еду зачем-то говорили спасибо. Чем его не на шутку смущали. И лишний кусок хлеба за обедом стеснялись взять. На линейке их не заставили рассказывать про то, какие плохие у них оказались родители. Только две девчонки вызвались по этому поводу выступить. Добровольно. Одна, как прямо на линейке выяснилось, была просто дура. И трусиха. А вторая, с двумя весёлыми русыми косичками, искренне гордясь собой и той начальной школой, в которой ей уже в первом классе доходчиво объяснили, как нужно правильно Родину любить и ненавидеть наших врагов, поведала, что это она сама позвонила в НКВД и сообщила дежурному офицеру, что к её папе по вечерам ходят дяди военные и разговаривают на кухне контрреволюционные разговоры. То есть уже не просто дура. Она ещё удивилась, что ей похлопали не так громко, как той – другой, которая была просто дурой и говорила гадости из страха. Искренне удивилась. Не поняла. Даже на заведующего посмотрела. Дескать, что она не так сказала?
Испанец сказал про девчонку с косичками, что она сука. Костя с ним согласился и сказал – “точно”. А потом ещё добавил, что она некрасивая. Оська ничего про неё не сказал. Он не стал подтверждать, что она дура, некрасивая и так далее. Зато сказал, что ей скоро представится шанс поумнеть. Непременно. И уже совсем скоро. Как всегда – что-то непонятное сказал. Вот не может он не выпендриться!
Девочек поселили на третьем этаже. Всех в одной спальне. Несмотря на то, что они были разного возраста и самой старшей из них исполнилось двенадцать лет. У нее уже выросла грудь, каковая неожидан-ная подробность произвела на интернатских мальчишек сильнейшее впечатление. Прямо неизгладимое! Причём на всех поголовно. Без исключения. На несчастную девушку мальчишки смотрели так, что она стала ходить по интернату вся красная. И сутулилась. Потом, правда, привыкла и сутулиться перестала. Не из вредности, а, как предположил Оська, из гордости. С вызовом та девчонка теперь ходила. То есть специально перестала сутулиться, а, иначе говоря, всем назло! Чтобы все мучились и зарабатывали себе косоглазие. Старшие мальчики поначалу боялись к ней подойти и заговорить про погоду или про то, кто из них дальше всех кидает учебную гранату. А потому, демонстрируя свою мужественную позицию, или просто для повышения самооценки храбро кричали ей вслед нехорошие слова. И после этого убегали. На что она поджимала губы и делала вид, что на дураков она не обижается. И вообще этих грубых слов она не знает. А как их можно не знать? – Их каждый ребёнок в нашей советской стране знает.
Жизнь постепенно входила в свою обычную колею. Мальчишки понемногу успокаивались. Уже спустя неделю они перестали кричать в спину той, взрослой, которая стала гордой, обидные слова. А ещё через две недели и вовсе научились вместе с девчонками спокойно завтракать. Ещё, правда, не здоровались с ними и доброго утра им не желали. Стеснялись. Боялись, что их свои же задразнят. Только Испанец бес-страшно говорил девочкам, причём всем подряд, какое-то красивое испанское слово, на что некоторые из них в ответ уже потихоньку начинали улыбаться. Осторожно, пока одними глазами. Словно хотели показать, что они его тоже не боятся. Даже с каким-то интересом они на него смотрели. В общем, всё шло хорошо, своим чередом… И вот тут какой-то подлец взял и подарил той девчонке, на которую все неприлично смотрели, розу! Тайком её подарил. Исподтишка. Как вор какой или гнусный грабитель. Ни с того, ни с сего подарил. И словно бомба взорвалась. Потолки в интернате не обрушились, а так, конечно, самый настоящий взрыв в стенах детского воспитательного учреждения эта роза учинила. Действительно огромное случилось событие. Можно сказать, поворотное. В сознании интернатских мальчишек – имеется в виду…
Неизвестно, кто был тот хулиган, и где он добыл розу. Выдрал, наверное, её из клумбы перед горкомом партии. Где же ещё? Только там ведь розы растут. А больше их нигде в городе и не увидишь. Ну не купил же он её в самом деле! Откуда у него деньги? Да и где б он её купил?…
Расследование по горячим следам положительного результата не дало: ни один из подозреваемых не сознался. Когда мальчишек спрашивали, многие краснели, но все как один отнекивались. Говорили: – что они, дураки, что ли, цветы девчонкам дарить? Клялись, что не знают, кто так скверно себя повёл. Вроде бы все вокруг нормальные. Примерные пионеры. А зачем тогда, спрашивается, краснели?
Злополучный цветок обнаружился рано утром в столовке, за завтраком, на самом дальнем от раздачи столике, в углу, за который та взрослая девчонка обычно садилась. Кто его туда ей положил, напомним, вычислить так и не удалось. К сожалению. И она тоже этого не узнала. Так вот: с этой своей розой она весь день на лавочке перед интернатом и просидела! Надела на себя самое красивое своё платье и в таком виде, несчастная, там, у всех на виду, сидела. Только обедать и поужинать в интернат забегала. Ну, может, в туалет ещё. А так, как часовой, честно на той лавке она отсидела. Все ходили на неё смотреть. Потому что в интернате только о ней в тот день и говорили. Но мальчишки не на то ходили смотреть, на что они раньше смотрели, а на её глаза. Они у неё такие странные вдруг сделались, будто она ими сейчас заплачет и держится уже из последних сил. Или как если вдруг у неё от нервов подскочила температура и ей срочно нужно выпить аспирину…
Ближе к вечеру мимо неё проходила лошадь. Она куда-то везла пустые бочки. Так вот, даже лошадь остановилась и стала нарядившуюся идиотку разглядывать. Как будто ей тоже ту девчонку было жалко. Или она просто хотела съесть её цветок. Кучер три раза грозил лошади кнутом, а она всё не хотела уходить. Стояла, молча смотрела на девушку с розой и махала хвостом. Похожие у них были глаза – у обе-их – несчастные от любви.
Покинула девчонка свой пост только когда Дед Мороз сказала, что сейчас будет дверь на ночь запирать. И что “некоторым” пора бы уже про девичий стыд вспомнить. Срам ведь какой! Что не придёт уж к ней, сердешной, сегодня никто. Потому что ночь на дворе. Не сознается, охальник, в своём аморальном поступке. Даже Дед Мороз поняла, зачем девчонка на самом видном месте целый день просидела. Всем на потеху.
А раньше, сразу после ужина, её пытался загнать в интернат фельдшер. Он тогда ещё трезвый был. Ну, относительно. И такого ей наговорил… Впрочем, не будем вспоминать слова этого пьяницы. Нельзя такие слова девушкам пубертатного возраста говорить! Скотина!! Язык бы ему вырвать. Детское всё ж таки учреждение…
Пока фельдшер ругался на спятившую девчонку, Испанец с Костей украли из лазарета дореволюционную бутылку из-под какого-то, наверное, очень дорогого вина. Красивую. На стреме поставили Оську. Отмыли посудину, налили в неё воды и принесли в девчачью спальню. Оська сказал, что обязательно надо постучать, а не ломиться туда без стука, как поступают только невоспитанные дураки. Постучали. Сунули бутылку в руки вышедшей к ним навстречу обомлевшей пионерке, той самой, со светлыми косичками, и сказали ей, чтобы она, дура, ничего не вздумала перепутать, а поставила бутылку на тумбочку Офелии. Или как там её звали, которая в какой-то книжке без картинок на полном серьёзе взяла и спятила. Оська сказал, что звали её Офелией, а Костя с умным видом засомневался. Испанец умного вида делать не стал, потому что не понял, о чём они спорили. В общем, мальчишки сказали той гадине, которая из любви к Родине заложила собственного отца, чтобы она не смела рассказывать Офелии, кто эту бутылку принёс, типа, что без неё это случилось, когда её да и вообще никого в спальне не было, а поэтому она ничего не знает. Делают же они это для того, чтобы у той, которая сейчас на улице страдает и, похоже, скоро реветь начнёт, на тумбочке сделалась красота. – Когда она сюда придёт спать и свой цветок в эту бутылку сунет.
Увы, никто в возмутительном преступлении так и не сознался! Не сказал, что это был он. Что он не хотел. Что в последний раз и что он больше не будет. Его бы и ругать, наверное, не стали.
Утром Офелия явилась на завтрак без розы и вся зарёванная. Потому что ночью у неё из дореволюционной бутылки ту розу кто-то украл, сломал и выбросил в окно. Вот они, девчонки, какими, оказывается, бывают. На какие страсти способны. Прямо опера про Кармен получается. Или как там Оська сказал?…
________________________________________
– Чего ты в ней красивого нашёл, дурак? Да у неё ноги кривые!
Кто это сказал?…
Если на третьем этаже после покражи розы дело до драки не дошло, – то есть драка там может и была, просто мы об этом ничего не знаем, – то на втором она точно случилась. Ночью. В средней спальне. Кто-то из Оськиных соседей имел несчастие ту самую глупость сморозить – насчёт чьих-то кривых ног. Всего-то навсего! И заметим, как скоро выяснилось, сказано это было вовсе не по адресу заболевшей девчонки с розой. (Любовью заболевшей, если кому непонятно.) Потому что ноги у неё как раз нормальные были. Не худые и не кривые. Даже ничего так себе – ноги. И всё остальное тоже…
Результат: пять фингалов на четверых мальчишек. Один серьёзный, то есть надолго, когда не помогает даже постоять, прижавшись ушибленным глазом к спинке кровати, которая всегда холодная. Плюс три выбитых молочных зуба на двоих. И так ещё – по мелочам: царапины всякие и синяки. Разнимала семерых драчунов прибежавшая на крики Дед Мороз. Мораль: гадости в коллективе нужно говорить аккуратно. То есть негромко. А лучше не говорить их вовсе. Рядом ведь – живые люди. Могут неправильно тебя понять. Как-то не так услышать. Элементарно что-нибудь перепутать или чужую беду принять слишком близко к сердцу. Это ведь только потом стало ясно, что у той, про которую были сказаны те обидные слова, ноги действительно кривые. И на лицо она – не писанная красавица. Хотя, может, потом израстётся… В любом случае, не стоит в мужской спальне плохо говорить о девчонке, которая не хочет с тобой дружить. Потому что с кем-то другим она, может, вовсе и не против того, чтобы ходить вместе по улице, если он соглашается носить её портфель. И этому другому её ноги очень даже могут нравиться. Ну, может быть, меньше, чем улыбка, которой она при встрече награждает своего кавалера. Но тоже нравятся. Так что, если неосторожно начать распускать язык, можно и в ухо схлопотать.
Это мы уже про август рассказывали. Не про июль. А в сентябре девчонок было уже пятнадцать. И их всё подвозили на грузовике и подвозили. Остававшихся на третьем этаже трёх взрослых мальчишек (осколки бывшей банды) ещё в июле переселили на второй. И правильно сделали. После того, как у комсомольцев в пользу девчонок отобрали уборную и умывальник, смысла мальчишкам оставаться там не стало. Всё равно ведь в туалет они теперь бегали на второй этаж. В общем, сослали их. И не только из-за уборной. А главным образом из-за того, что они в глазах заведующего потеряли всякий авторитет и послушной его воле организованной боевой группой по поддержанию на должном уровне социалистического порядка в интернате больше не являлись. Главным арбитром во всех спорах отныне сделался Костя. И с этим спорить никто уже не решался. Те два комсомольца, которые бегали за лопатами, чтобы закопать своих мёртвых вожаков, первые же и сказали, что они с такой достойной кандидатурой согласны. В общем, их власть кончилась.
Да, обитателям второго этажа пришлось потесниться. Зато в распоряжении девчонок оказался целый этаж. В библиотеке, в которой всё равно не было книжек, устроили ещё одну спальню – для самых взрослых девушек. А в комнатке, из которой выгнали комсомольцев, оборудовали комнату отдыха. То есть убрали из неё кровати и притащили туда два ободранных, но вполне ещё крепких кресла, стол, на который постелили скатерть из кабинета заведующего (скатерть выпросил Оська, сказав заведующему, что ей в комнате отдыха самое место, а у него она совсем не смотрится) и четыре стула. И теперь мальчишкам, которые умели разговаривать, не ругаясь матом, разрешалось по субботам приходить туда отдыхать. То есть вместе с девчонками читать вслух книжки, которые некоторые из них с собой привезли. И говорить всякие умные слова. Про революцию, дирижабли и любовь. Про дополнительное самообразование, победу коммунизма во всём мире, про своё счастливое детство и просто на свободные темы. То есть опять-таки про любовь.
А главное, девочки читали на этих культурных вечерах стихи из своих тайных тетрадок. Костя с Оськой на эти субботние поэтические вечера тоже приходили. Следили, чтобы никто не говорил там грубых слов. А Испанец в комнате отдыха так просто прописался. Ходил туда в наглую, когда хотел. Не только по субботам. Та, которая чуть не повернулась из-за розы, подумала на него и начала строить ему глазки. Хоть он был и младше неё. Ещё бы – настоящий иностранец! Из героической Испании на корабле в нашу замечательную страну приплыл. Увы, это был не он. Так что зря она губу раскатала.
Костя три раза делал Испанцу замечания. Что, дескать, нельзя ходить наверх просто так, когда вздумается. Для этого субботы имеются. Не он один, между прочим, любит стихи послушать. Многие любят. Однако, терпят же. Не нарушают установленные администрацией правила. Вот пусть и он тоже имеет совесть. Опять же, какой девчонке понравится, что у них по коридору шляется посторонний мальчишка? Случается же выскочить из спальни не совсем одетой. В уборную, к примеру. – “А тут ты, дурак, нарисовался! – Конфуз ей будет и нервное огорчение.” – Но Испанец всё равно продолжал наверх бегать. Потому что влюбился. И в кого? – В ту самую – с кривыми ногами. Она, когда узнала, что это из-за неё ему выбили зуб, при всех его поцеловала. В щёку. Подошла к нему в столовке (вся такая смелая, только покраснела слегка, на обеде дело было, весь интернат это видел), ничего ему не сказала, просто встала на цыпочки и поцеловала. А потом повернулась и пошла доедать свой суп. Как ни в чём ни бывало. В столовке тогда сделалось тихо-тихо. Даже ложками перестали об тарелки стучать. И никто ничего не сказал. Все сделали вид, что они не смотрят. А та, у которой украли розу, какое-то время ещё посидела, молча посидела, – свой суп она уже доела, – а потом вдруг словно чем-то подавилась, – как-то смешно хрюкну-ла, – после чего в голос заревела, вскочила из-за стола и убежала. Даже второе не доела. Котлету, между прочим, в тот день давали. Вкусную. И всё равно убежала, несмотря на котлету. Потому что с ней тогда случилась истерика. Из-за неразделённой любви. Она ведь так и не нашла своего любимого. Всерьёз, бедная, на Испанца думала. Потому что все испанцы благородные. Кто же ещё мог девчонке подарить розу? Он уж ей и сниться стал. И ничего, что он чуть ли не на два года младше неё. Она ведь что дума-ла? – Что из-за этой проклятой разницы в возрасте он тогда и постеснялся к ней подойти. А ей плевать на то, что он моложе неё! Она своего рыцаря и так любит. Несмотря ни на что. Сильно-сильно любит. И тут такой облом! Вот горе-то…
В октябре девчонкам повесили в спальнях занавески. Зелёные. А которым зелёных не хватило – тем жёлтые. И тогда жизнь в интернате окончательно изменилась к лучшему. Не из-за того, что у девчонок появились занавески, а потому, что теперь каждое утро они дружной стайкой стали сбегать по лестнице на зарядку в спортзал, и мальчишки, естественно, за ними подглядывали. Спортзал ведь на их этаже! Как же можно не подглядывать? В конце концов куда им деваться? – Пока девчонки делают свою зарядку, мальчишек ведь в спортзал не пускают. А они уже все проснулись. Так что имеют полное право. И, главное, девчонки знали, – не догадывались, мерзавки, а точно знали!, – что за ними бессовестно подглядывают, но никаких мер для пресечения этого безобразия не предпринимали. Деду Морозу ни разу не пожало-вались. Иногда ещё и дверь в спортзал оставляли приоткрытой. Как будто нечаянно забывали её закрыть. И громко там смеялись.
В общем, в интернате началось счастье. Не сразу и не для всех, но началось. Причём самое настоящее. Особенно когда шефы привезли в интернат патефон с пластинками. Осенью. А потом ещё и старое пианино. Оська очень тогда заведующего озадачил. Пришёл к нему в кабинет и спросил – какого композитора заведующий больше любит – Шопена или Ференца Листа? Оба, сказал, замечательно на пианино играли. Ему, Оське, к примеру, больше Шопен нравится. Потому что он вообще поляков любит. И больше ничего не сказал. Повернулся и ушёл. Нет, он ещё сказал – до свиданья. А больше ничего.
Заведующий ночью плакал и пил водку, а утром встал, побрился, опохмелился одеколоном, чтобы водкой от него не пахло, и отправился прямиком в НКВД. Долго туда шёл, но хотя бы уже не плакал… И выхлопотал-таки пианино! Красивое. Коричневое. Невероятно тяжёлое. После того, как его затащили в комнату отдыха и старичок настройщик полдня с ним провозился, мальчишкам официально разрешили ходить туда каждый день. По вечерам. Испанец ведь и так уже ходит, без спросу, что для остальных было обидно, так что уж теперь…
Одна из новеньких ужасно тому пианино обрадовалась, прямо до неприличия, и вызвалась учить Костю на нём играть. Что-то вроде общественной нагрузки на себя взяла. Добровольно. В рамках соцсоревнования. Потому что она через два года собиралась вступать в комсомол и ей для характеристики нужно было накопить побольше хороших дел.
И ведь ничего особенного в той девчонке не было! Во-первых, тощая. А потом – длинная. Ростом чуть ли не с Костю. Да ещё же и старше его почти на год! Зачем она ему? Ну и что из того, что у неё тоже грудь выросла? – Не у неё одной! Их уже штук пять таких по интернату ходили. Выбирай любую. Были среди них и вполне симпатичные. Так нет – выбрал, дурак, эту!… Главное, она ещё назло башмаки с каблуками стала надевать. Сначала как все в тапках по интернату ходила, ну, пока скромная была и корчила из себя недотрогу, а потом, когда положила на Костю глаз и с катушек от своей неправильной любви слетела, раздобыла где-то эти ужасные башмаки с каблуками. Надела их, дрянь такая!, и стала носить. Чтобы, значит, показать всем, какая она смелая и как ей всё равно. Что плевать ей на то, что она выше многих мальчишек. Дескать, ты даже и не вздумай к ней подходить, если ростом не вышел. Знай свое место.
Постеснялась бы, если такой дылдой уродилась! И чего только Костя в ней нашёл?
Да, нарочно она на тех каблуках ходила. Хотела показать Косте, какая она эмансипированная. И что её можно любить. Ну, там, портфель её носить и всё такое прочее. Исключительно для того ведь она в туфлях и ходила, чтобы ему понравиться. Цокала ими как лошадь, честное слово!…
Оську наглая гордячка учить играть на пианино отказалась. Нет, чтобы соврать, будто у неё нет на не-го времени. Что всё её свободное время съел Костя. Или что-нибудь ещё в этом роде сказать… Вместо этого она заявила, что у Оськи нет слуха. И что руки у него не из того места растут. Пусть он лучше на барабане играет. Оська и играл на барабане. На всех торжественных линейках. Когда вносили и выносили из спортзала красное революционное знамя. Он на барабане играл, а Костя на трубе. То есть это была не совсем труба. Но уже и не горн. В общем, неважно, что это было. Не вышел, короче, Оська ростом! И рожей… А Костя, получается, всем этим вышел?! – Обидно. Ужасно противной оказалась та задавака. Мало ей, ещё ведь и глаза стала подкрашивать! Война идёт, а она глаза красит кроме того, что на каблуках ходит.
Одно её извиняло. То есть нисколько это её не извиняло. Свинья она! Но Оська хотя бы из-за этого обстоятельства не дошёл до того, чтобы её возненавидеть. А то ведь начал уже подумывать о том, как этой гадине, которая уводит у него друга, отомстить: она умела красиво читать стихи. С выражением. И рука-ми при этом вот так делала. Ну решительно на всё уже ради Кости шла! Даже запрещённые стихи ему читала. Не только ему, конечно, а вообще всем, кто в комнате отдыха тогда оказывался. Но понятно ведь, ради кого она старалась. Не Оськи же ради! Или той, у которой сломали и выбросили в окошко цветок…
Запретные стихи длинная жердь читала из разных тетрадок. Из своих и чужих. Девчонки почему-то не боялись ей свои секретные тетрадки давать. Знала, подлая, чем Костю взять. В стихах он ни бельмеса не понимал. Ему больше про пиратов нравилось. Про танки и аэропланы. Но запретное же! Тут всякий сломается. А поэзия – она известно что со слабовольными людьми делает. Даже если ты её совсем не пони-маешь… Оська подметил, что, когда пианистка ему какую-нибудь Ахматову почитает, или Мандельштама, так непременно потом оба они в спортзал идут. Не сразу, разумеется, и не вместе. Сначала он туда бежит. А потом уже и она своими каблуками по лестнице зацокает. Ну точно ведь как лошадь! Там, за спортзалом комнатка есть. Маленькая. В ней разный инвентарь хранится: мячи, лыжные палки, маты…
Костя попросил однажды Испанца в той комнатке крючок на дверь повесить, чтобы, значит, никто не мог туда просто так войти. Испанец крючок прибил. Изнутри. Крепко прибил. И теперь, когда по вечерам Испанец с той своей, из-за которой ему выбили зуб, не “учили там испанский”, в подсобку отправлялись эти двое. И выходили они оттуда красные, не зная, куда девать глаза. Как уж Костя делил с Испанцем комнату за спортзалом, Оська не знал, они ему не рассказывали, но, наверное, как-то меж собой договаривались. Ужасно всё это было обидно!
________________________________________
Глава восьмая
Дворяне
Приходу настоящего счастья к трём нашим героям, так удачно и, главное, вовремя перехватившим власть в интернате, – подчеркнём, счастья подлинного, немножко, может, ими придуманного, но которое, однако, не забывается и больше уже никогда в таких светлых красках не повторяется, – не только пред-шествовала, но и парадоксальным образом поспособствовала та печальная ситуация, что в один прекрасный день снабжение интерната горячей водой прекратилось. В благополучные и относительно сытые времена, когда на изумление самим себе и всему цивилизованному миру мы так забавно сдружились с фашистской Германией, вместе с которой фактически и развязали Вторую Мировую Войну, местные чекисты, выпендриваясь перед столичным начальством, пошли на беспрецедентный шаг – подключили интернат к городской теплосети. А что такое магистраль? – Это когда по субботам тебе по трубе подаётся горячая вода. Можно ведь было даже ванну набрать. В общем, всё было здорово, пока наш “верный союзник” 22 июня сорок первого года не положил конец этому баловству с эстетикой. Ванна – ладно. Бог с ней. Забыли! В ней и так почти никто не купался. Дед Мороз разве что по большим церковным праздникам. Впрочем, в ней ещё новеньких мыли, тех, которых привозили с вокзала на грузовике. А вот то, что горячей воды не стало в душе, это печально. И, конечно, батареи. Как же теперь без тепла? Неужели зимой придётся мёрзнуть?
Плевать на Гитлера! Чёрт с ним. Сволочь он. Плохой оказался союзник. Предал. Коварно обманул нашего дорогого товарища Сталина. А он так ему верил! Тосты за его здоровье поднимал… Давайте лучше о хорошем. Тем более, что даже в столь грустных обстоятельствах интернатские мальчишки не повесили носы и нашли в себе силы самостоятельно перейти на автономную систему обеспечения себя теплом и горячей водой, благо таковая изначально предусматривалась. То есть мальчишкам пришлось научиться пользоваться собственной котельной. И теперь по субботам, сразу после завтрака две бригады из особо отличившихся воспитанников (то есть получивших за неделю наибольшее число хороших отметок) раздевались до трусов и под присмотром Испанца начинали по очереди греть водяной котёл. Попытки троечников и злостных прогульщиков сунуть отзывчивому на деликатное к себе внимание Испанцу взятку в виде сэкономленных кусочков сахара или горсти кедровых орешков за то, чтобы и им тоже позволили покидать в огонь дрова, безжалостно пресекались Костей – генеральным руководителем проекта теплоснабжения детского режимного учреждения. Зимой этот котёл, понятное дело, грелся не только по субботам, а ещё по понедельникам и по средам, – должны же были батареи нормально функционировать. Однако, в будние дни мальчишки работали лениво. Как-то в пол силы. Потому что было неинтересно. Взяток в такие дни Испанцу никто не предлагал. И тогда Костей в наряды назначались уже все подряд, кто попало, даже те, у кого на неделе были плохие отметки. Да даже малыши! Зато по субботам, когда печку топили не столько ради батарей, сколько для того, чтобы искупаться самим и дать помыться девчонкам, когда работать становилось ужасно весело, за право побыть кочегарами могла и драка случиться. Ведь свежеискупавшиеся, в другой ситуации такие застенчивые и вечно прячущие глаза девчонки, соблазнительно раскрасневшиеся от горячей воды, очаровательно стесняясь и путаясь в трудных словах, старались как можно цветастее выразить свою благодарность “милым мужчинам”, доставившим им “сказочное удовольствие”. Иногда они обращались к отдельным мальчишкам персонально, то есть говорили им свои “спасибо” не формально, а очень даже с отношением! Закопчённые десяти-двенадцатилетние “мужчины”, потешно изображавшие из себя эдаких повидавших жизнь иностранных матросов, отчаянно краснея, сквозь губу цедили в ответ, что ровно ничего им это не стоило, так что и благодарить их особо не за что. Что, к примеру, в следующую субботу они и ещё больший напор воды сумеют обеспечить. Им это раз плюнуть. Если только какой-то там вентиль ключом на четырнадцать подкрутить и дрова чуток подсушить.
О чём мальчишки, ложась спать, потом фантазировали – Бог знает. Это в конце концов их личное дело. Но засыпали по субботам они плохо. Долго ворочались. Драки тоже случались. Как правило, когда начиналось выяснение, кому именно Маша (Катя, Света или кто там ещё) адресовала свою персональную благодарность.
Оське по состоянию здоровья работать на вредном производстве было запрещено. От духоты он мог и сознание потерять, а потом сказать, что не помнит, какой сейчас год и с кем мы воюем. Однако, когда гора поленьев исчезала в пасти ненасытного огнедышащего зверя, и в котельной оставались только Испанец с Костей (присматривать за тем, чтобы ничего здесь не взорвалось), ему по блату разрешалось бросить в печку два-три полена. Чтобы и ему тоже девочки могли потом сказать “спасибо”. Причём Костя следил за тем, чтобы эти последние дрова оказывались не слишком тяжёлыми. То есть он отбирал их заранее и особо ретивым кочегарам говорил: – “Это Оськины. Кто их тронет – на две субботы от котла будет отлучён.” Мальчишки боялись такого наказания больше карцера. До слёз доходило.
В общем, даже в самые суровые годы войны в интернатской душевой каждую неделю всем желающим предоставлялась возможность помыться тёплой водой. По субботам. Да, лилась она теперь не из леек, так красиво привинченных к потолку, а каждый наливал её себе в тазик из крана. Пусть из одного крана, но она была! И, хотя это был уже никакой не душ, раз в неделю здесь делалось шумно и весело. Хватало и тазиков. Особенно зимой. Зимой мылись почему-то дольше. Прямо не выгонишь…
С появлением в интернате девочек стало ясно, что одной субботы мало. Не умели девчонки мыться быстро, а делать им замечания по этому поводу у Кости не хватало духу. Или, как он сам говорил – принципиальности. Ладно, добавили ещё половину воскресенья. Кочегары мылись теперь и по субботам, и по воскресеньям – всякий раз последними, перед ужином. А вообще-то суббота была объявлена женским днём. Официально. Притом что Костя в какой-то момент вынужден был разрешить девочкам мыться и по воскресеньям. Не всем, разумеется. Список аристократок составляла тощая пианистка. Естественно, не обошлось без злоупотреблений, от чего Костина совесть страдала. Ещё бы она у него не страдала, ведь ему приходилось закрывать глаза на то, что некоторые из этих вероломных созданий уже накануне мы-лись и, стало быть, приходили сюда по второму разу, нагло при этом глядя ему прямо в глаза, как будто они знали про него и длинную такое, что лучше бы ему помалкивать. Причём не только старшие девочки так на него смотрели, но и ровесницы. Господи, эти-то что могут понимать?!
Как уже было сказано, Костя страдал, делая вид, что не помнит, кто уже приходил вчера мыться. Он же не следит за воспитанницами. Нет у него такой привычки. Фамилии не записывает. Их у него вон сколько. Разве за всеми уследишь? И за это его воскресное великодушие ему говорили “спасибо” с интонацией, которой ни один мальчишка до сих пор не удостаивался. Особым шиком сделалось чмокнуть его при всех кочегарах в щёку и сказать “бонжур”. Мальчишки люто ему завидовали и сочиняли про него ужасно неприличные истории. В результате чего опять же возникали драки, подчас весьма жестокие, ведь у каждой из еженедельно меняющихся героинь этих лживых пасквилей находилось минимум по два, а то и по три тайных рыцаря-воздыхателя.
Истинная же причина воскресного Костиного либерализма заключалась, разумеется, не в этих развратных “спасибо” и “бонжурах”, и даже не в поцелуях в щёку, а в том, что энтузиазм кочегаров в чисто мужской день заметно снижался. В общем, всё смешалось в доме Облонских. Так, кажется, Оська сказал? Где-то прочитал он про баню. Кажется… Или про водолечебницу? – Костя не запомнил. А началось с того, что по субботам некоторые особо наглые мальчишки тоже стали мыться. Не только кочегары. Договаривались с Испанцем. У него же был ключ от душевой, а страсть к бизнесу, как известно, у испанцев в крови. Да, коррупция в интернате процветала. И ничего с этим Костя поделать не мог. Впрочем, особенных безобразий и аморалки замечено не было.
Поскольку девчонки не познали довоенной роскоши, когда тёплая вода без всяких кочегаров бесплатно лилась на головы воспитанников с потолка, представительницы прекрасного пола были всем довольны. Тем более, что хозяйственного мыла было в достатке. Даже на быстренько постирать что-нибудь такое, что они стеснялись давать Деду Морозу, хватало. Но наши-то мушкетёры в отличии от девочек помнили прежнюю барскую жизнь. И поэтому переживали. Ещё и война никак не заканчивалась… Не за себя они переживали, а из-за того, что обитательницы третьего этажа были лишены настоящей радости. Истинно аристократического удовольствия! Это же ужас как здорово, когда ты не сам себя окатываешь водой из тазика, – что для хрупких девочек должно быть тяжело, да и элементарно неудобно, – а она сама льётся на тебя с неба. Это же просто счастье какое-то! Которого чудесные создания, так красиво по утрам делающие зарядку в спортзале, были лишены. – Несправедливо это! Понятно, что война, но…
Тут ещё и заведующий заговорил про экономию дров.
Оська к нему снова сходил. Он всего лишь спросил – куда летом улетают снегири. Удивился ответу, вежливо поблагодарил и ушёл. А заведующий про экономию, про тяготы войны и про то, что можно было бы обходиться и одной субботой – потому что не графья, возникать перестал. Молча куда надо пошёл и выбил дополнительно две машины берёзовых поленьев. А что? – На то он и заведующий, чтобы дрова выбивать.
Что характерно, больше всех по поводу отсутствия нормального человеческого душа теперь скулил Оська. Он, естественно, старался не показывать вида, что ноет он из-за девчонок. Чтобы над ним не начали смеяться. А просто безадресно жаловался, что ему противно и вообще тяжело. Вот если бы тазики были поменьше и не такие грязные… И зеркало. Ну вот почему в душевой нет зеркала? Всегда тут висело и вдруг куда-то подевалось… Интересно, куда оно могло деться?…
Странно, а ведь не было в душевой никакого зеркала. Никогда его там не было! Привиделось оно Оське. И, главное, с какой-то просто-таки непостижимой настойчивостью он про то зеркало вспоминал. То есть ему-то зеркало за безнадобностью. На что ему в том зеркале смотреть? А вот девчонки жалуются… Правда? Интересно, когда это? Никто вроде бы ни на что не жаловался. С чего он взял?
Однажды та, которая с кривыми ногами, спросила у Испанца – правда ли, что до войны в душевой висело зеркало. А потом ещё и длинная пианистка стала доставать Костю – дескать все говорят про какое-то зеркало, а он, странное дело, помалкивает. Может, он что-то от неё скрывает? Она должна знать. Интересно же!… Испанец с Костей в какой-то момент засомневались и начали осторожно расспрашивать ребят. Действительно было? – И что любопытно: кое-кто что-то такое вдруг стал припоминать. Один старожил даже показал место, где это зеркало, “как он прекрасно помнит”, висело. И с ним несколько мальчишек согласились… В конце концов Оська не выдержал и заявил, что, если у некоторых не хватает фантазии и, вообще, если этим отдельным некоторым решительно на всех наплевать, то тогда, конечно, любая пустяковая проблема покажется неразрешимой. В результате пристыженные Костя с Испанцем призадумались. И вообще, что насчёт душа?! Не этого сегодняшнего безобразия с тазиками и отсутствия зеркала, а самого настоящего душа! Чтоб как до войны…
Как ни странно, самым полезным участником в затеянном проекте оказался Испанец. Оказывается, у себя на родине он со своим отцом уже монтировал для соседа нечто подобное. Так что сложную инженерную конструкцию изобретать не пришлось. Он лишь воспроизвёл ту их заморскую технологию в здешних суровых сибирских условиях. По заявке НКВД в интернат пришёл сварщик с одного из эвакуированных в город военных заводов. Принёс с собой нужного диаметра трубу, кое-какие инструменты, сделал всё, как сказал ему Испанец, и, о чудо, заработало! Горячая вода, правда, стала подаваться пока только в одну лейку, но это был уже душ. Самый настоящий! Из крана вода тоже текла, и в тазики, как раньше, её можно было наливать, но кому стали нужны эти сиротские тазики, когда тут такое! Разве что постирать…
Оська, добившись от друзей душа, про зеркало вспоминать перестал. И правда, зачем оно ему? Зато о нём не забыла тощая пианистка. А та, которая с кривыми ногами, так прямо Испанцу и заявила, что если он всё ещё любит её, если она в нём не ошиблась, если для него что-нибудь значат её чувства и если он уважает её как женщину… Десять лет соплячке, а туда же – женщина!…
Длинная пошла ещё дальше: однажды, когда на патефоне заиграла медленная музыка и в комнате отдыха “случайно” выключился свет, эта змея вместо того, чтобы Костю поцеловать, заявила, что у неё болит голова. И поэтому танцевать она сегодня не хочет. А в комнатку за залом пусть он идёт сам. Один! Если он с ней так. Интересно, что такого плохого Костя ей сделал? И что означает это её – “если он так”? Как – так?
________________________________________
Оська блаженствовал. Кто бы мог подумать, что он так любит мыться. Казалось бы – пустяк, а вот и не пустяк вовсе: из душа он теперь уходил последним. По субботам и по воскресеньям. Однажды даже поинтересовался: – а почему, собственно, душ работает только два дня в неделю? – Нет, ну наглый ка-кой! – Дай ему палец, так всю руку оттяпает…
В какой-то момент стало понятно, что котёл лучше всё-таки топить углём, а не дровами. Иначе, как ни старайся, вместо горячей вода всё равно течёт чуть тёплая. Да ещё и еле-еле течёт. К заведующему, естественно, послали Оську – выбивать тот самый уголь. После истории с пустой головой Иосифа Виссарионовича и пистолетом, увезённым Кешкой в неизвестном направлении, заведующий ради Оськиной пользы готов был пойти на что угодно. Вот и на этот раз пошёл. Выпил, понятное дело, с вечера. Хорошо так выпил. Утром, как обычно в торжественных случаях похмелился одеколоном, чтобы от него не пахло водкой, на всякий случай помолился на портрет Сталина и побрёл, горемыка, в НКВД. Никто кроме Оськи не верил в то, что чекисты этот проклятый уголь ему дадут. Всё-таки война. Заведующий тоже не верил, но не пойти он не мог – Оська же попросил…
И снова случилось чудо: уголь заведующему дали, причём без разговоров. Не последнее – ещё много их было – тех чудес. Никто ведь не шутил – самое настоящее счастье наши мушкетёры пережили в войну. Не было уж потом такого. Парадокс, казалось бы – страшные годы, война – это же ужас, Господи, что за время было, а вот поди ж ты…
Ну а теперь о главном. О страшной тайне. То есть о собственно “проекте”. О том, что последовало за визитом сварщика. Начнём по порядку. Котельная располагалась непосредственно за душевой. Буквально за стенкой. Что логично. Где же ещё ей быть? А зеркало до войны висело в раздевалке. То есть уже все мальчишки подряд хором уверяли, что оно там когда-то висело. Висело и никому не мешало. Наоборот, всем нравилось в него смотреться.
Да, кстати, здесь нужно оговориться: спустя год возник спор о том, кому именно принадлежала гениальная идея – Косте или Испанцу? На полном серьёзе эти двое начали меж собой выяснять… Так вот, прорывная идея целиком и полностью принадлежала Оське. Другое дело – её реализация… Хотя и здесь без Оськи мало что срослось бы. Вспомним хотя бы про уголь. Уголь ладно. Но жаропрочное стекло! Да ещё таких размеров!! Это уже не шутки. Положим, где его искать – вообще не вопрос: на танковом заводе, ясное дело, эвакуированном в эту Тмутаракань из Ленинграда. На том самом заводе, откуда приходил сварщик. Где же ещё? А вот как такой большой кусок дефицитного закалённого стекла с того завода вы-нести – вопрос нешуточный. Это тебе не дореволюционную винную бутылку у фельдшера стырить.
Костя трижды ходил к проходной. И только на четвёртый раз, когда взял с собой Оську, дело сдвинулось с мёртвой точки. Причём Оська решительно ничего для этого не сделал. Как всегда. Костя это потом всячески подчёркивал. Ну, что Оська в переговорах не участвовал. Стоял себе в сторонке и помалкивал. Только смотрел на рабочего, который никак не мог взять в толк, зачем мальчишкам понадобилась столь бессмысленная в хозяйстве вещь. Тем более он не мог понять того, что именно они собрались делать с мелкодисперсным порошком титана. О том, что за вынос стратегических материалов с военного производства можно и под трибунал пойти, он даже и говорить не стал. А Оська ведь и тогда ничего не сделал. Всё смотрел на работягу сквозь свои круглые очки и помалкивал. Ни единого слова не произнёс. И вообще, вёл себя так, как будто его там не было…
Когда Костя сказал, что они хотят пристроить для девочек в душе зеркало, рабочий позвал инженера и они уже вдвоём начали давать Косте разные советы. Сказали, что здесь можно и обычным стеклом обойтись. И уж точно титановый порошок им для такого дела не понадобится. Не говоря о том, что, если так уж припекло, готовое зеркало можно банально купить. Все же знают, какие у их интерната шефы. Да неужто не помогут? Какое-то вшивое зеркало! Ну, положим, не вшивое, но и не из дворца же в самом деле оно им требуется, которое метр на полтора!
Да, как-то странно Оська тогда посмотрел на рабочего. И на инженера. А ещё на начальника охраны завода, который тоже к ним присоединился. И тоже что-то разумное заговорил про шефов. Повторимся, ничего другого Оська не делал. Он действительно ни с кем не разговаривал. Чистая правда! Просто стоял и смотрел. Молча. Заведующего он хотя бы про снегирей спрашивал. Однако вожделенный кусок ударопрочного стекла, аккуратно обрезанный и отшлифованный по краям, чтобы дети не порезались, а, главное, банку с дефицитным порошком Косте через полчаса вынесли. Просто так. Ничего взамен не попросив.
Понятно, почему Костя сказал потом Испанцу, который подойти к проходной боялся и остался ждать друзей на безопасном расстоянии, что Оська тут ни при чём: потому что это он уболтал работягу, в одиночку его уболтал, поскольку очень даже он умеет разговаривать с пролетариатом. И с разными там инженерами. Да даже и охране он запросто может голову задурить. Ему так выгодно было сказать. С этим всё ясно. Тем более, что Оська в самом деле помалкивал. Испанец же, пока они возвращались в интернат, дурака валять не стал – будто всему, что Костя ему наплёл, поверил. Подмигнув Оське, он спросил его напрямую, что нужно делать, чтобы и ему тоже везло, как, к примеру, сегодня Косте – с порошком и стеклом. Чтобы всё исполнялось, как он, Испанец, захочет. Костя немедленно начал глядеть куда-то в сторону, но на самом деле уши у него выросли. Просто ему не хотелось выглядеть дураком, если он решит в точности повторить то, что скажет сейчас Оська, а у него ничего не получится.
Оська как обычно от разговора увильнул. То есть не то, чтобы вообще не захотел с Испанцем на эту тему разговаривать, а просто выдал очередную глупость. В обычном для него стиле. Дескать, как именно Испанец должен колдовать, чтобы у него всё получалось как в сказке про щуку, он не знает. Зато знает про себя, чего он, Оська, когда ему требуется положительный результат, делать ни в коем случае не дол-жен. Тут уже Костя не выдержал, забыл, что в разговоре он не участвует, потому что это ему якобы неинтересно, и спросил – чего же? – Оська напустил на себя важности и ударился в философствования. Как всегда. Сказал, что он знает по опыту: делать ничего не нужно. Причём в буквальном смысле. Вовсе ничего. И это так здорово! Что нужно просто грамотно суметь полениться. Оказывается, это ужасно вредная для колдовства вещь – пытаться что-то делать. Ведь даже просто захотеть что-нибудь сделать – верный знак того, что ничего у тебя не получится. Что, раз ты чего-то хочешь, значит ты заболел. Значит, что ты – дурак безмозглый и вообще не тем местом думаешь. Так что и нечего себя в колдуны записывать. Ну, если ты простых вещей понимать не желаешь.
Костя сделал вид, что не обиделся. А Испанец – что всё сказанное Оськой относится не к нему. Ну, раз не он спросил.
– Это ты, что ли, в своих умных книжках вычитал?
Костя уже запыхался нести стекло. Неудобно было его тащить. Да и тяжело. Однако, отдать драгоценную вещь Испанцу не захотел. Ещё начнёт потом в интернате рассказывать, что это он, Испанец, его раздобыл. Да и разбить он его может. Споткнется и разобьёт. Неаккуратный он. Хотя, стекло же небьющееся… Всё равно не отдал. И даже порадовался, что банку с порошком несёт Оська. Так Испанцу вообще нечем будет хвастаться. Больно он хитрый. А сам близко к проходной подойти забоялся!
– Что вычитал?
– Что все кругом тебя дураки!
– Костя, ну ты чего? – Не все же дураки.
– Значит, только мы с Испанцем получаемся? Ладно… Порошок-то тебе зачем? Умные люди сказа-ли, что чем-то другим надо стекло измазать, чтобы из него зеркало получилось. Я только забыл – чем.
– Ты и ещё кое-что забыл.
– Что ты у нас самый умный?
– Нет, об этом ты помнишь.
– А что тогда?
– Про лампы…
– Точно!, – завопил Испанец. – Мы же ещё яркие лампы должны были у них выпросить.
– Мы?! Вот ты в следующий раз за ними и пойдёшь, – огрызнулся Костя, который про лампы действительно забыл. – Хватит уже филонить!
– А может обычными обойдёмся?, – зашёл с другой стороны Испанец, который почему-то действительно панически боялся проходной военного завода. Может потому, что там стояли солдаты с винтовками? – Наверняка ведь найдутся в интернате…
– Таких, какие нам нужны, в интернате нет, – спокойно, но твёрдо остановил паническую атаку Испанца Оська. – И в школе таких нет. Я проверил. Если хочешь, давай я завтра с тобой схожу. Да не дрейфь ты! Не съедят они тебя. Они там все такие… мягкие…
– Какие?, – удивился Костя.
– Податливые. Как пластилин. С такой радостью всему верят…
– Не пойду, – заупрямился Испанец.
– Куда ты денешься!, – обозначил свой командный ранг Костя.
– Придётся, – со вздохом подхватил Оська. – Ничего не поделаешь, придётся нам ещё разок туда сходить. Тем более, что мне понадобится инертный газ. Я и про него забыл…
– А это что такое?, – изумился Испанец.
– И эти… как их? Электролиты. Хорошо бы ещё и…
– Ты как себя чувствуешь?, – неожиданно поинтересовался Костя, как-то подозрительно поглядев на Оську.
– Нормально. Он говорит, что мне нужно ещё…
– Кто?, – нахмурился уже и Испанец.
– Что – кто?, – не понял Оська.
– Ну, кто тебе говорит?, – Костя остановился и осторожно опустил толстое стекло на землю. Действительно – тяжёлое. Устал.
– Он не сказал, как его зовут.
– А ты спрашивал?, – испуганно взглянул Испанец, но почему-то на Костю, а не на Оську.
– Конечно. Каждый раз его спрашиваю. Только он не говорит. Отшучивается. Лает по-собачьи в ответ. Ну, не хочет сказать – его дело. Какая в конце концов разница? Главное, он дело говорит. Вакуумную установку пообещал помочь собрать. Сказал, у нас в школе всё для этого есть. В классе по…
– Псих!, – сорвался Испанец.
– Да нет, не псих вроде. Юлием Цезарем, правда, у папы некоторые больные тоже себя называли, я слышал, но этот…
– Я про тебя говорю.
– Что?
– Ничего! – Лечиться тебе надо.
– Да не болит у меня голова! Чего пристали…
– Точно, идиот!, – потерял терпение Испанец.
– Подожди ты, – остановил его Костя. – А он что, Юлием Цезарем себя называл?
– Ага. Один раз, – серьёзно ответил ему Оська. – Когда я его уже совсем достал. Но больше он так не говорил. Обычно, когда я спрашиваю – кто здесь? – он лает. Негромко. Так я и понимаю, что это он, а не кто-то другой ко мне пришёл.
– И как же он лает?, – гаденько заулыбался Испанец.
– Заткнись, кретин!, – возмутился Костя.
– Нет, а чего? Пусть покажет.
– Обыкновенно лает: – ав-ав.
– Только два раза лает?, – продолжил издеваться над Оськой Испанец.
– Ну ты и скотина!, – сжал кулаки Костя.
– А? Нет, он один раз гавкает. Говорит: – это я – Ав, не бойся меня. И называет меня по имени. Как папа меня называл. Как взрослого.
– Как?, – задал уже совершенно идиотский вопрос Испанец. Как будто он не знал полного Оськино-го имени.
– Иосифом. А ещё…
– Что?, – всерьёз уже забеспокоился Костя.
– Ещё он называет меня своим учителем. Это меня-то! Когда он старше моего папы лет на двадцать.
– Так это он тебе про титановый порошок рассказал?, – начал подавать Косте какие-то странные знаки Испанец.
– Ага.
– Слушай, а вы с ним на каком языке разговариваете?, – не унимался Испанец. Ему определённо становилось весело. – На немецком?
– Почему на немецком? А впрочем…, – Оська вдруг задумался. – Вроде бы не на русском… Но и не на немецком.
– А на каком же?, – пришёл черед удивиться уже Косте.
– Да в том-то и дело… Не могу сейчас вспомнить… Но точно не на русском. Странно…
– Знаешь что, пошли-ка скорее домой, – забеспокоился и как-то несолидно вдруг засуетился Костя. – К фельдшеру тебе надо. Аспирину выпьешь.
– Значит, говоришь, он Юлием Цезарем представился?, – решил добить Оську Испанец. – И он будет тебе наше зеркало помогать делать?
– Я тебе сейчас по морде дам, сволочь!, – пошёл на него с кулаками Костя.
– Ага. Сказал, что он – Гай Юлий Цезарь Сергиус Катилина. Да вон он стоит.
– Кто?
– Где?!
– Нет там никого…, – почему-то испугался Испанец. И ему вдруг сделалось холодно.
________________________________________
Глава девятая
Жульства благородных кабальеро
– Вредно потому, что даже твоё желание… Ну, ты же, когда что-нибудь задумал, чего-то ведь хочешь? Правда же? Ты меня, вообще, понимаешь?
– Угу, –
угрюмо буркнул Испанец, у которого от умных бесед с Оськой всегда начинала кружиться голова, когда вроде бы даже самые простые и понятные вещи делались непростыми и непонятными. С двойным дном. Опасными, короче. Но не признаваться же этому очкастому зазнайке, что ты давно уже потерял нить разговора и ни черта не понимаешь из того, что он тебе говорит.
– Да, так вот, это твоё дурацкое желание… Да соберись уже!… Из-под которого ты не можешь вывернуться… Оно-то как раз и делает невозможным исполнение того, чего тебе хочется, –
коряво дооформил Оська очередную свою запутанную сентенцию. Помолчал, важно поправил очки, почесал затылок, пытаясь припомнить, что же такого ценного он хотел сказать Испанцу, не вспомнил и потому поплыл дальше в русле уже сказанного: –
– Вот я, к примеру, когда ловлю себя на том, что чего-то захотел, ну, что я вообще о чём-то сейчас начал думать, в тот же самый момент, пока ещё не поздно, заставляю себя вспомнить, что раз так, раз я чего-то хочу, раз о чём-то мечтаю, значит со мной сейчас что-то не так. Ну, там, температура поднялась или съел чего-нибудь не того. Короче, подцепил вирус… Тебе понятно? В общем, что я пошёл не в ту сторону. Заболел и не заметил, как потерял внимание, свернул с нужной мне дороги и стал как все – дураком. Пойми, Испанец, любое твоё желание – это знак для тебя. Во всяком случае должно быть знаком…
– Да понял я, понял! Дальше ты что делаешь?
– Что я делаю?, – снова почесал голову задумавшийся Оська. – Да ничего особенного. Просто решаю никуда не ходить. Ну, сам посуди, если я не знаю, куда идти… И не могу этого знать… Что тогда остаётся? Тут, собственно, никаких других вариантов уже и не остается. В такой ситуации можно сделать только одну разумную вещь: остановиться. Ну, раз ты знаешь, что делать что-нибудь или даже просто хотеть чего-нибудь – полная глупость. Ты же не осёл какой-нибудь…
– Не осёл, – с готовностью подтвердил Испанец и предательски зевнул. Потому что заскучал.
Костя молча наблюдал за этим сомнительным разговором. Вмешиваться ему не хотелось. Пусть Испанец немного пожарится на раскалённой сковородке, раз он такой смелый. Сам же затеял этот дурацкий разговор. Никто его за язык не тянул.
– Научиться колдовать захотел, идиот?, – даже позлорадствовал он про себя. – Ну вот и давай – выкручивайся теперь сам.
– Тут ведь что получается: когда ты куда-то идёшь, то непременно что-нибудь делаешь. Ну, раз ты идёшь… В то время, как делать ничего нельзя! Это же понятно. Тебе понятно?
– Да понятно! Что ты как этот… Чего пристал? Никакой я не осёл!
– Ну так вот: я и перестаю идти. Раз тебе понятно… Всё просто. Я вообще всё в себе останавливаю и жду, прислушиваюсь, пока не вспомню… То есть пока не перестану быть безмозглым бараном. Это как проснуться.
– Но что-то же ты всё-таки делаешь!, – сорвался Испанец, возмущённый нежеланием очкарика рассказать просто и понятно свой колдовской секрет, подсмотренный им, должно быть, в тех его умных отцовых книжках. В виртуального Оськиного собеседника он, естественно, не поверил. Потому что не увидел его. Хотя и смотрел туда, куда Оська показывал.
– Точно, – подключился, наконец, к разговору, понимая, что Испанца пора спасать, Костя, который, кстати, в отличии от Испанца, не был до конца уверен в том, что так уж совсем ничего он полчаса назад не увидел, кто-то ведь определённо там у дерева стоял… – Вот, смотри, Оська: ты же пошёл сейчас с нами на завод…
– Пошёл, – честно признался очкарик.
– А как же ты тогда говоришь, что нужно остановиться? Ты ведь пошёл с нами, когда я тебя попросил. И ещё: когда нам нужно что-нибудь невозможное, ты и к заведующему ходишь. Значит, ты всё-таки чего-то иногда хочешь. Иначе никуда бы ты не ходил, а лежал бы себе на кровати и читал свои дурацкие книжки. А значит ты всё-таки что-то делаешь, потому что… Не просто же так… То есть ты конкретно чего-то иногда хочешь и потому делаешь…, – слегка запутался Костя, замолчал и опять решил смотреть в сторону. В конце концов не он затеял этот идиотский разговор. Пусть Испанец, если он такой умный, сам расхлёбывает кашу, которую сам же и заварил.
– Да, делаю, – легко согласился с Костиным убийственным обличением Оська, который этими своими беспринципными соглашательствами, а главное лёгкостью, с какой на них шёл, способен был довести до исступления кого угодно, не только Костю, а даже и очень терпеливого человека. – И я, пожалуй, тебе даже скажу, что именно я делаю: я стараюсь вспомнить одну вещь…
– Какую?, – воспрял духом Испанец.
– Ту, что мне в таких случаях всегда помогает. Ну, когда мне нужен результат…
– И что же это? Говори!, – уже чуть ли не с угрозой подступил к нему Испанец.
– И что в принципе совсем нетрудно бывает сделать, – начал проваливаться во что-то Оська, проделывая это в той своей совершенно омерзительной манере, когда начинает казаться, что он давно уже перестал тебя слышать. – Чего лично мне бывает достаточно…
– Да чего же, дурак?! – не выдержал уже и Костя. А кто бы тут выдержал? Натурально ведь очкарик над ними издевался. – Прямо скажи! Или я тебе сейчас…
– Вот этого самого напоминания, что раз я на что-то смотрю, всего лишь смотрю на что-то глазами, хоть бы даже и закрытыми, а, стало быть, я этого “чего-то” автоматом и хочу, значит, я ошибаюсь, заболел то есть… Так вот, этого напоминания себе мне бывает уже вполне достаточно, – продолжил глумиться над своими друзьями доморощенный софист. Или кто он там – психолог? А может тогда уже и в самом деле колдун?… – Я за него прячусь. За это воспоминание. И мне делается хорошо. Словно что-то открывается. Само. Во мне… Куда, оказывается, я всегда могу вернуться… Откуда, собственно, я никогда и не выходил… Или не во мне… Где спокойно… Да, пожалуй что действительно само… И делать ничего не надо. Словно всё давно уже и так… Как будто всё уже сделано… Когда даже хотеть становится необязательно. Потому что поздно уже. Да просто глупо! Разве можно чего-нибудь хотеть задним числом?…
Сказал всё это и улыбнулся, гад! Как будто что-то хорошее своим друзьям-мушкетёрам сказал. Что-то им понятное. Или как будто он испытал что-то приятное. Вспомнил, к примеру, что у него в кармане со вчерашнего ужина завалялся заначенный кусок сахара. Друг называется!…
– Да ну тебя, идиот!, – в сердцах плюнул Костя. Испанец, обозлившийся на Оську, уже бодро шагал прочь. А то бы и он наговорил сейчас еврею резкостей. – Соберёшься с тобой в кои веки серьёзно поговорить, а ты дурака начинаешь валять. Не можешь просто объяснить…
– Куда уж проще?, – не побоялся добить Костю начинающий психиатр. – Я про что тебе говорю? – Про то, что, как оказывается, достаточным бывает уже просто вспомнить, ну, что я не обязан быть дураком… Лично мне этого вполне достаточно. Потому что у меня всё устроено предельно просто. Никаких сложностей. Нет, ты, конечно, можешь упираться, как…
– По морде сейчас получишь, – предупредил Костя.
– А ведь это и правда несложно… Если подумать, умным оставаться даже проще, чем каждое утро возвращаться в дурака. Для этого ведь и делать ничего особенного не нужно… Мне во всяком случае… Нужно всего лишь успеть напомнить себе, что я не баран. Как некоторые…
– Точно огребёшь!, – пообещал Костя.
– Напомнить же совсем нетрудно… Я имею в виду – тому мне напомнить, который знает, что он ничего не может, но что у него всегда есть другой… сзади. У меня, то есть, за спиной. И он то-же – я… Знает?, – Оська немного запутался. – Стой, о чём это я? Ага… о том, что всё близко… Ближе, чем может показаться. Тут важно ещё что вспомнить, что любые мои мысли, а тем более мои хорошие или плохие дела – чушь собачья… Ну, для того меня, который всегда стоит у меня за спиной. В Его глазах это всё – чушь и смех один… Вроде мировой революции или счастья для тех, у кого поубивали родителей, а потом засунули их в этот чёртов интернат чтобы сделать из них чекистов… Вспомнишь и как-то легко становишься тем, кто и так уже всё может. Ничего при этом не делая… Возвращаешься к самому себе… А делать ничего не нужно потому, что ты сам давно уже всё и сделал… Вернее, оно само всё сделалось… А попробуешь что-нибудь делать – точно мимо пройдёшь…
– Ты это про волю, что ли?, –
оттаял и как-то даже притих Костя, который иногда, подпадая под чары Оськиной зауми, начинал уже, как ему казалось, очкарика понимать. Далеко не всё, конечно, из того, что тот на ходу придумывает, но хотя бы что-то. А если даже и не понимать, то каким-то образом всё же чувствовать. Переживать. Да, что-то такое. Во всяком случае Костя теперь уже не торопился с порога записывать, как ещё год назад, антисоветские разглагольствования своего нагло отрывающегося от коллектива друга о том, что да как в этом мире устроено, в разряд больного бреда. В такие моменты он даже начинал допускать, что Оська над ним не издевается, а наоборот, хочет сделать его умнее. И, стало быть, сильнее. Выносливее, что ли, в этом мире. Полном ненужных жестокостей и всякого непонятного. Тем более, что иногда Костя получал и вполне зримые, можно даже сказать вещественные доказательства… Доказательства чего? – Чего-то. Чего-то вполне реального. Или не очень. Но что тем не менее можно увидеть. Или даже потрогать рука-ми. Вон же – они несли сейчас в интернат это жутко дорогое секретное стекло. И банку с дефицитным порошком. За который, если попасться, можно и в тюрьму сесть. А потом, Костя ведь почти увидел того, который гавкает вместо того, чтобы честно сказать, как его зовут. Который стоял у дерева… Вроде бы он Косте не померещился, хотя…
Испанец давно уже не слушал этих двух ненормальных.
– Можно и так сказать, – откуда-то издалека, неизвестно откуда, но явно не отсюда вернулся в разговор Оська.
– А чью волю?, – быстро спросил его Костя, который не засыпал, никуда не проваливался и, вообще, чувствовал себя сейчас на подъёме, ужасно умным, а потому важным. У него даже нос от этого покраснел.
– Какая разница?…
________________________________________
За скучными разговорами мушкетёров о непонятном мы как-то позабыли рассказать о главном: с чего, собственно, в их жизни и началось счастье. В Оськиной во всяком случае оно ведь точно случилось. Правда чуть позже. Но то самое – настоящее, которое запоминается навсегда, даже если кто-то потом начинает говорить, что всё это – враньё и ничего такого на самом деле никогда не было. Счастье, которое сделало Оськину жизнь почти что сносной в трясине того липкого кошмара, когда не сойти с ума от страха и жестокой бессмысленности происходящего мог только безумный человек.
Значит так: если кто думает, что превращение добытого на военном заводе пуленепробиваемого стекла в волшебное зеркало – главная и самая трудная часть проекта, тот сильно ошибается. Потому, что занимался этим превращением Оська, и никто не знает, трудно ему было или нет. Испанцу и Косте он про свои трудности не рассказывал. Да они бы его и не поняли. Справедливости ради скажем, что зеркало Оська делал в школьной физической лаборатории не один. Целую неделю ему помогали в этом демобилизованный с фронта контуженный физик и химичка, у которой с физиком, похоже, что-то было. А с чего бы они тогда после уроков не спешили разбегаться по домам? Короче, Оська со своим научным экспериментом пришёлся им очень кстати. Дал им лишний повод… Впрочем, личная жизнь химички, которая с недавних пор стала ходить в школу вся расфуфыренная и даже начала красить губы, нас совершенно не касается. Это нам неинтересно. Нам лишь важно сказать, что о том, легко было Оське делать шпионское зеркало или нет, мы ничего не знаем. А что в таком случае мы знаем? Что было самой ответственной частью проекта, прокол в которой мог привести к глобальной катастрофе? – Так вот, самым трудным в том их преступном проекте было приготовить стену в раздевалке, потому что Костя отвёл на это Испанцу всего пять дней. С понедельника до пятницы. И ни дня больше он ему не дал! Не успей Испанец – пришлось бы отменять помывочную субботу. Что абсолютно немыслимо! Это был бы уже не просто скандал, а настоящее ЧП. И он, Испанец, героически в эти жесточайшие сроки вписался. Причём справился со всем в одиночку! Костя ему не помогал. Он был главным в проекте, а потому на мелочи не разменивался. Он руководил. То есть переживал. И каждый вечер строго спрашивал: –
– Ну как там? Движется дело? Смотри у меня! А может помочь чем? Ладно, понимаю, мешать не буду. Но смотри, не успеешь – пеняй на себя. Шкуру спущу!
Кроме общего руководства Костя отвечал ещё и за моральный дух рядовых участников проекта. То есть обеспечивал своей команде усиленное питание. Дополнительное. Перед сном они, стараясь не привлекать к себе внимание интернатских, порознь спускались вниз, Дед Мороз, заговорщицки озираясь, отпирала для них столовку, загодя у себя в каптёрке вскипятив чайник, и второй раз вместе с ними ужина-ла.
В среду Оська вернулся из школы злой. Сообщил, что в самый ответственный момент вырубили электричество и пришлось процесс остановить. На вопрос – не пострадало ли “изделие”? – он как-то нехорошо, криво так улыбнулся и сказал, что испытание проходит пока лишь установка. То есть там у него ещё конь не валялся. То, что они принесли с завода, стоит в углу нетронутое. И, если завтра в школе опять что-нибудь с электричеством случится… Испанец и Костя от нервов сделались белые. А Дед Мороз не выдержала и убежала в свою каптёрку. Потому что электричество было не где-то там, в школе, а прямо здесь: – оно плавало невидимой, но вполне себе ощущаемой шаровой молнией над столом, за которым заговорщики ужинали, и запросто могло разорвать столовку к чёртовой матери. Тарелку, правда, с котлетой и варёной картошкой Дед Мороз с собой забрала. Подхватила её и унесла. Машинально. Инстинктивно, как прокомментировал её осмотрительность Оська. Потому что у неё был богатый жизненный опыт, сказал он. Не то, что у Офелии, которая, когда узнала, что Испанец любит не её, а другую, ту, которая с кривыми ногами, про котлету даже не вспомнила. Оставила её на тарелке и вся несчастная, подавившись своим горем, убежала. Неизвестно, кто за неё съел ту котлету. Но кто-то ж её съел! Не выбросили же. Такое просто невозможно себе представить.
В пятницу вечером, когда Костя уже весь трясся и, не заметив того, выпил четвёртый стакан подогретой кипячёной воды из титана, Оська пришёл из школы раньше обычного и сказал, что всё – можно забирать. Но он туда больше не пойдёт. Потому что устал. “Изделие” лежит на столе в учительской на старом дворницком халате, в который его нужно аккуратно замотать и в таком виде принести в интернат. А халат потом вернуть на место. Только не класть его на стол в учительской, а повесить на гвоздик возле дворницкой, откуда Оська его спёр.
Костя тут же в школу побежал и стекло нашёл. Но не только стекло. Ещё он наткнулся на химичку с физиком, которых явно спугнул и которые тут же дружно начали делать вид, что застряли там не для чего-то такого, а просто они ищут какие-то очень нужные им журналы. Или тетрадки. Костя, естественно, тоже сконфузился, потому что не ожидал застать в школе свидетелей его секретного преступления. Думал, что Оськины помощники давно уже разошлись по домам. И потому начал сбивчиво благодарить покрасневших учителей за их безвозмездный и самоотверженный труд на Оськино благо, на ходу соображая, как из щекотливого положения выкрутиться. Не сообразил и в итоге просто спросил, может ли он своё стекло забрать. Галантно так спросил. Потому что он умеет быть вежливым. Мушкетёр всё-таки. А ещё Костя попросил Оськиных ассистентов никому не рассказывать о том, что они тут, в школе, после работы вместе с евреем делали. Сказал, что в интернате создаётся кружок “умелые руки”, и это стекло им требуется для научных опытов. Для каких именно – не сказал, потому что ещё не успел придумать. Како-го же было его изумление, когда физик, подозрительно на него скосившись, поинтересовался, о каком таком стекле Костя с ними говорит, а химичка так и вовсе вылупила на Костю глаза: – какой ещё Оська? Кто это? Стекло Костя, конечно, пусть забирает, раз за ним пришёл. Они его тут раньше не видели. Значит оно точно не школьное. И они, физик с химичкой, к нему никакого отношения не имеют. С чего он взял? Что? Как это? Почему зеркало? Что значит зеркало? Какое же это зеркало? Прозрачное же стекло…
Костя сделался ещё более красным, чем физик с химичкой, и мысленно пообещал Оську убить. Вот как придёт в интернат, так сразу и убьёт. Без всякой жалости. Хотел уже было то стекло об угол стола грохнуть и сказать ужасно грубое слово на венгерском языке, но как человек выдержанный и ответственный, делать этого не стал. А просто замотал изделие в ватный дворницкий халат, на котором оно лежало, поблагодарил учителей, и ушёл с ним, упиваясь своим горем и проклиная тот день, когда решил с этим вруном и задавакой, с Оськой то есть, дружить.
В интернате Костя и правда Оську чуть не побил. Испанец заступился.
Стекло отнесли в столовку, заперли за собой дверь, велели Деду Морозу сторожить дверь снаружи, положили на стол завёрнутое в дворницкий халат стекло, развернули его… И тут случилось чудо! Нет, не в тот же самый момент, а когда они его перевернули и чем-то измазанной полупрозрачной матовой поверхностью положили на тёмный халат.
А тут ещё и Испанец сказал, что теперь можно. То есть пригласил мушкетёров сходить с ним в душевую – принять его работу и услышать в ответ – какой он хороший и молодец.
Стена в раздевалке зияла страшной чёрной дырой. Костя от нервов громко икнул и стал нехорошо дёргаться животом, но Испанец сказал, что будет ещё рама. Вон она лежит. Вернее, на полу лежит то, из чего он её сейчас сделает, как только они с той стороны приладят зеркало. Костя дёргаться животом перестал. После чего мальчишки из душевой вышли, заперли её на ключ и отправились в котельную. Точнее в маленькую комнатку, приделанную к котельной, в которой хранились ведра, лопаты, метла и всякая прочая ерунда. Потому что зеркало можно было установить только из этой комнатки, ведь это она граничит с раздевалкой, а вовсе не котельная. Лампочки в этой комнатке не было. Что для дела как раз и требовалось. И при этом она снаружи и изнутри запиралась на ключ. Что тоже важно.
Когда со стеклом, вставив его правильной стороной в аккуратно вырезанные пазы, управились, Испанец побежал обратно в раздевалку, быстро прибил по краям зеркала четыре красивых дощечки, и получилась рама. Простенькая, но вполне себе симпатичная. Испанец сам стругал те дощечки и был уверен, что они прекрасные, то есть почти что произведение искусства. Спорить с ним не стали, потому что рама получилась действительно крепкая. Как Испанец и обещал.
Мальчишки торжественно поклялись унести свою страшную тайну в могилу. То есть, что ни одной живой душе они никогда и ни за что её не откроют! Даже за целый мешок картошки. Даже под самой ужасной пыткой. В общем, они будут молчать и никому свой страшный мушкетёрский секрет не выдадут. Испанца, как иностранца, Костя заставил поклясться хранить тайну особенной клятвой: хотя бы тому пообещали за предательство три килограмма сливочного масла! Или сгущённого молока сколько хочешь. Испанец пообещал. Костя засомневался и потребовал, чтобы Испанец поклялся ещё и непосредственно свободой Испании…
В конце они все вместе торжественно поклялись мировой революцией. Для верности. И Лениным. Святым именем для всех угнетённых пролетариев. То есть всё у мушкетёров в тот вечер было серьёзно. И вот, что странно: клятву мальчишки вроде бы сдержали, никому о своём преступлении не рассказали, а мировая революция так и не случилась. Не захотел прогнивший капиталистический мир всё до основания у себя дома разрушить и вслед за родиной великого Октября отправиться в светлое будущее, где так вольно дышит человек, который не шпион и не враг своего народа. Значит кто-то всё-таки проболтался. Не иначе! И скорее всего предателем был Испанец. Потому что через год у него ни с того, ни с сего появились новые ботинки. Откуда спрашивается? Посылку из Испании он не получал. От кого ему было ту посылку получать? – У него же всех убили. А в интернате такие ботинки никому не выдавали. Костя первый узнал бы.
Эх, лучше бы они здоровьем товарища Сталина поклялись! Лениным-то что клясться? – Он и так уже помер. Не догадались, дураки…
Будем точны: тот год для Оськи был ещё не вполне счастливым. Казалось бы, всё уже для прихода полного счастья было готово, – и патефон с пластинками в комнате отдыха, и хитрое зеркало в раздевалке “по просьбе девочек” пристроили, запрещённые стихи и даже пианино, – а вот никак оно, это полное счастье, не наступало. Почему-то…
Теперешние субботы и воскресенья, скормив мушкетёрам лошадиную дозу редкостного витамина, который фиг где достанешь, конечно же, существенно обогатили их духовную жизнь. А в картину формирования Оськиной личности привнесли и вовсе такие штрихи, что прямо с ума сойти. Они, эти субботние вечера, а в особенности воскресенья, когда в душе мылись уже исключительно взрослые девочки, довели его врождённую склонность к лени и праздному фантазированию прямо-таки до опасного рубежа, сделав их уже просто неконтролируемыми. Хорошо это или плохо? – Наверное, всё-таки хорошо, потому что они, – эти взрослые киносеансы по выходным, – раскрасили чёрно-белое Оськино существование хоть какими-то красками. И не только его – Испанца и Костино тоже. Да что там прибедняться: из-за них, из-за этих бесплатных тайных радостей мушкетёры изменились так, что их стало не узнать. К примеру, они теперь не вскакивали как сумасшедшие с кроватей, когда раздавался клич, что девочки спускаются на зарядку. А прихватывали ещё минут десять-пятнадцать райской околосонной неги.
Господи, как же это поэтично у нас вышло сказать – околосонной неги! Хотя, кажется, нет ведь такого слова… Ну и пускай нет. Мало ли каких слов ещё не придумали. Хороших и таких нужных. Значит теперь будет!
Так вот, эти три благородных дона, подчеркнём, возвышенно (в смысле духовно) радовавшиеся тому, что им мешают спать, прихватывали себе не какие-то там жалкие минуты сна, а самые драгоценные мгновения чисто дворянской околосонной неги. Вот так! А что, собственно, не так? Нет, вдуматься только: это ведь действительно серьёзнейшая привилегия – наслаждаться не сном (как ты можешь им наслаждаться? – ты просто тупо в нём дрыхнешь), а пониманием того, что сам-то ты в любую секунду можешь снова как дурак провалиться в примитивнейший простолюдинский сон, в то время как твой сосед (тот самый простолюдин) этой возможности начисто лишён, поскольку он уже кубарем летит из спальни глазеть на в общем-то вегетарианское зрелище вполне себе одетых девчонок. Добровольно, заметим, этот умалишённый летит к двери в спортзал. Без какого бы то ни было к тому принуждения! Не заведующий же его к этому безобразию призывает. И не Дед Мороз.
Честное слово, спятить можно! А главное, ради чего так страшно над собой издеваться?! – Какая-то плебейская ограниченность. Стыд и срам! Эка невидаль – зарядка. Лучше бы эти озабоченные дураки в городской музей сходили. Там на втором этаже очень даже много чего на эту тему можно посмотреть. Оська, к примеру, ещё год назад видел. Три раза. И Костю туда сводил. Испанец – тот не пошёл. Сказал, что ему некогда. Ну равнодушен Испанец к живописи! Что теперь? Он больше цирк любит. Но какой сейчас цирк? – Война же. Даже фонари по ночам больше не зажигают. И вообще…
Да, конечно, это настоящее счастье – почувствовать себя дворянином и благородным мушкетёром. Почти что со шпагой на правом боку. Или на левом?… А ещё в шляпе со страусиным пером, про которое вчера вечером тощая пианистка так хорошо читала в книжке про Арамиса, Портоса и этого, как его… Романтиком, короче, себя ощутить, способным ради своей возлюбленной дамы сердца на самое идиотское безумство. К примеру, замутить проект с волшебным зеркалом. Чтобы по субботам и воскресеньям любоваться на прекрасное и через это развиваться в творческую личность. То есть посреди жуткой интернатской серости и никак не заканчивающейся войны стать подлинным гурманом и ценителем истинной красоты. Главным образом, понятно, женской. В общем, эдаким аристократом духа себя почувствовать. Подобные эмоции поистине возвышают тебя над прозой бытия…
Стоп, мы же вроде как про Оськино счастье начинали. А что, собственно, у нас про это имеется? – Французская книжка о трёх мушкетёрах, которых на самом деле оказалось четверо, каковой факт почему-то вызывал у Кости стойкий когнитивный диссонанс; запрещённые стихи умерших на советской каторге поэтов, которые Офелия и пианистка читали исключительно в нагрузку к Дюма, иначе не соглашались (вернее, это Дюма шёл в нагрузку); и волшебное зеркало? – Но ведь читались те крамольные стихи вовсе не для него, не для Оськи, а известно для кого. Это Испанцу и Косте было хорошо и полное счастье, хотя ни черта они в тех запрещённых стихах не понимали. Откровенно зевали. Только про Атоса и несознательную мелкобуржуазную суку – миледи – они слушали, раскрыв рты. А Оська?… Так может он с тоски отправился в госпиталь? – Кто его знает… Нет, наверное, всё-таки не с тоски. Если бы с тоски, то не увлёкся бы так, не стал бы рассчитывать свои шаги, хотя…
Как бы то ни было, признаем, что Оська поступил чрезвычайно умно, подружившись с фельдшером. Ведь именно этот алкаш дал необходимые ему рекомендации. Более того, сам же и отвёл мальчишку в госпиталь, куда с фронта свозили умирать увечных солдат, и где фельдшер, бесстыдно пользуясь личными связями, добывал путём обмена на продукты питания нужные интернату медикаменты. Это же он сказал завхозу, с которым вёл не совсем законные переговоры насчёт спирта, что мальчонка добровольно желает помогать. Потому что поступает через пару лет в комсомол, и ему тогда понадобится положительная характеристика. Это ничего, что он невысокого роста и в очках.
Только Оська вовсе не ради характеристики старался.
Первые две недели он безропотно выносил судна и мыл уборную. Не просто безропотно, а, можно даже сказать, самоотверженно он её драил. Не привередничал и нос не воротил. Не говорил, что для такой грязной и унизительной работы он ещё маленький. Потому что приглядывался. На третью неделю он, опять же не выпячиваясь, выступил с бескорыстной инициативой: взялся мыть полы ещё и в процедурной. Ничего удивительного, что уже через день он как бы невзначай попросил медсестру показать, как делать уколы. Два дня яростно упражнялся в интернате на подушке. Исколол её всю немилосердно. Думали уже её выбросить. От усердия её Оська испортил, а вовсе не потому, что он хулиган. И ведь научился!
Ещё через пару дней, когда в госпитале была запарка и на медсестру стало больно смотреть, Оська как-то странно, исподлобья заглянул ей в глаза и сказал, что орхидеи цветут не только на болотах, так что она может сейчас спокойно посидеть на стуле и немного передохнуть. А ещё лучше – прилечь вон на ту кушетку. Спорить медсестра, которая вряд ли знала, как орхидеи выглядят, не стала, сняла с себя халат и прилегла на кушетку. Вот тогда Оська и надел её халат. И шапочку. Взял в руку шприц… А больные всё шли и шли… Те, которые ходячие. И никто из них на полураздетую медсестру, мирно спавшую на кушетке, почему-то не обратил внимания.
Когда Оська управился с ходячими больными, он взял каталку с загодя приготовленными медсестрой шприцами, процедурный лист назначений, в котором ею было расписано – кому что колоть, и отправился к лежачим. Что удивительно, никто, ну решительно ни один человек!, даже главврач, который трижды пробежал мимо него с выпученными глазами, не задался вопросом, что здесь делает мальчишка в халате не по росту и в шапочке, сползшей ему на лоб. Почему он разгуливает по коридору госпиталя с каталкой, на которой в большой сверкающей кювете из нержавейки сложены десятки шприцев. Раненые покорно подставляли ему те места, куда их нужно было колоть. И только один доктор из четверых, регулярно пробегавших мимо, у которого на лбу был большущий шрам, удосужился спросить – “а где медсестра?”. На что Оська, глазом не моргнув, сказал, что медсестра устала и прилегла отдохнуть, а уколы “как обычно в таких случаях” она попросила сделать его. Доктор дёрнулся всем телом и как-то странно мотнул головой, словно вспомнил какой-то свой давнишний сон. А потом, глядя куда-то мимо Оськи, сказал, что раз так, тогда ладно, но что надо бы ещё ему, Оське, зайти в девятую палату и поставить капельницу безногому, что лежит у окна и всё время просит курить. Только курить ему ни в коем случае не давать. Потому что вслед за ним и все остальные начнут просить. Они, раненые, такие… В ответ на что Оська сказал “ладно”, вернулся в процедурную, потрогал медсестру за плечо и сказал ей, что доктор со шрамом на лбу велел показать ему, Оське, как ставить капельницу. Медсестра показала и рассказала про то, как вены убегают из-под иглы, как они, подлые, прячутся, и объяснила, как их следует ловить. Оська произнёс два слова – “спасибо” и “спать!”, после чего медсестра легла обратно на кушетку и уснула.
Уже на следующий день Оська ничего в госпитале не мыл. А в понедельник на обходе главврач спросил – “А где наш новый коллега?” и “Почему его нет на обходе?”, “Что это за безобразие такое?!” и “Будет уже, наконец, в госпитале дисциплина когда-нибудь, чёрт возьми?!”. За Оськой послали.
Через неделю в интернате закончилось обсуждение самой горячей новости – той, что у них появился собственный доктор. Наконец-то! Настоящий. Давно пора! Не малограмотный фельдшер, который неизвестно ещё, какое имеет отношение к медицине, а нормальный, который умеет лечить, потому что он в очках и в госпитале о нём хорошо отзываются…
Когда Оська появлялся в столовке за завтраком, все отлично понимали, что это – Оська. И никому в голову не приходило обозвать его доктором. Естественно. Не слепые же! Однако, когда он надевал на себя белый халат и шапочку, случалось странное: теперь уже никому не приходило в голову обратное: что перед ними их Оська. Потому что доктор был явно выше Оськи, старше и вообще, как их можно сравнивать!…
“Настоящего” доктора быстро зауважали, но при этом его совсем не боялись, как фельдшера, у которого, пока он не похмелялся, дрожали руки. И сказать фельдшер мог такое, что ни в какие ворота не влезало. Все теперь и в особенности девчонки требовали, чтобы уколы им делал исключительно “их замечательный доктор”, потому что “фельдшер со вчерашнего ещё не проспался и как пить дать – заколет насмерть!”. Только Испанец и Костя признавали в новом интернатском эскулапе Оську. Да и то потому, что он сам раскрыл им свой секрет. Все же остальные, когда надевались шапочка и халат, в общении с ним дружно переходили на “вы” и, терпеливо отстояв очередь перед лазаретом, чтобы попасть на приём к специалисту, жаловались бесстыжему самозванцу на такое!…
Испанец и Костя люто Оське завидовали. Одно дело – волшебное зеркало, но совсем другое – когда девчонка сама тебе показывает, где и что у неё болит, или говорит “спасибо”, после того как этот наглый врун, отходя от неё со шприцем, важно говорит: – “Всё, душенька, можете одеваться”. Или “Голубушка, какая же в такие дни может быть физкультура? Да вы, моя дорогая, право, с ума сошли! Разве ж так можно?! Я тут с вами под суд пойду. Фельдшер тотчас же выпишет вам освобождение до конца текущей не-дели. И слышать, барышня, ничего не желаю!”. А ещё Оська завёл себе стетоскоп. Неизвестно, где он его спёр. Нам это неизвестно. И каждый раз он на него дышал, прежде чем прикоснуться блестящей железкой к чьей-нибудь голой спине или груди. И при этом сказать: – “дышите, милочка”.
На третьем этаже Оськины “нежные руки” и “невероятная деликатность” сделались предметом безудержного мифотворчества и в высшей степени неприличных мечтаний. “Если бы ему не тридцать лет было… Нет, он, конечно, не старый ещё…”.
Непонятно, зачем эти наглые выдумщицы так безбожно врали, пересказывая небылицы про то, как доктор смутился и даже покраснел… Именно ведь что врали! Потому что Оська после госпиталя уже ничего не смущался, и только один раз покраснел. Офелия, правда, этого не заметила.
А всё равно на душе было пусто. И как-то нерадостно. Однажды Оська даже пожаловался мушкетёрам на этот свой внутренний холод. На что Испанец сказал, что еврей уже совершенно обнаглел и в конец спятил. И что, если он не сделает его своим помощником, то есть не выдаст ему такой же халат с белой шапкой, не наколдует и не начнёт брать с собой на еженедельные обходы по третьему этажу, тогда он расскажет девчонкам, кто у них в интернате изображает из себя доктора. На что Оська спокойно ему сказал: – “давай”. Равнодушно так сказал. И в глаза ему посмотрел. Не испугался, в общем. А Костя пообещал набить Испанцу морду, если тот вздумает свою безумную угрозу исполнить.
Случилось же так, что Испанец однажды действительно на Оську люто обиделся, – когда Костя отказался дать ему ключ от комнатки, в которой по выходным они смотрели неприличное кино. Подумал, что это Оська подбил Костю не давать ему ключ. Типа что они больше ему не доверяют. (Кстати, некоторые основания не доверять Испанцу у ребят были. Но в любом случае Оська ни на что Костю не подбивал. Это Испанцу просто от нервов так показалось.) Так вот, Испанец долго, не один день копил злобу и однажды гнойник прорвался.
Длинная пианистка только что закончила читать Косте стихи из чьей-то запрещённой тетрадки. Не своей. Кто-то из девчонок ей ту тетрадку дал. Костя и Оська смотрели на пианистку с восхищением. Ну, Оська в меньшей степени, зато мокрыми глазами. Мандельштам всё-таки. Жалко его. Ни за что умер человек… А Испанец вдруг зевнул. И вот тут тощая на него вызверилась. Привела ему в пример Костю, который, может, тоже ещё не всё в хороших стихах понимает, но хотя бы старается и по крайней мере не зевает. А Оська… Впервые она об Оське что-то доброе сказала. Испанец ощутил себя загнанным в угол. Словно все вокруг вдруг стали врагами и как волка его со всех сторон обложили. Ну и залепил, что Оська всех обманывает. И в первую очередь глупых девчонок. Что никакого доктора у них в интернате на самом деле нет. А всё это Оська выдумал. Взял и наколдовал. Надевает на себя халат и шапку, чтобы девчонки перед ним раздевались и разрешали себя трогать. “А вы все, дуры, ему поверили!”
Пианистка так возмутилась, что аж пятнами пошла, и сказала, что в своей жизни видала много разных дураков, но чтобы таких… А та, которая с кривыми ногами, встала и сказала, что ей за Испанца очень перед всеми стыдно. Что она просит за него у девочек прощения. И что, – это она уже к Испанцу повернулась, – если он, дурак, ещё хоть одно плохое слово про их доктора скажет, она с ним больше дружить не будет. Потому что своему доктору девочки такие вещи доверяют, которые больше никому не рассказывают. И лечит он их так хорошо, как никакому фельдшеру не снилось. А уколы делает так просто волшебно, ну совсем же не больно. И вообще, он такой предупредительный и заботливый! Слава Богу, она не сказала, что Оська, когда надевает свой белый халат и медицинскую шапочку, обращается к ней на “вы” и называет её “милой девушкой”. И что он с ней такой обходительный, такой внимательный и вообще нежно так к ней руками прикасается, что она ему эти его руки уже целовать готова…
(Добавим уж до кучи: тощую гордячку с её дурацкими каблуками Оська и вовсе обзывал “барышней-гимназисткой”, отчего та краснела от удовольствия, начинала задыхаться и, страшно смущаясь, рассказы-вала про её с Костей отношения такое, чего сам Костя Оське рассказывать не решался. Почему, кстати, не рассказывал? Друг называется!)
Оська, когда после стихов Мандельштама они вернулись в свою спальню, спросил Испанца – “ну как, товарищ Берия, получилось меня разоблачить?”. Испанец вспыхнул, затрясся и бросился на Оську. Одна-ко вместо Оськи он наткнулся на Костин кулак. Да так неудачно на него наткнулся, что целую неделю потом стеснялся из спальни выходить. Даже школу прогуливал. Костя с Испанцем не разговаривали чуть ли не месяц. Даже в кочегарке и в той комнатке, где не было света, они делали вид, что незнакомы. Потом, правда, помирились. Оська их помирил.
А фельдшеру за хорошие показатели в труде власть выделила комнату. Целых девять метров в центре города ему дала. Он был счастлив, сделался важным и лишь с одним Оськой разговаривал вежливо. Понимал, кому и чем он обязан. Но главное – он перестал пить. Не то, чтобы совсем бросил. Дома у себя он, конечно, спирт пил. Но в интернат приходить пьяным Оська ему строго-настрого запретил.
Обретение фельдшером собственной жилплощади привело и к другим положительным последствиям: в лазарете теперь образовались две отдельные палаты, одна из которых по утрам превращалась в Оськин кабинет. А после обеда, когда мушкетёры уходили в школу учиться, она снова становилась палатой. И, главное, там стало чисто. К двери в общий коридор Испанец по приказанию Кости пристроил замок, и лазарет отныне стал называться медицинским изолятором. В одной палате теперь спокойно могли болеть две заразные девочки, а в другой – два мальчика. У них ведь там даже своя уборная имелась. Маленькая, но с умывальником и с крючком на двери. Попасть болеть в изолятор почиталось за великое счастье. Случались, разумеется, и злоупотребления. Однако, симулянтов Оська вычислял мгновенно. И нечего ему градусник в нос совать. Лентяев он безжалостно прогонял учиться в школу. Ишь, чего придумали! Как будто он не знает, как температуру набивают.
На пианистку, Костю, Испанца и ту, с кривыми ногами, запреты и всякие там принципы, понятно, не распространялись. Болели эти влюблённые всегда вместе, часто и подолгу. И Костя почему-то не называл это возмутительное безобразие коррупцией. Иногда по вечерам аморальный квартет приглашал к себе в гости Оську и тогда ему становилось весело. Перед отбоем, правда, девочки его прогоняли, потому что боялись, что утром придёт их любимый доктор и учуит, что в изоляторе побывал посторонний. Он – доктор – хоть и хороший, но очень строгий. Испанец и Костя над ними посмеивались. В общем, его про-гоняли и запирались изнутри, хотя долго ещё потом не выключали свет, и там у себя бессовестно смеялись, что Оське, конечно, было обидно.
________________________________________
А под Новый Год появилась она… Чего сразу некрасивая?! – Ну да, рыжая. Больше того, даже зимой у неё не смывались с лица и шеи веснушки. А что с ней творилось летом!… Ну и что с того? Зато она приехала в интернат с виолончелью. На том самом грузовике, который когда-то привёз сюда Костю и Оську. Который всех сюда когда-то привёз. Главное, она ни разу не сказала, что у Оськи нет слуха. Наоборот, уже через неделю заявила, что он замечательно играет на барабане во время тех прекрасных линеек, когда спортивный зал превращается в актовый и туда вносят красное революционное знамя. И что вообще он, Оська, хороший. Не потому, что уже три раза угостил её печеньем. А потому, что она разглядела в нём его многочисленные положительные стороны…
Увы, научиться играть на виолончели он так и не сумел. Ужасно хотел. Изо всех сил старался. Даже ноты выучил. Но вот не получилось. Уколы в вену запросто делал. А тут… Наверное, шпиль у виолончели был неправильный – короткий и какой-то кривой. Одним словом – девчачий. А ещё смычок!… Зато целовалась она не хуже тощей выпендрёжницы с этими её невыносимыми каблуками. Наверное… А может быть даже и получше. Да наверняка! В общем, завидовать Испанцу и Косте Оська перестал, потому что тоже сделался взрослым. И таким же счастливым. Настоящим благородным кабальеро, если сказать коротко. Как из той книжки про шпаги, любовь и шляпы с красивыми перьями. Про настоящую дружбу. Господи, как же это было здорово!
И ведь действительно счастливое получилось у наших мушкетёров детство. Хоть и шла война. А кому ещё так повезло? – Да поискать! Впрочем, не совсем это, наверное, было уже и детство.
________________________________________
Глава десятая
Подлый план
А через год, тёплым майским днём случилось ужасное. На пустом месте оно случилось – это ужасное. К чему, естественно, решительно никто готов не был. Потому что к такому нельзя быть готовым. Хоть все и понимали, где живут и что творится вокруг. – Костину пианистку арестовали. За чтение запрещённых стихов. Тех самых…
Когда военные с васильковыми погонами и в новых хромовых сапогах, пахнущих почему-то не ваксой, а рыбьим жиром, из интерната уехали, Костя в школу не пошёл, – какая уж тут школа!, – а вместо этого лёг прямо в одежде на свою кровать и принялся плакать как маленький. Даже неудобно за него стало. Большой уже, а плачет…
Вместе с пианисткой арестовали и Офелию. За то же самое. Обвинение обеим было предъявлено серьёзное, но расстрелять их не могли: им ведь не было ещё четырнадцати лет. То есть Офелии четырнадцать уже исполнилось. Неделю назад. И теоретически расстрелять за антисоветские стихи её могли. Запросто. Но заведующий сказал, что вроде как не должны и даже пообещал Оське сходить похлопотать. И правда ведь сходил. Как бы то ни было, расстреляют-не расстреляют, а срок обеим грозил немалый. Но главное, это был конец всем мечтам о счастливом будущем. Из хозяина жизни, из элиты, из будущего уважаемого чекиста с чистыми руками, хорошей двухкомнатной квартирой с балконом, холодной голо-вой и вымытой шеей ты в мгновение превращаешься в бесправного раба. Ведь даже когда ты отсидишь положенное, клеймо на тебе останется по гроб жизни. Разумеется, если ты ещё этот свой срок досидишь. Если не загнёшься от голода или не надорвёшься от непосильного труда и нечеловеческих условий со-держания. Или тебя не застрелит охранник потому, что у него с утра случилось хорошее настроение и поэтому вдруг захотелось пострелять. Или в первый же год ты не замёрзнешь на лесоповале где-нибудь на Колыме. В сорокаградусный мороз. Или просто не свалишься лицом в сугроб и, как многие до тебя, не скажешь непонятно кому – “всё, с меня хватит!”. В общем, много этих разных “или”. Очень много. Одним словом – это конец.
Ночь выдалась грустная. Длинная и противная. Ужасно трудно было заснуть. И не потому, что в спальне было душно. А потому, что у всех на душе скребли кошки. Погано всем было. Мальчишки вокруг вдруг все стали другими – какими-то тихими. И от этого тоже невозможно было уснуть. Лучше бы уж они шумели. Да, интернат переживал за своих девочек. Молча переживал. Про себя. Собственно, тихо здесь сделалось ещё перед ужином. И лица уже тогда стали у всех серые. В глаза теперь никто никому не смотрел. Отворачивались…
– Какая сука их заложила?, – подошёл после завтрака к Оське Испанец, который уже не в силах был смотреть на то, как Костя страдает и теряет лицо. – Скажи, ты ведь можешь что-то такое под-смотреть.
– Тот, кто первый войдёт сейчас в нашу спальню…
И в дверь постучали. Тут же! Буквально в следующую же секунду. Как будто Оська это специально подстроил. Испанец от неожиданности дёрнулся, словно из-под кровати выползла ядовитая змея, и ему снова сделалось холодно, как тогда, когда он побоялся увидеть того, возле дерева, кто лает и отказывается говорить, как его зовут. А Оська, как смотрел в окно, так и продолжил смотреть на улицу. Как если бы он тоже испугался. Не обернулся. Только голову в плечи втянул.
Никто на стук не ответил. И тогда в дверь их спальни без разрешения просунулись две весёлые русые косички. Увидев, что Костя лежит на постели одетый, что, вообще-то говоря, запрещено, а вдобавок ещё и плачет, но, главное, что в спальне он не один, косички испугались и быстро исчезли.
– За что?, – просипел потрясённый Испанец. Он был не в состоянии унять дрожь. Действительно, здорово испугался.
– Не за что, – поправил его так и не обернувшийся Оська, – а почему. Потому, что она его любит.
– Кого?
– Да Костю.
– А разве так можно?!
– Что можно?
– Вот так…
– Как видишь… А кто это был?
– Та дура, что сдала своего отца НКВД.
– Скажи уж проще – убила. Так будет точнее.
Через полчаса, в течение которых Испанец бегал по спальне как сумасшедший и тёр себе виски, он схватил Оську за пуговицу и потащил его из спальни. Чтобы Костя их не услышал.
– Слушай, я вот что придумал…
– Мысль хорошая, но я в такие игры не играю, – разглядывая свои ногти, задумчиво проговорил Оська после того, как Испанец изложил ему свой план.
– Ну ты и сволочь!, – зажёгся благородным гневом Испанец. – Костя ради тебя не на такое пошёл бы. Да он для тебя…
– Ты меня не понял…
– Все знают, что ты его девчонку ненавидишь!
– Да?
– Да.
– Интересно…
– Что тебе интересно, идиот?! Конечно, ненавидишь! Потому что она не захотела учить тебя на пианино играть. А может ты перед свой рыжей выпендриваешься? Хорошим хочешь казаться? Типа ты в грязные игры не играешь… Я что-то не понимаю: тебе кого жалко – ту суку или Костину не-весту?!…
– Слушай, Филипп, – остановил его Оська. – У тебя рот, вообще, закрывается?
– Чего?
– Ничего! Заткнись и слушай. Я же не отказываюсь. – Оська по-прежнему продолжал разглядывать свои ногти. Он их теперь даже внимательнее разглядывал, чем минуту назад. – План и в самом деле неплох, хоть он и сволочной. – Отвлёкся, наконец, от ногтей и впервые посмотрел на Испанца. Прямо в глаза ему посмотрел. Испанец аж заморгал. Как будто Оська прожёг ему глаза своим оценивающим, каким-то… как бы сказать… прицеливающимся взглядом. – Но ничего не попишешь, справедливый… Только тут вот какое дело: один я не справлюсь. Я этого дома боюсь. Понимаешь? А мне, когда я работаю, волноваться нельзя. Я тогда ничего не смогу сделать. Короче, мне нужен ассистент, который разделил бы со мной…
Оська задумался. Забыл даже договорить. Не сказал, что именно нужно с ним разделить.
– Где ж я найду тебе ассистента?, – растерялся Испанец. – Попа, что ли, из церкви позвать? – Так они ж ни черта не умеют. Ну, я про те фокусы, которые ты делаешь. Да и не пойдёт поп туда. Забоится.
– Не нужно никого искать. Зачем нам лишний свидетель? Болтать ещё потом начнёт. Глупостей всяких насочиняет… Ты будешь моим ассистентом. Всё поделим пополам.
– Так я ж того… Я ничего не умею, – испуганно залепетал Испанец. Его благородный гнев куда-то улетучился. В одно мгновение. – А что я должен делать? Может всё-таки, кого другого поищем? Давай – заведующего…
– Я не про делать с тобой сейчас говорю. Со своей работой я как-нибудь и сам управлюсь… Я про то, что будет потом. Мне громоотвод нужен. Твой же план. Ты, стало быть, у нас теперь главный. За руководителя будешь. И вся слава достанется тебе. Твоя девчонка тебя потом знаешь, как зауважает. Вот и давай.
– Подожди… Чего давай?… И про то, что будет потом, ты же ещё ничего не сказал. Ты, знаешь, мне голову-то не дури! Что значит это твоё пополам? Это ты насчёт мигрени? Или про то, что не будешь потом чего-то помнить? Или… Или что-нибудь… со мной… случится?
– Филипп, мы с тобой… Ну, в общем, мы с тобой заплатим поровну. Я – может мигренью. А может и ещё чем. А как заплатишь ты – я не знаю. Да не бойся, живой ты останешься. Но заплатишь по-честному.
– У меня нет денег, –
не задумываясь, как-то машинально соврал Испанец. Понял, что сморозил глупость, и пошёл на попятную: –
– А тебе сколько надо?
Получилось ещё глупее. Оська даже поморщился.
– Дурак! Ты же сто раз видел, какими деньгами я расплачиваюсь за свои фокусы, когда мне делать вроде как ничего не приходилось?
– Видел… А я точно не помру? Знаешь, не хотелось бы…
– Ну, гарантировать, конечно, не могу. Это уж как выйдет.
– Да?… Не можешь?… А знаешь – чёрт с ним, давай! Пусть даже и помру. Мы всё-таки кто?
– Мушкетёры.
– Угу, точно: все за одного. И нам надо спасать эту, как её…
– Констанцию.
– Точно.
– И Офелию тоже заодно неплохо бы оттуда вытащить.
– Зачем это?
– Как зачем? – Мы же благородные.
– Ага, дворяне.
– Ну вот, теперь другое дело! Давно бы так. А то развёл, понимаешь, торговлю…
________________________________________
Девчонка с весёлыми русыми косичками раскололась на удивление быстро. Почти сразу. Испанец только один раз стукнул её по ушам. Со всей силы, правда, стукнул. И сразу двумя руками. Очень громко это у него получилось. Словно на концерте заезжего скрипача он хлопнул от радости в ладоши. Звонко так вышло. Смешно, правда, не было…
Сначала она, конечно, поплакала. Ну, это понятно – от боли. Зато потом разговорилась. И выложила всё. Чистосердечно призналась. Не то, чтобы девчонка в чём-то раскаялась – она просто рассказала, как всё было. И, кстати, Оськина догадка подтвердилась: – злодеяние случилось из-за любви. Чистой и пре-красной. Тоже дуре счастья захотелось. Нет, ну решительно всем в этом проклятом интернате счастья хочется! Причём любой ценой. Даже вот такой, думала, что можно. И что попутно выяснилось: заложила наших любительниц запрещённых стихов даже не она. То есть не она сама. Она попросила сделать это подружку – свою одноклассницу, не интернатскую, а ту, у которой живой папа работает следователем в НКВД. Стихи, между прочим, из-за которых повязали тощую пианистку и Офелию, читались в комнате отдыха из тетрадки, которую стукачке с косичками дала та самая дочка следователя. То есть по классике они наших девчонок подставили. Последнее обстоятельство особенно возмутило Испанца. Если до этого он в чём и сомневался, то теперь его совесть перестала препятствовать реализации, прямо скажем, этически не стопроцентно безупречного проекта. Она на время у него как бы уснула. Мы о совести. Испанец даже захотел той дуре ещё раз по ушам заехать, но Оська его остановил.
– Звони, давай, – тихо сказал он расстроившейся девчонке. Расстроившейся из-за того, что её раскрыли, и что Костя, по всей вероятности, её теперь вряд ли полюбит.
– Кому?, – не поняла она.
– Как это кому? – Твоей сообщнице. Пусть она нас к своему папе отведёт. Прямо до кабинета про-водит. Только не говори ей – зачем это нам надо. Устроим её папе сюрприз, – подмигнул Оська Испанцу, на ходу подправляя утверждённый сценарий: привлечение в проект ещё одного участника – дочки следователя – изначальный вариант не предусматривал. Оська сымпровизировал.
Брать с собой на дело Костю они, естественно, не стали. Он бы им только помешал. Распсиховался бы и всё испортил. Совсем ведь расклеился.
В городском парке подобрали дочку следователя. Испанец не стал объяснять, зачем они её вызвонили. Просто улыбнулся ей как он умеет и сказал “привет”. Неизвестно, что она себе в тот момент нафантазировала, ведь в Испанца была влюблена половина школы, но от удовольствия она аж покраснела. Что, собственно, и требовалось. Ещё больше она раскраснелась, когда, не спрашивая разрешения, он взял её за руку. Запросто взял, как свою приятельницу – давнюю и очень близкую. Так они и пошли: впереди весело вышагивал Испанец во всей своей вызывающей иностранной красе, державший за руки сразу двух наряд-но одетых девчонок, а за ними молча плёлся хмурый Оська. Нет, не хмурый, – сосредоточенный. Потому что, пока они шли, он напряжённо о чём-то думал. Всю дорогу что-то вспоминал. К чему-то готовился…
Скоро они уже отворяли тяжёлые двери НКВД. Как Оська и обещал, часовой с настоящей винтовкой, который у всех требовал пропуск или хотя бы повестку, останавливать их не стал. Испанец объяснил это себе тем, что они заявились сюда с дочерью следователя, которую здесь наверняка знают. (На самом деле никто её тут не знал. К отцу на работу она пришла впервые.) Оська на всякий случай осведомился у часового, куда конкретно им идти, после чего для верности, чтобы тот не проснулся, отдал ему левой рукой честь и сверкнул в него исподлобья своими круглыми очками, после чего четвёрка странных посетителей беспрепятственно поднялась на третий этаж.
Возле искомой двери Испанец велел подружкам присесть на скамейку, обшитую дерматином, и ждать. Напомнил им, чтобы они громко не разговаривали и не смеялись, потому что это – серьёзное учреждение, где люди не в бирюльки играют, а самоотверженно ловят шпионов на благо Родины.
Вошли в кабинет. Вдвоём. Стучаться не стали.
Оська, как вошёл, так сразу же уселся на стул, стоявший рядом с дверью. На нём следующие сорок минут он и просидел. В разговоре со следователем не участвовал. Говорил только Испанец. Поначалу наш красавец заметно нервничал, но, убедившись, что всё идёт как Оська и предсказывал, то есть как по маслу, он понемногу освоился и даже, можно сказать, осмелел. Конечно, следователь, – который ни с того, ни с сего вдруг сделался пушистым лапушкой, – знает, из какого интерната пришёл Испанец. Как же он может не знать? – Знает прекрасно.
– И заведующий у вас – хороший человек. Надёжный товарищ… О детках бескорыстно печётся. Сердечный партиец. Пенициллин вот зимой попросил. Союзники недавно изобрели. Страшный дефицит. Даже в госпитале его пока нет. Так и что – органы мгновенно откликнулись. А как иначе? Тут же ему в интернат подкинули. Сколько смогли того пенициллину достать, столько ему и подвезли. По своим каналам искали… Строгий там, говорят, у вас доктор. Никому спуску не дает. Так и надо! Правильно! Главное, чтоб у вас там детишки здоровенькие были и нам на смену…
Тут следователь опомнился: засуетился и предложил чаю. Тогда Испанец, увидев, что Оська давно уже кивает ему головой, набрался храбрости и прорезал: пятнадцатью словами он рассказал, зачем сюда пришёл. Именно пятнадцатью. Эту страшную фразу, которую Оська для него собрал в одно предложение, он повторял всю дорогу пока шёл с девчонками по улице и улыбался. Страшную потому, что она, вообще-то говоря, получилась довольно хамская. Нельзя так разговаривать с теми, кто при исполнении…
Удивительно то, что следователь на Испанца кричать не стал, ногами под столом не затопал и на кнопочку, что была у него под рукой, нажимать не стал. Почему, собственно, охранники не прибежали и по шее Испанцу не надавали. Как раз наоборот – весь этот невозможный ужас, практически ультиматум (и откуда только Оська такие умные слова знает?) следователь выслушал внимательно и спокойно. Вообще ни разу Испанца не перебил. Хотя, когда там можно было его перебить? – Сказано ведь было всего пятнадцать слов. К тому же Испанец оттарабанил их скороговоркой, на одном дыхании. Потому что боялся что-нибудь пропустить. Забыть какое-нибудь нужное слово. С памятью у него происходило сейчас что-то непонятное. Вроде бы всё он прекрасно помнил. Только вот сам он словно был сейчас не здесь, а непонятно где. Не в кабинете следователя. Не в интернате. И не на улице. Неизвестно где. Железно не здесь. Господи, ну не в Испании же! А где тогда?… Может это с ним от жары приключилось? – Так не было никакой жары. – Наоборот… Ничего уже непонятно… Май вроде…
В общем, следователь на Испанца не рассердился. И кричать на него не стал. А вместо этого вдруг как-то поскучнел и на минутку сделался белый. Не бледный, а какой-то нарисованный, выцветший. Когда через минуту к нему вернулся прежний цвет, он попил из графина воды, жадно так её попил, целый стакан выдул, и сказал, что утром у них тут, на работе, вышла маленькая неприятность. И что он даже не знает, как сказать. С чего начать. Как подступиться. Встал. Походил, глядя в пол. Пожаловался на то, что какой-то странный в этом году май. Холодный какой-то. И птицы все куда-то улетели… Посмотрел в окно. Вернулся к столу. Сел. Ещё попил воды из графина. Помолчал. Проверил, хорошо ли на рычаге лежит телефонная трубка. Нормально она лежала. Тогда он взял в руку карандашик. Повертел им. Сделал со-всем уж грустное лицо и сказал, что правда – сам не понимает, как такое могло случиться, и что
– это очень даже хорошо, что нашёлся настоящий виновный, когда справедливость, то есть социалистическая законность восторжествует, а невиновный человек, упаси Господи, зря не пострадает… Потому что не за то легендарные герои революции отдавали жизни. Свои и чужие… Врагов преимущественно… Потому что у нас всё ради человека… И товарищ Сталин… Красная армия вон уже погнала немца с нашей родной земли, обильно политой потом и кровью трудящихся в тылу… С керосином вот только перебои и тёплых полушубков катастрофически не хватает… Враги же кругом… Поэтому их, тех полушубков, и не хватает… Стихи, понимаешь, читают… А что истинного виновника поймали и привели – это очень даже хорошо… Неужели сам пришёл?… Правда, в коридоре сидит?… А не сбежит?… Бывали случаи… Как замечательно!… Так, может, чаю всё-таки?… Нет?… А с лимончиком?… И сушки для хорошего человека найдутся… Горе-то какое… Сказал же ему… Деревенщина безграмотная! Вот ведь с каким контингентом приходится работать… С сахарком?… Нет? Так я сейчас его позову, изверга, скажу этому подлецу как перед лицом… скотина такая!… кто он после этого есть… Когда вся страна в едином порыве… Прямо в лицо ему скажу… Вот сейчас же и позвоню… Кто бы мог подумать… А, может, у неё сердце было слабое?… Кто на пианино играет?… Что, прямо двумя руками играет?… А правда, куда птицы подевались?… Да никто не виноват!… Хорошо хоть родители не дожили… Как удачно всё получилось!… Не увидят… А то расстроились бы… Неприятность ведь какая… Так как – чаю-то? С сахаром. А? В самом деле? И сушки есть… А с лимончиком? Нет?
Следователь устал говорить свой никем не прерываемый монолог, снова встал, подошёл к окну и зачем-то снова стал в него смотреть. Хотя на что там было смотреть? Он был уже совершенно невменяем. Хуже всего то, что и Испанец тоже сделался весь ватный. Как будто ему нездоровилось. То есть, в отличии от следователя, он, как ему казалось, был в полном сознании, вот только ему почему-то сделалось страшно. Очень. До жути. Испанец толком ещё не понимал, что здесь, собственно, случилось, но каким-то образом почувствовал, что произошло что-то настолько страшное, что это может не впихнуться ему в голову. И когда уже следователь перестанет нести весь этот бред про птиц и сушки?! Когда он обычными словами скажет ему правду. От которой нормальные люди обыкновенно сходят с ума. Испанец попробовал встать. Чтобы размять ноги. Да просто походить – засиделся уже. К окну в конце концов сходить – посмотреть на улицу. Узнать, на что следователь с таким интересом смотрел. Зачем-то ж он к окну под-ходил…
Только вот встать у Испанца не получилось. Не на что было ему вставать: ног у него не обнаружилось. Колени были. И ботинки. А ног не было. Испанец чуть не свалился на пол. Схватился за край стола и в панике оглянулся на Оську, ища у того поддержки. Хоть какой-нибудь помощи. И получил её: Оська снова ему кивнул, глазами вот так сделал, а ещё по-особенному моргнул. Не поймёшь только – печально он кивнул, или это Испанцу со страху почудилось, что печально. Ведь запросто могло случиться такое, что очкарик на самом деле печальным не был, а просто задумался в этот ужасно ответственный момент над какой-нибудь свой посторонней, совершенно никому ненужной сейчас мыслью! Дурацкой и ему, Испанцу, как всегда непонятной. Да просто какой-нибудь вредной мыслью! Абсолютно в эту минуту бес-полезной… А, может, еврей и вовсе про Испанца забыл? Он такой, который может… И ведь правда – птиц совсем не слышно…
Нет, очкарик всё-таки кивнул печально. И про Испанца он не забыл. Филипп это каким-то образом почувствовал. Непонятно каким. Кошмар… Аж выть захотелось… Так значит – правда?!… Но тогда всё же пропало!… Как они будут отсюда выбираться? И опять же на чём? – Ног ведь нет. Нечем ходить… Испанцу сделалось совсем холодно. Словно наступила осень. Пока они сюда шли, вроде бы было тепло. И птицы пели. Или не пели? Невозможно теперь вспомнить – больно давно это было. А ведь это очень важно – вспомнить про птиц… Жизненно необходимо!… Интересно, а зачем ему карандаш? – Не зачем! Просто так он его в руке вертит. Вот же – на стол кладёт. А он что – плачет? Взрослый вроде дядька… Да, конечно, он тоже умрёт. Все умирают… А он это понял только что. Раньше как-то не задумывался, а вот теперь ему стало предельно ясно…
Безумие!!…
Великолепный план Испанца, который утром Оська обозвал подлым, чуть не дал трещину. То есть он её дал: всё же полетело к чертям собачьим. Ещё и следователь тут с ума сходит. Достал он уже Испанца своим дурацким чаем! С сушками… Впрочем, не жалко эту сволочь. Вот ни капельки!
А что в нём подлого? – Нормальный вроде план. Да какой надо – план! Очень даже хороший. А Оська, можно подумать, лучший предложил! Он же вообще никакого не придумал. Только вмешивается постоянно в стройную концепцию, не им, кстати, придуманную! Костя, тот наверняка оценил бы. Нет, чтобы заранее на коллективе обсудить… По-человечески… Как же это слово?… – Конструктивно обсудить!… И вынести на голосование… А вместо этого каждую минуту всё в нём меняет. На ходу, как его левая задняя захочет. Что в башку придёт, то и делает, сволочь жидовская!… Даже никогда не посоветуется… Но почему же он тогда продолжает колдовать? Вот ведь – голову наклонил. Направо. И нос трёт. Значит точно колдует. А зачем? Теперь-то зачем, раз умерла?… А кто, собственно, умер? Почему следователь прямо не скажет? Которая из них? Спросить, что ли? Господи, как же они будут отсюда выбираться? Где мои ноги?! Ужас…
В глазах Испанца сделалось совсем темно, и он окончательно перестал понимать, зачем сюда пришёл… Не забыл, а просто… Что просто?… Ну, раз такое случилось… Зачем теперь всё? И надо ведь в самом деле из этого гестапо как-то выбираться… А как? – Без пропуска же мимо часового прошли. Ну и как они теперь будут отсюда выходить? На чём следователь распишется? Может, правда, согласиться чаю попить? А то ведь вырвет сейчас… Ноги вон уже трясутся… Ноги! – Значит они всё-таки есть?!…
И тут в кабинет вошёл тот, кто пока ещё не был сумасшедшим, – помощник следователя. Вид этого мясника вполне соответствовал его профессии. Только фартука из клеёнки, испачканной в крови, не хва-тало. Тем не менее дышать Испанцу стало легче. Что-то включилось, а потом мягко выключилось. В животе? – Нет, не в животе. А где? – Где-то рядом… Рядом с чем? – Неизвестно где, где-то в воздухе… Точно, вот же опять что-то щёлкнуло! Рядом с головой. Или за спиной? Щёлк, и шок почти прошёл.
Страх подтаял и начал стекать с плеч прямо на пол. Целая лужа его натекла…
Испанцу действительно становилось лучше, хотя он по-прежнему не только не понимал того, что говорил следователь, но и элементарно его не слышал. Как тот раскрывал рот – Испанец прекрасно видел, но никаких звуков при этом не слышал, словно следователь говорил с ним через толстое стекло. Как че-рез то зеркало, сквозь которое мушкетёры подглядывали за голыми девочками. По субботам и воскресеньям. По воскресеньям даже интереснее было, ведь по воскресеньям мыться приходили только старшеклассницы, то есть те, которые как раз и нужно. А потом они ещё долго себя перед тем зеркалом разглядывали. И никуда не торопились. Смеялись. Наверное, что-то смешное друг дружке рассказывали. Жалко, что не слышно было. Оська свой стетоскоп к стеклу прикладывал и говорил, что всё он слышит. Жадина! Никогда не даёт слушать. Говорит, что это нехорошо. Это, говорит, их интимные разговоры. А сам слушает, сволочь!
И главное, в ней так безопасно – в той кладовке: ты девчонок видишь, а они тебя – нет. Вот ведь здорово! И никто у них там, в раздевалке, не умирает. Наоборот, все только смеются. Девчонки, когда они выходят мокрые из душа вытираться полотенцами и потом одеваются, всегда почему-то смеются. И такие все они в эти минуты красивые! Даже если худые. Потому что живые…
А на свою пианистку Костя смотреть не разрешает. Всегда их с Оськой в кочегарку прогоняет. Говорит, что надо ещё угля подкинуть. Вот сам бы и ходил подкидывать! Хитрый какой нашёлся! На их девчонок смотрит и ничего, а свою никогда им не показывает. Как только она из душевой в раздевалку выходит, так сразу их и гонит. Даже ругается на Испанца. Торопит. Нечестно это! Как же тогда – все за одно-го? Сразу про справедливость, гад, забывает!…
А следователь всё говорил и говорил. И помощник ему кивал. Значит этот урод своего начальника слышал. И может быть даже понимал его. Испанец окончательно замёрз и вдобавок к этому несчастью начал потеть. И как: за несколько секунд сделался насквозь мокрым. Прямо до нитки вымок. А закричать уже не было сил… Они закончились ещё когда он думал, что у него нет ног.
Подошла мама. Почему-то совсем молодая. И стала вытирать ему лицо полотенцем. Непонятно толь-ко, откуда она пришла. Неужели из шкафа вышла? Из вон того. – А больше вроде и неоткуда. Значит оттуда. Удивительно, что она совсем не помнит того, что её убили. Вот и не будет он ей об этом говорить. Вообще ничего ей не нужно говорить! А то ещё расстроится. Она ведь не знает про мужа. Как на следующий день и за ним пришли…
Вот тогда Оська и поднялся со стула. Решительно так поднялся, на твёрдых ногах подошёл и положил руку Испанцу на плечо. Сознание к тому не то, чтобы вернулось, но мама испугалась и куда-то ушла. Жалко… Интересно, а Оська её видел? И ведь не скажет! Никогда он ничего не рассказывает! А то, про что рассказывает, так лучше бы не рассказывал, потому что так не бывает… Стоп, вон же полотенце! На столе лежит. Испанец подошёл, взял в руки полотенце и в то самое мгновение потеть перестал. Более того – к нему вернулся слух. Всё потому, что полотенце пахло мамой. От чего вдруг захотелось плакать. А ещё он понял, что следователь Оську не видит. Только сейчас Испанец поверил, что, оказывается, и без всякой белой шапочки с халатом можно… А, собственно, что можно?… Да что угодно!… Всё, что в голову придёт. Даже, наверное, и оживить можно? Кого? – Нет, глупости! Только не думать о Костиной девчонке. Она там хоть в одежде лежит? Как это не отдадут? В каком ещё морге?! Господи, что они Косте скажут?!…
Пол под ногами снова стал живой и ненадёжный.
– Дела забери, дурак! Те, что на столе лежат. Да вон же! Куда ты смотришь? Господи, какой ты не-путёвый. И сопли подбери. Не вздумай свалиться!, – громко заговорил с ним посерьёзневший очкарик, и Испанец вывалился из обморока. – Спать!, – незнакомым голосом, не тем, которым только что разбудил Испанца, приказал Оська следователю, – а ты, мил человек, с нами пойдёшь, – он наклонил голову и вот так – откуда-то из-под правой брови – посмотрел своими очками на помощника. – По дороге расскажешь, что тут у вас произошло. По сторонам не смотреть. Ты слышишь только мой голос. Да, это ты, гад, виноват в том, что мы заблудились. Зачем привёл меня в этот лес? Тебе же сказано было – только грибы. Никаких ягод! Какая ещё речка, идиот?! Ищи, давай, теперь дорогу. И чтоб машина была! Ты меня слышишь? Естественно с шофёром! Господи, ну одни идиоты кругом!… Пошёл, давай! Что встал? Некогда мне тут с тобой. Хорошо хоть грибов успели набрать. Не хватает ещё под дождь попасть. Это его мать была. Не знаю, где-то в Испании… Да, и отец тоже…
На тощую пианистку они смотреть не пошли. Какой ещё морг? – Нет тут у них никакого морга. Ослышался Испанец. Следователь про медпункт говорил. И всё равно они туда не пошли. Оська посчитал, что Испанец сломается, если увидит мёртвую пианистку. И всё испортит. И без того уже еле на ногах держится. Надо хоть ту, другую, вывезти. Под шумок. Оська на этом почему-то настаивал. Снова тёр себе нос. Хотя могли бы уже давно отсюда свалить. Безболезненно. То есть без лишних приключений. Хорошо, что папки с делами Испанец не потерял. Кретин! Слабак. Даже не помог нести носилки с Офелией, накрытой казённым одеялом, сначала пытавшейся драться, а потом вдруг заснувшей. После того, как Оська показал ей лукошко с грибами и посмотрел на неё сквозь свои круглые очки. Откуда у него лукошко? Какие ещё к Дьяволу грибы?!…
Помощник следователя быстро всё организовал. Молодец! Вместе с Оськой донёс спящую Офелию до грузовика. Погрузили её в кузов. Вместе с носилками. Аккуратно погрузили. Голову ей не разбили. Оська ту её голову придерживал. Одеяло обратно помощник требовать не стал и всё повторял, как заезженная пластинка, что сделать это безобразие с девчонками ему приказал следователь. Потому что они упирались и не хотели по-хорошему сказать, чьей же была та запрещённая тетрадка. Говорили, что не их. А чья – так ведь суки (цитата) и не сказали! Вот он и сделал, как ему было велено. Да, они и раньше такое с женщинами делали. А что такого? – Безотказно работает. Особенно когда они молодые, которые, к примеру, недавно вышли замуж и при этом не хотят говорить про себя, что они шпионки или товарища Сталина хотели убить. Нет, с подростками – в первый раз.
Испанец сел в кабину. В кузов залезть не смог, – так ослабел. Но папки с делами Оське не отдал. Сказал, что он ничего и что всё с ним в порядке. Оська напоследок ещё раз посмотрел в глаза помощнику следователя и спросил его – правильно ли тот понял, что ему только что велел начальник. Помощник ответил, что да – всё он понял правильно: в кабинет входить не нужно. Потому что девочки и так уже сидят под дверью. Зачем же он будет тревожить начальника… Ну конечно, на него можно положиться. Ничего он не перепутает: – та, которая с косичками. И другая…
Очкарик забрался в кузов и подсунул под голову Офелии белый халат, который надел перед тем, как вошёл в кабинет следователя и который снял только сейчас. Грузовик тронулся…
Стоп, в кабинет следователя Оська вроде как без халата входил! Испанец тому свидетель. В самом деле? – Хорош же наш свидетель! Видели мы его… И что, можно такому верить? Уши, понимаешь, раз-весили и… Давайте тогда уж с его, Испанца, правдивых слов поверим и в то, что тогда был май. Что было тепло и кругом как сумасшедшие летали и пели птицы. – Так вот: никакие птицы тогда не пели! Враньё всё это. Потому что никакой то был не май! И хватит уже нормальным людям мозги компостировать! Нечего всяких дураков слушать. И без того тяжко. Что был ужасный день – чистая правда. К тому же бесконечный. Да просто мерзкий был день! А вот насчёт мая и якобы отсутствующего Оськиного хала-та…
Помощник следователя долго ещё стоял у ворот своего такого с виду безобидного учреждения и глядел вслед уехавшему грузовику. Махал непонятно кому платочком. Зачем? – Оська ведь даже не оглянулся.
А махал помощник светлым платочком. Шёлковым. В крупную клетку. Потом он вдруг встрепенулся, вспомнив, что его ждёт важное дело, и как подорванный полетел на третий этаж. Сказал девочкам, сидевшим у двери следователя, чтобы они шли за ним и быстро пошёл по коридору. Девочки обрадовались тому, что о них, наконец, вспомнили, послушно со скамейки поднялись и побежали следом за этим странным военным.
Долго спускались по лестнице. Прошли больше четырех этажей. Кажется, шесть. Запутались считать. Сколько же их тут? Вроде бы всего три было…
Куда-то пришли. По ощущениям – в подвал. Ну, ясное дело – в подвал. Куда же ещё…
Помощник что-то буркнул молоденькому солдатику с винтовкой. Тот отворил ключом железную решётку, оказавшуюся дверью. Пропустил экскурсантов в полумрак. Стен здесь не было. Вместо них по обеим сторонам тёмного коридора были решётки. Точно такие же, как и та, которую только что открыл часовой. Пахло здесь вагоном, в котором на животноводческие выставки привозят свиней. И протухшей квашенной капустой. А ещё здесь пахло ужасом. Как в театре, когда в зрительном зале гасят свет, а при этом ты знаешь, что вон за той бутафорской колонной, которая качается от сквозняка, спрятался коварный иностранный убийца с ножом, которого положительный герой, который за коммунизм, товарищество и братство всех угнетённых, не видит…
– Тихо мне, озорники, – ласково приказал помощник следователя непонятно кому. – У стенки, суки, стоять! – После чего взял за руку девчонку, которую два часа назад Испанец стукнул по ушам, и к решётке справа наручниками, которые, словно волшебник, добыл неизвестно откуда, одним движением её приковал. – Не трогать, – опять же непонятно кому сказал он в темноту за её спиной и добавил: – пока я не уйду.
Потом помощник подошёл к дочке следователя. Хотел и её тоже взять за руку. Но она вдруг чего-то испугалась и не дала ему свою руку. А вместо этого плаксивым голосом заговорила, что дома её ждёт мама, что ей ещё уроки нужно делать и вообще… Тогда он одной рукой взял её за волосы, другой вытащил из-за пояса связку ключей и громко шваркнул ею об решетку, что была как раз напротив той, к кото-рой он приковал интернатскую стукачку. Отворил кусок этой решетки, опять же оказавшейся дверью, затолкал дочку следователя внутрь, запер за ней дверь, ещё раз врезал связкой ключей по решётке и посмотрел на часы.
– Ну что, скоты, приятного аппетита. У вас шесть часов. Время пошло. В очередь, сукины дети! Не все сразу. И не толкаться мне. Всем хватит…
Сказал и ушёл. Чем он занимался после этого – неизвестно. Какими-то важными делами, наверное. Но ровно через шесть часов он поднял трубку телефона и позвонил на квартиру своего начальника. К аппарату подошла жена следователя. Помощник вежливо представился и попросил её приехать к мужу на работу – забрать дочь. Потому что уже поздно и на улице темно. Нехорошо, когда воспитанная девушка вечером возвращается домой одна. Обидеть могут. Люди разные бывают. Попадаются среди них и плохие. Сказал, что будет ждать на проходной. Что проводит её.
Через полчаса в кабинет следователя ворвалась громкая женщина. Выглядела она как пьяная. Наверное, это и была жена следователя. На каблуках, надушенная, празднично одетая, но вся какая-то растрёпанная. Вела она себя неподобающе, как-то несолидно: кричала и плакала одновременно. Нервничала, одним словом. По коридору забегали растерянные коллеги следователя. А потом в его кабинете раздался выстрел. Это следователь застрелил своего помощника, который ещё за минуту до этого решительно отказывался понимать, за что это начальник на него сердится. Ведь он в точности выполнил его приказ. Всё сделал, как тот ему велел. Ну, как обычно… Не впервой… Чего уж так-то расстраиваться?…
Женщина неприятно визжала. Пронзительно. Так, что дрожали оконные стекла. Следователь божился, клялся своей старушкой-матерью, что не приказывал запереть их дочь в камере с уголовниками. А помощник всё твердил: – как это не приказывал, когда именно что приказал, причём при свидетелях, так что если товарищ капитан чего не помнит, то и нечего с больной голову на здоровую валить. Вот тогда следователь, которому, наверное, стало обидно, что ему не верят, в своего помощника и выстрелил.
Через минуту следователя арестовали и куда-то отвели, а его жене дали выпить валерьянки. В это время карета скорой помощи уже везла их дочь в сумасшедший дом. А истерзанная девочка с двумя весёлыми русыми косичками, с которой кто-то из охранников, не желая в суматохе разбираться в неинтересных ему подробностях, отстегнул наручники, беспрепятственно выбралась из мрачного подземелья наверх, прошла мимо охранника, который очень странно на неё посмотрел, но ничего ей не сказал и пропуск у неё не потребовал, вышла на улицу, с удовольствием, полной грудью вдохнула свежего воздуха и отправилась в интернат. Пешком пошла. Автобуса ждать не стала, потому что автобусы вечером ездят редко. И успела как раз к ужину. Только вот ужинать она не стала. А вместо этого попросила у Деда Мо-роза ключ от душевой.
Кто сказал, что чудес не бывает? – Ещё как они бывают! Откуда, к примеру, стукачка могла знать, что в будний день вода в душе окажется тёплой? – А вот оказалась. Это мальчишки по просьбе Кости прибежали в кочегарку и дружно накидали в печку уголь. Старшие девочки, сменяясь по очереди, больше часа мыли там проснувшуюся Офелию, которой так понравилось мыться, что она вообще не захотела из-под той тёплой воды уходить. Не дралась, а просто не хотела уходить и всё. Сказала, что она останется тут на всю ночь. А чтобы все уходили. И не смотрели на неё. Схватилась за кран и не давала себя из душевой увести. Не кусалась. И нехороших слов не говорила. Просто не уходила. Примечательно, что плакали при этом её подруги, а не она. А ещё они больно били её по щекам, чтобы она не глядела на них так страшно. Вернее, чтобы она хоть как-то этими своими неживыми глазами на них посмотрела. А то ведь она и в самом деле как мёртвая стала. Упрашивали её поплакать. Хоть немножко. А она только дрожала, словно вдруг замёрзла под тёплой водой, и твердила, что всё с ней нормально. Тогда она ещё могла говорить. Даже пробовала улыбаться. Лучше бы она этого не делала…
Потом, когда в раздевалке она всё-таки потеряла сознание и, наконец, замолчала, её бережно вытерли полотенцами, завернули в две чистые простыни и открыли дверь мальчишкам, которые отнесли её в лазарет. Аккуратно они её несли. На руках. Про носилки забыли. Очень бережно несли. Старались не уронить, пока поднимались по лестнице. И никто не безобразничал. Потому что командовал ими Костя. После того, как Оська рассказал ему про пианистку и заглянул своими круглыми очками прямо ему в глаза, он плакать перестал, встал с кровати и пошёл заботиться об Офелии. И об Испанце, которого подняли с пола возле столовки, на который он свалился, когда вошёл в интернат, и унесли умирать в спальню. Ну, Испанец так думал, что он умирает, потому что ему уже девяносто лет и он – дряхлый старик. А он и в самом деле трясся уже. Не мог на ногах стоять. И выглядел так, что просто ужас. Не мог даже стакан ко рту поднести. Ребятам пришлось его поить.
Сходить в уборную тоже стало проблемой. Далеко ведь идти. Три раза Испанец останавливался отдышаться, пока преодолевал эти проклятые сорок шагов. Но всегда шёл сам. Потому что Оська сказал ему, что, если он хоть раз попросит мальчишек сводить его в уборную, тогда он точно помрёт. Уже через неделю ласты склеит. И именно что от старости. На следующий день Оська принёс ему из госпиталя костыль. Вот Испанец с ним по интернату и ходил. Сам ходил! Почему и не умер. А всё уже к тому шло…
Ну, конечно, ещё же и девчонка с кривыми ногами к выздоровлению Испанца что-то приложила. Вер-нее, это Костя ей приложил. Прямо по лицу. Наотмашь. Когда она вышла из их спальни в коридор поплакать. – Мало ли, что Испанец сделался стариком! Со всеми бывает. И нечего сопли размазывать. Война вон идёт. Люди на фронте и вовсе насмерть умирают. По-настоящему. Пианистка вон… А Испанец, может, ещё и не скопытится. Доктор говорит, что Филипп точно очухается. Что так с некоторыми случается. Депрессия называется. Мало ли, что он у тебя старый стал! Доктора слушать надо. Он глупость не скажет.
Как Оська и предсказал, Испанец через две недели стариком быть перестал и даже попробовал ходить без костыля. А ещё через месяц уже вовсю целовался со своей кривоногой. Поверил, что она не брезгует. Что ей не противно с ним целоваться. И никогда уже не просил Оську колдовать. Боялся, что тот опять предложит ему сработать пополам. Ну его к Дьяволу с этим его дурацким колдовством. Лучше уж честно жить. Как все.
А Офелия так и не заплакала тогда в душе. Слава Богу хоть сознание в раздевалке потеряла. Хотя лучше бы она орала и дралась…
Вода не то, чтобы из лейки на потолке текла тёплая, но она и не совсем остыла. Хотя нет, остыла, конечно. Прошло ведь уже больше трёх часов с тех пор, как мальчишки перестали топить котел, сами иску-пались и ушли наверх хвастаться – кому что удалось подглядеть. Это после того, как они отнесли Офелию в изолятор и положили её на кровать. Однако, девчонке с косичками, на горе всем влюбившейся в Костю, показалось, что вода в душе горячая. Так она этому придуманному ею теплу обрадовалась, что даже смеяться начала. Так из коридора казалось, что она смеется. Почему, собственно, к ней и боялись зайти.
Мылась она прямо в платье. Забыла его снять. С мочалкой мылась, которая после Офелии осталась валяться на полу, но только мылась она без мыла. Нечего смеяться – мыло она съела. Потому что была голодная: обед же она пропустила, а поужинать забыла. Некогда ей было ужинать. И снова Дед Мороз позвала на помощь девчонок, потому как и эта Оськина пациентка упиралась – не хотела из-под холодный воды уходить. Тёрла себя мочалкой там, откуда у неё лилась кровь, и всё просила принести ей ножницы. Сказала, что хочет отрезать себе косички. Что они ей надоели. Что это очень больно, когда тебя за них держат. И поэтому она не хочет их больше носить.
Старшеклассницы, слава Богу, помогли – спасли её косички, потому как она уже руками стала их выдирать. А саму девчонку из душевой вытащили силой. А то, чего доброго, простудилась бы ещё. На самом деле это Дед Мороз спасла ситуацию. Проявила смекалку и перекрыла в коридоре вентиль, в результате чего вода в душе литься перестала. А то бы девчонку ещё час уговаривали пойти прилечь на кровать. В раздевалке повторилась та же история, что и с Офелией: на радость всем стукачка отключилась. И мальчишки, чрезвычайно довольные тем, что им второй раз за вечер разрешили подержать руками голое и завёрнутое лишь в мокрую, а потому сделавшуюся прозрачной простыню живое женское тело, снесли несчастную к Оське в лазарет. Сказочно повезло тем счастливчикам! Знала бы эта дура, скольким Ромео она в эту ночь испортила сон. Скольким зажгла сердца прекрасным, неведомым доселе чувством. Не убивалась бы так.
Платье пропустившей ужин эксцентричной купальщицы, увы, пришлось выбросить на помойку, потому как оно всё равно было изодрано в клочья, а бельё на ней просто отсутствовало. Так что его и выбрасывать не пришлось. То есть, когда она вошла в интернат, на ней, как все с изумлением увидели, практически ничего и не было. Ничего! По сути не было и платья. Потому что платьем эти лоскуты назвать было нельзя. Непонятно, как она в таком виде шла по улицам. Почему её никто не остановил и не вызвал милицию? Или скорую помощь. При том, что глаза у девчонки были совершенно безумные, а ноги – в крови. Впрочем, кровь прохожие могли и не заметить. Темно же было на улице. Что-то около семи вечера.
Да, темно. Какой ещё, к дьяволу, май?! Кто тут ещё вспоминает про май? Испанец? – Как бы не так! – Конец октября был. Холода уж пришли. Это Оське утром показалось, что май на дворе. Он всегда какую-нибудь глупость сморозит. То у него пара лет куда-то пропадёт, то вдруг май наступит. Больше его, дурака, слушать надо…
А в самом деле, как она умудрилась не простудиться? – Ведь практически голая два километра протопала. Чуть ли не по снегу…
С ума девочка с весёлыми русыми косичками не сошла. Во всяком случае в психушку звонить не ста-ли. То, что в душевой она съела мыло и требовала ножницы, которые ещё неизвестно, как бы использовала, замяли. Доктор сказал, что ничего, что так бывает. И чтобы все шли к чёртовой матери! Чтобы близко к изолятору не подходили. Чтобы ни одна сволочь не смела ему сегодня мешать! Кровотечение он каким-то образом ей остановил.
Офелия, когда очнулась и увидела рядом с собой привязанную к кровати стукачку, ужасно обрадовалась и сказала, что ни она, ни худая пианистка её не выдали. Не сказали они следователю, чьей была тетрадка с запрещёнными стихами. И завтра они её тоже не выдадут. Ни за что! Из принципа уже не выдадут. Даже если их начнут бить офицерскими ремнями. Но они не начнут… Потому что Офелия умная. Она знает, что нужно сделать… Только ей понадобится помощь. Какая той – Костиной девушке – понадобилась… Одной ведь несподручно…
– Это совсем не трудно. Я тебя сейчас развяжу. И вот ни капельки это не страшно. Не придумывай! Всё равно ведь отмыться не получится. Никакой воды в душе не хватит. И забыть тоже не получится… Ты, главное, сделай, как я скажу. А я тебе мешать не буду. Изо всех сил постараюсь. Так поможешь, а? Здесь хорошо – подушки есть. А то вчера не было. Пришлось руками… Она меня сама попросила… Так что, поможешь? А давай тогда прямо сейчас? Чего ждать? Никто ничего и не поймёт. Я правда – не буду брыкаться. Честное комсомольское! Я, правда, ещё не комсомол-ка… Ты, главное, когда свою подушку с меня уберёшь, сразу не уходи, а по щекам меня слегка пошлёпай. Ну, там, рот, если что, поправь и глаза мне закрой. Нельзя, чтобы я некрасивая была. А потом спокойно ложись спать и отвернись к стенке. Когда утром солдаты придут, ты удивись, глаза вот так сделай и скажи, что ничего ночью не слышала. Да не переживай ты так: у следователя на тебя ничего нет. Отпустит он тебя. Завтра же и отпустит. Так что, давай? Отвязать тебя? Меня такую замуж всё равно теперь никто не возьмёт. Кому я такая нужна?…
Вот тогда они и расплакались. Обе. Громко. В полный голос. Неизвестно, кто из них первая начала. Надо полагать – влюблённая в Костю стукачка. Всласть, правда, Оська нареветься им не дал. Пришёл в своей белой шапочке с двумя шприцами на эти невесёлые звуки и чем-то их обеих заколол. После чего стал стукачку отвязывать. Называл их при этом красными д;вицами и любезными барышнями, а Офелию так даже невестой. Два раза так обозвал. Сказал, что она красивая. А ещё он называл их хулиганками, которые без спросу ушли за грибами, а в лесу заблудились и до смерти там чего-то напугались. Естественно, ночь же на дворе, а по лесу дикие звери бегают. Волки там разные… Тут из-за них такой переполох случился. Все ужасно переволновались. Искать их в тот лес кинулись. Еле нашли беглянок. Темно же было.
Потом доктор гладил девушек по волосам, что-то им ещё говорил, кажется то, что они у него обе умницы и ни в чём не виноваты. При этом он постоянно заглядывал им в глаза сквозь свои круглые очки. Вот они и успокоились. Сначала просто зевать стали. А потом и вовсе уснули. Тихо так уснули и больше не плакали. Халат, который Оська подкладывал в грузовике под голову Офелии, он надеть забыл. Но и так сошло. Хватило белой шапочки.
________________________________________
Глава одиннадцатая
Красивая немецкая машинка
Задурить Офелии голову, убедив её в том, что вовсе не душила она Костину пианистку, а та самостоятельно померла от какого-то пока неизвестного передовой советской науке внезапно поразившего её недомогания, оказалось проще простого. Доктору достаточно было лишь протереть свои круглые очки, надеть их на нос, потом сделать за их колдовскими стеклами бездонные глаза, которые смотрят даже не на тебя, а вообще непонятно на что, и поинтересоваться – каким образом можно удавить кого-то насмерть, если тот, кого ты, – плевать, из каких таких своих личных коварных соображений, – вознамерилась лишить жизни, находится не в твоей, а очень даже в соседней камере? Голыми руками, что ли, через кирпичную стену осуществить такое абсолютно невозможное с точки зрения нашей советской академии наук злодеяние? Да как вы это себе представляете, голубушка?! Тут, любезная вы моя, прямо какие-то уже совершенно нечеловеческие сверхспособности нужны, которые наша прогрессивная марксистко-ленинская философия справедливо и последовательно на корню отрицает. Чтобы, значит, сквозь стену до своей жертвы беспрепятственно дотянуться. Ей-Богу, это уже что-то совсем для современной психиатрии новенькое. Прямо цирк какой-то, честное слово, получается, драгоценная вы моя. На проволоке, знаете ли, под самым куполом цирк. С конями… Да вас в этом случае за большие деньги нужно трудящимся показывать. И именно что в цирке, чтобы, значит, билеты на представление за большие деньги продавать. А лучше сразу на передовую вас отвезти. В составе ударной агитбригады. С заслуженными и всякими народными артистами. Чтобы, значит, наши славные воины, воодушевившись просмотром столь небывалого чуда, с ещё б;льшим энтузиазмом гнали проклятого фашиста с необъятных полей и огородов нашей замечательной Родины, где так вольно дышит всякий желающий. Нет уж, увольте, сударыня… Эти ваши нервические фантазии… На сексуальной, полагаю, почве… Давайте всё-таки будем благоразумны… Зачем же окружающих смешить? Серьёзные вроде люди. Через полгода, я слышал, в комсомол намерены вступать. Да вас с такими антисоветскими фантазиями никакая партийная комиссия туда не пропустит. И будет права! Комсомол – это вам не бирюльки. Не шапито! Воля ваша, милочка, а я в такие сомнительные игры вместе с вами играть не буду. Не хватало, чтобы и меня окружающие на смех подняли. У меня, душенька, знаете ли, диплом об образовании…
Офелия Оське поверила, потому что он был в шапочке, и насчёт задушенной ею пианистки успокоилась. Не будет же доктор врать. А вот объяснить, что мыться в душе каждый день это уже чересчур, что это ей слишком жирно будет, оказалось делом не самым простым. Нет, угля, чтобы отдельно для неё топить котёл, конечно, никому не жалко. Хотя его, угля, если честно, не то, чтобы завались. Зима в конце концов на носу. Совесть у тебя есть вообще, дрянь ты такая?!
Тут, понятно, и стукачка, у которой также обнаружились необъяснимые провалы в памяти, не позволившие ей припомнить, за каким Дьяволом её понесло вдруг в НКВД, попросилась посещать душевую вместе с Офелией. Не когда вздумается, а строго по вечерам. После ужина. Когда никто их видеть на первом этаже не будет и поэтому завидовать им не станет. Ну и, стало быть, она за компанию будет там с Офелией мыться. Потому что вдвоём мыться веселее…
О провалах в памяти. Понятно, что стукачка отправилась в НКВД выручать подруг. Зачем же ещё! Только вот никак она не могла припомнить, когда именно эта замечательная мысль пришла ей в голову. С чего бы?… Смелая такая мысль. Не должна была она к ней прийти… Совсем же наоборот всё было.
Как завтракала – стукачка отлично помнит. Гречку давали. Хоть и без молока, а всё равно вкусно было. Наверное потому, что она потом ещё какао пила. Тоже без молока. Зато с сахаром. А вот насчёт НКВД… Амнезия в самом деле какая-то получается. Это ей доктор такое умное слово сказал. Она запомнила…
Ещё же и одноклассницу свою она зачем-то вызвонила. Дед Мороз божилась, что звонок был сделан у неё на глазах с телефона, который стоит у неё перед носом – на столе возле её каптерки. Ну решительно ничего этого стукачка не помнит! Стоп, а вот ещё: вроде как вспоминает, как она с этой своей одноклассницей шла по улице… Или?… Да точно – помнит! Не очень, впрочем, точно. Смутно как-то, как будто она эту прогулку во сне видела… Но помнит же, что они шли и держались за руки!… Ей ещё показалось, что тогда был май. Потому что им было хорошо! И пели птицы… Девочки говорят, что эта её подружка теперь нескоро из психушки выйдет. Если вообще её оттуда когда-нибудь выпустят. Странно, ведь по голове её не били. Только в живот два раза ударили. Перед тем, как стали раздевать. Или три раза стукну-ли… Стукачка видела.
А ещё вспомнила, как за завтраком она думала о том, что надо бы пойти на второй этаж, случайно встретить там Костю, красиво, как одна знаменитая актриса в кино ему улыбнуться, то есть глаза вот так сделать и сказать, что всё обойдётся. Потому что пианистка делала хорошие политинформации, и поэтому школа за неё вступится. И, когда она ему всё это скажет, тогда нужно сделать печальное лицо. Даже ведь, кажется, и пошла его искать… А потом вдруг сразу этот мерзкий подвал. Всё платье изорвали. Как не стыдно! Хорошо хоть не били. Через решетку им трудно было её бить. Только синяков везде понаставили.
Короче, перед Оськой встала трудная дилемма. Жалобно так девушки в душ просились. Очень уж им хотелось мыться. Да ещё чтоб каждый день! Ну, то есть решительно каждый вечер. Сказали, что ничего, что они и холодной водой прекрасно обойдутся. Только бы мыться! И хорошо бы с мылом… Что ничего с ними не случится. На стенке вон плакат висит, что холодной водой очень даже полезно умываться, потому что это для организма – закалка. И вообще, им это мытьё для бодрости духа необходимо. Для поднятия тонуса и всякого там другого иммунитета. Чтобы окончательно выздороветь, поскорее всё за-быть и пойти учиться в школу, где весело. Доктор против холодной воды категорически возражал и даже ногами топал.
Увы, вырезать из памяти девчонок то, через что им пришлось пройти в стенах заведения, изо всех сил защищающего социалистическую законность, Оське не удалось. Парадокс, но именно потому не удалось, что ему было их жалко. Очень. Он же видел эти их страшные синяки. И всё прочее. Их новые глаза, например. А эмоция в таком деле – плохой помощник. Тогда он попробовал изменить тактику и начал девчонок увещевать. Дескать: что они там хотят с себя смыть? И так уже до дыр замылись. – Ну, случи-лось с ними то, что случилось. И что теперь? Умирать, что ли теперь из-за этого? Или на советскую власть обижаться? Говорить, какие все вокруг плохие? Господи, да с кем не бывает! Пора бы уже забыть всякие глупости. Родина вон – в опасности, фашиста никак с нашей многострадальной земли не прогонит, а они тут, понимаешь, совсем обнаглели и сопли по всякому пустяку жуют. Пусть спасибо скажут, что их там венерическими болезнями не наградили. И зубы не выбили. Что живые вообще остались. Ведь не выбили же зубы? – Не выбили. Ну так и нечего…
А эти две дуры в ответ только плакали. И снова про холодную воду и закалку организма заводили разговор. Ну вот что с ними делать?
И потом – как пускать девчонок в душевую одних, ведь с той стороны на двери крючок имеется? Запрутся и кто знает, что они там с собой сделают. Суицид для гражданок, поимевших столь травматичный жизненный опыт, обычное дело. За такими пациентами глаз да глаз нужен.
Чёрт, ну и сколько можно их караулить? Больше, что ли, заняться нечем?! Это же, право, смешно. – Взрослые девушки. Одна – уже почти комсомолка. Другая тоже в своем классе на хорошем счёту. По рисованию одни пятерки. Хотя бы через два дня… Ну ладно – через день. Но не каждый же день котёл для них топить! И в самом деле совесть нужно иметь. Эдак скоро весь третий этаж того же захочет. Мало им всем, видите ли, станет один раз в неделю мыться! Честное слово – в конец уже обнаглели. А как полстраны, которая вообще не знает, что такое горячая вода из крана, а тем более душ, живёт?!…
Можно было бы, конечно, на девчонок и пожёстче надавить, чтобы добиться желаемого результата. Болезненные уколы, к примеру, начать им делать. И пообещать, что дальше только хуже будет, если они не возьмутся за ум. Но их возмутительные мольбы неожиданно и самым бессовестным образом нашли сочувствие у кривоногой и Оськиной виолончелистки. Эти тоже вдруг почувствовали себя несчастными. Оськина пассия перед Новым Годом, когда уже были отрепетированы все номера для Ёлок в близлежащих детских садах, вдруг лишается аккомпаниатора и от этого сильно застрадала. То есть эта врунья как бы из-за творчества страдала. Из-за высокого искусства. Больше ведь в интернате никто на пианино играть не умел. Костя, как выяснилось, за весь отчётный период единственно лишь Полонез Огинского и освоил. Причём исполнял он его так, что слушать это замечательное произведение искусства без слёз было решительно невозможно. И скажем мягко: это – не совсем те слёзы, за которые перед окружающими не стыдно.
Кривоногая же была несчастна из-за Испанца. И тоже требовала за свою бескорыстную, почти что самоотверженную любовь компенсацию. Нашёлся у обеих и формальный повод – необходимость стеречь стукачку с Офелией. Приглядывать за ними – как бы чего там с ними не вышло. И только уж заодно с ними мыться самим. То есть вовсе не потому, что они капризные и самодурки… Оська сдался. По боль-шей части, как можно догадаться, из-за своей виолончелистки. То есть опять-таки из-за искусства. На кривоногую ведь ему было наплевать. В общем, Оська капитулировал и отправился разговаривать с заве-дующим.
Трудное это было решение, но на радость девчонкам, пострадавшим от грубого с ними обращения органов правопорядка, котёл теперь стали топить каждый день. По чуть-чуть. И только вечерами. После ужина. Чтобы горячей воды хватало минут на сорок. Всё-таки уголь экономить нужно. Он с неба не падает. Его адскими усилиями приходится выбивать в райкоме. Заведующий ходил уже сам не свой, скрежетал зубами, но держался. Пить вот только стал больше прежнего.
Что касается стукачки, только один человек в интернате знал про совершенную ею подлость – Оська. Испанец в процессе выздоровления и не такие мелочи позабыл. Слава Богу, что вообще оклемался. Всякое ведь могло случиться. Другие, которых заранее не предупреждают и квалифицированной заботой впоследствии не окружают (кривоногая плюс Оська) от такой внезапной старости имеют обыкновение помирать на самом деле. Именно что от старости. Всё это ведь всерьёз с ними происходит. Испанец в какой-то момент совсем уже дряхлым стал…
Так вот, стукачка о самоубийстве не помышляла. Она, конечно, задавалась по первости вопросами “за что?” да “как же так можно?”, но она была, – как бы лучше сказать, – полегче Офелии. Отходчивее что ли. Тем более, что у неё имелась и сильная позитивная отмазка: она ведь в тот страшный дом отправилась подруг выручать. На святое, можно сказать, дело сподвиглась. Как и положено будущей комсомолке. Которая за всё хорошее. И которая не будет стоять в сторонке, когда заметит рядом с собой какую-нибудь несправедливость. А тут же начнёт с ней бороться. Не испугается и с радостью пойдёт за правое дело страдать! Как завещал нам всем великий Ленин…
В общем, стукачка самоубиваться не собиралась. Скорее наоборот. Опять же и доктор много раз ей повторил, что мальчики как раз таких смелых общественниц очень даже любят. По-взрослому их любят. До неприличия. Просто-таки мечтают о них по ночам и фантазируют в своих кроватях всякие глупости. Так что дураков, которые согласны будут носить в школу её портфель, у неё наберётся столько, сколько она захочет. Сколько ей влезет. А то обстоятельство, что она больше не девственница, это – сущая ерунда, о чём и думать странно. Пережиток, можно сказать, отсталого дореволюционного прошлого. Вчерашний день нашего развит;го индустриального общества. Что это по большому счету просто несовременно. То есть не прогрессивно. Вспомнить, к примеру, поэтов серебряного века… Зачем про поэтов сказал – Оська и сам не понял, но ведь подействовало.
Ну да чёрт с ней, со стукачкой! Плевать на неё. Всё с ней будет в порядке. Такое не тонет. А вот Офелия – другое дело. С ней нужно было что-то решать. Не сейчас, так когда-нибудь потом эта психопатка отчебучит что-нибудь эдакое. Непременно! Для Оськи это было ясно как день. Вопрос лишь в том – когда она полезет в петлю. Вбила же эта дура себе в голову, что никто её такую замуж не возьмёт. То есть никто и никогда её уже не полюбит. А лишившись единственной мотивации жить…
Оська думал долго. Дня три, наверное. А может четыре. Никак не мог он допустить суицидального рецидива. Как доктор – так просто права на это не имел. И придумал. Спросил как-то невзначай Офелию, дозналась ли она, кто подарил ей тогда, несколько лет назад, розу. Услыхав, что – нет, что так она, к сожалению, этого и не узнала, – этот изуверский иезуит изобразил на своей хитрой очкастой морде удивление и с высоты своего “немалого возраста” и “богатого врачебного и жизненного опыта” не то, чтобы над ней посмеялся, но выразил глумливое сомнение в том, что такое в принципе возможно. Ведь трепетное женское сердце не так просто обмануть, как некоторые думают. И уж тем более совершенно невозможно обмануть красивую образованную девушку, вошедшую в пубертатный возраст, когда начинаются всякие неконтролируемые гормоны, запрещённые стихи и всё такое прочее. Нет, конечно, встречаются ещё на свете фригидные и нечувствительные к возвышенному особы, которым не дано познать настоящую любовь, которая решительно всё на своём тернистом пути преодолевает и способна делать всякие немыслимые чудеса. Он, конечно, как врач, который прилюдно давал торжественную клятву Гиппократу (Оська врал и сыпал умными словами уже напропалую!)… В конце концов он же – не священник какой, чтобы перед ним исповедовались. Он всё понимает. Потому что чужие тайны уважает. Тем более сердечные. О которых на комсомольских собраниях не рассказывают. Так что, если Офелия упорствует и, откалываясь от дружного коллектива и ячейки общества, замыкается в себе, ну, то есть не хочет говорить ему правду, то и не нужно. Не больно-то ему и надо! Не такой он, чтобы в грязных ботинках лезть в чистую душу гордой и безусловно сильной натуры, которая читает, иногда даже наизусть, стихи про любовь к Родине…
Про Родину Оська, конечно, зря сказал. Можно было остановиться на слове “любовь”. Даже нужно было! Но оно само из него вылетело – про Родину. Увлёкся. Что ж теперь…
Оська ещё немного поговорил в тот день с Офелией про погоду. А потом, без всякого перехода залепил, что знает, кто это тогда был, но, конечно, как честный и деликатный человек, сказать этого ей не может. Прекрасный юноша, переживая, можно сказать, сильнейший душевный кризис, доверился ему во время врачебного приёма. И этот замечательный воспитанник интерната не для того ему свою сердечную тайну раскрыл, чтобы доктор потом пошёл направо и налево чесать языком. Кому ни попадя… Как у старшего товарища, которому он доверяет как себе, спросил у доктора совета – как жить с такой незаживающей на сердце раной… Не валерьянку же ему в его молодые годы прописывать. Неразделённая любовь – это ведь такая, знаете ли, голубушка, глубокая личная драма… Такое, милочка, грустное заболевание, когда даже сгущёнка и рыбий жир уже не в состоянии помочь… Тем более, когда всё так близко и, главное, возможно. Никто же не мешает в конце концов!… Да действительно – имеется незначительная разница в возрасте. Абсолютно несущественная. Фактически даже и незаметная. Так что, если смотреть на вещи философски, то есть с позиции марксизма-ленинизма и физиологии высших млекопитающихся приматов…
Через два дня Офелия демонстрировала налицо уже все признаки стремительно и бесповоротно приближающегося безумия в открытой, можно сказать, форме. Оська держался из последних сил и мужественно решил дожидаться пятницы. Когда же в четверг Офелия отказалась от завтрака, который за неё тут же слопала стукачка и побежала докладывать доктору, что, дескать, дела у потенциальной самоубийцы совсем плохи, он понял, что до завтра ждать опасно. Что пора. Потому что промедление смерти подобно. Надев на сей раз на себя не только шапочку, но и халат, который уже давно не надевал, он, тихонько постучав, печально просунул голову в женскую палату и трагическим голосом попросил Офелию проследовать в его кабинет – то есть во вторую, до обеда обычно пустующую палату. Сказал, что хочет померить ей давление. (Хотя прекрасно до того мерил ей его непосредственно в женской палате.) Даже стукачка догадалась, что им нужно приватно поговорить о чём-то ужасно важном и как мышь затихла.
Оська действительно померил Офелии давление. Непонятно зачем. Наверное, чтобы посетовать на то, что сегодня оно у его трудной, но в то же самое время потрясающе в сексуальном плане красивой и неотразимой пациентки уже просто зашкаливает. И что пора, кажется, принимать решительные меры. Пока не поздно. Пока не запустили процесс и не проморгали… После чего начал неторопливо, почёсывая затылок, соображать вслух, какое бы прописать ей лекарство – чтобы поэффективнее, чтобы оно действительно помогло, и есть ли таковое в госпитале. Подождал, гад, ещё немножко, пока Офелия окончательно не раскиснет и, забыв про свою гордость, с ним заговорит…
– Умоляю…
Это, собственно, и всё, что она сумела тогда сказать. Глядела при этом в пол. Что делать с руками – она не знала. А слезы всё это время капали ей на тапки. Зелёные, если кому интересно. Войлочные. Не очень новые…
– Вы его знаете. Это Костя. Только уговор: не выдавайте меня, милая барышня. Некоторым образом на должностное преступление ради вашего будущего совместного личного счастья сейчас иду. Клятву Гиппократу в каком-то смысле нарушил…
Если бы на Оське не было в тот момент белого халата и шапочки, Офелия ни за что бы ему не поверила. Но на нём были и шапочка, и халат. А ещё стетоскоп…
Она, конечно, была ошеломлена. Но уже через две минуты взяла себя в руки. И даже плакать перестала. Оська, если честно, не ожидал, что она вообще в тот день заговорит. Не особо на это надеялся. Но она заговорила. И, если раньше смогла произнести одно-единственное “умоляю”, тот тут из неё полились уже просто-таки потоки слов. Целых три слова из неё вырвались:
– А как же?…
– От отчаяния, моя дорогая. От отчаяния, милочка. Он же знал, что Вы, голубушка, влюблены в его друга. Очень порядочный, знаете ли, молодой человек – этот Ваш Костя… Потому и не признался Вам тогда в своих возвышенных чувствах. Ну, что это он принёс в столовку розу. Даже не из-за разницы в возрасте. А потому что он благородный. Как д`Артаньян.
В тот же день Оська по страшному секрету поведал Косте, что Офелия, оказывается… Ну, в общем, дальше можно не продолжать.
Костя прятался от людей полторы недели. Про школу он забыл и в изолятор ни разу не зашёл, куда до того регулярно бегал проведать двух героических девушек, которыми гордился весь интернат. Подвигом которых восхищалась вся школа. Страданию которых он горячо сочувствовал и даже слагал стихотворения. Так себе, впрочем, стишки. Какие-то они выходили сопливые и слишком уж выспренние. С пафосом он определённо перегнул. Катастрофически с ним перебрал. Многие их тогда писали – стихи. Девочки – так все поголовно. И не только интернатские. Ну и мальчишки от них не отставали…
Вечером того дня, когда доктор выписал выздоровевшую девчонку с двумя весёлыми русыми косичками наверх – в общую спальню, где её встретили испечённым ученицами шестого класса тортом со сгущёнкой и прочувствованной речью, Оська сказал Косте, что так больше нельзя. Что это уже просто свинство какое-то. Даже больше того – откровенное скотство. Совершенно недостойное благородного дворянина. Что нельзя так издеваться над живым, пострадавшим от произвола репрессивных органов человеком женского рода. – “Любит ведь тебя, дурака, не знаю как! Не дай Бог помрёт ещё от этой своей горячей и безусловно прекрасной половой любви. Отвечай потом за неё… Да и над собой зачем так уж сильно издеваться?” – Ещё Оська, сверкая из-под своих очков непонятного цвета глазами, говорил про то, что он как пр;клятый борется за жизнь и психическое здоровье достойной представительницы общего контингента воспитанников, подвергшейся ужас чему практически из-за него, – “а из-за кого же ещё?!, – тебе же читались те запрещённые стихи”, – а он, этот жалкий трус и бессовестный садист, которому не жалко восхитительную девушку с прекрасной грудью, достойной кисти известного на весь мир фламандского художника, которая страдает всем своим несчастным телом и мучается в своей пустой холодной кровати от неутолённой любви… А ещё в комсомол собрался вступать…
На этом месте Костя не выдержал, потому что как раз в тот самый момент позвали на ужин. Опрометью, не дослушав Оську, он кинулся в столовку, где смял очередь, громко всем сказал, что ему некогда и что пошли все к чёртовой матери!, после чего велел повару выдать ему громадный противень, на котором тот сушит чёрные сухари, уложил на него сразу три ужина (один для Офелии, второй – для себя, и ещё один непонятно для кого, так, на всякий случай, про запас, вдруг не хватит, а есть захочется) и в насту-пившей оглушительной тишине с достоинством лейтенанта королевских мушкетёров из столовки удалился.
Естественно, все видели, как он направился в изолятор. Смело туда пошёл. С высоко поднятой голо-вой. Как будто уже вообще ничего на свете не боялся.
Ночевать в спальню Костя не пришёл. А когда утром, перед тем как в интернат должен был прийти доктор, он в спальню таки вернулся, то задал Оське вопрос, после чего, даже не выслушав ответ, прямо в одежде свалился на свою кровать, на которой и проспал до обеда:
– Ума не приложу, как она догадалась, что это я подарил ей ту розу? Ты уж извини, Оська, я ведь даже тебе тогда не рассказал… Струсил. Понимаешь, боялся, что ты начнёшь надо мной смеяться.
В тот день доктор в интернат не пришёл. Офелия волновалась и три раза ходила спрашивать о нём у фельдшера, когда тот ближе к обеду на работу всё же явился и приступил к написанию служебной записки про то, что интернату срочно требуется тридцатилитровая канистра спирта с целью тотальной дезинфекции и бескомпромиссной санобработки вверенной ему территории от первого до третьего этажа (включая крышу)… Против клопов. Главное – требуется срочно. Потому как заедают паразиты наших социалистических детей и наследников высоких идей марксизма-ленинизма. То бишь нашу революционную смену…
Фельдшер раздражался и всякий раз от Офелии досадливо отмахивался. Говорил, что и сам доктора ждёт и уже не знает, что делать. Потому что документу требуется резолюция вышестоящего начальника. – Наверное, в госпитале у них там что-нибудь серьёзное случилось. Внеочередная полостная операция. Или какая ампутация. Вот и не смог он сегодня к нам вырваться. Потому что занятой человек. Не то, что некоторые. Тунеядцы и бездельники! На которых пахать нужно. А им, сволочам, вместо этого жрать по три раза на дню дают. Из тарелок. И бельё каждые десять дней, как графьям и недорезанным буржуям, меняют.
На самом деле Оська ни в какой госпиталь в то утро не пошёл. И школу он прогулял. Вернее, не прогулял – проболел. Его вдруг накрыла сильнейшая мигрень. На пустом месте – ведь он не собирался колдовать. Даже и не думал. Совсем же другой он придумал сценарий. А вот само вышло – это его колдовство. По-другому. И он к этому другому оказался совершенно не готов. Почему и загнулся.
Дело в том, что, когда очкарик как сивый мерин подло врал Офелии про Костю, он же абсолютно точно знал, то есть на триста процентов железно знал – кто ту злополучную розу положил тогда на дальний стол в столовке. И никакой это был не Костя. Это ОН её туда положил!
Пришёл Оська в себя только на следующий день. Когда уже наступила весна. Да и война, кажется, закончилась. Обычная, впрочем, история.
________________________________________
Седьмого октября 1963 года в кабинете главврача клиники, в которой много лет назад неприметный очкарик украл у медсестры халат и шапочку, после чего отправился делать раненым уколы, раздался телефонный звонок. Она, правда, в войну клиникой ещё не называлась. Тогда это был обыкновенный госпиталь. Заштатный. Каких много было в нашей стране.
– Здравия желаю, товарищ полковник!
– Завязывай комедию ломать, кретин!
– А что, уже не полковник?
– Да пока ещё вроде…
– Вот и я о том. Стыдно, говорю, батенька! В твои-то годы… Давно пора бы уже маршалом быть.
– В нашей конторе маршалов не бывает.
– Ах да – запамятовал. Чего звонишь-то?
– Пригласить хочу…
– Рехнулся, что ли?! – У меня тут Содом и геморрой… А куда? В Москву, что ли? Как там Офелия?
– Всё то же самое.
– То есть нужно понимать, что всё у неё в порядке.
– Ну, я бы так…
– Привет ей.
– Передам. Спасибо…
– Извини, Кость, не поеду. Никак сейчас не могу. Тут у нас запарка!… Да и ремонт все мозги вынимает. Зима скоро, а трубы…
– Я тебя не в Москву зову.
– Тогда тем более не поеду.
– В Одессу.
– Что?!…
– Ты правильно услышал.
– …………
– Чего молчишь?
– Всё равно не поеду.
– Слушай, ну сколько можно?
– Нет у меня времени.
– Да хватит уже…
– Не поеду!
– Не ори на меня, дурак!
– Сам ты дурак. Кто на тебя орёт? Просто не хочу я никуда ехать и всё.
– Надо, Оська.
– Ах даже так…
– Вот именно.
– Так бы сразу и сказал. А то развёл, понимаешь, демократию…
– Как твой Мишка?
– Нормально. Скоро уже из яслей в детский сад переводить будем.
– Подожди, а сколько ему?
– Забыл, что ли? – Два с половиной.
– Ну и о каком детском саде ты говоришь?
– Я же не говорю, что завтра. – Скоро.
– А Рыжая как?
– Да что с ней сделается? Всё то же самое: в Питер рвётся. Домой, видите ли, хочет. Надоело ей тут.
– Вот и я о том.
– Не начинай.
– Так как насчёт Одессы?
– Ох неохота!…
– Я понимаю.
– Да ничего ты не понимаешь!
– Ну естественно, я ж тупой.
– А когда там нужно быть?
– Сегодня вечером.
– Ты что, спятил?! Как я туда к вечеру доберусь?…
– Обыкновенно как – на самолёте.
– Ты точно рехнулся! До ближайшего аэродрома поездом три часа ехать.
– Там у вас военный поблизости имеется.
– Ты это сейчас в каком смысле?…
– Ну хватит уже! У тебя под окном машина стоит.
– Сурово.
– Нормально. Только так с тобой и можно.
– С женой и сыном попрощаться дашь? Или что, прямо отсюда? Не тридцать седьмой! Права не имеете, гражданин начальник.
– Перестань паясничать, идиот!
– Я серьёзно. Домой заехать можно? Успею на самолет?
– Не волнуйся. Без тебя не взлетит. Ты на нём – единственный пассажир.
________________________________________
За те двадцать пять лет, что он здесь не был, Одесса сильно изменилась. Или ему так показалось. Просто и здесь тоже сейчас была осень. А Иосиф больше любил весну. Даже не лето, а именно весну.
– Ну что, узнаешь? Нам ведь сюда.
– Не пойму, его что, перекрасили?
– Тебе виднее. Я здесь впервые. А твой подъезд который?
– Вон тот… был…
– Ты всё понял?
– Да. Ты только не сказал – сколько ему лет.
– Постарше нас с тобой будет. Лет на пятнадцать-двадцать.
– Ну, тогда вообще без проблем.
– Только давай не сразу. Пусть он сначала за стол сядет.
– Это понятно. Что ты со мной как с идиотом разговариваешь?!
– Всякое может случиться. Обещаешь не психовать?
– А с чего бы мне вдруг начать психовать? – Дело обычное. Тыщу раз…
– Да мало ли… Вдруг чего вспомнишь и у тебя какая эмоция к нему проснётся…
– Ты что-то не договариваешь. Темнишь, брат…
Мужчина, с опаской открывший незваным и к тому же поздним гостям дверь, был ещё совсем не старый. Просто какой-то рыхлый. И пегий. Выцветший. С Иосифом он не поздоровался. Потому что элементарно его не увидел. А вот с Константином Петровичем, после того, как тот сунул ему под нос свой документ, он подобострастно раскланялся и впоследствии был с ним сама любезность. Визит столь значительной персоны, прибывшей из сам;й столицы, ему невероятно польстил, и он даже не попытался скрыть своего счастья.
Минут пять, которые выговорил себе для работы Иосиф, эти двое, принюхиваясь друг к другу, вежливо болтали ни о чём. И только когда Иосиф кивнул Константину Петровичу, после чего прилёг на диван отдохнуть, обмен любезностями закончился. И начался разговор, ради которого полковник КГБ, собственно, из Москвы в Одессу и прилетел.
Иосиф отключился и стал проваливаться в сладкую дрёму. Свою работу он честно выполнил, сделал, как понял, её хорошо, а подслушивать скучные секреты спецслужбистов он давно уже отучился. К тому же он действительно устал с дороги. Быстрый и юркий военный самолётик дважды совершал посадки, торопясь подзаправиться, прежде чем, наконец, приземлился на закрытом аэродроме под Одессой. Больно уж далеко было лететь. Больше, чем через полстраны. А страна у нас – будь здоров какая большая. Вот эти самые посадки с последующими чуть ли не вертикальными взлетами и вымотали заслуженного доктора. Не мальчика уже, между прочим.
Заснуть, впрочем, не получилось. Что-то этому помешало. Запах. Как будто знакомый. И что-то ещё. Ощущение такое, как будто раньше он здесь уже бывал. Это привычное переживание – воспоминание чего-то чудовищно далёкого, чего возможно в действительности никогда и не существовало, заменило ему сон. Только освещение в том его нечаянном воспоминании было другим. Ах да, электричества же тогда не было. А что там было?…
Иосиф встал с дивана, потянулся и принялся ходить по комнате. Этого ковра на стене там тоже не было. А там, это где?
Он любил разгадывать подобные ребусы. С детства любил. Вот, к примеру, если бы ему сейчас удалось зацепиться, нет, не глазами, и даже не мыслью, а чем-то таким… Сном? – Правильно: зацепиться сном. Точнее не скажешь. А за что цепляться-то? – Да за что угодно! Хотя бы даже и за то, чего точно никогда не было, но тебе очень хотелось бы… Тогда из одного сна начинаешь плавно перетекать в другой. Который длиннее и где тебе всё покажут в подробностях. Не обязательно свой. Действительно неважно – твой это сон или… А они вообще бывают – чужие сны?…
Равнодушно разглядывая дорогую, но безвкусную обстановку большой и некогда роскошной гостиной, Иосиф пропустил мимо ушей разговор двух чекистов. И не заметил, когда на столе появился этот странный сверкающий предмет, назначение которого он определить не смог. Но понял, что разговор сидящих за столом мужчин идёт сейчас именно о нём – об этом самом предмете. Не хотелось вываливаться из сладкого тепла чего-то мягкого и защищённого, во что он вроде как уже начал погружаться… К чему подобрал мостик… Вот же и голос знакомый… А о чём она сейчас говорит? – О музыкальной школе… Всё, каша какая-то пошла! Ржавая и противная. Она же умерла… Узнавал. Сказано было, что умерла. Можно, конечно, вмешаться и нарисовать что-нибудь повеселее. Например, что не умерла… Но теперь Иосиф уже слышал голоса сидевших за столом. И они ему мешали.
– Откуда? Такая роскошь… У нас игрушки были попроще. Это у вас там – в столицах… Или по блату кому что перепадало…
– Но на эту-то они похожи?
– Что значит похожи? – Практически они и есть. Прототип же наш соотечественник собрал, – с гордостью промурлыкал лоснящийся от удовольствия хозяин квартиры. – А потом он же эту машинку и усовершенствовал, – глаза у говорившего уже странно блестели и были совершенно пьяные, – такую, знаете ли, с гвоздиками. Чтобы не только ногти… В Гестапо за образец взяли самую простую. Но, конечно, покрасивше нашей сделали. Немцы всё-таки… Тудыть их растудыть… Враги, стало быть…
– Ты левша?, – задал вопрос Константин Петрович голосом, который Иосиф не узнал. А главное, он не понял, почему его профессионально выдержанный друг заговорил вдруг с обмякшим хозяином квартиры на “ты”. Невежливо как-то.
– Никак нет, – испугался чего-то собеседник полковника. И несолидно при этом заерзал, словно ему вдруг захотелось в туалет. Но только встать из-за стола не получилось. – А что такое?
– Да так, не хотелось бы твою рабочую руку повредить. Тебе ведь писать потом ею. Ну тогда давай сюда левую.
– Зачем это?
– Давай, говорю, руку, гнида!
– Караул…, – прошептал несчастный хозяин знакомой Иосифу квартиры, обливаясь потом.
– Ну тебя что, учить надо? Не знаешь, куда пальчики засовывать?
– Я ничего такого не сделал. Я жаловаться буду. Вышестоящим инстанциям… Не хочу…
– Да плевать мне на твоё “хочу”! Неужели непонятно? Нет у тебя выбора. Как его не было у них. Записку ты мне всё равно напишешь.
– Какую ещё записку?
– Предсмертную.
– Не по закону. Я – офицер. Честно Родине служил. У меня благодарности имеются. Персональная пенсия…
– Мразь ты, а не офицер! Это я тебе от имени Родины сейчас говорю. И с “благодарностью” от тех, кого ты на тот свет отправил. Суй руку, гад!! И вспоминай, с какого года ты начал сотрудничать с Абвером. Подробно сейчас обо всём напишешь. Родные есть?
– Никого у меня нет. Один я. Как перст.
– Что ты лепишь, сука?! У тебя жена и дочь имеются. Или как это – падчерица…
– Нету их. Умерли. За антисоветскую пропаганду…
– Что, и их тоже?! Из-за этой квартиры? Ах ты ж, сволочь… Всё, давай сюда пальчики. Пора ответить.
Честно послуживший Родине капитан НКВД в отставке предпринял отчаянную попытку вскочить из-за стола и добраться до серванта, который стоял у него за спиной и где, очевидно, был спрятан пистолет. Вазочка с миндальным печеньем плавно и беззвучно полетела со стола. Увы, капитан на пенсии так и не понял, что ниже пояса он парализован. В результате чего его стул опрокинулся, а сам он неэстетично шлёпнулся на пол и, судя по всему, больно при этом зашибся. Болевые ощущения Константин Петрович просил Иосифа не выключать. Только обездвижить…
Несмотря на грохот, Иосиф даже не оглянулся на упавшего. Он оглох и совершенно забыл, где находится. Не отрываясь, словно загипнотизированный, он смотрел на эту блестящую, даже можно сказать красивую немецкую вещицу. Много раз за последние двадцать пять лет он пытался представить себе, как она выглядит. И вот, наконец, увидел. Она оказалась совсем не такой, какой рисовало его воображение. Она была гораздо безобиднее. И намного страшнее…
Константин Петрович неторопливо поднялся, вернул упавший стул на место, подошёл к барахтавшемуся на полу бывшему следователю, взял его за ухо…
Когда они вышли из квартиры, уже стемнело. Спустились по лестнице на один пролёт. Иосиф остановился отдышаться. С ним творилось что-то непонятное. Полковник напротив – выглядел абсолютно спокойным.
– Нельзя так.
– Да?
– Да.
– Слушай, а ты вообще понял, кто это?
– Ну, один из ваших…
– Дурак, это же тот самый следак, который убил твоих родителей!
Глаза Иосифа округлились. Только сейчас он понял, что за спектакль устроил для него Константин Петрович. Сжал зубы так, что они заскрипели. Резко развернулся и начал поднимать по лестнице обрат-но – к той проклятой квартире. С головой творилось что-то невообразимое.
– Стоять! Да постой же ты, идиот!! Оська, не ходи ты туда. Дай ему спокойно…
И тут раздался выстрел. Иосиф остановился. В голове что-то щёлкнуло. И брызнуло цветным.
– Инсульта только не хватало, – прошептал он.
Нет, не померещилось. Он явственно слышал выстрел. И понял – что именно случилось сейчас за той дверью. Идти туда теперь действительно было не за чем. Тот гад сам… Страница закрыта. Господи, но как же противно на душе! Ещё же этот сумасшедший перелёт. И всё в один день. Ещё утром он был у себя в клинике. Трубы. Чёрт бы их побрал! Антибиотиков на три недели осталось. А если грипп пойдёт по району гулять? Осень всё-таки… И этот проклятый ремонт второго корпуса! Санитарок не хватает. Катастрофически… Хоть сам утки за больными выноси. А что? – Опыт имеется… И сортиры драить… Да, такой опыт не пропьёшь. А вообще-то, есть такая статья: доведение до самоубийства. Интересно, Костя о ней знает?…
Стало душно и как-то нехорошо жарко. Нет, это не инсульт. Просто надо когда-нибудь уже по-человечески выспаться. Отдохнуть. И выпить чего-нибудь в гостинице.
– Ну и как тебе?
– Да знаешь, как-то не очень. Я такие вещи не понимаю… Не большой любитель…
– Вот и я тоже. А Офелия говорит – надо. И сама ходит. Ни одной подпольной выставки не пропускает. Обожает их. А я в этих конструктивистах и этих, как их, авангардистах ни черта хорошего не вижу. По мне – Репин с Саврасовым художники, а эти…
– Прости, Костя, ты сейчас о чём?
– Ну, про ту квартиру, куда ты меня привёл.
– Я тебя привёл?!
– А кто? Пойдём уже, что ли, на воздух.
– А с ним что?
– С кем?
– Ну, с тем… который застрелился…
– А той картины я вообще не понял!
– Издеваешься?
– Что?
– Я про того гада спрашиваю.
– Про какого? Слушай, Оська, ты какой-то странный сегодня. Плохо себя чувствуешь?
– Да что-то в самом деле… И голова кружится.
– Я же говорил – не надо было к ней ходить!
– К кому?
– Ну, к этой твоей знакомой – что запрещённые выставки у себя на квартире устраивает.
– Какие ещё выставки? Что ты мне голову морочишь?!
– Так, всё понятно. Я тебя таким уже видел. До дому сам дойдёшь? Чёрт, я же не смогу тебя проводить. – На самолёт пора. А знаешь что: я тебе свою машину дам, а сам на такси поеду.
На улице Иосифу лучше не стало. Во-первых, потому, что сейчас была не осень. Точно! А во-вторых, он совершенно не узнавал Одессу. Да, пусть он и не был здесь двадцать пять лет, но не мог же город за это время измениться до такой степени. И главное – они вышли совсем не из того дома, в который час тому назад входили.
Проинструктированный Константином Петровичем водитель не только подвёз Иосифа к незнакомому дому, поддерживая за локоть, проводил до квартиры на третьем этаже, но даже и попросил его дать ему ключ. Иосиф, производивший впечатление человека, находящегося в полной прострации, машинально принялся искать в карманах и… Отдал шофёру связку ключей, а сам привалился к стене. Очень уж не хотелось свалиться сейчас в обморок. И это была даже не мигрень.
Закрыв за собой дверь, Иосиф принялся шарить по стенам. Выключатель он так и не нашёл. Зато на произведённый им шум где-то справа отворилась дверь, и в прихожую вошла молодая женщина. Незнакомая. Она и включила свет. Выключатель оказался гораздо ниже, чем его искал Иосиф. Женщина, даже не попытавшись скрыть своё изумление по поводу того, во что доктор сегодня оделся, стащила с него пальто и начала выговаривать ему, что, вообще-то, неплохо бы на градусник смотреть, когда выходишь из дому. Ещё она сказала, что ужин на плите, и что она сейчас его разогреет, а к Мише заходить не нужно. Потому как его еле удалось уложить. Он сегодня какой-то перевозбуждённый. Прямо бешеный. Слава Богу – заснул. Потом она вдруг замялась. Пару раз зачем-то оглянулась. И попросила отпустить её сего-дня пораньше. При этом она называла Иосифа по имени-отчеству и было в высшей степени очевидно, что знакома она с ним давно и достаточно близко. Всё бы ничего, только вот Иосиф видел её впервые.
– Конечно, голубушка. Идите прямо сейчас. Спасибо вам за всё.
Свет в прихожей Иосиф выключать не стал. Пока не нашёл кухню и не зажёг в ней свет. Похвалив себя за первую самостоятельную победу и стараясь поменьше думать о том, что случилось в той квартире, он отправился исследовать эту. Мишкину комнату он вычислил сразу. Осторожно приоткрыл дверь, разглядел детскую кровать, сына в ней не увидел, – слишком было темно, – но услышал, как тот во сне сопит, и что-то в его сердце, если не успокоилось, по крайней мере перестало ныть в ожидании новых убийственных открытий.
Иосиф отправился дальше гулять по огромной квартире, радуясь тому, что он таки не потерял сознание. И тому, что может ещё что-то соображать. Вот только где жена? Такое ощущение, что Рыжей в квартире не просто нет… Странно, что Костя, когда они прощались возле того необъяснимо изменившегося дома, не передал ей привет. Невежливо с его стороны. Иосиф, даже в том состоянии, в котором был, Офелии привет передал, а в ответ ничего подобного не услышал. Воспитанные люди в таких случаях что-нибудь говорят… кроме спасибо.
Когда Иосиф разыскал гостиную, полегчало ещё больше. Главным образом потому, что на полках он увидел свои книги. И взбодрился.
Вернулся на кухню. Поставил на огонь сковородку с жареной картошкой. Когда нюхал её, понял, что голоден. Полез в холодильник. Какой-то очень хороший холодильник. Дорогой, наверное… Нашёл там колбасу. А ещё он нашёл там порядок. И не только в нём, а везде и во всём. Мысленно похвалил Рыжую. А то везде ноты, чулки кругом валяются, окурки в пепельницах…
После того, как поел, Иосиф сказал себе, что нет, ещё не время анализировать ситуацию, не сейчас. Где-нибудь через полчасика можно будет осторожно попытаться. Не сразу. Главное, без фанатизма. Минут через сорок. А пока что…
Подошёл к окну. К открытому окну…
– Так, спокойно: – это точно не Одесса. Но психовать я не собираюсь. Вот ни разу. И сейчас не осень. Морем пахнет. И всё равно это – не Одесса!! Отставить нервы! Главное, что это не инсульт. И Мишка спит. Значит всё в порядке. А где жена? Опять на концерте? Она вообще на часы когда-нибудь смотрит?! Как меня уже достали эти их пьянки! Музыканты – всё-таки ненормальные люди. Сыграла концерт, устала, ну так и иди скорее домой! Ждут ведь тебя…
И тут зазвонил телефон. Причем сначала он зазвонил где-то в коридоре. Или, может, в какой-то из комнат. Иосиф так до сих пор и не выяснил ещё, сколько их в этой квартире. Не меньше трёх – это он понял. А через секунду негромко запел какой-то странный предмет, приколоченный или приклеенный к кухонной стене. Прямо рядом с сидевшим на стуле Иосифом. Времени соображать не было. – Мишку же этим трезвоном можно разбудить! То, что он взял в руку, оказалось трубкой. Вот же и провод. И главное, где-то там в коридоре или в комнате телефон орать перестал.
– Ты как там?
– Здравствуй, Офелия.
– Ну слава Богу! А то Костя меня напугал. Позвонил из аэропорта. Сказал, что с тобой творится что-то неладное.
– Да в общем и правда – не всё здорово.
– А что такое?
– Ничего не соображаю.
– Та-а-к… Опять?…
– Что опять?
– Ну ладно, давай как в прошлый раз.
– А что было в прошлый раз? Кстати, когда этот раз был?
– Оська, давай пока вопросы буду задавать я. Так мы быстрее начнём друг друга понимать.
– Ну, давай…
– Ты знаешь, как называется город, в котором сейчас находишься?
– Вообще-то я летел в Одессу…
– А куда прилетел?
– В том-то и дело, что в Одессу.
– Уверен?
– Абсолютно! Мы с Костей встретились, как и договорились, на Ришельевской. Я тогда ещё город узнавал. Ну, кое-куда зашли по делу…
– Ага, значит, это случилось уже после вашей встречи?
– Ну да.
– И, могу предположить, что не просто после, а в результате. Он опять просил тебя что-то сделать? Ты сказал, что вы куда-то зашли по делу.
– Это не телефонный разговор.
– По тому телефону, который тебе поставил Костя, можно говорить совершенно спокойно. Его невозможно прослушать.
– Всё равно не скажу.
– Понятно. Всё теперь понятно. Ты в Новороссийске.
– Что?!
– Есть такой город.
– Я в курсе, что есть такой город!
– И он тоже на море. Как и твоя Одесса.
– Ты меня за идиота держишь?!
– Нет, конечно. Зачем же сразу за идиота?… Ну, ты же всегда про море рассказывал. И про Одессу… Как Мишка?
– Дрыхнет.
– Ты его видел?
– Из-за двери. Подойти побоялся. Вернее, мне какая-то женщина запретила. А что такое? Что с ним не так?
– Не волнуйся – всё у него в порядке. Кстати, это твоя домработница. Вообще-то она не домработница, а медсестра. С тобой работает. Ну вот – подрабатывает ещё. Её Ниной зовут.
– Класс! Рыжая поди счастлива.
– …………
– Ты чего замолчала?
– Оська…
– Что?
– Давай-ка выпьем.
– Как это?
– Ну, я тут у себя коньячку накачу, а ты – там… у себя…
– Да нет у меня никакого коньяку! Я… не нашёл.
– Ты сейчас где?
– В каком смысле?
– Где ты сидишь?
– На кухне.
– Холодильник справа?
– Угу.
– Рядом с ним шкафчик видишь?
– Угу.
– Вот там коньяк у тебя всегда и стоит.
– Всегда?
– Привыкай, милый. Ты же не дурак – надеюсь уже начал потихоньку врубаться.
– Честно говоря, немного страшновато. Руки дрожат.
– У тебя там сегодня утром какой год был?
– Шестьдесят третий.
– Круто! Ну давай, наливай, что ли. Я себе уже налила.
– А где здесь рюмки?
– Там же. Чуть ближе к холодильнику подойди. Стеклянную дверку видишь? Откроешь – найдёшь.
– А ты неплохо на моей кухне ориентируешься.
– Ещё бы! Это ж мы с Костей её тебе обставляли.
– Давно?
– Лет десять назад. А сидели мы с тобой на этой кухне последний раз в марте.
– А что у нас сейчас?
– Май.
– Неплохо… Май я люблю…
– Спокойно! Не раскисай. Давай, твоё здоровье.
– А год?
– Ты сейчас сидишь?
– Да не тяни ты кота за хвост!
– Семьдесят девятый…
– …………
– Чего притих?
– Ну давай, говори теперь главное.
– Ты уже выпил?
– Да.
– Тогда налей ещё.
– Да уж налил! Что это было?
– Несчастный случай.
– Когда?
– Год назад. Слушай, Оська. Хочешь, я к тебе прилечу? Прямо сейчас в аэропорт поеду. Утром уже у тебя буду.
– Спасибо, не нужно. А впрочем…
– Решено! Ты там только особо не напивайся. Костя сказал, что ты обещал Мишке сводить его завтра в зоопарк.
– А на работу завтра я не должен пойти? Кем я, кстати, работаю?
– Приеду, всё тебе расскажу. Ну давай, ложись скорее. Идёшь прямо по коридору, налево – твоя спальня.
– Слушай, а как же интернат, война и всё прочее? Я, вообще, когда родился?
– Вы с Костей родились в сорок восьмом.
– Так!… Значит, про войну я всё выдумал?
– Не ты один.
– А кто ещё?
– Я. Я тоже всё помню. И интернат на краю земли. И ту проклятую войну. И то, что со мной тогда в НКВД за стихи сделали.
– А Костя?
– Что?
– Он тоже помнит?
– Про стихи?
– Ну, вообще…
– Нет, не помнит. Если бы ты лет десять назад не начал рассказывать ему про интернат, он так бы до сих пор и считал меня сумасшедшей. Или вруньей. Не знаю, что хуже.
– А теперь он нас за кого считает?
– За психов, конечно. Но психов ему полезных. Ты, кстати, не отказывайся от его предложения. Переезжай, правда, в Москву. Я знаю, как ты относишься к КГБ, и тем не менее.
– А это ещё что такое?
– Контора так называется, в которой мой муж служит.
– Что-то новенькое…
– Да ничего новенького! Только название сменилось. А по сути – всё то же самое: ЧК.
________________________________________
Утром Иосифа разбудили знакомые звуки. Какое-то время он лежал в постели, соображая – кто он, где, и что должен делать. К примеру, должен ли он сейчас встать и пойти на эти звуки. А вдруг ему всё, что он пережил вчера, приснилось! Включая телефонный звонок Офелии… Да, комната, в которой он сейчас проснулся, абсолютно ему чужая. Не знает он её! Не помнит. Но эти звуки! Плевать на всё! Наврала ему вчера Офелия. Вот гадина! А всё неправда: – Рыжая жива!…
Иосиф встал с постели, что-то на себя накинул и вышел в коридор. Очень громко стучало сердце. И ноги как-то некрепко себя чувствовали. С трудом дошёл до двери, из-за которой раздавались такие знакомые звуки. В самом деле, Офелия же не приехала! Обещала прилететь. Ну и где она?!… Значит, всё это ему приснилось. А то, что квартира чужая…
Тысячу раз он слышал эти звуки. Практически каждый день. По утрам. Выдохнул. Приоткрыл дверь…
На невысокой табуретке спиной к нему сидел Миша и пытался сыграть на виолончели гамму до-мажор. Ужасно фальшиво у него это получалось.
– Сынок…
– Ура! Наконец-то проснулся! На кухне пустая бутылка под столом стоит. Как не стыдно? С дядей Костей я ещё понимаю, но в одиночку пить!… Ну ладно. Пообещай, что в последний раз. Иди скорей брейся и пошли в зоопарк.
– Слушай, Мишка, а тебе сколько лет?
– Через месяц шесть исполнится. Ты чего – забыл? Обещал железную дорогу купить!
– Про железную дорогу помню, – умело соврал Иосиф, повернулся и “спокойно” пошёл умываться.
Заперся. Включил воду. Присел на край ванны.
Потом он долго мыл лицо. Сначала горячей водой. Потом холодной. Побриться забыл. Хорошо всё-таки тем, кто носит очки. Можно и не догадаться, что человек только что плакал. Или, к примеру, что он надрался ночью со своей давней подругой, разговаривая с ней по телефону…
________________________________________
– Игнат, –
коротко представился симпатичный молодой человек в штатском, позвонивший в дверь. Выяснилось, что из Москвы ночью ни один самолет не вылетел. – Непогода. Прямо ураган там у них. И, стало быть, супруга товарища генерала прилететь сюда не смогла. Вместо неё пришёл он – Игнат. Вот. К игре готов.
– А кто у нас генерал? И что за игра?
– Генерал – Константин Петрович, – улыбнулся приятный молодой человек.
– Не полковник?
– Нет, – ещё шире заулыбался Игнат. – Генерал! Вы меня не собьёте. Меня Константин Петрович чётко проинструктировал. Предупредил… Я так понимаю, что мы уже играем?
– Ну, хоть просвети тогда, что за игра такая.
– Знаю я вас…
– Интересно же!
– Что, правда сказать?
– Ну!
– Вы будете изображать из себя человека, который потерял память…
– Ага, понятно – амнезия.
– Так точно – амнезия. Я просто это слово забыл.
– А ты-то что будешь со мной делать?
– Моя задача – адаптировать вас к современным условиям.
– А если как-то попроще сказать?
– Я обязан за неделю вернуть вас к нормальной жизни. Несмотря на то, что вы будете отчаянно сопротивляться. То есть всячески мне в этом мешать. Константин Петрович сказал, что это такой психологический эксперимент.
– Что, и на работу со мной съездишь?
– Обязательно. И водить вас заставлю.
– Кого водить?
– Машину.
– А вот это – дудки. За руль я в жизни не сяду! Боюсь. Ты чего лыбишься?
– Нет, ну честное слово – как правдоподобно вы это делаете! Лучше любого артиста. Так натурально у вас получается.
– Ты о чём.
– А то я не видел, как вы по серпантину гоняете. Да таких водителей поискать! Не сядет он за руль…
На улице возле машины, к которой Игнат подвёл Иосифа с сыном, маялся какой-то мальчишка. Он явно боялся того, что о нём могли забыть. А ведь договаривались!…
– Так что, может всё-таки сядете за руль? Это же – ваша машина.
– Слушай, Игнат, не доставай ты меня ради Бога! И без тебя голова кругом идет. А ты кто такой?
– Папа, ну ты чего?! – Это же мой друг. Из второго подъезда. Ты обещал вчера нас обоих в зоопарк свозить. У него тоже мамы нет. И мороженое ещё купить обещал. И сахарную вату, если будут продавать.
– Меня зовут Сергей, – не то, чтобы представился Мишин приятель, а скорее просто напомнил о себе, поскольку вид у Иосифа и впрямь был какой-то помятый. Мало ли, может Мишин отец действительно забыл его имя. – А Мишка меня иногда на испанский манер зовет Серхио. Но я на него за это не обижаюсь.
________________________________________
;
Часть вторая
“Меня зовут Юми”
Глава первая
Потерянный цвет
В жизни всякого человека, причём не обязательно психа, а и нормального тоже, случаются вещи, которые ему бывает очень непросто выгнать из памяти. Даже с помощью хорошего гипнотизера. Хотя, где ж ты его возьмёшь – хорошего?… Вот, к примеру… Нет, это плохой пример. Неприличный. И потом это слишком личное. Об этом никто не должен знать. Вообще никто! Это страшная тайна. Так что не будем об этом…
Тогда вот такой пример: идёшь ты по улице, почти трезвый и весь из себя положительный, решительно никого не трогаешь и даже матом ругаешься не особо громко, в общем, идёшь себе спокойно куда тебе надо и вдруг – бац!… – прямо перед твоим носом на дороге лежит кошелек. А в нем талоны на колбасу, водку и сливочное масло! На целый квартал. Да ещё сто двадцать рублей денег в придачу! Это же – месячная зарплата!!… Какая-то дура потеряла. В очках и заштопанных колготках… – Ну и как ты такое забудешь? – Никак. Впрочем, нет, это – снова неудачный пример, потому как зачем такое чудесное приключение куда-то из памяти прогонять? Это же не просто удача, а сплошное удовольствие и глубокое организму удовлетворение. В каком-то смысле даже духовное. Счастье, если уж говорить напрямую. Да, такое хорошее воспоминание прогонять и в самом деле незачем. Наоборот. Такой радостью и перед сослуживцами не грех похвастать. А что? – Пусть завидуют. Лишь бы делиться не заставили. А с какой, собственно, стати с этими козлами делиться?
Так, это мы про хорошее. Однако случаются ведь не только приятные вещи, которые меняют твою жизнь к лучшему, вроде того, когда ты находишь на дороге деньги в придачу к талонам на водку. Случаются и такие, о которых вспоминать ну совершенно не хочется, как тебя, к примеру, на чём свет стоит обругали на собрании трудового коллектива, да ещё полчаса потом на тебя при всех показывали пальца-ми за то, что ты – лодырь, пьяница и делать ничего не хочешь, да и не умеешь. Что ты пропил последние мозги и дискредитируешь моральный облик советского человека – строителя коммунизма. При этом ты не вот, чтобы каждый день вспоминаешь об этом своем позоре. Ты же не хочешь потерять сон и приходить на работу несчастным, чтобы председатель профсоюза – редкостная сволочь – всякий раз интересовался – что это ты опять такой помятый приходишь на работу?; напиваешься, что ли, по вечерам как свинья?; вместо того, чтобы смотреть по телевизору программу “Время” и одобрять ввод советских танков в Чехословакию. Или ещё куда-нибудь…
Кстати, некоторые о таких неприятностях умеют не вспоминать годами. Мало ли, кто что на собрании брякнет?… Подумаешь, пальцами на тебя показывают! А некоторые, которые принципиально по пустякам не заморачиваются, а благоразумно берегут свои нервы, так и вовсе такие глупости в голове не держат. Как будто ничего обидного с ними никогда не случалось. Как они пили раньше водку, так и дальше про-должают её пить. С большим удовольствием. И плевать им на всё. Поскольку коммунизм в нашей замечательной отдельно ото всех взятой советской стране всё равно не построить. Потому что слишком много у нас врагов. Ладно внешних, так ведь ещё же и внутренних навалом! Которые из вредности не поддерживают линию партии и правительства. Да ещё морду воротят, когда ты разбавляешь пиво водкой. Сволочи! Образованные, понимаешь… В очках они ходят… Дорогого товарища Сталина на них нет!…
Или вот другой пример, который нам для рассказа больше подходит: что-то плохое случилось с то-бой в детстве, когда ты ещё не был тем, во что превратился сегодня. Когда ты был хорошим и нагрешить просто физически ещё не успел, поскольку у тебя тогда не было особо вредных привычек. Естественно, сегодня ты уже ничего из того, что приключилось с тобой тогда, в тот твоём детстве, не помнишь. Ведь времени прошло ужас сколько, а голова у тебя действительно стала дырявой. Ни черта уже не помнит. Так что оно, это плохое, само собой и позабылось.
Да, времени прошло много и как бы за давностью лет тебе положена скидка. Послабление. Ну, по идее… А вот шиш тебе: никакого срока давности для тебя законом не предусмотрено! Даже и не надейся. Как бы ловко ты всё ни забыл, так удачно и кстати пропив свою память, ты, горемыка, продолжаешь жить в той самой реальности, в которой та гадость из твоего детства всё измазала. Наследила, тварь проклятая! То есть, если бы того скверного факта в твоей биографии не случилось, жил бы ты сейчас совсем по-другому. Неизвестно как. Может и ещё хуже. Хотя куда уж… А вдруг ты, наоборот, стал бы умнее? И удачливее. В институт, к примеру, поступил бы. Водку не пил. Во всяком случае не столько. И только по праздникам. Или на худой конец женился бы?…
В общем, неизвестно, что с этими детскими бедами делать. Как бороться с негативными последствия-ми того, чего ты уже и помнить не можешь?…
А, может, и не нужно со всем этим бороться? Мало ли… Вдруг из всех этих гадостей можно извлечь для себя какую-нибудь пользу? Тут ведь всякое возможно. Какой-то психолог с бородой и в очках, то есть образованный, говорил по телевизору, что это не всегда плохо. Чем чёрт не шутит, а вдруг эта гадость какую-нибудь редкую способность в тебе откроет? В одного типа, к примеру, молния ударила, так он после этого пошёл с лопатой в лес и откопал клад. Который, конечно же, сдал государству. И получил за это премию в размере годового оклада. А вдруг и ты начнёшь сквозь стены видеть или научишься пред-сказывать погоду?
Заинтриговал, козёл бородатый, и тут же на попятную пошёл. А ведь как хорошо начал, трепло! Сказал, что лучше это дело на самотёк не бросать, а постараться ненужное тебе воспоминание каким-то об-разом из себя вытащить и смыть в унитаз. После чего руки в холодной воде пополоскать и открыть фор-точку. Сказал, что креститься и плевать через левое плечо можно, но необязательно, а вот форточку, особенно, если окно у тебя выходит на север, открыть крайне рекомендуется. Даже если за окном зима и в кухню снегу наметёт. А чем, гад, закончил? – Что лучше при этом на себя, неуча, не надеяться, а позвать к себе на квартиру учёного специалиста с дипломом, чтобы с его помощью как следует всё вспомнить и эту скверну с себя соскрести. Это он на себя, подлец, намекал. Деньги, сволочь, у трудового народа вымогал! Знаем мы этих прохиндеев…
Своё нехорошее приключение у Насти, как и у многих из нас, в детстве тоже случилось. Но она, в отличии от некоторых, у которых имеются проблемы с памятью, о нём не забыла. Просто она его нечасто потом вспоминала. Не вот, чтобы каждый день, а раз в полгода или даже реже того. То есть можно сказать, что она про него уже почти и забыла, потому как дело давнее. Но всё же не совсем. Иногда, когда ей становилось совсем тошно и одиноко, а любить и дышать хотелось, она уходила куда-нибудь подальше от людей или просто запиралась в кладовке и возвращалась в тот страшный день, чтобы понюхать настоящий воздух и посмотреть краски, которых в её теперешней жизни не стало. Да и воздух для неё с тех пор сделался другим. В общем, оно, это плохое событие, в её жизни произошло. И, как, наверное, все уже догадались, не без последствий. Вполне даже себе ощутимых. И ещё как ощутимых!…
Настя в то время была уже совсем большая: через пару месяцев ей должно было исполниться пять лет, и она ходила в детский сад. То есть не то, чтобы она туда ходила сама – мать отводила. И это при том, что садик находился, фигурально выражаясь, в двух шагах от дома. (На самом деле – в ста метрах.) Казалось бы, могла и сама ходить. Не маленькая уже. Но, поскольку для этого нужно было переходить улицу Ленина, по которой ездят автобусы и поливальные машины, мама каждое утро перед работой при-водила её в садик за руку, а вечером бежала с работы забирать обратно.
В тот майский день стояла чудесная погода – солнечная и уже по-летнему тёплая. И вообще с самого утра всем было на удивление весело. Дети бесились и хулиганили сильнее обычного. На обед давали варёную курицу с картошкой (пюре). Что тоже хорошо. И компоту подфартило выпить целых два стакана. Повариха ошиблась и поставила на стол лишний. Ещё же и спать после обеда никого не заставили. Бессмысленно было детей укладывать: никто спать не хотел.
Настя пошла с мальчишками за беседку играть в ужасно интересную игру – кто попадёт камнем в бутылку из-под кефира. С десяти шагов. Настя попала с первого раза, ту бутылку разбила и поэтому была счастлива. А вот мальчишки расстроились и стали обвинять её в том, что она сжульничала. А как там можно было сжульничать?
Настя на мальчишек не обиделась, потому что очень уж обрадовалась своей победе. Ходила важная и загадочно улыбалась. Короче, день выдался действительно замечательный. Прямо-таки роскошный был день! А часам к трём он сделался ещё и спокойным. Наверное потому, что всем вдруг захотелось спать. Привыкли же ложиться после обеда. А ещё – уже ближе к вечеру – сделалось необычайно тихо. Так что стало слышно, как на деревьях шуршат листья и, разрезая острыми крыльями вкусный весенний воздух, летают ласточки. По своим делам летают. А за домами по улице Ленина ездят машины…
Никто уже ни во что не играл. И вообще, стало как-то пусто. Даже захотелось, чтобы поскорее насту-пил вечер и можно было бы уйти домой смотреть телевизор. Впрочем, ничего удивительного. Так всегда и бывает по субботам. Даже когда детей после обеда заставляют спать. Впереди ведь выходной. Половина родителей забирает детей раньше обычного. Мама за Настей тоже старалась прибегать к четырём часам. Ну, это как с работы отпустят. А тут она не пришла. Настя, естественно, пошла ждать её к воротам. Вот тогда воспитательница и крикнула ей, что мама не придёт. Что она в суде.
Почему эта идиотка сказала “не придёт” вместо “задерживается” – неизвестно. Вряд ли она это сделала со злым умыслом. Просто брякнула, не подумав. Без задней мысли. Вместо того, чтобы сказать, к примеру, что мама придёт за Настей не в четыре, а в пять часов. Что мама звонила и сказала, что задерживается на работе. Или что-нибудь в этом роде. Так что и нечего девчонке торчать у ворот…
Ну, как сказала, так сказала. Дура, в общем, она – та воспитательница. И ведь дело даже не в том, что, если мама “не придёт”, то кто ж тогда Настю из садика заберёт и отведёт домой, а в том, что она сказа-ла: – МАМА В СУДЕ!
Насте, естественно, никогда не приходилось слышать про ужасы Гулага. Она и слова-то такого не знала. Потому что времена были теперь другие – вегетарианские, хотя совок никуда пока ещё не делся. Короче, не важно – почему, просто не принято было об этом говорить. Чтобы не поиметь себе неприятностей. Сталина немножко поругали, ещё меньше поговорили о нарушении социалистической законности, по радио пообещали, что теперь в нашей стране всё будет не так, и забыли. Ну, как бы забыли. А, собственно, зачем вспоминать плохое? Теперь ведь у нас всё по закону и справедливости. Про нынешние же советские тюрьмы, – как живётся в них заключённым, – или про психушки, в которых лечат тех, кто не любит советскую власть, Настя знать и тем более не могла. Откуда? Тем не менее, услыхав, что маму за что-то арестовали, связали ей за спиной руки и сейчас её судят, а именно это она услышала, хотя, повторимся, воспитательница вовсе не эту глупость имела в виду, Настя испытала… Чёрт, а вот ведь даже и невозможно сказать, что она испытала.
Щёки у Насти как-то вдруг сами собой сделались горячими. Сразу. Может, они при этом ещё и покраснели. Этого она не видела. Не было же под рукой зеркала. А вот то, что они сделались горячими и какими-то пушистыми, она очень даже ощутила. И поняла, что такие щёки никому в садике показывать нельзя. Начнут же задавать вопросы. И ещё она почувствовала, что всё в эту минуту сделалось тонким, прозрачным и тихим. Что вообще всё вокруг стало спокойнее, чем было пять минут назад. А ведь было уже и так тихо и спокойно. Как же такое может быть?
О каком к чёрту покое может идти речь в такой ситуации?! – А никто и не говорит про Настю. Разговор о том, что тихо и спокойно стало вокруг. Хотя, впрочем, и Настя тоже сделалась тихой. Не спокой-ной, конечно, но тихой. Вернее, какой-то пришибленной. А ещё стеклянной…
Вокруг неё и правда лежала тишина. Даже стало слышно, как на втором этаже дома, который загораживает от садика улицу Ленина, кто-то жарит картошку. Именно что слышно. Шкворчит же в сковородке. Ну и запах понятное дело. Такой ни с чем не спутаешь. Опять же птицы как ни в чём ни бывало летали по своим делам лениво и обыденно, ни на кого не обращая внимание. У гастронома “Дружба”, скрипя тормозами, остановился автобус номер три. А вот он снова поехал. Рабочие возвращались с работы домой. Хлопали двери подъездов. Какого-то Сашу недовольный женский голос уже третий раз позвал ужинать. Если бы Настя жила в этом доме, она скорее всего ходила бы в садик сама. Те ребята из её группы, которые жили в этом доме, с четырёх лет уже сами ходили в сад. Потому что тут негде заблудиться или попасть под машину.
Всё как обычно. Вот только громче обычного стали гудеть пчёлы и шмели. Особенно шмели. И летать они стали медленнее. Тоже, как и птицы, обленились…
Настя решила пойти за беседку, где лежала разбитая ею бутылка, и там поплакать. Потому что надо было что-то делать. Не стоять же вот так у ворот, коль скоро мама всё равно за ней больше не придёт. Вообще уже никогда не придёт!
Зашла за беседку. Нашла разбитую бутылку. Ещё раз послушала эту странную тишину. Такую непривычную. Подумала, что, если в садике ещё и остались дети, то, наверное, их уже совсем немного – штуки три-четыре, не больше… Те, чьи родители задерживаются. Но которые скоро придут. Обязательно! А её мама за ней уже никогда больше не придёт…
Зареветь не получилось. Слишком велико было горе. Нет, не горе. И не ужас. А вот эта самая тишина. Этот отвратительный покой идущих по своим домам людей. Или уставших от глупой беготни по жаре собак. Им же всем была безразлична Настина судьба. Совершенно! Её отчаяния они не чувствовали и нисколько за неё не переживали. Не потому, что они плохие – люди и собаки, а потому, что они просто не знали, какая страшная беда здесь только что приключилась. Какая чудовищная несправедливость накрыла Настю. Ну не идти же в самом деле за ворота и рассказывать прохожим, что в её жизни только что случи-лось страшное несчастье. Какая это большая для неё беда.
За ворота?… Ну, конечно, Настя ведь может выйти за ворота. Посмотрит, нет ли поблизости воспитательницы, и тихонько прошмыгнёт. Как-нибудь уж перейдёт она улицу Ленина. На самом деле сто раз уже её переходила. Мама только об этом не знает. А то бы Настю отругала.
В общем, придёт она домой. И попадёт в свою квартиру. А чего в неё попадать? – Квартира ведь на первом этаже. В форточку влезет. Не в первый раз! А там уж и ключ возьмёт. Запасной на входной двери висит. На гвоздике. В холодильнике найдёт суп. Так что с голоду она не умрёт. Никто ничего и не заметит. А завтра она выйдет во двор гулять. Чтобы все её увидели. И подумали, что всё у неё в порядке.
А потом, она ведь знает, где лежат три рубля. Возьмёт их и сходит с ними в магазин. Купит чего надо. Никто ни о чём и не догадается! А в понедельник…
Что в понедельник? Как что?! – Как Настя придёт в садик одна? Спросят же – а где твоя мама? Она что – заболела? Ты почему пришла сюда одна? Как так? – Безобразие! Ну и как им всем сказать, что мама сидит в тюрьме? Что у Насти больше нет мамы и отныне она будет ходить в садик сама.
Стыд – вот, что Настя испытала. Потому что тюрьма – это ужасно стыдный позор. Она чувствовала непереносимую жалость к маме, у которой сейчас связаны за спиной руки, и стыд. И то, и другое – в кон-центрированном виде. Никогда ещё Настя не переживала таких сильных чувств. Почему и не смогла за-плакать. Слёзы – это не про то. От таких нечеловеческих эмоций уже не плачут, а, наверное, только кричат. Но и закричать Настя не сумела. Попробовала – не получилось. Окаменела. И чем-то внутри себя сказала:
– Всё что угодно отдам, только чтобы ничего этого не было! Чтобы не судили мою маму. Хочу, чтобы ей сейчас же развязали руки и дали чего-нибудь попить. Лучше сладкого чая. Она любит чай с сахаром. И чтобы маме ни за что не было стыдно. Чтобы её сейчас же отпустили. Пусть сделается так, что мне это приснилось.
Что было дальше, Настя не очень хорошо помнила. Ну, летали птицы. Знакомый шмель с жёлтыми полосками на спине тоже пролетел. Туда и обратно. Вот забрали кого-то из детей. Последнего, наверное. И стало совсем пусто. Стеклянно. И тихо. Последней мыслью было:
– Пусть лучше я умру, но только чтобы маму из тюрьмы выпустили и не говорили про неё, что она плохая!
Последней мыслью это было потому, что Настя ни о чём больше подумать не успела, ведь уже в следующее мгновение она услыхала голос Марии. Та что-то громко рассказывала воспитательнице. Насте показалось, что очень громко. Слишком уж резко её слова били по ушам. А ещё мама смеялась. Громко. Очень громко. И воспитательница тоже. Непонятно, с чего они обе так развеселились. Ничего же смешно-го не случилось. А потом они вместе стали звать Настю.
Мария была в красивом платье. В крепдешиновом. В самом лучшем своём платье. И накрашенная. А ещё она была слегка пьяная. Что они там в суде отмечали, Настя так и не поняла. Она вдруг как-то поглупела и как будто даже немного оглохла. Чей-то юбилей, наверное, праздновали. Или там просто кого-нибудь за что-то награждали. Давали какому-нибудь хорошему медицинскому работнику грамоту за победу в социалистическом соревновании и хлопали ему в ладоши. А потом все вместе пили вино и радо-вались за того, кому дали грамоту.
Настя маме ничего не рассказала. И, когда они возвращались домой, не капризничала. Только вот ноги почему-то плохо шли. Не слушались они её. И сильно хотелось пить. Не обязательно газировку, про-сто чего-нибудь…
________________________________________
Всё случилось той же ночью. Настю что-то разбудило. И это был звук. Мягкий шелест. Что-то рядом с её кроватью шуршало. Но это были не листья за окном. Ветра ведь не было. И потом, какие листья? Не осень же…
Настя открыла глаза и похлопала ресницами. Закрыла глаза, потому что всё равно было темно, и вдруг увидела свою жизнь. Всю, которую она прожила. От того момента, как мама привезла её зимой на автобусе номер три в поликлинику, где её вынули из ватного одеяла, положили голую на весы, предусмотрительно постелив на них гревшуюся на батарее простынку, чтобы девочке не было холодно, – весы ведь металлические, – и начали её взвешивать, двигая туда-сюда блестящие ползунки. Сейчас таких весов в поликлинике уже нет. А жаль. Хорошие были весы. Настя их отлично запомнила. Жёлто-кремового цвета. На них можно взвешивать младенцев, которые ещё не умеют ходить. Те, которые постарше, на них просто не помещаются.
Мама вынула изо рта Насти соску перед тем, как положить дочь на весы. Словно соска много весит в самом деле! Естественно, Настя заревела. Нет, ну правда, зачем было отбирать у неё соску?
Настя снова увидела мамины руки и эти настольные весы. И комнату, где происходила процедура взвешивания. И лицо медсестры. А ещё портрет Хрущёва на стене. Стена была зелёная.
Настя увидела свою жизнь, начиная с тех самых весов, и вплоть до сегодняшней ночи. Это был живой ковёр. Живой как кино. Собственно это и было кино. Ну, раз она его смотрела. И что Настю удивило: из её жизни в этом фильме ничего забыто не было. Вообще же ни одной, даже самой пустяковой мелочи! К примеру, там показывалось такое, чего Настя помнить не хотела. И вообще она думала, что это сделала не она. А сейчас вот выяснилось, что она. И ей стало стыдно.
День за днём, минута за минутой в режиме реального времени на этом длиннющем экране текла перед ней её жизнь. Как можно было посмотреть почти пять лет за несколько минут, непонятно. Но ещё более непонятным было то, что одновременно смотреть можно было кино про весы и про то, что случилось с Настей в прошлом году. И как сегодня она бросала камень в бутылку из-под кефира. А ведь именно так Настя то волшебное кино и смотрела. Всё сразу. И его начало, и конец. И то, что было посредине. При-чём не потому, что она такая особенная или у неё какое-то уникальное зрение, какого ни у кого больше нет. Просто это такой ковёр: – он волшебный. И ужасно длинный. Как отсюда и до самой речки. А может даже и ещё длиннее. Интересно, как же он влез в Настину комнату? – Неизвестно. Как-то в ней уместился. Действительно непонятно.
Да, так вот – шорох, от которого Настя, собственно, проснулась. Она ведь какое-то время не могла сообразить, откуда он доносится. Наверное потому, что отвлеклась на кино. А в самом деле, откуда он взялся? – Точно не из открытого окна. И не из-за двери. В коридоре и на кухне было тихо. Мама уже спала. И вообще шум раздавался не в воздухе. Оказалось, что шелестел ковёр. Более того, он шевелился. Не кино шевелилось, которое на нём жило, а непосредственно сам ковёр. Словно под ним кто-то копошился. Или в нём…
Когда Настя поняла, что это за звук и кто его производит, она не испугалась. Почему и не стала звать маму. А зря…
Из ковра кто-то выдирал нитку. Одну. Совершенно конкретную. И это была ужасно длинная нитка. Одна из немногих, из которых был соткан этот бесконечный ковёр. И она была в нём везде. В каждом его сантиметре! В каждом мгновении длинной, почти пятилетней Настиной жизни. Конечно, все эти живые картины были сшиты и другими нитками, но их почему-то было решено не трогать, а эту чья-то невидимая, но, наверное, очень сильная рука из ковра вытягивала. И вот уже кино стало невозможно смотреть. Потому что экран перестал быть гладким: всё на нём взъерошилось. Только что картинки были ясно видны, так чётко на этом ковре всё было нарисовано. Но без этой одной нитки всё превращалось в однородную серую кашу. В бессмысленность. В какое-то махровое полотенце. Грязное и мятое. Как будто трак-тор вспахал поле, на котором только что цвели ромашки и прыгали кузнечики. Где всё было зелено и радостно. А теперь там не стало ни ромашек, ни кузнечиков. Ни радости. И воздуха там тоже не было. Голая земля, которую взлохматили и с которой стёрли все картинки. Просто голая земля. Серая и унылая.
Через три дня мир, слава Богу, понял, что продолжаться так больше не может, о чём-то с собой договорился и прежние узнаваемые формы начали возвращаться. И, хотя это было уже совсем не то, в чём ещё недавно жила Настя, но он, этот мир, по крайней мере перестал отвратительным образом меняться. И на чём-то остановился. Может, не доехав, куда должен был. Но сил сражаться с опасными волнами у него уже не осталось. Вот он и прибился к какому-то берегу. И это было хорошо. Ну, так себе. Не зд;рово, конечно. Но всё же хоть какое-то спасение. Ужасно противно ведь, когда у тебя под ногами земля ходит ходуном и вообще нигде ничего определённого и твёрдого нет. От этого ведь уже не просто кружится голова. Это как если ты ходишь босиком по змеям.
Ну вот всё и затихло. Ничто больше не менялось. В тот день, когда мама разрешила Насте встать с постели, шёл дождь. Должно быть он шёл уже несколько дней. Вот и сегодня он лил с утра. Но хотя бы ничто больше ни во что не перерождалось. И поэтому Настю почти не тошнило. А на следующий день и вовсе показалось солнышко. Не очень, правда, яркое. И не особо тёплое. Вот тогда Настя и поняла, что случилось, что за нитку из её мира выдернула непонятно чья рука: – в её жизни не стало одного цвета. Всего лишь одного. Из многих. Но без него всё изменилось и в сам;й её жизни. Всё стало не то, чтобы серым, – нет, какие-то краски в этом её новом мире остались, – но он стал блёклым. Тусклым и неинтересным. А самое страшное, что никто, кроме неё, этого не замечал. Все дружно соглашались жить в нём и дальше. Как ни в чём ни бывало. В том мире, каким он вдруг стал. И даже радоваться. Чему?!…
Через неделю мама отвела Настю в детский сад. Было немного страшно переходить улицу Ленина, потому что по ней теперь ездило много быстрых машин. Причём таких, каких Настя раньше не видела. Но мама их не пугалась. Потому что, пока Настя болела, возле автобусной остановки поставили свето-фор. И, когда на нём загорелся зелёный свет, все машины остановились и Настю с мамой пропустили. Но и это ещё не всё. В садике Настя услышала совершенно новое для неё слово “перестройка” и узнала, что генеральный секретарь теперь совсем не Брежнев, которого назначили только в прошлом году, а какой-то неизвестный ей Горбачёв. Настя изо всех сил старалась ничему не удивляться и не показывать виду, что она теперь другая. Вот только она никак не могла понять, куда подевался май. И почему вместо лета вдруг настала осень. Только ведь полторы недели она проболела.
Пока не узнала, какой теперь год…
Настя какое-то время помнила название цвета, отнятого у неё тем плохим переживанием. А потом за-была. Но она отлично помнила тот день, когда мама отмечала в суде какое-то весёлое торжество. И ей совсем нетрудно было в него возвращаться. Только тогда её жизнь и наполнялась настоящими светом и воздухом. А сами эти возвращения становились собственно жизнью. Взаправдашной. Какой у других людей больше не было. И без которой все эти вруны каким-то образом научились обходиться.
________________________________________
Глава вторая
Алмазные серёжки
Второй раз он загремел в клинику уже по собственной глупости, когда ему исполнилось двенадцать. Вернее, в психушку он угодил из-за любви к чтению. И ни за что бы сюда не попал, если бы та неприятность не случилось с ним непосредственно в классе. На уроке алгебры. То есть у всех на виду. Почему скорую и вызвали. А учительница, прямо скажем, тоже хороша – не догадалась, балда, сперва позвонить отцу. Та ещё овца! Иосиф, ясное дело, ни за что не положил бы Серёжу к себе. Не хотел он его светить. Это в его планы не входило. Вот ни с какого боку! Как и Мишку, он готовил его совсем для другого. Тихо готовил. Для чего-то большого, крутого и, понятное дело, совершенно немыслимого. – Для чего же ещё! – Для важного и ужасно сложного. Хотел, чтобы мальчишка переплюнул его. Однако в той ситуации ему просто некуда было деваться. И в самом деле, Сережа нашёл, что читать. Он бы ещё маркиза де Сада в школу притаранил, идиот!
И ведь, если разобраться, ничего особенного в той книжке не было. Ну абсолютно же ничего страшного! Так себе чтиво. Сопливая третьеразрядная беллетристика конца XIX века про российскую провинциальную жизнь. Рассказывалось в ней про какого-то рязанского помещика. Причём не то, чтобы как-то уж особо свирепого – самого обыкновенного. И даже вполне себе интеллигентного. По английской техно-логии выращивавшего в своих теплицах какие-то экзотические сельскохозяйственные культуры. Ананасы, кажется. Или авокадо. То есть про любителя наук и прогресса была та книжка. Про поборника всего хорошего против всего плохого.
К чтению этой душещипательной книженции Серёжа приступил на первом уроке, а на алгебре уже подобрался к эпизоду, в котором с несколько избыточным натурализмом повествовалось о том, как этот высокообразованный дворянин, имевший обыкновение по субботам собственноручно пороть своих крепостных (всех без разбору, для профилактики; а что? – имел человек право; иногда, кстати, бывает, что и надо привести лодыря в чувство, если он вежливого слова не понимает)… Так вот, прознал этот передо-вой аграрий про то, что одна из приближённых к его телу горничных, не испросивши высочайшего благословления, то есть не посоветовавшись с ним, закрутила любовь с конюхом.
С молодым человеком производитель редкостной сельхозпродукции обошёлся на удивление гуманно: убивать разрушителя духовных скреп империи, которая от Москвы до британских морей, он не стал, а, не помня зла, просто отдал озорника, покусившегося на его личную собственность, в солдаты. На двадцать лет. Или на двадцать пять. – Сколько раньше в солдатах ходили?…
Про незадачливого Ромео в той малохудожественной повестушке больше не было сказано ни слова, в отличии от опрометчиво забывшей про благодарность по отношению к своему хозяину за всё хорошее, полученное от него, и про элементарную конспирацию рязанской Джульетты, которая на время вышла на передний план рассказа. Потому как за её воспитание барин, засучив рукава, и взялся. Больно уж она его огорчила. И пуще всего раздражало его то обстоятельство, что девица на уроках православной морали и нравственности не желала кричать. И забывала после каждого удара благодарить своего благодетеля за науку.
Ну, розги – так, мелочь. Баловство. От них только рука устаёт и потом неприятно ноет. А эффекта от них чуть. Вот и стал он подбирать для неё подходящий кнут. Сначала испробовал простой. Потом сыскал потолще. А проку всё равно ноль. Заупрямилась девка. Норов свой барину решила показать. Ещё ведь и любить его отказалась, неблагодарная. Сказала, что больше не будет приходить к нему в кровать, потому что он стал ей противен после того, что сделал с её любимым. Ужас какой врединой девчонка оказалась. Никакого воспитания! И уважения к старшим. Молчать она вздумала! Прямо партизанка какая-то, честное слово. И откуда только такие берутся? А главное, какое самомнение! Откуда, спрашивается? Как будто она не дура деревенская, а курсистка с образованием и чистыми ушами из большого губернского города, где мостовые регулярно подметают и есть фонтаны с амурами. В общем, некультурная она. Так что поде-лом ей.
Когда терпение благородного дворянина лопнуло, тогда уж позвали кузнеца. И тот показал, как следует обращаться с кнутом. Причём с самым обычным. Барин так не умел. Чтобы с оттягом. Или просто физподготовки ему не хватило? После второго удара наша белобрысая, слава Богу, голос подала. Завыла, наконец. Да так протяжно, словно песню какую народную решила спеть. Красивую. Жалистную. Это после второго удара. А после пятого её, милую, пришлось уже водой отливать.
В аккурат на этом месте Серёжа и опрокинулся. Честное слово, даже как-то неудобно за него. – Плакать-то зачем было? Да ещё навзрыд. – Взрослый уже мальчишка. А расплакался как маленький. Все же на него смотрели. Девочки, понятно, в первую очередь. Весь класс, короче. До судорог ведь дело дошло. Жалко ему, видите ли, ту дурочку стало, которая отказалась с барином спать. И что теперь? Нет, ну правда, всем нам её – представительницу угнетаемого подневольного крестьянства – жалко. Любой советский труженик такой посочувствует. Потому что мы все теперь – гуманисты. И выступаем за тотальную справедливость. Единым фронтом. Все как один. Но это же не значит, что трудящиеся в знак солидарности обязаны штабелями валиться на пол, рыдать и некрасиво дрыгать ногами. Должно быть на раннее половое созревание это у него наложилось.
Через неделю Серёжу можно было уже и выписать. Тем более, что проблему удалось купировать практически сразу. За пару дней. Но быстро отсюда пациентов отпускать не принято. Окружающие граждане и контролирующие органы могут не понять. Вопросы разные начнут задавать. Так что проформы ради продержали его здесь две недели. Поделали кое-какие уколы. В основном укрепляющие. И от не-рвов. А ещё витаминчики группы b… Ничего страшного: обычная история – возраст. В общем, пора было его отпускать. К тому же он и сам уже в школу просился. Мишка, правда, сболтнул отцу, что есть там одна. И Серхио вовсе не на уроки рвётся. Они уж и целуются. В открытую. За школой. И в парке. А ещё в подъезде. Про большее он не знает. Но всё может быть. Даже скорее всего… Нет, ничего так. Худая толь-ко. Белобрысая и в очках. Серёга из-за неё уже и музыкалку собрался бросать. Только боится дома про это сказать. Но, похоже, всё-таки бросит. Да точно! Ну, если у них такая любовь…
С выпиской, однако, пришлось повременить.
________________________________________
Из записной книжки Иосифа, которую он с работы не уносит, а внаглую, не таясь от сослуживцев, оставляет в своём кабинете под горшком с фикусом, а иногда и просто на столе, мало кому удастся из-влечь что-нибудь для себя полезное. Не для того он её завёл, чтобы всякая любопытная Варвара, сующая в его тайные дела свой длинный нос, с помощью той записной книжки узнавала его тайные секреты. Пускай готовится к сюрпризу: Иосиф специально сделал всё, чтобы обломать такой дуре кайф. Ничего она из той его книжки не поймёт. Вот так! Сплошные сокращения, непонятные значки и цифры. Читай себе на здоровье. Глаза только, смотри, не испорть.
И дураку известно, что страсть к шифрованию – стыдная детская болезнь. Глупая и ужасно вредная. Можно даже сказать – настоящая уже паранойя. В своей записной книжке советский трудящийся обязан писать так, чтобы любому в ней сразу всё было понятно. Чтобы не приходилось ломать себе мозги.
Так-то оно так, но не будем забывать, в какое время этому непредсказуемому доктору довелось жить. Вернее, не время – времена. Их ведь много у него было. И каких разных! – Этих времен. Не во всякое можно было оставлять свои мысли на бумаге. Вот он и привык играть в секреты. А привычку, как известно, ничем из себя не вышибешь. Даже если очень постараешься. Иосиф же, как мы поняли, не больно-то и старался. Как бы то ни было, свои бумажки он не прятал. Вот что более всего раздражало общественность. И эти его странные игры с КГБ…
Из того, что о Серой Мыши, на протяжении многих лет на счёт своего морального облика успешно вводившей в заблуждение дружный коллектив клиники, поддаётся расшифровке, это – бессмысленные анкетные данные. Бессмысленные потому, что никаких особо ценных сведений о характере её заболевания в тех Иосифовых записях не содержится и которые почти открыто можно собрать, заглянув в её личное дело, которое лежит в отделе кадров. Или если полистать историю её болезни. Ну, судите сами. Вот они – те жалкие полстрочки, которые были ей посвящены: – “35. Лм – нз. – ?++ -12. ох. Впс + Ст – ох! 4, № 2. ; Э +”.
И всё? Это, вообще, что – шпионская шифровка? Просто издевательство какое-то! Что тут бдительный советский человек, который всегда держит руку на пульсе, может разобрать?
И всё же, давайте попытаемся этот ребус решить. Мы же не дураки какие. Первая цифра – возраст. Тут и думать нечего. То есть преступница – уже не маленькая девочка. И должна за свои неблаговидные поступки отвечать. По всей строгости закона.
Пошли дальше. Двенадцать лет назад (это “-12”) погиб её жених. Разбился на автомобиле. Это все знают. Стало быть “Лм – нз” означает: – “любовник мёртв, [а эта психопатка до сих пор] не замужем”.
Что значит “?++”, не очень понятно. А это странное “ох”! Есть подозрение, что за этими двумя с виду безобидными буквами скрывается обычное “очень хорошо”. А чего ж тут хорошего, когда речь идет о вещах совсем невеселых? Ведь “Впс + Ст” – это “врожденный порок сердца плюс стенокардия”. И там тоже стоит это проклятое “ох”…
Иосиф – известный в городе врач, и человек в целом хороший. Совестливый. По мнению нянечек – так даже гуманный. (Что они понимают в совестливости и гуманности? Но предположим.) И о персонале печётся. (Что правда.) Не может он таким плохим вещам радоваться. Все знают, как он к своим сотрудникам относится. Как защищает их. К примеру, когда на перевыборном профсоюзном собрании на ту самую медсестру, которую какой-то идиот, не подумав, предложил выдвинуть в профорги, вдруг покатила кастелянша, обвинив её в том, что Серая Мышь сама стирает себе халаты; то есть что она брезгливая и, стало быть, откалывается от коллектива, которому в её, кастелянши, лице выражает открытое недоверие, раз считает, что халаты ей стирают тут плохо; всем нравится, а ей видите ли… А сама, между прочим, беспартийная и на политинформациях инициативу не проявляет. Во время доклада про положение трудящихся в Заире зевала и деньги в Фонд Мира вносит неаккуратно. В прошлом месяце три рубля не додала. Самым наглым образом трёшку зажала. Наверное, уже и к советской власти претензии имеет, раз халаты себе сама стирает!…
Иосиф, услышав про три рубля, дёрнулся во сне, крякнул, открыл глаза, решительно со своего стула встал, зевнул, потянулся, почесался и… направился к выходу. А по дороге негромким голосом сообщил притихшему от такого его откровенно диссидентского демарша залу, что раз так, то и он теперь тоже деньги на поддержку африканских людоедских режимов, равно как и на оружие арабским террористам давать не будет. Он лучше лишний раз сыновьям эскимо купит. Или даже на ленинградское разорится. Серёжа ведь больше ленинградское любит. Которое по двадцать две копейки. Что же касается большевистской партии, развязавшей массовый террор против собственного народа в тридцатые тире пятидесятые годы, и лично у него за это прощения до сих пор на коленях не попросившей, то он в неё запишется разве что под дулом пистолета. Или если его с работы будут грозиться погнать. И ещё, уже взявшись за ручку двери, добавил, что, если кто в эту клинику пришёл языком чесать про неминуемую победу коммунизма, успехи на полях и большие надои, а не самоотверженно, забыв про личные неприятности и всякие прочие невзгоды, лечить больных, то вряд ли он с такими политически ценным кадром сработается. Та-кому сознательному медработнику, всем сердцем сочувствующему революционно настроенным товарищам из числа передовых африканских негров, нужно не на собраниях в этом лечебном учреждении горло драть, где у него недостаточно большая сочувствующая аудитория, а сразу в горком партии пойти и на вахте там устроиться работать. А ещё лучше – непосредственно в КГБ. Там, может, и оружие за хорошее поведение дадут. Сказал он всю эту возмутительную антисоветчину и вышел.
Все слышали эти его страшные, политически вредные слова. И всех они – эти его антисоветские слова – потрясли. Словно громом среди ясного неба для сплочённого коллектива они стали. Никто, правда, не слышал, как через десять минут он, позвонив из своего кабинета по межгороду и разговаривая с каким-то Костей, пожаловался на то, что некоторые отдельные сволочи собираются шить ему непосредственно на рабочем месте политику и стопорят почти уже готовый к запуску фиалковый эксперимент, к которому “твой драгоценный Брежнев” имеет повышенный интерес. В ответ на что тот самый Костя громко сказал по телефону в адрес Иосифа крайне неприличное слово, а может быть даже и не одно, потому что он заговорил вдруг тише и слышно его не стало, но в конце концов, судя по довольному выражению на лице нашего смутьяна, его невидимый собеседник в конце концов растеплился и пообещал принять меры.
Четыре негодующих работника клиники – врач (он же – парторг и вообще очень сознательный общественник), старшая медсестра, чаще всех поднимающая на собраниях руку, повариха и та самая кастелянша – немедленно после скандально сорванного главврачом профсоюзного собрания – отправились в Обком партии. Вызвали такси, вчетвером в него каким-то образом влезли и поехали туда, где их внимательно выслушали, куда следует быстренько позвонили, после чего к Обкому на чёрной казённой Волге с грозными номерами прикатил взъерошенный Игнат и, багровея (будем считать, что от волнения), постарался вежливо разъяснить бдительным поборникам классовой справедливости и социального равенства всех трудящихся, что сейчас не 37 год, однако, несчастные случаи всё ещё к сожалению происходят. Причём в самых неожиданных местах. Идёт, для примеру, честный советский гражданин, поддерживающий внутреннюю и внешнюю политику партии и правительства, по улице, а ему – бах – и кирпич на баш-ку сваливается. Или даже два кирпича. Сначала один, а вслед за ним другой – для верности. Ни с того, ни с сего. Никому этот сознательный кретин зла не делал, только доносы на порядочных людей в компетентные органы строчил, и вот – такая неприятность с ним случилась. Прямо ведь насмерть убился, дурак.
На этом Игнат не остановился и сказал, что это, конечно, огорчительно, что уважаемый главврач образцово-показательного советского медучреждения для спятивших с ума идиотов, где всё по последнему слову техники, лекарства какие хочешь, и пальмы в кадках растут… Так вот, очень печально и до слёз обидно, когда такой образованный человек не хочет вступать в партию, которая за справедливое распре-деление общественных благ, социалистическую законность и помощь революционно настроенным африканским трудящимся в их освободительной борьбе за народное счастье… и денег из своей зарплаты в Фонд Мира давать больше не будет. Но, в конце концов, и то, и другое – дело сугубо добровольное. Так что формально привлечь его к уголовной ответственности, а тем более вынести ему строгое партийное взыскание с занесением в личное дело нельзя, поскольку, – как явившиеся с честным доносом присутствующие здесь товарищи и сами знают, – он беспартийный… Так что если какая тупорылая гнида посмеет ещё раз слово плохое сказать о заслуженном человеке, которому в день его рожденья генеральный секретарь нашего родного и всеми любимого ЦК КПСС собственноручно отправляет по почте открытки с красивыми видами или редкими животными, а также с пожеланиями дальнейших творческих и производственных успехов на пути… В общем, особо бдительных и ретивых защитников социалистической демократии, решивших бежать впереди паровоза и органов правопорядка, он насчёт несчастных случаев предупредил. И, если кто чего по причине избытка сознательности не понял, то он, капитан органов Госбезопасности, ни разу в этом не виноват. Дураков ему вот нисколечко не жаль. Потому что незаменимых у нас нет. Это дураков у нас чересчур уж много расплодилось. Значительно больше этой сознательной дряни развелось, чем её требуется для успешного построения самого справедливого на свете общества. А вот незаменимых… Впрочем, как же… Одно исключение, пожалуй, имеется: Иосиф. Он как раз и есть тот самый – незаменимый! На которого кирпич просто так не свалится. Потому что он, Игнат, лично проследит за тем, чтобы не свалился. А тех, которые мутят воду и простых вещей в упор не желают понимать и при этом открыток от нашего дорогого Леонида Ильича с видами Гурзуфа и МинВод не получают, так чего ж их, собак, жалеть? Кирпичей у нас на всех (неприличное слово) хватит…
Иосиф никого не уволил, даже когда ему рассказали про Обком. И коллектив психушки зауважал его за это ещё больше. Хоть он и беспартийный.
Но не будем отвлекаться. У нас остались ещё “4, № 2. ; Э +”. Которые с трудом поддаются расшифровке. Но мы попробуем. Правда же? – “№ 2” вполне может относиться к размеру груди. Хотя означать это может и что-то другое…
Ладно, так уж и быть – не станем интриговать. Не дети в конце концов. К тому же грамотно интриговать уметь надо. Для этого настоящий Артур Конан-Дойл понадобится. Или ещё какой член Союза Писателей. Четвёрка – не что иное, как оценка интеллектуальных способностей неудавшейся кандидатки в профорги по семибальной шкале, по которой Иосиф классифицирует всех своих сотрудников. Не Бог знает, какая высокая оценка. Но, заметим, что в среднем она выше, чем у большинства других членов коллектива. Так что…
А двойка – действительно размер груди. Непонятно только – он что, жениться на той идиотке собрался? Хотя, может и собрался. Все ведь видели, как он к ней в столовке подсел. И любезничал с ней. А она вся раскраснелась, пока пила свой компот из сухофруктов и как дура озабоченная подхихикивала. Словно ей не тридцать пять лет, а только тридцать. Или даже двадцать восемь! Стыд и срам. Смотреть противно.
Идём дальше. “;” – это скорее всего степень риска. Железно! Всем ведь известно, что медсестра, на которую Иосиф положил глаз, уже трижды пыталась с собой покончить. Дома безобразничала. А соседка по коммунальной квартире её из петли вынимала. Все три раза. Одна и та же соседка. Поди надоело уж ей…
Это кем надо быть, чтобы не допереть до того, что любому советскому школьнику известно с младых ногтей, можно сказать – как “Отче наш” у этого нашего советского школьника от зубов отскакивает: же-лаешь правильно повеситься, так, чтобы не смешить народ, а по-деловому за один раз отстреляться – намыль, дубина ты стоеросовая, верёвку! И лучше Детским мылом. Хозяйственным, конечно, дешевле будет. Но Детским – надёжнее. Пахнет оно к тому же не в пример лучше хозяйственного. Короче, про мыло не нужно забывать. И не придётся тогда соседке стресс для нервов устраивать.
А потом, как можно не снять перед таким ответственным делом туфли? Или не знать, что нормальные люди вешаются посреди комнаты! А то ведь такой грохот она все три раза устраивала. Мало ли, что в её комнате подходящий крючок только на стене имеется. А люстру снять – слабо?! Ту же соседку, к примеру, позови. Неужто не поможет? – И за что только Иосиф ей четвёрку по уму поставил? Ей и двойки-то много будет!
Опять-таки никто не запрещает тебе наглотаться таблеток. Как будто на работе таких, какие для столь ответственного шага в вечность сгодятся, нельзя спереть. – Да бери сколько хочешь! – Смех один. Какая может быть четвёрка в самом деле?!…
Кстати, о её неудачных попытках самоубиться. Это ведь только то, что официально известно. Что отражено в её личном деле. А также в истории болезни. Но она ведь о чём-то могла и смолчать. Она такая – своими тайнами с коллективом не делилась. Тихоня эдакая. С виду. Вот ведь дрянь! Типа она не озабоченная. Хотя, Иосифу трудно соврать. Насчёт того, что не озабоченная. Не просто же так он с ней в столовке флиртовать затеял. Чуть ли уже не за локоток её взял. И сквозь свои круглые очки ей в глаза посмотрел. А может ему нравятся женщины с маленькой грудью? У него в кабинете фотография на столе стоит. На киноактрису не похожа. Больно рыжая. Даже на чёрно-белой фотографии видно, что рыжая. Значит, не киноактриса. Так вот, у той тоже второй номер.
Коллектив лишился покоя и совершенно потерял интерес к работе, гадая, о чём заслуженный человек, которому сам товарищ генеральный секретарь присылает открытки с дикими зверями и красотами Крыма и других мест культурного общественного отдыха, мог говорить в столовке с этой ехидной. Ведь даже старшая медсестра, которая хоть и замужем, но совсем не против… И грудь у неё какая надо – третий номер. И бельё в последнее время она на всякий случай надевает импортное. По блату где-то достала. Не говорит – где. Комбинация, так просто сумасшедших денег стоит. И всё остальное… О чём же они говорили?! Ведь с ума можно сойти, гадая…
И опять же не будем интриговать: Иосиф просто поинтересовался тогда в столовке, зачем горе-самоубийца стала тайком бегать в церковь. Ему ведь докладывают. Иосиф обозвал её голубушкой и сказал, что там ей не помогут. Не вернут ей жениха. Пусть она даже и не надеется. Сказал, что не по адресу она обратилась. Не в то учреждение. Когда можно ведь и поближе найти… То есть совсем близко… И, если ей действительно так уж надо, если до того припекло, что уже почти на всё она согласная, лишь бы на этого своего, как его?, – который на машине убился, – ещё разок посмотреть… То есть, если она пообещает хорошо себя вести и отнесётся с пониманием к нуждам отдельных высокопоставленных товарищей из Кремля, то, может, с помощью Иосифа она не только на чудесным образом ожившего любовника собственными глазами лично один раз взглянет, но может быть даже и руками его потрогает. И, заметим, никуда при этом ходить не нужно. Прямо здесь – в клинике… Может быть… Если только она будет Иосифа слушаться… И никому потом ничего не расскажет.
Ну и, как водится, после всех этих волнительных для неё слов он снова посмотрел ей в глаза. Сквозь свои круглые очки. От чего, собственно, она тогда и раскраснелась. Хихикала же она от нервов. А вовсе не из-за того, на что все подумали.
Их потом ещё не раз видели вместе. Как будто им по дороге было ходить домой. А ведь все знают, что ей совсем в другую сторону нужно идти. И вообще, не идти, а на автобусе ехать…
Короче, всё понятно: риск огромный. Вплоть до летального исхода. Но раз “Э +”, значит даже и такой серьёзный риск оправдан. Ведь “Э +” означает, что эксперимент готов стартовать и что он в приоритете. То есть что не один Иосиф, а даже и сам генеральный секретарь нашей родной компартии на него по-крупному ставит. Что именно он там себе ставит – непонятно, но раз Иосиф через очки на медсестру смотрел, значит есть, что дорогому Леониду Ильичу ставить!
Ну и что из того, что риск?! В конце концов, чего эту слабоумную дуру жалеть? Кому она вообще нужна? Беспартийная к тому же. Даже если и помрёт… Чёрт с ней! Сама же на рожон лезет. По своей доброй воле. А науке в лице Иосифа какую-никакую, а научную пользу принести может. И генеральный секретарь опять же не просто так красивые открытки по почте регулярно ему шлёт…
К чему главврач клиники для душевнобольных, славящейся хорошим отношением к пациентам (их здесь кормят по три раза в день и уже почти не бьют) аж с августа готовил склонную к богопротивному суициду медсестру, и как именно он это делал – нам неведомо. Что это, вообще, за эксперимент такой и причём здесь товарищ Брежнев? – Может и ни при чём…
Так вот. В конце недели, после завтрака, когда Серёжа начал уже потихоньку сходить с ума по при-чине незаконного удержания его под замком, и даже стал подумывать о том, а не высадить ли ему в самом деле к чёртовой матери оконную раму и не дать отсюда дёру (не высоко, второй этаж всего), к нему в палату вошла та самая Серая Мышь со шприцем в руке (какая-то печальная она вошла, может не выспалась?), хотя она уверяла потом, что приходила туда с градусником. Иосифу обладательница № 2 и четвёрки по умственным показателям заявила (на следующий день, когда пришла в сознание), что просто хотела померить Серёже температуру. И больше ничего. Никаких других мыслей в её скорбной голове тогда не было. А тем более неприличных. О погибшем женихе, клялась Богом, даже и не думала.
Иосиф ей не поверил. В глаза врунье посмотрел и не поверил. Наверное, что-то в них увидел. Почему, собственно, она и принялась тогда плакать. А ещё она просила вернуть ей серёжки. Потому что ей их жених вчера подарил. И он очень расстроится, когда в следующий раз к ней придёт, а их у неё в ушах не увидит. Обещал же прийти. Она не знает – когда, может в обед, а может и ближе к вечеру, но раз он сказал, значит точно придёт. Он такой. Слов на ветер не бросает. А потом – он её любит. Сильно-сильно. Так что придёт обязательно.
Ну так и что – смерила та развратница Серёже температуру? Чёрт с ним – со шприцем. Врёт про градусник – ладно, пусть будет градусник. Градусника, кстати, в палате не обнаружили. И шприца там тоже не нашли. Зато на тумбочке рядом с кроватью с возмутительной наглостью стояла открытая и уже основательно початая бутылка с вином. А рядом стояли два стакана. Не больничных – хрустальных. Дорогих. Санитары божились, что не видели, чтобы медсестра по коридору шла с вином. Шприц в её руке они, кажется, видели, а бутылку – нет. Тем более винную. И стаканы она точно не несла. Куда бы она их спрятала? За пазуху, что ли? Короче, ничего подозрительного санитары не заметили. Всё на вверенной им территории врага в тот день штатно было. Как всегда. Почему бдительность они и потеряли – тревогу не подняли.
Хватились её ближе к обеду. Да и то сказать – не больно рьяно её искали: мало ли, может она в другой корпус по каким производственным делам ушла и там застряла. Господи, да кому она вообще нужна! Кто она такая?!…
Так вот: об обеде. Принесли его, значит, Серёже. Подвезли, вернее, к его палате на каталке. А внутрь с ним войти не смогли. Потому что дверь у его палаты особенная. У этой и соседней, в которую потом сошедшую с ума медсестру и определили. То есть обе эти двери совершенно обыкновенные, как и все здесь, только вот замки в них такие, что можно изнутри запереться. Если кнопочку отжать. Для психиатрической клиники вещь вроде как недопустимая. Да просто немыслимая! Так ведь в том-то и дело, что это не совсем обыкновенные палаты. В них совсем не тех держат больных, которые мыло или цветы из горшков едят и потому окружающих настораживают. Время от времени в эти палаты Иосиф помещает самых что ни есть нормальных граждан. И ненадолго. Ну, может быть, не то, чтобы совсем уж нормальных, но и не откровенных психов, которых от прочих советских людей полагается изолировать. В обеих палатах, между прочим, имеются совершенно немыслимые удобства: умывальник и туалет. В каждой – свои собственные! Санаторий, одним словом. Одноместные номера люкс! Это Иосиф такое чудо пробил. Никому не объяснил, зачем ему в психушке понадобилась такая антисоветская, просто-таки вопиющая роскошь, но денег у городских властей на эту свою причуду выбил. Он вообще здорово умеет деньги из начальства выбивать. Ему почему-то не отказывают. Причём, как правило, не особенно кого он о чём и просит. Про-сто надевает свои старомодные круглые очки, смело заходит в них в самый высокий кабинет, не созваниваясь и ни с кем ничего заранее не согласовывая, с порога начинает нести хозяину кабинета мозголомную пургу (в последнее время чаще про перелётных птиц), а уходит оттуда с уже подписанной бумагой. Как ему нужно подписанной.
Да, так вот. Обед Серёже подвезли, а войти в его шикарный апартамент не получилось. Попробовали открыть дверь своим ключом. Обычным. Который у всех медсестер и санитаров имеется. Не тут-то было! А главное, эти звуки. Всё же слышно. Попытались со злостными нарушителями больничного режима через дверь договориться. По-хорошему. Усовестить то есть распоясавшихся озорников. Поняли ведь, что внутрь проникла посторонняя женщина, заперла, бесстыжая, за собой дверь и сейчас там безобразничает, только ещё не знали тогда – кто такая. Спрашивается, а как все поняли, что там происходит? – Странный вопрос. Чего ж там было понимать? – Там, внутри, не особо кто чего и стеснялся. Полным ходом процесс шёл.
Старшая медсестра хотела уже в милицию звонить, чтобы, значит, аморалку как положено оформить – по всей форме. С протоколом. Сообразила, однако, прежде позвать Иосифа. Ведь за все ЧП в клинике, даже и не такие серьёзные, отвечает он. Ну а потом, там за дверью – его сын. Хотя, вот что странно, неизвестная развратница звала своего любовника не Серёжей. И санитары это хором подтвердили: Игорем она его звала. И, главное, Серёжа на этого Игоря откликался. Причём не своим голосом. А каким-то чу-жим, взрослым. И смеялся он так, как никогда раньше не смеялся. Не своим смехом. Они же знают, как Серёжа смеется. Так только взрослые и причём подвыпившие взрослые смеются.
Прибежавший Иосиф разволновался и сказал, что никакой милиции не надо. Сказал, что он сам во всём разберётся.
Когда дверь выбили (ногами) и спасатели вломились внутрь, медсестра была уже без чувств. А Серёжа как ни в чём ни бывало лежал с этой аморальной гадиной в обнимку и спокойно взирал на вошедших. Странно он на них смотрел. Не мигая. Не испуганно и не виновато. А просто странно. Как будто он задумался о чём-то своём глубоко личном, а здесь ничего такого не случилось, чтобы ему начать волноваться, а тем более оправдываться. Сказал спокойно и вполне миролюбиво: – “Добрый день, господа. Чем обязан?”.
Старшая медсестра аж вся белая стала. От возмущения. Это когда она увидела в ушах у спящей на груди у подростка самоубийцы эти самые серёжки. С двух метров разглядела алмазы немыслимой стоимости. Таких не может позволить себе даже жена директора промтоварного магазина. Во всяком случае не посмеет она такие драгоценности открыто на улице носить. Даже в театр их не наденет. Общественность же начнёт интересоваться, на какие такие нетрудовые доходы она их себе купила. Не иначе как муж у неё вор и расхититель социалистической собственности. И сама она – та ещё штучка…
А эта развратная тварь лежала себе преспокойно в своих немыслимых бриллиантах и отдыхала после трудов праведных. Головку мальчику на грудь положила и вся такая довольная дрыхла. Совершенно голая!! Тьфу ты, пакость какая! Пусть она беспартийная и, соответственно, не такая сознательная, как некоторые другие члены коллектива, но состояла же когда-то в комсомоле! Значит какая-никакая, а со-весть у неё тогда была? Неужели ничего от неё не осталось? А стыд советской женщины куда у неё подевался?!…
Иосиф сказал, чтобы все, как только снесут повредившуюся в уме медсестру в соседнюю палату, убирались к чёртовой матери. И не смели попадаться ему на глаза. И вообще, чтобы с этого этажа все немедленно исчезли. Вообще все! Он сейчас с этими двумя тяжёлыми больными работать начнёт. Чтобы здесь тихо было! И никакой милиции. Вон пошли!!…
Старшая медсестра, смертельно, прямо в самое сердце простреленная антисоветским бриллиантовым огнём, выдвинула предположение, что опозорившая коллектив недостойная высокого звания советской медсестры безответственная шлюха употребила какое-то запрещённое сильнодействующее вещество. Не просто же так она отважилась на столь отвратительный и в высшей степени безнравственный поступок. Вот же и пахнет чем-то. Да как сильно! Как будто цветами. На фиалки похоже… А за окном у них ничего такого не растёт. Под окнами – помойка. Так что цветами здесь пахнуть не должно. Значит точно – опасный наркотик! Может даже иностранного производства. Она же беспартийная. С неё станется. Такая и Родине запросто изменить может. Никакой ведь сознательности. Вон уже и алмазы в ушах – награду за предательство своего народа от врага, гадина, отхватила, а теперь открыто своей антигосударственной изменой перед всеми хвастается. Серёжу, мерзавка, пришла неправедным богатством склонять на сторону американского империализма… Может он на улице или ещё где военные секреты случайно подслушал. И по молодости лет этой саморазоблачившейся шпионке нечаянно проболтался. Надо бы собрание коллектива срочно созвать, чтобы обсудить поведение нашей бывшей сотрудницы, которую мы все, как один, осуждаем. И проголосовать с занесением в личное дело. Ну и милицию, конечно… – “А ведь тут, наверное, и дышать опасно. Без противогаза-то. Надо бы окна распахнуть. Вон уже и Серёжа какой-то на себя непохожий. Глаза стеклянные. Надышался поди, бедненький.” – Вот тогда Иосиф и велел всем убираться к чертям собачьим. После чего даже ногами затопал.
Как уже было сказано, в отличии от утомившейся от четырёхчасового греховного труда, вследствие чего и уснувшей мёртвым сном медсестры, Серёжа сознание не потерял. Напротив, мальчик был спокоен и удивительно свеж. Полон сил и вообще!… Почему и выглядел подозрительно. Он был не по-советски светел. И этот его антиобщественный взгляд… Словно он вдруг стал взрослым. Как будто он только что посмотрел увлекательный художественный фильм про войну и что-то в его голове, да и вообще в нём изменилось. Или он узнал что-то такое, что в его голову пока не влезало. Но что обязательно надо будет постараться каким-то образом туда запихнуть. Хотя бы и силой. Потому что новость эта – важная. С отцом, впрочем, он заговорил своим обычным голосом. Каким говорил с ним вчера. И позавчера. А когда лишние люди из палаты ушли, даже попросил есть. И попить. О том, что он только что, грубо нарушив больничный режим, распивал здесь алкогольный напиток, он почему-то не помнил, при том, что вином от него пахло. Но ещё больше от него пахло фиалками…
Иосиф страшно разволновался, однако, торопиться с расспросами не стал. Съел вместе с сыном его обед. Покурил возле открытого окна. Налил себе вина. Осторожно его понюхал. Выпил. Ещё налил. Про-тёр очки. Внимательно посмотрел сквозь них Серёже в глаза. Сказал, что его абсолютно не интересует, как медсестра оказалась в его постели и что вообще здесь только что произошло. А вот насчёт шприца… Серёжа поправил его: – “с градусником она вошла, только это было не сегодня. Может быть вчера?”…
В ответ на предложение Иосифа поговорить “как мужчина с мужчиной” Серёжа во всём храбро при-знался и всю вину взял на себя. Сказал, что, когда к нему в палату вошла тётя с градусником, он уже ка-кое-то время думал о той крепостной девочке, которую за её незаконную любовь чуть не до смерти забили кнутом. И при этом представил себе, – как их с Мишкой учил Иосиф, – что он и есть тот самый конюх, из-за которого все ужасные несчастья со светловолосой крестьянкой случились… Короче, влез в его шкуру. Буквально. Свою шкуру снял, аккуратно положил её на пол рядом с кроватью (то есть не помешал ей самостоятельно стечь с кровати), а на себя надел его жизнь. Вернее, она сама на него наделась. После чего сюжет стал раскручиваться уже сам по себе, почти без его участия. В частности, Серёжа увидел, как он бросил своё ружьё (прямо на землю его бросил), сбежал из солдат и отправился в деревню под Рязань спасать свою любимую. Долго шёл лесом. Потом переходил по мостику какую-то речку. Чтобы, значит, освободить побитую девочку. И сделать её счастливой. Как называлась река он не помнит. Но как-то она называлась…
– Я так и сказал ей: – давай сбежим туда, где нас уже никто не достанет.
– Как-нибудь при этом к ней обращался?
– Чего?
– По имени её называл?
– Кого?
– Медсестру… Нет, не медсестру! Что я такое говорю… Ту – твою белобрысую из рассказа.
– Так ведь там вроде никаких имён не было…
– Как это не было?! А что, правда не было? Ну ладно… И как же ты к ней обращался? К той, что к тебе пришла.
– Никак.
– Врёшь!
– Ничего я не вру!… Ну, я ей сказал – “девочка моя”…
– Кому, медсестре? Это она тебе – девочка? Совсем рехнулся, что ли?! Да она тебе в матери годится!
– Так ведь я же в ней другую тогда видел. Ещё не взрослую. А ту, которая меня любит. Та вроде моих лет была…
– Хочешь сказать, что медсестру ты не видел?
– Ну а как я мог её видеть? Ко мне ведь только одна из них пришла. Та, которую кнутом побили.
– А как же градусник?
– Какой ещё градусник? Что ты меня всё время путаешь?!
– Сам говорил… Сказал, что у неё в руке был градусник. А шприца не было.
– Да, правда, я так говорил…
– Ну и как тогда? Путаю я его!… В чём она была? Это-то ты хоть помнишь?
– В каком смысле?
– Ну, в чём она к тебе пришла? В халате? Когда она его с себя сняла? Или это ты его с неё снял?
– В каком ещё халате?!… Нет, она голая была. Ты ж сам видел.
– Что?!… Хочешь сказать… То есть это она его сняла? Не ты?
– Да говорю же тебе – не было на ней никакого халата!
– Хочешь сказать, что она к тебе в палату вошла голая?
– Ну да…
– Открыла своим ключом дверь, вошла… И при этом уже была голая?
– Точно.
– Т-а-ак… А дверь она когда заперла? Сразу, как вошла?
– Нет, после того, как я ей сказал: – давай убежим.
– Дословно! Что ты ей сказал?
– Я сказал: – девочка моя, давай сбежим от всех туда, где нас уже никто не достанет. И будем там любить друг друга бесконечно.
– Бесконечно, угу… Правильное слово угадал… А она чего?
– Ничего. Сказала – давай.
– Сразу ответила?
– Нет, сначала поплакала.
– То есть? Это она так на твоё “бесконечно” среагировала? Что, кричала? Испугалась, да? Шея у неё красной сделалась? Что-нибудь при этом говорила?
– Нет, просто у неё из глаз полилась вода. Как из крана. Никогда не видел, чтоб люди так плакали.
– Эх, чёрт, как похоже!… Так, Серёжа, перед смертью некоторые плачут. Которые понимают, что с ними происходит. Когда уже и сами этого хотят. Она ведь…
– Что?
– Ничего. А в руке она что-нибудь держала?
– Я же сказал – градусник.
– Не шприц? Никакого укола она тебе не сделала?
– Точно градусник. Какой ещё укол? Я бы запомнил…
– Запомнил бы он!… Так, значит, плакала, говоришь…
– Ага. Смотрела куда-то мимо меня и плакала этой своей водой. А ещё она меня очень в это время любила.
– Это как? Голая?
– Нет. Причём здесь это? Тогда ещё нет.
– А как же ты говоришь?
– Ну значит я что-то напутал. Тогда она ещё одетая была. Просто одежда на ней была вся белая.
– Ты про халат?
– Ну да. Наверное, я его потому за одежду и не принял. И вообще я не на одежду её смотрел!
– Орать необязательно.
– Извини. Вот тогда, как поплакала, она, наверное, дверь и заперла. Этого я уже не видел.
– Откуда у тебя родинка?
– Какая?
– Вот эта. Над правой бровью.
– Ты чего! Она у меня всегда была.
– Да?… Что-то не помню… Значит, вошла, говоришь, сняла халат…
– Да не помню я никакого халата! Что ты пристал ко мне!… Она сразу голая была.
– Ты же только что… А может это ты захотел, чтобы она голая была? А она вовсе и не собиралась…
– Да? А ведь и правда – может быть… Она мне ночью как раз без одежды снилась… Мы с ней…
– Давай без подробностей! Вино у вас откуда взялось? И стаканы…
– Какие ещё стаканы?
– Вот эти! Ты что, вино уже пьёшь? Давно?
– Да я в жизни ещё вина не пробовал! Ну, один раз… И мне не понравилось. Я ситро люблю.
– А серёжки?
– Какие серёжки?
– Те, что у неё в ушах были, когда мы вас застукали.
– Не знаю я ничего про серёжки! Не видел я на ней никаких серёжек.
– У тебя первый раз с женщиной было?
– ………
– Так как?
– Не скажу.
– Угу. Ну и с которой лучше было? С той, из-за которой ты музыкалку собрался бросать, или?…
– С той, которая мне сейчас приснилась. Потому что она меня любила по-настоящему. Сердцем.
– О как! – Сердцем… Приснилась, значит… В том-то и дело, что не приснилась она тебе!… Ты хоть понимаешь, дурак, что она могла умереть? Раз так заплакала. Водой… Вернее, не умереть, а уйти. Исчезнуть. Так ничего для нас и не успев сделать.
– Куда уйти?
– Не валяй дурака! Ты ж её за собой позвал.
– Ну и что из того, что позвал? Ничего бы ей не сделалось. Да и как она могла умереть? – Она ведь придуманная. Из книжки. Её на самом деле нет. Это во сне и утром я верил в то, что она живая. И что она меня любит. Как ночью. Во сне. А сейчас…
– Что? Ты чего?!… Ну-ка посмотри мне в глаза. Не моргай! Корень квадратный из 15876. Быстро считай и в глаза мне смотри! Да не темно здесь. С чего ты взял… Какая ещё ночь? Не бойся, сей-час это пройдёт. Так всегда бывает. Плечи распусти. Покрути башкой. Чего весь напрягся? Лежи спокойно. Вот и правильно, пусть она на тебя льётся. Какая тебе разница – откуда! С потолка она льётся… Что, горячая? Да не вода это! Терпеть можешь? Ну а чего тогда? Конечно, знаю. Естественно – приятно. Ещё бы!… Кому больно? Да забудь ты уже о ней! Не будут её больше кнутом бить. За стенкой твоя крестьянка лежит. Захочешь – увидишь. Кто ж тебе запретит. Живая она и здоровая. Просто спит. Устала… Господи, она ж теперь с цепи сорвётся! А как она тебя кормила? Не смей мне врать! Что значит – не скажешь? Я тут что – в игрушки с тобой пришёл играть, дрянь ты такая?! Чего молчишь? Ну тогда про велосипед забудь… Ах даже так?… Это что-то новенькое… А почему только из левой? Попросила или сам сообразил, что нужно укусить? Да нет, какая кровь! Что тебе непонятно? – Кровь, она же солёная и фиалками не пахнет. Много дала пить? Что стал видеть? Сразу? Да нет здесь никаких стен! Слепой, что ли? Какой же это потолок? Ты уже совсем! – Это звёзды… Не волнуйся, они все мимо тебя пролетят. Да, и те, что под нога-ми, тоже. Ты, главное, не отвлекайся. Какое ещё небо? Нет тут уже никакого неба! Не дёргайся, я рядом. Никуда не уйду. Я знаю, что ты сейчас очень сильный. Так вот каким ключиком ты эту дуру взломал. А я с ней по-другому собирался… Нет, ты не умрёшь. Здесь уже не умирают. Послушай: ты сейчас кое-что должен для меня сделать. Ничего особенного. Нет, смотреть на страшное не придётся. Собственно, тебе и делать ничего не нужно. Это я кое на что взгляну. Дядя Костя просил. А ты просто шагни. Нет, не туда. Да не вперед, дубина, – назад иди! Хотя, где здесь “назад”?… Нет, всё-таки назад. Вот, правильно. Умница! Правда зд;рово? А ещё один шажок? Сможешь? Ради меня. Вот, молодец! А ещё немножко? Ты же на месте сейчас топчешься, а не идёшь! Струсил, что ли? Нет, ты давай не обманывай себя. Ты же врёшь сейчас себе – спиной иди… Ну вот – и молодец. Первый раз такое вижу. Я даже и не знал, что можно таким сильным быть… А я вам с Мишкой что говорил? – Конечно зд;рово! Нет, ничего запоминать не нужно. Мы ещё никуда с тобой не пришли. А ты ни на что и не смотри. Главное, сделать ещё один шаг назад. Сейчас, наверное, уже последний. Сам сумеешь или помочь? Нет, держаться тут не за что. Риск? – Да какая тебе хрен разница! Ты мужчина или нет? Что ж она зря, что ли, тебя кормила?! Чуть ведь не померла, бедолага. Сволочь ты! Трус!! Тупой дегенерат!!!… Вот, милый, всё ты правильно сделал. Только давай потихоньку. Теперь не спеши. Мы уже почти на месте. Да рядом я! Ну что – попробуем? Не против?… Ну, если и остановится – мы его тебе снова запустим. Тут же. Током его долбанём – оно и забьётся. Реанимация уже в коридоре. Понимаешь, дядя Костя очень просил. Ему до зарезу нужно, чтобы ты это сделал. Только ты ведь сейчас можешь меня провести. Больше некому. Я же из неё не пил. Не будь дураком! Чего тут можно бояться? Соберись. Облака видишь? А на что похоже? Да не глазами смотри! А что видишь? Ленту? Какая ещё, к Дьяволу, лента?! На что похожа? Прозрачная? Липкая? Как что, из чего сделана? Подожди, я тебя что-то не понимаю. Как будто тебя серебряной краской покрасили? И что? Дышать можешь? А, собственно, зачем тебе дышать? Ну так порви её. А как хочешь. Нет, руками не получится. Ты меня видишь? Как это не видишь?! Ты что – уснул?! До вот же – я! Не туда смотришь, идиот! Я – в тебе… Ну вот и молодец. Смотри, как хорошо у нас с тобой получается. А то паниковать он вздумал. Да никак! Просто не мешай ей порваться. Она сейчас сама с тебя слетит. Как только перестанешь дёргаться и забудешь о ней. Она ж тебе только снится. А ты как думал? – Ты сейчас спишь. А вот так! Ты что, не веришь мне? Подожди, а ведь мы, кажется, уже… Да забудь ты! За-чем тебе дышать? Что ты – маленький, что ли? Да, вот так. Сколько можно повторять, балбес, шею не напрягай! И опусти плечи. Пошевели ими. Всё само сейчас… Да вот уже и… Нет, это ещё не вечность, хотя… Слушай меня, сынок: дальше тебе придётся пойти одному. Не забоишься? Нет, я не могу туда с тобой пойти. Я ведь из неё не пил… А ничего делать не нужно… Ты, собственно, уже на месте. Что Он тебе говорит? Спроси, быстро спроси, как Его зовут! Нет, это Он не лает. Это Его так зовут. Да уж знаю… Ну всё, пора домой. На сегодня хватит. Всё, что нужно, я посмотрел. Дядя Костя будет доволен. Хотя нет, вряд ли. Не валяй дурака! Выходи. Дыши давай, идиот! Главное, спорит ещё со мной. В другой раз ты будешь геройствовать. Господи, сколь-ко ж она дала тебе выпить? Если когда ещё случится, ну, если ещё захочешь из неё попить, или из какой другой… которая тебя любить захочет… их же много таких… ты, главное, голову не теряй – контролируй ситуацию. Всю её не выпивай. Мало ли, что она просила! Она же не для тебя угощение готовила. Они, дуры, в такие моменты уже ни хрена не соображают…
________________________________________
Благополучно возвратившись с первого боевого задания, – пусть нечаянного, но самого, что ни есть настоящего, – Серёжа перестал называть Иосифа папой и снова начал звать его дядей Осей, как называл его до тех пор, пока не попал в эту клинику в первый раз шесть лет назад, когда с ним случилась непонят-ная болезнь, в результате которой он всё забыл. Вот решительно всю свою жизнь он тогда забыл! Даже собственное имя. Вообще всё! Он ведь и ходить тогда учился по новой. И разговаривать. Но ничего, к школе с Божьей и Мишкиной помощью успел разговориться. В музыкалку только поначалу не хотел идти. Упирался. Кто сказал, что он скрипку любит? Может, лучше пианино? Или на трубе…
На Мишку, которого учительница сорвала сегодня с урока, сказав, чтобы он срочно бежал к отцу на работу, потому что там что-то стряслось с его братом, Серёжа не рассердился. Спрашивается, а за что на него можно было сердиться? – За что? – А за то, что он, сговорившись с Иосифом, так долго его обманы-вал. Иосиф ведь все эти годы называл Серёжу своим сыном. А Мишка – братом. И жили они вместе. В квартире, которую Игнат срочно подыскал им шесть лет назад. Когда Серёжа мёртвым сном заснул в клинике Иосифа. Вернее, когда он проснулся и начал по новой учиться жить. Эта квартира была гораздо ближе к работе (не нужно было ездить на автобусе) и, главное, Иосифу она понравилась. К тому же она было больше прежней. К которой он так и не привык. Да и не хотел привыкать. Чем-то она ему не нравилась. Новая квартира, правда, была не в центре. Но выбирать не приходилось, потому что из того дома им необходимо было срочно съехать. Буквально уже на следующий день после того, как случилось несчастье. Нельзя было Серёже туда возвращаться. Мало ли. – А вдруг его ещё продолжали искать?…
Года через три, когда обоим “братьям” исполнилось девять лет, Иосиф специально провёз их в такси мимо их прежнего дома, в котором оба мальчишки когда-то жили в соседних подъездах. (А Иосиф так ведь и не научился управлять своим автомобилем. Подарил его какой-то богадельне.) Так вот, пока они ехали, Иосиф внимательно наблюдал за Серёжей. И на всякий случай держал в кармане заряженный шприц. Но тот своего дома не узнал. И улицу. Как будто впервые там оказался.
Обманывать, конечно, нехорошо, но Серёжа сказал, что, наверное, они правильно тогда поступили. Потому что помнить такое нельзя. Тогда было нельзя. Маленькому нельзя. А теперь можно. Потому что сегодня он выпил очень сильное лекарство и от этого стал ужасно сильным. А ещё он вырос. То есть совсем уже большой стал. Так что бояться за него больше не нужно: устраивать истерики он не будет. Ни здесь, ни в школе. Да, правильно дядя Ося тогда сделал, что перед тем, как разбудить его шесть лет назад, выключил ему память. Не стёр, а выключил. Короче, он ни на кого не сердится. Для него тогда лучше было всё забыть и вообще ничего в этой жизни не знать, чем помнить такое. Это же ужас, что он подглядел тогда, сидя в коробке из-под телевизора. Запросто мог свихнуться. А может и свихнулся…
Но теперь – другое дело. Сегодня он увидел то, что случилось тогда в той комнате и оказался в со-стоянии с этим справиться. Потому что изменился. Он теперь вообще другой. До такой степени другой, что пока ещё и сам к себе не привык. Но обязательно привыкнет. Хорошо хоть – на этот раз не придётся заново учиться ходить.
А ещё Серёжа спросил, почему на улице так тепло, что даже окна в палате настежь пооткрывали. Ноябрь же вроде был. На что Миша сказал, что на улице май и скоро каникулы. А насчёт родинки он Иосифу сказал, что у Серёги отродясь её на морде не было. Измазался, наверное, где-нибудь. Или сам её себе чернилами нарисовал. С него станется. Чтобы выпендриться или просто над всеми поиздеваться. Однако, уже через неделю он заговорил совсем другое: что родинка над бровью у его брата была всю жизнь. Кстати, нашли фотографию трёхлетней давности: действительно была…
После разговора с Серёжей, оставив своего странным образом внезапно повзрослевшего приёмного сына на Мишку, Иосиф побежал звонить в Москву. Не из клиники – из дома. По телефону, который не-возможно подслушать. Попросил Офелию передать Косте, когда тот придёт с работы, что Брежнев сыграет в ящик, как и договаривались, через десять лет, большего для него сделать не получилось, а после генеральным станет Черненко. И будет им долго. Очень долго. Лет пятнадцать. А под конец своего бездарного правления этот кретин прикажет ударить по Афганистану водородной бомбой мегатонн в тридцать, в результате чего Совку придёт кирдык, потому как после этого пиротехнического фокуса нас про-клянёт уже весь мир. Даже Северная Корея, Иран и Куба от нас отвернутся. Не говоря уж о соцлагере, который уже сегодня ненавидит нас как незнамо кого. – И, кстати, милая Офелия, есть за что. Так вот, через двадцать с чем-то лет в нашей стране начнётся голод, потому что он не может не начаться, и в один прекрасный день коммуняк и гэбистов начнут вешать на столбах. Восстание начнётся в Свердловске и покатится… Военные, естественно, перейдут на сторону восставших, потому что и им тоже нечего будет жрать. При этом Костя может быть за себя спокоен: без чекистов даже новая власть, которая сплошь вся будет состоять из прежних, не обойдётся, потому что это сучье племя неистребимо, а бараны обожают, когда ими командует всякая мразь. Кстати, всё, что за Уралом, у нас оттяпает Китай. Придёт к нам защищать своих граждан, уже потихоньку заползающих сегодня на нашу территорию. И тут уж ничего поделать будет нельзя. –
Ещё Иосиф попросил Офелию передать Косте, чтобы тот связался с ним на случай, если из услышанного будет с чем-то не согласен или у него появится какое-то встречное предложения, потому как ему, Иосифу, а точнее им с Серёжей (не спрашивай – почему с Серёжей) в ближайшие неделю-две возможно представится ещё одна, но теперь уже скорее всего последняя возможность попробовать… Ну, то есть девчонка-донор пока жива… Только надо поторопиться, потому как после того, как их “вскрывают”, они долго не живут. Впрочем, что он Офелии рассказывает? – Как будто она не в курсе… Короче, пусть Костя не тянет. Единственное пожелание: держаться в рамках приличий. То есть не просить о невозможном. Совок грохнется по любому. Хотя бы потому, что это его, Иосифа, голубая мечта. Может быть, им с Серёжей и удастся что-нибудь переиграть, к примеру, как-то получится обойтись без ядерных грибов, но требовать, чтобы все вдруг до потери сознания нас полюбили, не следует. В общем, хорошо бы оставаться реалистами и особо на них с Серёжей не давить. Девку Иосифу не жалко, то есть жалко, конечно, но она – ломоть отрезанный и, похоже, сама уже догадывается, чем эти фокусы для неё скоро закончатся, а вот Серёжку за просто так, ради этого паскудной власти, он под нож класть не собирается. Больно много этому антинародному режиму чести!
А вообще он, старый и глубоко несчастный еврей, сидит сейчас в омерзительном одиночестве на кухне и пьёт с горя дорогущий Мускат чудовищной выдержки, который уже лет десять, как снят с производства, и которого в продаже фиг найдёшь. Так вот, этот грустный и ужасно хороший еврей любит Офелию невозможно сказать как… Короче, если она поймёт, наконец, что от чекистского генерала пора бе-жать куда глаза глядят, потому как это же противоестественно – жить с таким занудой, то она знает, куда ей прийти, а вернее прилететь… И там, куда она прилетит, то есть здесь, вот на этой кухне, её согреют, нальют вина, которого в магазине давно не продают, впрочем, нет, не нальют, потому что оно, увы, в эту самую минуту закончилось, но к сердцу её точно прижмут, к бескорыстно и при этом отчаянно любящему её сердцу… – Куда же этот чёртов коньяк подевался?! Да закусываю я! Где, говоришь, его поискать? А ты откуда знаешь?… Чего? Сама его туда запрятала?… Эх, что бы я без тебя делал!… –
Константин Петрович Иосифу не позвонил. Он в Новороссийск прилетел. Через два дня. Говорить в помещении не захотел. Вышли прогуляться. Против ожидания, за Совок Константин Петрович просить не стал. Чего уж тут. Всё же понятно. Не дети. Ну и ладно. Чёрт с ним – с Совком. Опять же генерал давно знал своего друга и, как это ни парадоксально звучит, его идеологически сомнительную позицию уважал. То есть он её, конечно же, категорически не разделял, поскольку в его глазах она была легкомысленной и безответственной, однако антигосударственным преступлением её почему-то не считал. Хотя председатель КГБ товарищ Андропов уже устал пенять ему на то, что выбирать себе друзей из числа “смертельно ненавидящих нашу контору, а вместе с ней и самую передовую, то бишь коммунистическую идею, как-то неправильно”. Вот и накануне он вызвал Константина Петровича к себе в кабинет, как выразился – поболтать о «всяко разном». Мирного задушевного разговора, однако, не получилось. А чуть ли не с порога, велев секретарю вырубить все телефоны и убираться к Дьяволу, он на повышенных тонах принялся распекать генерала за то, что: –
– твой (неприличное прилагательное) колдун уже все берега потерял! Совсем зарвался. В море он, что ли, перекупался? Докладывают – какой-то уж и вовсе махровой антисоветчиной увлёкся. На живых подчинённых с неустойчивой психикой в солидном государственном учреждении на народные деньги непонятные эксперименты ставит. Ты мне скажи – как он может знать про ядерный удар по Афганистану? Мы ж вроде с Шахом дружим… И потом, я, конечно, понимаю, но десять лет, которые он Брежневу пообещал … Не чересчур ли он размахнулся? Он что, газет не читает и телевизор не смотрит? Совсем уже не видит, в каком состоянии находится этот… наша экономика. Цены на нефть на нуле… На что зерно у врагов покупать будем? Своё ведь у нас только в телевизоре растёт. И настроение у отдельных сволочей… Кругом враги! Не много ли он вообще на себя берёт?! За моей спиной уже с генеральным переписывается! Открыточки они, видишь ли, друг другу шлют. Это что такое, я тебя спрашиваю?! Скоро уже напрямую начнут созваниваться и военные тайны по телефону обсуждать, чтобы Пентагону проще было… Нет, при чём здесь, скажи мне, Черненко? Это вообще кто?! У нас что, других достойных кандидатур не имеется? Так мы что, правда по Афганистану ударим? А с какой стати? Мы же… Это же – полная катастрофа (тут на самом деле были сказаны другие слова, но мы не расслышали – какие). Про Китай, я понимаю, это, конечно… – тоже фантазии?… Или нет? Ты мне вот что скажи, а почему всё-таки он не хочет в Москву перебраться? Скажи ты ему, что достойные жилищные условия мы ему тут обеспечим. Хорошую квартиру дадим. С балконом. И машину с шофёром. Дети в нормальную школу пойдут… Значит настойчивее нужно предлагать!! Друг твой всё-таки… Что, под-ходов не знаешь? Учить надо?! Жену попроси. Пусть посодействует. Она, как мне кажется, имеет на него влияние. Вот именно: заботиться нужно о ценных кадрах! Грамотно их заинтересовывать. Д;роги же ему в конце концов интересы Родины? Откроем для него институт… Небольшой… Если научится за своим поганым языком следить… Не понимаю, за что он нас так ненавидит… Но мы же выше всего этого, не правда ли? Мы на увлекающегося человека обижаться не будем? А? Лишь бы он был здоров и работал на совесть. Главное, чтобы были результаты! Даром мы ему только могилу выкопаем… Да помню я, кто обеспечил нам подписание договора по стратегическим вооружениям! Вот я и говорю, что мы умеем быть благодарными. И внимательными к нуждам творческой интеллигенции… Ещё бы он что-нибудь с ценами на нефть подсказал… Впереди ведь переговоры с Саудовской Аравией. Слышал – они под Штаты ложатся. Ты бы спросил, как там у них сложится. Стоит ли нам вообще?… Да ты садись. Наливай себе нарзану. Слушай, а тебе не кажется, что Леонид Ильич и двух лет не протянет? Нет? Как-то неважно он в последнее время выглядит… Нет, не кажется? А я вот что-то волнуюсь. Знаешь что, слетай-ка ты в Новороссийск. Да прямо завтра. Чего тянуть… И попроси уточнить. Политбюро обеспокоено. Мы, конечно, сделаем всё возможное, чтобы наш дорогой генеральный секретарь как можно дольше оставался в добром здравии. Ничего для этого не пожалеем. И чтоб никакого Черненко!! Ты меня понял?! Он что, других фамилий не знает? Ну так подскажи своему товарищу! Сунь ему под нос газету с правильным портретом. И чтоб я больше этой чуши не слышал! Да, и не забудь про Саудовскую Аравию спросить. Хотя, чёрт с ней. Это сейчас не важно… На-ка вот, передай ему от меня. Это, конечно, не коллекционный Мускат, который он непонятно откуда добыл, но и не самогон. Мне ж врачи пить совсем не разрешают, а Рейган вот подарил… Жене привет передавай. Не понимаю, почему она меня избегает. Скажи ей, что я не кусаюсь. Заехали бы как-нибудь в гости. Вечерком. Посидели бы… Ну, как вернёшься. Кстати, у меня для неё подарок имеется. Да знаю я, что ты этих авангардистов терпеть не можешь. Ну так пусть она и не вешает картину в столовой. Нечего товарищей по ЦК раздражать. Два года – не больше. Ты меня слышал? Всё, дел полно. Некогда мне тут с тобой рассусоливать… Завтра вылетаешь. Свободен!
________________________________________
Известие о том, что у медсестры, за плохое поведение решительно и принципиально осуждённой сознательной частью трудового коллектива, во время её преступно продолжившегося романа со своим погибшим в автокатастрофе любовником странным образом исчезла стенокардия, для Иосифа неожиданностью не явилось. Словно бы он даже этого и ждал. Как чего-то само собой разумеющегося. Словно бы он знал, что так оно и случится. Вообще ведь без каких-либо следов ушла стенокардия! И порока сердца привезённый Игнатом из кардиоцентра чем-то сильно напуганный специалист также не обнаружил. Впрочем, и этой новости Иосиф также не удивился. Ей-Богу, странный он человек…
А никто шутить и не собирается: повиниться и встать на путь исправления ведьма не пожелала. Напротив, со своим умершим любовником она нагло встречаться продолжила. Не каждый день и не сразу, но вино с ним пила. И не только… А пока не научилась самостоятельно с ним встречаться, – первую неделю у неё с этим не складывалось, – взяла себе за правило, потеряв к ночи терпение, громко плакать и скрестись в Серёжину стену. Звала его. Чтобы он, значит, помог ей. Ещё разок. По старой памяти. Обещала за услугу “всё что угодно”. Совсем уже голову потеряла, идиотка! И последний стыд. Такое вслух подростку предлагала, бессовестная, что и цитировать противно!
Серёжа всё слышал. Не через стену – окна ведь в палатах были открыты. Так что он за неё, конечно, переживал. Не каменный же он. И не деревянный. Опять же это его раннее половое созревание, будь оно неладно…
И вот что: как Иосифу показалось, мальчишка на фиалковый допинг подсел. С первого же раза! Да что там показалось – определённо подсел! По всем классическим признакам. Словно какой-нибудь асоциальный наркоман из безыдейной капстраны, с которой мы категорически не собираемся брать пример. Он ведь уже не просто каждое утро интересовался у Иосифа – как там медсестра, что у него за стенкой по ночам плачет, а конкретно предлагал перестать быть фашистами, сходить туда и помочь хорошему чело-веку. Не сложно ведь. “Не звери же мы в конце концов…” Он – так совсем и не против, чтобы хоть сейчас пойти и сказать этой душой и телом страдающей женщине что-нибудь приятное. Про бесконечность. Чтобы она, поплакав своей водой, сделалась довольная и спала ночью счастливая. А если Иосиф чего боится, так это он зря. Опять же, раз дядя Костя просил их ещё раз сходить туда, куда можно попасть только попив из заболевшей любовью медсестры её фиалкового запаха, значит дело это хорошее. Пусть даже он частично и крадёт этот запах у того – другого, которого она в действительности хочет им напоить. Чтобы он снова жил и любил её. Ну, перед кем она снимает с себя халат. А что такого! У неё этого запаха много. На обоих хватит. И нечего тут партсобрание ему устраивать с обсуждением морального облика строителя коммунизма! А что медсестра ведёт себя странно и с тем своим знакомым его путает, так он, Серёжа, на это совершенно не обижается и ради общего, полезного для Родины дела готов ещё и не такое стерпеть. Ну, если дяде Косте нужно…
– А что, кстати, ему нужно?… И никто меня не совращает! С чего ты взял? Я уже взрослый. Вовсе мне не этого надо… А может ничего такого в следующий раз уже и не будет? Я просто из неё немножко попью и тут же к себе в палату сбегу. Ты, главное, держи двери открытыми. Да ничего плохого я делать не буду! Слово даю. А хочешь?… – Можешь поприсутствовать, если мне не веришь. Скажешь ей, чтобы она халат не снимала… Да, – а чего ты улыбаешься?!, – я желаю не-медленно пойти в ту палату за стенку и той хорошей женщине, от которой так вкусно пахнет, бесплатно помочь! И никто здесь не орёт!! Я спокойно говорю. Просто нельзя быть такими без-душными скотами! Гуманными нужно быть. Даже с не совсем здоровыми людьми, если они такие несчастные. Они ведь против советской власти ничего не имеют.
– Ну что ж, если тебе надо, если хочешь бескорыстно дяде Косте помочь, если не за велосипед, который он тебе за эту работу пообещал, пожалуй, давай – сходи к ней. Вперёд! Я ж не против.
– Интересно, и как я к ней схожу, когда ты теперь нас обоих снаружи запираешь?!
– А это, знаешь ли, милый мой, твои проблемы. Ищи выход. Не маленький уже. Своей головой начинай соображать. Я тебе что – всё объяснять должен? Если ты у нас теперь такой большой вырос, что прямо вылитый дон Жуан… И умный, что прямо некуда… Давай, включай мозги, если неймётся… Если тебе так сильно эту идиотку жалко стало… И нечего на меня зверем смотреть. Пока не додумаешься до того, как можно её через стенку вскрыть, будешь взаперти сидеть! Тоже мне проблема – сквозь стену девку за руку взять… По мостику через речку переходил ведь уже… К той своей белобрысой… В общем, надоело мне с тобой цацкаться. Не можешь? Обленился? – Так и скажи. Мишку попрошу. Или вот что – насчёт Мишки: чтоб тебе не отвлекаться, я попрошу его больше сюда не приходить. Отдохните друг от друга. Ты меня понял? – Все свидания отменяются. И никакой я не фашист! Сам ты дурак. До простых вещей допереть не можешь!… Всё ему разжёвывать надо, как маленькому. Бездельник и слабак – вот ты кто!! Взрослым он стал… Женщину ему голую в кровать подавай! Лежи давай здесь спокойно и размышляй о прекрасном. Спятившую идиотку он пожалел… Всё, кончилось твоё детство!
– Сегодня я не могу работать. Устал…
– Знаю. Вижу. Первый ключ.
– Не смотреть из глаз.
– То есть всё, что ты видишь глазами и о чём в это время думаешь или можешь подумать…
– Я помню, что значит – не смотреть из глаз!
– Орать незачем! Нужно всегда оставаться спокойным. Ну ладно… Давай второй.
– Я – проекция. Как диафильм у нас на кухне. На стене.
– Третий.
– Ничего не делать.
– Четвёртый.
– Так их же всего три…
– Дубина стоеросовая! Господи, и в кого ты такой идиот беспамятный уродился?!
– Ну не помню я четвёртый ключ…
– Дебил! И на кого я только время трачу?! Точно, Мишку позову.
– Да мне и трёх ключей достаточно.
– Оболтус – “Когда?”
– А-а…
– Бэ!
– “Сейчас.”
– Повтори.
– Прямо сейчас.
– Или?…
– Или никогда. Потому что дверь закроется. Её только сейчас, только с таким подходом и можно открыть. Так устроена наша…
– Устал он, бездельник! А сразу нельзя было сказать?!…
Неделю медсестра выла за стенкой. Не так, как белобрысая из рассказа, но похоже. Преимущественно по ночам эта ненормальная мотала Серёже нервы, хотя иногда начинала буянить уже и в дневное время. Скажем, перед обедом. Тогда санитары бежали за Иосифом, и он являлся в её палату со шприцем. Но, как правило, Серую Мышь он не колол, а старался обходиться словами. Разве что в глаза ей смотрел. Сквозь свои круглые очки. И говорил, что вон – Серёжа за стенкой тоже переживает, не глухой же он в самом деле, но не безобразничает же как некоторые. Не воет, как пёс шелудивый под луной. А думает, как своей поехавшей мозгами соседке помочь. По-человечески помочь… Пока, правда, не придумал – как. А так – очень даже помочь хочет. Потому что он благородный. К тому же медсестра ему в целом нравится. Лицом там, фигурой и вообще. То есть он, Иосиф, в крайнем случае его, конечно, приведёт. Возьмёт за руку и к ней запустит. Только по-тихому. Чтобы никто не увидел. Но лишь в самом крайнем случае. Не сейчас. Иначе он в сложившейся ситуации поступить не может. Он хоть в этой клинике и главврач, то есть, можно сказать, всем тут заведующий, но не Бог же он в самом деле! И так уже медперсонал на него косо смотрит. Серьёзные претензии коллектив к нему на счёт её аморалки и пьянства на рабочем месте выкатывает. Письма анонимные в разные инстанции, в исполком в частности строчит. Надо же понимать!
И, кстати, хорошо бы уже начать прислушиваться… Как это к чему?… Что, действительно не пони-маешь? А подумать? – Тебе же вроде надо, не мне. Вот именно!… Не просто так в кровати валяться должна! Помни, ты тут не на отдыхе. Наготове должна быть. Даже во сне нужно его ждать. И верить, конечно. И в Серёжку тоже. Помощь уже близка… Я думаю – он скоро допрёт, как это устроить. Но и ты…
На очередное собрание коллектива Иосиф не пришёл. Он о нём просто забыл. Просидел весь день у Серёжи. Зато на то собрание приехал Игнат. Сказал, что у него совсем мало времени, поэтому выступать он будет первым. И выступил. Коротенько. Как и обещал. Начал с того, что вытащил из-под мышки пистолет, передёрнул затвор и начал внимательно рассматривать серийный номер. Что-то его в нём смутило. Как будто он этого номера на пистолете раньше не видел. Или цифры в нём поменялись. Минуты две он таким манером разглядывал свой пистолет. Пока в ленинской комнате не сделалось совсем тихо. И тогда Игнат сказал, что, если кто из санитаров ещё раз ударит поехавшую мозгами медсестру по лицу или в живот, или просто какая-нибудь дура слабоумная без особой нужды лишний раз пройдёт мимо тех двух палат, – все понимают – которых?!!, – чем, конечно же, помешает главврачу работать по просьбе партии и правительства на благо Родины, то может случиться беда, потому что нервы у него, Игната, ни к чёрту, а из Москвы ему уже третий раз звонили. Всё спрашивают – как там дела. Не мешает ли кто уважаемому главврачу лечить кого ему следует лечить, не отвлекаясь на всякую ерунду?…
Игнат сказал всё это, засунул пистолет обратно под мышку и ушёл. Не прощаясь. На том собрание и закончилось. А хотели же ещё об отпусках поговорить…
________________________________________
Издевательство продолжалось уже почти неделю. Глаза у медсестры под конец сделались совсем безумные, и под ними нарисовались тёмные круги. Она похудела и выглядела несчастной. А Серёжа ничего, держался. Иосифу больше не грубил. Но в какой-то момент он перестал разговаривать. Вообще! То есть забыл, зачем ему это нужно и совершенно в себе замкнулся. Нет, есть не отказывался. И выглядел при этом подозрительно спокойным. А вот медсестра от отчаяния объявила голодовку и дошла в своём моральном падении до того, что набралась наглости и обратилась за помощью в своём преступном деле уже непосредственно к Иосифу. Ну раз с Серёжей ей нельзя. Раз у него там что-то не получается. Иосиф как опытный психиатр на возмутительное предложение спятившей пациентки не отреагировал, а сделал вид, будто не понимает, про что такое она говорит. Выглядел он, однако, в ту минуту растерянным, поскольку явно не был готов к такому повороту. Как бы то ни было, он собрал всю свою волю в кулак и сказал, что, если она не начнёт есть, придётся назначить уколы. Она в курсе – какие. Подействовало. Карательную медицину медсестра принципиально отвергала. Не одобряла её. Наверное потому, что боялась от этих подлых уколов уснуть. Она ведь, как велел ей Иосиф, честно ждала своего Игоря. Почему и перестала спать. Не хватало ещё проспать такой нужный ей визит. В общем, есть она так и быть согласилась.
А ещё Иосиф стал давать ей гранатовый сок. Приносил его из дома. Пила, не сопротивлялась. Куда ж деваться. А как-то утром встретила его совершенно голая. И опять начала склонять к неприличному. Говорила, что никто ничего не узнает. В конце концов он же – мужчина. Сказала, что даже красивый. Не может такого быть, чтобы ему вообще ничего не нужно было. Или она уродина?… В общем, она никому не скажет. Иосиф посмотрел на неё сквозь свои круглые очки, и она спряталась под кроватью. При этом он опять сделался несчастным. Как будто на самом деле он вовсе и не был против чего-то такого, но по какой-то причине просто не мог себе этого позволить. Непонятно в самом деле, зачем было отказываться. А может он постеснялся того, что Серёжа за стенкой? Слышимость ведь здесь известно какая…
После этого случая Иосиф медсестру не то, чтобы решил наказать, но приходить к ней перестал. А всё время теперь проводил в Серёжиной палате. Других больных он забросил.
А Серёжа по-прежнему молчал. Иосифа за жестокость не ненавидел, а просто молчал. Он вроде бы даже прислушивался к тому, что говорил ему Иосиф, одновременно продолжая думать о чём-то своём. Он ведь думал теперь даже во сне. И во что-то погружался. Иосиф это видел и ничего не предпринимал. А Серёжа уходил всё дальше и дальше. И смотрел уже вовсе непонятно куда. Куда-то в никуда. В ничто. Но при этом что-то там видел…
Однажды Серёжа слушать Иосифа перестал. Этого нельзя было не заметить. Завтрак съел. То же са-мое случилось с обедом. Но глаза его стали… Нет, не стеклянными, но такими, как будто он теперь научился смотреть чем-то другим, не глазами… Да и смотрел ли он теперь куда-то? Здесь ли он был вообще? Слава Богу, хоть есть не отказывался.
Иосиф несмотря ни на что продолжал к Серёже ходить. Даже к такому. И больше уже ничего ему не говорил. Понимал, что никаких слов больше не нужно. Просто садился к нему на постель и молчал с ним заодно – как будто о том же самом. А, когда медсестра устраивала за стенкой очередной свой кошачий концерт, он минуты три смотрел в сторону, потом громко сморкался в платок и уходил домой пить конь-як. Уже за вечер чуть не по бутылке выпивал.
Зададимся естественным вопросом: – почему Иосиф так долго и жестоко мучил своих несчастных подопытных? Зачем ему это? Он что – садист? – Нет, сразу и со всей ответственностью заявляем: Иосиф садистом никогда не был. Вот ни разу! И страдал он в ту жуткую неделю ничуть не меньше, чем эти его два трудных пациента. Просто он никак не мог понять, что же всё-таки тогда случилось, когда медсестра вошла в Серёжину палату со шприцем. Или с чем она туда вошла? – Точно не с вином. Иосиф прекрасно понимал, что это именно Серёжа, а не кто-то другой, не соображая, что и как он делает, вызвал из невозможной дали человека, насмерть разбившегося много лет назад. Не сама же медсестра устроила всё это! Что тут непонятного? Собственно, Иосиф и сам ведь намеревался совершить нечто подобное. Только, в отличии от Серёжи, он готовился к этому вполне осознанно. То есть понимая, что и как он будет делать. Да по сути уже последние месяцы и делал. Вот только становиться Игорем он не собирался! Хотел лишь украсть у медсестры, когда под его взглядом она начнёт проваливаться в неведомое и прекратит что-либо соображать, немного нужного ему вещества, которое в разное время ему уже доводилось пить из запираемых здесь на некоторое время своих тайных пациенток. Чтобы после того, как он выпьет фиалкового аромата достаточно и сделается сильным и бессмертным, потихоньку от неё свалить. Чтобы к ней смог прийти этот её Игорь. Как уже бывало с другими… Никто и не заметит покражи…
Ну, может, Иосиф хотел ещё немного подсмотреть, что и как у них там будет происходить. Интерес-но же. Но Игорем становиться в его планы точно не входило! Не такой он. Да и вообще это же совсем другая технология! Куда более опасная. Причём для всех. Не только для медсестры. А Серёжа, перепрыгнув сразу через три ступеньки, взял и превратился. Да ещё эти чёртовы стаканы… Плюс алмазные серёжки! И дефицитное вино… Это-то всё откуда взялось? Просто в голове не укладывается…
И вот ещё что. До сих пор Иосифу его задача была понятна. Причём всегда. В каком-то смысле она для него была даже простой. То есть на человеческом языке она формулировалась простыми и понятными словами без какого бы то ни было выпендрёжа и мозголомства. А что зазорного в том, чтобы знать точно, что именно тебе предстоит сделать? Разве тайные опыты Иосифа от этого превращались в рутину? – Вовсе нет. Не превращались. Напротив, его секретная работа с годами становилась для него только интереснее. Хотя бы потому, что его опыты не переставали быть опасными. К тому же он постоянно придумывал что-нибудь новенькое, не ограничиваясь совершенствованием старых технологий, случайно изобретённых им ещё в военные годы. В том его – далеком интернатском детстве, вспоминая о котором, они с Офелией напивались до крика, нескромных объятий и пьяных слёз. В детстве, которое ему так и не уда-лось показать Косте. Трусы они все – эти наши хвалёные разведчики! Бесстрашные… Простого гипноза испугался, дурак!
В конце концов подозрительная деятельность Иосифа на благо ненавидимой им организации своей парадоксальностью и вопиющей безнаказанностью будила в нём и такое полезное для всякого мужчины чувство как честолюбие. Ведь это сомнительное с точки зрения уголовного кодекса и социалистической морали творчество давало ему возможность чувствовать себя исключительным, а главное, кому-то по-настоящему нужным. И не просто кому-то. Открытки на дни рожденья от генерального секретаря он ведь и в самом деле получал. И не только от него… Да, хождение за грань мыслимого, являясь в высшей степени рискованным приключением, щекотало нервы. В общем, это совсем неплохо – знать, что именно ты должен делать. Народное хозяйство у нас какое? – Правильно: плановое. Вот и он положил себе за правило держать перед глазами какой-никакой планчик. Без излишней конкретики, но всё же… Плюс к тому не лишне было бы иметь некоторое представление о целях и способах их достижения… Чтобы не оказаться в дураках. Логично же?
А, собственно, что и как Иосифу необходимо было делать, чтобы не оказаться в тех самых дураках? – Да по сути – сущую ерунду. И причём почти всегда одну и ту же: войти в комнату, в которой нет дверей, потому что некуда им открываться, посмотреть, что нарисовано на стенах и бегом обратно. Всё. Такая вот несложная малость. Разумеется, домой желательно не просто вернуться, а ещё же и сохранив при этом рассудок. Хотя бы за тем, чтобы суметь потом адаптироваться к прежним (или новым? – это как посмотреть) реалиям и более-менее адекватно пересказать заказчику проекта, что там было да как. Вер-нее, что случится здесь потом. Интересное слово – “здесь”. Здесь – это где?…
Если с простым мы разобрались, то почему ему всё-таки приходилось опасаться за свою психику? С его-то рассудком что может случиться? Он ведь – опытный психиатр. Всякого поди уже насмотрелся. И что ещё за проблемы с адаптацией? – Своё же вроде, родное, знакомое… Неужели к нему необходимо привыкать? – Да вот приходится. Неизвестно ещё, кстати, что труднее – войти в непредставимую нашими мозгами и потому “несуществующую” комнату или возвратиться из всемогущей вечности к своему затхлому земному убожеству. Якобы реально существующему и, смех один!, такому “надёжному”. А всё потому, что с желаниями там возникают проблемы. – Очень уж быстро ты отучаешься чего-либо хотеть. Вообще. И, как следствие, не имея убедительного мотива, можешь элементарно не захотеть возвращаться к тому, что тебя ну совсем не греет. Надышавшись-то чистого воздуха.
Впрочем, кому что. Это у Иосифа возвращения особых восторгов не вызывали. Он после этого хандрил и бывал раздражительным. Плохо ел. И разговаривать ни с кем, кроме Офелии, не мог. А у кого-то другого с этим, возможно, был полный порядок. Беда только в том, что этих “других” что-то не больно уж много бродит по нашей замечательной стране, строящей самое замечательное общество на свете, – духовное до такой степени, что аж дух захватывает. От чего весь окружающий нас мир просто уже охреневает и от зависти готов все наши природные богатства прибрать себе. Прячутся они, что ли? Таятся? – А может, кстати, и прячутся…
В общем, зашёл-вышел и свободен. Как ветер. Такова опробованная технология. И больше ты ничего делать не обязан. Можешь расслабиться и отдыхать в полное своё удовольствие. Хорошо бы ещё, правда, на обратном пути угодить именно в то самое – своё время. То есть не промазать. Всякое ведь уже случалось. Оно, конечно, время, в котором ты окажешься, в любом случае будет твоим, а то чьим же, но всё ж таки нужно быть ко всему готовым. Сюрпризы не всегда бывают приятные. Это к разговору об адаптации.
Иосифу ещё несказанно повезло: – не каждого возвращенца с того света на запасном аэродроме ждёт своя Офелия, которая подскажет, где у него на кухне припрятан коньяк и сколько лет его детям. Сколько их у него вообще. А вдруг ты утром неженатым из дома уходил? Или как-то ещё. Разное уже бывало…
Как бы то ни было, во что бы Иосиф ни возвращался и требовалась ли ему неотложная помощь от Офелии, описываемая им Косте картинка всякий раз рисовала генералу случайное событие, ожидать которое нормальному человеку, живущему в том времени, в котором Иосиф просыпался (или засыпал?), и в голову не придёт, потому как оно именно что случайное, а, стало быть, в принципе непредсказуемое. Случайное оно или нет, а шефам Костиного ведомства некомфортно чувствовать себя дураками, даром лопающими свой хлеб. Даже про непредсказуемые вещи они желали бы знать заранее.
Короче, задача и технология предельно ясны: вошёл, поглазел, как оно там когда-то будет (то есть оглянулся из будущего на то, что некогда уже случилось), понюхал тамошнего целебного воздуха и до-мой. Всех-то делов! Ну а сейчас что не так? Что уж такого страшного случилось? – Да в том-то и беда, что на этот раз Иосиф зачем-то выступил с инициативой. Вызвался, дурень, выполнить пятилетку в четы-ре года. О чём Андропову тут же и доложили. (Тоже мне телефон, который нельзя подслушать!) Сам же спьяну предложил в ту волшебную комнатку ещё разок смотаться, чтобы не просто повнимательнее оглядеть её стены, а взять и переклеить в ней обои. То есть что-то в непредсказуемом завтра поменять. Такую работу Иосиф раньше не делал. Потому что, – как взрослый человек, с детства начитавшийся умных немецких книжек и уважающий логику, – он искренне верил в то, что это в принципе невозможно.
А вот, как выяснилось, и не правда – очень даже возможно. Верил он, как же! – Лукавый старый хрен… Как будто раньше он не позволял себе хулиганить с тем, в чём до конца уверен не был. Типа мы забыли, чем он занимался в интернате… Ведь уже сто раз с возмутительно корыстной выгодой для себя он менял то, чего сознательно не желал знать наверное. – Вот именно и нечего вокруг да около ходить: в ситуации феноменального прозрения, когда уже никакие круглые очки не нужны, чтобы видеть всё и сразу, этот меркантильный напёрсточник умудрялся уворачиваться от бьющей ему в глаза правды. Непостижимым образом подменяя выпадающий результат. Законно, по заслугам ему полагающийся. И, стало быть, нагло разворачивая объективный ход вещей в другую сторону. Повторимся: себе его, злостному эгоисту, на пользу разворачивая. Хотя… Тогда ведь – в войну – это были не совсем те фокусы, в которых сегодня товарищ Андропов выказал личную заинтересованность. Люди добрые – ну кругом одна корысть. Решительно везде. Вплоть до ЦК. И даже… Господи, как не стыдно! А ведь тоже очки носит…
Ладно, проехали. Бог с ней – с корыстью. Она – неизбежное. Объективная реальность. Мы заговорили о нежелании Иосифа знать что-либо наверное. Не будем, однако, погружаться в дебри. Тем более, что ничего внятного по этому поводу Иосиф нам всё равно не скажет. Вывернется старый лис. И наверняка соврёт. На голубом глазу соврёт. Скажет, что это у него зрение такое – с дефектом. Потому он в очках и ходит. Или что ему какая-нибудь дрянь постоянно в глаза лезет. А то и вовсе, если заленится придумывать, спишет своё жульство на плохое настроение, больной желудок или на что-нибудь ещё. Дескать, в той комнате ему показали одно, а он по причине неважного самочувствия увидел там чёрт знает что. Ну просто совершенно же другое! И в это другое с дуру поверил. Ну а как – если он его своими глазами увидел. Пусть и близорукими. С ошибками увидел. Понятно, что не совсем то. Но увидел… Имеет чело-век право на ошибку? Он ведь не Бог какой, который никогда не ошибается. – Конечно, имеет. Да уж, эта его избирательная доверчивость…
А ведь именно Иосиф постоянно твердит, что не нужно быть слишком доверчивым. (Нет, каков гусь!) Дескать, говорит, легковерные, они чаще других, – тех, которые умные, – оказываются в дураках. А всё потому, что видят, как правило, то, чего на самом деле нет. Что сами себе напридумывали. Причём не то, чтобы сослепу, – они ведь думают, что зрение у них хорошее и очки им не нужны, – а просто забыв не-много посомневаться. Не успев сказать себе: – мало ли, и не такое может привидеться. Не всему же нужно верить. Вот прямо так – брать и сходу во всё безоглядно верить. Без проверки и оправданного сомнения… (Ну и трепло! Да, такой кого угодно запутает. И как Мишка с Серёжей ещё не спятили от его обучения?)
Однако, мы во что-то уже совсем туманное забрели… Давайте выбираться, а то завязнем. И в любом случае отдадим Иосифу должное: на легковерного кретина он точно не похож. Наоборот. Когда, казалось бы, уже и слепой обоими своими глазами видит, что дело верное и нечего тут сомневаться, заставить поверить Иосифа, что всё там действительно в порядке, задачка не из простых. Изо всех сил упираться начнёт. Ссылаться на свободу совести. Прописанную в конституции. И презумпцию невиновности. Говорить, что он, как свободная личность, имеет полное моральное право на собственный, то есть особый взгляд. Короче, не поверит и точка.
Резюмируя, скажем: в отличии он многочисленных легковерных слепцов Иосиф, особо не заморачиваясь на объяснение, а тем более оправдание своего несоветского поведения, очень многое научился ста-вить под сомнение. Да всё! И единственно для того, чтобы лишить себя возможности сказать: – я точно это знаю. Я это в твёрдом уме и трезвой памяти собственными глазами увидел и потому со всем увиденным согласен. Или как правильно сказать? – Что именно должно быть трезвым, а что твёрдым?
В общем, как мы выяснили, Иосиф ещё и сейчас продолжает шалить, хотя, заметим, делает это уже реже и с некоторой опаской. А стрёмно ему стало озорничать из-за Мишки. То есть раньше он, вообще ни на что не оглядываясь, с лёгким сердцем затевал безумные игры с завязанными глазами, нагло назначая выгодный для себя вариант из бесчисленного количества предлагаемых. А порой из лихости даже и нагло настаивал на самом невозможном из них. Требуя для себя подчас чего-то ну совершенно уже немыслимо-го! Однако, сегодня…
А что, собственно, случилось сегодня? – Да сущий пустяк: в сложившихся обстоятельствах он со всей ясностью осознал, что привычную хулиганскую игру ему сегодня не запустить. Просто не получится у него! Он, Иосиф, не сумеет этого сделать. И даже не потому, что в неё вмешался посторонний. (Какой же Серёжа посторонний? – Очень даже хорошим он оказался помощником.) А потому что в этот раз Иосиф точно знал, что должно случиться. Ведь с Серёжиной помощью, после его неподстроенной и в каком-то смысле действительно случайной (ох, не любит Иосиф это слово!, терпеть его не может, потому как ни в какие случайности не верит)… Так вот, после романтической Серёжиной встречи с медсестрой и после-дующего их совместного визита в комнату без дверей, Иосифу было показано то самое – неизбежное. И он его не просто в полглаза подсмотрел, а очень даже внимательно и во всех подробностях разглядел. Поскольку отправился туда именно за этим. И с ним – этим “неизбежным” – согласился! Более того, как последний идиот, тут же, ещё не отдышавшись, побежал хвастаться увиденным Офелии. А в довершение ко всему ещё и произнёс вслух слова, которые даже сегодня прекрасно помнит. Которые ему уже не удастся вытравить из памяти. То есть увиденную картинку он зафиксировал! Это всё равно как фотокарточку после проявителя бросить в кювету с закрепителем. Так что кивать сейчас на непротёртые очки, будто бы он якобы чего-то там не досмотрел, потому что был недостаточно внимателен или что у него было мало времени, уже не получится. Никак! Число вероятностей, из которых до того, перенастроив оптику, ещё можно было выбирать, не просто сократилось, а свелось к одной единственной. К той, которую он увидел и о которой, гордясь собой, кинулся докладывать в Москву.
Ну и как теперь быть? Как пойти против того, во что пусть сгоряча, но исключительно же по доброй воле ты, дубина, поверил, и в чём твоё существо отныне лишено самой возможности усомниться? Теперь ведь, чтобы изменить рисунок на стене и выполнить данное Косте обещание, его, это твоё существо, воз-можно потребуется разрушить. Не произвести косметическую трансформацию, чтобы твоя совесть от тебя отвязалась, а осуществить существенное и, в чём ужас, неведомо ещё в чём заключающееся превращение! Себе же не подмигнёшь и не скажешь, что вчера ты неудачно спьяну пошутил, а сегодня давай-ка сработаем по-взрослому, то есть переиграем это дело, потому что об этом серьёзные люди попросили. Очень хороший друг попросил. Нельзя отказать.
Дурить можно кого угодно. Того же Костю, например. Или Брежнева. Да даже Офелию! Запросто. Но как обмануть себя? То есть дураки постоянно этим занимаются. И вполне успешно. Как им кажется… Это дураки. Иосиф же ещё в детстве, нафантазировав, будто он прозрачный как стекло и своих мыслей не имеет, которые Бог мог бы в нём подсмотреть и надавать за них по шее (сюда же и его нездоровый интерес к зеркалам), дошёл до того, что обмануть себя стало решительно невозможно, поскольку никакого себя в нём больше не осталось. Такая вот беда. И пробовать нечего: обмануть того, кого нет, не получится.
Короче, не меняя себя, выполнить данное Косте обещание сегодня не удастся… Фигово… Жалко ведь. А вдруг что-то ценное в себе испортишь? Сломаешь что-нибудь нужное. Или просто концы отдашь. Испанец вон, когда Офелию в интернат из НКВД привезли, чуть дуба не врезал – от старости…
Эх, как хорошо было бы сейчас всё забыть! Так ведь и лишив себя памяти… Наколдовал же он шесть лет назад с Серёжей. И что? – Мальчишка не прошлой неделе всё взад вспомнил. Тут же надо сработать так, чтобы действительно насовсем! С гарантией. Намертво! Как-то холодно… Уж больно это на реальную смерть похоже. Только Она даёт подобные гарантии. Как-то неохота. То есть в принципе, попробовать можно. Годные технологии и на такой случай имеются. Только вот стоит ли оно того?… – А что, если в результате трепанации психического аппарата я превращусь в идиота? Ничего ведь исключать нельзя. Не то, чтобы всё на то указывало, но… Мишке же ещё в консерваторию поступать. А что, если ему стипендию срежут? Схлопочет, к примеру, тройку по истории партии и привет – минус сорок рублей в месяц. То есть целых ноль рублей в месяц. А есть он там, в Москве, что будет? Струны на что купит? И Серёжка. Он, правда, не решил пока, на кого будет учиться. Но когда-то ж и он поедет учиться. Надо их обоих ещё лет десять тянуть, пока сами на ноги не встанут.
Серёжка… Увы – единственный выход. А если парень умом повредится? Не дай Бог… С другой стороны – вариантов нет. Придётся его и в этот раз запрячь. Но как его попросить зайти с этой несчастной дурой на второй круг? Только теперь уже без меня… Подростка в одиночное плавание отправить… А почему, собственно, несчастной?… Дура озабоченная!… К тому же доброе дело пацан сделает… Причём сразу всем… Тем более она ему голая понравилась. Вон ведь какие глаза у него тогда сделались. Про любовь заговорил…
Теперь понятно, почему эта неделя явилась для Иосифа таким же кошмаром, как и для двух его пациентов, “отдыхавших” в привилегированных палатах с собственными умывальниками, унитазами и замка-ми на дверях? К концу недели уже не только Серёжина голова, но и Иосифовы мозги готовы были взорваться. Главное, стареющий очкарик понял, что в этой ситуации он не сможет грамотно успокоиться, а, стало быть, не сумеет проводить Серёжку даже до первого поворота. Вообще же ни в чём ему не поможет!…
Сделавшись заложником чёрной истерики, Иосиф как-то не обратил внимания на то, что за стенкой с некоторых пор стало вроде бы потише. Причём не только днём, но и по вечерам. Ещё же и Серёжа про-должал меняться. Он вообще уже ни с чем больше не сражался. Как будто ему всё стало по барабану. И в довершение ко всему начал ещё чему-то улыбаться. Не то, чтобы тупо лыбиться, как это делают пациенты, которые, если за ними не доглядеть, и фикус в холле могут слопать, но как-то обидно он это делал. Как если бы лежать в психушке ему понравилось. Раньше его до чрезвычайности возмущала запертая снаружи дверь, а теперь он готов был днями напролёт валяться одетым на постели и улыбаться непонятно чему. Словно он узнал что-то для себя очень приятное. Или начал смотреть по телевизору в своей голове какое-то ужасно интересное кино. Про вражеских шпионов и наших геройских разведчиков. А может даже и участвовать в этом их кино. Во всяком случае он определённо теперь чем-то руководил. То есть играл какую-то свою игру. И этот запах… Казалось бы, ещё неделю назад должен был выветриться, а он как будто только сильнее стал.
А, может, с обонянием что-то случилось? И оно теперь всякие обидные фокусы устраивает? Или из-за нервов начались галлюцинации?
Когда Иосифа посетила мысль, которая не могла к нему не прийти, потому что она была абсолютно логична, и только в первый момент показалась ему трусливой, Серёжа заскрипел пружинами своей койки, боксерским ударом взбил подушку, то есть продемонстрировал явное с чем-то несогласие, собрался было встать, однако передумал, улёгся обратно и бодрым, совершенно нормальным голосом полюбопытствовал, когда, наконец, лечащий врач выпишет его из этого Гестапо. Потому как уже все сроки вышли. К тому же он скучает по одноклассникам и нуждается в прогулках на свежем воздухе, которые положены даже политзаключённым. Иосиф вытаращил на мальчишку глаза и, чуть ли не плача, заговорил про незаконченный проект, который вынул из него всю душу и который он уже ненавидит.
Серёжа никакого сочувствия отцу не выказал. Не наплёл ему тех тёплых, от чистого сердца идущих слов утешения, которые на его месте сказал бы любой воспитанный мальчик. Не отличник, хрен с ними, с отличниками, а самый обыкновенный советский пионер. Который открыто во дворе не курит, громко матом при девочках не ругается и, если надо, так и быть – уступит согбенной старушке место в троллейбусе, потому что ей скоро помирать. Вместо этого, опять-таки таинственно улыбаясь, словно он Джоконда какая, которая знает про Иосифа какую-то неприличную тайну, но всем всё прощает, потому что он выше вульгарного шантажа, не то, чтобы ехидно, но как-то издевательски простодушно сказал, причём самым обычным своим голосом, что проект, собственно, давно завершился. Ещё позавчера. И странно, что дядя Ося до сих не звонит дяде Косте. Тот ведь, наверное, ждёт… Может быть там, в Москве, – доба-вил он, – опять будут чем-то недовольны, но только он, Серёжа, в этот раз ничего больше менять не будет. Не то, что за велосипед, а даже и за мопед с бензиновым двигателем внутреннего сгорания. Разве что за настоящий мотоцикл. Потому что медсестру нужно пожалеть. Она ведь – живой человек. Опять же она теперь ложится в кровать со своим Игорем, а не с ним, так что ему, Серёже, всё это стало неинтересно. И вообще, ему осточертело в этом отвратительном застенке валяться и ничего не делать.
Иосиф, со смешанными чувствами, размышляя по большей части почему-то о бельевой верёвке, на которой дома в ванной комнате со вчерашнего вечера сушится Мишина куртка, и отчаянно завидуя Игнату, у которого есть пистолет, неуклюже сполз с Серёжиной постели и, по-стариковски шаркая, на негнущихся ногах побрёл к двери. При этом он зачем-то вытянул вперёд правую руку. Словно вдруг не только постарел, но вдобавок ещё и ослеп. Словно не захотел въехать лбом в дверной косяк. Его не хило так подташнивало и голова кружилась невозможно как. К тому же захотелось в туалет по-маленькому, но воспользоваться тем удобством, мимо которого сейчас тащился, он почему-то постеснялся. До двери, однако, Иосиф добрался без травм. Взялся за ручку…
– Не ходи к ней. У неё там сейчас этот её, Игорь. Разве не чувствуешь? Они теперь стараются не шуметь. Понимают, где находятся. А дяде Косте скажи, что “сделано!”. Всё случится так, как он тебя и просил. А чего, кстати, он от тебя хотел?
Серёжины слова убитый отчаянием Иосиф может быть и услышал. А может и нет. Непонятно. Во рту стоял мерзкий вкус хозяйственного мыла. Выйдя в коридор, Серёжину дверь он не запер. Остановился и начал соображать, чего сейчас не сделал из того, что был обязан сделать автоматически, не задумываясь. И никакие мысли в его голову не пришли. В довершении ко всему он забыл, что решил больше не посещать капризную медсестру. Машинально сунул ключ в замок её двери…
– Ох, чёрт, пардон… Я лучше попозже зайду… Снова, значит, нарушаем… И опять спиртное употребляем?… Между прочим, посещения родственников после ужина строжайше…
Причём здесь мыло и бельевая верёвка? А при том же, причём и Игнатов пистолет. За нервами нужно следить! Нельзя так распускаться. В конце концов можно же и таблеток наглотаться. Растолочь их в ступке, чтобы порошок сработал быстрее. И никаких тебе мучений. А потом, так гораздо эстетичнее. Даже в голову ведь не пришло! При том, что нужные таблетки у него в кабинете лежали. В столе. На всякий случай. В нижнем ящике. Вот до чего довел человека этот чёртов проект, будь он неладен!
Хорошо хоть на пол не грохнулся, а то уже начал было по стенке сползать.
Только через несколько минут Иосиф окончательно пришёл в сознание. Вернулся в палату к Серёже.
– Чего развалился?! Собирайся давай, бездельник! Домой пошли. Голодный как собака. Если пообещаешь картошку пожарить, я тебе по дороге ситро куплю. Вставай давай!
– Дядь Ось.
– Чего?
– Ты про вулкан слышал?
– Про какой ещё?…
– Да уж второй день по радио трут… То ли в Исландии, то ли… Самолеты над Европой больше не летают…
– Нет, не слышал. И чего?
– Вроде бы не должен был он взорваться. А вот поди ж ты.
– Ты это серьёзно?
– А ты разве как-то иначе думаешь?
– И?… Как себя по этому поводу чувствуешь?
– Не пойму. С одной стороны – вроде как ужас, если так… А с другой…
– Так и должно было случиться?
– Ага. То есть я тут ни при чём? Где правда?
– Жрать охота. Долго ты будешь валандаться? Пошли уже!
– А всё-таки?
– Правда – и то, и другое. И тридцать третье.
– Но ведь должно быть что-то одно!
– Это кто ж тебе сказал? Для советского труженика полей – победителя в соцсоревновании – всё, может, и должно быть простым и однозначным.
– Подожди, но я же нормальный человек…
– Уверен?
– Вот давай только не будем сейчас! Я совершенно нормальный.
– Как скажешь… Ладно, предположим, что нормальный… Если хочешь, могу даже справку тебе по блату выписать. Не понимаю, чего ты вдруг?…
– А то, что мне должно быть хреново, если это я такое нагородил, – вот чего!
– Так ты ж не всё на себя взял. У тебя громоотвод был. Вот пускай твоя белобрысая за вулкан и расплатится. Частично… Напополам с тобой.
– А так, чтобы вообще никто не платил?
– За твои шалости?
– Угу.
– Сделай работу чисто. И не придётся пеплом города посыпать. Понимаешь, что-то непременно должно измениться. С соседкой ты неплохо сработал. Да и с собой тоже. Но, похоже, недостаточно. А дело при этом сделал. Вулкан – это про твоё изменение. Ну, раз ты теперь не можешь про него забыть. Вулкан – твоя плата. Можешь о нём помнить. А можешь и забывать. Типа это – не твоя работа.
– А что значит – чисто? Я старался. И потом, я же хорошее дело хотел сделать. Чтобы дяде Косте польза была. Так хочется, чтобы всем было хорошо. И чтобы никому ни за что не пришлось платить.
– Задаром значит… Ты, конечно, вырос за эту неделю. Не слабо так подрос. Но это – только начало. Хорошо чтобы всем стало?… Да ещё бесплатно…
– А что такого? Я действительно хочу всем добра.
– Всему прогрессивному человечеству?
– Ничего смешного!
– А кто смеется? Это как раз не смешно… Добрый, значит?
– Да! И чтобы никто на Земле не болел. Вообще никто!
– Да ещё чтоб никто за это не платил?
– Вот именно.
– Так, Серёжка, не бывает. Билетики в кино кто-то должен покупать. Ты, главное, смотри, как бы за эту твою доброту ко всему прогрессивному человечеству Луна на Землю не свалилась. Тогда конечно – никому уже плохо не будет. Ни одна божья тварь страдать больше не будет. Потому как вообще некому будет болеть. Так что, ситро покупаю?
– Разумеется, две бутылки!
Утром во время обыска изолированной от внешнего мира палаты Иосифом были найдены (в уборной, за бачком) и на законных основаниях экспроприированы им четыре бутылки того самого вина. Початые, недопитые и заткнутые самодельными пробками (скрученными из одинаковых передовиц “Правды” за 1973 год). А также восемь хрустальных стаканов, стоявших на тумбочке и прикрытых полотенцем, чтобы их не было видно. Алмазные серёжки (в количестве восьми штук) преступная медсестра добровольно отдала Иосифу сама. По первому требованию. Прятала их в коробке из-под зубного порошка. Отдала спокойно. Не плакала. И вообще, больной или недовольной грубым с собой обращением она не выглядела. Наоборот, всё время чему-то своими сумасшедшими глазами радовалась. Тепло, где-то внутри себя светилась и улыбалась. Завтрак съела весь и даже попросила добавки. За это Иосиф погладил её по голове и сказал, что скоро уже можно будет поговорить о выписке. А перед обедом так и вовсе зашёл к ней, взял за руку, на глазах у всех провёл её через всю психушку к выходу и пятнадцать минут гулял с ней во дворе. О чём он её расспрашивал, никто не слышал. – Далеко от двери они отошли. Возможно, просто так гуляли. Да и о чём её было спрашивать? – Какой у неё Игорь хороший? – Так про него и так всё понятно.
В тот же день Игнат на крыше своей Волги привёз Серёже новенький велосипед. Дорогущий, с кожаным седлом. Мишка люто завидовал, но делал вид, что ему всё равно. И вообще он музыкант, а не спортсмен. Плохо делал вид. Заметно было, как сильно он страдает. Серёжа его не понял. Сказал, что раз у них в доме завёлся велосипед, то ездить на нём может кто угодно. Какая разница, кому его дядя Костя подарил? И за что. Главное – в подъезде его на ночь не оставлять. Сопрут же! Миша на сольфеджио поехал на велосипеде. И вечером ещё на нём катался. До темна.
Через неделю Иосиф, решив больше не испытывать терпение коллектива, тайно выписал честно отработавшую своё медсестру и отправил её в отпуск своим личным приказом, который ночью, словно вор какой, он криво (потому что торопился) прикнопил к доске объявлений в вестибюле психушки. При этом попросил её уехать из города куда-нибудь подальше. Неважно куда. Все семнадцать комплектов бриллиантовых сережек он ей, прощаясь, вернул. А вино, которое все эти дни сливал в трёхлитровые бутыли, унёс к себе домой. Ей не отдал. Сказал, что вино ей пить вредно. Пусть лучше она гранатового сока себе побольше накупит, чтобы он у неё всегда был под рукой. И, когда к ней будет приходить её жених, она перед тем, как начинать плакать водой, выпивала этого сока один стакан. А лучше два. Написал ей на бумажке адрес ювелира, дочь которого в прошлом году лежала в этой самой палате, и сказал, чтобы больше чем три пары серёжек она ему не предлагала. Передумал и при ней же тому ювелиру позвонил. Договорился о встрече. Связался с Игнатом и попросил его сопровождать медсестру на ту встречу. Для подстраховки. Чтобы ювелир не наделал ошибок. Не стал, к примеру, говорить, что это плохие бриллианты или что у него нет столько наличных денег. Или что он вообще сейчас позвонит куда следует. Игнат, проследил. И на прощание сказал ювелиру, что если он, гнида жидовская, начнёт трепаться с посторонними насчёт этих драгоценностей, то у него дома найдут валюту. А это – расстрельная статья.
На общем собрании коллектива Иосиф волевым решением, то есть авторитарно снял с повестки дня вопрос об увольнении миллионщицы. И её не уволили. Да только она сама не захотела возвращаться. Ни в клинику, ни вообще в Новороссийск. Пока была в отпуске, съездила в дико дорогом спальном вагоне (одна в купе была) в Москву и купила трёхкомнатную кооперативную квартиру рядом с метро “Проспект Мира”. Дружный коллектив клиники, понятно, испытал шок. Приобретение квартиры явилось последней каплей и было единодушно воспринято всеми как личное оскорбление. Глубокое и абсолютно незаслуженное. Как нож в спину, госизмена и плевок в душу. Если раньше медсестру за предосудительное с точки зрения высокодуховной пролетарской морали поведение просто осуждали, а насчёт дорогих серёжек ей банально завидовали, то теперь её открыто возненавидели. Иосиф оказался не в состоянии более сдерживать коллег от писания коллективных писем в компетентные органы с просьбой разобраться, на какие такие шиши всякие сомнительные личности без высшего медицинского образования, на чьём моральном облике пробу негде поставить, скупают в столице нашей Родины городе-герое Москве дорогостоящие квартиры с метро в пешей доступности.
И опять Иосиф звонил по секретному телефону. Просил Константина Петровича разыскать в Москве беглянку и, по возможности, защитить её от “всякой сволочи”.
Через какое-то время Константин Петрович позвонил. Сообщил, что защитить беглянку возможным не представляется. То есть её квартиру его люди вычислили быстро, практически сразу, и установили за ней наблюдение. Ещё неделю назад. Да только позавчера ему доложили, что в квартире по ночам пере-стали зажигать свет. Сегодня он в ней побывал. Никакая медсестра там больше не проживает. Пропала без вести. И соседи подтверждают, что уже два дня там тихо. А прежде тихо не было. Особенно по ночам. Розыск, конечно, объявили. Квартира опечатана. Запах фиалок повсюду, но более всего он слышен в спальне и в ванной. Эксперты взяли пробы воздуха. Сказать ничего определённого пока не могут. Но это точно не отравляющее вещество. И не наркотик.
– Как ты и предполагал, все бутылки оказались на кухне. Под столом. Вино из них я слил и отнёс Офелии. Сказал, что от тебя. Получилась пятилитровая канистра. Полбутылки, правда, пришлось пожертвовать криминалистам. Анализ показал, что сами бутылки сделаны двенадцать лет назад. При том, что вино в них свежее. То есть оно выдержанное, но разлито по бутылкам совсем недавно. И это при том, что такого вина в продаже нет уже лет десять. Офелии вино ужасно понравилось. Ну а теперь о главном. Не спрашиваю, как ты это сделал и как такое в принципе можно узнать, не побывав в квартире, но завещание она действительно оставила под хлебницей. И серёжки, как ты сказал, были спрятаны в жестяной коробке из-под печенья. Давай так: пусть они полежат пока у меня. Их там сорок шесть штук. В общем, если твоя пациентка не объявится, а, судя по всему, искать её уже смысла нет, через полгода твой Серёжка станет обладателем шикарной квартиры в Москве и всего этого богатства. Пристроить бриллианты помогу. Кстати, ты просил узнать, кто это был. Не знаю, скажет тебе что-нибудь его имя? – Филипп…
– Нет. А должно?
– Супруга сказала, что ты должен его помнить.
– Даже так?
– Угу. У него ещё есть прозвище. Имеющие доступ к телу за глаза зовут его Испанцем.
– Как?!
– Что, действительно знаешь его?
– Так это он убивал?…
– Нет, убивал не он…
– Подожди, дай угадаю: – Кешка.
– Точно, Викентий. А его-то ты откуда знаешь?
Что и как сделал Иосиф, мы не знаем, но про коробку из-под телевизора, стоявшую на шкафу в той квартире, Серёжа снова забыл. И как раньше стал звать Иосифа папой.
________________________________________
Глава третья
Мамина фотокарточка
Кто сказал, что в детских домах ребятишкам живётся скучно и что там совсем не бывает весело? – Да неужели! Что, даже в Новый Год? – Глупости всё это. Враньё! Не жил там, не знаешь – вот и молчи. Очень даже бывает в сиротских приютах весело. Если, конечно, тебя там не каждый день бьют. Ну так Настю каждый день и не били. С чего бы, собственно? Можно даже сказать – её почти не трогали. Естественно, в спальне девочки дрались, причём чуть ли не каждую ночь, как без этого. Но это же – подушка-ми! Что уже само по себе весело. А так, чтобы вчетвером на одну, да ещё кулаками в живот или по лицу, такое случалось нечасто. И почти всегда за дело. Просто так, вот совсем ни за что, Настю кулаками не били. Во всяком случае, как уже было сказано, не каждый день.
Единственная неприятность – в драке Настя не умела отвечать адекватно. Как здесь полагается. То есть долбануть как следует обидчицу подушкой – это пожалуйста, за милую душу. С лёгким сердцем и даже c удовольствием. Но так, чтобы со всей дури вмазать ей кулаком по морде – рука отказывалась. Не поднималась Настина рука на мордобой и всё тут. Как чужая делалась, предательница. А врезать в рыло иной раз очень хотелось. Прямо до слёз. По местным понятиям Настя так просто обязана была давать сдачи. Или даже вперёд начинать дубасить зазевавшуюся дуру, не дожидаясь, когда та разобьёт ей нос. Не только, если её словили на воровстве (здесь все приворовывали, так что страшным грехом это не считалось), или если она за лишнюю котлету стучала заведующей (что по всем понятиям было уже нехорошо), или если эта гадина говорила про Настину маму неприличные гадости. Да даже если она ничего не говорила, а просто была сволочью! Причём доказательств того, что она плохая, обычно не требовалось. Достаточно было и того, что кто-нибудь говорил про неё, что она – сволочь. Тем более, что девчонка, которую решили затравить, даже и не спорила. Потому что это бесполезно. Так вот, в этом случае её тем более требовалось побить! Ради справедливости. Чтобы знала. Чтобы жизнь не казалась ей сахаром. Или сгущёнкой.
Настя прекрасно это понимала, за малодушие обзывала себя обидными словами, кусала в кровь свои беспокойные губы, громко сопела и всячески копила злобу, подогревала, в общем, себя как могла, а всё равно не хватало пороху засветить какой-нибудь нехорошей девчонке кулаком по морде. Так, чтоб аж брызнуло. Что, конечно, для среднестатистического детдомовского воспитанника, – что мальчика, что девочки, – качество безусловно отрицательное. Которое сразу всех против тебя настраивает. Нужно ведь понимать, что здесь, если у тебя есть руки и ты в принципе здорова, а как все не дерёшься и матом не ругаешься, это настораживает. Да просто обижает! Потому что ко всем в душу закрадывается подозрение, что ты своих соседок презираешь. А в приюте народ живёт гордый. Если в ответ не даёшь в глаз, значит ты себе на уме. Что, естественно, нехорошо. Соседку по кровати ты можешь ненавидеть сколько твоей душе угодно, говорить про неё, что она грязнуля и в свои полные шесть лет ещё не научилась, дура, читать (здесь до школы вообще мало кто умеет читать, так что это не очень обидно), но презирать её… За это можно и осколком стекла по щеке получить. А утром это самое стекло воспитательница у тебя же под подушкой и найдёт. Вот когда у тебя и начнутся настоящие неприятности. Имеется в подвале на такие случаи специальная кладовочка без окон – карцер называется. А ещё его зовут вытрезвиловкой. Там живут мыши и очень страшно. Ну и наконец можно укол “для здоровья” получить. Может этот укол и полезный, но ходить после него ты сможешь не сразу. А сидеть так и вовсе через день.
В общем, это, конечно, большая беда, что Настя кулаками по лицу или в живот не дралась. Не научи-ла её Мария правильным вещам. Простым и, главное, полезным. А в садике, куда девочка ещё недавно ходила в городе, название которого она как-то уж больно скоро позабыла, почему-то не дрались. Девочки – так просто никогда. Может потому, что родители могли им за это ремня всыпать. Здесь же родителей ни у кого не было. И наказать, стало быть, драчунов было некому. Вот поэтому девчонки здесь и дрались. Не хуже мальчишек. Часто даже до крови.
Кого-то такая грустная картина может смутить. Ну и пусть себе смущается, если он такой. А мы вот что скажем: не всё в приюте было плохо! И чёрной краской всё подряд мазать мы не будем. К примеру, в праздники здесь вкусно кормили. Не только в Новый Год. А ещё заведующая регулярно устраивала экскурсии. Самые разные. По музеям она, конечно, малышей не водила. Им же это неинтересно. Разбредутся ещё кто куда, ищи их потом. А вот приехать на школьном автобусе на хлебозавод, где можно обожраться пирожными, или зайти в цех газированной воды на том же хлебозаводе – это же просто мечта! Но особенно Насте нравились утренние коллективные походы в городской драмтеатр, где было страшно, но вместе с тем и ужасно интересно. Страшно потому, что в зале в самые ответственные моменты выключали свет, и злые актёры совершали в этой жуткой темноте свои нехорошие преступления. В зале тогда становилось тихо и можно было услышать, как кто-то, не выдержав, начинал хлюпать носом. Когда же свет включали и становилось уже не так страшно, Настя всё равно ещё долго потела, вжавшись в кресло, была вся красная и никак не могла отдышаться.
Перед сном, когда ночная воспитательница гасила в спальне свет, какая-нибудь дура непременно начинала вспоминать особенно страшные моменты из утреннего спектакля и дело нередко доходило до визга. Тогда ночная надзирательница прибегала в спальню, включала свет и начинала громко ругаться матом. А тех, кто громко плакал, угощала затрещинами. Рука у неё была тяжёлая. И в спальне тогда становилось тихо. Самое интересное, что после визита ночной сторожихи засыпалось почему-то легче. Конечно, если пощечины доставались не тебе. А ведь ругаться матом при детях, наверное, нехорошо. А тем более бить ребёнка по лицу…
Почти все девочки хранили фотографии своих родителей. Ну, по крайней мере своих матерей. Про отцов они чаще рассказывали небылицы. То у одной папа вдруг оказывался героем-космонавтом, который сгорел в ракете за Родину во время секретных испытаний на Земле Франца-Иосифа; то это был ужасно тайный шпион, кавалер множества советских орденов, который отправился на опасное задание в капстрану и который, когда обратно в Совок вернётся, обязательно свою любимую дочку из этого клоповника заберёт. И тогда она начнёт каждый день есть шоколадки, а Пепси-колу будет пить сколько ей в живот влезет. Жить при этом они с папой будут непременно на море, а не в каком-нибудь вонючем городишке, где не то, что метро нет, так у многих ещё и уборные во дворе. Но чаще невозможно как сильно любящим отцом оказывался дьявольски удачливый бизнесмен. Который вынужден сейчас спасаться, причём не от бандитов, а от КГБ. И вот он пропал. Смотался, наверное, за границу. А мама с горя спилась. Все же понимают, что с бандитами ещё как-то можно договориться, а с КГБ – никогда. Если ты честный, но вдруг стал богатым, потому что ты умный и работящий, они к тебе обязательно придут и тогда тебе труба. Из солидарности девочки во все эти глупости про успешных, любящих, но очень несчастных отцов верили. Потому что, если не будешь верить в чужую выдумку, кто ж тогда поверит в твою сказку, которая может оказаться ещё большей глупостью.
Случались и досадные ляпы, вроде того, когда девочка из средней спальни, которая уже ходила во второй класс и умела далеко сквозь зубы плеваться, признала в мужчине на фотографии “любимого отца” своей подружки французского киноактера Алена Делона. Врушку, разумеется, той же ночью всей спальней побили, но фотографию у неё потом всё равно спрашивали. Привыкли уже к Делону. Пусть он и ника-кой ей не отец. Честное слово – спрашивали. И к кому побитая девчонка хорошо относилась, той она его показывала. Счастливицы на него смотрели и мечтали каждая о своём.
А вот у Насти фотографий не было. Никаких. Про отца она вообще ничего не знала. И наврать здесь про него ещё не успела. Что же касается фотокарточек Марии, то времени найти их ей просто не дали. Больно уж торопили её те две тётки в сером. Которые, громко меж собой ругаясь, обмеривали клеёнчатым сантиметром кухню в маминой квартире, а потом везли Настю сюда в казённой машине. Долго ехали. Часа три. Настю укачало и машину три раза пришлось останавливать, чтобы её вырвало.
Мамины фотографии дома, конечно же, были. И Настя даже знала, где они лежат. Там же, где все документы: в платяном шкафу в серой сумочке из кожзама. Но, когда Насте сказали, что на сборы у неё пять минут, она думала совсем не про те фотографии. А бросилась искать свою куклу. Любимую. Тряпичную. Единственную. Которую сшила для неё Мария. И которую Настя, когда никто не подсматривал, кормила грудью. Под подушкой куклы не оказалось. И девочка сбилась с ног в поисках. Нашла её в кладовке. Сама же туда её и положила. Потому что кукла в тот день в чём-то провинилась. Кажется, не захотела чистить зубы. И, естественно, была за это наказана…
Пока ехали, те две сердитые ведьмы говорили Насте, что в детдоме ей будет хорошо. Наверное, и должно было быть, потому что Настя видела, как они давали заведующей деньги. Наврали, конечно, про хорошо. Дома было лучше. Первый месяц Настя плакала каждую ночь. Под одеялом. А потом ничего, попривыкла. Как и все.
Однажды заведующая привела дошколят в театр, в котором ни кресел, ни буфета не было. Билеты на входе там тоже не проверяли. Что было подозрительно и Настю насторожило.
Обычно в антракте детдомовским детям велели взяться за руки, пересчитывали их по головам, вы-страивали парами и отводили в буфет, где поили их газировкой. Ради газировки многие на эти культурные мероприятия и рвались. А тут не то, что буфета – даже туалета не было.
Во время представления Настя откровенно скучала. И вообще – в зрительном зале было как-то не-уютно. Может потому, что не хватало света. К тому же сидеть было не на чем. Пришлось всё представление простоять на ногах. Почему дети и устали. Актёры тоже были странные. Вот если бы здесь были клоуны… Короче, спектакль Насте не понравился. Она так и не поняла, о чём он был и почему все актёры ходили в женских платьях. Они же – мужчины. Ну, раз с бородами. Всё ждала, когда начнётся антракт и всех поведут пить газировку. А обошлись одним действием, ужасно длинным. И газировку зажали. Обид-но.
Не поняла Настя и того, зачем публика всё время кланялась. Может зрители тоже во что-то играли? Пели, правда, красиво, но Настя, поскольку половину слов не разобрала, да ещё и ужасно устала стоять, в целом тем представлением осталась недовольна. Когда же все выстроились за печенье целовать главному актёру руку, и заведующая шепнула, чтобы Настя тоже к нему шла, девочка, хоть и была голодной, взбунтовалась. Тихонько шмыгнула за колонну и там притаилась. Вот тогда чудо и случилось.
За толстой колонной было темно. Ведь вместо лампочек везде горели свечи. Тем не менее Настя сразу углядела на стене фотокарточку Марии. Минуту девочка остолбенело глазела на мамину фотографию, соображая, откуда она могла здесь взяться. Потом пришла какая-то старушка и воткнула в специальную дырку возле маминой фотографии тоненькую свечку. Стало светлее. Ну точно – мама! Платье только на ней чужое. Настя его не признала. У соседки, наверное, взяла, чтобы дядя Федя из третьей квартиры её сфотографировал. Они всегда платьями менялись. У соседки их было три штуки, а у мамы – два.
Заведующая ужасно рассердилась из-за того, что Настя не пошла вместе со всеми целовать руку за-важничавшему актёру с бородой. А вдобавок ещё и за колонной спряталась. Вывела девочку из театра за ухо. Было больно. Очень.
В спальне, после обеда Настя не утерпела и проболталась подружкам про случившуюся с ней в театре чудесность. Одна девочка (которая нарочно не ругалась матом, чтобы всех злить, и её за это били по ушам), как смогла, рассказала Насте, что это за фотография (Настя ничего не поняла, но переспрашивать не стала), а потом умная девочка сказала, что к той карточке нужно приносить что-нибудь для тебя дорогое. Что у тебя есть. Ну, или просто свечку на входе покупать, поджигать её рядом с той фотокарточкой и обещать ей, что будешь хорошо себя вести. Можно вслух обещать.
Свечку Насте купить было не на что. Поэтому утром она принесла в церковь яблоко. По дороге, прав-да, его слегка объела, потому что оно было вкусное, а на вчерашний ужин давали только по одному яблоку. Однако, Настя не растерялась: пристроила его рядом с карточкой так, что следов её преступления заметно не было. Она ведь специально кусала яблоко только с одной стороны. Не дура же она! – Сообразила. А ещё она пообещала маме, что хулиганить и запоминать плохие слова не будет.
Через два дня (мимо вахтёрши незаметно улизнуть можно было не каждый день) она принесла матери два куска чёрного хлеба. Докторскую колбасу, которая между ними сначала лежала, Настя не утерпела и по дороге съела. Один кусок хлеба тоже слегка обглодала. Больно уж была голодная. А может от волнения? Но всё равно хлеб колбасой пах. А значит это был уже не простой хлеб, а вкусный. Маме он должен был понравиться.
Настя ужасно обрадовалась тому, что мама съела её яблоко. Огляделась. Понюхала хлеб. Убедилась, что он всё ещё пахнет колбасой. Положила его на то же место, где в прошлый раз оставила яблоко. Потом вытащила из дырок по соседству три свечки, горевшие перед карточкой какого-то сердитого дядьки, и воткнула их куда нужно. Маме стало совсем светло, и Настя вернулась в детдом довольная.
Через неделю тайным встречам с мамой в том театре был положен конец. Потом уже Настя сообрази-ла, что сама была виновата. Потому что пришла в тот раз с пустыми руками. Ничего в столовке раздобыть не удалось. А есть очень хотелось. Так что завтрак она слопала сама. В общем, понадеялась на то, что соберёт побольше свечек, и мама за то, что дочь ничего съестного ей не принесла, сердиться на неё не будет. Кормят же их там, наверное…
Настя договорилась с собой, что красть свечки она будет по-честному: то есть только те, которые уже наполовину сгорели и, стало быть, достаточно посветили тем, для кого они были куплены за деньги. Что-бы никому не было обидно.
Её поймал на месте преступления тот самый дядька, которому она не захотела целовать руку. Похоже, он специально её тут караулил, потому что взялся он из ниоткуда. Настя ведь оглядывалась. А как же! Так вот, он вывел её из церкви тем же манером, что и заведующая в самый первый раз – за ухо. Только он схватил её куда больнее. Ухо потом оттопырилось и долго болело. Даже когда перестало быть красным.
Через две недели Настя пришла в церковь удачно – когда там никого не было. Прокралась к маминой фотографии. Всё время оборачивалась. Проверила неприметную дверку, из которой в прошлый раз, наверное, тот дядька в женском платье, у которого были ужасно жёсткие пальцы, выскочил. Больше ему взяться было неоткуда.
Заглянула. Никого. Осторожно сняла со стенки мамину фотографию. Вместе с рамкой. Завернула её в наволочку, которую предусмотрительно стащила после завтрака со своей подушки.
Настя была осторожна. Никто её в церкви не поймал. В спальне она установила трофей на тумбочке возле своей кровати. И сказала девочкам, что это – её мама. У всех есть фотокарточки, а у неё нет. Теперь вот будет. Очень она радовалась.
Скандал был страшный. До того громкий, что Настю даже не стали сажать в карцер к мышам. Вместо этого её заставили пойти к тому злому дядьке и сказать ему, что она плохая, но что она больше не будет.
Когда отдавала икону, Настя ревела как белуга. И потом. Наверное, поэтому воспитательницы не ста-ли её бить. Укол для здоровья ей, впрочем, сделали. Ничего, вытерпела. Не кричала. Губы только сильно покусала. Самое интересное, что соседки по спальне поняли её правильно: то есть что плачет она не потому, что её обозвали воровкой и не из-за укола магнезии без новокаина, а потому, что у неё отобрали мамину фотокарточку. Вернее, заставили её вернуть. Отдать такую важную вещь, да ещё собственными руками!…
Настю после этого случая зауважали. И воспитанники, и администрация. Ну, насчёт администрации, это она так решила. Потому что ей разрешили мыть полы на кухне. Не в столовке, а именно на кухне. Непосредственно там, где готовят еду! Где жарко и нечем дышать. Вообще-то говоря, то, что её определили на кухню, по мнению заведующей, должно было послужить для девочки унизительным и тяжёлым наказанием. Однако, сама Настя, равно как и вся спальня восприняли это назначение с точностью до наоборот – как поощрение. Ведь теперь Настя всегда была сыта. Да и девчонкам в спальне через неё стало что-то перепадать. В общем, поощрение, не иначе. А то, что произошло через две недели, только за-крепило уверенность девчонок в своей правоте: в одно прекрасное утро заведующая принесла Насте фотокарточку её мамы. Ту самую! Из церкви. Только без оклада. Купила её за полтора рубля на рынке и принесла. Прямо в спальню. В подарок. Настя была счастлива. И ужасно заведующей благодарна. Даже расплакалась.
Случилось так, что Настя однажды всё-таки сказала те два слова. А это – плохие слова. Очень. Их нельзя произносить вслух. Притом что все девочки в её спальне их знали. И не просто знали, а даже и часто их говорили. Естественно, когда рядом не было воспитательниц. Только та вредная девчонка, которую били по ушам, и Настя их пока не говорили. Но ведь вечно так продолжаться не могло. А вдруг она не сможет больше приносить из кухни еду? И что – её тоже тогда начнут бить по ушам? Потому что нельзя так обидно отрываться от коллектива. А это очень больно – когда тебя сразу двумя руками бьют по ушам…
Короче, Настя решила быть как все. Готовилась три дня. Повторяла про себя те слова. Ужасно волновалась, краснела, потела и вот – сказала их вслух. Негромко сказала. Никого в спальне не было.
Мама взяла Настю за руку и отвела её в уборную, где к стене привинчен умывальник. Настя шла покорно, не вырывалась. Мария вымыла дочери рот хозяйственным мылом, вытерла ей рукавом слёзы, подумала и вымыла все её лицо. Потом заставила девочку высморкаться, после чего, наконец, отпустила её и сама куда-то ушла. Ничего Насте не сказала.
Через два дня случилось происшествие, у которого на сей раз оказались свидетели. Сразу три девочки потом говорили одно и то же: что Настьке кто-то залепил по роже. Да так звонко ей врезал, что они все обернулись. Настя стояла посреди спальни и у неё из глаз градом катились слёзы. А левая щека так про-сто пылала! Сама нанести себе такой страшный удар она не могла. Никак. Железно! Это было совершен-но для всех очевидно. При этом Настя у кого-то ещё и просила прощения. Девочкам, когда наплакалась, она сказала, что мама никогда с ней раньше не дралась. Что это было в первый раз. И вообще – у неё самая лучшая мама на свете! А, когда вырастет, она и сама сделается хорошей мамой. И никогда не будет бить по лицу своего сына. А матом она ругаться больше не будет. Потому что никого она не боится. Пусть её тоже бьют за это по ушам. Все равно не будет. За эти оскорбительные слова девчонки тем же вечером оторвали у её куклы правую руку. Саму Настю, однако, не тронули. Всё-таки на кухне человек работает.
Назло всем Настя перед сном продолжала кормить своего сына грудью. Пусть ему и оторвали руку. Она его любого любила. Даже без руки.
О чём Настя думала, стоя тогда посреди спальни? За что схлопотала по физиономии? – Это так и осталось тайной. Но сама она поняла, что плохие слова не только нельзя говорить вслух – ими нельзя даже думать. Трудно было отучиться. Но пришлось.
В другой раз, когда Настя стала уже большой (ей было тогда почти восемь), повариха послала её в аптеку за марганцовкой. Сунула ей в руку трёшку и сказала, что вся сдача – её. Марганцовка стоила два рубля и Настя почувствовала себя богачкой. Ей сделалось в той аптеке так хорошо, что она не смогла сразу оттуда уйти. Стояла столбом посреди холла, нюхала воздух и разглядывала картины, на одной из которых очень красиво была нарисована огромная, ужасно страшная муха, а на другой – иностранный мужчина, который чистил щёткой свои сверкающие зубы. Как будто внутри тех его зубов горели фонари-ки. И при этом он был как-то не по-русски счастлив. Как не бывает. Настя была потрясена. Но вовсе не картины произвели на неё столь сильное впечатление. А то, в чём тётеньки с той стороны прилавка, одна из которых только что продала ей марганцовку, ходили. То, во что обе они были одеты. Рубль у Насти украли тем же вечером, но она этого не заметила. Так была потрясена пережитым в аптеке.
Две недели Настя почти не спала и сделалась рассеянная. Повариха уже начала спрашивать – не заболела ли она? Нет, Настя не заболела. Просто она всё время теперь думала. Даже когда ела. И придумала.
Заведующей аптеки она сказала, что воспитательница послала её сюда в наказание за плохое поведение; что она должна целых две недели бесплатно мыть тут полы, с пяти до семи, когда здесь особенно много народу, и все ходят в грязных ботинках; что денег ей давать не нужно, но хорошо бы в шесть часов вечера давать ей попить тёплого чаю с сахаром; а главное: – её нужно одеть точно так же, как и тех двух других тётенек, которые здесь работают, но полы не моют.
Что подумала заведующая аптекой – неизвестно. Но даровая рабочая сила за стакан чая даже в лице столь мелкого клопа… Проблемой обещала стать Настина униформа. Но и в этот раз случилось чудо, которое Настя целую неделю до этого выпрашивала у мамы. В конце концов принесла маме на свою тумбочку целую котлету. (Кто её ночью съел – неизвестно. Настя решила, что мама.)
Дочка заведующей аптекой в прошлый Новый Год у себя в садике выступала на ёлке именно в том, чего Настя так вожделела. Примерили. Пришлось в двух местах распороть и прострочить на машинке. На ужин в детдом Настя теперь прибегала счастливая. Никогда раньше её такой не видели. И, главное, она стала всё успевать: и на кухне помыть полы, и в аптеке. При этом усталой она не выглядела. Наоборот.
А через месяц произошло очередное чудо. Случилось так, что обе продавщицы куда-то пропали. Ну, к одной пришёл любовник. Они заперлись в кладовке и обо всём там забыли. А другая девушка ушла позвонить, да так увлеклась разговором, что… В общем, ей тоже стало на всё плевать.
Покупатели начали уже понемногу звереть. И тогда один из них шутки ради попросил Настю, раз уж “такая большая девочка” здесь работает, продать ему лекарство. Настя покраснела и сделалась важной. Не торопясь, она ушла за перегородку, придвинула к окошку скамеечку, залезла на неё, чтобы из-за при-лавка её было видно, взяла из рук мужчины рецепт…
– С ума сойти – грамотеи!… На латыни без ошибок совсем уже разучились писать. А тебе, собственно, зачем это снадобье? Какой кретин тебе его выписал? Чего молчишь? Ты его точно себе покупаешь? Ты что – рожать собрался? В глаза мне смотри! Нет, не так… Да куда ты смотришь?!… А-а, понятно: тебя на бабки, милок, разводят.
Странно, но никто почему-то не засмеялся. Несмотря на то, что у Насти на прошлой неделе выпал передний молочный зуб. И девочки над ней смеялись. Напротив, в аптеке стало тихо.
– Чего молчишь? Или тебе деньги девать некуда? Что, давление замучило? А ты бы, дружочек, с водкой поаккуратнее обращался? Ты ведь уже по пол-литра перед сном выпиваешь. Каждый Божий день! Ещё бы оно у тебя не зашкаливало.
Настя слезла со скамеечки. Подбежала к стеллажу. Быстро залезла по лесенке. Что-то с полки взяла. Вернулась.
– На-ко вот, держи. С утра до еды будешь по одной таблетке есть. А вот из этой пачки – на ночь. Тоже одну таблетку. Смотри, не перепутай. Красная коробка – утром, синяя – вечером. Запомнил? И перестань уже пьянствовать! Ты ведь не алкоголик. Дочка у него, видишь ли, забеременела… Подумаешь, горе какое!… Сам же мечтал о внучке. Вот девочка у неё в животе сейчас и сидит. Дедом тебя, дурака, называть будет. Радоваться должен, а он… Да какая тебе разница – от кого?! Ты платить собираешься? Чего застрял? Сто рублей. Нет, одной бумажкой давай. Мне сдачу давать нечем. Я ж тут не на кассе сижу. Не знаю, как её открыть… Ну чего ты вылупился! Ка-кой ещё аборт, идиот?! Пошёл вон! Не держи мне очередь. И вот что, сегодня так уже и быть… Хоть ты этого и не стоишь… Об аборте он думает, скотина!… Сам его себе пойди и сделай. Сего-дня ты не сможешь водку пить… Попробуешь, да только ничего у тебя не получится.
Через два дня тот дядька принёс Насте в аптеку живую гвоздику и шоколадку “Алёнка”. Кусочек от неё соседки Насте оставили. Очень вкусная была шоколадка. А у гвоздики пришлось отломать половину стебля. Иначе она в стакане не стояла. И заваливалась маме на щёку. Та, которую били по ушам, сказала, что святая на фотокарточке стала улыбаться. Настя за это принесла ей вечером с кухни варёное яйцо. Съели его вдвоём. Ещё одна просилась, но от неё удалось отбиться.
А с понедельника Настя в аптеке полы уже не мыла. Она стояла на скамеечке с той стороны прилавка, ухватившись, чтобы не свалиться, за перегородку, и разговаривала с покупателями. С пяти до семи вечера очередь была только к этому окошку. Одна из продавщиц уже который день изнывала в эти часы от безделья и была рада любому случайному покупателю. Их, правда, у неё было мало.
Вторая продавщица не произносила ни слова. Что бы ни откалывала Настя. И глаз на девочку не поднимала. Она занималась деньгами. То есть работала на кассе. А ещё она как угорелая носилась к стеллажам и обратно. Настя в общении с ней окончательно перешла на латынь. Продавщица с трудом её пони-мала и умоляла говорить по-русски. Товарооборот аптеки заметно увеличился, поскольку приезжать сюда люди стали отовсюду, даже из области. А вот выручка, увы, снизилась. Три четверти рецептов Настя отбраковывала и заставляла клиентов покупать совершенно другие, как правило, более дешёвые лекарства. Назревал конфликт. Врачи районных поликлиник роптали, потому что теряли деньги…
Точка была поставлена скоро. И жирная.
Как обычно работала только одна касса. Вторая аптекарша в тот день на работу не вышла вовсе. А зачем? Всё равно к ней никто не обращается. А с утра покупателей теперь не стало. Все подтягивались к половине пятого. Занимали очередь. И ждали.
К семи, когда Насте нужно было уже бежать в детдом на ужин, в аптеке сделалось особенно шумно. Как и всегда перед её уходом. Покупатели бдительно следили за тем, чтобы в эти последние, самые дорогие минуты никакой гад не пролез без очереди. И не отвлёк Настю бессмысленными рассказами о том, что у него болит. Новичков заранее вычисляли и наскоро инструктировали. Говорили, куда смотреть и как в трёх словах описывать свою проблему. Особо наглым и непонятливым объясняли, что девчонка вот ни разу не нуждается в его тупых откровениях. Что есть вещи, за которые можно и по зубам схлопотать. – Времени без четверти семь, а он тут доклад о международном положении читать собрался, гнида очка-стая!… Приходи после семи и хоть целиком всю “Войну и Мир” пересказывай… Кто тебе тут тыкает?! Ты сейчас у меня, падла!… Да кто на тебя орёт?!… Нет, вы его послушайте, люди добрые… Ряху наел и думает, что ему всё можно!… – Больше всех почему-то возмущались женщины.
Что-то случилось. Настя, как обычно, мельком взглянула на рецепт. Потом на покупателя. Мужчина лет сорока. Хорошо одетый. Трезвый. До сих пор не хамил. Очередь свою честно отстоял. Не возникал.
Настя протянула рецепт обратно мужчине и, не глядя ему в глаза, тихо сказала – “следующий”. Мужик, естественно, возмутился. Очередь стала дружно выдавливать его от окошка. Необслуженный покупатель пошёл на принцип и начал качать права. Заявил, что пойдёт жаловаться. Вот прямо завтра с утра и пойдёт… Очередь заволновалась. Послышались неясные угрозы в адрес отвергнутого покупателя. Чья-то крепкая рука уже взяла его сзади за воротник…
И тут Настя заговорила. Сказала, что никакие лекарства ему больше не нужны. Ничего ему уже не поможет. И что даже она не может ему помочь. Не потому, что не хочет, а потому что уже поздно и он сам во всём виноват. – “Ты, конечно, сам не убивал, но… В общем, с сыном ты… Нет, уже не успеешь… Мне очень жаль. Следующий.” –
Поздно вечером домой на квартиру к заведующей детдомом пришла другая заведующая – аптекой. Принесла перешитую ею два месяца назад Настину униформу, семь тысяч рублей и сказала, чтобы девочка в аптеку больше не приходила. А то хуже будет. Несчастье может случиться. А кому это надо?
Тот сорокалетний мужчина, оказывается, до своего дома не дошёл. Его насмерть сбил автобус. Но не в высшей степени подозрительное пророчество явилось причиной Настиной отставки. Милиция о её страшном предсказании даже и не узнала. Главную роль в этом деле сыграло справедливое возмущение лишившихся дохода врачей районных поликлиник. Ну и не будем скидывать со счетов убытки, которые весь отчётный период несла аптека в лице её заведующей. Настя ведь продавала клиентам недорогие лекарства. Но так же нельзя! – Бизнес. Всё же понятно. Ничего личного.
Настю помнили долго. Чуть ли не полгода. Специально заходили в аптеку. Справлялись, не выйдет ли юродивая снова на работу, а то уже ничего не помогает. Прямо хоть ложись и помирай. А потом о ней забыли. И всё стало как раньше.
________________________________________
Когда Насте исполнилось девять лет, с ней, что вполне закономерно, случилось то, что с детдомовскими девочками и должно происходить раньше, чем с домашними. Может кто не в курсе, но в этом возрасте любой воспитанник отечественных богаделен с лёгкостью расскажет тебе, в результате каких действий на свет рождаются дети. Причём во всех подробностях. Кто его знает, может гормональный сдвиг у Насти действительно был спровоцирован порнографией, которая ещё до крушения Совка в больших го-родах стала общедоступной, а после того, как железному Феликсу накинули на шею верёвку, обнаруживалась даже в портфелях победительниц математических олимпиад. Да, и в детдомовских спальнях тоже. Поначалу девочки прятали эту дрянь под матрацами, а потом плюнули и стали обмениваться ею уже в открытую.
Жизнь изменилась. Чекисты брали реванш за унижение августа 91 года. И соревнование с бандитами выиграли.
Куда это мы заехали? Лучше не будем о грустном. Жизнь ведь продолжалась. Всё-таки ещё не война. Хотя…
Но правда, было же и хорошее! Два мальчишки и три девочки, к примеру, за истекший период нашли себе родителей. Вернее, это те их нашли. А ещё вернее – купили их.
Да, за деньги! – А что такого? Что тут может не нравиться?! Да какая разница, как такие дела обтяпываются, если ребёнок сумел вырваться из этого ада? Кому от этого плохо? – Ну, разве что тем, кого не купили. Тем, кто в этом аду остался…
Когда в приют приезжали потенциальные родители, Настя забывала обо всем и от плиты уже не отходила. Особенно ей удавались пироги. Заведующая давала ей утром деньги, и Настя сломя шею бежала на рынок. Хорошо, если удавалось купить печёнку. И нормальную сметану.
Он приехал сюда после обеда. И заведующая сразу же отвела его в столовку. Настя налила им обоим суп и побежала мешать в кастрюле макароны. С заведующей он договорился быстро. Что-то ей дал. И сказал, кого бы ему хотелось. Сказал, что возраста – примерно, как вон та их буфетчица. И, желательно, такую же светленькую. Да, и с грудью, такой же, как у буфетчицы. Заведующая не доела суп и ушла готовить девочек, а Настя, подслушивавшая их разговор, прибежала рассказывать гостю про своих подружек всё хорошее, что о них знала. И чего не знала. Что на ходу придумывала. Выходило, что в её спальне не девочки живут, а чистое золото. Сплошные ангелы и херувимы.
Смотрины состоялись уже через полчаса. Поначалу девочки жались по углам. Стеснялись близко подойти. А ведь покупателю хотелось с каждой из них ещё и поговорить. Просто, по-человечески. К сожалению, этого они как раз и не умели. Но ничего. Когда в спортзале включили магнитофон, они немного осмелели. Сначала они ему станцевали. А потом стали просто ходить под музыку и делать красиво рука-ми. А глазами… Ну, в общем, они это тоже красиво делали.
Под конец претендентки ходили перед покупателем уже в одних купальниках. Они бы и их сняли, но заведующая, внимательно наблюдавшая за покупателем, такой команды им почему-то сегодня не дала. Настя волновалась больше всех. У неё так странно устроен рот, что, даже и сл;ва не сказав, он выбалтывал решительно всё, что она чувствовала или о чём думала. Покупатель незаметно за ней подглядывал. Не выдержал. Поманил пальцем. И стал задавать ей уточняющие вопросы. Как зовут ту? Давно ли курит вон та? А у рыженькой много ли уже было мальчиков? Умеет ли кто-нибудь из них готовить? Ну, хотя бы, к примеру, яичницу…
Настя врала напропалую. И глаза у неё были на мокром месте. Так сильно она за своих девочек боле-ла. Ведь кто-то из её подруг сейчас станет принцессой. Поедет с этим дяденькой к морю. И будет мыть окно в СВОЕЙ отдельной квартире. С балконом. На четвёртом этаже. А, может быть, потом ещё и напишет. В гости позовёт…
На другой день покупатель уехал. Настя отпросилась у поварихи сходить на вокзал – проводить того покупателя. Испекла ему свои фирменные пирожки. С печёнкой.
Он так никого и не купил. Сказал, что подумает и заведующей напишет. Или позвонит. Она ему не поверила. Но мило улыбалась. Ещё бы: деньги ведь он ей дал. Целую пачку. Аванс. Настя видела.
Когда поезд тронулся, она побежала за ним, махала покупателю руками и кричала, что все девочки хорошие. Пусть он думает скорее, потому что другие могут их всех удочерить. Вообще ведь всех! И он тогда останется с носом. Желающих ведь полно. Каждую неделю приезжают. Со всего Союза. Разревелась. Кричала, что “дурак, заболеешь, будет хоть воды кому тебе подать; она тебе ребёночка родит, ну хоть кого из них возьми, не будь гадом!…”. Слава Богу, он её уже не слышал. А, может, и слышал. Тоже махал ей рукой. И кричал “спасибо”. За пироги.
Не написал. И не позвонил. Через три месяца о нём забыли. Обычная история. Во всяком случае говорить о нём перестали. А поначалу все в Настиной спальне плакали. По ночам. Пытались угадать, кто же ему больше всех понравился. Фантазировали разное. Смотрели на карте – где находится этот волшебный город – Новороссийск. Действительно – на море. Настя тоже вместе со всеми плакала. Она, хоть и не принимала участия в смотринах, горячо за своих болела. Кормила своего тряпичного однорукого мальчика грудью, которой у неё ещё почти не было, и плакала. Как же она любила всех этих несчастных дуро-чек!…
________________________________________
Заведующая, в какой-то момент ошибочно избравшая отдающий авторитаризмом и ведущий к монополизации отрасли способ борьбы с детской проституцией, по её мнению приносившей пусть стабильный, но явно недостаточный доход, в одно прекрасное утро была найдена мёртвой. Контрольный выстрел, как полагается, был сделан в голову. Злоумышленника, естественно, не нашли. Видели какого-то мордастого милиционера, выходившего ночью из её подъезда… В общем, убийцу не нашли.
Пришедшая на смену опрометчиво решившей играть в свою игру заведующей (буквально на следующий же день пришедшая) молодая, но уже понимающая что почём выпускница местного пединститута оказалась куда осмотрительнее и успешнее своей предшественницы. Число беременностей среди двенадцати-четырнадцатилетних девочек резко пошло на убыль. Самоубийства, психические и венерические заболевания также практически сошли на нет. Носительниц заразы оперативно выявляли и увозили лечиться в дорогой стационар за город. Лечили их там, наверное, хорошо, по какой-то прогрессивной методике, но больше девочки в приют почему-то не возвращались. Поговаривали, что вся эта “прогрессивная методика” сводилась к пуле в затылок. Впрочем, трупы не находили. Так что, может, это и враньё, ведь девчонок увозили на машинах скорой помощи.
Но правда же, никто из них не вернулся! А вопросы о них их подружки задавать боялись. Жаловаться? – А на что? И потом – кому? В милицию что ли писать заявления? – Так милиционеры те машины скорой помощи и сопровождали. Если бы это были бандиты, какие-то концы ещё можно было бы найти. В общем, лихое было время…
________________________________________
Прошёл год. И ещё один.
Настя изменилась. Во-первых, она выросла. А во-вторых, обросла комплексами. Да, в детдоме все знали про её уродство. И с удовольствием обсуждали эту её “стыдную болезнь”. Спасало то, что она по-прежнему работала на кухне. Теперь уже официально помощницей поварихи. Так что в спальне её оби-жать не решались. Хотя дурные слухи про неё распространяли именно её подружки.
На танцах по субботам мальчики её не приглашали. А, когда до неё снисходили, прямым текстом требовали такого и сразу, что однажды она сочла за благо вовсе в комнату отдыха по субботам не ходить. Чтобы не испытывать жгучего стыда и унижения.
В общем, к одиннадцати годам Настя свыклась с мыслью, что выйти замуж ей не светит. Раз она такая некрасивая (интересно – с чего она это взяла?), раз носит очки (ну и что, некоторым, кстати, девчонки в очках как раз очень нравятся), а в придачу, как недавно выяснилось, ещё и больна (с этим – история тёмная), значит точно не выйдет. Никто её такую замуж не возьмёт. Вены себе она не резала, но переживала, конечно, сильно. Тем более, что ей пришлось столкнуться ещё с одной проблемой, напрямую связанной с целым клубком всех вышеперечисленных несчастий. За Настей, отказавшейся от субботних посещений комнаты отдыха, закрепилась репутация фригидной девчонки. А на самом деле…
Может, кто ещё думает, что одиннадцатилетние девочки в глухой провинции, когда остаются наедине со своими сверстницами, решают задачки по алгебре или вышивают крестиком? А может они готовятся к поступлению в столичный институт или, как Настя, мечтают о местном медучилище? – Увы, в массе своей они мечтают совсем о другом. Вот именно: уже с одиннадцати лет. А некоторые даже и раньше. И не надо делать большие глаза. Где-нибудь в нормальной семье, скажем, в Самаре, где ребёнка любят и водят в школу фигурного катания, одиннадцатилетняя девочка, возможно, думает не только об этом, но в нашем детдоме всё обстояло иначе. Казалось бы, высокообразованная красавица-заведующая, трое воспитателей с соответствующим образованием, должны были бы… Да уж – воспитатели! Как бы не ляпнуть тут чего-нибудь неприличного…
Кстати о заведующей. Слава о ней гремела уже по всему городу. Воспитанники на спонсорские деньги неплохо одеты и обуты. По воскресеньям все поголовно посещают церковную школу. Девочки в шёлковых платочках. Мальчики в чистеньких костюмчиках поют в хоре. Епископ на детишек не нарадуется и всем в пример ставит заведующую. Россия возрождается. Духовность, вставание с колен и всё такое. Отцы города на заведующую уже просто молятся. Подарили приюту японский джип. С правым рулём, прав-да, но настоящий джип! Сам ездит. Без лошади. Девочки из года в год выигрывают призы на областных конкурсах красоты. И в спорте, кажется, тоже отмечались какие-то успехи…
После обеда заведующая сказала Насте, чтобы к пяти часам вечера она помылась в душе, надела всё чистое и ждала внизу. В вестибюле. Поедет с другими девочками в дорогое заведение обслуживать нужных людей. Еду и водку не воровать. Вести себя скромно. Губы не красить. Рта не открывать. С постной рожей не ходить. Счастливую улыбку на морду наклеить – и так с ней ходить! Всё делать быстро и старательно. Быть незаметной. Да не тронет там тебя никто! Господи, кому ты нужна?! – Ты в зеркало на себя посмотри. Размечталась, дура!…
Ровно в пять часов к интернату подъехал импортный автобус. Японский. Поехали в нём за город. Настя и не знала, что в нашей стране бывают такие замки. А, оказалась, это – просто баня. Ну, то есть не только баня. Но баня там тоже была. И бассейн. Настю впервые позвали прислуживать таким уважаемым господам. Поначалу она сильно волновалась и поэтому была скованна. Не понимала, что это за небожители такие. Но по тому, как стелились перед ними заведующая и девочки из старшей спальни, она сообразила, что это были чрезвычайно важные и очень полезные для их детдома люди. Одного, впрочем, она узнала. Это был тот самый артист в женском платье, который чуть не оторвал ей когда-то ухо. Он и сей-час был в похожем платье. Только это было уже совсем другое – ужасно дорогое платье. Настя это сразу поняла. Другие гости шикарной бани с почтением называли его епископом. И матом при нём старались не ругаться. Епископ. Это слово Настя знала. И отдавала себе отчёт в том, до какой же степени это звучит солидно. Забавно, но париться здесь никто даже и не собирался. Интересно, а зачем тогда они сюда приехали? Почему именно сюда?
На Настю, слава Богу, внимания никто не обращал. И часа через полтора она успокоилась. Даже стала улыбаться. Как учила заведующая.
Была здесь и кухонька. С холодильником и плитой. Вот из этой кухни Настя и носила гостям всякую еду и выпивку. Собственно, здесь всё было уже приготовлено. Ей ничего не пришлось нарезать. Разве что пару раз кое-что разогреть. Главное, она помнила наставления заведующей: каждый раз, когда выходишь с кухни, не забывай вытереть рот. Вот она и не забывала. Чтобы никто не заметил, что она подъедает те их волшебные деликатесы. Одного она не могла взять в толк: – почему она прислуживает гостям одна? Почему шесть девочек, которые приехали сюда вместе с ней и которые зачем-то вырядились школьница-ми младших классов, ей не помогают? Даже Настя не выглядела школьницей. А эти красавицы из старшей спальни, которые не отходили от мужчин, а иногда уже и садились к ним на колени, зачем-то надели на себя старомодные белые фартуки, которые в школе давно не носят. Неужели это красиво? А ещё девочки всё время приятно смеялись. Громко и заливисто. Особенно одна. С ней куда-то и ушёл дяденька с рыбьими глазами. Когда через полчаса они вернулись, она снова смеялась. Но Насте почему-то показалось, что она только что плакала. Заведующая показала Насте глазами, чтобы она сходила в комнату, из кото-рой только что вернулись эти двое, и всё там убрала. Настя пошла. И поняла, что весёлая девушка действительно здесь недавно плакала. И не только. Ей в этой комнате стало нехорошо. Съела, наверное, что-то несвежее: её здесь вырвало. Прямо на пол. Хорошо, что там была своя туалетная комната. Настя нашла тряпку и всё убрала. Хорошо всё с пола вытерла. И там стало чисто. После чего она и сама умылась. Села на унитаз. Пописала. Встала. Вымыла руки…
Когда Настя вернулась к гостям, ей показалось, что здесь, пока она отсутствовала, что-то случилось. Стало тише. И все как-то странно теперь на неё поглядывали.
Подошла к гостям. Покрутилась, соображая, чем бы себя занять. Подумала, что пришло время подавать фрукты. Сложила на поднос грязную посуду и отправилась с ним на кухню. Когда проходила мимо заведующей, ей показалось, что той вдруг захотелось шлёпнуть её по заду, но кто-то эту её уже занесённую руку остановил. Настя обернулась. Если кто-то и не позволил заведующей её ударить, то это мог быть только епископ. А больше некому. Остальные сидели далеко. Они бы элементарно не достали до заведующей. Странно это.
Когда Настя вернулась к гостям с персиками и грушами, она почувствовала, что здесь произошли ещё б;льшие изменения. Правда уже в хорошую сторону. Мужчины смотрели на неё совсем другими глазами. Добрыми. Можно даже сказать, ласковыми. И заведующая ей теперь улыбалась. Правда, как-то испуганно она это делала. Ну, так Насте показалось.
– Пятьсот баксов.
Это сказал бандит. И вокруг стало ещё тише. Заведующая сделалась белая. Она по-прежнему старалась улыбаться. Но было видно, что ей совсем не весело. Девочки тоже притихли. Настя обошла всех четырёх мужчин, каждому по очереди предлагая фрукты. При этом, как учила её заведующая, она всем им кланялась. Не сильно. Не в пояс. Собственно, не наклонившись, им ведь и невозможно было что-нибудь дать. Они же в креслах сидели. В низких. И некоторая неловкость заключалась в том, что, кланяясь одному, ты при этом оказываешься спиной к кому-то другому, а юбка у тебя короткая, но куда ж было Насте деваться. Не давать им, что ли, из-за этой дурацкой юбки персики? Замечаний, впрочем, ей никто не делал.
– Семьсот пятьдесят.
Это был начальник милиции. Девушка, сидевшая у него на коленях, громко захихикала, сделала вот так губками и начала что-то горячо шептать ему в ухо.
– Штука.
Впервые за весь вечер Настя услыхала голос человека, который заставил плакать девочку, которую недавно вырвало в той красивой комнате.
– Господа…
Заведующая начала вставать с кресла.
– Сиди тихо, дочь моя… Полторы.
– Тысяча семьсот, – быстро откликнулся начальник милиции, и девушка, сидевшая у него на коле-нях, смеяться перестала. На заведующую стало больно смотреть. Должно быть ей было душно.
– Две, – отозвался бесцветный дядька с рыбьими глазами.
– Десять штук, – пробасил бандит.
– Пас.
– Пас.
– Ну что ж, она твоя. Эх, грехи наши…
Бандит встал и металлической рукой взял Настю за локоть.
– Пошли.
– Куда?
– Со мной. Ты – моя.
Проходя мимо заведующей, бандит уронил ей на колени пачку долларов.
Что произошло, Настя поняла только когда бандит одёрнул её юбку. Уже в той комнатке. Получается, что всё это время… Господи, ужас какой!
Оказывается, выходя из комнаты, в которую заведующая послала её убраться, Настя нечаянно заправила юбку в трусики и последние двадцать минут… Господи, какой кошмар! Настя готова была сгореть со стыда. Она даже не могла сейчас думать о том, зачем бандит привел её в эту комнату. Хорошо хоть не свалилась в обморок, а просто сделалась вся красная. И вспотела.
– Ложись на живот.
– Зачем это?
– А как ты хочешь?
– Ну ты совсем уже спятил?!
– Кто здесь?
– Она же несовершеннолетняя!
– Кто здесь?! Ты где?
– Мама, ну ты чего! Я уже большая.
– Замолчи, дрянь! Большая она… С тобой я потом поговорю!
– Ты кто?
– Её мать.
– Как это может быть?…
– Что, у тебя никогда не было матери?
– Была…
– Ну а что тогда тебя удивляет?
– Я тебя не вижу.
– Мама…
– Заткнись, шлюха! А ты не только меня, ты, между прочим, уже вообще ничего не видишь.
– Что значит?… Чего я не вижу?
– Да ничего ты не видишь! О душе, милок, пора подумать, а ты с моей дочерью собрался развлечься.
– Зачем это мне о душе думать? И что значит – пора? Я ещё молодой…
– Молодой он!… А что, молодые, по-твоему, не умирают?
– Ну, я пока не собираюсь…
– Да плевать мне на то, что и когда ты собрался делать! В пятницу тебя убьют.
– Что?!
– Что слышал. Вопрос решённый.
– Кем?
– Твоими собутыльниками.
– Какими?
– Ты всегда такой тупой, или сегодня какой-то особенный день? Разуй глаза!
– Не понимаю.
– Поп тебя заказал. Сказал, что пора тебя остановить. Ты ему сигареты мешаешь продавать.
– Как это… То есть… Кому заказал? Что ты мелешь?!
– Повежливее, молодой человек! Гэбэшнику он тебя заказал. Что тебя удивляет?
– И что, Рыбий Глаз согласился?
– Что ж он, из-за тебя будет с епископом спорить? Конечно, согласился. Легавому поручили тебя оформить. Хорошие же у тебя друзья!
– Когда?
– Глухой, что ли? – В пятницу.
– Нет, когда они успели договориться.
– Перед тем, как ты сюда приехал. Ты ведь последним явился?
– Да.
– Ну вот. Главное, спорит ещё со мной. Так что, давай уже о душе начинай думать. Самое время. А дочку мою…
– Что?
– Ушла она.
– Что?
– Ушла мама.
– Куда?
– Не знаю… Она не говорит, откуда приходит… Ну так что, как мне ложиться?
– Да погоди ты!
– Чего годить-то? Давай, пока она ушла. А то ведь и вернуться может. Даст тебе чем-нибудь тяжёлым по башке. Ты только свет погаси…
Неизвестно, что бы здесь сейчас произошло. Настя, опять начала сильно потеть. И в животе сделалось горячо. А ещё же и пить захотелось. Почему-то она подумала, а знает Бандит про её стыдную болезнь и не начнёт ли он над ней сейчас смеяться. Ещё обзовет её как-нибудь обидно…
Да только Бандит, похоже, забыл, зачем привёл сюда Настю. Как можно было забыть про десять тысяч долларов?! – А вот забыл. Задумался о чём-то своём и забыл. Да так крепко задумался, что не заметил, как раздавил бокал с виски, который всё это время держал в руке. Разволновался и раздавил. Сильно поранился. Настя, как бывший аптечный работник, в каком-то смысле уже почти что медик, вызвалась перевязать рану своим носовым платком. Сказала, что он у неё чистый. Только бандит от её услуг отказался. Вместо того, чтобы замотать ладонь предложенным ему платком, он этой своей окровавленной лапой грубо полез Насте под юбку и провёз ею сначала по одной ноге, а потом по другой. Настя чуть на пол не свалилась. И долго ещё потом не могла в себя прийти. Даже дрожать начала. И вся покрылась гусиной кожей. А вообще-то ей было приятно. Очень. Ещё бы! К ней ведь прикоснулся мужчина. Впер-вые. И как прикоснулся!
В спальне никто Настю ни о чём не расспрашивал. А о чём её было пытать? – Все же видели, с какими ногами она вернулась. И про десять тысяч баксов все уже знали. Самая красивая детдомовская девственница прошлой осенью была продана заведующей начальнику милиции за две с половиной тысячи. И до сих пор никому этот рекорд побить не удавалось. А тут – сразу десять тысяч! Немыслимо… И ведь это даже не старшая спальня. Девочки чувствовали себя именинницами. Грелись в лучах Настиной славы.
Заведующая распорядилась открыть душевую. Специально для Насти! И девочки, вернувшиеся вместе с ней в автобусе, вынуждены были ждать, пока она вымоется. Одна! Это было неслыханно. Естествен-но, такой поступок заведующей горячо всеми обсуждался. Настя внезапно стала звездой. Гордостью спальни. А сама звезда лежала в постели со стеклянными глазами и ничего вокруг себя не видела. Ей очень хотелось плакать. Но не поймут же. Побьют ещё… Разумеется, она понимала, что всех сейчас обманывает. Ведь они все думают, что она теперь такая же, как они. То есть нормальная. А вот и не такая же! Она прежняя. И вообще, она – всё ещё девственница. Господи, стыдно-то как! Эх, если бы не мама…
В пятницу утром машина Бандита выехала из ворот его загородного дома. И тут же была обстреляна из окон двух милицейских машин, стоявших здесь с ночи. Притаившихся за деревьями. Стреляли из авто-матов Калашникова. В общей сложности было расстреляно восемь рожков. Когда патроны кончились и милиционеры собрались с места преступления уехать, со всех сторон стали съезжаться машины. Не ми-лицейские. Их приехало девять штук. В основном немецкие. И все – чёрные.
Один милиционер, когда его начали спрашивать, сказал, что он тут ни при чём, что это не он стрелял, и что он вообще не знает, кто всё это затеял. Когда ему отпиливали болгаркой ногу, он вдруг вспомнил, что это начальник милиции попросил его и других милиционеров арестовать преступника. Бандит, он же – преступник? Так что всё по закону. А поэтому милиционера нельзя убивать. Он же на службе. При исполнении. И у него есть дети. Ипотеку за квартиру ещё не всю выплатил…
Но их всё равно убили. – Милиционеров. Всех. А потом, в тот же день в разных местах изловили начальника милиции, бесцветного дядьку с рыбьими глазами и епископа. Этих троих силой, потому что они упирались, усадили в автомобиль начальника милиции, который потом столкнули в карьер. Такой вот получился несчастный случай. Непонятно, зачем их убили, ведь Бандита в расстрелянной машине не было. И даже его водитель остался жив. Из бронежилета потом вытащили семнадцать пуль. Хороший был бронежилет. Импортный. Очень дорогой. Бандит в то утро дал водителю свой. Как бы то ни было, грудь у водителя всё равно долго ещё потом болела. А специальный шлем, который носят космонавты, пришлось выбросить.
В субботу какой-то мужчина в тренировочных штанах занёс в приют корзинку. В ней лежали три бу-тылки вина, ветчина с рынка (килограмма полтора), хлеб и помидоры. Дежурившая на вахте сторожиха сказала, что вино она Насте передавать не будет, потому что рано ещё этой пигалице алкоголь пить, а ветчину она сейчас снесёт в столовку, потому что это – детское учреждение, и здесь у них коммунизм. То есть всем достанется поровну. Мужчина может не волноваться: разделено будет по-честному.
Что ей на это сказал мужчина в трениках, мы не знаем, но корзину насмерть перепугавшаяся вахтёрша в спальню принесла сама, ничего из неё не украв. И там случился праздник. Настю в тот день все любили. И говорили, что она хорошая. На запах пришли две девчонки из старшей спальни, но от них как-то отбились. Потому что это – ветчина! Тут уже все без уговоров объединились, чтобы дать старшеклассницам отпор. Обошлось без крови.
Вино было очень вкусное. Все громко смеялись и никого не вырвало. Потому что закусывали.
А через неделю случился этот кошмар. Они пришли ночью. Втроём. И среди них был принц, в которого были влюблены решительно все девчонки. И не только детдомовские. Школьные тоже по нему сох-ли. И Настя, как все, по нему тоже страдала. Даже во сне его видела. Почти каждую ночь. В последнее время уже вообще без одежды его видела. Как он приходит ночью к ним в спальню и садится голый к ней на постель… В дневное время принц Настю не замечал. И вот – пришёл…
Четыре девочки тут же выбежали из спальни обеспечивать атас. Настя не поняла, что происходит, да-же когда ночные гости начали стаскивать с неё одеяло. Ведь среди них – принц. Когда она поняла, было уже поздно. А потом, стыдно стало кричать. Ей замотали голову одеялом и она в нём чуть не задохнулась. Насиловали её по очереди. Минут сорок. Девочки смотрели, затаив дыхание. Которые посмелее, подходили поближе. Чтобы лучше видеть.
Эти сволочи даже не поняли, что изнасиловали девственницу. Темно же было. Только потом сообразили. То есть ничего они не поняли! Вообще же ничего!!…
Когда заведующая примчалась и увидела голую Настю, сидевшую в душе на холодном кафельном полу с совершенно сумасшедшими глазами, она снова сделалась вся белая, потому что она-то как раз поняла всё и сразу. Как одиннадцатилетняя Настя сумела вырвать из петель дверь душевой, её не волновало. Ей было на это наплевать. Она за это на Настю не рассердилась. Наоборот, заведующая быстро вышла в коридор и отвернула вентиль. Чтобы пошла вода. После чего вернулась в душевую, чтобы Настю искупать. При этом она забыла снять с себя платье. И поэтому вся вымокла. Она долго мыла Настю, чтобы та согрелась. Потом чем-то её вытерла и отвела наверх. Но не в спальню, а в мед. изолятор.
Рано утром, задолго до подъёма всем девочкам Настиной спальни досталось по уколу здоровья. Ещё до завтрака их всех закололи. Причём для верности сделали сразу по два укола. Так что никто из них потом в столовку не спустился. Это было физически невозможно. К тому же спальню снаружи заперли ключом. И в уборную никого не пустили. Да, собственно, никто и не просился. Девчонки только жалобно скулили и говорили, что они ни в чём не виноваты. Посреди спальни поставили ведро. На всякий случай. И тем не менее, слух на волю просочился.
Один из трёх насильников был повешен на фонарном столбе в непосредственной близости от детдома. На автобусной остановке. В семь часов вечера. В аккурат перед ужином. Дети ходили на него смотреть. Многие не по одному разу. Некоторых частей тела у повешенного не хватало. И это было хорошо видно. Девочки тоже ходили смотреть – чего именно у него не хватало. Интересно же. Очень? Он ведь без штанов там висел.
Второй сбежал ночью через кухонное окно, выходящее во двор. К утру он пешком добрался до железнодорожной станции в тридцати километрах к северу от города, честно купил билет и сел в электричку. Но как-то неудачно он в ней поехал: выпал из поезда. Прямо на ходу. И тоже, как рассказывают, у него чего-то на теле не доставало.
Весь следующий день за джипом заведующей ездили две неприметные машины. Впрочем, нет – очень даже приметные, они же не прятались.
Заведующая сначала заехала в мэрию, где пробыла около часа. Потом ездила по магазинам и машину каждый раз оставляла на платной стоянке. Потом она ещё два часа колесила по городу. Заезжала туда и сюда. Бросала машину где попало. Сходила в кино. Показывали какой-то боевик. А вечером решила поехать в споркомплекс поплавать в бассейне. Две бандитские машины устали за ней следить. Когда они исчезли из виду, заведующая ни в какой спорткомплекс не поехала, развернулась и рванула вон из города. Через час она остановилась возле тихого озерца. Открыла заднюю дверь. Вытащила из-под тряпок принца, и он тут же побежал к озеру. Когда он отмылся, она дала ему поесть и выпить водки. Потом они долго целовались. Великая всё-таки вещь – памперсы. На прощание заведующая дала ему сорок тысяч долларов. Вернувшись поздно вечером в свою квартиру, она страшно напилась, легла на пол и долго плакала. Пока не уснула. Прямо на полу…
Через полтора месяца Настя поняла, что беременна. Об этом ей сказала мама. Новость эту она восприняла спокойно. Пошла в туалет, встала перед зеркалом, подожгла сигарету и сказала: – “Вот выкурю сейчас эту сигарету и не будет его.”. Выкурила. Утром она уже не была беременной. Мама её не била. И ничего ей не сказала. Просто надолго пропала. Через две недели Настя пришла в тот же туалет. Заткнула раковину, пустила тёплую воду и ножом, который взяла на кухне, перерезала себе вены. На обеих руках. Сначала на левой, а потом на правой. Если бы она ещё догадалась подпереть шваброй дверь, чтобы сюда никто не смог войти. Она же не одна в уборную ходит. Одна ведь уборная на этаже. Но Настя не догада-лась. И слава Богу! Заведующая не стала вызывать психиатричку. Снова спрятала девочку в изоляторе. Потому что очень за себя испугалась. Вспомнила про свою предшественницу. А вдруг кто-нибудь ещё метит на это хлебное место. Тогда ей начальник милиции помог. А сейчас ведь его нет…
Да, тогда пронесло. Но в мае случилось то, в результате чего Настя в психушку таки угодила. Всё потому, что скорую вызвали посторонние люди. Случайные. Которые просто гуляли по городу. Заведующая и в этом случае воздержалась бы от столь опрометчивого шага. Очень для неё опасного. Но заведующей рядом не оказалось.
В тот день было особенно тепло. Неудивительно – скоро ведь лето. И вообще – каникулы! Настя за последние пять дней уже три раза купалась в речке. В общем, всё было просто замечательно.
Настя вышла с мальчишками из кинотеатра, где они смотрели “Девять с половиной недель”. Билетерша сначала не хотела пускать подростков на такой взрослый фильм, но, увидев среди них Настю, сдалась. Собственно, детдомовские за тем Настю с собой и взяли. Даже денег на билет ей где-то собрали.
Так вот. Вышли, значит, они из кинотеатра. На мороженое денег, естественно, ни у кого уже не было. Поэтому они просто стояли и грелись на солнышке. Ни о чём таком не говорили. Переваривали увиденное. Вокруг было спокойно. Птички разные чирикали. Поливальная машина проехала. В общем, ничего особенного… Только тут у Насти эта её стыдная болезнь и началась. Снова. Как в тот – первый раз. Когда заведующая не стала вызывать скорую, а спрятала Настю на неделю в лазарете.
Мальчишки ничего такого не ожидали и, понятно, растерялись. То, что Настя стала вся красная, – так они все были с красными рожами. Фильм-то про что! Но у Насти красными были ещё и уши. Вернее, они были не красные, а малиновые!
И глаза. Такими глазами не смотрят. Ничего ты такими глазами не увидишь. Вот она ими никуда и не смотрела.
Настя какое-то время стояла на ногах. Тогда она ещё не упала. Только странно как-то стояла. И уже не понимала, где она находится. А еще у неё сделалось испуганное лицо. И какое-то несчастное. Как будто у неё только что оторвалось сердце. Или нет, оно только ещё собиралось оторваться. И Настя это понимала.
Через полминуты она вся выгнулась и завыла. Страшно так. Словно ей стало очень больно.
А потом она закричала. Вот на этот крик люди и сбежались. Кричала Настя действительно громко. Словно её ударили ножом в сердце. Или в живот. Да, пожалуй, именно в живот. Ведь если ударить ножом в сердце, закричать ты уже не сможешь. Точно. А она закричала.
После этого она упала и начала кататься по земле. Ноги у неё из-за судорог некрасиво дёргались. Кто-то из прохожих сказал, что ей нужно сунуть в зубы палку. Палку не нашли. Зато догадались сбегать к телефону и вызвать скорую.
Все видели, что Настя описалась. Как и в тот – самый первый раз. После которого над Настей в дет-доме и начали смеяться. В общем, когда она описалась, прохожие поняли, что она – точно психическая.
Когда скорая приехала, Настя была уже мертва. И мальчишки больше не смеялись. Вернее, Настя не умерла. Это люди так подумали. А врачиха, послушав её сердце, сказала, что никакая это не смерть, а что-то вроде летаргического сна. И всё спрашивала, шла ли у девочки изо рта пена. А у мальчишек она спросила – в первый ли раз с ней такое, или раньше уже бывало. Мальчишки сказали правду. Ну, тогда скорая непосредственно в психушку и поехала.
В палату к Насте мама пришла. Впервые за последние несколько месяцев. Простила значит её. Это хорошо. И с врачом Насте повезло. Бывают, оказывается, и среди них нормальные. Не сволочи и не коновалы. Та женщина быстро во всём разобралась. И, кстати, хорошо, что это была женщина. Неизвестно ещё, стала бы Настя с ней откровенничать, окажись на её месте мужчина.
На следующий день врачиха отвела Настю за руку в другой корпус – не психический. И там Настю заставили залезть в гинекологическое кресло. Она сначала брыкалась, но врачей было двое, и они с ней быстро справились. Хорошо, что и вторым врачом тоже оказалась женщина. Иначе Настя умерла бы со стыда.
Ну и что выяснилось? – А то, что Настя практически здорова. В том числе и психически. Таковым было мнение обеих врачих, с которым не была согласна, парадокс, сама Настя. Спасибо, что ей не при-шло в голову начать с ними спорить, но только она им не поверила. Решила, что взрослые, как всегда, врут. Непонятно только – зачем.
Что такое оргазм, Настя поняла не сразу. Потому что в детдоме это называли по-другому. К тому же в её спальне его никто из девчонок ещё не испытывал. И поэтому все описывали его по-разному. Про свою “многоопытность” врали решительно все. Даже та девочка, которая не ругалась матом. Стыдно же признаться, что у тебя ещё ни разу не было. Однако единственной, у кого он действительно случился и, как выяснилось, не впервые, была Настя. – “Да, пожалуй, рановато, но в тёплых странах, бывает, что девочки и раньше созревают.”
Возможно, если бы Настя начала рассказывать врачам про маму и тот коротенький эпизод с аптекой… Но она же не дура. А эти врачихи приехали сюда недавно и ничего про юродивую из аптеки не слыхали. В общем, никакая это не эпилепсия. И не шизофрения. Небывало сильные девочка испытывает оргазмы, аж сознание теряет… Ну и где же здесь патология?
Насчёт того, что описалась, ей также рассказали, что это такое. Дура, должна судьбу благодарить! Мужики от такого заводятся как ненормальные, ведь это невозможно подделать. Радуйся, балда, как ни-кому тебе повезло!
Когда Настя раскололась, о чём, а вернее о ком она думала перед тем, как возле кинотеатра с ней случилось это весёленькое приключеньице (после просмотра фильма с эротическим контентом), мнения врачей касательно её диагноза поменялись. – О принце. Она думала о том уроде! Оказывается, эта идиот-ка продолжала его любить. Даже после того, что он учинил над ней со своими приятелями. Всё ему простила. И уже не только во сне – наяву им грезила… – Гинеколог сказала, что это чистой воды дебилизм. Причём клинический. Что, по сути, уже и является диагнозом. А психиаторша пошла даже дальше, назвав это форменным безумием. Лечить которое нужно электричеством. Но лучше, конечно, ремнём. И мама с обеими была согласна. На все сто процентов.
________________________________________
Глава четвёртая
Серёгины сны
Давай вместе подумаем: что случится, если у себя в квартире возле метро Проспект Мира между кухонным шкафом из ДСП и ржавой батареей ты приколотишь к стене Мону Лизу? Спокойно! Не живого человека. – Картину. Ту самую. Не подделку какую за триста рублей, а настоящую. Которую, – да успокойся же ты, наконец!, – никто её из музея красть не будет. Обойдёмся без уголовщины. Зачем нам конфликты на международной арене? Ещё не хватало! Им ведь, буржуям, только дай повод обвинить нас в чём плохом. Как будто сами они не воруют. – Ещё как! Всё тащат, что плохо лежит.
Ну, то есть картину ты, конечно же, из Лувра сопрёшь. А как иначе? Но не совсем. Как бы это лучше объяснить… Назовем этот фокус как… Короче, возьмёшь ты её из музея во сне. (Хотя никакой это не сон. Вот меньше всего это похоже на сон! Скорее наоборот.)
Так вот, аккуратно, значит, ты её со стенки снимаешь… в городе Париже…
И разумеется, делать это лучше ночью. Что, впрочем, и ребёнку понятно. После полуночи. Под покровом ночной, как говорится, темноты… Чтобы, значит, никто тебе не помешал. Чтобы не путался под ногами и не отвлекал тебя своими бестолковыми замечаниями и восклицаниями. Ну и хорошо бы отрывать её от стены с помощником, то есть в четыре руки, потому что, предупреждаем, картина тяжёлая. Только где ж его взять – такого квалифицированного помощника?… В общем, хорош мечтать! О деле пора думать.
Записывай: поскольку работать ты по любому будешь один, первое и главное – береги спину. Они ведь что там, черти, придумали: – Джоконду больше не страхуют. Потому как не знают, во сколько её оценить. Не в миллиард же! Такие вот крохоборы живут в их бездуховном мире чистогана. А, стало быть, сэкономленные по причине своей неуёмной жадности бабосы они решили потратить на охрану картины. Прикинули и решили, что так проще будет. И надежнее. Сигнализацию какую-то хитрую там поставили, пуленепробиваемое стекло и всё такое прочее. Вот почему она, зараза, такая тяжёлая. Короче, помни, и больше напоминать не будем: насчёт спины это – ни разу не шутка.
Что касается верёвок, проводов от сигнализации и прочих мышеловок для начинающих воров-дилетантов: – об этом забудь. Не заморачивайся на всякую ерунду. Твоя задача – руками за картину ухватиться. То есть не забыть, зачем ты сюда пришёл и почему не спишь, когда все нормальные люди смотрят уже седьмой сон. Вот, собственно, и всё. Больше ничего делать не нужно.
Для надёжности – последний совет – берись за картину обеими руками. Чтобы быть уверенным в том, что ты действительно за неё держишься. А об остальном, как уже было сказано, не парься. Наплюй на всё это. Потому что это уже не твоя забота. Главное, не дёргайся, если эта штука зазвенит. А предупредить мы обязаны: зазвенеть может. Но тебе это должно быть фиолетово. По барабану то есть. Поскольку тебе это только на пользу пойдёт: скорее проснёшься. Чёрт, вот и опять неправильно говорим: – не проснёшься, а благополучно к себе домой воротишься. Самое важное, что ты должен запомнить: держись за свой трофей как можно крепче. И ни в чём не сомневайся. Не говори себе, что это бред и сумасшествие; что всё это тебе только снится; что ты выпил вечером лишнего и теперь тебе всякая глупость мерещится; и что, вообще, воровать нехорошо. А чего ж тут нехорошего? – Короче, ты не о ерунде всякой, а о своей спине думай. Она у тебя одна. Как Родина-мать. Лучшая из всех. Какая исключительно только у советско-го трудящегося может быть. И ни у кого больше. Которая тебя, дурака, страсть как любит. И бесплатно в школе учила. Всяким хорошим вещам. В частности тому, как ты должен её, скотина, любить. И защищать от всяческих врагов. Которые кругом. Которые спят и видят, как бы наши недра прикарманить. Это мы ещё не вспоминаем про врага внутреннего. Которому тоже всегда чего-то надо. Которому постоянно неймётся. И который против коммунизма и всеобщего равенства среди пролетариев и колхозного крестьянства. В общем, про спину помни. Запросто можешь её сорвать. И тогда не разогнёшься, когда окажешься дома с этой дурой в руках. Бывали уже прецеденты.
Для справки: а ведь это не кто-нибудь, а именно Мишка, этот долбанный гуманитарий!, предложил Сергею придумать жульство насчёт Моны Лизы. Провокатор хренов! Сказал, что только в этом случае он Сергею поверит. Мало ли, что там отец про алмазные серёжки рассказывал. Ну и потом, классная же вещь в доме появится. Будет чем гостей удивить. А то всё видик. Надоел уже! Опять же – грабителей бояться не приходится. Потому как ни одному нормальному человеку не придёт в голову, что у тебя в кухне на стенке миллиард в твёрдой валюте висит. Помощником брату он при этом быть отказался. Трусло!
Сергей подумал и сказал, что держать на кухне подлинник Леонардо – бред собачий и преступление против здравого смысла. Некультурно короче. Ведь картину грибок сожрёт. Элементарно. Отказался, одним словом. Почему Мишка ему и не поверил. Тогда Серёжа предложил ему тем же манером оттиражировать взамен импортной картины какую-нибудь раритетную отечественную ценность. Бриллиант, к примеру, из Алмазного Фонда. Выбрать который покрупнее. Там есть из чего выбрать. Алмаз “Шах”, к примеру. Который иранский шах нашему царю за убитого Грибоедова прислал в подарок. Шах таким образом извинялся.
Всё-таки камень – свой, отечественный. И обидно никому не будет. Чего французов-то обижать. Но и тут Мишка пошёл в отказ. Непонятно, чего испугался. А ведь напрасно он сдрейфил. Вот уж никто ворованный камень за алмаз не принял бы. Опять же орехи им можно колоть. Ну, если только знающему чело-веку не давать на него в лупу смотреть.
Стоп, а ведь мы о чём-то серьёзном собирались говорить… О чём же? – Да о том, что может случиться, если Джоконда неважно каким образом поселится на Проспекте Мира. В трехкомнатной квартире на пятом этаже. С балконом во двор. Хорошая, между прочим, квартира. С большой кухней. Для такой кар-тины – в самый раз. И самое ей место – как раз на кухне.
Так вот, первое, что нужно сделать, чтобы начать хоть во что-то врубаться, – это успокоиться. Ничего страшного с той иностранной картиной не случится. В конце концов ей можно обеспечить нормальные жизненные условия – температуру и влажность воздуха. Хотя нет, на этой кухне – не получится. Мишка без макарон не может. Каждый день их варит. Вся кухня в пару.
Наплевать! Не это главное. Какое тут ключевое слово было произнесено? – Правильно: картина поселится, а не переселится. В общем, ничего страшного с ней не произойдёт. Друзья по выходным будут приходить в гости и цокать языками. А девчонки – дружно млеть. Они всегда от таких вещей млеют. И завидовать, что у мальчишек есть собственная хата в центре Москвы. Причём у каждого в ней по своей комнате с большой кроватью имеется. Остаться заночевать здесь – ни разу не проблема. Отказов никому пока что не было. И магнитофон импортный, который бешеных денег стоит…
По поводу картины девчонки наверняка будут спрашивать, кто это мальчишкам так здорово Джоконду нарисовал. И дорого ли Серега за работу заплатил. Поди рублей триста отвалил. Вот некуда ему деньги девать. Миллионщик чёртов! Хотя, он вроде не жлоб. На такси каждый раз трёшку в карман сует. Каждой по трёшке! И вино у него всегда только самое лучшее. Из Берёзки. За валюту купленное. И простыни чистые, шёлковые. Мыло в ванной швейцарское. С ума сойти! Занавеска пластиковая. Дефицитная. Чтобы вода, значит, на пол не лилась. Везёт же некоторым! Другого давно бы уже по 88-ой статье закрыли. А этот назло всем ещё и мерседес собирается купить. Демонстративно. Ну ничего уже не боится! Счастлив-чик. Жениться вот только ни на ком не хочет. Беда с ним…
Стоп, мы, кажется, лупу упомянули. А что, если на Джоконду в эту самую лупу посмотрит эксперт из Лувра? Тот самый, который сегодня утром разглядывал её в Париже, потому как это – его работа. И у которого на этой картине имеются только ему известные метки.
Вот он оглядел картину у себя в Париже, сказал, что всё с ней в порядке, сел в самолет, за какой-то надобностью прилетел в Москву, а тут ему ещё на одну Мону Лизу предлагают взглянуть. Внимание: – в той же самой раме. Со всеми тайными метками того эксперта. Да ещё лупу, гады, ему подсовывают…
Или вот другой пример: на день рожденья своему приятелю, счастливому обладателю Голубого Маврикия (да хоть бы и Розового – не принципиально), на котором вместо «Post Paid» какой-то осёл по ошибке выгравировал «Post Office», вследствие чего этих испорченных марок (весь тираж которых, понятно, тут же уничтожили) осталось только 26 штук!, и то случайно, почему и стоят они сегодня совершенно немыслимых денег, так вот – ты этому имениннику даришь целый кляссер бракованных Маврикиев. С теми самыми «Post Office». Штук двести в большом кляссере. Ты же – щедрая душа. Не жалко тебе. Главное, чтобы тех редких марок у него побольше стало. Чтобы, значит, она у него не одна была. И, соответственно, чтобы он почувствовал себя настоящим богачом.
Интересно, кто-нибудь в курсе: что с ними обоими произойдёт – с тем глазастым луврским экспертом и осыпанным твоими баснословными щедротами филателистом? – Ошибочка вышла – не угадали: кондратий их обоих обнимет. Вот что их ждёт! Что, в самом деле нужно объяснять – почему? Неужели непонятно? – Да потому, что Джоконда тут же перестанет стоить миллиард! В ту самую минуту. Она ведь больше не одна будет. По-умному выражаясь – вещь больше не будет уникальной! И напечатанные с ошибкой почтовые марки тоже вмиг обесценятся. В ту же самую секунду. Кстати, мы кое о чём забыли сказать: несчастными станут и все прочие хранители Маврикиев. Проклянут они тебя, дурака. Можешь не сомневаться. Хорошо, если морду тебе не набьют. Впрочем, нет – не набьют. Потому что они адреса твоего не знают. А если бы знали – скорее всего убили бы тебя к чёртовой матери. Ты же вмиг сделаешь их бедными. И глубоко несчастными.
Это мы зачем-то заговорили про уникальное. Зря, наверное? А что, если спуститься с небес на землю и поговорить о чём-то попроще. К примеру, могут же кому-нибудь понадобиться идеально похожие друг на друга бриллианты? И водой, и весом. Ну, конечно, не с грецкий орех размером. За такие тебя сразу грохнут. Железно! Нет, которые поменьше. Хотя тоже немаленькие. Вроде тех, которые унаследовал от сумасшедшей медсестры Сергей. От той спятившей медсестры, которая плакала водой. Прямо скажем: для того, чтобы воткнуть их в какие-нибудь страшно дорогие швейцарские часы, они не подходят. Слишком для этого велики. А что, если в корону? Да, в корону – самое то. Но где ж их взять – такие, чтоб совершенно одинаковые? Понятно, куда мы клоним? – Правильно. Очень здесь пригодилась Офелия с её подпольными выставками современного искусства. А где ещё она могла показать атташе по культуре одной маленькой, но ужасно благополучной скандинавской монархии горсть идеально похожих бриллиантов? Как сказали бы сейчас – клонов.
Поскольку обоюдовыгодная сделка была проведена по официальным каналам, советская власть, ото-брав у Сергея б;льшую половину валюты, оставшуюся часть выдала ему совершенно официально. Другого за тысячу долларов в нашей гуманной и самой справедливой на свете стране приговаривают к высшей мере и быстренько в подвале расстреливают, а этот баловень судьбы на зависть окружающим абсолютно легально сделался обладателем более чем двух сотен тысяч американских долларов, и ничего ему за это не прилетело. В самом деле ведь мерседес собрался купить! Остаётся только права получить. Мишка – так тот давно уже сдал на права и Серёгу подгоняет.
Понятно, что с валютой это Константин Петрович Сергея прикрыл. Он, кстати, недавно звонил спросить, – а что, и правда, алмаз “Шах” можно размножить? Просил, когда приедет Иосиф, вместе с ним к нему в гости зайти. Сказал, что хочет с обоими кое о чём потолковать. Обещал, что разговор будет интересным. Ох и трепло же – Мишка! Сболтнул, гад, отцу. Вообще не умеет язык за зубами держать! Зато на виолончели играет зд;рово. И за это ему многое прощается. Счастливый он человек. Опять же все девчонки – его. Ну, которые не Серёгины.
На комсомольском собрании Сергея прямо спросили – не хочет ли он, как сознательный советский гражданин, который линию партии одобряет и всячески её поддерживает, добровольно сделать посильный вклад в Фонд Мира? Не обязательно отдавать сразу всю валюту. Можно сначала половину. Сергей сказал, что нет, не хочет. Валюта ему самому пригодится. А с какой, собственно, стати? Вот церкви, что неподалеку от дома (рядом с Безбожным переулком), он денег может и даст. Потому что поп там хороший. Не гнида брехливая. И живёт по своей вере. Честно. Денег ни у кого не вымогает, людей любит и говорит всегда то, что на самом деле про всё то дерьмо, что вокруг творится, думает. Ничего не боится. И про Бога рассказывает так, что даже поверить ему хочется. Жаль, если сошлют его в провинцию. А ведь как пить дать сошлют! Сейчас уже почти все попы в КГБ на своих прихожан стучат. А этот по совести живёт. Ну и пусть ссылают. Лишь бы не убили. Точно, вот ему он денег даст. Больно уж с ним интересно за жизнь разговаривать. И о смерти. А про то, какую линию Сергей одобряет и поддерживает, он как-то не припомнит, чтобы когда перед кем свою душу изливал. Не было такого, чтобы он её перед посторонними с дуру открывал. Так что лучше пусть каждый за себя говорит, а на него чужого не вешал.
Скандал разгорелся ужасный. Сергея не то, что из комсомола собрались погнать. Ребром был постав-лен вопрос – а может ли такой антисоциальный элемент, который угощает одноклассников импортной жевательной резинкой и Кока-колой учиться в передовой советской школе. Скандал, однако, как вспыхнул, так быстро и погас. Генеральный секретарь нашей родной коммунистической партии товарищ Юрий Владимирович Андропов лично позвонил директору школы и попросил его не в службу, а в дружбу напомнить Сергею о том, что, когда в четверг он отправится к нему, к товарищу Андропову, в гости, то, чтобы он не забыл захватить с собой брата. Хватит ему уже Мишку прятать. Все знают, какие они оба ярые антисоветчики, но нельзя же вечно от Юрия Владимировича бегать. Пусть скажут генеральному в глаза всё, что о нём и про советскую власть думают. Он, Андропов, не кусается. Опять же в четверг и дядя Костя к нему с женой придёт. Уж наверное он в обиду своих подопечных не даст. Будут пирожки с брусникой и малиновое варенье. Приходить к пяти.
У директора школы поднялось давление и случился понос. А завуч братьев-антисоветчиков вдруг всей душой полюбила. Горячо и, что примечательно, в тот же самый день. За искренность, наверное, и за комсомольскую прямоту.
Спасибо Офелии. Её работа. Кто ещё мог тот судьбоносный для ребят телефонный звонок организовать! Да, много чего полезного эта добрая женщина сделала для Сергея. И для Мишки. Очень она их лю-била. Своих ведь детей у неё не было. После той истории, которая, как она рассказывала, произошла с ней во время войны, что-то у неё с деторождением разладилось. Странно, ведь родилась она после войны. Жалко, что умерла.
Как Офелия могла так долго скрывать свою болезнь, загадка для всех. Даже Иосиф не почувствовал. Замотался и проморгал беду. Страшно горевал. Когда прилетел на похороны, так и сказал Константину Петровичу:
– Лучше бы я вместо неё умер.
– Нет, уж лучше я. У тебя же дети.
– Или ты, – тут же согласился с другом Иосиф. Они уже прилично выпили.
– Нет, лучше всё-таки ты, – передумал Константин Петрович. – Серёжка с Мишкой уже выросли. И вообще живут отдельно от тебя. Нечего ими прикрываться.
– Пожалуй. Тогда, конечно, я. Ты мне вот, что скажи – как теперь жить будем? Все меня бросают. Может, и в самом деле в Москву перебраться? Что ты там про институт говорил?…
________________________________________
Когда Сергею исполнилось пятнадцать лет, он понял, что со страхом смерти нужно что-то делать. Причём срочно. Решительно и радикально. Потому что так больше нельзя. И придумал, что он умрёт не тогда и не так, как все остальные прочие граждане умирают, которые живут в постоянном страхе. И не только не в состоянии из этого страха выбраться, но, за долгие годы с ним свыкнувшись, уже его и не замечают. Считают, что всё с ними в порядке. То есть что ничего на свете они не боятся. Правда ведь уже не замечают. Ну, раз живут в нём постоянно. Практически с рождения. То есть каким-то образом к нему приспособились. Страшная вещь – привычка. Воистину, когда плывёшь в лаве, температуры потока уже не чувствуешь.
Так вот, Серхио, как до сих пор его обзывал Мишка, положил себе иной финал: когда покажется, что он уже достаточно пожил, то он сам поставит точку в этой игре. Жёстких рамок устанавливать он не стал. Сказал, что не сейчас, а когда-нибудь потом. Необязательно когда чем-нибудь заболеет. В общем, непонятно когда. А до тех пор он смерти бояться не будет. Ну, раз он сам касательно этого деморализующего вопроса примет решение. А до тех пор он будет открыто смотреть смерти в глаза и категорически её не бояться. Потому что не она его заберёт, когда ей вдруг вздумается, а он сам храбро самоубьётся. То есть когда этого захочет он! Мишка над ним посмеялся. Но в действительности за него испугался. И, естественно, тут же позвонил отцу.
Что любопытно, бояться смерти Сергей действительно перестал. Причём уже не только смерти, но и чего бы то ни было вообще. В прошлой жизни он особым храбрецом не был и в море мог заплыть шагов на двести. Не больше. Дальше, кстати, и другие не рисковали плавать. Страшно всё-таки. Теперь же, приезжая с Мишкой к Иосифу на каникулы, он надевал ласты и уходил в море. Четыре часа плыл в сторону Турции. Четыре – обратно. На вопрос, – что и кому он хочет этим доказать и чего он там, в море, хамски играя на нервах окружающих, ищет?, – Сергей ответил хорошо и просто, что он ищет настоящую тишину и одиночество, а вообще-то присматривает для себя подходящее место и ситуацию, когда ему захочется комфортно умереть. Иосиф от этих его слов про “комфортно умереть” чуть с ума не сошёл. И Мишка тоже весь испереживался. Оба они, однако, скоро убедились в том, что Сергей и в самом деле перестал бояться того, чего боятся все нормальные люди, которые градусники не раскусывают и пальцы в розетку не суют.
На рожон, однако, Серёжка не лез. То есть не заявлял, что он бессмертный. И глупостей не делал. А посему и нечего за него волноваться.
По этой ли причине Серхио стал меняться или потому, что близко сошёлся с тем попом, который за христианство не агитировал, а просто кормил его умными разговорами о том, какая ещё бывает на этом свете, то есть при нашей жизни, замечательная любовь, неизвестно. Известно лишь, что от избытка шальных денег, недостижимой для советского человека свободы говорить крамолу и располагающей к разврату квартиры, он каким-то чудом умудрился не испортиться. Более того, в девятом классе он уже подрабатывал санитаром на станции скорой помощи. Так что, когда Мишка поступал в консерваторию, Сергей с первого раза, вообще без всякого труда сдал экзамены в медицинский институт. В тот же институт через год пришёл и Мишка. Как он умудрялся учиться одновременно в двух вузах – загадка, но как-то умудрялся. А вообще-то они оба к концу каждого учебного года оказывались на грани нервного срыва. Сергей ведь скорую не бросал. Более того, уезжая по вызову, скорая уже иногда обходилась без врача. Одного Сергея с водителем хватало.
Однажды, понимая, что нервы не железные, и могут невзначай порваться, братья решили рвануть на денёк в Новороссийск. Поехали поездом. От самолета отказались сознательно. Поскольку железная дорога уже сама по себе – неплохая терапия. Любили они ездить на поезде.
Хорошо было ехать. Спокойно. Даже вино пить не хотелось. Хотя оно у них с собой было. Вечером забрались на верхние полки. Свою нижнюю Сергей отдал женщине, которая ехала с маленьким сыном. С её мальчишкой была беда: его ноги совсем не ходили. С рожденья. Вот мамаша и везла его к какому-то знахарю. Про которого рассказывали сказки, будто бы он чудеса творит.
Когда заснуть не получилось и они отправились в тамбур покурить, Мишка сказал, что такое не лечится. И Сергей с ним согласился. Понятно, что никто с этой проблемой несчастной мамаше уже не поможет. Никакой знахарь. Даже за очень большие деньги.
Спать им всё-таки захотелось. Но, когда Сергей залез на свою полку, сон куда-то пропал. Полночи он не мог уснуть. Всё думал об увечном пацане – спавшем под ним на нижней полке. О том, за что ему при-летело такое несчастье. За какие-такие грехи? Утром Сергея растолкал Мишка. Сказал, что хватит дрыхнуть, потому как уже Москва. Кольцевую проехали. И туалет закрыли. Так что придётся до дома терпеть. Мамаша внизу заплетала дочери косичку. Весёленькая такая девчонка, забавная, а, главное, совершенно здоровая! Свои чемоданы женщина уже выставила в коридор. Мишка сказал, что с поклажей он ей выйти из поезда поможет. Пусть лучше она за дочерью следит. Никакого мальчишки в купе не обнаружилось. У той женщины, как успел выяснить Сергей, вообще не было сына. Никогда! Она даже искренне удивилась вопросу. Вроде бы не было об этом вечером разговора.
Когда приехали домой, Мишка сказал, что с головой у него сегодня происходит что-то не то. Укачало должно быть. Вроде и не пили вчера, а как пьяный. Ну вот совершенно не отложилось в башке, что на море они побывали. Как будто кто-то взял и вырезал ножницами это их путешествие-экспромт. Причём целиком вырезал! Нет, как в Новороссийск поехали, он помнит. И как в Москву вернулись – тоже. А вот чтобы они к морю ходили. Или со школьными друзьями встречались… А главное, если они выехали из Москвы в среду вечером, то как они могли вернуться домой утром четверга?! Может это они в ту среду к отцу поехали, что неделю назад была? Как-то всё спуталось…
Сергей прямо спросил, помнит ли он мальчишку с парализованными ногами. Мишка изумился:
– Что, и тебе тот же сон приснился? Может, мы оба чего-нибудь плохого съели? А мы точно вчера не пили?
– Сон, говоришь? Да ты сам сказал – уехали мы в среду вечером, а утром в четверг уже вернулись. Среда – это не на прошлой неделе. Та наша среда вчера была.
– Ну, может, я что-то напутал… Слушай…
– Чего?
– А может это у тебя как во втором классе?
– Ты о чём?
– Ну, помнишь, ты рассказывал, как с каникул вернулся?
– После второго класса?
– Ну да! Второй класс ты помнил. И летние каникулы. Вплоть до 31 августа. А, когда первого сентября пришёл в школу, выяснилось, что ты пришёл не в третий, а в четвёртый класс. У тебя тогда куда-то целый год пропал. Да как чётко! Словно его корова языком слизнула. Вчера тридцать первое августа было одного года, а сегодня – первое сентября уже другого.
– Да, правда… Не знаю, куда тогда год подевался.
– Вот, может, и сейчас?…
– Что сейчас?
– Ну, кто-то вырезал у нас обоих из памяти поездку в Новороссийск. Мы там с тобой, конечно же, побывали, с кем-то, может, даже и встречались, а вот…
– Да не были мы с тобой ни в каком Новороссийске, идиот! Собери уже мозги. Когда? Мы бы толь-ко сейчас к Новороссийску подъезжали! Тот наш вчерашний поезд на Новороссийский вокзал че-рез полчаса как раз и придёт. Вернее, пришёл бы…
Спустя месяц Мишка ни про какую “поездку к морю” уже не помнил. – Какая поездка? Что за глупости? Посреди семестра? В какую ещё среду? Пьяный ты, что ли?
Сергей доставать Мишку не стал. Понял, что это бесполезно.
Иосиф, приехавший навестить ребят, выслушал Сергея очень внимательно. И разволновался. Спросил, не пил ли Сергей из той женщины. – Ну, может ночью, когда все спали? В сексуальном плане она тебе не приглянулась? Что, просто пожалел её? Не её? А кого? Мальчишку безногого, что ли? Звёзды перед тем, как заснуть, видел? Нет? А как же? Любопытно…
– Людей, значит, любишь?
– Угу.
– Что, всех? Без разбору?
– Угу.
– Даже козлов безмозглых? Или сволочей.
– Всех люблю. И не только людей. Вообще всё живое.
– Почему?
– Не знаю. Просто люблю. Потому что не могу по-другому. Это же так естественно! Может потому, что мы все умрём. Я словно бы весь мир в себе обнимаю… Такой он, если глаза поднять, огромный, а весь во мне умещается… Ну чего ты на меня так смотришь?!
Иосиф, узнав, что Мишка сдался и предпочёл эту историю забыть, расстроился. Такой крутой опыт выпала удача пережить! Не исключено ведь, что и он тоже в том Серёжином проекте каким-то боком поучаствовал. Даже скорее всего. Свидетелями подобного просто так не оказываются. Статистов здесь не бывает. Копнул бы поглубже. Чего он в самом деле испугался? А вдруг припомнил бы что интересное. Приоткрыл бы дверку. И увидел… С этого и началось бы его вхождение в профессию. Психиатром ведь захотел стать. Опять же музыкант такие тонкости должен ловить на уровне ощущений. Все эти эфемерные материи… Чего как бы и не было, потому что это якобы в принципе невозможно. А на чём ещё он собрался учиться? Просто умные книжки, что ли, читать? Не им, кстати, написанные. Зачёты сдавать… Серёжка, тот свой шанс не упустил. И ничего забывать не намерен. Это же – подарок судьбы! Растёт мальчишка. Впрочем, уже и не мальчишка. Как он красиво заехал Косте насчёт того, что в войну противостояли две практически идентичные тоталитарные системы! И, как одной хребет тогда сломали, так и другая скоро к чертям собачьим загнётся. Под собственным весом обвалится. Когда жрать окажется нечего. Потому как уже вся насквозь трухлявая. И никто здесь больше ни во что не верит. Одно враньё кругом. И насилие над личностью. Молодец!
А, может, Мишка вообще зря в психиатрию подался? Тут ведь в каких-то вопросах нужно не просто смелым быть. И не бояться рисковать. Учился бы своей музыке. Неплохо вроде у него с этим получается. Уже сейчас он лучше своей матери играет. Чего разбрасываться? На кой чёрт ему два верхних образования?
________________________________________
Каникул еле дождались. Наряду с плаванием в море у них теперь завелось другое развлечение. И хоть каждый год – одно и то же, а вот до сих пор не надоело. Иосиф эти их гастроли уже ненавидел. А ребятам они действительно нравились. Во-первых, лето. То есть – учёбе конец. А во-вторых, приключение. И вполне себе романтическое. Мишка тут, понятно, всегда бывал главным. Поскольку он единственный из всего их студенческого театра был настоящим профессионалом. У остальных энтузиастов образование в лучшем случае ограничивалось детской музыкальной школой. А он был настоящим студентом консерва-тории. Даже их дирижёр не имел столь высокого образовательного статуса. Надо сказать, что студенческие театры существуют сегодня почти в каждом вузе. Но чтобы самодеятельный театр обзавёлся вдобавок ещё и собственным оркестром – действительно редкость. Пусть их оркестр был совсем небольшой, зато самый, что ни есть, взаправдашний. Так что даже сказки для детей студенческий самодеятельный театр ставил музыкальные. Ну и, конечно, эстрадные концерты. Выездные. По колхозам. Как же тут без оркестра? Собственно, концерты и делали гастроли возможными. То есть в каком-то смысле рентабельными. Так-то кому в провинции нужен студенческий драмтеатр? Пусть даже из сам;й Москвы…
По странному стечению обстоятельств гастроли в том году проходили в Рыбинске, который вследствие недавней смерти очередного престарелого генсека спешно переименовали в Андропов. Словно бы нарочно приурочив эту глупость к приезду москвичей. Знали бы рыбинцы, кого они должны были за это счастье благодарить, наверняка пришли бы сказать Сергею спасибо. Может ещё и глаз ему подбили бы. Но они не знали. И это хорошо. Слава Богу, Мишка хоть об этом секрете не был в курсе. Дядя Костя про-сил Иосифа никогда, никому и ничего не рассказывать. Даже Сергею. А то не про кого стало бы эту книжку писать. Рыбинцы, они такие…
Насыщенная личная жизнь на ежегодных гастролях отнюдь не мешала братьям успешно и с удовольствием музицировать. То есть на качестве выездных концертов по области и вечерних стационарных спектаклей в местных театрах она никак не сказывалась. Выступления всегда проходили на ура. Аплодисменты, хвалебные заметки в районных газетах и временами даже цветы. Всё было просто замечательно. Опять же, не будем забывать – лето. Ребята чувствовали себя фантастически свободными и счастливыми. Как будто их выпускали погулять из лепрозория среди здоровой нераспуганной публики, которой ничего про их страшный диагноз не сказали. Так всегда случалось на летних гастролях. Почему братья и ждали их весь год. Оба семестра. Особенно плотно начиная с февраля. Однако, на этот раз ребята реши-ли: никакой личной жизни. Всё – шабаш! Ничто не должно помешать им в этот раз расти над собой и духовно развиваться.
Удивительно, но это ведь Мишка первый высказался насчёт того, чтобы духовно расти. Должно быть потому, что осенью ему предстояло сыграть в Большом зале Московской консерватории ужасно ответственный концерт. С оркестром, состоящим из студентов первого и второго курсов. Вот почему он и агитировал за повышенную нравственность. Чуть ли не в монахи наш гений решил записаться. Тем не менее уже в поезде он умудрился закрутить любовь одновременно с двумя подружками, которые из-за этого немедленно начали друг дружку ненавидеть. А вчера он на всякий случай сделал и ещё один “нечаянный” заход, отвесив мимолётный и почти невинный комплимент рыжей студентке-невропатологу насчёт её маленькой, но, как он выразился, восхитительно красивой груди. Про запас её похвалил. Что называется – на будущее девчонку замотивировал. Исходя из принципа “много – не мало”. Поскольку у рыжей в Москве был жених, другую на вокзале провожал любимый муж, а у третьей и вовсе имелся ребёнок, Мишка чувствовал себя в полной безопасности, когда можно не заморачиваться на всякую пошлую ерунду вроде женитьбы, а думать исключительно о высоком. И при этом он ведь всё успевал. Даже позаниматься после спектаклей. Прямо там – на опустевшей театральной сцене. Перспектива исполнить осенью концерт Дворжака с консерваторским симфоническим оркестром – это действительно серьёзно. Вы-лететь из сольной формы никак нельзя. Притом, что игра в любом оркестре, а тем более в любительском очень даже эффективно из неё вышибает. Даже заметить не успеваешь, как форму потерял.
Мишка сделал вид, что не заметил того, как плоская рыженькая студенточка, сама на себя изумляясь, прокралась в зал и спряталась за колонной. Непонятно с чего ей вдруг захотелось послушать из зала – как звучит хвалёная итальянская виолончель, которую Мишке подарил Сергей (не спрашивайте, сколько она стоит!!). Просто послушать и составить собственное объективное мнение. Ведь слушать со сцены – это же совсем не то. Когда не видно лица. А то все говорят…
Господи, какая же потрясающая музыка у этого Дворжака! Прямо до мурашек пробирает. Все чакры раскрываются сами собой. Совершенно невозможно ей противиться… И какой, оказывается, замечательный инструмент – виолончель. Вот ведь не знала. А все говорят – скрипка, скрипка… Царица музыки. Какая же она царица?! – Когда тут такое… Господи, какое это счастье, когда можно вот так: – только ты и эта прекрасная музыка… Для меня ведь одной он сейчас играет… Как всё вокруг возвышенно и прекрасно. Так чисто… В двух вузах, говорят, учится. Бедный. Наверное, даже и девушки у него ещё нет… А когда ему? Такой красивый… И несчастный… Господи, какое вдохновенное у него лицо! Только он и эта его божественная музыка… Ну и что из того, что еврей… Они, говорят, мужья хорошие. Всё в дом несут. И в постели ничего так себе…
Зато Сергею развратный рыбинский воздух расти над собой и любить сразу всё человечество не помешал. Причём какой-то уже оторвавшейся от реальности, совершенно нечеловеческой любовью, способной довести нормального человека до нездорового выключения рассудка и потери трезвого взгляда на вещи.
Как обычно, где-то в половине десятого вдоль набережной он возвращался после спектакля из театра в гостиницу. Шёл он один, потому что мишка остался доводить до нужной кондиции рыжую. Эх, доиграется парень! Как с цепи сорвался.
Почему Сергей лишил себя на этих гастролях личной жизни, ведь Мишкино предательство автоматически освобождало от данных сгоряча обещаний и его, сейчас уже невозможно сказать. Неизвестно почему. Короче, шёл он один. Но почему-то нимало от этого не страдал. Что уже само по себе ненормально и должно было бы его насторожить. Не для того люди ездят со студенческими коллективами на гастроли, чтобы возвращаться вечерами в гостиницы в гордом одиночестве. Как бы то ни было – факт: Сергей шёл в их с Мишкой номер один, но при этом несчастным себя не чувствовал. Наоборот, с ним уже с утра начали происходить непонятные вещи: после завтрака, к примеру, он весь изнутри засветился и даже сейчас ещё продолжал чему-то глупо улыбаться. Пьяным, заметим, он не был. И тем не менее, повторимся, он улыбался.
Сергей прекрасно видел, как его ноги ступают по асфальту. И видеть это ему было приятно. Что-то мягкое и пушистое, как вымытый шампунем и высушенный феном лисий хвост, ласкало его воспалённый лоб. А вот уже и тёплое молоко полилось за шиворот…
Начали зажигать фонари. Со зрением всё было в порядке. Никаких галлюцинаций и даже намека на мигрень. Спрашивается, какому нормальному человеку будет приятно смотреть, как его ноги вышагивают по асфальту? Что в этом хорошего и чему тут можно радоваться? Ещё раз повторимся: Сергей был абсолютно трезв. И ничего у него не болело. Пожалуй, он был сегодня даже как-то избыточно трезв. И отмен-но здоров. Железно!
Уже прилично стемнело и начиналось то время, которое в народе ошибочно называют “куриной слепотой”. Но Сергей продолжал видеть всё предельно чётко. С необыкновенной ясностью. Фары машин в глаза не били. Никто их не слепил. Потому что никаких машин и не было. Куда все они подевались – ещё одна неразрешимая загадка в этой истории. Но их правда не было. Должно быть поэтому Сергей стал как-то особенно тих и спокоен, как будто остался в этом городе и вообще на всём белом свете один. Как будто он не ушёл с опустевшей сцены, а продолжал идти и вообще жить посреди декораций какого-то волшебного театра.
Кстати, прохожих он также не встретил. Никто его не отвлёк и не напугал. На всём пути до гостиницы он не встретил ни единого человека. Что, конечно, очень и очень странно. Но даже и это ему странным тогда не показалось. Вот он придёт сейчас в номер, переоденется, заварит чай… Впрочем, до гостиницы он не дошёл…
Когда его ноги перестали касаться асфальта и тем не менее, даже оторвавшись от земли, не перестали куда-то идти, Серхио, наконец-то, насторожился. Не то, чтобы он испугался, но по крайней мере подумал о том, что у него должна сейчас закружиться голова и надо бы шагать осторожнее. Ведь он всю жизнь боялся высоты. Даже по бордюру высотой в пятнадцать сантиметров он не мог ходить. Земля уходила из-под ног. И голова начинала противно кружиться. Пройти по висячему мостику для него было делом совершенно немыслимым, требующим подлинного героизма. Водитель скорой помощи, который при виде крови запросто мог грохнуться в обморок, над Сергеем смеялся.
Голова, однако, не закружилась. Что Сергея немного успокоило. И даже позабавило. Он ведь уже с утра предчувствовал, да что там предчувствовал – точно знал, что в его жизни сегодня случится что-то хорошее и чрезвычайно важное. Во всяком случае может случиться. Вот он весь день и ждал этого волшебства. Подспудно к нему готовился. Наверное, оно сейчас и начиналось…
Сергей продолжил восхождение. То есть никуда он на самом деле не восходил, а шёл себе прямо, по чему-то ровному и вполне себе твёрдому, как и прежде шёл, только вот тротуар уходил из-под его ног всё дальше и дальше вниз. А ещё куда-то в прошлое. В темноту и… забвение. Страшно тем не менее не было. Но вот что его удивило: по мере того, как он удалялся от земли, а он был уже метрах в ста над городом, становилось теплее. И светлее. А ведь по идее должно было быть наоборот. Во всяком случае теплее становиться не должно было. Точно! И ещё – воздух, который он вдыхал, становился влажным и ароматным. Пахло чем-то нездешним. Не рекой. Во всяком случае не Волгой. И вообще не этим городом. А как этот город вообще называется?…
Потом он увидел деревья. И ничуть этому не удивился. К ним ведь, собственно, он и шёл. Знакомая тропинка вела прямо к ним. Откуда-то он знал, что сейчас придётся пройти через лес. Вот поэтому и не удивился. Неведомые ему птицы, шелестя огромными мягкими крыльями, летали вокруг.
И небо здесь было необычного цвета. Не синего, а какого-то зеленоватого. Нет, оно было скорее бирюзовым. И невероятно высоким. Солнца вот только нигде не было видно. Но и без него здесь было светло. Как днём.
Выбравшись из сумрачного и немного душного тропического леса, Сергей увидел картину, опять-таки показавшуюся ему знакомой. Словно бы он уже видел где-то открытку, на которой всё это было сфотографировано. Горы вдали. С белыми вершинами. Наверное, очень высокие. Ну точно – знакомые горы! Что-то родное. Как хорошо! И как тихо было вокруг…
Сергей сказал себе, что здесь сейчас определённо полдень. Самый разгар дня. Пусть и без солнца. А там, на Земле, уже ведь стемнело. Наверное… Никакого Рыбинска, впрочем, Сергей давно уже под собой не видел. А что такое “стемнело”? И какой ещё Рыбинск? Где это? На какой ещё Земле? Что это слово вообще означает? Ноги шли по твёрдому. И голова была необыкновенно ясная. Совсем не кружилась. Усталости также не было.
Потом он увидел людей. И очень этому обрадовался.
Они сидели по краям дорожки метра в полтора шириной. И Серхио даже не сразу понял, что идёт по столу. Вернее, по ковру из полевых цветов, по бокам которого прямо на голой земле сидели люди. При этом они что-то ели. Он не видел, чтобы они жевали, но откуда-то знал, что они сейчас трапезничают. Может потому, что в руках у всех были чаши с питьём или с чем-то ещё?
Сергею стало неловко идти по столу, но деваться было некуда. Слава Богу, он хотя бы не наступал на фрукты, а только на траву и цветы. Всё-таки стол был широкий. Опять же никто не сказал ему: – “Куда прёшь, дебил?! Ослеп, что ли, придурок? Не видишь – люди культурно закусывают? Сойди немедленно со стола, дубина, пока тебе в репу не настучали!”. Напротив, все улыбались и приветливо ему кивали. Как старому знакомому. Которого здесь явно уважают и любят. Которого они как раз понятными жестами и приглашают идти по этому странному столу из цветов туда, где, судя по всему, ему тоже отведено посадочное место. Где он мог бы так же, как и они, сесть на землю и чего-нибудь со всеми выпить. Или съесть. Да, длинный был стол.
Поначалу Серхио просто вежливо кивал на приветствия незнакомых ему людей. В конце концов он же – воспитанный человек. Но в какой-то момент он странным образом начал понимать, что не так уж они ему и незнакомы. Вот он решился заговорить с одним. Потом с другим. А на каком языке? – Со вторым на санскрите. Наверное… А с первым? – Он не мог сказать точно. Но они друг друга отлично поняли.
Вот он остановился поболтать с похожим на мумию… Даже невозможно определить возраст… Поболтать? – А разве были произнесены какие-то слова? – Однако, как-то ж они общались? Из того разговора, в частности, Сергей вынес, что его здесь заждались. Так что нечего бревном стоять и лясы точить. Нужно дальше идти. И поскорее садиться на отведённое ему место. Потому что солнцу пора было вставать.
– Так это у них сейчас ночь? А день ещё только впереди? В самом деле? Это у них такой рассвет?! Ничего себе! А как же в этих краях выглядит настоящий дневной свет? Тёмные очки не понадобятся? Чёрт, в гостинице остались. Не знал же…
Сергей чуть не спросил у слепого старика, – почему на завтрак пришли одни мужчины и почему они все такие старые, а главное – девушки у них тут вообще есть?, – но постеснялся. Во-первых, потому что вдруг понял: все эти люди умерли не одну тысячу лет назад, и спрашивать их про девушек с его стороны было бы несколько бестактно, а во-вторых, как-то в принципе неправильно задавать вопросы в такой ситуации – его тут за умного держат, а он… Короче, Сергей пошёл топтать цветы дальше, не видя конца и края этому диковинному столу.
В какой-то момент он взял, наконец, правильный темп. Не то, чтобы ускорил шаг, но больше уже не застревал. Теперь, не останавливаясь, он успевал не только кивнуть каждому приветствующему его аскету, но и бросить тому на его родном языке несколько добрых слов, называя при этом его по имени. Странное у него было к ним чувство…
Он шёл так час или два. Пообщавшись по меньшей мере с тысячью святых… Интересно, за кого эти отшельники его принимают?
Мимо пролетела прозрачная птица. Это была мысль. Но она не уместилась в его голове. Голова для этого должна была быть не то, чтобы в сто раз больше, а вообще другая. Не человеческая. И уже не про-сто умная. А такая, которая вообще не думает, потому как думать ей в принципе незачем. Которая и так всё знает. Вообще всё! И давно. Ну, то есть, которая уже всё знает. Она ведь такой родилась – уже всё знающей.
И тем не менее птица пролетела не зря, задев крылом его щеку: Сергея ошеломила чудовищная до-гадка… О чём-то таком он нечаянно подумал сегодня утром. В гостинице. Когда его прострелило сума-сшедшее предчувствие. Он ещё обозвал себя тогда идиотом. Поделился этим своим наваждением с Миш-кой. Тот тоже посмеялся. И насчёт идиота подтвердил. Сказал, что надо завязывать обсуждение с попом вопросов, в которых ни черта не смыслишь. Что всё это – опиум для народа. Что нужно крепко стоять ногами на земле, а не витать в облаках. Сейчас конец двадцатого века, а не средневековье какое. И ещё он добавил, что на Сергея тощая девчонка со вторых скрипок пялится уже просто неприлично как. Так что с этим надо что-то делать.
– Может посодействовать? Она с той рыжей в одном номере живёт. Можно что-то придумать. Ты здесь – я туда… А вот не надо было угощать эту дуру мороженым! И шутить с ней на такие темы. Она ведь завелась как эта… Забыл? – Мы ж на гастролях. Идиот!
И тут Сергей увидел… Да действительно, обеденный цветочный стол должен был когда-то закончить-ся. Всё ведь когда-нибудь кончается. И стало понятно, что на земле ему сидеть не придётся.
Назвать креслом эту любопытную конструкцию было нельзя. Никак. Но не трон же! Впрочем, а как иначе ты это назовёшь?… Неужели? Они что, совсем уже? Точно не ошиблись? У каждого столько заслуг. И все – такие хорошие! Почему же он? Стоп, а, может, они сговорились его разыграть? – Да вроде нет. Все были с ним приветливы не из вежливости, а выказывали ему своё дружелюбие абсолютно искренне. Да здесь такие театральные штуки просто и невозможны! Господи…
Шагов за пятьдесят до толстенного столба бело-золотистого живого света, бьющего прямо из земли словно из упавшей на траву гигантской газовой горелки (который Сергей издали принял за трон и который, пожалуй что, троном в действительности и являлся), Он уже ни в чём не сомневался и глупых вопросов Себе больше не задавал. Какие тут вопросы? Он ведь уже вспомнил – Кому полагается сидеть на этом троне: – Тому, Кто всегда на нём и сидел. Ещё прежде, чем эти умершие тысячелетия назад праведники родились. А ещё Он понял, почему здесь завтракают одни мужчины. Потому что Он никогда ещё не был женщиной. Подумал и сам себе удивился:
– а почему, собственно? Как это может быть? – Бред какой-то Я сегодня несу! Совсем уже заигрался, идиот…
Ещё бы Он не знал всех этих стариков, когда прожил жизнь каждого из них! С первого и до последнего их вздоха. В разное время Он побывал ими всеми. И, здороваясь с каждым из них, Он, получается, здоровался с самим собой! Нет, как это Он не рождался девчонкой?! – Да сколько угодно! Тыщу раз. Он был всеми. Даже Пилатом. И Тем, кто лает, когда спрашивают, как Его зовут. Даже собственной матерью. Наверное… Да что там – наверное? – Наверняка был!
– В самом деле – сумасшедший какой-то сегодня день. Форменный сексизм получается! Надо с этим что-то делать. Неудобно получается. В следующий раз обязательно нужно будет девчонок на завтрак позвать. Чем вот только их угощать? Овсянки, что ли, для них сварить?
Когда Он уселся в своё кресло и снова стал светом, Леонтина налила в глиняную чашу, непонятно от-куда взявшуюся в Его руке, только что сваренный ею обалденно ароматный кофе. Эфиопский должно быть. Ужасно вкусный… Свет, исходивший из Серхио, разливался в мир застывшим временем и покоем. Начинался новый день…
________________________________________
Когда Сергей открыл глаза, на его губах ещё оставался вкус кофе. Мишка, пытаясь глядеть в сторону, возился с кипятильником. Собирался выпить растворимого кофе. Вот, начал помешивать в стакане эту бурду, стараясь громко ложкой не звенеть. Сахар он не нашёл. И, разумеется, по этому поводу расстроился. Но спрашивать у Сергея, куда тот положил сахар, не решился. Меньше всего ему сейчас хотелось, чтобы Сергей проснулся и начал расспрашивать его о том, где и с кем он провёл ночь.? И почему явился в гостиницу лишь под утро? О том, как он будет играть на выездном концерте ужасно красивую вещицу Форе (чтобы не растерять сольную форму), не поспав ночью ни минуты, Мишка старался не думать. Его и так уже неслабо подташнивало от недосыпа и от того, чем он всю ночь занимался. Лишь бы Серёга не взялся читать ему нотации и не устроил скандал. Где надо, там он и провёл ночь! А с кем – не его собачье дело. С кем надо Миша её провёл! Что он – мальчишка, что ли? Отчитываться должен?! Большой уже и знает, что хорошо, а что не очень. Как-нибудь сам разберётся.
А Сергей ни о чём таком спрашивать его и не собирался. Потому что в это время пытался вспомнить лицо женщины, недавно наливавшей ему в глиняный бокал невероятно вкусный кофе. Только что, минуту назад он его ещё помнил. Вот прямо перед собой его видел. И, главное, понимал тогда – кто она. Даже знал её имя. А сейчас…
Давайте разбираться – что испытал Сергей по пробуждении? Ну, когда он сошёл с небес на землю. Какие чувства его обуревали? Господи, какое красивое слово мы нашли – “обуревали”! Да, прекрасно сказано. Обуревали! А, может, лучше было сказать – накрыло? “Сергея накрыло чувство…” Нет, это уже как-то не очень. Что-то здесь не то. Слишком уж плохая у этого слова коннотация. Отрицательная. Накрывает обычно медным тазом. То есть когда всё прекращается. С концами. И ничего хорошего тогда больше не происходит. Тут же – совсем другое дело. А может – обуяло?…
Ладно, всё понятно: остановимся на “обуревало”.
Итак, что Сергей чувствовал, когда проснулся? – А что может испытывать Бог, который ещё не забыл, что Он – Бог? Времени ведь прошло совсем ничего. И не беда, что Он проснулся на втором этаже воз-можно не лучшей, но и не самой плохой рыбинской гостиницы (с санузлом непосредственно в номере между прочим, а не в конце коридора, как в прошлом году в Саратове) в шкуре без пяти минут дипломированного московского доктора, которого так ценят на станции скорой помощи, что уже и не знают, как будут без него обходиться, когда он закончит вуз.
Так что Он ощущал? – А чего тут думать? – Он испытывал то же самое, что обычно испытывает Бог, который в миллионный раз запихивает себя в тело случайно подвернувшегося Ему человека. И причём на сей раз почему-то никакого не аскета. Даже скорее наоборот. Ну вот ни разу же не святого! Что ж тут непонятного? – Вот это самое чувство Сергей сейчас и испытывал.
Ладно, всё ясно. Не хочется говорить по-человечески, валять дурака захотелось? – Тогда зайдём с другой стороны. Было Сергею стыдно за то, что в действительности Он не святой? Только по-честному. – Скажем со всей прямотой и ответственностью: – нет, стыдно Ему не было. Не потому, что Он – чурбан бесчувственный. И совесть в нём не ночевала. А потому, что Он всё ещё оставался Богом. А Богу незачем стыдиться. Чего бы то ни было! А с какой, собственно, стати? Да это у Него элементарно и не получится! Можете поверить нам на слово. Независимо от того, кто и что из нас про Бога думает. И предполагает, что Он может чувствовать. А, между прочим, Сергей в этот утренний и судьбоносный для него час (ещё бы, конечно, судьбоносный, какой же ещё!) и не испытывал чувств или желаний, которых нормальный человек мог бы начать стыдиться. Ну не может дерево переживать за то, что газета “Правда” врёт напропалую и ни разу, даже случайно слова правды не скажет! Или что в Совке сейчас идёт перестройка, а про Чернобыль людям всё равно забыли сказать. По привычке.
Ему, дереву, всё это фиолетово. То есть ему просто наплевать на всё с высокой колокольни! Вот и Сергей в эти благословенные минуты был выше всего суетного и бренного. Было только немного неловко из-за того, что та шелуха, которая вообще ни черта не стоит, занимала раньше его мысли. Что какие-то мелкие глупости, помноженные на идиотские фантазии и пустые мечтания являлись содержанием его жизни. Казались ему чем-то важным. За которые он себя уважал и гордо называл “человеком”. Вместо того, чтобы просто парить над облаками. Кто мешал ему и раньше летать над многоэтажными домами?! Кто запрещал ему прозревать истинные ценности? Отделяя пшеницу дорогих твёрдых сортов, за которую мы платим заграничным врагам валютой, от плевел. И переживая этот потрясающий покой. А, главное, обладая властью. Невероятной! Котору люди называют волей. Господи, что они в этом понимают!…
Признаем честно: Сергей не был самым умным и талантливым человеком на Земле. И Он это сознавал. В частности, играть на скрипке так же хорошо, как на виолончели это проделывал Мишка (почему на него девчонки и вешались), Он так и не научился. И много другого Он делать также не умел. Стихи, например, писать. И всё равно Он теперь – Бог! Захочет, и научится сочинять стихи. Самые замечательные! Похлеще Пушкина. Или играть на скрипке. Лучше Ойстраха. Или Хейфица. Как нечего делать! Господи, как же приятно быть великим и неподвижным. Знать такое, чего не знает никто. О чём миллиарды людей даже и не догадываются! Не предполагают, что такое в принципе возможно. Это как летать во сне. Ведь летают, как известно, многие. Да почти все! Вот только – эти “многие” – как проснутся, так и привет: конец их полётам. Конец волшебству! С чем они с непостижимой лёгкостью зачем-то и соглашаются. А вот Сергей, даже проснувшись, летать ещё не разучился. Потому что те, которые проснулись, себе во вред растеряли веру. Отреклись от неё. По глупости. Или из-за лени. От невнимательности. А Он…
Стоп, какая ещё вера?! Причём здесь она? Сергей ни во что такое не верит, а вот всё сейчас может. Захочет – ветру повелит… Или скажет горе куда-нибудь пойти, и гора пойдёт. Куда она, миленькая, денется! Пойдёт, конечно. Побежит! А всё потому, что Он не верит, а знает, помнит ещё…
То есть верить, это не плохое слово. Это, наверное, даже хорошо, – верить, – если не умеешь другого. Если не умеешь или не знаешь чего-то такого, что сильнее веры, которая способна превращать лишь в подобие реальности то, что ты сам же на ходу придумываешь. Если не умеешь делать что-то настоящее, когда уже и придумывать ничего не надо. А нужно вот как Сергей сейчас – просто помнить, кто ты есть. Знать. Когда сомневаться в этом совершенно уже невозможно. И захотел бы усомниться – не получится! Вот если бы люди именно это называли верой, тогда конечно…
– Совсем рехнулся?
– А что такое?, – не оборачиваясь, немедленно занял оборону Мишка и на всякий случай сделал не-винное лицо.
– Ты же её совсем не знаешь.
– Кого?, – продолжилось валяние дурака.
– Ту местную, на которой ты только что пообещал жениться. Три часа назад. После того, как получил от неё свидетельство любви и вечной преданности. У неё в общежитии. Мало тебе, что ли, наших?!
– Никому я ничего не обещал, – опешил Мишка.
– А жить вы где собрались?
– Так у меня ж своя комната есть.
– Вообще-то, формально это – моя квартира. Так что мог бы ради приличия и спросить…
– Ах вон ты как…, – задохнулся от возмущения Мишка. – Вон как ты заговорил?! Не думал я…
– А ты иногда думай! Это бывает полезно. Дурак, да ей просто прописка в Москве нужна. А ты ей на фиг не сдался.
– Что ты понимаешь?! Мы любим друг друга!
– Пятая неделя беременности.
– Что?… Что ты мелешь, скотина?! Пять недель назад мы ещё не были…
– А никто и не говорит, что это твой ребёнок. Мальчик, кстати, у неё…
– Ну вот что ты несёшь?!
– Вторая группа.
– Какая ещё группа?
– Вторая группа крови.
– У кого?
– Ну хватит уже! Не строй из себя идиота! У неё. А у её ребёнка – первая.
– И что?
– А то, что у тебя четвёртая. Это тебе ни о чём не говорит? Да женись ты ради Бога! Только знай, что воспитывать ты будешь чужого ребёнка. Мне это как бы всё равно. Не я же рогоносцем буду. Но ты мне брат… вроде как. Просто предупредить тебя хотел.
– Врешь ты всё! Не можешь ты этого знать. Тебе просто своей проклятой квартиры жаль.
– И это тоже… А знаешь что?
– Чего?
– Ты ведь действительно однажды начнёшь воспитывать чужого ребёнка.
– Как это?
– Только ты этого не будешь знать. Ну, того не будешь знать, что он не твой сын.
– Как это не буду? Ты же мне сам только что сказал. Про пятую неделю.
– Успокойся, я уже совсем про другую девчонку говорю.
– Ничего не понимаю.
– И у него тоже будет первая группа крови… Смотри – какое совпадение!
– Что ещё за бред! Подожди… А зачем мне его воспитывать?
– Потому что так надо будет.
– Кому?
– Ну, и тебе тоже… Странно, а ведь, похоже, и мне…
– Что тебе?
– И мне тоже это будет зачем-то нужно. Странно. Больше не вижу. Что-то я уже и сам запутался.
– Вот не можешь ты без цирка!… Вечно туману напустишь, пустобрёх. А что, правда? Что-то опять увидел? Что за девчонка? Красивая хоть?
– Чёрт, не пойму, куда вдруг делась… Лицо мелькнуло и пропало…
– Знакомое хоть лицо?
– Если бы…
– Может, кто из наших? Подумай. Из института. А, может, ты её здесь, в Рыбинске, видел?
– Нет, точно не в Рыбинске. И не из наших. И вообще это нескоро произойдёт.
– Не в этом году?
– Нет. Похоже, только через несколько лет. Она ещё несовершеннолетняя. Но, правда, уже не девочка. Была беременна. Выкидыш.
– Эх, ни хрена себе! Ты кого мне сватаешь?!
– А разве я сказал, что ты на ней женишься?
– То есть как? Не женюсь, а за её ребёнком буду ходить? Неизвестно от кого прижитого?!
– Вот именно. Впрочем, очень даже известно – от кого.
– Ну и от кого же? Кого мне за это счастье придётся благодарить?
– Это будет мой ребёнок.
– Да ну тебя к Дьяволу! Я думал, ты серьёзно. Увидел там у себя в башке что-то интересное. А ты как всегда выделываешься. Я же тебя по группе крови элементарно вычислю. Ты меня совсем уж за идиота не держи! Не на такого напал. Ладно, я пошёл.
– Куда?
– Куда надо! Ты что, надзирателем ко мне приставлен?
– Да плевать мне на то, с кем ты амуры крутишь! Ты бы лучше поспал. Заснёшь ведь на спектакле.
– Не твоё собачье дело.
– Никуда ты не пойдёшь, кобель!
– Ох как я сейчас не понял!!
– А чего тут понимать? Ты ведь уже практически спишь.
– Что?
– Смотри, вот уже и круги перед глазами поплыли. Жёлтые… Правда же?
– Да, в самом деле…
– А не помнишь, как ту девчонку зовут?
– Какую?
– Которая от меня мальчишку родит. И которого ты за своего примешь.
– Как же я могу это помнить?
– А ты напрягись. Помнишь хотя бы, где мы с тобой сейчас находимся?
– В каком смысле?
– Как этот город называется?
– Конечно, помню.
– И как?
– Кострома.
– Хорошо. Очень хорошо… Слушай, а ты когда-нибудь был в Москве?
– Нет ещё…
– А хотелось бы?
– Естественно. Кто ж не хочет?
– Может, съездим?
– А башли где возьмём? И потом, кто нас отпустит? Война всё-таки…
– С кем?
– Ну хватит уже придуриваться! – С чеченцами.
– И давно?
– Что?
– Давно война идёт?
– Второй год. А что?
– Да так. Смотри мне в глаза. Ну как – вспомнил?
– Что?
– Как девчонку зовут?
– Какую?
– По шее дам!
– Лара. Да не виноват я, Серёга! Сколько можно мне поминать?! Я же честно тогда тебе всё рассказал. Она сама ко мне в палатку пришла… А вот не надо было на вертолёте улетать!…
– Ладно, я не сержусь. Успокойся. Который сейчас час?
– Не знаю. Полночь, наверное…
– Спать-то хочешь?
– А ты как думаешь? Раненых весь день везли. У тебя одного, что ли, тяжёлый день был?
– Ну так и ложись.
– Угу, пожалуй. А почему темно так?
– Так ведь ночь. Сам же сказал.
– А-а… Что-то у меня с головой сегодня…
– Переработал. Бывает. Не пей ты эту бурду. Это же – не кофе.
– Угу. А в Москву и правда хорошо бы когда-нибудь съездить.
– Ты в группах крови что-нибудь сечёшь?
– А что там понимать?
– Ну, кому какую можно переливать?
– Нет, у меня с этим затык. Никак не могу запомнить. Я же – психиатр. Мне это как бы и не нужно.
– Вот и хорошо.
– Чего ж хорошего?
– А то, что ты никогда с этим уже не разрулишь.
– В каком смысле?
– Ты никогда не запомнишь, кому какую можно переливать. Более того, ты никогда не будешь даже пытаться с этим разобраться. Запомни: словосочетание “группа крови” для тебя – слепая зона. Белое пятно. Пустота. Плохой сон. Укус гадюки! Ты меня понял?
– А что я должен был понять? Ты сейчас о чём?
– Я про группы крови.
– А что это?
– Ты смотри, как с тобой сегодня легко… Когда последний раз снегирей видел?
– Да не брал я твой велосипед! Что ты меня достаёшь?! Сам колесо погнул, а на меня всех собак вешаешь…
– Не холодно? Укройся.
– Нет, спасибо, нормально. Так ты не обижаешься?
– За что?
– Я про Ларку. Она ведь правда ко мне сама пришла. Я не хотел. Только цветы ей подарил. И духи…
– Да забудь ты о ней! Ты хоть понимаешь, что спишь сейчас?
– Ясное дело.
– И что этого разговора не было.
– Само собой.
– Мы сейчас где?
– Дома.
– Где именно?
– В Новороссийске. Где же ещё?
– Ты про чеченцев вроде говорил.
– Про каких ещё чеченцев?
– Ладно, спи уже…
________________________________________
Два дня Сергей летал. Иначе не скажешь. Не то, чтобы Он при этом размахивал крыльями и задевал антенны на крышах. У Него же не было крыльев. Но Он именно что летал. Свободно парил там, куда звуки города уже не добирались. Где начинаются стеклянная неподвижность и покой. И где нет ни времени, ни мыслей. Откуда можно только смотреть. В том смысле, что видеть. Причём видеть решительно всё, что тебе захочется. Где ничто не сможет укрыться от твоего взгляда. Вот только с этим самым хотением получалась какая-то ерунда. Не то, чтобы серьёзная проблема. Просто там Ему уже ничего не хоте-лось. Ну а в самом деле, чего там можно захотеть? Люди ведь хотят того, чего у них нет. А у Сергея сей-час было всё. Неправильно: надо это слово написать с большой буквы. – У него теперь было ВСЁ. И Он этим ВСЕМ полноправно владел. Оно не могло быть без Него. Ни единого мгновения! Даже в чьём-то сне.
Когда утром в кафе Сергей ел оладьи со сметаной, он поймал себя на мысли, что ест их не потому, что ему хочется есть, а чтобы Мишка не начал задавать глупые вопросы, с ответами на которые сам же потом и не справится. В первую очередь как врач.
Часом позже он поймал себя уже на другой мысли: что и дышит он теперь не потому, что так уж до зарезу это ему нужно. Как это требуется другим людям. Иначе они задохнутся. На самом деле он вдыхал воздух теперь только тогда, когда ему случалось с кем-нибудь заговорить. Хорошо хоть сердце не нужно было запускать каждый раз, чтобы поздороваться со знакомыми. Никто ж не знал – бьётся оно у него или нет. Этого ведь не видно. И оладьи. А правда, зачем их нужно есть? Потому что они вкусные? Или?… – Да просто привычка. Опять же и в деньгах получится экономия, если перестать есть. Ведь не хочется. Не нужно же больше. Нет, правда, зачем? И пить не требуется…
А вообще-то он был счастлив. Наверное… Ну, так можно было бы сказать про какого-нибудь нормального советского трудящегося, который переживал бы сейчас что-то похожее на то, что Сергей чувствовал все эти дни. Впрочем, зря мы устраиваем ему дискриминацию. Как будто Сергей – какой ненормальный. Самый что ни есть нормальный! Так что и говорить нужно просто, с уверенностью и металлом в голосе: Сергей был счастлив. А действительно, как ещё сказать? Ну и что из того, что он теперь не улыбался? И вообще, сделался тихим. Как будто его здесь больше не было…
В одиннадцать часов вечера Сергей ощутил смутное беспокойство. Чему даже несколько удивился. Последние дни он ведь ни о чём не беспокоился. Ни по какому поводу. Во-первых потому, что этих поводов элементарно не возникало. А во-вторых, он вообще забыл, что это за чувство такое – беспокойство. И тут…
Естественно, это противное беспокойство возникло из-за Мишки. Из-за кого же ещё! Спектакль закончился полтора часа назад. Договорились, что он поработает над Дворжаком минут сорок, просто поставит руки на место, и тут же – в гостиницу.
Гречку Сергей заварил в термосе ещё перед спектаклем. Осталось только открыть тушёнку. Ну и где этот гад? Для него же ужин готовился. Сергею ведь есть необязательно. Вот сволочь! Опять за старое взялся. Снова по бабам пошёл, кобель! Честное слово, как с цепи сорвался.
А вдруг с ним что-то случилось? Он сегодня и выглядел не как всегда. Глаза с утра были несчастные. Как будто плакать собирался. Из-за той беременной девки переживает. Прижал её – она и раскололась. Разочаровался в людях. Страдает теперь… А может у него диабет? Когда с той гадиной порвал, сахар у него единиц на двадцать подскочил. И ведь скрывает, скотина! Нашёл от кого… Главное ещё же конфеты жрёт! И печенье… Точно, лежит сейчас на сцене в коме. И подыхает! А я тут…
Сергей вылетел из гостиницы забыв надеть куртку.
А прохладно здесь у них по ночам. Сыростью с реки тянет. Как из погреба…
До театра было минут двадцать ходу. Сергей преодолел этот маршрут меньше чем за семь. Но перед самим театром он притормозил. Беспокойство стало перерастать в панику. И тогда он подумал, что так не годится: надо взять себя в руки.
Оказалось, что эти самые руки, в которые Сергей собрался себя взять, у него сильно дрожали, когда он начал искать впотьмах ручку двери служебного входа.
Ночью в театре всё было по-другому. На электричестве, понятно, в стране экономили. Рыбинский театр – не исключение. Горели лишь три жалких противопожарных фонарика, света от которых почти что и не было. К тому же горели они красным. Словно ты попал в фотолабораторию. Вот только пахло здесь не как в фотолаборатории. Хотя тоже химией. Но только другой. Какой-то тошнотворной. Тараканов, что ли, решили ночью травить?
Да, со светом беда. Ну, разве что не сразу убьёшься. Если, конечно, ты не впервые сюда попал. Если уже бывал здесь днём и более-менее на местности ориентируешься. Ступени по крайней мере ты разглядишь. Во всяком случае догадаешься, где они могут быть.
Ладно, и на том спасибо – что хоть красным горит. Сергей что-то в себе остановил и начал вспоминать, где днём были ступени. Действительно, там они и оказались. Вот только лестница совсем уже не освещалась. Беда. Троица тусклых красных огоньков, оставшихся в прошлой жизни, своим замогильным светом сюда не доставала. Ну и чёрт с ним, со светом. Чтобы не убиться, Сергей ухватился за перила.
Интересно, а сторож-то где? И почему дверь была открыта? С ума они тут все, что ли, посходили? – Заходи, кто хочет! Бери всё, что душа пожелает. Тут, между прочим, ребята свои инструменты оставляют. И некоторые из них немалых денег стоят. Мишкина виолончель одна как три квартиры возле метро…
Лестница ночью показалась необычайно длинной… И незнакомой… А ещё слишком крутой. По ней и днём-то трудно было подниматься. А сейчас, когда идти приходилось наощупь, так и вовсе… Темнота, должно быть, фокусничала. Меняла представление о времени и пространстве. Казалось, что всё в этом театре вдруг сделалось огромным. К примеру, потолок над головой совершенно не чувствовался. Но должна же у театра быть крыша! Звёзд не видно. Значит, он есть – этот чёртов потолок. А вот ведь совсем не ощущается! И ещё: судя по тому, сколько времени Сергей взбирался по этим опасным ступеням, он давно уже должен был добраться до сцены. Там-то хоть свет гореть будет? Должен гореть. И ночью тоже. Даже если Мишке поплохело и он, свалившись, лежит сейчас без чувств на полу, до этого он ведь в этом зале на своём итальянце играл. Стало быть, по крайней мере дежурный свет он включил. Не станет же он играть Дворжака в полной темноте. Хотя, этот дурак может и в полной темноте заиграть. Но ведь не игра-ет же!! Тихо как в могиле…
Сергей сообразил, что дверь на сцену он благополучно промахнул. Просто не заметил её в темноте, вот и промазал. Думал, по звукам виолончели догадается – где она. Но Мишка же не играл!
По идее Сергей должен был забраться уже на самый верхний ярус. Но что удивительно: лестница и не думала кончаться. Просто даже любопытно стало, когда этому идиотскому путешествию наступит конец. По логике вещей Сергей давным-давно должен был упереться головой в крышу. Не небоскрёб же в самом деле. Обычное здание. И даже не особо высокое…
И тут Сергей получил подтверждение тому, что сцену он действительно промахнул. Причём действительно давно. Он услышал голоса. Точнее гул голосов. Раздававшийся откуда-то снизу. Из зала, понятное дело. Откуда же ещё! Значит в театре кто-то есть? Странно, Сергей ничего не слышал о том, что этой ночью в театре затевается какая-то тусовка. В принципе – обычное дело. И устраивать такие мероприятия могут не только артисты. Театр запросто может кто-нибудь арендовать. Ну или не весь театр, а какое-то одно из его помещений. Собрались тёплой компанией и сейчас празднуют. Может даже выпивают. Ничего особенного. Так, спокойно. Никаких причин для беспокойства. В любом случае Мишка при таких раскладах не должен сейчас лежать бездыханным на сцене. Может быть уже и пьянствует вместе с новыми друзьями. Он быстро находит общий язык. Со всеми. Психиатр всё-таки. Мог сыграть им что-нибудь. Форе, например. Тогда они его точно уже не отпустят. И вообще, с чего это Сергей решил, что у Мишки диабет? Мало ли, почему у него сахар сегодня подскочил. Он же – психопат!
Да, но почему на вахте не было сторожа? И почему дверь служебного входа была открыта? А может сторож вышел покурить? Интересно, как же тогда Сергей умудрился с ним разминуться? Сторож ведь не за угол ушёл курить. Здесь же, рядом с дверью, скорее всего и закурил бы… Кошмар!… И откуда этот мерзкий озноб? Простудился, что ли? Когда? Где? Лето ведь на дворе. Ну и что, что лето? – Ночи здесь холодные. И главное – тёмные. Ужас какие тёмные…
А нет в театре никакого сторожа! И вообще никого живого сейчас здесь нет!!…
С головой стало происходить что-то невообразимое. Откуда-то на лбу взялся жёсткий и очень холодный металлический обруч. А на самой голове под волосами… Что это может быть такое? Что-то тяжёлое. Может корона? Какая к чёрту корона?! Ну не рога же… С рогами пусть Мишка ходит. Вполне их достоин.
Дьявол, что же это за театр такой?! Прямо какой-то безразмерный. Да, зал Сергей видел только из оркестровой ямы. Но сколько здесь ярусов, чёрт их побери? Не десять же их в конце концов! Ну три-четыре. Максимум пять… Да хоть сто пять! Как в них попадать? Должны же быть двери. Когда эта сатанинская лестница закончится? До неба, что ли, она в самом деле?!
А вот и дверь. Ну наконец! Сергей определил её по тусклому могильному свету, пробивавшемуся из-под косяка. Слава тебе… А то уже прямо чёрт знает что в голову полезло…
Сергей взялся за ручку двери и тут его накрыла вторая волна страха. Ещё более мощная, чем первая. Аж живот свело. И затошнило. К тому же он вдруг замёрз. Прямо до дрожи. И всё никак не мог решиться открыть эту проклятую дверь. Обругав себя неприличным словом за беспричинную трусость, он всё-таки преисполнился решимости и заметил, что дрожат у него теперь не только руки, но и ноги. А по спине волнами гуляют судороги. Словно он подцепил лихорадку. Или что-нибудь ещё того хуже. Но когда? Только что был здоров. Для Мишки гречку в термосе запарил. Спектакль отыграли. В номер пришёл. Тушёнку уже собрался открывать. Если Мишка не в зале, поди ищет его сейчас по всей гостинице. Один ведь ужинать не сядет. Какая к Дьяволу гречка?! Когда тут такое!!…
Страх уже приблизительно нарисовал картину, которую Сергею предстояло сейчас увидеть. В соответствующих красках. Но не бежать же отсюда. Куда? Да ещё по этим жутким ступеням. В темноте. Свалишься – шею себе свернёшь. Да и как бежать, когда ноги вообще уже не слушаются. Еле стоит ведь… Да, конечно, сторожа убили. Вот почему его не оказалось на вахте. Убили, сволочи, и спрятали труп под столом. А входную дверь закрыть забыли! Бред какой-то…
Сергей осторожно приоткрыл дверь. К счастью, она не заскрипела. Разглядел что-то вроде коридорчика, чуть поднимающегося вверх. Ну да, точно – ложа. Вон за той бархатной портьерой. Стараясь не дышать, на негнущихся ногах Сергей добрался до портьеры и немного её раздвинул. В самом деле – ложа. Где-то под самым куполом театра. На немыслимой высоте. А внизу…
Никакого зрительного зала с креслами под ложей не было. И сцены тоже. Вернее, всё пространство внизу и являлось сценой. По которой в ожидании неизвестно чего прогуливалось несметное количество… Нет, это были не звери. Но и людьми их назвать – язык не поворачивается! Это были уже не люди. Может быть, они ими когда-то были…
Сергей поблагодарил судьбу за то, что догадался не ввалиться в саму ложу, а предусмотрительно остался стоять за портьерой. Выглядывая из-за неё, ему было вполне удобно наблюдать за приготовлени-ями к шабашу. Хотя какому нормальному человеку захотелось бы явиться свидетелем подобной мерзости? И о каком ещё удобстве вчерашний Бог мог сейчас рассуждать?! Может он имел в виду безопасность своего убежища? Какая там безопасность…
Он уже начал понимать…
Ужас, который Сергей испытывал, оказался безусловно сильнейшим переживанием его жизни. Боялся даже, что закричит. Или свалится на пол. Тем более, что ноги давно уже сделались чужими. Да их у него просто не было! Он даже и не знал, где они сейчас находятся. Куда-то к чёртовой матери отсюда ушли… сами… Сергей не просто боялся потерять сознание. Он ведь понимал, что сделаться свидетелем такой сходки и сохранить при этом рассудок – утопия. Если же эта нечисть вдобавок ещё его обнаружит, то судьба убитого сторожа покажется не просто завидной, а нечеловеческим счастьем. Наверное, быстро умер старик. Дай ему Бог…
И тут в голову Сергея змеей прокралась тошнотворная мысль, что вся эта осклизлая мразь, копошащаяся внизу, ещё не самое страшное. Но что же может быть страшнее этого? Как это что?! – А поду-мать? – Не на шашлыки же вся эта нечисть сюда пожаловала! Чтобы потусоваться, обменяться последними новостями и мирно разойтись. Вернуться домой к детишкам. К себе в преисподнюю. Освободив театр для завтрашней утренней сказки, на которую со всего города сгонят малышей.
Сергей понял это не умом. Голова уже давно не соображала. Он это почувствовал позвоночником: в воздухе было разлито их поганое ожидание. Ночные твари сползлись сюда из ада вовсе не за тем, чтобы полюбоваться друг на друга. Сергей даже про себя побоялся произнести имя того, кому эта сволочь при-шла поклониться.
Ему стало совсем худо. –
– А я ведь сейчас, наверное, поседею. – И сам же себе криво, как-то обречённо улыбнулся. – Господи, да что такое поседеть?! Это же – чепуха! Для меня сейчас смерть – радостный выход. Самая сладкая награда за всё хорошее, что я в этой своей дерьмовой жизни нечаянно успел сделать. Потому что умереть – далеко не самое страшное!…
И тут по залу, по всей этой гигантской сатанинской сцене прокатилась волна взволнованного оживления. Неумолимо приближалась кульминация. Как прилив. Или цунами. Развязка короче. Вот сейчас всё и произойдёт. Закончится. Погрузится во мрак. Перед глазами Сергея поплыли отвратительные коричневые круги. Всё понятно: Он идёт. Он уже близко! И они Его почуяли.
Стало тихо и Сергей понял, что умирает. Не удивился и лишь подумал – а как именно он умрёт? Сердце разорвётся, которое колотилось уже так громко, что он реально испугался того, что собравшаяся внизу нелюдь услышит этот грохот? Или, может, кровоизлияние в мозг? Скорее бы – сил уже больше нет…
Ноги подвели. Сергей успел схватиться обеими руками за портьеру. Кольца, на которых она висела, оборвались. Нечистая толпа как по команде дирижёра разом задрала головы. Развернулась на звук зазвеневших колец. В Его сторону! Осклабилась в счастливой подобострастной улыбке и… выказала Ему положенные знаки своей бесконечной преданности и восхищения. Вся эта сволочь приветствовала Сергея поклонами и радостными восклицаниями…
________________________________________
Первой мыслью, когда Сергей проснулся, естественно, была мысль о самоубийстве. Вторая и третья – о том же. Варьировались лишь способы. Сама же суицидальная идея считалась им спасительной и в сложившейся ситуации абсолютно логичной. Единственно разумным выходом. Подарком судьбы.
В гостинице это сделать неудобно. Лучше пойти на Волгу. Как бы купаться… Заплыть на середину реки и “случайно” утонуть. Никто тогда не будет чувствовать себя виноватым. Скандал, конечно. Неприятность. Но зато никто не будет чувствовать себя виноватым. Отец во всяком случае ругаться на Мишку не станет, что тот не доглядел…
Утонуть не получилось. Когда Сергей вышел из гостиницы, чтобы поскорее исполнить задуманное, два автобуса были уже готовы тронуться в путь и противно воняли давно работающими дизелями. Мишка официально проинформировал Сергея, что это настоящее свинство, когда шестьдесят человек ждут его одного, а ему даже не стыдно. То есть понятно, что великому врачу, на которого молится станция скорой помощи, на всех наплевать, но вряд ли стоит демонстрировать своё в высшей степени пренебрежительное отношение к людям, у которых нет мешков с валютой, а отсюда и хамского отношения к простым совет-ским гражданам, так откровенно. Потому что это уже – неприкрытый цинизм и плевок в душу собратьям по цеху, которые ничего плохого ему не сделали.
Сергей покорно, с мёртвым лицом полез в автобус. Никому ничего не сказал. Даже ни с кем не поздо-ровался. Что было воспринято великодушными студентами, как чистосердечное признание своей вины. Как то, что ему ужасно неудобно из-за своего плохого поведения, и он не знает, куда прятать глаза и как ему теперь вообще быть. Вот и помалкивает. Виноватится таким образом. А вообще-то он – хороший и, конечно, так плохо вести себя больше не будет. Договорились ехать в девять, значит без десяти девять он отныне будет топтаться возле автобуса, чтобы, не дай Бог, никому не пришлось его ждать. Урок ему. Надолго. Жестокий урок. Но он его заслужил.
Приехали с экскурсией в Углич. На часовой завод. Сергей впервые слышал про эту экскурсию. К ча-сам он был равнодушен. Даже к швейцарским. А к отечественным – так и тем более. Скорее всего не поехал бы, если бы знал, что затевается. Но тут было не отвертеться. Врасплох его взяли. Сейчас, наверное, он бы уже утонул. И на душе сделалось бы тогда легко и спокойно.
– Интересно, видят они на мне чешую? И ядовитые шипы. А рога? Не дали, сволочи, умереть спокойно! Продлили пытку. Ладно, вечером. После спектакля. Вода правда уже холодная будет. В Новороссийск звонить незачем. Только с дядей Костей поговорю. Так, ни о чём. И надо бы ещё какую-нибудь записку оставить. А то ведь отец Мишку запытает. Что бы такое сочинить? Может, про несчастную любовь? Отец не поверит. Константин Петрович – тот запросто. А отец – нет. Вот кому надо было бы всё рассказать. Ему для работы пригодится. Но с ним-то как раз ни о чём говорить и нельзя. Потому что отговорит. Уболтает. Железно! Он умеет. Велит выпить водки. Срочно. Послать Мишку в магазин и нажраться вместе с ним до потери сознания. Запивать томатным соком. При этом ничего не есть. Вообще! То есть напиваться категорически без закуси. И ждать, пока он не прилетит. Никуда из Рыбинска не уезжать. Из номера не выходить. Никаких спектаклей. Обойдутся как-нибудь без них. Утром он уже будет здесь. Дядя Костя даст самолет. Да, и квартиру Мишке надо завещать как полагается – с официальными бумажками. Проклятье, это ж с утра к нотариусу тащиться! Вот гадство – умереть по-человечески не дадут… Чёрт, какая ещё записка?! – Ведь всё как несчастный случай должно выглядеть. Значит без записки. А дяде Косте позвонить обязательно. Какой-нибудь анекдот ему рассказать. Вместе посмеяться. На Мишку тогда точно никто наезжать не будет. Несчастный случай. А Мишка вроде как ни сном, ни духом. Стоп! А как же?… Про какую ещё войну с чеченцами он позавчера плёл? На которой мы как бы оба должны быть… Ну и что это значит? Что я не пойду сегодня купаться? Да чтоб они все сдохли, гады!…
Разглядывая стеллаж с часами, которые ему были сейчас, мягко говоря, малоинтересны, Сергей вдруг почувствовал на своей спине взгляд. И при этом он точно знал, что это всего лишь взгляд, не более того, но физическое ощущение было таким, как будто девушка прыгнула ему на спину. Прыгнула, обхватила его руками и ногами. Прижалась к нему всем своим горячим телом. Как-то уж больно неприлично – вот так домогаться.
– Эх ничего себе – какие у нас фантазии! Это кто ж такая? Грудь – так себе. Грудь ладно, а вот с нервами у неё явно непорядок. Мишка именно таких девчонок любит – костлявых и психованных. Может она нас перепутала? Что, и в самом деле так припёрло? Вот дура озабоченная! Несчастная…
Сергей резко обернулся и на мгновение перехватил взгляд испуганных его разоблачением глаз, которые она моментально отвела. Действительно, девушка стояла в двух шагах от него. Типа она ждала своей очереди. Чтобы после Сергея тоже поглазеть на эти дурацкие часы. Типа она просто ждала. А ничего такого и в мыслях не держала. Ни на кого она не прыгала.
– Ага, Рыжая. Значит Мишка уже и её бросил? Ну даёт! Бедная, – загрустил Сергей, – знала бы ты, на кого сейчас прыгнула, бежала бы впереди собственного визга куда подальше. Ко всем чертям. Балда слепая, не надо меня хотеть. Ничего хорошего от этого не будет. Наплачешься. Не полюблю я тебя. К твоему же счастью. Давай сделаем вид, что я ничего не понял.
После обеда в гостиничный номер влетел радостный Мишка. Сказал, что вечерний спектакль отменяется. Так что образовался выходной день. Его, Мишку, к ужину не ждать. Может даже и ночевать не придёт.
Действительно, Мишка пришёл только следующим утром с новостью, что и сегодняшний спектакль, похоже, также отменят. Так что гуляем. А в чём, собственно, дело? – Исполнительница главной роли (ну та Рыжая с плоской грудью – помнишь?) не может играть. Ревёт. Слёзы у неё из глаз льются. Непрерывно! Возили уже в поликлинику. Поставили диагноз “электрический конъюнктивит”.
Сергей сказал, что этот их диагноз – бред собачий. Миша с ним согласился: такого диагноза не может быть. Но врачи девку порасспросили – что, когда да где. Выяснилось, что плакать она начала вчера в Угличе. Ещё на часовом заводе. Без всякой на то причины. Вот они и решили… Сергей, разумеется, по-нимал, кто явился виновником безудержных рыданий Рыжей. Сопоставил детали. Но Мишке пока ничего рассказывать не стал.
Через три дня ситуация стала уже просто критической. Гастроли срывались. Что делать? Миша ска-зал, что девчонку ему жалко. А главное, полна гостиница врачей (ничего, что будущих), а помочь никто не может. Вот тогда Сергей и рассказал ему про те свои два сна. И про то, как на заводе он спиной определил размер груди озабоченной рыжей девчонки.
Впервые в жизни Миша Сергею поверил. Сразу и безоговорочно. Даже не потребовал доказательств и теоретических выкладок. Сказал только, чтобы Серёга немедленно вертал всё взад. И вот тут уже упёрся Сергей. Сказал: – хрен тебе, сам вертай, если тебе ту дуру жалко.
– Это ж ты её бросил. Не я. А то больно хороший ты у нас почему-то всегда получаешься. Как жалеть и в койку девку тащить – так ты первый. А как вертать всё взад, так давай – Серёга. Фигушки! Сейчас и увидим, какой ты хороший. Сам вертай, если такой жалостливый. В конце концов ты же – врач. А то языком трепать всякий горазд.
Вышли на улицу. Дошли до набережной. Присели на лавочку. Очень там удобные скамейки. Мишка ужасно волновался. Всё переспрашивал – что конкретно нужно делать? Никак не хотел поверить в то, что у него получится. Вдруг изменился в лице и стал какой-то грустный. Серьёзный.
А тут же ещё и гроза собралась. Сергей сказал, что никуда не уйдёт. Плевать он хотел на грозу. И Мишка тоже будет вместе с ним здесь сидеть и мокнуть, пока не сделает чудо. Обозвал его для верности трусом. И, как отец, посоветовал валить к чёртовой матери из врачебной профессии. Сказал, что лучше сконцентрироваться на том, что получается. То есть на виолончели. Чтобы поскорее начать ездить, значит, по западным заграницам. И гостинцы оттуда импортные привозить. А не морочить голову окружающим. Не лезть в то, что не по зубам. Дерьмовых врачей и так до хрена в стране победившего социализма развелось.
Почти уже уговорил насчёт импортных гастролей и гостинцев. Но Мишка от обидных слов вдруг взбрыкнул и сказал, что он тогда тоже никуда с этой лавки не сойдёт. Добровольно здесь останется и невинно, как Агнец, будет страдать от дождя, из принципа и верности профессии, а вовсе не потому, что Серёга держит его тут своим безнравственным шантажом. А из медицины он никуда не уйдёт. Потому что в психиатрии он уже кое-что понимает. Побольше некоторых. Так что нечего на него давить!
Гроза и в самом деле начиналась. Ужас, какой поднялся ветер. По Волге побежали высоченные волны. С седыми бурунами. Даже страшно стало. Прямо буря какая-то.
Крупные капли начали громко лупить по асфальту, а эти двое продолжали храбро сидеть на лавочке. На Мишку, правда, ни одна капля пока не упала. А потом началось. Лило так, что даже Волги видно не стало. И грохот был страшный. Про такой ливень говорят: дождь стоял стеной. Так вот – именно стеной он и стоял. Буквально. И стена эта была совершенно чёткая. Её даже было видно. Вокруг лавочки образовался словно бы стеклянный колодец метра три диаметром, внутрь которого ни капли того яростного дождя не попало, при том, что за пределами кольца бушевало что-то уже, ей Богу, невообразимое. Прямо сажем, нечто тропическое.
Сергей тупо смотрел непонятно куда. И никаких эмоций его лицо не выражало. Словно бы он уснул с открытыми глазами. На самом деле он просто ждал, когда Мишка, наконец, разродится. Должно ведь это когда-нибудь случиться. Иначе он так никогда ничему и не научится. А действительно, на хрен кому нужен ещё один врач, который ни черта не может? Подумаешь – чудо сделать. Не Боги горшки обжигают. Не так уж это в конце концов и трудно…
Скорее всего даже больше Серёгиных слов на Мишку подействовала разбушевавшаяся стихия, кото-рая странным образом не посмела коснуться их лавочки. И в какой-то момент он почувствовал себя чуть ли не равным этой спятившей стихии. Ну, раз она его испугалась. Испугалась она его и Серёгу, если уж быть дотошными и не присваивать одному себе чужих заслуг… А что вдруг сразу – присваивать?! Никто здесь ничего не присваивает. Больно нужно! Мишка ведь тоже на этой лавочке сидит. Значит и он посильно влияет на погоду. А Серёга так и вовсе сидит, как будто его тут нет. Как будто он впервые наблюдает разгул стихии и ничего такого сейчас не делает. А может он и правда ничего не делает? И на рыжую девчонку ему наплевать? Сказал же, что её маленькая грудь ему не понравилась. Или он так не говорил?
В общем, это он, Мишка, командует сейчас грозой! И озабоченную Рыжую, перед которой немножко виноват, он сейчас непременно вылечит.
– А чего сказать-то?
– Кому?
– Ну, сам знаешь…
– Не знаю. Ты лечить собрался. Вот и давай. Кто тебе ещё нужен? Кто у нас здесь сейчас за главно-го?
– Понятно… Талифа куми…
– Идиот! Ты когда-нибудь уже станешь человеком?! Трус паршивый… Психиатр твою мать… Урод! Бездарь… Хватит уже юродствовать. Ты ещё Саваофа призови. Или Перуна. Говорю же тебе – делать ничего не нужно. Просто отпусти девку. Прости ей. Это же – в твоей власти? Тем более, что там и прощать-то особо нечего… Ты уж скорее с собой разберись, кобелина! Неужели трудно? Ну, поехали…
– Я выше неба. Я пыль. Ничто. Прости меня. И я тебя прощаю. Не так, как Серёга всяких сволочей прощает. Чтобы они поскорее кони двинули. А по-человечески… Потому что это – мой косяк. Больше не буду. Вот честно! Я твоими слезами сейчас омылся. И стал чистым. Аки снег. Вот и ты теперь будь… Всё, ты здорова! Я так хочу. Больше на тебя не сержусь. На тебя вообще некому теперь сердиться. Меня же нет. Ну, того меня – прежнего… Я теперь совсем другой стал. Хоро-ший. А значит и всего того, что с тобой стряслось – не было. Вырываю эту страницу. Не было её. Тебе приснилось. И всем… Отпускаю тебя. Давай оба станем новыми. Живи…
Вечерний спектакль не отменили. Был полный аншлаг. Рыжая играла так себе. Но ей всё равно хлопа-ли.
________________________________________
За год Сергей сильно изменился. И он не просто вырос – он стал настоящим врачом. На станции ско-рой помощи ему так и сказали, что никуда его не отпустят. А если после окончания института он всё же захочет от них уйти, тогда все сотрудники станции Скорой Помощи поголовно (включая водителей) в знак протеста против такого его вероломного предательства устроят себе коллективное самосожжение. Публично обольют себя чистым девяностошестиградусным спиртом и абсолютно трезвые мученически сгорят в священном голубом пламени. Пусть Сергею будет за это стыдно. Чтобы он раскаялся и поскорее к ним вернулся. Они будут его ждать.
Неожиданно для всех и в первую очередь для Иосифа и Константина Петровича, Сергей выбрал себе специальность не психиатра, что как бы изначально подразумевалось, а хирургию. Мишка тоже его отговаривал, но без толку. Виновата, конечно же, была Скорая Помощь. В последний год Сергея посылали исключительно на кровавые бандитские разборки, которые стали в столице чем-то уже обыкновенным. Как будто так всегда и было заведено, чтобы в центре Москвы бандиты расстреливали друг друга из автоматов Калашникова. Менты, впрочем, вели себя не лучше.
А, кстати, как Сергей относился к бандитам? – Можем сказать со всей определённостью: плохо он к ним относился. Гораздо хуже, чем Иосиф, который утверждал, что самые опасные бандиты – это чекисты, за которыми идут менты и прочие политики, у которых совести нет и никогда не было. И только на последнее место в этом рейтинге он ставил бандитов. То есть они, конечно, оба их не любили. Но Сергей ставил их не после, а перед чекистами. Он ещё питал тогда какие-то иллюзии на этот счёт. Опять же не-понятно, как тогда объяснить себе дружбу отца с Константином Петровичем? – Значит, и среди чекистов бывают порядочные люди? – Иосиф обозвал его за это наивное предположение сопляком и придурком. А Константин Петрович промолчал. Но однажды по пьяни сказал, что, когда он только пришёл в контору, там ещё попадались порядочные люди. А начиная с семидесятых говорить о порядочности чекиста “может либо дурак, насмотревшийся пропагандистского советского кино, либо подонок. И дальше только хуже будет.”
Как бы то ни было, чекистов Сергею спасать не приходилось, а вот бандитов – практически каждый день. Не лечить, а именно спасать. И, что любопытно, эти гады под его руками не хотели умирать. Даже когда по всему выходило, что обязаны были. К примеру, однажды, в дежурство Сергея, скорую направили в Марьину Рощу, а потом по рации сказали, чтобы они возвращались. Что, дескать, местные и сами там разберутся. Вызвали уже труповозку. Сергей спросил, – а в чём, собственно, дело? Оператор – молоденькая девчонка – ответила, что “пуля в сердце, так что, правда, мальчики, езжайте домой.” Врач велел водителю поворачивать, но Сергей вдруг сказал, что мужик тот “ещё жив и потом, уже ведь почти приехали.”
Стреляли и попали действительно в сердце. Что сделал Сергей, никто не понял. Врач точно ничего не делал. Он ведь даже не подошёл к убитому. Сказал, что у него спина за такие мизерные деньги болит наклоняться. Всё и так тут понятно. А через месяц тот мужик, которого убили в сердце, подарил станции Скорой Помощи шикарный реанимобиль. Импортный! И это был не единичный случай. Ещё бы Сергея хотели со Скорой отпускать!…
Следующая история случилась, когда сессия была уже сдана, но каникулы ещё не начались. То есть за неделю до гастролей их студенческого театра в Армавир. В июне это случилось.
В тот вечер у Сергея пошла носом кровь. Ни с того, ни с сего. Пустяк, если вдуматься. Только вот Сергей отнёсся к этому неожиданно серьёзно. Даже перестал спать и начал ходить по друзьям и чем-то ему дорогим московским улицам. Прощаться со всем этим. Даже отцу позвонил. И дяде Косте. Сказал, что уезжает. Константин Петрович и без него знал, что он уезжает. Не понял, чего тот звонил.
Сергей упросил Мишку поехать в Армавир раньше. Не вместе со всеми, а с администрацией их само-деятельного коллектива. То есть за два дня до всех. Мишка ни черта не понял, но Сергей был так настой-чив, что спорить с ним не стал и уехал готовить площадку для выступлений. Вернее, площадки. По всей же области предстояло выступать с концертами и спектаклями.
Войдя в вагон, Сергей в общем веселье участия не принял. Впрочем, к его странностям все давно при-выкли. Когда вечером студенты начали укладываться спать, он тоже полез на свою полку. Но что любо-пытно, раздеваться при этом он не стал. И даже свои фирменные импортные кроссовки, которые ему из Италии после победы на международном конкуре привёз Миша, не снял. Может, он побоялся, что ночью их сопрут? – Может быть… И паспорт он положил в нагрудный карман куртки, который закрывался на пуговицу. В этой куртке он и лёг. Не странно ли?
Интересно, и как Сергей собрался в таком виде спать? Неудобно же! А кто сказал, что он забрался на вторую полку спать? Вовсе он и не думал спать. Всю последнюю неделю он пытался разобраться в том, что же происходит. А то, что происходит нечто из ряда вон, он ни секунды не сомневался. Кровь. Не будет же он рассказывать, что кровь из него просто так никогда не льётся! Что для него это всегда – знак. И знак хреновый. Даже просто так, случайно палец порезать – означает получить предупреждение. Многократно было проверено. И это при том, что он каждый день имеет дело с кровью. Но одно дело – с чужой и совсем другое – со своей собственной. Вот и на этот раз…
Что он заслужил смерть, Сергей понял сразу, а не за два дня до отъезда, как он впоследствии рассказывал. Не только то понял, что она к нему обязательно придёт, а ещё и то, что он её вполне заслужил. То есть то, что она с ним повстречается, он знал уже за неделю, а вот то, что это будет по отношении к нему абсолютно справедливо и оправданно, только за два дня. Мог даже по пунктам рассказать – чем он её заслужил и когда. Но, естественно, никому он ничего такого тогда рассказывать не стал. И Мише не сказал, почему тот должен уехать из Москвы другим поездом. Брякнул какую-то непонятную глупость, на которую Миша даже не обратил внимание:
– Потому что поезд, на котором поедет наш театр, никуда не приедет.
Других объяснений не было. Миша плюнул и ушёл на кухню варить макароны.
Сергей точно знал и то, когда именно это случится: – в котором часу всё для него закончится. Вот почему он и не стал в поезде раздеваться. Единственное, чего он не понимал, это то, зачем вместе с ним умрут и все остальные? Целый поезд ведь народу! Они-то с какой стати? Он – понятно. Вопросов нет. Спорить и оправдываться бесполезно. Но их-то всех за что? Сказал себе, чтобы немного успокоиться, что, наверное, и их тоже есть за что. Причём каждого.
– Жалко, конечно, ребят. Такие безобидные с виду. Но тут уже ничего не попишешь. Приходится платить. За прегрешения “вольныя и невольныя”.
В какой-то момент, когда он почувствовал, что скоро уже, попробовал заплакать. Ничего с этим у не-го не вышло. Да и глупо как-то было в такой ситуации раскисать. Взрослый уже. Неизбежное надо принимать мужественно. Без соплей. И всё равно разволновался, когда перед глазами неведомо откуда возник тот жуткий чёрный циферблат без стрелок, на котором был один светлый сектор – между цифрами девять и двенадцать. Который с отвратительной неумолимостью стал на его глазах сжиматься. Последние пятнадцать минут его жизни!
Вот осталось тринадцать минут…
А вот чернота отъела ещё три минуты. И осталось их десять.
Захотелось кричать. Да так сильно захотелось, что даже трудно стало дышать.
Когда светлым остался отрезок от одиннадцати до двенадцати, то есть пошли последние пять минут, Сергей сказал себе, что, конечно, он ни хрена не спокоен, но ему за это ни капельки не стыдно. Потому что не каждый день приходится умирать. По сути – впервые. Хотелось бы, конечно, самостоятельно принять такое решение. Ну, как он определил для себя когда-то. Чтобы не бояться смерти, да ещё так позор-но, как сейчас. Но чего уж теперь… И что да, он знает, за что с ним всё это происходит. Претензий не имеет. На самом деле ему наплевать, больно ему будет или нет. Какая сейчас уже разница! Хотелось бы только, чтобы всё произошло быстро. Впрочем, как получится. Тут он ставить условия не собирается. И ничего ни у кого просить на коленях не намерен. Обещать исправиться и больше так не делать.
Сердце билось как сумасшедшее…
Последнюю минуту он истратил на разглядывание девчонки-педиатра с нижней полки, с которой сползло одеяло и за ней невозможно сделалось не подглядывать. Ноги у неё слишком уж красивые. На третьей полке она везла виолончель. У Мишки с ней ещё ничего не было. Но она ему явно симпатизировала. Сергей пожелал ей быстрой и небольной смерти. Во сне. Чтобы она даже не успела проснуться.
Секунд за десять до конца он вдруг перестал дрожать и в каком-то смысле успокоился. А ещё он сказал – Я ПРИНИМАЮ. Может быть даже вслух это сказал. Неизвестно…
И в следующее мгновение, за полторы секунды до катастрофы циферблат перед его глазами погас. Как может погаснуть в темноте абсолютно чёрный циферблат? – Оказывается, может.
Сергей перевернулся на живот и начал смотреть в окно. Они проезжали мимо бесконечного товарного состава, вагоны которого почему-то охраняли вооружённые автоматами солдаты срочной службы.
Чудовищного взрыва, снёсшего с лица земли приличный кусок Арзамаса, Сергей не услышал. Должно быть он раздался позже, когда их поезд отъехал от того зловещего товарняка на достаточно большое расстояние. Зато он начал слышать, как дышат во сне его соседи. Было странно, и всё ещё немного тревожно. Тем не менее он разделся и заснул как нормальный, даже почти что счастливый человек, которого за дело приговорили к повешению, но в последний момент верёвку с его шеи сняли и сказали: – хрен с тобой, иди, поживи ещё.
Администраторы и Миша встречали поезд со странными лицами. Глаза у них были как будто зарёванные. Оказывается, встречавшие совсем не были уверены в том, что поезд со студентами в Армавир приедет. Но он приехал. И всех, кого должен был привезти, привёз. Живыми. Дело в том, что в Армавире об Арзамасском взрыве уже знали. А вот для приехавших эта новость явилась полной неожиданностью. Так что они даже и не особо обрадовались. Скорее удивились.
В гостинице мест на всех не хватило. И часть студентов пришлось расселить в частном секторе. Миша, определённо имевший по этой части особенный талант, пробежался по окрестностям и снял для них с Сергеем небольшой, но милый домик с двумя чистенькими смежными комнатками. У бабы Лены. Где она сама прожила тот месяц – неизвестно. Появлялась у себя дома она только по утрам. Приносила братьям настоящую деревенскую сметану и сливки. В сливках алюминиевая столовая ложка стояла и не тонула. А сметану и вовсе приходилось резать ножом. Купил бабу Лену Мишка мясными консервами. Столь редкостного дефицита, да ещё в таком бешеном количестве она отродясь не видела. На следующий же день всё это богатство отправила посылкой сыну. Кажется, в Иваново. Короче, баба Лена была счастлива. И страшно Мише за консервы благодарна.
Душ, состоявший из подвешенной непонятно на чём бочки и того, что лишь условно можно было назвать лейкой, Сергей наладил за полчаса. Натаскали из колодца в бочку воды. Баба Лена была уверена, что это – дохлая затея. И вот, во второй раз она сделалась счастливой. Душ ведь ей забесплатно останется. К полудню вода в бочке под щедрым южным солнцем нагревалась и мыться было сплошным удовольствием. В общем, ребята попали в настоящий рай. Дураки, дравшиеся за номера в гостинице, в которой воды, случалось, не бывало полдня, не то, что горячей, а даже и холодной, никакой!, откровенно ребятам завидовали. А девочки, даже те, которые ещё ни разу в своей жизни ни с кем не спали, стали находить братьев красивыми и ужасно умными. Просились в гости. Мишка, естественно, был с ними барственно великодушен. Пускал помыться. И, кажется, опять пустился во все тяжкие.
Баба Лена своих постояльцев полюбила. Не только за консервы и починку душа. А ещё за городские интеллигентские манеры и чистоплотность. Хозяйская собака, зверского вида кабыздох, лохматый и вечно в репьях, тоже их привечал. Но не за манеры. И не за чистоплотность. А за сметану. После того, как баба Лена уходила со двора, он, выждав положенную паузу и убедившись, что хозяйка действительно свалила, без спросу входил в большую проходную комнату, в которой жил Сергей (Мишка спал в маленьком алькове за занавеской), ничего при этом не говорил, но начинал смотреть так, что сердце Сергея не выдерживало, и он наваливал этому гаду полмиски сметаны, которую тот сжирал в одно мгновение. И потом минут пять ту миску облизывал. Мыл, значит, за собой посуду…
Это случилось в шестой день расслабленной и невероятно сладкой, ну просто невозможно какой восхитительной эйфории. До автобуса, который обычно отправлялся от гостиницы в пять часов вечера и заезжал за нашими музыкантами в частный сектор, чтобы увести их на вечерний выездной концерт, оставалось минут пятьдесят. Миша, как всегда, где-то пропадал. С кем – Сергей уже перестал интересоваться.
Прилёг на кровать. Спать не хотелось. Какой тут сон? Но делать действительно было нечего. Решил просто поваляться. Убить время. Мыслей никаких. По комнате разлилась оцепенелая пустота. День был жаркий. Слава Богу от реки, кажется, повеяло чем-то свежим.
Время лениво куда-то текло. А может уже никуда оно и не текло? Надоело ему течь. А что? – Даже мухи ведь летать устали и куда-то пропали. Так что стало совсем тихо.
Осточертело лежать. Сергей поднялся с постели, проверил, всё ли собрано – скрипка, костюм, концертные ботинки… – и вышел во двор. До автобуса оставалось полчаса.
Мимо ворот шли какие-то люди. – Должно быть с работы. Редкий ручеёк. Основная масса, Сергей это уже знал, начнёт возвращаться домой после пяти. А пока так, один-двое пройдут…
Сергей вышел за ворота, повернул налево – к реке. Зашагал вслед за двумя стариками, которые толь-ко что прошли мимо его ворот. Кубань здесь неширокая, но красивая и быстрая. Купаться в ней холодно, зато смотреть на неё – сплошное для глаза и души удовольствие. Минут пять до неё ходу. – Успею, – подумал Сергей и ускорил шаг. Обогнал тех двоих, что брели впереди, поздоровался… И вот, что стран-но: они ему не ответили. Да ещё и цвет их лиц был каким-то несвежим, нездоровым. – Устали, наверное, – возраст всё-таки…, – сказал себе Сергей и, решив ни на кого не обижаться, прибавил темп.
Через минуту он обогнал ещё четверых. Та же история. – Странно, народ сегодня какой-то неприветливый. И что у них у всех с лицами? –
А этот их взгляд! Какой-то серый, выцветший, в никуда. Не то, чтобы себе под ноги, а именно что в никуда. По сторонам никто не смотрит.
Ещё через пару минут Сергей шёл уже в колонне. Так много было людей. И все они были на удивление одинаковые. Скучные. Странным было и то, что колонна по мере приближения к реке не редела, а наоборот, увеличивалась. По идее люди должны были заходить в свои дома, а получается, что они из этих своих домов выходили и…
Собственно, что “и”? – А то! Они что – на реку все отправились купаться? Кстати, а где Кубань? До неё же идти было совсем ничего…
Сергей терпеть не мог находиться в толпе. С детства этого не любил. Даже праздничные демонстрации игнорировал. Причём делал это весьма изобретательно, мастерски избегая наказания. Вот и сейчас, аккуратно лавируя и пропуская шедших плечом к плечу с ним странных попутчиков вперёд, он незаметно из толпы выбрался и вообще сошёл с дороги, по которой шли уже сотни людей. Человек по восемь в ряд.
Идти по полю было не совсем удобно. Сергей слабо разбирался в ботанике, почему и не понял, что там у них росло. Какой-то злак. Но хотя бы он уже не был в той неулыбчивой толпе.
И тут он всё понял. Вернее, увидел. Ни к какой реке эти люди не шли. Потому что никакой реки впереди не было. Зато вместо неё из-под земли росла гора. Которой ещё вчера здесь не было. Точно! И гора эта была огромная. С дыркой посередине. Похожей на автомобильный тоннель. Или на воронку, которую положили на бок. Почему она и была похожа на тоннель. В кино он видел торнадо. Так вот на воронку торнадо, напоминающую хобот гигантского пылесоса и всасывающую сейчас в себя всё подряд, та дыра и была похожа. И все эти серые люди прямиком шли к ней, не то, чтобы обречённо, но как-то уж больно покорно. По сторонам не смотрели.
А что, собственно, Сергей понял? – Да то самое! – Про этих людей. Которым уже ничего не надо. И, соответственно, про себя самого он тоже всё понял. Вспомнились часы в поезде. С чёрным циферблатом. И подумал ещё, как хитроумно в итоге решился его вопрос. Так, чтобы никто из невиновных, которых ему стало тогда жалко, не пострадал. А только он. Ну, раз виноват он один. Действительно там наверху с выдумкой подошли к делу. Вот, что понял Сергей – что его смертный приговор вовсе не был тогда отменён. Этот его приговор просто на несколько дней отсрочили. А теперь…
Страшно не было. Главным образом потому, что не было больно. – Когда умирал, не было. А, стало быть, теперь уже и подавно не будет. Ведь этого же все боятся. Больно и в самом деле ему не будет потому, что для него всё уже кончилось. Несколько минут назад. Наверное, когда он прилёг на кровать в ожидании автобуса.
Радостного, конечно, было мало. Сергей даже подумал, а нет ли какого способа прокрутить ситуацию назад. И сам себе ответил, что нет. То есть, может, такой способ и есть, только вычислить его он уже не успевает. Сколько времени человек может пребывать в состоянии клинической смерти без фатальных для себя последствий? – Считанные минуты. А сколько он уже здесь? Столько времени грохнул на путешествие к реке, пока не допёр, кретин!, что он – труп!! Минут десять, если не больше. Так что – привет. Приехали! Можно уже не спешить. Необратимое нарушение мозговой деятельности…
Противно, конечно. Но что теперь? Сопли, что ли, мазать? – Хрен! Нужно, как советуют девчонкам, которых собрались насиловать, расслабиться и постараться получить удовольствие…
Так вот как это выглядит! Ничего интересного.
– Что ж они как бараны лезут в ту гору?! А ведь наверняка почти все – христиане. Чего ж у них тогда такие кислые рожи? Что, никто про своего Бога уже не вспоминает? Куда подевалась их вера? Сволочи! Я хоть не ломал комедию. Не разбивал себе лоб в церкви об каменный пол. Да, так и не поверил в Христа. С этим его сомнительным воскрешением. И честно могу об этом сказать. Сказ-ка это. Хорошая, но сказка! Мишка прав… А вот не пойду я в этот их дурацкий пылесос! Пусть делают со мной что хотят. Здесь помру. Пойдут они все!! Погуляю ещё немного. Нормальным воздухом напоследок подышу… Хотя, я ведь вроде как уже того… Стоп, а меня, кажется, никто и не заставляет идти в ту дыру. Да и кто здесь может кого заставить? Не вижу, чтобы тех ослов кто заставлял. Сами в мясорубку прутся. Наверное, мой мозг скоро уже сдохнет, и я отрублюсь. По-тихому. Просто перестану быть. Больно мне во всяком случае уже не будет. Это понятно. Ну и на том спасибо…
Сергей решил не смотреть на мертвецов, безропотно бредущих в безвременье. В конце концов не пускаться же с ними в дебаты. А потом, что он им скажет? К чему призовёт? Он ведь и сам не знает, сколько продлится его вольное гуляние по полю, на котором растёт неизвестно что. Судя по всему, не очень дол-го. Ну с полчасика ещё. А может и того меньше. С головой уже что-то непонятное начало происходить. И с обонянием. Вроде как только что здесь ничем не пахло, а сейчас…
Когда Сергей вспомнил, как называются те цветы, от кого и при каких обстоятельствах ими пахло, ему впервые сделалось по-настоящему грустно. Ужасно грустно. И одиноко. Даже плакать захотелось. А что? Кто его тут увидит. Некого стесняться. Ну поплачет немного. Что особенного? Она тоже тогда водой плакала. Но ведь не сразу после этого умерла! Ещё пару месяцев прожила. Квартиру ему оставила. Бриллианты… Мишка поди счастлив будет. Квартира в Москве… Эх, хреново-то как!…
Сергей отвернулся от толпы, сделал несколько шагов и замер. Метрах в пятидесяти от себя он увидел Человека. Живого! Тот сидел на большом камне правильной кубической формы. Просто сидел. Не грустил. И эти Его глаза!… Ни отчаяния, ни сожаления в них не было. Ни по какому поводу. То есть Он, понятно, не веселился, чего ж весёлого может быть в том, чтобы тут оказаться, но Он точно не грустил. Скорее был сосредоточен. Думал о чём-то своём. Глубоко так задумался. Сергея не заметил.
Естественно, Сергей к Нему пошёл. Решил порасспросить, что тут да как. Пока есть время. Пока ещё в сознании. Судя по всему, сидит Он на этом камне давно. Может что-нибудь полезное подскажет. Знает ведь, какие здесь порядки. Лицо вроде не злое. Одет вот только… Ну, в чём был, наверное, в том сюда и попал. Знал бы заранее, поприличнее оделся… В общем, судя по глазам, прогнать не должен.
Сергей приободрился и поспешил к сидевшему на камне местному старожилу. В голове сами собой начали формулироваться вопросы, которые имело смысл задать в первую очередь. Но ушёл он недалеко. Не потому, что идти по овсяному полю было непросто. Дело в том, что Сергей догадался, Кто перед ним. И, естественно, притормозил. Идти помешало волнение: сейчас же придётся Ему всё про себя рассказывать. Вываливать даже такое, что и вспоминать противно. В частности то, за что ему был устроен поезд с чёрными часами. Который в последний момент заменили вот на это… Сергей подумал – а может не ходить? Всё равно ведь я уже умер. И прощения мне быть не может. За такое не прощают. За такое плюют в рожу и говорят – пошёл на фиг, дрянь, на тебе пробу негде ставить, ты весь в таких страшных грехах, за которые тебя уже сто раз следовало убить. Нет тебе, скотина такая, прощения. Даже не надейся! Проваливай пока тебя, дурака, палкой не отходили. Палки, однако, у сидевшего на камне не было.
Минуту Сергей боролся с собой. Непросто было решиться. Наконец сказал себе, что он смелый, вот сейчас преодолеет стыд и подойдёт к Нему. В конце концов можно же, наверное, не всё рассказывать.
И тут Сергей увидел, где именно находится тот камень. То есть понятно, что посреди поля. Но не со-всем: посреди поля было налито озеро. Просто издали его не было видно. Так вот, в центре этого жёлтого озера камень и лежал.
В какой-то момент Сергей понял, что Он его увидел. Поэтому медлить стало больше нельзя. Неудобно. По мере того, как он приближался к озеру, голова начинала работать всё с большей и большей интенсивностью. С одной стороны, Сергей видел сейчас всю свою жизнь, каждую прожитую им секунду, при-чём все эти секунды он видел одновременно и мозг, что удивительно, при этом не взрывался. С другой – стыд, который он недавно начал испытывать, разогрелся в нём да такой температуры, что образное выражение “сгореть со стыда” приобрело для него вполне себе вещественную буквальность.
Когда Сергей вступил в золотое озеро, всё то, что должно было взорваться, достигнув критической точки, взорвалось. Мозг больше не работал. Но в этом теперь и не было необходимости. Всё, что можно было знать, он знал и так – без размышлений. Всё. Вообще всё! В частности, он знал, что сидевшего на камне в принципе не интересуют его, Сергея, так называемые грехи. Что Ему глубоко наплевать на все эти глупые мелочи, которые вдруг обессмыслились и стали ничем в сравнении с тем, что Сергей начал чувствовать в эту минуту. Это его потрясло и изменило. Его новым переживанием или, как сказал бы Иосиф, опытом стала любовь. Пожалуй, это слово следовало бы сейчас написать прописными буквами. ЛЮ-БОВЬ! И исходила она непосредственно от озера. Собственно, густое жидкое золото, в которое Сергей вступил и было любовью. И дело не в её потрясающе высокой концентрации. А в том, что, как выясни-лось, любовь – это совсем не то, что Сергей раньше называл этим словом. И что подавляющее большинство населяющих нашу планету людей будет и дальше называть этим словом. Потому что ничего про настоящую любовь это самое большинство не знает. И не узнает.
Понятно, что источником расплавленной любви являлся тот, Кто сидел на камне. Что это горячее мокрое золото натекло из Его сердца. Это Сергей понимал. Он ведь, как уже было сказано, знал сейчас всё. В частности, он знал, кто этот Человек и зачем Он здесь сидит. – Чтобы никто уже, искупавшись в Его любви, не имел возможности сказать: – у меня полно грехов и поэтому я лучше побуду слепым и маленьким. Я же ничего не ст;ю. Я ничтожество. Зато я хороший. А потому не буду наступать на этот камень, чтобы сделаться выше и свободнее. Чтобы, к примеру, увидеть небо. Потому что это некрасиво – так поступать. Ему ведь, тому, Кто на этом камне сидит, может быть неприятно, что на Него наступают. Он ведь и есть этот камень.
Впрочем, нет, была одна вещь, которой Сергей не понимал. – Почему толпа, понуро, но абсолютно добровольно топавшая в отверстую пасть темноты и забвения, даже сейчас не хотела обернуться на этого тихого Человека, сидевшего на своём камне в двух шагах от неё? Не исключено ведь, что эта толпа тащилась в бездну как раз с Его именем на своих мёртвых губах. (Хотя откуда они могут знать Его имя?)
Да, этого Сергей понять не мог. Когда всё так близко! И совершенно бесплатно. А может они не знают самого главного, – что Он ни на кого не ругается? А любит всех подряд так, что просто невозможно. Ведь эту его золотую любовь можно ножом резать. Она по консистенции – как сметана бабы Лены. И, что важно, тут этого жидкого золота хватит на всех. Может, кстати, и не придётся тогда идти к той мерзкой горе? Во всяком случае не с такими постными рожами…
Сергей долго не мог сообразить, что мешает ему как следует сосредоточиться. Понятно, слишком много новой информации. Но не только это. А что же ещё? – Звук. Точно, его отвлекал звук. Какой-то он был нехороший.
Вот уже и со зрением стало происходить что-то непонятное. После того, как Сергей узнал, что такое любовь, он ведь и видеть стал по-другому. Как будто ко всем известным ему цветам спектра прибавился ещё один. И палитра мира стала на порядок богаче. А тут вдруг всё опять стало скатываться во что-то… не то, чтобы серое, но какое-то блеклое. Бедное и не очень-то живое. Как если бы ты взялся рисовать радугу простым карандашом. Какой же он всё-таки мерзкий – этот звук!…
Когда Сергей открыл глаза, то сначала он ничего не увидел. Как будто глаза ему залили глицерином. И только когда он вытер слёзы, увидел того, кто выдернул его из нечеловеческого покоя. Это был вечно голодный кабыздох. Этот гад не только без разрешения пробрался в комнату Сергея, но и расположился у самой его кровати. Уселся у изголовья, вытянул свою лохматую башку к потолку и во всю свою собачью глотку отчаянно выл. – Прямо как по покойнику, – подумал Сергей. И понял, почему ему захотелось немедленно подняться с постели. Потому, что его голова лежала на подушке, которая была насквозь мокрая. Словно её полили из чайника. Причём вылили сразу чуть ли не половину. А чайник у бабы Лены был большой.
И снова, уже второй раз за сегодня, Сергей вспомнил про сумасшедшую медсестру. Как она плакала водой. И всё про себя понял. В частности, что Божественная Охота на него закончилась. Да, собственно, это и не была Охота. Скорее приглашение на экскурсию…
________________________________________
На следующий день, сразу после завтрака, Сергей отправился в церковь. Креститься. Приметил тут одну церквушку. Как раз по дороге к Кубани, к реке, которая вчера так по-свински от него спряталась.
Сегодня она была. – Река. А вот горы не было. К счастью. Сергей на всякий случай проверил. Пони-мал, что выглядит это глупо, но тем не менее проверил. Мало ли. Горы не было.
В церкви людей не оказалось. Вернее, был там один. Сергей сначала принял его за сторожа. Потому что уж больно экстравагантно тот был одет. То есть обыкновенно он был одет. Бедная ряса. Местами заштопанная. Вместо пояса – верёвка.
Ничего особенного странный мужик не делал. Просто мёл пол метлой. А правильнее было бы сказать, гонял тучу пыли из одного угла в другой. Во всклокоченной бороде служителя религиозного культа застряло пёрышко лука. Вроде бы не пьян, но взгляд у него был дикий.
– Тебе чего?, – грозно пробасил хозяин метлы и невежливо посмотрел куда-то мимо Сергея. Куда-то ему за спину.
– Мне бы главного, – растерялся Сергей. Оробел малость. И подумал: – пьяный кажись. Не вовремя я нагрянул.
– А я Тебе зачем?
– Так это… креститься пришёл.
– За мной пришёл?, – переспросил его непонятливый поп.
– Чего?, – удивился Сергей и подумал, что поп вдобавок ещё и глухой.
– Не готов я.
– К чему ты не готов? У меня и деньги есть. Я не знаю, сколько нужно. Но должно хватить.
– Дашь с супружницей проститься?
– А причём здесь твоя жена? Я слышал, ты должен мне всего лишь воды на голову вылить. Что, неужто сам не справишься?
Странный поп изменился в лице и поднял метлу над головой. Словно боевой стяг. Или саблю. Второй рукой взялся за большой медный крест, висевший у него не на груди, а почему-то на животе. Его взгляд при этом стал уже просто бешеный. Сергей решил, что действительно выбрал не самый удачный момент. И вообще, надо бы поискать церковь поближе к центру. Попрезентабельнее. А то ещё прибьёт его здесь этот алкаш. И никто его хладный труп не найдёт. Вокруг сплошь сумасшедшие. Начал уже пятиться к двери.
– Погоди, пощади Ты меня, Господи!, – взмолился поп. – Я, конечно, пойду с тобой. А что я сделал?
– Да ни хрена ты ещё не сделал!, – не выдержал Сергей, сообразив, что поп не в себе и разговаривает явно не с ним. Судя по слезящимся глазам, уставившимся куда-то Сергею за спину, он его сей-час вообще не видел. – Очнись, дед! Ты меня покрестить должен вместо того, чтобы цирк здесь устраивать…
– Тебя, что ли, крестить?, – кажется, очнулся плачущий поп. – А тебе зачем?
– То есть?!… – опешил Сергей.
– Не посмею.
– Слушай, дед, хватит уже дурака валять! Будешь меня крестить или нет?
– Так тебе того… – пролепетал насмерть перепугавшийся старик.
– Что того?!
– Тебе не надо.
– Как это?
– Ты уже.
– Когда это?, – начал копаться в памяти Сергей. Для него это явилось достаточно неожиданной новостью. Только Иосиф мог его в детстве покрестить. Но в том-то и штука: никак этого Иосиф сделать не мог! Не такой он.
– Вчера.
Через год Сергей понял, что он больше не христианин. А ещё через месяц, зайдя в Третьяковскую галерею увидел портрет, написанный может быть и по памяти, но точно с натуры! И понял, что он не единственный, кто видел Его. Кто побывал на том самом поле. Овсяном, кажется… Порадовался за художника. Но, когда они с Мишкой оказались в Чечне, поймал себя на мысли, что стал забывать Его лицо. Рас-строился. Однажды даже напился по этому поводу. Когда тот чёртов вертолет привёз его обратно с передовой. Мог бы уже и не привозить…
________________________________________
Глава пятая
Миранда
Акт возмутительного мародёрства, давно уже превратившийся в рутинную процедуру, осуществился без лишних телодвижений. Без этих испуганно-растерянных переглядываний (как ещё четыре года назад) и задаваний идиотских вопросов вроде “что это было?” или “что нам теперь с этой дурой делать?”. Всё прошло по отработанной схеме на ура. Можно сказать – на пять с плюсом. И Юи, и Лаура за прошедшие годы, слава Богу, уже отшлифовали нехитрую технологию и прекрасно знали, что в таких ситуациях следует делать. Вот и сегодня они сработали слаженно. Времени даром не потеряли. Джулия, наблюдавшая из окна за происходившим на ступеньке кареты бесчинством, так ничего и не поняла. Только хлопала обалдевшими глазами и крутила головой. А кучер, сидевший на козлах, так тот даже не обернулся посмотреть, что это за беззаконные колдовские безобразия вершатся у него за спиной. Возможно потому, что давно уже привык ко всем этим чудесам. А может он и в самом деле ничего не заметил? – Этого мы уже никогда не узнаем. А, вообще-то говоря, за свою долгую жизнь он всякого насмотрелся. Это ведь он помогал тогда Элене увозить Старого графа из замка герцога Арагонского – в день рожденья Анастасии. Одно можно про него сказать: – этот старик вряд ли удивился бы, увидев маркизу – свою молодую хозяйку – в джинсовом костюме. И оттаскивать от неё наглых грабительниц он также поостерёгся бы. Потому что это его не касается. Не убивают же они её в конце концов!…
Первым делом Юи приняла из рук Анастасии бутылку шампанского и бокалы, аккуратно составила эту заморскую экзотику на землю, после чего крепко зафиксировала свою безумную подругу с тем, чтобы Лаура могла быстрее снять с неё часы, очки и золотую цепочку. Раздевать прямо здесь её не стали. Реши-ли сперва затащить в карету. Мало ли – а вдруг Романо сейчас выйдет во дворик и увидит.
Случалось, ещё не потерявшая сознание Настеа пыталась протестовать против этого бесстыжего произвола. Особенно когда Лаура начинала стаскивать тоненькую золотую цепочку с крестиком (подарок Миши) прямо через голову, больно при этом цепляясь за волосы, или зубами сдирать с её пальца дешёвенькое пластмассовое колечко. Особенно жалко ей бывало бриллиантовых серёжек спятившей в Иосифовом застенке медсестры (свадебный подарок Серёжи). Но Лаура каждый раз просто и эффективно гаси-ла стихийные бунты своей подопечной – подзатыльником. Особо не миндальничала.
Удивительно, но сегодня хозяйка замка была на удивление покорна. Только изумлённо крутила голо-вой. Вот точно как Джулия. Словно бы она уехала на рассвете в Сарагосу, а, вернувшись домой с покупками из универмага, обнаружила свой замок перекрашенным в зелёный цвет. Или в жёлтую полосочку. Короче, она ничего не понимала. Кроме того, что снова беременна. Потому и крутила головой.
Да, в самом деле, Лаура могла бы работать сегодня не так жёстко. Вроде как Настеа не давала к тому повода. Вот Юи, к примеру, Анастасию никогда не била. Только держала её во время экзекуции за руки. Крепко, правда, держала. Иногда даже синяки оставались. И Серхио потом спрашивал – откуда они взялись. А Настеа и ответить на это ничего не могла. Не помнила она – что да откуда у неё взялось. Вроде бы ничего особенного она не делала. Ни обо что не билась. И вся эта жестокость проистекала исключительно из-за того, что Лаура так и не привыкла к её фокусам с полётами в будущее. Для неё они по-прежнему были непонятны, а потому подозрительны. Хорошо хоть возвращалась оттуда Настеа с подарками. Причём всегда с разными. То шёлковый платок привезёт, то сникерс, то ещё чего.
Алмазные серёжки Настеи уже на фиг были не нужны ни Юи, ни Лауре. Потому что этой ерунды у них было навалом. Сколько можно! Даже у Джулии этих сверкающих побрякушек было уже две пары. А вот за простенькое пластмассовое колечко, которому и цена-то тридцать рублей, могла разгореться настоящая драка. И в этих баталиях обычно побеждала Юи. В какой-то момент она прижимала к горлу Лауры острую железку и начинала смотреть ей в глаза своим фирменным взглядом. Ужасно холодным. Почти что мёртвым. Как у змеи. В котором ничего хорошего не было. Оттуда, сквозь узенькие щёлочки на Лауру смотрела смерть. Вполне себе реальная и, главное, близкая. Тогда уже, понятно, Лаура сдавалась. И, несмотря на это, драки почти всегда затевала она – не Юи. Темперамент. Куда ж его спрячешь.
Сегодня вместо Аптеки № 4 Настеа привезла джинсы. Как она сумела их на себя натянуть – с таким-то пузом – непонятно. Даже принимая во внимание то, что они были расстёгнуты. А, кстати, как она умудрилась не потерять их по дороге? Неудобно же ходить в расстёгнутых джинсах. Этот вопрос читался в глазах грабительниц, тогда как сами джинсы спора не вызвали, потому что ещё на прошлой неделе была достигнута договорённость: если Настеа в очередной раз вернётся в джинсах, отдать их без торга Джулии. Взамен же Лауре достанется вся бижутерия, что окажется на путешественнице. (Очки, плеер, склад-ной ножик и кошелёк не в счёт.)
Да, часы, золотая цепочка с крестиком, алмазные серёжки и обручальное кольцо – все вместе – стоили в этом замке значительно меньше простенького пластмассового перстенька. Но сегодня вожделенной тридцатирублёвой дешёвки на Анастасии не оказалось. Вот почему Лаура и почувствовала себя обману-той. Нечестный получается обмен! Неравноценный. Эх, если бы не уговор!… Зато Юи ликовала. Отчасти потому, что Лауре не досталось пластмассового чуда. Но главным образом потому, что это так приятно – сделать Джулии подарок! Тем более после того, что случилось час назад. После той их нелепой ссоры.
Да, так вот: Настеа была сегодня какая-то растерянная и на себя непохожая. Она даже не обиделась, когда подруги начали её бесцеремонно грабить, а Лаура залепила громкую затрещину. Ни за что. Просто так. Чтобы Настеа даже и в мыслях не держала сопротивляться или качать права на экспроприируемые ценности. При том, что Настеа и не собиралась противиться беззаконию. Не в том она была сегодня настроении.
Что удивительно – Настеа в этот раз целую минуту не теряла сознание. Обычно это происходило с ней уже секунд через десять-пятнадцать после возвращения. Впрочем, насчёт потери сознания – это как посмотреть. Оставалась она сейчас в сознании или, может, наоборот?…
– Обалденное шампанское, девочки. Обожаю Абрау! Это тебе не какая-нибудь Кока-кола с водкой. Мальчики отказались. Решили спиртику дёрнуть. Ну так мы сами тогда накатим. И поедем на ма-шине кататься. Ларка, ключи у тебя?
– Что, пистолет опять не привезла? Я же тебя как человека просила.
– Да где я тебе возьму пистолет?! Серёжа, как из Чечни вернулся, свой Макаров в военкомат сдал. А у Михалосича пистолета и вовсе никогда не было. Ты бы лучше своего драгоценного Луиса хорошенько порасспросила. У него в тумбочке под телеком – ящик с секретом. Никому не говорит, вредина, какой у замка шифр. Можно подумать, он там порнуху или наркоту прячет. А я тебе говорю: он там оружие хранит. Сама видела. Он ведь даже Шмайсер умудрился где-то раздобыть. Совсем уже на этих дурацких игрушках повернулся. Повяжут нас когда-нибудь менты. Точно! Ну чего, наливайте, что ли. Жалко, “Мишки косолапого” нет. Может, сгоняет кто в ларёк? И чипсы, девочки…
– Где, говоришь, ящик с пистолетами?
– Под телевизором. В вашей комнате.
Больше Настеа ничего не сказала, и девушки быстро затащили её в карету, из которой вскоре выскочила Лаура с корзинкой, в которой лежало Настино бельё и прочие гостинцы. Прикрыла это богатство курткой и джинсами, сверху положила бутылку Абрау, свободной рукой подхватила бокалы и умчалась в замок за платьем для Анастасии. Не голой же той в Сарагосу ехать.
Михаэль в это время сделал паузу и перевернул страницу. Было слышно, как он покашлял. И заиграл следующий концерт Вивальди из цикла “Времена года” под названием “Осень”.
Кстати, о Михаэле. Нельзя сказать, что в последнее время он стал играть на скрипке лучше, чем прежде. Увы, не стал. Но хорошо, что хоть какую-то форму набрал. Не концертную, но уже вполне при-личную. Сказываются, конечно, перерывы в занятиях, общение с цыганами и вообще сытая жизнь. Что-то ушло. Жаль, если окажется, что навсегда. А ещё обиднее было то, что он больше не сочинял. Как раньше. Совсем ведь это дело забросил. Последней пьеской, написанной им шесть лет назад, стала печальная музыка, которую он посвятил Анастасии. Вернее, сказал ей, что эта музыка написана про любовь. Чью и к кому конкретно – не сообщил. Типа и так понятно. Если честно, он, гад, рассчитывал, что, когда станет ей ту музыку играть, Настеа автоматом будет думать о нём. А там, кто знает, может, и поближе захочет с ним подружиться… Лаура, естественно, про эту его многоходовую хитроумность с посвящением ничего не знала. А то бы устроила она Анастасии сладкую жизнь. Глаза б ей выцарапала.
Михаэль сочинил печальную музыку в тот самый день, когда к ним приезжал герцог. Он тогда не один приехал, а вместе со всеми своими приближёнными дворянами, которые, собственно, ту страшную телегу в замок и привезли. Один бы он заявиться с таким подарком побоялся.
Юи, когда увидела, кто лежит в телеге, скривилась, некрасиво заплакала, и у неё на какое-то время отнялись ноги. Пока Михаэль нёс её наверх, она в его руках билась, кричала, как будто ей было больно, и даже пыталась драться. А когда он положил её одетую на кровать, – даже обувь с неё не снял, – она плакать перестала, но сделалась такая несчастная, что Михаэль решил какое-то время с ней побыть. Сел рядом на кровать и долго так сидел, час, наверное, если не больше. При этом он всё время что-то ей говорил, ну, что она сильная и ужасно красивая. Что она, конечно же, со своим горем справится. И гладил её при этом по голове. Успокаивал, значит. Чтобы она сгоряча не сделала с собой чего плохого. Хотел даже поцеловать её невинным братским поцелуем в губы, но подумал, что это будет уже перебор. Хотя многим, говорят, в такой ситуации как раз помогает сочувствие близкого и бескорыстного друга. А может он просто побоялся, что она его нечаянно убьёт, если он полезет к ней сейчас целоваться? У неё ведь всегда при себе имеются эти её смертоносные железки, которыми она пообещала Серхио защищать Анастасию от злых людей. Даже ведь и не знаешь, где она их прячет. В общем, так он и не поцеловал её тогда. А просто сидел рядом на кровати и гладил её по голове. Когда же понял, что сегодня она убивать себя не будет, потому как вроде немного успокоилась, то встал, пошёл в свою комнату и сразу, как по нотам сыграл ту самую музыку. Печальную. Оказывается, пока он сидел с Юи и думал, стоит ли её поцеловать сейчас или лучше сделать это ближе к ночи, когда всё уже будет не так нервно, музыка в его голове и сочинилась. Сама собой. Ведь как бывает у знаменитых композиторов? – Некоторые из них и вовсе свою музыку во сне сочиняют. Точнее, они слышат, как её уже кто-то для них играет. Причём на разных инструментах. Иногда даже целыми оркестрами. Им же остается только быстренько записать ноты. А потом эту подслушанную музыку они продают разным издательствам как свою. И деньги за неё присваивают себе с чистым сердцем. Вот ведь какие бесстыжие!
Печальная музыка Михаэлю самому понравилась. А чего? – Действительно, хорошая музыка. Очень на одну песню из Лауриного плеера похожая. То есть не похожая, а, собственно, она и есть. И вот, он решил вечером, когда Настеа наплачется, поужинает и успокоится, сыграть её для неё. Может, тогда и её тоже ему удастся поцеловать. Сначала Юи, а потом Настеа. Потому как горе у всех общее. И он им обеим сочувствует. Разумеется, если Лауры поблизости не будет. И исключительно братским поцелуем. Совершенно невинным. Поначалу даже не обязательно в губы. Хотя, почему, собственно, не в губы? Это в шею в самый первый раз – слишком, а в губы… В общем, как получится. Главное, чтобы к ужину они обе перестали реветь.
Что там Михаэль себе напридумывал – его личное дело. Но Настеа вовсе и не думала в тот день плакать. С чего он решил, что она непременно должна будет плакать? Настеа не собиралась этого делать потому, что Лаура элементарно не пустила её смотреть на то, с чем приехали в замок офицеры герцога. Заперла её в спальне и велела сидеть там тихо. А потом ещё и мама сказала, что всё хорошо, вот только Серхио и два других рыцаря, которые живут в этом замке (никак она не могла запомнить их имена) не-много приболели. Ничего страшного, просто слегка простудились. Инфекция у них какая-то. Но не умер-ли же! Однако из-за этой своей дурацкой болезни они теперь должны будут днём спать. Ну, чтобы скорее поправиться. А поэтому не надо их, когда за окном светло, беспокоить. Ни в коем случае не нужно даже пытаться их увидеть. Потому что они болеют. Понимать надо… –
– Нет, не заразные. Кто тебе сказал, бестолковая, что они заразные?! В общем, разговаривать с ни-ми тебе разрешается теперь только по ночам. Когда все нормальные люди ложатся спать. Когда и ты тоже будешь спать. И нечего капризничать! По шее сейчас дам! Ничего страшного ведь не случилось. Если бы случилось, тогда, конечно, другое дело. Но не случилось же…
Про то, как можно спать и одновременно разговаривать с Серхио, Настеа не очень поняла. Решила, что мама оговорилась. Тем более, что Мария тут же приступила к обучению дочери тому, как ей в этом её сне полагается встречать мужа. Вот и опять она про сон сказала. Но Настеа не стала маму поправлять. И правда, обидится ещё. Ну заговорился человек. С кем не бывает…
Мария сказала, что, когда Настеа услышит музыку, которую как раз в тот самый момент заиграл в своей комнате Михаэль, нужно:
– быстро вот в этот бокал налить красного вина. Поставить его на этот… Нет, лучше вон на тот поднос… серебряный… взять всё это в руки… нет, локти разводить не нужно… ага, вот так, правильно… Ты меня слушаешь? Ждать Сеньора ты будешь с этим подносом… Ну конечно, сначала ты должна помыться… Да ночью ждать, бестолковая! Когда уже уснёшь. Ни в коем случае не днём! Ты меня поняла? Когда за окном светит солнце, о нём вообще нельзя думать. Да мало ли, что тебе хочется!… Ни под каким видом. Категорически запрещено! Как это кем – врачом. Тебе всё понятно? Не смей хотеть его днём и прекрати, наконец, фантазировать все эти свои дурацкие глупости… Как почему? – Потому что это вредно для его здоровья.
Настеа пообещала. Вместе с Лаурой, которая вскоре пришла, чтобы выпустить её на волю, она трижды отрепетировала сцену встречи мужа с подносом и бокалом. После чего довольная побежала в комнату Михаэля сказать ему, чтобы он ту свою красивую музыку, которую она недавно слышала из окна, играл не днём, а только ночью. Чтобы она могла со своим Серхио видеться. Чтобы он мог к ней приходить оттуда, где днём выздоравливает. И чтобы они любили друг друга до утра. Пока не рассветёт. Михаэль от этих её слов сделался белый и какой-то прозрачный, но пообещал.
Только после этого Настеа и вышла, наконец, во дворик поздороваться с герцогом и другими приехавшими с ним дворянами. Она была весела и со всеми любезничала. Всё её радовало. Особенно ей понравились латы на одном из рыцарей, кажется, на оруженосце герцога. Сначала Настеа решила быть воспитанной, но потом всё-таки не утерпела, подбежала к нему, поднялась на цыпочки, подышала на его замечательные латы, потёрла их рукавом и посмотрелась в них. Какая же она красивая, когда вот такая счастливая!
А из телеги офицеры доставали и уносили в дом что-то, ну, то, что они с собой привезли. Настеа, поскольку была без очков (до сих пор стеснялась носить их при посторонних), не поняла, что они ей при-везли. Пыталась угадать. Но лица у гостей были такие загадочные, что ничего по ним не поймёшь. Ясно, что привезли они какой-то страшно секретный сюрприз. Поэтому и не хотят ей раньше времени его показывать. Какой же это тогда будет сюрприз? Ну так она и не стала их расспрашивать. Нельзя – значит нельзя.
Как же всё это интересно! И весело… Позвала всех в дом. А сама побежала на кухню помогать поварам готовить праздничный обед. Всё думала, какой такой секретный сюрприз привезли ей гости. Там на кухне ей и послышался голос Серхио. Только она не расслышала, что он ей сказал. Но вспомнила про обещание, данное матери, собрала всю свою волю в правый кулак (или в левый?) и сказала себе, что да – она Серхио любит, даже очень сильно любит, как другие своих мужей не любят, но она дала маме честное слово, а поэтому до вечера, пока Михаэль той своей особенной музыкой не разрешит ей о нём думать, она будет оставаться хорошей. То есть никого обманывать не станет. Как бы ей ни хотелось. Всё должно быть по-честному. Опять же маму не обманешь. Обязательно ведь всё узнает. И рассердится.
Ночью, когда гости уехали в Сарагосу, Михаэль, как и обещал, сыграл для Анастасии свою печальную музыку. Про серебряный поднос и бокал Настеа, естественно, забыла. От волнения должно быть. Стояла внизу, перед дверью, кусала губы, переминалась от нетерпения и говорила Лауре – вот сейчас уже, она ведь чувствует, что близко уже. Что она, дура что ли, не помнит она, что ли, как цокает копытами его лошадь?! Это же Серхио к ней скачет!…
Габриэль не понял, почему Михаэль упал в обморок, когда увидел его. Ещё и Лаура захохотала как сумасшедшая. А потом вдруг принялась реветь. Ну точно – как ненормальная она себя вела. И при этом ещё неприлично дёргала животом. Наверное, сильно испугалась, когда Михаэль свалился на пол. Ведь он чуть скрипку не разбил. А она у него дорогая.
Серхио сказал, что он голодный как собака и съел бы сейчас целого быка. Но съел он не быка, а Анастасию. Отвел её в спальню и там съел. Фигурально выражаясь, конечно. Ну, то есть он её и правда укусил. Снял с неё рубашку и укусил левую грудь. Больно так цапнул! Раньше так не делал. Но Настеа стерпела. Не закричала. Укусил он её после того, как выпил из серебряного бокала красного вина.
А потом он её любил. Долго. Но не до утра. Как хотелось Анастасии. Потому что действительно очень уж обоим захотелось есть. Спустились в гостиную, когда всё уже остыло. И Настеа побежала на кухню разогревать ужин.
Лаура больше не плакала. Но, правда, и не смеялась. Она вообще была какая-то странная в ту ночь. И глаза у неё блестели как у ведьмы…
Луис часа два пытал Михаэля насчёт Юи. Почему её нет в замке. Как это он не знает?! А Михаэль и правда не знал. И Лаура тоже не знала. Никто не знал – где Юи. Слуги, может, что и видели. Но они все разбежались. Как только увидели рыцарей, так сразу и побежали ночевать в деревню. Решили, наверное, не мешать хозяевам спокойно ужинать. Неправильное у них понятие о деликатности. А кто будет за столом прислуживать? Могли бы и после ужина уйти спать в деревню. В общем, бардак какой-то. Распустились. На неделю замок оставить нельзя. Луис возмущался больше других.
Действительно, никто не видел, на чём и, главное, когда из замка уехала Юи. Её карета стояла в каретном сарае. Значит, поехала куда-то верхом, почему Луис и разволновался. Как бы с ней не случилось чего плохого. Ну и напрасно он волновался. Ничего плохого с ней не случилось. А вот с королём случилось. Очень даже случилось. Умер он. Буквально через несколько дней и умер. Никто этого не ожидал.
Когда через неделю Юи в замок вернулась и Лаура рассказала ей, что творится здесь по ночам, китаянка, ясное дело, ей не поверила. Но, когда Михаэль заиграл в полночь свою волшебную музыку, с ней чуть не приключилась такая же истерика, в которой билась Лаура в ночь возвращения рыцарей домой неделю назад. То есть что-то нехорошее с ней всё же случилось, просто она не стала падать в обморок. И животом не дёргала. Как-никак, поверила она или нет, а была предупреждена.
Возникли, правда, некоторые проблемы интимного характера, когда Луис сказал, что пора бы им уже подняться в спальню. Юи вдруг вся вспотела и сделалась какая-то испуганная. Сказала, что прежде, чем пойти наверх, хочет немного поплавать в бассейне. Ну, чтобы освежиться. Луис, естественно, возражать не стал. Но, когда она плюхнулась в воду и решила там утонуть, этот хитрюга побежал следом и к ней присоединился. Схватил её. Она аж закричала. От неожиданности надо полагать. Там, в бассейне, у них всё хорошее и случилось. Даже в гостиной было слышно, как им хорошо. А ведь Юи чуть не умерла тогда со страху. Слава Богу, Луис не обратил внимание на странности в её поведении. Решил, что Юи просто устала с дороги. Из самого Мадрида ведь верхом скакала. Сказал только, что в следующий раз, когда ей захочется куда-нибудь отъехать, да ещё так надолго, неплохо бы с ним посоветоваться. Всё-таки он ей кто – муж или какой посторонний дворянин? И да – он живой человек. А любому нормальному мужчине неполезно так долго оставаться без женщины. Особенно если он эту женщину любит. И думает о ней постоянно. О том, к примеру, какая она у него красивая. Особенно, если Юи надевает для него Аптеку.
Настеа про серебряный бокал с красным вином больше не забывала. Но со временем поняла, что встречать с ним Серхио внизу совершенно необязательно. Вино ведь можно предложить ему и непосредственно в спальне. После ужина. Тем более, что Серхио не может долго терпеть после того, как выпьет из её рук вина. Кусается. И потом сразу хочет её любить. Прямо уже в следующую минуту.
К тому, что Серхио её кусает, Настеа со временем привыкла. В конце концов не смертельно же. Ну да – больно. Зато он так гораздо больше выпивает из неё фиалкового запаха. Что, наверное, хорошо помогает его выздоровлению. Наверное, скоро уже и вовсе поправится… Главное, что он её любит. Как прежде. Даже ещё сильнее, чем до этой его странной болезни. Господи, когда же эта дурацкая хворь пройдёт? Тогда ведь и днём можно будет целоваться…
________________________________________
Когда Настеа с помощью Лауры и Юи выбралась из кареты, на ней было уже нормальное платье, в ко-тором можно путешествовать по Испании, и на тебя никто не будет показывать пальцем. Только вот вы-глядела Настеа не ахти. Очень была бледна. Как будто сильно устала. Но хотя бы уже не мотала головой. Кажется, даже понимала, кто она такая. И где находится. Во всяком случае она вспомнила, что собиралась ехать принимать роды. То есть, что сначала они заедут в Сарагосу, где и переночуют, а завтра утром…
Они бы уже и поехали, но, во-первых, Анастасии нужно было немного походить и подышать воздухом, а во-вторых, ей захотелось ещё немножко послушать, как Михаэль играет на скрипке своего замечательного Вивальди. Ну вот, послушала. Походила, держась за живот, вокруг кареты. Вроде бы продышалась. Даже малость порозовела. Кучер радостно зашевелился на козлах. Обрадовался тому, что сейчас они, уже куда-то, наконец, поедут. И тут…
Юи первая услыхала эти звуки. И сделалась тихая.
Карета кардинала мягко прошелестела по гравию внутреннего дворика замка. Гораздо больше шума наделали своим цоканьем кони всадников, прискакавших сюда буквально следом, через несколько секунд, и вторая карета – страшная, потому что она была без окон. И вся чёрная. Господи, как же можно делать кареты без окон? – Глупость какая-то. В них же неудобно ездить! Разве что вещи в них перевозить. Но ведь и правда: карета была вся чёрная. Как гроб. На неё и смотреть-то страшновато. А как в такой ездить?
Когда Настеа увидела, кто стал выбираться из первой кареты, она обрадовалась и заулыбалась. Потому что давно уже не видела кардинала. Да и по Винченцо она соскучилась. Кто был третий, вылезший из кареты, Настеа не поняла. В первый раз его видела. Потому и не обратила на него внимания. А вот Юи очень даже обратила.
Спешившиеся всадники вели себя в высшей степени странно. Даже не поздоровавшись с дамами, они сразу же принялись за работу: помогли вытаскивать из слепой кареты громадный ящик, тоже чёрный. Неизвестно откуда взявшийся Романо кинулся показывать гостям, куда его нести. Открыл дверь и держал её, пока эти гады не зашли в замок со своим ящиком. Никто здесь почему-то ни у кого не спрашивал раз-решения – можно ли ему делать то или это. Даже герцог со своей свитой ждали тогда во дворике, пока Настеа не пригласила их войти, а эти…
Каким образом в ту страшную карету кроме ящика сумели поместиться ещё три человека, Лаура не поняла. Но они там поместились. Вот же – сейчас из неё и выбирались. Значит прежде они вместе с тем ящиком в неё каким-то образом залезли. При этом худым из них оказался только один – одноглазый, а двое других были очень даже упитанными. На Лауру вид палачей произвёл тягостное впечатление. С одной стороны, её неприятно поразило бесстыдство, с каким эти скоты, нимало не стесняясь дам, разминали свои затекшие за долгую поездку ноги и подтягивали штаны, а с другой – их непостижимое безразличие ко всему вокруг: равнодушно, с застывшей тупой скукой на своих свиных рожах они побрели вслед за ящиком с инструментами в замок, даже не окинув взором это шикарное строение. Не полюбовавшись его прекрасной архитектурой. И не оценив красоту трёх женщин, в гости к которым пожаловали. Моло-дых, между прочим, женщин. И да – красивых! Это ведь просто невежливо. А потом, почему здесь сего-дня все ведут себя как хозяева. Кто они такие в самом деле?! Даже король, когда приезжает в гости, так себя не ведёт. Он, конечно, хозяин своей страны, но так откровенно своим подданным этого не показывает. Потому что воспитанный. Лауре, к примеру, он всегда целует руку. А когда они оказываются наедине, уже и не только руку. А эти неотёсанные мужланы сейчас на неё даже не смотрят. Как будто они таких красивых женщин у себя в Барселоне каждый день видят по сто штук.
На Юи мясники с их одноглазым предводителем никакого впечатления не произвели. Потому что она их элементарно не увидела. Она отчаянно пыталась вспомнить, где и когда видела того бесцветного монаха, похожего на моль, который вылез вслед за кардиналом и Винченцо из кареты. Изо всех сил пыталась. Потому что для неё это было важно – вспомнить. Точно ведь она его где-то видела! Причём недавно. И вспомнила. А главное, она вспомнила – при каких обстоятельствах это случилось. В Барселоне в тот день казнили какого-то пожилого священника. Он что-то не так понимал в их христианстве. И имел глупость высказывать свои мысли открыто. На костёр его тащили два солдата. Самостоятельно идти он уже не мог. Должно быть накануне ему надевали то, что в народе называется “испанским сапожком”. Или ему сломали позвоночник. Так вот, этот выцветший монашек тогда всеми командовал.
Глаза Юи ничего не выражали. Их просто не было видно. Две чёрные щёлочки. Молний во всяком случае они ни в кого не метали. Но, если бы Михаэль сейчас выглянул из своей комнаты, он, не задумываясь, сказал бы, что Юи до смерти напугана. А это страшное дело. Потому что, когда Юи чего-то боится, она способна на такое, что не приведи Господи. И беда не в том, что она испугалась смерти. Как раз ни-чего она её не испугалась. Это так Михаэль подумал бы. И, конечно, оказался бы неправ. Просто, когда Юи понимала, что может сейчас умереть, она переставала быть нормальным человеком и становилась машиной для убийства злых мужчин, которые думают, что им всё можно. Машиной, в которую маленькую девочку в далёкой Японии превратил старый поэт, называвший себя её дедушкой. Поэт, научивший её совершенно не бояться смерти. Не только не бояться, а даже наоборот… Но увы, Михаэль ничего этого не видел. Он играл сейчас Осень из “Времён года” Вивальди и, если куда и смотрел, то только в ноты…
Настеа ничего не поняла из того, что пытался сказать ей Винченцо. А кто бы его понял? Что вообще можно разобрать из мычанья немого? Напрягла лоб.
– Святой отец, чего он от меня хочет?
– Зови его преосвященством, – подсказала Лаура.
– Чего?
– Ничего! Дура.
– Сама ты дура.
– Сейчас получишь!
– Не ссорьтесь, девочки, – фальшиво ласковым голосом заговорил кардинал, почему-то избегая смотреть Анастасии в глаза. – О том ли нужно сейчас думать… Ничего он не хочет. Дурак он.
– Но он же мне что-то говорит!
– Господи, да что он может тебе сказать, когда он немой!
– Ну и что, что немой? Он точно говорит. А чего это он плачет?… Куда мне нужно бежать?… Говори яснее… Никуда я не побегу. Как я с таким животом побегу? Совсем, что ли, глупый?… Че-го?… А с какой стати я должна отдавать ему наше золото? Я его совсем не знаю… Ну и что из то-го, что он инквизитор? Сколько каждый год я церкви даю, столько и в этот раз дам… Чего?… Ка-кое ещё колечко?… Ишь, чего захотел! Не отдам. Это моё колечко!
Настеа не поняла, зачем вдруг Лаура побежала в замок. Что ещё она забыла взять с собой в дорогу? И почему она при этом так громко кричала. С глазами стало что-то происходить. Сначала, когда кучер достал кнутом солдата, рванувшегося за Лаурой и тот упал, стукнувшись головой о камень, картинка была ещё более-менее нормальная. В том смысле, что всё вокруг двигалось почти с обычной скоростью. Только чуть медленнее. Когда кучера застрелили из мушкета и он мёртвый повалился с козел, это Настеа тоже видела относительно ясно. Но, когда Юи кинула в кого-то красиво сверкнувшие на солнце железки, а потом выхватила из-за спины свой вакидзаси и располосовала им четверых солдат, даже не успевших достать свои мечи, картинка начала застывать. Не просто течь медленнее, а буквально замерзать, как если бы здесь, в замке, наступила зима. Можно было ещё разглядеть, что это именно Романо ударил Юи кинжалом. Подкрался к ней сзади и ударил её в шею. А после этого сразу двое солдат проткнули её своими мечами. Потому что она растерялась. Один солдат ткнул мечом ей в живот. А второй – в сердце. Но прежде, чем Юи засмеялась, как учил её дедушка, и начала, уже мёртвая, падать на землю, она одним ударом вакидзаси успела разрубить одному из своих убийц лицо, а другим взмахом распорола второму рот от уха до уха, от чего тот перед смертью тоже засмеялся. В голове Анастасии что-то лопнуло и всё стало противно кружиться. Куда-то поплыло.
Стало тихо. Вдобавок Настеа перестала слышать немого Винченцо, который всё это время продолжал ей что-то говорить. И дикий крик Джулии она тоже не услыхала. Хотя, как же она могла его услышать? – Ведь окно, за которым стояла Белошвейка, было закрыто.
Солдаты, как рыбы, раскрывали рты, но звуков не издавали. Слышно было только, как Михаэль играет на скрипке своего проклятого Вивальди. А он действительно всё это время играл и перестал играть лишь когда в его комнату ворвалась белая от ужаса Лаура. В этот момент, впрочем, Настеа была уже без чувств. Хорошо, что Винченцо успел её подхватить.
Кухня была превращена в допросную комнату. Света здесь явно не хватало, но палачи неплохо знали своё дело и свет им был не особо нужен. Одно непонятно: что делал здесь Романо. Он что, подсказывал одноглазому, какие вопросы нужно задавать? – Похоже на то. Увы, на этот раз профессионалам не достало мастерства. – Что-то у них там не заладилось. Кажется, они перестарались. В какой-то момент Лаура вдруг перестала скулить, затихла, а потом выгнулась, да так сильно, что самой себе нечаянно сломала руку, привязанную ремнями к разделочному столу. И после этого у неё начали мелко дрожать ноги.
Одноглазый неприлично выругался и стукнул кулаком по подбородку своего упитанного помощника, державшего в руках мокрую кривую железку. Удар получился глухой. Как будто кочан капусты бросили в стену. По реакции мордастого помощника не было заметно, чтобы этот удар причинил ему какого-либо расстройства, обиды или огорчения. Он, словно бы извиняясь, только развёл руками. Дескать, с кем не бывает. Кто ж знал, что она такая хлипкая. А с виду крепкая была. Но ведь есть же ещё, кого порасспросить. В следующий раз буду работать аккуратнее. Вот тебе крест.
Может быть это неважно, но всё равно скажем: Лаура секрет не выдала. Не сказала одноглазому, где спрятано золото, с которым каждую ночь к ним приходил Серхио вот уже шесть лет подряд. Не сказала она и того, где Настеа хранит своё колечко. Вернее, мамино. А ещё точнее, бабушкино. В общем, то самое. Может и хорошо, что она быстро умерла. Только час они её мучили.
Настеа капризничала и упрямо не хотела взять в толк, чего от неё добивается монах с холодными рыбьими глазами. И почему так громко на кухне только что кричала Лаура. Что они там с ней делают?
Это её, Анастасии, личное дело. Какое отношение к чистоте христианской веры имеет то, что её муж приходит к ней по ночам?
– Потому что болеет. Что тут непонятного? Поэтому и приходит ко мне по ночам, а не днём. Врачи ему запретили. Можно уже сесть? – Ноги устали. И пить хочется… А где Лаура? Откуда я знаю – чем Серхио болеет? Поехал на войну и чем-то там заразился. Может, воды холодной из ручья попил. Вот скоро он сам сюда придёт, тогда у него и спрашивай. Ему скрывать нечего. А причём здесь монеты, которые он мне дарит? Неважно сколько! Хочет – и дарит. Да, каждую ночь. А с чего это я должна их отдавать? Я и так на вашу церковь немало жертвую. Нет, про колечко и слышать не желаю! Потому что оно моё. Не отдам! И нечего меня упрашивать. Не скажу, где оно… Как это почему? – Потому что Серхио сказал – никому его не показывать и не говорить, где оно лежит. Да что ж ты такой глупый?! – Потому что это – секрет. Тебе-то какое дело до моего колечка? Ты про любовь должен говорить, если Христу служишь, а не про моё золото. Не скажу тебе больше ничего. Злой ты. Дурак!
Игнасио кивнул одноглазому, тому, который стукнул своего проштрафившегося помощника кулаком по морде. Одноглазый кивнул и подошёл к Анастасии. Взял её за воротник и потащил к выходу. У самой двери она ему что-то сказала. Одноглазый остановился и обернулся.
– Что?, – с надеждой вскинулся Игнасио.
– В уборную просится.
– Обойдётся!
В углу возмущенно замычал Винченцо. Кардинал тоже поднялся со стула. Собрался что-то сказать. Но не смог. На него противно было смотреть.
– Ладно, отведи, – разочарованно махнул рукой инквизитор.
Когда Михаэль принёс Лауру в комнату Юи, Джулия уже успела обмыть свою любимую и теперь её одевала. Не плакала. Понимала, что, если она раскиснет и начнёт плакать, то уже не остановится. Миха-эль тоже держался молодцом. Назовём это так. Вообще же, описать состояние, в котором он находился, непросто. И самым унизительным было то, что он решительно ничего не мог в этой ситуации поделать. Вообще же ничего! Ни солдат остановить, ни инквизитора, ни все те бесчинства, которые творились в их замке этими сволочами. Если бы Романо не ударил Юи кинжалом, если бы Юи вообще не было во внутреннем дворике, когда туда приехали незваные гости, она безусловно нашла бы выход. Скорее всего перебила бы их всех поодиночке. Уже здесь – в замке. Всех до единого! Синоби, они ведь как раз этому и обучены: эффективно сражаться в закрытых, то бишь стеснённых условиях. Почему у неё и вакидзаси был короткий. Кстати, во дворике у Юи тоже был шанс. Если бы не предательский удар Романо! Которого она никак не ожидала. Ей ведь и в голову не приходило, что у этого недоноска при себе может быть кинжал.
Да, Михаэль – ни разу не герой. Ну и что теперь? Будем его за это презирать и обзывать жалким тру-сом? А, между прочим, несмотря на то, что в прошлом году король сделал его грандом, он никогда и не претендовал на то, чтобы снискать себе славу бесстрашного воина. И никогда, как некоторые хвастуны, за храбреца себя не выдавал. Не по этой он части. Шпага, которую он вынужден был носить, играла чисто формальную, протокольную роль. Можно даже сказать – декоративную. Ну не полагается гранду выходить из дома без шпаги. Это же понятно! Вот он с ней и ходил. Потому что это – красиво. А обращаться с ней он так и не научился. А и научился бы – что толку? После того, как Юи истребила половину командированного в Арагон отряда охранников инквизитора, его уцелевшая половина перемещалась теперь по замку исключительно группами по три-четыре человека. И на Михаэля солдаты поглядывали косо. Не то, чтобы с опаской, а именно что косо. Трогать его им было запрещено, – всё-таки друг короля, – но и поворачиваться к нему спиной никто из них не решался. Значит они его всё-таки побаивались.
Стоп, о чём это мы? – Да о том, что нечего упрекать Михаэля! И навешивать на него эти… как их… ярлыки. Нехорошо это. Так воспитанные люди не поступают.
А зато никто из тех оболтусов, которые только и умеют, что шпагами махать, не играют на скрипке так зд;рово, как он! Так-то вот.
Да, но мы опять куда-то не туда свернули. Как, впрочем, всегда…
А что же Романо? Чем этот гад занимался после того, когда без всякой пользы для следствия до смерти запытали Лауру? – Он отправился в спальню Анастасии и устроил там обыск. Взломал шкафчики, посмотрел под кроватью и даже простучал стены. Озверел. Нашёл большую шкатулку. Воспрянул духом. Разбил её. Ключа ведь у него не было. Но и там предатель не нашёл того, что искал. Только очки, жемчужное ожерелье, шёлковый платок и деревянную куклу. Ерунда какая-то! А бриллианты где? Где золотые монеты? Что, неужели Лаура действительно всё у Анастасии отбирала? Был же ещё бриллиантовый крест. Большой такой. Понятно, он в сундуке Лауры. Чёрт!… Сундук же – в спальне Михаэля. А туда так просто не войдёшь. И где, наконец, это проклятое кольцо?!…
Романо решил ещё раз обыскать комнату. Начал с кровати. Одеяла, простыни и подушки полетели на пол…
Когда Игнасио услышал от Анастасии то, что хотел услышать, пытка немедленно прекратилась. Одноглазый приступил к традиционной процедуре: он стал подстригать ножницами пускающую пузыри и мало уже что соображающую Анастасию. Его помощники вытирали ветошью окровавленные инструменты. А инквизитор в это время уже бежал, сигая через две ступеньки, наверх. В спальню Анастасии. Опоздал: тайник был вскрыт. Распятие разломано. Господи, как же изменилось его лицо!…
Солдаты быстро нашли Романо и препроводили его к инквизитору. Игнасио нехорошо на него посмотрел и протянул руку. Романо вложил в неё нитку жемчугов Анастасии. И схлопотал в челюсть. Сообразил, что прикидываться дурачком не стоит. Вздохнул. Достал из кармана кольцо Анастасии. И тут же короткий кинжал инквизитора мягко вошёл в его горло. Достойная награда за сотрудничество. Что тут скажешь: собаке – собачья смерть. Жалко, что этот гад умер так быстро и легко.
Сжечь Анастасию решили сразу. Не дожидаясь рассвета. Понятно, что это не по-христиански и вообще против правил. Но, во-первых, после того, что с ней сотворили палачи, насиловать её солдатам расхотелось – побрезговали, а во-вторых, оставаться в замке до утра почему-то никому не хотелось. Картины, здоровенный сундук с золотом и прочие драгоценности уже были погружены в карету, в которой Анастасия собиралась ехать принимать роды. Чего ждать-то? Тем более, что даже этот придурок Винченцо только что попытался выкрасть находившуюся в беспамятстве Анастасию. (Собрался, дурачок, отнести её в деревню и там спрятать.) Кто знает, а если на рассвете ещё и деревенские попробуют её отбить. Ведь о том, что девять солдат истребила какая-то хилая китаянка (троих – острыми летательными железками и ещё шестерых – своим вакидзаси), наверняка знает уже вся округа. А вдруг крестьяне решат, что сообща они оставшихся солдат положат с такой же лёгкостью? Что, если эти недостойные простолюдины ведьме симпатизируют? То есть сочувствуют своей Сеньоре. Говорят, что она лучшая во всём Арагоне повитуха. В общем, не захотели храбрые воины ждать до утра. Игнасио велел солдатам немедленно сооружать помост для костра. Невысокий, какой получится, самый простенький.
С дровами, – прямо какой-то злой рок, – снова вышел затык. В замке их странным образом не оказалось. Что странно. А деревенские помогать отказывались. Даже за деньги. Говорили, что дров у них нет. Потому как на зиму их ещё не заготавливали. И вообще, ночь на дворе. Саботировали, одним словом. Действительно, от этого сброда всего можно было ожидать.
Игнасио дал два часа. Солдаты, которые, как и он, мечтали поскорее отсюда убраться, выложились по полной. То есть приложили максимум усилий и в поставленные сроки уложились. Дров, конечно, хоте-лось бы побольше. Но уж что нашли. Вообще же никаких не было. Сломали несколько стульев. И разрубили большой стол в гостиной. В общем, как дрова сгодятся. Нормально будет гореть костер.
Михаэля на казнь не позвали. Постеснялись. Да солдаты и не нашли бы его: сегодня он ночевал не у себя. Эту ночь он провёл с Джулией в спальне Юи. Не то, чтобы Михаэль Джулии помогал, но, слава Богу, хотя бы не сильно ей мешал.
Они лежали невероятно красивые – Лаура и Юи. На одной кровати. Рядышком. При жизни это вряд ли было возможно. Просто трудно себе такое представить. А вот сейчас лежали. И не ругались. Михаэль попросил Джулию одеть на Лауру Аптеку № 4. И мёртвая Лаура была в ней просто прекрасна. Белый цвет – вообще очень подходит для похорон.
Даже и не подумаешь, как много здесь недавно было крови. Джулия хорошо вымыла обеих девушек. Михаэль безропотно, хоть он и гранд, пять раз ходил менять воду. В первый раз, когда он выливал из ведра бурую жижу, его вырвало. А потом ничего, отвлёкся работой и даже немного успокоился. Ну, хоть в этом качестве сгодился. Джулия всякий раз, когда он возвращался со свежей водой, говорила ему спасибо. И он отвечал ей, что ничего ему это не стоило. Он ей ещё сколько угодно воды принесёт. Если надо. И что он совсем не устал.
На Юи белых одежд не было. У неё их вообще не было. Не её цвет. Зато она была в джинсах. В тех самых, в которых неведомо откуда прилетела вчера с шампанским Настеа. А что такого? И ещё на Юи была курточка, которую сшила для неё Джулия после того, как у них началась их неправильная любовь. В руках Юи держала вакидзаси. (Это Михаэль предложил. Сказал, что так будет красиво. Во всяком случае правильнее, чем сунуть ей в руку такую же горящую свечку, какую уже дали держать Лауре. Чего они как дуры будут обе со свечками лежать? Здесь и так светло.). Лоб Юи обвивала белая лента. (И снова всё тот же Михаэль вовремя подсказал так сделать. И опять-таки из эстетических соображений. Есть всё-таки у человека чувство стиля!) Что на ней написано, никто в замке не знал. Даже Луис полагал, что на самурайской ленточке его жены написано что-то чрезвычайно гордое и воинственное. (На самом деле там японскими иероглифами было написано: “Меня зовут Юми”.) Как бы то ни было, лента ужасно красиво смотрелась на лбу китаянки. (Хотя и горящая свеча в руках Лауры тоже неплохо выглядела.) В общем, всё Белошвейка сделала с Юи хорошо и правильно. Её любимой не стыдно будет перед людьми…
Анастасию на костер волочь не понадобилось. Ей было очень больно, но она шла на своих ногах. Босая. Ну, разве что, когда стала подниматься на помост, ей пришлось помочь. По ровному идти было ещё так-сяк, а вот самостоятельно взойти на костёр она уже не смогла. Правда, было слишком больно. Споткнулась и упала. Сильно ушиблась. Коленка и так до этого болела…
Беременной Настеа больше не была. Но она не плакала. И ничего ни у кого не просила. Несколько раз зевнула. Должно быть устала. Винченцо ночью не отходил от неё. Перед тем, как её забрали солдаты, он дал ей попить. Если бы у него был яд, он бы заставил Анастасию его выпить. Но яда у него не оказалось. А кардинал ни разу на кухню не заглянул. Должно быть, ему было стыдно. Вот у кого наверняка была с собой отрава! Раньше он всегда носил с собой яд. В перстне.
От неспособности помочь Анастасии не больно умереть Винченцо расстроился. И в какой-то момент ему даже пришла в голову мысль её зарезать. Полоснуть девчонку по горлу. Ножей ведь на кухне полно. А когда понял, что и этого не сможет сделать, расплакался. Когда за ней пришли, он ещё раз попробовал с солдатами драться. Ему разбили нос, и тогда он драться перестал. На казнь идти категорически отказался. Кардинал сказал, что он просто обязан туда пойти. Кому-то ведь придётся потом писать отчёт. Так что Винченцо должен увидеть всё собственными глазами. Винченцо врезал кардиналу в ухо, промычал что-то обидное и снова заплакал. Кардинал препираться не стал. Ушёл. А Винченцо остался на кухне. Нашёл под столом баклажку с вином и напился так, что упал на пол и уже не смог встать.
Когда Анастасию привязали к столбу и начали поджигать под ней хворост, боль неожиданно отступи-ла. Наверное потому, что в тот самый момент пошёл дождь, который вымыл ей лицо и дышать стало легче. Да ведь какой сильный полил дождь! Прямо настоящий ливень. А не собирался. Вечером на небе ни облачка не было. И откуда что берётся…
Настеа прилетела туда, куда в день свадьбы их всех привёз Граф Барселонский. На море. И увидела тот самый пляж, на котором они остались с Серхио вдвоём. Увидела, как она, оставшись уже в одной рубашке, попробовала от него убежать, а он её догнал. И как у них всё тогда там случилось.
Она снова сделалась счастливая. И даже начала улыбаться. Не так, как Юи, когда её убили, а так, как улыбаются во сне люди, которым приснилось что-то хорошее. А потом Настеа очнулась. Должно быть огонь уже достал до ног. Закричала и кардинал дёрнулся. Побежал к костру. Но солдаты преградили ему дорогу. Впрочем, он вряд ли стал бы спасать Анастасию. Упал на колени и некрасиво заплакал. Как плачут старики. Игнасио смотрел на него с презрением. Даже не с презрением – с отвращением.
Это был не огонь. Какой там огонь? – Дождь ведь его залил. Настеа выпала из своего сна потому что закашлялась. Из-за дыма. Солдаты изо всех сил пытались снова разжечь костёр. И проклинали непонятно откуда взявшийся дождь. Вот правда, только что на небе были звёзды. И на тебе!
– Михаэль, хороший мой… Ну что же ты?… Чего не играешь?… Пора ведь. Ночь уже. Джулия, миленькая, скажи ты ему… Что же это такое!… Пожалей ты меня, Господи!…
Михаэль, естественно, ничего этого не услышал. Он был сегодня печальный и такой, как будто его сварили или его вообще здесь не было. Джулия вроде бы тоже ничего не услыхала. Да и как она могла что-то услышать? Тоже сидела потерянная. В какой-то момент, однако, словно сомнамбула, она, глядя непонятно куда, вдруг встала, схватила Михаэля за рукав и потащила его к двери. Он покорно поплёлся за ней, не спрашивая, куда и зачем она его ведёт. Ему было уже всё равно.
Когда они пришли в его комнату, Джулия показала на скрипку и сказала:
– Играй давай. Не слышишь, что ли? – Сеньора просит.
А Настеа в это время уже начала готовиться к смерти.
– Прощай, мой Рыцарь. А ты где? Что-то я сегодня плохо вижу. Очки дома забыла… Спасибо за счастье… любимый… Прости, – не смогу больше тебя кормить… Сам теперь выздоравливай. И никакая я не ведьма!… Не слушай ты их. Я только тебя любила!… В последний раз прикоснись… родной… Страшно ведь… Попроси, миленький, чтоб дров побольше положили… Пусть пожалеют меня… И хворосту сухого… Нету сил долго терпеть… Не могу больше мучиться…
Вот тут всё и случилось. Сначала хмурое предрассветное небо осветила яркая вспышка. Затем послышался звук распарываемых грозовых облаков и тяжёлые удары лошадиных копыт. Свист и грохот вихря. Это был уже не просто дождь. Разразилась настоящая буря.
Стоять опять стало больно. Настеа, морщась, переминалась и подслеповато щурилась. Старалась хоть что-то разглядеть, но всё равно ничего не увидела и стала слегка подвывать. Подумала, что, наверное, уже умирает. И сказала Богу “спасибо” за то, что Он устроил всё так хорошо. Что умереть получается быстро и даже не особенно больно. Терпимо в общем…
Ей снова захотелось спать и улететь на тот пляж. Какие нежные были тогда у Серхио руки! Она в од-ной рубашке. В белой, как сахар. И мягкой. Тонкой. Шёлковой. Можно снимать её не через голову а про-сто развязав тесёмку. Вот эту. Господи, как ужасно, что мама подглядывает! Вот как не стыдно?! Не правильно это. Вот и уходи давай! Меня сейчас Серхио любить будет…
Первым на помост запрыгнул Габриэль. Быстро накинул Анастасии на плечи свой плащ, ведь она сто-яла у столба в одной рубашке. В грязной и рваной. И принялся отвязывать её от столба. Узел развязать он не сумел. Тогда он рассердился и порвал верёвку. А тут уж и Серхио подоспел. Подхватил её на руки. Костёр погас сам собой. Дым, правда, ещё валил. Противный такой. Въедливый и вонючий…
Луис быстро разобрался со всеми зрителями этого отвратительного спектакля. Со всеми кроме Игнасио и кардинала. Последнего он вообще трогать не собирался, а инквизитора приберёг для Серхио. Чтобы они могли друг с другом побеседовать. Наверняка найдётся, о чём. Просто стукнул его эфесом шпаги по темени, чтобы тот не убежал далеко. Игнасио и не убежал. Схватился за голову и повалился в грязь. Разрубленные солдаты и палачи с удивлением смотрели своими открытыми глазами в свинцовое небо и почему-то не моргали, хотя дождь капал им прямо на глаза. Солдаты были сейчас уже не такие грозные, как совсем ещё недавно.
Серхио ни о чём с Игнасио разговаривать не стал. Даже не взглянул на него. Потому что ему было не-когда. Да, собственно, и неинтересно. А о чём с ним говорить? Он уносил Анастасию в замок. Быстро её нёс. Торопился. Ведь Настеа продрогла. Что она живая, и что сегодня её на костре не сожгут она, похоже, ещё не поняла. Хотя уже и пыталась просить у Серхио прощения за то, что не сберегла их ребёнка. И за то, что выболтала секрет про золото и колечко. Сказала, что ей было слишком больно и поэтому она не вытерпела.
С Игнасио поговорил Габриэль. Собственно, он только и сказал ему:
– Давай сюда кольцо, гад.
Уже пришедший в себя инквизитор решил симулировать амнезию. Тогда Габриэль воспользовался проверенным способом лечения любого дуракаваляния: он не стал инквизитора долго упрашивать, а про-сто взял и оторвал ему руку. Левую. В результате чего амнезия тут же прошла. Сама. Можно сказать, мгновенно человек от этого своего злого недуга избавился. Причём излечился полностью и бесповоротно!
Положив колечко в карман, Габриэль с чавкающим хрустом открутил Игнасио голову, швырнул её подальше в грязь, огляделся, заметил живого и ползающего на четвереньках палача, которого Луис почему не добил, а только ткнул своей шпагой в его единственный зрячий глаз, должно быть торопился, исправил очевидную недоработку коллеги традиционным отрыванием головы и поспешил за братьями в замок, стараясь не наступать на части солдатских тел, разбросанные вокруг в полном беспорядке. Картина в целом не для слабонервных. Так себе, скажем, зрелище. Ну вообще же никакой эстетики! Михаэлю скорее всего не понравилось бы.
Уже начинало светать. Кардинал, с которым никто из рыцарей не поздоровался, но которого они, однако же, и не тронули, которого даже не удостоили взглядом, долго ещё глупо топтался, не понимая, что ему теперь делать. Он ведь один остался в живых. Не считая Винченцо. Впрочем, Винченцо здесь и не было. Он ведь не пошёл на всё это смотреть. Лежал сейчас на кухне. На полу.
Кардинал никак не мог оправиться от шока. И тем не менее он уже начал придумывать, как будет составлять отчёт, чтобы его самого ненароком потом не сожгли. Ситуация ведь аховая. Государственное, можно сказать, дело. Беспрецедентное! В голове сложились три версии. Вариант отчёта, при котором его сочтут сумасшедшим, устраивал его больше других. Убийство Игнасио Лойолы – это, чёрт возьми, серьёзно. Ну и на кого валить? На мёртвых рыцарей?! – Даже Герцог Арагонский такую шутку не оценит. При всей симпатии.
Бог ты мой, ещё же Лаура!… За её убийство король по головке точно не погладит. Она ведь ему модный журнал показывала. И, похоже, не только журнал… Спросит, а что здесь вообще делал кардинал? Он-то как здесь оказался? Да ещё вместе с Игнасио Лойолой… Единственный, кстати, кто каким-то образом умудрился остаться в живых. Не считая немого… Как-то уж больно подозрительно…
Стоп. А, может, они с Игнасио приехали сюда порознь? Предположим… кардинал – друг семьи. Старый добрый друг. Все это знают. Наведался проведать хозяйку замка. Услыхал, что той скоро рожать. А тут… Хорошо, а что потерял здесь великий инквизитор?! Ну, кроме своей головы… Или он тоже заехал навестить? С гостинцами… Если этот изверг устроил здесь процесс, то кого и в чём он обвинял? И, наконец, что он сейчас делает в луже? Действительно ведь без головы лежит. В грязи…
Чёрт с ним, с инквизитором! О себе думать надо. А может просто сбежать? И не было его здесь вовсе. Ничего он не знает. Мало ли зачем приезжал сюда Игнасио? – По своим делам приезжал. Откуда кардинал может знать – зачем. Что он про его дела может знать! Он ему что – нянька в самом деле?
Да, но ведь Настеа, когда очухается, расскажет следствию, что кардинал приехал сюда вместе с инквизитором в одной карете. В его, кстати сказать, кардинальской карете! Когда же этот проклятый дождь закончится?!… Винченцо ещё… Где эта сволочь?! Тоже ведь… А что, собственно, – тоже? – Он же немой. Ой, как будто нет способов допросить немого!…
Дьявол, но надо же что-то делать! И быстро. Бежать?… Бред – самостоятельно до Барселоны не добраться. Править лошадьми он не умеет. А Винченцо, между прочим, умеет… Да, но он же в замке… Вернуться туда за ним – прибьют ещё. Это здесь рыцари его не заметили. Поэтому и не убили. Дождь больно сильный лил. Вот и не увидели его. А в замке дождя нет. Там его вмиг опознают. И рассердятся. Может, уже и Настеа рассказывает сейчас про него что-нибудь плохое. Как он вместе с инквизитором все эти безобразия учинил…
Точно ведь не пожалеют! Луис скорее всего его и зарежет. Отомстит за свою узкоглазую. Но не кардинал же её убивал! Так и Лойола своих рук не пачкал. А вон, лежит теперь такой тихий и с виду без-обидный. Поди уже с Богом разговаривает. Ответ за своё верное Ему служение даёт. Гори в аду, сволочь! Давно надо было тебя… Эх, Серхио! Что ж ты? Собирался ведь… Да когда же этот сатанинский дождь прекратится?! Промок ведь насквозь. И замёрз. Не молод уже. Так и заболеть недолго.
Продолжая искать выход из заколдованного круга, продрогший и несчастный, насмерть перепуганный старик взялся зачем-то пересчитывать трупы. Вернее, их части. Половинки. Получилось нечётное число. Расстроился. Такого вроде не должно быть. В конце концов сообразил, что не посчитал отдельно лежащую в грязной луже голову инквизитора. Вот теперь всё сошлось! И на душе стало легче. Даже есть захотелось. И правда, давно ведь не ел. Как же противно – умирать! А, оказывается, это так быстро происходит. Так легко! Только что все они были живы. В Барселоне их, наверное, ждут жёны и детишки. Папа приедет, золотые денежки привезёт. И будет им праздник. Мама станет смеяться и побежит на рынок. Мяса вечером нажарит. И всем будет счастье. Весело и тепло. Весело?!… Не будет им весело. И праздника не будет. Ждут. Не знают ещё…
И как Луис своей маленькой шпажкой сумел их всех располовинить? А, главное, когда? За одно ведь мгновение всех перебил! Кардинал во все глаза смотрел. И никакого боя он не увидел! Солдаты – не дети малые. Вполне себе опытные убийцы. С большим стажем. Можно сказать – профессионалы. А среагировать не сумели. Даже мечи не успели вытащить. Притом что были начеку и постоянно озирались. На нервах были. Ужасно волновались. На каждый шорох дёргались. Ожидали атаки. И проморгали…
Дьявол, что же в самом деле писать в том проклятом отчёте? Точно – сожгут ведь к чёртовой матери! Вместе с Винченцо. Как пить дать сожгут. И даже Папа не спасёт. Не успеет. А Винченцо-то за что?…
И тут кардинал увидел дымок над трубой. Понял, что в замке разожгли камин. И ему сделалось со-всем тоскливо. В животе даже зашевелилось что-то похожее на совесть. Или не в животе? Или может не совесть? Просто от голода забурчало в животе. А совесть шевельнулась у него где-то повыше. И почему Луис его не убил? – Ведь это кардинал привёз им сюда горе. Зря не убил! Сейчас уже легче было бы. Винченцо, тот хоть попробовал Анастасию выкрасть. Драться полез, дурак. Ну что за жизнь?! – Нельзя же до такой степени бояться смерти! Совсем уже в дерьмо превратился. Скажи кому, что видел когда-то Господа. Что разговаривал с Ним! У Пилата… И чашу Его украл. Из которой пил сам Бог. С ним, с презренным епископом, Он вино пил! Вкусное вино… Чудеса ему, безмозглому идиоту, показывал. Про пятое измерение непонятное рассказывал. Глаза ему, жалкому трусу, на мгновение открыл! Господи, стыд-но-то как…
Кардинал чихнул. Всё, привет – таки простудился. И вдруг нестерпимо захотелось выпить подогрето-го вина. Напоследок. Тепла захотелось. Да так сильно, что прямо невозможно. Захотелось чего-то совсем простого, проще чего не бывает. Чистоты. Когда нечего уже стыдиться и совесть в животе не грызет…
Плюнул и побрёл к замку. Прогонят – так прогонят. Убьют, значит убьют. Так ему и надо. Вот прямо так он им всем сейчас и скажет. Потому что его есть за что убить. И он не возражает. Потому что не надо быть таким трусом. Нельзя предавать! Прости меня, Господи… Точно, так им и скажу, что не хочу больше жить. Я так жить больше не хочу. Помогите, дети, старому идиоту вернуться туда, где ему не будет стыдно. Где мой настоящий дом. Где тепло. И где уже не умирают. Где можно пить с Ним красное вино…
А вдруг не прогонят? Вдруг не убьют? А что, если не сразу?… Может, Винченцо попросить заступиться? Ну да, конечно! Его Серхио послушает. Он к этому дураку хорошо относится. Чёрт, относился… Сидят, поди, сейчас возле камина. Греются. А, может, уже и подогретое вино пьют. Сохнут. Всё мокрое с себя сняли…
Господи, да они ведь мёртвые! Сам же на их похороны приезжал. Шесть лет назад. Как они могут пить сейчас вино? Такого не бывает… А головы отрывать? И солдат детской шпажкой пополам… За одно мгновение! Такое бывает, что ли?! Лаура, когда кардинал с герцогом через два дня после похорон заехали сюда из Сарагосы попрощаться, сказала, что никакие рыцари не мёртвые. Зря их в землю закопали. И поэтому грустить она не намерена. В этой своей развратной Аптеке к ним тогда вышла. Герцог сказал ещё, что у неё, наверное, от нервов случилась истерика. Утешать её собрался. А ведь она совершенно нормальная была! Смеялась. Анекдоты рассказывала. А потом и вовсе с герцогом наверх ушла. Шлюха! Вся в мать…
А с Авом что? Он ведь тоже вино пил… Значит… И рыцари тоже могут?…
Чудно, и дрова у них откуда-то нашлись. Нет, ну сволочи! – Насвинячили кругом. Стулья разломали. Такой хороший стол изрубили…Что это? Кажется, съестным пахнет… Да чего я, в самом деле, суда инквизиции испугался, когда меня сейчас Луис за свою китаянку на мелкие кусочки порубит! Своей детской шпажкой… Или Габриэль башку оторвёт… Ну и пусть! И очень даже правильно сделает! Сам же ему и скажу, чтоб оторвал. Лишь бы сначала дали ему тёплого вина попить. Интересно, сойдёт Винченцо с ума, когда их увидит? А, может, они его уже убили? Нет, ну точно ведь жареным мясом пахнет! Всё, хорош! Хватит с меня! Есть хочу!! Что я им в самом деле…
Винченцо оказался вполне живым. И с ума не сошёл. Когда кардинал, стараясь быть незаметным, словно какой презренный вор бестелесной тенью просочился в гостиную, то увидел там своего секретаря, сидевшего в кресле. Живого! И, что удивительно, совершенно трезвого. А вот рыцарей, да и никого другого он здесь не обнаружил. Даже подумал – а не померещились ли они ему час назад? Испытал сильное нервное потрясение в связи с казнью Анастасии и вот, как следствие, его посетили галлюцинации. Солда-ты сейчас, наверное, уже готовятся вместе с Игнасио ехать в Барселону. А Настеа, конечно же, мертва…
Кардинал нарисовал в своей голове достаточно стройную картину, в которую нетрудно было поверить. Даже очень легко было в неё поверить! Охотно и с большим удовольствием. Заодно и структура стандартного отчёта, представляемого инквизиционной комиссии после казни преступников, логично прочертилась… Но Винченцо безжалостно вернул его в реальность.
С ума его секретарь, может быть, и не сошёл. Проснувшись на кухне, он забрёл в гостиную в поисках вина. А потом дверь открылась, и он увидел живого Серхио, который нёс вполне живую Анастасию, завернутую в необъятных размеров плащ. Дверь им открыл не менее живой Луис. Винченцо логично заключил, что это за ним смерть пришла. То есть она не сама к нему пришла, а послала вперёд себя своих специальных ангелов.
А, может, он просто допился? И всё это ему мерещится. Кому-то черти мерещатся, а вот ему – живые мертвецы. Когда же в гостиную ввалился запыхавшийся Габриэль и велел Винченцо не стоять столбом, а немедленно разжигать камин, немой сказал себе, что это точно конец.
Инсульт, слава Богу, с ним не случился.
– Они все ушли.
– Ты это… что же… заговорил, что ли?
– Угу. А ты бы хотел, чтобы я умер? Да тут любой заговорит.
– Согласен… А как же ты?…
– Где спальня Луиса знаешь?
– Наверху.
– Вот и иди туда. Сейчас ты должен быть с ними.
– Не пойду. Убьют ещё… А давай вместе.
– Трус!
– Ты как со мной разговариваешь?! Преосвященством меня называй! Ещё по уху меня стукнул, мерзавец. Я не забыл… Слушай, а давай по-хорошему?…
– Это как? Ты сейчас о чём?
– Я для тебя горничную найму. Индивидуально, можно сказать, тебе её подберу… Молоденькую. Пойдёшь и сам себе на улице выберешь. Какая понравится. Будет тебе постель греть. Миленькую такую… На всё согласную… Деток тебе родит. Ждать тебя по вечерам будет. Дом вам куплю. Отдельный. С беседкой во дворе. У меня и деньги есть.
– Что, правда?
– Слово даю! Ты что же – не веришь мне, что ли?! Останешься доволен.
Когда кардинал осторожно приоткрыл дверь, первым его движением было тут же её закрыть и бежать отсюда куда подальше. Сломя шею удирать. И, понятно, никогда уже в Арагон не возвращаться. Равно как и в Барселону. Ни мяса не поев, ни вина не выпив, бежать. Дело в том, что в спальню Юи и Луиса набилась целая куча народу. Но не это смутило кардинала. Хорошее слово – смутило…
Предположим, Джулию он увидел впервые. Бог с ней, вовсе не её он испугался. И не Марии. Её зелёные фонарики ему уже доводилось видеть на свадьбе Анастасии. И ещё одна пара зелёных огоньков посмотрела на него. Это Настеа обернулась к вошедшим. Нет, не злые у неё были сейчас огоньки. Чего ж он тогда испугался? Аж весь затрепетал. Кого он здесь увидел? – Ну, не покойниц же, в самом деле. И не рыцарей. Их он уже видел. Только что. И рыцари сейчас тоже вроде как не сильно были на него сердиты. Вполне мирно они на него посмотрели. Господи, как же тут у них темно…
А это кто, Клавдия, что ли? Она-то что здесь делает? Ах да, она же – мать Лауры. Я уже совсем… А кто же тогда? Ну и не Михаэль! А почему вдруг захотелось удавиться? Какого чёрта! Да что у меня с глазами?! И почему так стыдно? Покажись! Не может быть… Господи, что же это такое творится! Кто здесь ещё?! Ты, что ли?…
– Всем, кого не видел, здрасьте, – фальшиво-жизнерадостным фальцетом прокукарекал Винченцо, бесцеремонно пихнул локтем в спину затормозившего на пороге кардинала, протиснулся внутрь спальни и начал высматривать, на что бы такое присесть. – Ничего, если мы тоже?…
– Да ради Бога, – ответил за всех голос, показавшийся ослепшему кардиналу смутно знакомым. – Чувствуйте себя как дома. Здесь вам рады. А тебе что, снова показать, где канализация? Выйдешь и направо. Ну, здравствуй, что ли.
– Будь и Ты здоров, – ответил за кардинала кто-то, кого он тоже знал, но почему-то не смог сейчас идентифицировать. Точно не он произнёс эти слова. А кто тогда? – Нет, наверное, всё же он.
– Ну ты как? Нашёл ответ на главный вопрос?
– Их много, знаешь ли, – вопросов… которые главные…
– Значит не нашёл… Вопрос один. Всё остальное – ветер.
– И какой же?
– Это ты мне скажи. Не маленький. Что я тебе – всё время подсказывать должен?
– Смерть.
– Ну а чего тогда морочишь мне голову?! Много у него вопросов… Ну и как на него ответил?
– Чего Ты от меня хочешь?
– А то ты не знаешь… Нечего из себя клоуна корчить!
– А если я того?
– Что того?
– Если я и в самом деле умру?
– Ну тогда грош тебе цена. Значит Я в тебе ошибся. А ведь ты показался мне тогда нормальным человеком.
– Оно, конечно…
– Да хватит уже! Не надо быть таким серьёзным. Перестань размазывать кашу по столу!
– Так ведь не игра…
– А что же это по-твоему? Именно что игра! Иначе к этому относиться просто опасно.
– И кто меня будет убивать? Больно?
– Ну ты сегодня что-то уж совсем тупой. И опять весь мокрый… Сам.
– Как это?!
– Да, милый мой, – сам. А кто это за тебя сделает?
– Нет, ну… как же…
– Слушай, это что, так трудно? Помни про игру. Ты ведь уже почти всё сделал. Полчаса назад. Когда трупы пересчитывал.
– Очень трудно…
– Тогда не делай.
– Нет, ну Ты чего… Я же не отказываюсь.
– Ну, раз трудно…
– А можно подумать – легко!
– Значит не готов ещё.
– Да готов я!
– То есть ты хочешь или действительно готов?
– Чего хочу?
– Я что-то сложное сейчас сказал?
– Да нет, всё вроде понятно.
– Ну тогда и делай, наконец, свой выбор. Не трать наше время. Мы тут, знаешь ли, делом заняты.
– Шаг.
– Правильно. Молодец! Шаг. И помни: я буду рядом. Ты ведь часть меня.
– Я – Ты?
– Вот именно.
Два мутных прожектора прожгли темноту. Не осталось ничего, только эти два размытых пятна света. И это – уже не зелёные фонарики Анастасии. Эти покруче будут. Кстати, они и были не зелёные. Кардинал такого цвета не знал. Вроде бы не синие. И не серые. А какие тогда? Точно не зелёные.
Прожитая жизнь, такая долгая и насыщенная множеством больших и разных событий вдруг показалась ему маленькой и… какой-то нарисованной. Ненастоящей. Словно тень на стене. Да, маленькая и незначительная. Бессмысленная жизнь. Сплошное враньё и трепыханье по пустякам.
И всё же было невероятно трудно сделать шаг в бесконечность. Не страшно, а именно трудно. Потому что в этот момент сделать такой шаг ему как раз ничего не стоило. То есть вообще не требовало от него никаких усилий. Наоборот, усилия, и притом немалые, прикладывались им для того, чтобы продолжать цепляться за вчерашнюю жизнь. Такую унылую и плоскую. Нарисованную на стене. На что, собственно, мы обычно и тратим свои жизни. А вернее то, что мы называем жизнью.
– Всё, хватит! Довольно с меня унижений! Устал. Я выбираю другую жизнь. Настоящую.
Выдохнул и сделал шаг в бездну. Вернее, ничего он не сделал. Даже не пошевелился. Просто разжал пальцы, которыми цеплялся за пустоту. И стал свободен. Проснулся.
Краски вернулись. Спальня Луиса наполнилась приветливым утренним светом. Кардинал, стоявший до сих пор в дверях, спокойно шагнул в комнату. Согнал Винченцо, нагло усевшегося в кресло рядом с тем, на котором сидела Настеа. Ава в комнате не было.
– Ну что, девочка, давай… Пора!
– Чего тебе давать, святой отец?
– Буди их.
– Кого?
– По шее сейчас дам! И хватит уже виноватиться!! Не ты виновата в том, что больше не беременна. Так что Серхио на тебя не сердится. Что ж он, не понимает, что ли?… Я, может, больше всех здесь виноват. Не понял, что время Хама ещё не наступило. Дураком был. Знал бы – предупредил. Давай теперь вместе исправлять наши ошибки. Вчетвером.
– Я должна им что-то сказать?, – заёрзала Настеа и стала сползать с кресла, в котором сидела.
– Как захочешь. Да, пожалуй, что-нибудь скажи. Соври чего-нибудь. Нигде не болит?
– Нет, нормально всё. Спасибо. Чешется только немного… В животе.
– Это пройдёт. Ну иди. Время уходит.
– А кто четвёртый-то?, – спросила Настеа, предварительно сосчитав участников затеваемого колдовского действа. Она сама – раз, кардинал – два, мама – три…
– Хватит болтать?, – шлёпнула её по заду Мария. – Не видит она, Кто четвёртый… Совсем уже слепая! Очки носить нужно. Тебе Серхио зачем их купил?
– Слепая, слепая, – надулась Настеа, – я, может, уже почти все буквы знаю…
– Иди, я сказала!
Настеа послушно направилась к кровати, на которой лежали Юи и Лаура. Свет в комнате стал синим. И каким-то матовым. Словно в комнату налили туману. А ведь уже действительно наступило утро. И за окном светило солнце. Довольно ярко, заметим, светило.
Михаэль только что поменял догоревшую свечу в руке Лауры на новую и с укоризной посмотрел на Анастасию. Ему явно не нравилась её глупая затея. Что ещё за игры! Умерла так умерла. Лицо вон уже восковое стало. Всё понятно: сплошные колдуны вокруг. Куда ж без них!… Ещё и кардинал туда же. Надо ведь и совесть иметь! Зачем глумиться над покойницей? Вот совсем уже не смешно!
При Серхио он, правда, не решился открыто высказаться по этому поводу. Так, чтобы вслух. А вообще-то ему было, что сказать. Потому что он был на нервах. Видел ли он мать Лауры? Или Марию. Слышал ли он разговоры, только что здесь состоявшиеся? – Этого мы не знаем. Винченцо, тот видел. И слышал. Поэтому своего отношения к происходящему не выражал. Ни открыто и никак иначе. Уселся в кресло, которое освободила Настеа и помалкивал себе в тряпочку.
Возможно это Михаэль спугнул своим недобрым взглядом Анастасию. Повторимся: измотался чело-век. Издёргался. Совсем ведь ночью не спал. И толком ещё не позавтракал. Кофе не дали допить… Не-понятно, короче, почему, но Настеа передумала, обошла широкую кровать и склонилась над Юи. Ей первой она начала шептать в ухо. Луис тоже был не в восторге от того, что устроила здесь Настеа. Смерть – это всё-таки серьёзное дело. Надо бы уважение иметь…
Анекдот какой-то! Подумать только: Луис вздумал размышлять о серьёзности смерти! Не нравится ему, видите ли, что Настеа устраивает здесь цирк. А на себя посмотреть? Окинуть, так сказать, критическим взором самого себя. Что, неохота? Слабо? Сам-то ты кто?! – Впрочем, цвет лица у него сейчас был не в пример Юи – вполне себе нормальный, даже слегка разрумянился, пока разбирался с солдатами и палачами. Пока был ветром.
Да, и вот что: почему-то никого здесь не напрягло то обстоятельство, что за окном уже наступал день. Пора ведь ноги делать. А все сидят тут такие благостные. Как будто ничего не происходит. И плевать всем на то, что за окном рассвело. То есть, что это мы такое говорим? – Происходит, конечно. Грустят люди. Даже Габриэль вон – с постной рожей сидит. Держит Джулию за плечо и вместе со всеми, как полагается, грустит.
А Клавдия – ну просто вылитая мадонна с итальянской картины! Как же она прекрасна в этой своей высокой печали! Сидит и шмыгает носом. Хотя не плачет. Не идёт слеза. А зачем тогда шмыгает? Ей, конечно, грустно от того, что Лаура лежит на кровати со свечкой в руках. Такая тихая и безвредная. Только вот Клавдию больше чем смерть дочери смущает её наряд. Что подумают окружающие? Такие все высокородные кабальеро. Не слишком ли её наряд легкомысленен для такой ситуации? А с другой стороны – красиво ведь! Она впервые увидела Аптеку и, соответственно, Лауру в ней. В отличии от Марии, которая Аптеку № 4 не только видела, но даже и неоднократно примеряла. Короче, Клавдия не могла отвести глаз от этого диковинного одеяния. Должно быть иностранного производства. И думала она сейчас не от том, какая страшная беда приключилась с её дочерью, а о том, пошла бы эта Аптека ей самой? – Наверное, пошла бы. А кому такая прелесть не пойдёт? Нет, вы покажите такую! Да если бы у неё в Барселоне двадцать лет назад имелся такой наряд – чёрта лысого она закончила бы свою жизнь в этой дыре. В нищей деревне! Она бы не то, что того урода, отца Лауры, она бы самого Графа Барселонского из семьи увела! Или какого другого настоящего гранда на себе женила бы. Вот какая всё-таки не-справедливая жизнь: одним всё, – и деньги тебе, и титулы, – а ей даже такой малости, как эта белая за-граничная тряпка, не досталось. А это точно не ночная рубашка? Ну, в смысле пижама. Понятно, что надевать её нужно на голое тело. Зачем тут бельё. Это ведь и есть бельё!
Должно быть Настеа ещё не вполне оправилась от кошмара, который палачи сотворили с её телом. Даже после вмешательства в процесс её физической реабилитации Того, Кто, вполне возможно отсюда ещё и не ушёл. Об этом можно было судить по тому, что ей стало неудобно разговаривать с Юи стоя. Недолго думая, она залезла с ногами на кровать, аккуратно, стараясь не порезаться, вытащила из рук Юи вакидзаси, положила его рядом, уселась ей на живот, потом практически легла на неё, добралась губами до её уха и продолжила. Луис повернулся к Серхио. Примет ли генерал какие-нибудь меры, чтобы прекратить, наконец, это возмутительное безобразие?! Но Серхио только руками развёл. Дескать, что ж он может поделать?
– Вот ты не знаешь, а пока ты тут дрыхнешь, твою Джулию замуж выдают… Чего это я вру?! Сама у неё спроси. Габриэль ей предложение сделал. Сказал, что возьмёт её сразу после обеда в законные жёны без всякого приданого и сделает её дворянкой. Если она согласится спать в его кровати. И кого-нибудь ему родит… Как что? – Она ему сказала: – ладно… Это вот почему же я вру?! Я ей уже и платье своё подарила… Нет, белое. С воротником, который на мне никогда не застегивается… Ничего подобного! Очень даже я умею испанские воротники носить. Ну вставай уже, дура! Мы тут вчетвером все твои раны давно подлечили. Ты у нас теперь как новенькая. У меня вон уже совсем ничего не болит. И у тебя не будет… Это Луис за тобой приехал. Сказал, что больше тебя никогда одну оставлять не будет. Потому что ты вечно в какую-нибудь историю вляпаешься. Знаешь, какой он у тебя храбрый. Это ведь он всех тех солдат поубивал. Один!… Чего? – Нет инквизитора не он убил. Это Габриэль ему голову оторвал. А то ты не знаешь – как он это делает: руками! Я сама видела. Знаешь, как зд;рово! Раз – и оторвал… Нет, дедушки твоего здесь нет… А надо было раньше сказать! Откуда ж я знала, что и его тоже нужно было позвать? Ну, ты вот что: давай просыпайся, а я пока пойду Лауру будить. Господи, что бы ей такое сказать?
Непонятно, на что именно Настеа наступила коленом, когда переползала с Юи на Лауру. На живот или на руку? Только Юи вдруг застонала. Это все услышали. И в спальне сделалось тихо. Кардинал сидел с каменным лицом и прямой спиной. Такое ощущение, что он стеснялся дышать.
Луис сделался белым. И как будто немного вдруг похудел. Хотя куда уже?… Главное, он перестал внутри себя ругать Анастасию, хотя поверить в чудо ещё не решался. И кто-то в его голове быстро-быстро стал повторять: это невозможно, невозможно… Но надежда на это самое “невозможное” в его глазах всё же промелькнула.
Нет, Луис всё-таки неисправим. Почему это ему и братьям можно, а Юи нельзя? Несправедливо. Чем она хуже? Джулия выпучила глаза, всхлипнула и незаметно для себя стала тихонько подвывать. Встала. Габриэль теперь держал её сзади за оба плеча. Боялся, как бы она не прыгнула сейчас на кровать к Юи. Серхио уже два раза дёрнул Габриэля за рукав, опасаясь, как бы он не оторвал девчонке руки. Не надо так крепко их сжимать. Синяки ведь останутся. Габриэль его не понял. Никакого предложения он никому сегодня не делал. Однако, в его голове с бешеной скоростью завертелась мысль: – “А почему, собственно, я его не сделал? Вот дурак! А вдруг согласилась бы? Не урод же я. Ну да – большой…”.
Настеа перебралась на Лауру и устроилась на ней тем же манером. То есть верхом. Надо сказать, вы-глядело это не очень эстетично. Наверное потому, что Настеа сидела спиной к зрителям. Точнее не спи-ной… В общем, неважно чем! Опять же никто, даже Михаэль после того, как услышал стон Юи, её уже не осуждал. И не оценивал, насколько красиво Настеа сейчас выглядит. Он оцепенел. Вцепился в подлокотник кресла так, что аж пальцы побелели.
Куда смотрел кардинал и что он видел, не смог бы сейчас сказать никто. А ведь он помолодел! Во всяком случае стариком в эту минуту уже не выглядел. Туман, плававший по комнате, стал медленно вращаться, образуя что-то вроде смерча. Только небольшого. Комнатного размера. Но этот маленький смерч всё равно казался опасным. Винченцо во всяком случае его побаивался.
Хобот смерча начал искать себе подходящую жертву. Винченцо привстал, чтобы в случае чего успеть от него увернуться. Да хотя бы и вовсе сбежать из комнаты. Чего уж тут храбрецом прикидываться! Смерч, однако, заинтересовался не им. Он уже нашёл того, кого искал. Опустил свою жуткую трубу прямо на губы Юи. И та во сне дёрнулась. Сильно дёрнулась. И… громко вздохнув, перевернулась на бок! Поджала ноги. Подтянула их к животу. Джулия рванулась к ней. Не тут-то было: Габриэль действительно чуть не оторвал ей руки. Вот тут уже Серхио, наконец, вмешался. И спас девушку. Вырвал её из лап Габриэля. Теперь уже Джулию держал он. Луис был зелёного цвета. Поднялся. На негнущихся ногах пошёл к жене.
– Когда это я тебе врала?! Вот что ты несёшь… Сама ты дура! Да он сам мне только что сказал. Честное слово. Вот прямо сегодня, сказал, на тебе женится. Если, конечно, ты опять не напьёшься. Если будешь прилично себя вести. У нас уже и священник для этого есть. Даже две штуки. Вон, сидят, ждут. Сказали, что у них мало времени и вечером они должны быть на другой свадьбе. В Сарагосе… Да зачем же мне тебе врать?! Больно мне нужно. Не хочешь замуж – так и скажи. Тогда и спи себе дальше. Дура! А мы пойдём кофе пить… Конечно, и Михаэль с нами пойдёт. Здесь, что ли, с тобой останется?… Ой, как будто он себе нормальную жену не найдёт! Да в два счёта. Ещё и покрасивее тебя! Сыграет на скрипке своего Вивальди, и любая за ним побежит. А если она ещё и Аптеку твою наденет… Чего? Я-то тут при чём?! Сама ты шлюха! Вот именно: он порядочную себе возьмёт. Из большого города, разумеется. Зачем ему дура деревенская… Да, и моложе. Такую, которая читать умеет, а не только картинки смотрит… Да вовсе ты не уродка! Кто тебе сказал? Мы уж всю тебя вылечили! И ничего там у тебя не видно будет. У меня же не видно. И у тебя не будет. Подумаешь… Вот, давай ты ещё заплачь! Мне, знаешь, тоже вчера до-сталось, но я же не капризничаю…
– Слезь с меня, корова. Раздавишь… Если про свадьбу наврала – убью…
________________________________________
Через три часа во внутреннем дворике замка четырёх маркизов состоялась церемония бракосочетания. Венчались сразу две пары. Аптеку Лауре, естественно, пришлось снять. Хотя бы потому, что на такой случай ею давно было заготовлено традиционное испанское свадебное платье. Да и кардинал сказал, что этот её в высшей степени безнравственный наряд не соответствует возвышенной чистоте и торжественности момента. Винченцо помогал Анастасии на кухне. Клавдия исчезла. Оказывается, кроме служителей культа и Анастасии её никто не видел. Даже Мария. Которая не пропала. Во всяком случае Настеа продолжала с матерью разговаривать. И даже о чём-то с ней спорить. Пару раз получила от неё по заднице. И оба раза на мать обиделась.
У Джулии свадебного платья не было. Так что Настеа действительно отдала ей одно из своих. Белое. Его и перешивать почти не пришлось. Джулия подогнала его под себя за каких-нибудь полчаса. Юи от неё не отходила. Всё рассказывала, какой Габриэль хороший. И почему-то при этом плакала.
Чем занимался Луис – неизвестно. Он куда-то ускакал. Сказал, что ему нужно проветриться. Нетрудно, впрочем, догадаться, куда он ездил и зачем, потому что через полчаса после того, как он вернулся, в замок начали стекаться цыгане. Они пришли сюда почти всей деревней. С детьми и живым медведем. С бубнами и гитарами. Работа закипела. Анастасию и Винченцо цыганки с кухни прогнали. А мужчины пошли собирать мёртвые тела. Погрузили их на телеги и куда-то повезли.
Сделалось шумно, весело и суетно. Чумазые дети носились по замку и орали как сумасшедшие. В общем, готовился праздник. Кардинал после разговора с Авом сделался важным и был происходящим явно недоволен. Ну вот не любил он цыган. В отличии от Винченцо. Настеа позвонила в колокольчик и сделала официальное заявление: под страхом изгнания с праздника категорически запрещалось поить Винченцо вином. До тех пор, пока все не сядут за стол.
Жители других деревень в замок не пришли. Может потому, что их не позвали. А может потому, что побоялись. И это – наиболее правдоподобная версия. Все же знали, что шесть лет назад трое рыцарей, владельцев замка, были убиты. А ещё все знали, что вчера сюда приехал целый отряд солдат, сопровождавший две кареты, одна из которых принадлежала кардиналу. И вот – все они исчезли. Ну, то есть каре-ты остались. И кардинал тоже. А солдаты куда-то пропали. Все! Мистика какая-то. Если не сказать больше. Опять же солдаты ездили ночью по деревням. Искали дрова. И ясно – зачем они их искали. Да они ничего особо и не скрывали. Так где же они? Короче, крестьяне не пришли. Ну так и без них обошлись.
Столы накрыли во внутреннем дворике. В замке все просто не поместились бы. Пришлось на скорую руку сколотить несколько скамеек.
Габриэль, которому Серхио сказал, чтобы он прекратил истерику, исчез с глаз и занял себя чем-нибудь полезным, никуда не ушёл и продолжал всем мешать. Впрочем, он носил столы. И помогал делать скамейки.
Обряд венчания прошёл весьма пристойно. Хоть и несколько скомкано. Особой торжественности, обещанной кардиналом и на которую почему-то рассчитывала Лаура, не случилось. Но это даже и к лучшему. Рассусоливать не стали ещё и потому, что всем ужасно хотелось есть. Когда кардинал объявил всех, кого надо, мужьями и женами, все дружно бросились к столам. И вино полилось рекой.
Пир продолжался до глубокой ночи. Михаэль попробовал играть на скрипке. Но выяснилось, что пьяным он играть разучился. А вот цыганам вино играть на гитарах не помешало. Медведя случайно спусти-ли с цепи. Но в целом всё прошло хорошо. Мирно. Никто не пострадал.
Перед рассветом семь карет с людьми и вещами покинули замок. На козлах сидели цыгане, участия в пьянке не принимавшие. Настеа на всякий случай пересчитала по головам спящих пассажиров. Не хватало Винченцо. Потеряли чуть ли не полчаса на его поиски. Когда уже собирались плюнуть и бросить его в замке, кто-то из цыган обнаружил его на кухне. Он напился и заснул на полу. Под столом. На котором пытали, а потом стригли Анастасию. В руке он сжимал срезанный локон. Этот локон у него незаметно забрал Михаэль и положил его в свой медальон.
Говорят, что через три дня из Барселоны на Мальту отправился корабль с необычным именем “Ми-ранда”, купленный вместе с командой за огромные деньги. Расплатилась золотыми дублонами невероятной красоты молодая особа, потрясшая местный бомонд даже не лёгкостью, с которой она расставалась со своими дублонами в бутиках Барселоны, а невиданной красоты перстнем, красовавшимся на её безымянном пальце (тридцатирублёвая пластмассовая дешёвка) и тончайшей золотой цепочкой на шее, сделать которую было не под силу ни одному испанскому ювелиру.
Ни в какую Мальту тот корабль не пришёл. И вообще корабля с таким именем никто и никогда больше не видел. Похожий трёхмачтовый фрегат, однако, через несколько недель заходил в порт Неаполя. Только назывался он как-то иначе. Кажется “Святая Анастасия”. Кстати, на борт судна с точно таким же названием и очень на него похожим, но, правда, уже в Португалии, как рассказывают очевидцы, и мы, конечно же, не можем им не верить, спустя несколько лет поднимался молодой итальянский аристократ, одетый почему-то в сутану, которого звали Пьетро Микеланджело деи Конти (спойлер – будущий Папа Римский Иннокентий XIII). Но только он никуда на том корабле не плавал. Наверное, просто поболтать с капитаном приходил. Так вот, воротился на свою виллу он с большой картиной, скатанной как ковёр, и тяжёлым ларцом, который до его кареты донёс матрос невероятных габаритов. А ещё деи Конти увёз с собой медальон с портретом какой-то зеленоглазой девушки и светлым локоном внутри, возможно при-надлежавшим той самой девушке. Мало ли, может, какой его знакомой…
На следствии кардинал сделал большие глаза и сказал, что ни в какой Арагон, а тем более с Игнасио Лойолой он две недели назад не ездил. Знать не знает, куда подевался его друг и прекрасный человек – великий инквизитор. Очень жаль, если с ним случилось что-то плохое. Замечательный был человек. И отзывчивый. Душевный и невероятно добрый. Христа уж больно сильно любил. Вот так он про Лойолу сказал. И Барселона своего кардинала, начавшего было терять авторитет, зауважала с новой силой. Ясное дело, что ни один нормальный человек, включая следователей, сбившихся с ног в поисках пропавшего инквизитора и целого взвода солдат, его словам не поверил. Но сколько же испанцев были ему благодарны! Даже король устал от произвола, творимого любящим Христа садистом. Пожаловал кардиналу тысячу дублонов. Просто так. Без всякого повода.
А герцог Арагонский – так тот кардиналу был особо благодарен, поскольку Арагон пострадал от бесчинств маньяка с рыбьими глазами больше всех. Однажды он прямо так кардиналу и сказал, что, дескать, хорошо, что тот гад сгинул. Сам или с чьей помощью… Его собеседник тогда приятно покраснел и скромно опустил глаза. Говорить герцогу, что он тут ни при чём, кардинал не стал. Зачем мешать людям верить в хорошее. Все же знали, что кардинал в Арагон ездил.
Естественно, комиссия заявилась и к самому герцогу. За разрешением порасспросить о том о сём крестьян бывших деревень маркиза Серхио. Герцог сказал, что, как ему стало известно из надёжных источников, Игнасио Лойола перед смертью захворал. И болезнь эта ужасно заразная. А так он, конечно, не против: езжайте, если надо, и говорите с кем хотите. Председатель комиссии понял его правильно. Объехал стороной земли за рекой и поспешил с докладом в Мадрид.
Дело было закрыто. А тут ещё пошёл гулять слух, будто за исключительно хорошее поведение Бог забрал инквизитора к себе. Вот так просто взял святого человека своей вездесущей дланью за туловище и исхитил его с этой грешной земли. Чтобы Игнасио было там, у Бога на небе, хорошо.
А замок опустел. Печально. Никто из его хозяев больше сюда не вернулся. В том столетии – никто.
________________________________________
;
Часть третья
Глава первая
“Случайные” встречи
По утрам стало уже доброй традицией называть это помещение столовой. А что, здесь всё по-простому. И звучит демократично. Ну а в самом деле, как ещё его назвать, если постояльцы спускаются сюда завтракать? – Конечно же столовой.
Ближе к вечеру “столовая” незаметно превращается в уютный и вполне себе респектабельный ресторанчик. Маленький, как, собственно, и сама гостиница – эдакий невзрачный особнячок на чистенькой буржуазной улочке под вязами, естественным образом скрытый от любопытных глаз, на котором администрация даже не утрудилась приколотить табличку, по которой иностранец мог бы догадаться, что здесь внутри – гостиница. Да, мы всё правильно понимаем: никто и никого сюда не зазывает. Ну то есть вообще никакой рекламы своему заведению хозяева не делают! А, стало быть, и обычный прохожий в этот эли-тарный отель войти, что называется, “с улицы” не сможет, к примеру, чтобы попроситься переночевать или просто отобедать. За деньги, конечно, поесть. Все ведь в курсе, что тут неплохо кормят. Очень даже неплохо.
В общем, случайный человек проникнуть в этот отель не может. Никак. А если он на свою голову всё-таки попытается это сделать, дальше reception его вряд ли пустят. Да он элементарно и побоится сюда ломиться, потому как даже школьники младших классов, не говоря уж об их выдрессированных няньках и шофёрах нарочито скромных лимузинов их родителей, знают, что браться за ручку двери этого тихого особнячка дозволено лишь счастливчикам, чьё состояние превысило полмиллиарда швейцарских франков. Голодранцев с десятью миллионами за душой здесь не привечают. Да они и чувствовали бы себя в таком окружении неуютно. Ну действительно – что им тут делать?
Поздним вечером столовая переживает своё последнее превращение, становясь баром. Роскошным и молчаливым как старинный английский клуб. Естественно закрытый. И очень благородный. Исключительно для солидных господ. Которые кокаин не нюхают. А вместо этого полчасика пососут свой коктейль и баиньки. Никакой тебе тут разудалой музыки, раскрашенных проституток и мордобоя. Только возвышенная тишина и покой. Разве что какая дорогая заезжая знаменитость тихонько поиграет в углу Шопена. И так же тихо исчезнет, не дожидаясь аплодисментов.
Чтобы поставить точку в обзоре отеля, скажем, что средний возраст посетителей этого кефирного за-ведения – за шестьдесят. Короче, скукотища невозможная. Мухи дохнут. Впрочем, мух здесь тоже не бывает. Сдохли уж, наверное…
Как обычно он спустился в бар перед сном – выпить свой коньяк. Это, кстати, не оговорка – насчёт своего. То есть не он сам, конечно, тот коньяк разливал по бутылкам. Ну разумеется! (Он же не винодел какой, а серьёзный человек.) Просто этот коньяк ты в магазине не купишь. Ни в одном! И ни на каком аукционе ты его также не увидишь. Даже и пробовать искать не стоит. Не продают его простым людям. У которых только десять миллионов на счету. Кстати, и другим постояльцам этот коньяк здесь также не предлагают. Только ему. Специально для него в подвале пару ящиков держат. В темноте и прохладе. Потому что он пьёт только его. И в самом деле – хороший коньяк. Да просто замечательный! Дорогой, правда, собака. Ну а каким он может ещё быть, если пятьдесят лет выдержки?…
Расположившись за свободным столиком, он, против обыкновения, ни на кого сегодня не взглянул. И ни с кем не поздоровался. Хотя на него обернулись многие. Понятно, что не обратил внимание он и на молоденькую официантку, через мгновение поставившую на его столик чистый бокал и знакомую всем бутылку. Он даже и не заметил ту девушку. Естественно – кто она такая, чтобы её замечать? Тем более, что настроение у него было сегодня препаршивое. Хуже некуда. С самого утра все нервы ему вымотали, сволочи!…
Новенькая, – всё-таки машинально щёлкнул в его мозгу компьютер, исходивший, надо полагать, из того, что девчонка слишком уж долго возилась с его бутылкой. Всё никак не могла её открыть. Наверное, из-за страха её повредить. Ужас ведь каких денег она стоит. За полгода не расплатится. Опытный официант, тот за секунду сдерёт сургуч и откупорит, а эта идиотка уже чуть не минуту над ней колдует. – Что же это такое, в самом деле? Уже всех подряд на работу берут! Даже сюда… Понаехала всякая мразь!…
Неопытная официантка кое-как, наконец, справилась с сургучом и пробкой, что-то пролепетала на плохом немецком, извинялась, наверное, за то, что она дура безрукая и ни черта в своей никчемной жизни не умеет (могла бы и вовсе рта не раскрывать, не оправдываться, он ведь всё равно её не услышал, потому что думал о своём), налила в бокал коньяк, заткнула бутылку пробкой, осторожно поставила её на стол и растаяла в воздухе. Сгорела поди со стыда из-за своей неумелости. Вот кретинка!
Наконец, он глотнул коньяку. Весь вечер об этом думал. И удивился. Принюхался. Коньяк показался ему сегодня каким-то не таким. Не как всегда. Может потому, что день с утра не задался и прошёл весь на нервах. Кругом сплошные неприятности. Потому и ощущения изменились. – Обонятельные. Или ещё какие…
Да, и в самом деле, вкус коньяка сегодня был необычным. В нём появились новые, какие-то ягодные нотки. – Смородина, что ли?… Что-то новенькое. Вроде не должно бы такого быть. Не может вкус коньяка измениться. Он обязан быть одним и тем же. Всегда! А может?… – Нет, не может. Что ещё за глупости? Как будто он не помнит вкус своего коньяка! Уж третий год его здесь пьёт. И бутылка такая же. Если бы, скажем, была другая партия… О чём это он? Какая к чёрту партия?! – Их, бутылок того разлива, всего триста штук. И все под номерами. Эта, к примеру, сорок седьмая. Вот же – от руки написано. А главное, все триста бутылок – его!
Обычно бутылку своего драгоценного напитка он выпивал за два-три визита в Цюрих. То есть при-мерно за месяц. Не потому, что он чересчур экономный или жадный. А потому что он – разумный чело-век. Не пьянь какая! Не помнит он, кстати, чтобы вчерашнюю допил до конца. Вроде бы ещё на раз оставалось… Но правда же: – у коньяка появился новый привкус! Еле уловимый, но появился… А это хорошо или плохо? – Вопрос… Давайте зайдём с другой стороны. – Вкусно? – Да, пожалуй. Во всяком случае коньяк из этой бутылки ничуть не хуже того, который он пил вчера. И в свой прошлый приезд. Только вот это новое послевкусие…
Зато как изменилось настроение после третьего глотка! Да, гамма у этого коньяка, пожалуй, побогаче будет. Что это? – И голова вдруг прояснилась! Точно, сегодняшний коньяк явно лучше вчерашнего. Надо бы ещё хлебнуть. Так сказать, закрепить эффект… Куда подевалась эта чёртова эмигрантка? А как легко стало на душе! Вот чем отличается хороший коньяк от очень хорошего: дела хуже некуда, всё к чертям собачьим летит, а наплевать стало на всё… – Да пусть он хоть завтра сдохнет! Кто он мне, в конце концов, отец родной, что ли? Благодетель… Сволочь немощная! Помирать он собрался… Да пошёл он к Дьяволу вместе со всеми своими прихлебателями! Шавки прикормленные… Ну а потом, что они могут мне сделать? Тупицы мягкоголовые! Бараны!! Да я их… У меня на каждого из них такое имеется!… С фотографиями и задокументированными показаниями свидетелей… У всех рыло в пуху!
Он поднял руку и щёлкнул пальцами. Вроде бы негромко ими щёлкнул, но официантка уже в следующую секунду оказалась рядом. Не поднимая на неё глаз, он кивнул на пустой бокал, и она снова принялась вытаскивать пробку из бутылки. Ну и неумеха, чёрт её подери!…
Стоп… А что это? – Запах… Как странно закружилась голова… И зачем только он вспомнил? Как будто сон увидел… От кого пахнет? Неужели от этой потаскухи? Да не может она так пахнуть! Ей и лет-то поди ещё…
И он впервые взглянул на девушку. Ничего особенного. Да, миленькая. Может быть для кого-то даже красивая. Для какого-нибудь извращенца из Восточной Германии. С прыщами и без денег. Для вшивого голодранца! У которого ни гроша за душой. А грудь? Она у неё вообще есть? – Есть, – ответил он сам себе, потому что мысленно уже её раздел. Быстро и без особого труда. Он часто так делал. Любимое развлечение. Сосед по университетской общаге научил.
Он оставил на юной официантке лишь фартук и туфли. Немного подумал и… снял фартучек. – А она вроде ничего. И при том совсем не худая. Просто маленькая ещё… Видал он худых. А эта… Господи, чем же всё-таки от неё пахнет? А почему он вспомнил о той, другой?… Зачем? Нет, это не парфюм. Это…
Когда она налила в бокал коньяк, закупорила бутылку и направилась от его столика к тому, что в это время суток здесь называется барной стойкой (утром на неё выставляются йогурты и на барную стойку она тогда совсем не похожа), он, нимало не смущаясь, во все глаза продолжил её разглядывать. Со спины она показалась ему даже вполне симпатичной. Не потому, что была сейчас совершенно голая, оставшись в одних башмаках, а потому, что даже когда она отошла от него шагов на десять, запах, исходивший от её горячего и неприлично голодного тела, слабее не стал. Наоборот, он, вызывающе откровенный и проникающий, сделался ещё сильнее и бесстыжее. При этом он невидимой изогнутой струей бил прямо в него! Хоть и со спины. С её спины. Он это явственно чувствовал. Его не обманешь!
Да, вот именно, этот её наглый запах был не просто откровенным, а ещё и совершенно бесстыжим, но главное, он имел конкретного адресата. Никому другому в этом баре он не предназначался. Только ему. Железно. Сто процентов! Похоже на то, что эта похотливая малолетка затеяла с ним игру. Не то, чтобы нечестную или непристойную… Хотя непристойную конечно же! И в высшей степени неприличную. Ка-кую же ещё?… Или, может быть, это они начали на него охоту? В свете последних событий всего можно ожидать. Подошлют какую-нибудь тварь… Накрашенную и смазливую… Есть такие приблуды: их и не заметишь, а видео с твоим участием завтра же… Да как эта шлюха смеет с ним играть?! Да он её!… Нет, эта девчонка – не шпионка. Маленькая она ещё для этого… И вроде бы не профессионалка. Да точно не проститутка! И никто её не подсылал. Молоденькая. Неопытная. Пробку вон вынуть не умеет… И не рожала ещё… Интересно, а тогда от кого она делала аборт? Ничего себе – в шестнадцать лет!… А с виду чистенькая такая. Прямо школьница… Что это у неё на руке? – Нет, показалось… Господи, какая же она со спины красивая! И бедра… А почему у неё три месяца не было секса? Стоп! Откуда он это знает? – Неважно, узнал и точка. В этом нет сомнений! – Оттуда же узнал, откуда и про аборт… Нет, даже не три месяца, а три с половиной! Так вот почему она сейчас не может ни о чём другом думать. Ей срочно нужен самец… Ах ты ж шлюха подзаборная! Нашла с кем в игры играть. Да я тебе в деды гожусь, тварь! Какой всё-таки восхитительный коньяк… Вкус просто фантастический! И такой богатый. Тонкий. Чувствуется уже не только смородина…
Он снова поднял руку, но на сей раз щёлкать пальцами не стал. Раздетая им девушка, услыхав щелчок, которого на самом деле не было, резко остановилась, как если бы наткнулась на что-то прозрачное и твёрдое, дёрнулась, испуганно обернулась и… неумело, как-то боком, словно заснув, повлеклась на его преступный зов. – Иди медленно, дура!, – приказал он ей, не раскрывая рта, потому что хотел получше рассмотреть её спереди – теперь, когда на ней не было даже фартучка…
Девушка, повинуясь его тёмным или даже, прямо скажем, отвратительным приказам двигалась как сомнамбула. И никакого стыда при этом не испытывала. Те, которым известно, что такое стыд и элементарно девичья гордость, так не ходят. Впрочем, она же не знала, что была сейчас голая…
Запах, истекавший из её бесстыжего тела и широкой жёлтой волной струившийся к нему, делался уже просто непереносимым. – И как его не чувствуют те козлы, что за соседними столиками сосут свой плебейский джин с тоником?!… Господи, какая у неё восхитительная грудь… И живот. Выше ноги поднимай, тварь! Остановись!!…
Тут рыжая слепая сова, бесшумно планируя над столиками, задела крылом его щеку. Не больно, но неприятно её задела. Эта гадкая мысль в последние месяцы стала возвращалась к нему особенно часто. Ведь и у него самого давно не было секста. Уже полтора года. Да и полтора года назад, если вдуматься, его у него не было. Какой это к дьяволу секс?! Тоже сказал… Это было полное фиаско. Омерзительное и оглушительное фиаско! И надо же было случиться такой беде именно здесь – в этом самом отеле. В но-мере на втором этаже, в котором он всегда останавливается. Пришлось дать той гадине десять тысяч франков, чтобы она держала язык за зубами. Поклялась. Пыталась даже его утешить. Сволочь, чтоб она сдохла! Вот она была худая…
Кстати, подумывал уже и об этом. Ну, чтобы понадежнее обеспечить её молчание. Чтобы с гарантией. Запросто ведь может проболтаться. Они такие. Или ещё хуже: решит, дура, его шантажировать. Мозгов ведь ни у кого нет. А то, не дай Бог, и вовсе – выйдет на неё кто-нибудь из тех сволочей, которые только и ждут, чтобы он оступился. Хотел уж нанять специалиста. Есть один такой. На все руки мастер. Чтобы решил проблему с той тощей дурой. Поговорил чтобы с ней. Или ещё как… Ну, то есть уже и нанял. А потом зачем-то дал отбой. Потому что она ему зачем-то сказала, что у неё маленький сын. А мужа нет. Пожалел идиотку. И зря… Ужасно была худая, тварь! Разве могла такая возбудить нормального мужчину?! Решительно ничего соблазнительного в ней не было. Веснушки опять же везде… А эта вроде ничего. Только вот что у неё с рукой?!…
Отвлечёмся на минутку. А в самом деле, как он обходился последние полтора года без женщин? – Вопрос, мягко говоря, бестактный. Это как бы не наше собачье дело. Оно, конечно, не очень с нашей стороны деликатно задаваться такими вопросами и всё такое. Разве ж мы не понимаем… Ну а всё-таки? – Да так вот и обходился. Как, между прочим, многие… Постарался отнестись к свалившемуся на него несчастью по-философски. Сказал себе, что, наверное, пришёл его возраст. И что нужно трезво смотреть правде в глаза. Взять и честно ей туда посмотреть. Или себе. Неважно, в общем, кому! Не мальчик уже, короче. О душе пора подумать! И нечего сопли распускать. Живут же как-то другие… Да, старый стал. И что теперь? – Сказал себе всё это, и принял свой позорный приговор на удивление спокойно. То есть поначалу, конечно, не очень спокойно: дёргался и даже всякие запрещённые таблетки ел. Против депрессии в основном. И не только… Но, слава Богу, вырулил – на коньяк вон перешёл. А потом отпустило. Причём само. Наверное потому, что отвлёкся. В частности, на этот дурацкий банк. Ушёл с головой в работу и начал разгребать завалы. Воров ловить. А потом всю эту мразь примерно наказывать. Без всякой жалости. Чтобы другим неповадно было. Чтобы боялись его. Троим, особо ушлым, пришлось даже застрелиться. А такой спокойный с виду город – Цюрих…
Короче, он согласился с тем, что ему больше ничего не надо.
Нет, правда, а зачем ему женщины? Во-первых, они ему не полагаются. Ещё не хватало, чтобы какой-нибудь беспринципный журналюга про его левые шуры-муры прознал. Без зазрения совести ведь ославит. Пропишет в газете и привет. Или денег запросит столько, что убить его будет дешевле…
А потом печень уже ноет. И спина. Бывает так прихватит, что не разогнуться… В общем: – нет их и не надо. Подумаешь… И вот на тебе – это развратное животное. Ходит перед ним по бару совершенно голая… Самка похотливая!… Ну чего она от него хочет?! Не нужно ему больше ничего! Богиня… А главное, этот её запах. Он ведь сразу его узнал! Что ж он – бревно беспамятное?… Ничего же не измени-лось… Как тогда… А сколько прошло лет?… Это же она для него одного… Только он один может его помнить. И больше никто! У неё одной такой был… Как она обрадовалась тогда браслетику! А в нём и цены-то было… Совсем дешёвенький. Змейкой её запястье обвивал. Она его всегда надевала перед тем как… И в тот день тоже… Господи, какое же это было несчастье!… И как он всё это пережил? Слава Богу, что никто про них не узнал…
Нет, главное, ходит по бару голая! И вовсю пахнет той, которая… Совсем уже никакого стыда! Ну и молодёжь пошла! Хоть бы прикрылась чем, в самом деле… Знает ведь… А как я мог не учуять этот её запах, когда она так откровенно меня зовёт?! Вот именно: как волк его учуял. Так кто из нас животное? – Это уже какое-то безумие. Господи, что я творю…
И тут случилось невозможное: ему так и не удалось рассмотреть лица подошедшей к нему бесстыжей официантки… Не смог поднять голову. Может потому, что слишком сильно заломило в висках? И затылок сжал металлический обруч…
Нет, не потому он не поднял глаз на развратную официантку. Не из-за того, что в его мозгу что-то оторвалось. Не поэтому. А, кстати, ничего у него там не оторвалось. Всё у него с этим было в порядке. А потому, что он увидел у неё на запястье змейку. Не серебряную, правда, не тот самый браслет, который он когда-то ей подарил, а всего лишь татуировку. Которую тебе в любом салоне набьют за пять минут. И очень даже красиво набьют. Да просто нарисуют. Чтобы через пару дней ты могла её смыть. Вдруг тебе не понравится. Или твоему любовнику…
Но ведь это же – та самая змейка!… Вот почему теперь, когда уже и сам захотел, не смог увидеть лица официантки. Во все глаза глядел, а ничего у него не получалось. Потому что он видел в ней сейчас ту – другую! Которой больше нет. И давно уже нет. Эта девчонка тогда ещё не родилась. Ну совсем ведь бесстыжая! И как ей не холодно голой ходить? С ума сойти, на что только люди не идут из-за денег! Взять и вот так – вообще без одежды перед старыми маразматиками вышагивать…
Стараясь казаться спокойным, он бровями показал невидимой ему официантке на бутылку, незнакомым голосом назвал номер своей комнаты, со второй попытки поднялся (слава Богу не упал) и вышел из бара. Пока поднимался на второй этаж, сова ещё раз задела его своим безжалостным крылом, но теперь уже провезла им по уху. И от предчувствия чего-то ужасного, не обязательно позора, а просто опасного для сосудов головного мозга взрыва забытых чувств или какой иной катастрофы, после чего уж точно придётся вешаться прямо здесь – в номере (в ванной лучше всего, там и подходящий крючок имеется, на него шланг надевают), он неприятно вспотел. А чей-то незнакомый, но абсолютно трезвый и даже вполне доброжелательный голос посоветовал ему не ходить к себе в номер, а прямо сейчас, пока еще не поздно и никто не посмеет его остановить, выйти на улицу, доехать до вокзала, где всегда полно народу, и этой ночью в гостиницу уже ни в коем случае не возвращаться. Потому что здесь творится что-то ужасное. Чего раньше с ним не бывало. Официантки вон уже голые расхаживают. Как будто так и надо. И ничего в этом страшного не находят. Ещё же и его браслеты на своих руках носят…
Он всё понимал: и что уже полтора года он – импотент, и что к нему подослали ведьму, в паре с ко-торой наверняка работает нанятый его бесчисленными врагами проходимец с фотокамерой, но поделать с собой ничего не мог. Уже не мог…
Минут через десять в дверь постучали. Естественно, он её ждал. Стоял под этой самой дверью и ждал. Еле живой. Так что ему и ходить никуда не пришлось. Стараясь не оглохнуть от грохота, производимого в его груди сердцем, а ещё почему-то в горле, он повернул ключ. И впустил убийцу. В этом отеле всё было по старинке: никаких тебе пластиковых карточек – здоровенный ключ на толстой тяжеленной груше. Чтоб не спёрли.
Она принесла с собой не только коньяк. На подносе лежали виноград без косточек, гранатовый сок, хлеб и зачем-то ещё ветчина. Ветчину он точно не заказывал! Равно, впрочем, как и виноград. На негнущихся ногах он обречённо потащился вслед за явившимся из преисподней суккубом в спальню. Странно, сейчас она была в одежде. Может быть поэтому ему было не так страшно умирать. То есть страшно, конечно, но не как ещё минуту назад…
Он ничего ей не сказал. Просто, когда она собралась уходить, поблагодарил её (по-немецки), а потом, хоть и понимал, что делать этого ни в коем случае нельзя, не утерпел и заглянул в её глаза. Чего уж теперь… И она всё поняла. Опрометью кинулась к двери.
Он за ней не погнался. Действительно, не тот уже возраст. Опять же и ноги бежать не захотели. Пошёл не спеша, как мог…
Девушка с остервенением рвала ручку двери, запертой на ключ. Он вынул его из кармана. Показал ей его и засунул обратно в карман. Подошёл к ней и протянул руку. Ничего особенного – просто хотелось потрогать её волосы. Убедиться, что они такие же мягкие, как у той, чей запах она так подло украла. По тому, как официантка зажмурилась, до него дошло, что она смертельно напугана. Решила, что он её сей-час начнёт бить. Прямо по лицу. Ну, так обычно делают, когда хотят девушке понравиться. Чтобы растопить ледок. Или не делают?…
Она вжалась спиной в дверь и захрипела. Из её закрытых глаз выползли слёзы. Крупные и, наверное, мокрые. Их было много. И это его растрогало. Он даже почувствовал что-то вроде нежности. Конечно же, он не собирался её бить! Зачем? Наоборот…
Он не стал её раздевать, а просто порвал на ней одежду. Не потому, что вдруг почувствовал себя молодым и разбуянился, а потому, что эти её смешные тряпочки на поверку оказались из промокательной бумаги, которую к тому же непонятно зачем полили водой. Он, собственно, ничего с ними и не делал – они сами в его пальцах рвались. И вовсе он не собирался её пугать. Что за глупости! Он просто хотел погладить её по голове и сказать что-нибудь приятное. Например, что она красивая. И что он её когда-то очень любил. А потом, через какое-то время, когда он разрешит ей из своего номера уйти, то обязательно даст ей денег. Много. Сколько она захочет. Потому что сегодня он богат. Не то, что тогда – раньше…
Как-то само собой получилось, – то ли она начала с ним драться, то ли укусила его, то ли ещё что, – но только вместо того, чтобы сказать ей приятное про деньги, он нечаянно ударил её по лицу, после чего перехватил её одной рукой поперёк туловища, поднял и понёс обратно в спальню, другой рукой машинально продолжая соскабливать с неё нарисованное на её извивающемся жарком теле бельё.
Положил её на кровать. Правда, как-то странно он её положил. Нет, он её не бросал. Но она почему-то с этой кровати скатилась на пол. Притом, что кровать была большая – двуспальная. Значит, всё-таки бросил. Но не нарочно же! Просто так вышло. Не рассчитал силы. Сказал себе, что впредь нужно быть аккуратнее. Что он не зверь какой. Хоть и очень сильный. Сейчас почему-то сильный. Притом, что в обычной жизни он особой силой не отличался. Но сейчас, когда почувствовал, как жадно она его хочет и потому так яростно с ним дерётся, он, в ответ на её призыв, и сам вдруг сделался сильным. Это же понят-но. Так, наверное, со всеми случается. Вот если бы она его не хотела, если бы не так откровенно пахла или вообще никак не пахла, то, конечно, с кровати она сейчас не слетела бы. Сама, короче, виновата.
И вовсе он её не насиловал. Зачем же на хорошего человека напраслину возводить? Когда женщин насилуют, они громко кричат. Зовут на помощь и всё такое. А эта только пыхтела и как-то странно хрипела. Это были такие звуки, как будто она из гордости старалась не показать ему, что терпит сильную боль. Он уж и не знал, как сделать, чтобы она перестала мучиться. Чтобы не слишком сильно страдала. Уж он её и так переворачивал и эдак. Почти уже не бил…
Конечно, она его ненавидела. Разумеется он это понимал. Чего ж тут непонятного? Но что подела-ешь – сама позвала. Думать надо было головой, когда расхаживала перед ним нагишом. Да ещё и пахнуть затеяла. Украла не свой запах и бессовестно на всю столовую им пахла. Так что нечего теперь корчить из себя недотрогу. Не убивают, и скажи спасибо.
Полтора года… Ничего себе – как он ошибался! Просто такая голодная не подворачивалась. Но как же никто в столовой не учуял этот её призывный запах?! Ведь всё же так понятно. Ясно, чего девушка хочет. Обыкновенное дело. Это ж кем надо быть? Импотенты хреновы!…
И вдруг она затихла. Перестала сопротивляться и выть. Сделалась как тряпичная. Кажется, даже дышать перестала. – Умерла?!… Как же так?!! И что теперь делать?…
Это продолжалось всего несколько секунд. Но он успел испугаться. Надо же будет куда-то девать труп. По-тихому от него избавиться. И разумеется до утра! Пока никто не хватился. Не спать же тут с трупом. Помогут, конечно… Ему здесь многим обязаны… Закатают гадину в ковёр и вынесут… Сожгут к чёртовой матери. Никаких следов и не останется. Европа! Не Азия какая. Всё чисто сделают. Поди не впервой… Пусть только посмеют косо на него посмотреть. Он им покажет, кто здесь хозяин! Хватит уже Иисуса Христа из себя изображать! Пожалел ту тварь… Сын у неё, видите ли… Идиот! Завтра же позвоню… Велю разыскать… И чтоб всё чисто сделал!… С контрольным в башку… Сын… – Вот тварь!…
И тут она очнулась. Открыла глаза. Да широко так! Как будто чему-то удивилась. Выгнулась, как будто у неё столбняк. И закричала.
Потом она долго рыдала и билась в его руках. Потому что он никак не мог остановиться. Натурально уже озверел. Она ведь снова начала с ним драться. Но, главное, она предъявила ему неоспоримое доказательство. Он слышал, что у некоторых женщин это происходит именно так. Но в реальной жизни столкнулся с этим впервые. Женщины, случалось, испытывали с ним что-то подобное. Да только после того, как ту, у которой озабоченная официантка нагло украла браслет, сбила машина, все эти подробности перестали его волновать. Он же не за это им платил. То есть оргазм ему демонстрировали многие. Да почти все. С той или иной степенью достоверности. В зависимости от размера обещанного вознаграждения. Но это его действительно больше не интересовало. Хотя бы потому, что никому из многочисленных высокооплачиваемых шлюх он не верил. А тут… Он только не мог сообразить, как к этому отнестись. Дал ей отдышаться. Сходил в ванную комнату. Принёс полотенца. И всё повторилось. После четвёртого раза он перестал вести счёт своим победам…
Она ушла под утро. В его банном халате. Еле живая ушла. Посмотрела на него как-то укоризненно своими мутными измученными глазами, но ничего не сказала. Это по поводу её изодранного в клочья белья и униформы. Когда он, как уважающий себя мужчина, да просто как благородный человек заговорил с ней насчёт денег, она странным образом не поняла его вопроса. Спросила: – “зачем?”. А потом ещё сказала: – “давай ключ”. И ушла. Было слышно, как она открывает замок. Но дверь почему-то не отвори-ла. Вернулась в спальню. И тогда он решил, что девчонка по поводу денег всё же передумала. Не круглая же она дура. И сказал себе, что, если она сейчас попросит десять тысяч, то даст ей без всякой торговли. Швейцарских франков, естественно, не евро. Да даже если двадцать пять!…
Она долго мялась. Смотрела в пол. Даже неудобно за неё стало. Наконец, набралась храбрости:
– Я завтра снова до одиннадцати работаю…
– И чего?
– Можно я опять приду?
Когда она ушла, он понял, что, если завтра она к нему действительно придёт, если не наврала, то послезавтра он даст ей миллион. И не франков, а евро.
________________________________________
Было уже не совсем утро, когда он спустился в столовую. То есть это было уже совсем не утро! И особой надежды на то, что удастся позавтракать, он не питал. Всё-таки дело шло к полудню. Да, сильно припозднился. К его удивлению, он оказался не единственным, кто лёг этой ночью спать под утро. А, может, и вовсе не ложился. Разумеется, большинство столиков были свободными, но кто-то здесь всё-таки ещё завтракал. Кое-кого он даже знал. Да почти всех. А вот его он увидел впервые. Интересное лицо. Совершенно нетипичное для этого заведения. Сейчас такие старомодные очки уже не носят. Джон Леннон был последним.
Незнакомец, судя по всему, уже позавтракал и сейчас просто допивал свой кофе. Неизвестно, которую чашку. Надо сказать, что кофе здесь варили превосходный. А ещё он читал газету. И слушал плеер. Во всяком случае в ушах у него торчали затычки. Вот к нему вместе со своим подносом наш Дон Гуан, радостно чему-то улыбаясь, и направился.
Очкарик был не просто удивлён тем, что при наличии в столовой кучи свободных мест, какой-то козёл прётся за его столик, – он был явно раздосадован. И даже не сумел этого скрыть. Что, вообще-то, удивительно, потому как стандартный обитатель этого отеля мастерски умеет скрывать свои чувства. Но, что ещё удивительнее, ночного триумфатора именно это обстоятельство к незнакомцу и расположило – его бесхитростность и непосредственность. Устал он от этих улыбчивых гиен, которым воспитание не позволяет, всаживая нож тебе в печень, снимать со своей оскаленной морды маску вежливого и якобы человеческого участия. Этот хотя бы не прикидывается святошей. Не изображает радость от встречи с тем, с кем встречаться не планировал. Дураку ясно, что он предпочёл бы денег дать, лишь бы и дальше оставаться за своим столиком одному.
Однако, деваться некуда. Пришлось-таки непрошенному гостю улыбнуться и пригласить того при-сесть. Вежливость, будь она неладна!
Разговор поначалу не клеился. Очкарик с трудом шёл на контакт. С очевидной неохотой. Повертев визитку гостя, бесцеремонно нарушившего его покой, он молча сунул ему свою и на вопрос – “чем занимаетесь, уважаемый?” – ответил просто: – “Я, святой отец, – бандит.”. – Наш счастливый насильник аж рассмеялся. – Как так? Какой ещё бандит? – “Ну как же? Если я добровольно сотрудничаю с бандитами, то кто ж я тогда получаюсь? – Бандит, конечно!”.
И вот тут наш половой гигант посерьёзнел. Потому что он узнал своего собеседника. При том, что раньше они никогда не встречались, прошлогоднюю запись выступления этого “простодушного бандита” на конференции психиатров в Стокгольме он просмотрел трижды. И с большим интересом. Первая поло-вина доклада его vis-;-vis касалась скучных и для случайной публики малоинтересных тем. Говорилось о чём-то узкоспециальном, кажется, о способах лечения шизофрении. Зато потом речь пошла о том, что русский назвал ключами, с помощью которых даже обычный человек лишь с чуть более эластичной психикой, чем у опустившегося алкаша, может снимать со своего сознания невидимые блокировки (в первую очередь пригасив инстинкт самосохранения) и, отперев таким образом секретный замок (опять-таки невидимый), оказывается в состоянии выбрать для себя удобную реальность. Для дураков не просто маловероятную, но даже и вовсе невозможную. Несуществующую! То есть, по-простому говоря, такой человек в глазах окружающих становится чудотворцем.
В этот момент какой-то недоделанный социалист из Лондона с причёской дегенерата затеял с русским идиотский спор на околорелигиозные темы. И вот тут, не причисляя себя ни к гностикам, ни к агностикам, а чуть ли не напрямую записав себя в атеисты, то есть плюнув в душу всему высокому собранию, доклад-чик обычными словами практически на пальцах раскрыл перед своими учёными коллегами ментально-психологическую подоплёку маразма, когда, как он неосторожно выразился, профаны, чьи бараньи мозги ещё не доросли до понимания на самом деле незамысловатой квантовой теории, бегут во храмы и начинают разбивать там об пол лбы, принимая элементарную подтасовку реальностей, – что все мы непроизвольно и так ежедневно практикуем, – за вмешательство якобы непостижимых высших сил. То есть за чудеса.
Тот самый, постриженный под Адольфа Гитлера недоумок-профессор из Лондона, смертельно оскорбившийся в своих возвышенных левацко-религиозных чувствах, а скорее всего обидевшийся на “бараньи мозги”, воспользовавшись тем, что сидел на галёрке и очкарик не мог дать ему в морду, дурным голосом начал обзывать докладчика выскочкой, неучем и шарлатаном, прислуживающим КГБ. Хорошо хоть фашистом не назвал. Вот кретин! Короче, потребовал у него доказательств. То есть публичной демонстрации фокуса. После которой ему захотелось бы бежать в церковь и разбивать там себе башку о каменный пол. Русский, нимало не смутившись, словно он подобного хамства и ждал, во-первых, спокойно под-твердил факт своего сотрудничества со спецслужбами, причём не только с нынешними, но и с прежними, когда в них ещё можно было встретить порядочных людей, а во-вторых, поинтересовался, в какой именно форме уважаемого профессора, в чьей профессиональной компетентности он не сомневается, разве что не уверен в его психической стабильности, удовлетворит представление ему доказательств правоты так не понравившихся ему утверждений. Поборник социалистических идей подвоха не учуял и, как лох, полез в бутылку. Брызгая слюной, он от лица научной общественности, которая, к слову сказать, ни на что его не уполномочивала, прочёл длинную обличительную речь, особо нажимая на то, что очкарик, хоть и почётный доктор ряда европейских академий, на самом деле нигде, никогда и ничему не учился, а свои псевдо-научные статьи, конечно же, украл. И, вообще, не имеет диплома. Под конец, будучи не в силах справиться со злобой и обозвав очкарика ещё каким-то обидным словом, он, гаденько улыбаясь, пообещал публично съесть свою шляпу в том случае, если русский завтра здесь, в Стокгольме, вызовет снегопад. Напомним, конференция проходила в мае. И, хотя в шортах по городу никто не ходил, там было достаточно тепло.
– Когда?
– Что когда?
– Когда тебе нужно, чтобы я устроил снегопад?
– Я же сказал – завтра!
– Орать необязательно. Я не глухой и про завтра слышал. В котором часу – спрашиваю?
– В полдень.
– Окей. Где?
– Здесь, в городе.
– Я не про снегопад. Я о том, где именно ты намереваешься есть свою шляпу? Куда приглашать репортёров? Кстати, как у тебя с пищеварением? Могу порекомендовать подходящие для такого случая пилюли. Пишущую машинку можно с ними слопать, не то, что шляпу. Только машинку надо предварительно распилить. На маленькие кусочки. Ну, чтобы они в глотку пролезли. Ладно, чёрт с тобой: так и быть, принесу тебе ножницы. Но только чтобы шляпу сожрал всю! Вместе с подкладкой.
Профессор с чёлкой молодящегося фюрера, естественно, шляпу есть не стал. Вместо этого он из Стокгольма сбежал. Трус паршивый. Врун!… А вот о московском колдуне вечером следующего дня говорили многие. Собственно, почему любитель коньяка немыслимой выдержки о нём и узнал. Да, в полдень пятнадцатого мая в Стокгольме выпал снег. Сантиметров восемь! К вечеру, понятное дело, он растаял, но факт остается фактом: работники коммунальных служб не сдержавшего слово англичанина открыто обзывали неприличными словами. Не стесняясь. Прямо в телекамеры. Потому что очень уж им хотелось посмотреть, как фашист ест свою шляпу. А им в этом удовольствии отказали.
Зато дети были в восторге. Ещё бы – в мае поиграть в снежки.
________________________________________
– А мне вы не могли бы показать что-нибудь похожее на тот майский снегопад, уважаемый “бандит”?
– За бесплатно, что ли, работать предлагаете? Ещё чего! Больно хитрый.
– Увы, у меня сейчас нет с собой достойной суммы, но завтра…
– Завтра меня здесь уже может не быть. Я свою работу должен закончить сегодня… Ладно, так уж и быть. Чёрт с Вами… Но только что-нибудь простенькое. Неохота, знаете ли, задаром надрываться.
– Да-да, хоть что-нибудь! Прошу Вас. Такое… Ну, что-нибудь такое, что я смог бы потом предъявить своим знакомым. И заткнуть рты маловерным…
– А что Вы могли бы посчитать за чудо? Или эти Ваши маловерные знакомые…
– Ну вот, к примеру, у меня на правом локте родимое пятно. Оно у меня с рождения. Большое и не очень красивое. Некоторым женщинам бывает неприятно на него смотреть. Могу показать.
– Не надо. И сами не смотрите. На какой, говорите, руке?
– На правой.
– Ну так и что прикажете с ним сделать? Вообще-то с такими пустяками онкологи сегодня справляются на раз-два. Уберут пятнышко так, что и следа не останется.
– Да вот как-то не хочется общаться с онкологами. Я их, знаете ли, боюсь. А нельзя сделать так, чтобы его там просто не оказалось? Без онкологов.
– Легко. Только никакое это не чудо. Во всяком случае Ваших знакомых это ни в чём не убедит.
– Да?
– Да. Но можно с этой штукой сделать кое-что поинтереснее. К примеру, переставить пятно на другую руку. Вряд ли Ваши знакомые заподозрят Вас в том, что Вы пошли на такую нелепую хирургическую операцию с целью их мистифицировать.
– И что же я должен сделать?
– Позвонить при мне этим Вашим знакомым и спросить их, точно ли они помнят, на какой руке у Вас родимое пятно. И согласны ли они впоследствии засвидетельствовать, что оно было у Вас именно на правой. Но главное, Вы должны сами написать мне на бумажке, что ещё не свихнулись и помните, где у Вас какая рука. И что родимое пятно у Вас точно на правой.
– А это ещё зачем?
– Чтобы потом не было соблазна валять дурака и врать, что оно всю жизнь было у Вас на левой. Чтобы не иметь потом возможности увильнуть. Постоянно с этим сталкиваюсь. Надоело уже, знаете ли.
– Согласен. Нотариус нам не понадобится? Могу устроить.
– Было бы неплохо… Ладно, хрен с ним – с нотариусом, поверю просто честному слову и бумажке. Светиться не охота. Главное, чтобы Вы потом этой бумажке сами поверили. Да нет же! – Не надо смотреть на руку. Потом поглядите. Успеете. После того, как позвоните своим знакомым и напишите мне расписочку.
Второе потрясение (после незабываемого ночного приключения), которое кардинал испытал за последние четырнадцать часов, озадачив своими странными звонками четырёх епископов и одного кардинала и написав Иосифу расписку, он испытал за своим поздним завтраком в столовой. Вот прямо здесь – за этим самым столом. Допивая кофе вместе со своим новым другом – “бандитом” из России. Родимое пятно оказалось на его левой руке.
– Любые деньги…
– Что ещё?
– Есть человек… Имя называть нужно?
– Необязательно.
– Болеет…
– Вижу.
– Умирает…
– Ну и пусть. Он уже старый. И потом – ты ж его не любишь!
– Жоз;ф, его никто не любит.
– Так на хрена тебе сдалось, чтобы он выздоровел? Пусть себе помирает на здоровье.
– Нужно!…
– Понятно… Все вы, суки, одного поля ягоды.
– Твои коллеги из ЧК, можно подумать, лучше!
– Это точно. Такие же сволочи.
– Любые деньги. ЛЮБЫЕ!
– Когда нужно выполнить работу?
– Да он завтра может сдохнуть! Если ещё жив…
– Жив.
– Точно? Уверен?
– Так ведь нашли бы уже тебя, оповестили. Жив – тебе говорю.
– Так как?
– Денег не надо.
– Как это? Ты же сам говорил, что без денег работать неправильно.
– Давай ты расплатишься со мной по-другому.
– Это как же?
– Я искусством интересуюсь.
– Каким именно?
– Живописью.
– И чем же я могу быть здесь тебе полезен?
– Я слышал, в Ватикане есть закрытые коллекции. Которые никому не показывают.
– Ну, милый мой, я ничего не могу оттуда вынести!
– А ничего красть и не понадобится. Я же сказал тебе – интересуюсь, а не собираю. Я бы просто посмотрел. Век, скажем, шестнадцатый-восемнадцатый… К примеру, итальянцы и… Кто там у вас ещё есть?
– Что, просто посмотреть?… Это можно. Но уговор: чтоб сегодня же. А то никаких нервов уже не осталось.
– Сколько тебе нужно, чтобы он прожил?
– Хотелось бы… годика два. Можно и больше, но это уже не обязательно.
– Результат будет вечером. Мне только позвонить нужно.
Весь день они бродили по городу. Наплевали на свои дела и весь день проболтали о всяких стариковских пустяках. Сперва отправились к озеру. Хотели угнать лодку, но что-то у них там не срослось. А вообще-то они и не умели управлять моторными лодками. Тогда в отместку они отправились в зоопарк, где стали кормить зверей. В зоопарке было строжайше запрещено кого-либо кормить, о чём предупреждали надписи на разных языках, но Иосиф посмотрел сквозь свои круглые очки на подбежавшего к ним служителя, и тот, вспомнив о чём-то важном, быстро куда-то ушёл. И не вернулся.
Продолжили безобразничать они уже в старом городе. Иосиф предложил поваляться на траве. Прямо на газоне, который для этого не предназначался. Снять ботинки, носки и просто поваляться на земле. Запрещающей надписи нигде не было, но это как бы и так подразумевалось. То есть всякий нормальный человек должен был понимать, что делать этого нельзя. Кардинал заныл, что вроде как солидные люди, в общем, засмущался, да только Иосиф уже повалился на землю. Полицейский появился незамедлительно, но, поскольку Иосиф и на него взглянул сквозь свои круглые очки, бороться с хулиганами передумал, а вместо этого, недоуменно покрутив головой, достал из кармана большой носовой платок, постелил его там же – рядом, и на него улегся. Ботинки с носками он, правда, не снял. Когда на газоне “загорали” уже человек пятнадцать, великовозрастные озорники поняли, что уединиться и спокойно поговорить им здесь не дадут. Вот всегда так: неделю хлеба крошишь, всякие волшебные заклинания проговариваешь, можно сказать, прикормил уже место, а только начал таскать из речки окуней, как к тебе тут же присоседятся всякие дармоеды. И в большом количестве.
Обулись, встали и направились к полицейскому участку. Кардинал вспомнил, что там на углу есть фонарь, который он ненавидит и уже три года мечтает его разбить. Прийти как-нибудь ночью и расколотить “эту сволочь”.
Фонарь уцелел, поскольку походящих камней они не нашли, а яблоки, купленные на замену камням, заметного ущерба фонарю не нанесли. И всё равно кардинал всякий раз радовался, когда попадал в стекло и прохожие ему аплодировали. Полицейские уверяли, что яблоками разбить этот фонарь не получится. Потому что у него закалённое стекло. Тут действительно лучше камнем. Только они не знают, где его взять. В магазинах камни не продают.
Иосиф почти всё время мазал. И очень по этому поводу злился. Ему ведь зеваки не хлопали. Попал он только один раз, и то в железку, которой тот фонарь держался за столб, а не в само стекло. В общем, расстроился. Сказал, что это – дурацкая затея и, вообще, ребячество. С ума сойти – действительно ведь расстроился. А довольный кардинал над ним смеялся.
Пообедали они в тихом ресторанчике. Вкусно поели, с вином. Ничего там не разбили. И даже заплатили, хотя русский сказал, что делать это необязательно, и вызвался показать, как такой фокус можно провернуть. А, когда они вернулись в гостиницу, по радио уже передавали радостную новость: врачи больше не беспокоятся за здоровье Папы – господь услышал молитвы католиков всего мира и явил подлинное чудо: страшный, так напугавший всех кризис непонятной болезни счастливо миновал. В общем, в тот день у кардинала появился новый друг. Не как все те – другие, а настоящий!
________________________________________
В тот самый час, когда Иосиф с кардиналом, накормив напоследок медведя цветной капустой, от чего у того запросто мог случиться понос, отправились из зоопарка в старый город нагло преступать закон, на спокойную московскую улочку выполз большой чёрный автомобиль, по ощущениям бронированный. Ехал он медленно, как будто у него что-то сломалось, но хотя бы ехал он в правом ряду. Может, кому не нравится, когда впереди тебя плетётся какой-нибудь дурень со скоростью велосипедиста, ну так и нечего тебе делать в правом ряду. Ты же не троллейбус – езжай во втором. Да объедь ты его в конце концов и мчись себе дальше, топнув со всей дури по педали газа!
Раскроем секрет: в чёрной машине ничего не сломалось. А ехала она медленно потому, что так было нужно. Если конкретнее, нужно это было Сергею. Он сидел на заднем сиденье и, не отрываясь, смотрел в окно, внимательно разглядывая прохожих. Причём только женщин. На мужчин он не смотрел.
Катались они уже битый час и всё без толку. Игнат, сидевший рядом, понемногу уже начинал нервничать, но виду старался не показывать. И Сергею пока ничего не говорил. Понимал, что мешать тому сейчас нельзя. А тем более давить на него.
Уже трижды притормаживали и каждый раз в холостую: Сергей, рассмотрев потенциальных доноров поближе, безжалостно их всех забраковывал. Игнат решительно не понимал – почему. Ведь в прошлый раз, когда тоже нужно было срочно сделать какую-то работу (ни Игнат, ни Сергей так и не узнали – в чём она заключалась), он отловил чуть ли не первую попавшуюся, привёз её к Иосифу в клинику и всё прошло как по маслу. Кроме всего прочего девчонка тогда ещё и живой ведь осталась. Проснулась потом на лавочке в парке им. Горького и, ясное дело, ничего не помнила.
Понятно, что степень трудности задания может быть разной. Сегодня Константин Петрович сказал, что задание не просто срочное, но и высшей категории сложности. При этом ошибиться никак нельзя: всё действительно должно быть сделано по высшему разряду. Так что давайте без халтуры: первую попавшуюся не брать. Техническая, материальная и любая прочая поддержка, какая потребуется, будет оказана. Работаем, как для президента. И Сергею нужно сказать, чтобы он поменьше кочевряжился. Не строил из себя кисейную барышню, эдакую выпускницу Смольного института. Взрывать, конечно, ничего не нужно, но, если обстоятельства вынудят… В общем, если придётся выбирать, то в приоритете стоит выполнение задания, а не то, кто там выживет, а кому сегодня не повезёт. То есть по возможности желательно обойтись без неоправданных жертв среди гражданских, но… Короче, задание должно быть выполнено любой ценой за три часа. Понятно?! Больно уж важное дело. Оплата по высшему тарифу. Если всё пройдёт как надо, Игната ждёт повышение и командировка в Цюрих. Суточные – двести швейцарских франков в день. Работать, черти! Управиться нужно до вечера. Об исполнении доложить. Сразу же! Как только будет получен ответ.
Выехали на другую улицу. Здесь ловить стало значительно труднее. Народу больно много. В безлюдном месте украсть человека проще. А здесь на каждом шагу кафе и дорогие магазины. Автобусные остановки. Куча ненужных свидетелей. Но Сергей приказал ехать именно сюда. Сказал, что если не получится здесь, тогда уже рванём на Три Вокзала и там будем неводом ловить дешёвых проституток. Их не жалко. Проку от них, правда, немного, но на безрыбье…
– Стоп! Игнат, видишь вон ту, рыжую? За столиком сидит… Да вон – под навесом, в ресторанчике! Которая нога на ногу… Угу, рыжая… Господи, вот это – подарок. Какая удача! Эта железно сгодится. Ты её мужиком займись, а я – ею. Слышишь? – Её не трогать. Она сама ко мне придёт. Её надо будет только аккуратно принять. Ни в коем случае не повредить. Главное, чтобы у неё прямо здесь не началось… Чертовски нам повезло сегодня. И сразу едем в наш лес. Машину ставь так, – обратился он к водителю, – чтобы она смогла меня увидеть.
Игнат что-то буркнул в рацию, и ещё одна непонятно откуда взявшаяся чёрная машина, взвизгнув тормозами, припарковалась возле входа в открытый ресторан. Из неё вышли двое симпатичных, уверенных в себе ребят. Одно было не класс: слишком уж легко было распознать в них спецслужбистов. Не вертя по сторонам головами и спокойно пнув ногой калиточку, словно они сюда каждый день ходят обе-дать и всех здесь прекрасно знают, офицеры вошли в ресторан. Один из них перехватил под локоть официанта. Что-то ему показал и сказал на ухо. А второй в это время уже пробирался между столиками. Вдруг, как бы случайно, вот как бы совсем того не ожидая, он наткнулся на искомую парочку.
Они уже закончили ужинать и допивали вино. Мужчина что-то с увлечением рассказывал своей спутнице. Полагал, что смешное. Сам же своим шуткам и смеялся. Женщина тоже улыбалась. Несколько, правда, вымученно. Похоже, ей его шутки смешными не казались. Ну и что она тогда с этим дурнем здесь потеряла, если ей с ним не было весело? Впрочем, это – её личное дело.
Уже через каких-то полминуты второй чекист оживлённо беседовал с весельчаком. А тот изо всех сил делал вид, что, конечно же, узнает свалившегося ему на голову незнакомца. И тоже очень рад его видеть. Женщина ничего подобного изображать не хотела. Не знает она его! Ну и что из того? Встретились старые друзья – да ей только в радость, потому как передышка. Она в их разговоре участвовать не обязана. В общем, рыжая вежливо позволила им про себя забыть. А тут подгрёб и первый негодяй. Пришедший следом за ним официант принёс точно такую же бутылку, что уже стояла на столе. И два чистых бокала. Принёс и отвалил. Наливать не стал. Типа он торопился. Хам! Гостеприимный весельчак принялся разливать вино в четыре бокала. Сначала наливал из своей бутылки. А когда она опустела, взял в руки ту, которую только что принёс официант. Естественно, этот дурак не увидел, как из металлического браслета часов захлопотавшего вдруг первого чекиста в его бокал упала пара густых бурых капель. Не увидел потому, что второй именно в тот самый момент сунул ему под нос какую-то фотографию.
Чокнулись, выпили за неожиданную встречу, и прервавшийся было разговор возобновился с новой энергией. Дама при этом уже откровенно скучала. Хорошо хоть не зевала. Странно, а ведь её вполне устраивало то обстоятельство, что мужчины про неё забыли. И вдруг стало заметно, что она устала. Очень. И что она вообще – не слишком весёлый человек. Её мужчина начал смеяться как-то преувеличен-но экзальтированно. И на контрасте с собственными плохо скрываемыми чувствами слышать это ей было неприятно. Да пошли они все! Погрузилась в себя и как будто оглохла. Или уснула. В общем, отгородилась от всех этих чужих ей людей чем-то стеклянным. Хочешь пробиться – сумей разбить хрупкое. Дума-ешь легко, раз оно хрупкое? – Оно ж невидимое…
Затонированное автомобильное стекло, за которым прятался Сергей, поползло вниз. Игнат перегнулся через Сергея и сфотографировал женщину на свой телефон. Она вздрогнула и непроизвольно посмотрела туда, где сработала вспышка. Её мужчина ни на что не среагировал. Он продолжал рассказывать своим “старым друзьям” какую-то историю, которая казалась ему ужасно смешной, и сам же, радостный, хохотал. Причём делал это так громко, что на него уже стали оборачиваться посетители ресторанчика, сидевшие за соседними столиками.
Что случилось? Почему она так изменилась? Кого она увидела? И что такого странного было в лице Сергея? – Да, в общем, ничего. Если бы только она видела в нём именно Сергея. Позвольте, а кого ж она могла увидеть вместо него? – А вот этого пока не знал даже сам Сергей. То, что она видит в нём совсем не его, он, разумеется, понимал. Ещё бы не понимал! Он это знал точно. А кого же? – Честно говоря, ему это было всё равно. Донора он сегодня вычислил безошибочно. Когда говорил Игнату о проститутках с Трёх Вокзалов, он, конечно же, лукавил. Они для дела не годились. Тем более для дела серьёзного. Вроде сегодняшнего. А эта – самое то! Эта ему сейчас сама всё отдаст. Ну, конечно, не сейчас. Не хватало ещё прямо здесь…
Сергей вышел из машины, и с женщиной стало происходить что-то уже и вовсе невообразимое. С лицом – ладно. На нём попеременно, как в калейдоскопе, вспыхивали самые разные чувства: изумление, радость, готовность заплакать, разнести всё к чёртовой матери и тому подобное… Ко всему прочему она начала что-то говорить. Что-то бессвязное. Несла какой-то бред про то, что, конечно же, она его сейчас покормит, только ей нужно попить гранатового сока. Неизвестно почему… Просто вдруг захотелось…
В любом случае Сергей её не слышал. Он стоял возле машины и неотрывно смотрел… Нельзя даже сказать, что ей в глаза. А тогда на что? Куда? Когда-то он прожёг таким взглядом глаза медсестре. Ну, или куда он ей там посмотрел… После чего стал обладателем прорывного сексуального опыта, трёхкомнатной квартиры на Проспекте Мира в Москве и приличной даже по нынешним временам денежной сум-мы в твёрдой валюте. А ещё он стал вампиром. Во всяком случае Мишка стал обзывать его именно этим обидным словом.
К ресторанчику подрулил микроавтобус. С большими затонированными окнами. И опять же чёрный. У них там что, машин другого цвета не бывает, что ли?
А женщина уже встала из-за стола. Мужчинам было не до неё. Им было весело. Встала и пошла к Сергею. Всё бы ничего, да только она, словно слепая на голос, шла прямо к нему вместо того, чтобы, как сделал бы нормальный человек, зайти немного назад и вправо. Ведь только так можно выйти из ресторана – через калитку. Вот она подошла к штакетнику и начала биться в него коленями, как бьётся в стеклянную стенку животное, не соображая, насколько глупо это выглядит со стороны. И насколько это неэффективно.
Игнат выскочил из машины. Влетел в ресторан. Подбежал к женщине. Схватил её за шиворот и потащил к калитке. Она неумело отбивалась, кажется, не чувствуя того, что кто-то её куда-то тащит. А просто сопротивляясь неведомой силе, препятствующей ей соединиться с любимым.
Оказавшись со своей добычей за калиткой, Игнат женщину отпустил. И опять-таки получилось смешно: потеряв равновесие, она смешно шлёпнулась на тротуар и вместо того, чтобы подняться, поползла к Сергею на четвереньках. Прохожие недоумённо переглядывались. Пришлось прибегнуть к старому приему: – Игнат поднял её, снова ухватив за шиворот.
Никакого Игната она не видела. Сломался каблук. Она и этого не заметила. Побежала к Сергею прихрамывая. А её кавалер в это время уже просто зашёлся смехом. И сделался опасно красным. То, что он говорил, на членораздельную речь больше не походило.
Сергей принял женщину вытянутой вперёд левой рукой, схватив её за горло. А правой без всякого стеснения начал ощупывать её левую грудь. На самом деле что-то из того, что говорила ему женщина, наверное, можно было разобрать, ведь это был не совсем бред. Трудность перевода, однако, заключается в том, что она одновременно проговаривала сразу несколько несвязанных между собой по смыслу фраз. Словно бы кто-то взял и смешал три или четыре разных текста и велел ей получившуюся кашу прочесть. При этом в её глазах светилась не то, чтобы идиотская, но какая-то уж слишком детская радость. И вообще они сделались у неё масляными – эти её глаза. Как будто она была сильно пьяна. Или вдруг сошла с ума…
Женщина торопилась рассказать Сергею всё-всё-всё. И что она, конечно же, ни на секунду не поверила в его смерть. Вот ни разу! И что она по-прежнему его любит. Даже ещё сильнее… Что она готова хоть сейчас… Что нужно только на минутку заехать домой… Она должна забрать документы и кое-какие вещи… Нельзя же без документов… И неважно, где они будут жить… Лучше, конечно, поехать к морю, где им было так хорошо…
Контрапунктом проговаривались и другие темы. Во-первых, она не очень понимает, как это – покормить. То есть она, разумеется, не против, но… А почему ей захотелось выпить именно гранатового со-ка?… И вторая: она очень жалеет, что его мама умерла… От горя. Это потому, что она поверила, когда ей сказали… А вот не надо было верить! Не все же поверили. Пусть даже они и были обе на похоронах. Вот она, к примеру, не поверила и каждый день ждала… А потому ничего удивительного… Да плевать ей на работу! Подумаешь… Всё равно диссертацию не закончила… Конечно, прямо сейчас! А чего ждать-то?… Надо только заскочить домой. У неё там кое-какие деньги… В книжном шкафу. За Львом Толстым. И душ хорошо бы принять… А ещё попить соку. Это обязательно… В холодильнике… Как раз гранатовый…
Прохожие наблюдали эту сцену со смешанными чувствами. Если бы не Игнат, кто-то может быть и попытался вмешаться. Но, встречаясь с ледяным взглядом гэбэшника, занявшего оборону, стоя спиной к начавшей вдруг рыдать женщине, а, главное, видя, что свою правую руку Игнат держит за полой пиджака, даже молодые и сильные мужчины ретировались. Мало ли, а вдруг у него там пистолет. Увы, не храбрый у нас народ. На кухне, когда напьются, все такие бесстрашные. А в жизни, как выясняется, не очень.
Сергей затолкал женщину в микроавтобус, вскочил в него сам, и автомобиль сорвался с места. Игнат кинулся к своей машине. Веселившийся мужчина за столиком стал как-то смешно похрюкивать. К ресторану подъехала скорая помощь. Два чекиста уже не развлекали своего клиента. Они смотрели на него холодно и с брезгливым безразличием. В ресторане стало тихо. Посетители не знали, как реагировать на происходящее. Странно, но почему-то никто не пытался что-либо для себя прояснить. Или просто что-нибудь сделать. Задать, например, вопрос. Или предложить свою помощь. Все сидели молча, ковыряя вилками в тарелках, пытаясь не смотреть по сторонам. Типа всё кругом нормально, хорошо и спокойно. Ну, как обычно. Просто сейчас они задумались о чём-то своём. А так бы они, конечно… Вот прямо все сразу притихли!
То, что Сергей обозвал “нашим лесом”, было не совсем лесом. То есть это было весьма уединённое местечко в ближнем подмосковье, но никакая это была не чаща. Назовём это закрытой дачей. А вот рядом, кстати, действительно был лес.
Внутри дачи, огороженной четырёхметровым каменным забором, стояли несколько автомобилей: уже знакомые нам микроавтобус, машина, на которой следом за ним приехал Игнат, и зачем-то ещё реанимобиль, возле которого топтались трое медиков. Подойти к микроавтобусу они не решались, хотя их пациент, а точнее – пациентка находилась именно в нём, и они об этом знали. Понятно – ждали команды от Игната. Сам же Игнат и Сергей сидели за деревянным столом в беседке, неподалёку. Сергей был какой-то невесёлый, хотя с виду и не особенно уставший.
Глаза Игната ничего не выражали. Как будто здесь ничего особенного сейчас не происходило. А, между прочим, происходило! Очень даже. Кое-что. В микроавтобусе. Несмотря на закрытые окна и двери, оттуда пробивались голоса – мужской и женский. Чем эти двое там занимались, сложно было не понять. Как-то даже неприлично такое подслушивать. Но вот, что любопытно: откровенность творившегося в микроавтобусе аморального безобразия никого здесь не шокировала. Словно там не любовью занимались дорвавшиеся до запретного два взрослых человека, а школьники декламировали стихи про свою горячую любовь к Родине. Или там происходило что-то такое, что без опасения можно показывать детям в кино, которому не присвоен статус 18+. То есть нечто дозволенное и вполне безобидное.
И тут раздался вопль. Долгий, душераздирающий. Ясно, что кричала женщина. Медики встрепенулись и нервно обернулись на Игната. Но тот почему-то и сейчас ещё медлил.
В микроавтобусе сделалось тихо. Так продолжалось с минуту. А потом там полыхнуло. Да так ярко, словно внутри микроавтобуса взорвалась световая граната. И ветер. Его никто не ощутил, но что-то же выбило дверь.
Тот ветер все увидели… Медики, уже не дожидаясь приказа Игната, смело ворвались внутрь раскуроченного микроавтобуса. Секунд через десять один из них вышел с платьем и бельём женщины.
– Там никого нет…, – растерянно и почему-то шёпотом проговорил он.
– Всё понятно, – спокойно и не шёпотом, а нормальным голосом сказал Игнат, – свободны. О том, что видели, молчок. Каждому по полторы тысячи долларов. Завтра в кассе после обеда получите. Ведомость называется “детские утренники”.
– Седьмая, – тихо произнёс Сергей.
– Что?, – переспросил его Игнат.
– Седьмая уже. Однажды я таки сойду с ума.
– Да ладно тебе!
– Не хотел…
– Хватит уже сопли жевать! Ты ведь знал, чем дело может закончиться.
– Знал.
– Ну и чего тогда?
– Гнида я!
– Успокойся! Ты же не убивал её.
– Это как сказать…
– В любом случае ты ни в чём не виноват. Она сама этого захотела. Ты просто помог ей. Можно сказать, доброе дело для неё сделал.
– А что с её мужиком?
– Его ж никто не видел…
– Я про того, что был с ней в ресторане.
– А-а… Выпишут недельки через три из нашей клиники.
– А спрашивать о ней он не начнёт?
– Он даже и не вспомнит, что жила такая на белом свете. Твой отец позаботится. Не сомневайся.
– Звери мы! Звони дяде Косте. Скажи, что дело сделано. А, кстати, чего они хотели? Что мы сейчас с тобой сделали?
– Откуда ж я могу знать? Полагаю, даже Константин Петрович этого пока не знает. Твой приедет – может расскажет. А может и нет. Но скорее всего мы и сами сегодня из новостей узнаем. Или завтра. Если случится что-то такое, чего не должно было случиться. Ну, раз объявлена высшая степень сложности…
– Надеюсь, не война?
– А хрен его знает… Подождём… Не хотелось бы… Нам сейчас воевать нельзя.
– Это почему же?
– Потому что мы больше языками в телевизоре умеем болтать. А что нам защищать? На тебя кто-нибудь нападает? И потом – за что воевать? За миллиарды этих воров?
– За Родину…
– За какую? Не навоевался ещё в Чечне? Что, так ничего и не понял? – Нет её больше, Родины.
– Вы зато есть! Белая кость… Патриоты, блин! Спасители отечества…
– А вот хамить не надо! Мы всегда будем. Должен же кто-то баранам мозги на место ставить.
– И стричь.
– Кого?
– Баранов.
– Да, и стричь.
– И шашлыки из них жарить.
– А на что ещё бараны годятся?
– Красивые у неё глаза.
– У кого?
– Меня б так кто любил…
________________________________________
Примерно за полгода до описанных событий, Константин Петрович вызвонил Иосифа и попросил его заехать к нему на Лубянку. Оговорили время. В кабинете находились кое-какие люди в штатском, среди которых была и девушка. Ничего так себе – симпатичная. Щупленькая. И совсем молоденькая. С докладом выступал Игнат. Когда Иосиф переступил порог кабинета, Игнат умолк. Наверное, говорил о чём-то секретном.
– Прочёл?, – не поздоровавшись, спросил вошедшего генерал.
– Что именно?
– Не придуривайся! – Книжку, которую я тебе позавчера послал.
– Ты бы ещё на китайском мне что-нибудь прислал. Я немецкий уже почти забыл. Да и времени у меня не было. А что, там что-то важное было? О том, как НАТО будет нас завоевывать? Так это я и сам могу тебе рассказать: первая бомба упадёт в аккурат на это здание. Что, кстати, и правильно. Туда вам, сволочам, и дорога. Я бы ещё…
– Паяц!… В книжке описана история их банка.
– Ну это, положим, я понял уже из названия. А с какой стати эта сказка должна быть мне интересна?
– Да вот, товарищи утверждают, что эта сказочка больно уж смахивает на правду.
– И что с того? Вам-то что за дело до банка Ватикана?
– Старейший банк Европы между прочим…
– Я в курсе.
– Самый крупный. Непотопляемый.
– Да будет тебе заливать!…
– Ты когда-нибудь можешь быть серьёзным?! Это же сокровищница Ватикана.
– Ну и на здоровье! Ты меня только за тем от дел оторвал, чтобы сообщить эту радостную новость? Премного тебе благодарен.
– С Россией не сотрудничает.
– И правильно делает. О репутации своей заботится. Сотрудничать с ворами и патологическими лжецами – последнее дело.
– Как ты меня уже достал!… Положим, с одним нашим вором он как раз имеет дело.
– Это с кем же?
– С Филиппом.
– С Испанцем, что ли?
– Вот именно.
– С этой сволочью?!
– Ну, наверху его сволочью не считают…
– Естественно! Ворон ворону глаз не выклюет. Он же на Западе бабки наших турбопатриотов отмывает.
– Давай-ка полегче…
– А что, ты как-то по-другому о нём думаешь? Или о них…
– Ну… В общем, мы за ним приглядываем… Ещё с тех пор… Я про Сергея…
– Да понял я, про что ты!
– Послушай, я не виноват, что доказать тогда ничего не удалось.
– Удивил! Контора же только сфабрикованные дела в состоянии распутывать. Вами, кстати, и сфабрикованные. Гены.
– Ну хватит уже!…
– А что – нет?!
– Я тебя не за тем позвал.
– Так рожай скорей! У меня обеденный перерыв кончается.
– Банком мы, собственно, не занимались.
– Это я уже усёк. Ваш интерес к нему возник после того, как в него залез Испанец.
– Не совсем… Будешь смеяться, но это не Филипп в него залез. Банк на него первый вышел.
– А вот это уже любопытно. И зачем же?
– В том-то и дело, что мы пока этого не понимаем. А знать такое мы должны. Даже, я бы сказал, обязаны.
– Ну конечно, там же миллиарды! Вы на деньгах уже совсем помешались…
– Не миллиарды, Оська, – триллионы.
– Даже так?… И всё равно не понимаю, что контора может с этого поиметь?
– Да я не о деньгах! Что ты всё время?…
– Может, тогда уже о деле заговоришь? Правда ведь тороплюсь.
– А ты не спеши. Присядь. Тут долгий может получиться разговор. Зачем банку понадобился Филипп – мы можем только гадать. Но вот какая штука: тут один его человечек посетил недавно Новороссийск…
– Та-ак… Уже любопытно. И зачем же?
– Цветы на одну могилку положить.
– Только на одну? Да после того визита, – с которым вы так и не разобрались (я понимаю, руки не дошли – мир же спасали!), – на кладбище целая аллея разрослась. И хорошо, если одна…
– Успокойся, его посланец вовсе не могилу Серёжкиной сестры ходил проведать…
– Долго ты будешь интриговать? Чью?
– Вот её.
Константин Петрович положил перед Иосифом на стол фотографию, взглянув на которую Иосиф почернел лицом и налил себе из графина воды. Выпил. Помолчал. Протёр очки.
– А Ватикан здесь причём?
– Подожди. Ты лучше послушай, что дальше было. Цветочки тот гад действительно на её могилу положил. А потом отправился прямиком в военкомат. Мы с военкомом уже работаем.
– И?
– Признался, что получил от московского гостя две тысячи долларов.
– За что?
– В том-то и дело, что ни за что. Он и сам не понял. Человек Филиппа представился её сослуживцем. Расспрашивал – что да как с ней тогда в Чечне случилось? Как именно она погибла и почему похоронена в Новороссийске? Остались ли какие-нибудь её личные вещи и точно ли здесь похоронена она? Гроб ведь цинковый был – закрытый. Кто может подтвердить, что она действительно мертва? А может её на какую секретную работу подписали, и контора состряпала для неё легенду, в то время как на самом деле она жива и здорова? Он типа переживает. Наплёл, что в мединституте у них роман случился. Чуть было не поженились.
– Ну не тяни!…
– Про родных расспрашивал, которых Мишка вызывал на похороны. Адрес просил дать. В общем, тот гад дал военкому денег на помин её души и рванул в Челябинск. К её родным.
– Уже интересно…
– Угу.
– Что, и им тоже денег дал?
– Угадал.
– А от них-то чего он хотел?
– Да всё того же: – чтобы они показали ему её личные вещи. И что-нибудь из них ему дали. Какую-нибудь мелочь. Какую не жалко. На память.
– И что – дали?
– Фотографии из её детского альбома. Он же их про одежду и обувь спрашивал. Но этого добра не нашлось. Выбросили. А вот за расчёску и её старую зубную щетку он предложил скорбящим родственникам десять тысяч долларов. На том, собственно, и прокололся. Догадываешься, зачем ему понадобилась расчёска?
– ДНК.
– Верно.
– И чего?
– Ну, зубной щётки они, понятно, не нашли. А вот расчёску ему дали. Десять штук – не шутка. Только захотели приятное человеку сделать и как следует её прежде помыли. Чтоб как новенькая была. Чтоб сверкала. Так вот, когда этот тип увидел, что расчёску вымыли, брать её расхотел. Денег, правда, всё равно дал.
– Ты мне вот что скажи: причём здесь банк Ватикана и эта их рекламная брошюра?
– А при том, что в тот самый день, как этот дурень вернулся с детскими Ларкиными фотографиями в Москву, Филипп улетел в Цюрих и встретился там с одним чрезвычайно влиятельным кардиналом, которому тот альбом и презентовал. Наружка утверждает, что, когда кардинал альбом ли-стал, был очень взволнован. Полбутылки коньяка, не заметив того, вылакал. Очень редкий, кстати, коньяк. Говорят, даже уникальный. Немыслимых денег стоит. А в конце встречи горячо так благодарил Филиппа, что чуть ли уже с ним не обнимался.
– О чём конкретно они говорили?
– Близко подобраться не удалось. Тот отель непрост: крепость. Через стекло подслушать невозможно. Окна у них там особенные.
– А по губам? Что, не нашлось специалиста?
– Да видишь ли, оба они сидели, отвернувшись от окна. И ни в одном зеркале не отражались. Не дети малые…
– Вона как… А книжка всё-таки при чём?
– Фокус в том, что эта книжица была написана три года назад. Спец. заказ. Один модный писака над ней потрудился. И Ватикан автору весь гонорар честно выплатил. Да только вот издана она была не сразу, не тогда же, а только через три года. В аккурат через неделю после встречи в Цюрихе Филиппа с тем кардиналом.
– Совпадение?
– Не верю я в такие совпадения! Слушай дальше. Мы тут запрягли наших айтишников, и что они выяснили: оказывается, в течении года одна неприметная компания в Кремниевой Долине за очень нехилые башли мониторила сеть. Глобально её мониторила!
– И что искали?
– Женщину по конкретным описаниям. Цвет глаз, волос, форма ушной раковины и всё такое прочее. Вплоть до размера груди и бёдер.
– И много нашли?
– Что-то около сорока человек. Половину – в Европе. Сколько-то в Штатах, в Австралии и ещё… я забыл где… В основном они соцсети шерстили. А в итоге с личной проверкой отправились только по одному адресу.
– На Новороссийское кладбище.
– Именно. Всех остальных кардинал отмёл.
– А про Мишку тот ходок не спрашивал?
– Нет. И про Сергея тоже.
– Странно, они ведь её получше военкома знали. Собственно, военком с ней вообще не был знаком. Она же не из Новороссийска призывалась. По идее её и хоронить должны были в Челябинске. Это Мишка настоял…
– Я в курсе…
– Чтобы поближе к нему была… Ну так и что из всего этого следует?
– Вот это мы и хотим выяснить.
– А я-то тут при чём? Что ты на меня смотришь? Не смотри ты на меня так!
– Что, не хочешь нам помочь? А знаешь, почему они искали Ларку? И почему она приглянулась им больше мёртвая, чем живая?
– Честно говоря…
– Зря ты всё-таки книжку не прочёл. Там про золото тамплиеров рассказывается. С того золота банк Ватикана, собственно, и начал своё существование…
– Господи, да врут они всё! Напустили душещипательной романтики и припудрили её всякими сопливыми подробностями, которые невозможно проверить. Любой старый банк сегодня подобные же сказки про себя сочиняет…
– Понимаешь, Игнат и вон те ребята из аналитического отдела считают, что в той книжке, уж неизвестно – случайно или нарочно – написана правда.
– Правда или неправда – какая хрен разница?! При чём тут всё-таки Ларка?
– А при том, что девица с Ларкиным лицом по легенде, изложенной в той книжице, могла оказаться наследницей, а, проще говоря, хозяйкой их банка. Такая вот романтика у них получилась. То есть, ты понимаешь, да? – законной владелицей их триллионов! Если, конечно, ей удалось бы доказать своё родство с девчонкой, чей портрет хранится в подвале Ватикана. И ещё в каком-то медальоне…
– Но поскольку Ларка умерла… Стало быть, никто к ним за своими башлями не явится. Вот они и обрадовались?…
– Именно! И до такой степени расслабились, что даже решились на издание книги.
– Надо полагать, у них и генный материал имеется? – Той девицы, что триста лет назад внесла уставной капитал в их бизнес.
– В том-то и штука, что не их. Это – действительно её бизнес! Тут написано, что девчонка через генерала Ордена тамплиеров маркиза Михаэля, сменившего на этом посту легендарного маркиза Серхио, из рук папы Климента XI получившего редчайший орден Христа, триста лет назад составила письменный договор с папой Иннокентием XIII. (Иосиф начал жадно пить воду прямо из графина.) И разрешила Церкви какое-то время пользоваться её деньгами… Пока она, то бишь хозяйка этих денег, не вернётся и не заявит на эти деньги свои права. То есть пока она в ком-нибудь не воскреснет. Если бы ты не поленился и книжицу хотя бы из уважения ко мне полистал, то увидел бы её карандашный портрет. На семнадцатой странице. Судя по всему, некоторые черты здесь искажены намеренно. Но ясно, что рисовали Ларку. Причём именно с этой фотографии, а может ведь случиться и так, что с того портрета, который находится в Ватикане и который они никому не показывают. Смотри сюда. Что это?
– Понятия не имею. Браслет, похоже…
– Очки протри! Это, милый мой, не браслет. Это Ларкины часы!
– Где ты видишь часы?
– Ну, сами часы художник рисовать не стал. Он же не идиот. А сравни браслеты…
– Да, пожалуй… То есть, хочешь сказать, что, когда они убедились в том, что наследница мертва, то успокоились, расслабились и…
– Вот именно. Не просто наследница – владелица их триллионов. Так что, едешь в Цюрих? Заодно и выяснишь, зачем им понадобился Филипп. Если отмывать башли, надо бы узнать – чьи и по ка-кой схеме. Сценарий общения с кардиналом разработаешь сам. Полная свобода действий. В помощь тебе даю вот её. Женей зовут. Только давай без снегопадов! И так уже во всех мировых СМИ засветился. Оно нам надо? Идиот, вот не можешь ты без фокусов!
– Сам ты идиот! Еду. Серёжке ни слова. Про Мишку я уж и вовсе молчу. Этот, если про маркизов и Ларку узнает, с цепи сорвётся и таких дров наломает…
– Да понятно! Что ты со мной как с недоумком разговариваешь?!
________________________________________
– Мне кто-нибудь звонил?
– Нет, монсеньор.
– И Жоз;ф? (Кардинал непонятно с чего делал акцент в имени Иосифа на последнем слоге.)
– Никто.
– А что-нибудь вообще в этом мире происходит?
– Людей в этом мире убивают.
– Тоже удивил! Их всегда убивали. Во все времена. И где сегодня?
– Да практически под нашими окнами.
– Да? Интересно… Не слышал.
– Позавчера в двух шагах от Ватикана нашли обезображенный труп.
– Мужской?
– Женский. Молоденькая совсем.
– Изнасиловали?
– Ограбили.
– Нашли – кто?
– Об этом не пишут, монсеньор.
– А откуда знают, что ограбили?
– У неё к руке наручником был прикован пустой дипломат.
– Это ни о чём не говорит.
– Эксперты утверждают, что в этом дипломате незадолго до того, как девчонку нашли, лежали свежеотпечатанные банкноты. И много. Чуть ли не миллион евро.
– Кто такая?
– На этот вопрос следствие не имеет ответа, монсеньор.
– Как это?
– Документов при ней не оказалось. То же можно сказать и о лице: его у неё практически нет.
– Это как же такое может быть?
– Кислота. Отпечатков пальцев тоже нет.
– Лихо…
– Мерзкая фотография.
– Ты что – видел её?
– Так в газете же…
– Ничего себе!… Что, уже и такие ужасы в газетах печатают? Они что, совсем с ума посходили?!
– Да там только руку с пристёгнутым дипломатом и показали.
– Зачем?
– А вдруг кто опознает…
– Руку?
– Ну, дипломат… Дорогой такой. Хороший… У вашего преосвященства был похожий… А кроме того на руке татуировка особенная. Может, кто по ней опознает девушку. Полиция во всяком слу-чае на это надеется. Других же примет нет. А то ведь и правда – скандал: у самых стен Ватикана девку в кислоте искупали…
– Где газета?
– Да вон… Нет, на третьей странице. Ваше преосвященство, я понимаю так, что всю эту неделю Вы ждёте какого-то важного звонка. Я не должен знать – от кого?
– Нет.
– То есть Ваш секретарь не должен быть в курсе?…
– Не должен…
– Но ждёте, так ведь?
– … … … Уже нет…
Через полчаса Винченцо зашёл к кардиналу справиться, почему тот не отвечает на звонки Папы, и нашёл своего босса сидящим на полу с бутылкой в руке. Свой драгоценный коньяк он пил прямо из горлышка. И это была уже вторая бутылка. О том, что он собирался встречаться с Папой, кардинал не помнил. А и вспомнил бы…
Винченцо устал уже врать по телефону, что кардинал наложил на себя покаянную… Какое-то умное слово он каждый раз повторял… Невозможно запомнить… В общем, кардинал не принимает, потому что он молится. Со слезами. И ничего при этом не ест. Что, кстати, было чистой правдой. Это мы насчёт слёз и того, что кардинал ничего не ел. Коньяк пил не закусывая.
Ближе к ночи Винченцо отнёс своего патрона в постель, рядом с которой поставил тазик.
– Что, она?
– У-у-у-у-у!…
– Ах ты ж кобель!, – (В конце было добавлено прилагательное, которое мы не можем здесь привести. Конечно, сказано оно было ласковым голосом, но при всём том это – очень обидное слово.) – Что, к тебе шла?
– Ы-ы-ы-ы-ы!!…
– Ну поплачь, поплачь. Легче станет. Может быть…
Тазик пригодился. Три раза.
________________________________________
Глава вторая
Дежавю
Интересно, а с чего он взял, что Сергей не умеет водить машину? – Глупость какая-то. Отлично Сер-гей водит автомобиль. И, между прочим, очень это дело любит… Но, главное, с какой убеждённостью всё это было сказано! – Вот ведь что больше всего возмущает. При этом сколько-нибудь вразумительных доводов в пользу столь безапелляционного и, можно даже сказать, агрессивного утверждения приведено не было. Да ещё же и сказал Мишка это, словно трус какой, на кухне. Дождался, когда Лена ушла в магазин, и огорошил Сергея этой своей подлой ложью. При Лене не посмел бы.
Тонкий психолог, ничего не скажешь! Профессионал. Смекнул, в каких выражениях она бы ему возразила. Ясно, что в непарламентских. Лена за словом в карман точно не полезла бы. Не такая она. Всё бы ему прямо в его бесстыжие глаза и высказала. Всё, что о нём думает. Не утаивая. И по поводу его выдающихся умственных способностей. И куда ему со своим экспертным мнением относительно умения Сер-гея водить мерседес пойти. Причём немедленно. Вот прямо сейчас. В эту самую минуту. И вообще… Короче, при ней он клеветать не решился. Кстати, могла ещё и по морде засветить.
А Мишка типа умеет водить машину! Вот просто ас! Нет, утопить педаль газа четырёхглазового красавца в пол и наплевать на всех прочих участников дорожного движения ему очень даже удаётся. Так ведь на столь героический подвиг и олигофрен способен. Для этого двух верхних образований не требуется. Конечно, гонять по городу на мерседесе премиального класса Е с форсированным движком без куража, – когда из-под колёс не валит дым от сожжённых покрышек, – занятие пресное. Для импотентных слабаков. А что на каждом втором повороте он создаёт аварийную ситуацию, это типа не считается? Типа – лес рубят, щепки летят? Уворачивайся, презренный терпила, как сможешь. Жизнь чья? – Правильно: твоя. Вот и борись за неё всеми доступными тебе способами. На то тебе инстинкт самосохранения и даден. А лучше дома сиди, недоносок! А Мишке, понимаешь ли, ехать надо. Причём не просто так, как тебе, ничтожной твари, куда-нибудь на дачу проверить, не обокрали ли ещё тебя, а по важному делу. И, разумеется, ехать ему нужно быстро. Потому что ему, видите ли, некогда. К тому же настроение у него сегодня не-важнецкое. Так что лучше к нему под колёса не лезь. И не только, заметим, сегодня у него дрянное настроение. Оно у него теперь всегда такое. Прямо зла не хватает, честное слово!…
В общем, после того, как Мишку, атаковав его в Москве слёзными письмами и телефонными звонка-ми, уломали возглавить бывшую отцову клинику (фактически его позвали эту богадельню спасать, потому как из неё массово побежали во всевозможные эротические салоны все сколько-нибудь симпатичные врачихи и медсёстры), он эту возмутительную туфту про неумение ездить Сергею и выдал, мерседес с четырьмя круглыми фарами в личную собственность экспроприировал, погрузил на заднее сиденье свою драгоценную виолончель, видик и кофемашину, забил багажник нотами, видеокассетами и книгами, модными рубашками ленинградской фабрики “Трибуна”, джинсами и заграничным постельным бельём, после чего с чистой совестью укатил к новому, а, вернее, прежнему месту жительства. Домой, то есть. В большую Иосифову квартиру в городе на море, в которой он до сих пор был прописан. Включил проблесковые огни, разрешение на которые для Сергея выбил дядя Костя, топнул по педали газа и быстренько свалил. Как вор. Не дожидаясь возвращения Лены из магазина. Сказал лишь на прощание обалдевшему от такой наглости Сергею, что денег в этом проклятом доме куры не клюют, так что купит он себе ещё машину, если невтерпёж станет, пусть не плачет, а, вообще-то, не графья, нужно и совесть иметь, то есть пора уже начать ездить как все – на метро. Выдал всё это и уехал. Вот гад! Как ещё не убился по дороге? Гнал ведь как бешеный. Утром уже в Новороссийске был. Это ещё до Чечни случилось. Когда Лена у Сергея уже появилась, а Ларки в их короткой, но оставившей рваные кровавые следы фронтовой жизни ещё не было.
А что, посмел бы кто остановить Мишку на трассе! И после – уже в его родном городе. С синими-то проблесковыми огнями за решёткой радиатора и крякалкой. Да с такими номерами! (Крякалку, заметим, он включал каждый раз, когда куда-нибудь опаздывал. То есть постоянно.)
На синие огни и крякалку он, между прочим, никакого права не имел. Хотя, можно подумать, оно у него было на такие номера!… Их он, что примечательно, приехав в Новороссийск, менять не стал. Ведь именно из-за этих элитных гэбэшных номеров его и не решались останавливать. Вследствие чего он гонял по городу как сумасшедший. Совершенно безнаказанно!
Вот и сегодня, спустя четыре года, как подорванный он мчался в свою больницу, разгоняя крякалкой замешкавшихся и в ужасе шарахавшихся от него водителей. Естественно, врубив при этом проблесковые огни. Летел как на пожар. Можно, конечно, на него поругаться. Но сегодня он действительно торопился. Потому что в психушке случилась беда. От нечего делать старшая медсестра такими страшными словами бросаться не стала бы. Если уж она прорыдала в телефон “убьёт ведь себя, дура!”, значит дело и правда дрянь. Звали медсестру Клавдией. В клинике, сменив предыдущую (и правильно, давно было пора тут дуру сплавить), она появилась примерно тогда же, когда сюда привезли самую трудную их пациентку, почти безнадёжную, к которой Миша, нарушая все правила дорожного движения, сейчас и спешил.
Девушку подобрали на пляже. Тяжёлый случай: ни кто такая, откуда, когда и зачем в Новороссийске объявилась, ни даже имени своего она не знала. Ясно только, что не местная. Потому что никто её не искал. Причём не то, чтобы она своё имя не помнила, а именно что не знала его. Вдобавок ещё и говорила она поначалу весьма странно. С акцентом. С испанским акцентом! Может выпендривалась? – Непонятно. Перед кем ей было тут выпендриваться? – Перед Мишкой что ли? Никаких документов при ней не обнаружили. Полная аннигиляция личности. Память стёрта подчистую. Словно какой вражеский шпион взял и отформатировал в её мозгу жёсткий диск.
Судя по одежде – наша, русская. Лет примерно двадцать пять. И красивая. Очень!… Плюс ещё грудь торчком. Что неслыханная редкость. Мишка такой груди раньше ни у кого не видел. И как-то необычно она у неё росла: неправильно, но очень волнительно для сильной половины наших трудящихся она росла. Не в том месте, где должна бы. Где она у всех нормальных девчонок растёт. А чуть ли не под самыми ключицами. Мишу этот феномен чрезвычайно озадачивал. Слово “возбуждал” мы здесь не употребляем сознательно. Потому что этот врун кинулся бы яростно возражать, обижаться и орать, что он не такой. А какой, собственно? – Такой же, как все… Как бы то ни было, вышеупомянутое экзотическое обстоятельство, да ещё невероятной длины ноги (и красоты, прямо уж скажем), про которые говорят, что они растут не откуда-то, а прямо от ушей, отвлекали Мишу, делая его грустную жизнь в этом городе не совсем уж невыносимой. Даже вроде как и из-за Ларки стал меньше убиваться. Как будто разодранная рана начала потихоньку затягиваться. Не начала, конечно…
Ещё больше, чем вопиюще красивая грудь беспамятной пациентки, Мишу выбивало из колеи то подлое негодяйство, что ни медикаменты, которыми (в том числе и запрещёнными на территории РФ) его снабжал отец, ни гипноз, на который он так рассчитывал, полагая себя в этом большим мастером, результатов не давали. То есть вообще же никаких. Ноль! Дошло до того, что он уже начал подумывать, а не подключить ли к этому делу Иосифа. Или на худой конец Сергея. Пока его останавливала гордость. Что он им, ординатор какой прыщавый, что ли? В европейских научных журналах уже семь его статей напечатали. И на все семь получил положительные рецензии. А ещё же он и на международные конференции регулярно ездит. Зимой вон в Лондоне побывал, откуда привёз шикарную куртку. Да гипноз – это вообще его конек! Уже ведь не только местные, но и из Москвы к нему в очередь пишутся. (Не надо грязи – не одни только высокопоставленные алкоголики, хотя этих, признаем, большинство.) Потому что он использует уникальные технологии. Самые передовые. Которые почти что сам разработал. Что-то, понятно, он подсмотрел у отца, кое-чем с ним бескорыстно поделился Сергей, но всё равно Миша их устаревшие приёмы творчески переосмыслил. И, соответственно, усовершенствовал их. А, стало быть, теперь это – его технологии. Стал даже подумывать о том, чтобы оформить на них авторские права. А то как-то не-спокойно. Скрадёт ещё какая-нибудь сволочь и свою фамилию на его интеллектуальную собственность наклеит. Типа он первый до этого дошёл, а Мишка тут ни при чём. Сплошь ведь одни воры! Прямо кру-гом. Тем более в научном мире. Та ещё клоака! Публикации в западных журналах вроде как от прямого воровства должны спасать, но авторские права всё же лучше регистрировать по старинке – в официальных организациях, которые для этого и созданы. Так надёжнее. А то ведь и правда в лужу сядешь. Иди потом доказывай…
Миша ужасно разволновался. И это естественно – боялся опоздать. Причём сегодня он испугался не на шутку. Ещё когда поехал с работы за город, у него появилось нехорошее предчувствие. Как будто сегодня случится что-то плохое. Даже в животе кисло стало и под ложечкой засосало… Непонятно с кем, но обязательно случится плохое. Он ведь даже на кладбище не поехал. А всегда по пятницам туда ездил – после работы, на автобусе. А потом, уже дома, в одиночестве напивался. Так вот: сегодня он на кладбище не поехал. Решил за город смотаться. Развеяться. К тому же ещё и у Клавдии, встречавшей его у ворот, было такое лицо, что Мише сделалось холодно и расхотелось смотреть ей в глаза. Нет, главное, она ещё так на него глядит, как будто это он виноват в том, что ЧП случилось в его отсутствие. А не она, дрянь такая, не доглядела!
Попал в рукав халата, который Клавдия безуспешно пыталась на него надеть, пока они бежали вверх по лестнице, он только перед дверью в палату. Да, в ту самую, в которой много лет назад Иосиф прятал от справедливого гнева заслуженного коллектива внезапно спятившую медсестру, так подло совратившую Сергея.
Отдышались. И тут Миша неожиданно рассмеялся… Да как натурально! Посмеялся так секунд пять и смело взялся за ручку двери. На медсестре уже вообще никакого лица не было. Ни смеющегося, никакого. Но она не упала. Вошла вслед за Мишей в палату. Мужественная женщина.
– Клава, так я ж тебе про то и говорю! – Мы тот фильм с ним вместе смотрели. И во всём прекрасно разобрались. Сразу. А чего там, собственно, было не понять?
Войдя в палату, огляделись. Странно, в ней никого не оказалось. Во всяком случае они никого там не увидели. Медсестра ещё долго продолжала бы растерянно крутить головой, если бы Миша не взял её за плечо. И в самом ведь деле – никого… Присели за стол у окна, возле которого нашлись два стула и продолжили тот странный разговор. Точнее, это Миша продолжил выносить медсестре мозг. А Клавдия при этом помалкивала. Лишь заворожённо уставилась на главврача и делала вид, будто внимательно его слушает. Будто всё она понимает. Удивления по крайней мере на её испуганном лице написано не было. В какой-то момент она даже начала успокаиваться. По-настоящему. Словно проблема, от которой у неё вначале сделалось идиотское выражение лица, снялась сама собой. Или вот прямо сейчас разрешится. Через какую-нибудь минуту. И при этом обязательно чем-то хорошим. Как всегда.
Вообще-то Миша и правда с годами вырос в неплохого психиатра. Особенно заматерел он после войны. Так что зря на него Ленка наезжает. Неплохой он врач. Немного, правда, сумасшедший. Чуть-чуть. Ну а что, если так полагается? Такое у психиатров считается профессиональным заболеванием. То есть чем-то вполне нормальным. Опять же по второму диплому он кто? – Правильно: музыкант. И тоже неплохой. Очень даже неплохой. Очень! А психически нормальный музыкант, который всегда в состоянии сказать, как его зовут, сколько ему лет и почему он после концерта отказывается выпить, – это полнейший оксюморон. Или, выражаясь по-простому, бред собачий! Гнать нужно таких музыкантов из профессии. Поганой метлой, а лучше ссаными тряпками! На первом же курсе консерватории со всей принципиальностью выявлять этот их уродский дефект (мы о нормальности), и безжалостно их к чёртовой матери гнать. На все четыре стороны! Или ещё куда подальше. Иосиф, правда, полагает, что это Чечня на Мишку так подействовала. Как бы то ни было – факт: главврач Новороссийской психушки после возвращения с войны определённо стал психованным. Сергей, тот пережил войну более-менее спокойно. Может потому, что до того много лет проработал на скорой. И всяких ужасов насмотрелся ещё до института. А Мишка, когда в первый раз увидел в Чечне восемнадцатилетнего мальчишку с оторванными ногами, в обморок брякнулся. Сергей его потом всю ночь спиртом лечил. И вылечил…
– Ну, я-то через день про то кино забыл. Начисто. Замотался, знаешь ли… В двух вузах одновременно сессию сдавать… А вот Серёга, он ведь что учудил, обормот…
– Что?, – тихим женским голосом спросил кто-то, и это точно была не Клавдия. Медсестра судорожно сглотнула и снова сделалась белая как её халат. Но ничего, со стула не упала.
– Он ведь на полном серьёзе, – не оборачиваясь, охотно отозвался на невидимый голос Миша, – устроил для себя День Сурка. Утром заявил мне, что время для него отныне пустой звук. Просто пьяный сон. И что он теперь до самой смерти будет жить в одном и том же дне. Ну, как тот дядь-ка из кино. Ты фильм-то видела?
– Видела, – снова отозвался невидимый голос. Клавдия начала крупно дрожать. Не то, чтобы в эту минуту ей сделалось холодно, но дрожать она почему-то стала. И заметно. А ещё она перестала понимать, куда девать свои руки.
– Ну и как тебе?
– Ничего. Только какой-то он несмешной. Написано было, что комедия…
– Чай будешь?
– Ага.
И только сейчас, когда фиолетовое облако, плававшее по палате, начало светлеть и постепенно рассеялось, стало видно, что Миша с медсестрой всё это время находились в палате не одни. Отнюдь. Да сюда целая куча народу набилась! У самого окна, буквально в двух шагах от них стояла насмерть перепуганная и находившаяся уже практически в невменяемом состоянии молоденькая медсестра (влюбленная в Мишу по уши и в подпитии уже три раза с ним в ординаторской переспавшая, после чего однажды на его глазах попыталась вскрыть себе вены, потому как замуж этот гад её несмотря ни на что звать не собирался). Звали её Надя. Мышь такая, серая…
Был здесь ещё и санитар. В фартуке из клеёнки. Весьма внушительных размеров дядечка. Почему-то кажется, что такие здоровяки должны работать на базаре. И непременно в мясном отделе. С огромными топорами в руках. Был тут ещё кто-то… Но главное, прижавшись спиной к стене здесь стояла девушка в прозрачной больничной рубашке. Прозрачной из-за того, что эта её рубашка была мокрой. Неизвестно почему. Может санитар, похожий на убийцу, войдя сюда, с порога плеснул в неё водой, чтобы она не сделала с собой чего плохого. Звали девушку Полиной. Или просто Полей. Хотя это и не было её настоящим именем. Но надо же было её как-то называть. Вот Миша и придумал для неё имя. Она уж на Полю и откликалась. А куда ей было деваться?
– Я долго не мог понять. Как же так? Ведь каждый новый день совершенно не похож на предыдущий. Ты меня слушаешь?
– Угу.
– Ну вот. Вчера, к примеру, с утра до вечера шёл дождь. А сегодня вылезло солнце. Как же можно не заметить такой разницы, оставаясь в одном дне?
– Да, так в настоящей жизни не бывает…
– Вот и я ему говорил! Или, к примеру, спрашивал: – а что, если сегодня случилась война, которой вчера никто ещё и не думал затевать… или, – хрен с ней, с войной, – землетрясение? Что тогда?
– Ну и как он выкрутился?
– А никак. Сказал, что он и есть война. И землетрясение – тоже он. Так что всё это в его “сегодня” присутствует. Только свёрнуто.
– Это как? Не понимаю…
– Как напечатанные в книжке слова. Их там полно, но ты же не все их видишь. Тем более, если, к примеру, книжка закрыта. Или раскрыта на той странице, которую ты собираешься прочесть, но где про землетрясение ещё ничего не сказано.
– А он не врёт?
– Кто, Серёга? – Нет, он врать не умеет. Ему незачем. Ты лучше послушай, что этот гад отколол…
Тут Миша замолчал и уставился в окно, забыв, что взялся рассказывать какую-то историю про своего брата, словно увидел за этим окном что-то ужасно его заинтересовавшее. Или на ходу стал придумывать эту самую историю.
– Что?, – не выдержала, наконец, Поля.
В палате стало совсем тихо. И у всех появилось ощущение, что прошло много времени. Непонятно – с чего. Но всем так показалось. А за окном, кажется, и действительно стемнело. Как будто наступил вечер. Никакой вечер, понятное дело, там не наступил, но свет зажечь почему-то захотелось. Чего делать, впрочем, не стали. Все, как сговорившись, продолжали стоять в тех самых позах, в которых их застали вошедшие сюда Миша и старшая медсестра. Никто за всё это время не пошевелился. Какая-то получилась нарисованная картина под названием “Оцепенение”.
– Ты представляешь, что с ним?…, – очнувшись и вывалившись из своего сна, вспомнил о девушке, стоявшей у стены, Миша. И заткнулся, снова о чём-то задумавшись.
– Да что с ним случилось?!, – возмутилась Поля.
– Заболел он.
– Чем?
– Понятия не имею. Грипп, наверное… Температура под сорок.
– И чего?
Полина, как и все, не двигалась. Словно всех, застрявших в этой палате, внезапно разбил и заморозил паралич. Ну и молодец же Мишка! Настоящий мастер. Блестяще сработал. Неудобно ведь, наверное, стоять вот так – словно ты неживая статуя. Мышцы затекают. Да даже и сидеть так неудобно. В конце концов у кого-нибудь может где-нибудь зачесаться. И как тогда быть?
Миша с трудом, как будто он и сам одеревенел под чарами собственного гипноза, начал медленно поворачивать голову. Показалось даже, что у него там что-то заскрипело. Ну точно – в шее что-то хрустнуло. Это все услышали! Ужас какой-то…
Вот Миша по полу добрался своим отсутствующим стеклянным взглядом до влюблённой в него мед-сестры и начал неторопливо по ней взбираться. Естественно, начал с ног. А как иначе? Вот по животу он добрался уже до груди. (Надя от этого его бесстыдно ползающего по ней паучьего взгляда совсем пере-стала дышать.) Залез к ней на плечи. Ненадолго задержался на её левом ухе. Ничего интересного там не обнаружил. И тут… Нет, он не то, чтобы Наде кивнул. Или послал ей глазами какой сигнал. Но только Надя вдруг ожила и пошевелилась. Осторожно двинулась к Поле. Не пошла, а как-то странно к ней поплыла. Так текут по сцене балерины, которые изображают из себя лебедей. Или кем они там прикидываются, чтобы было красиво?…
– А ничего. Утром этот гад проснулся как ни в чём не бывало. То есть не то, что оказался здоровым, а даже и не вспомнил, что накануне температурил. Да ты садись, Поль. Стоя, что ли, будешь чай пить?
Про какое чаепитие втирал несчастной идиотке Миша, понять было невозможно. Ведь ни чашек, ни чайника на столе не было. И термос он сегодня с собой не взял. Обычно с ним сюда приходил, а тут… Не до термоса было! Как бы то ни было, Поля икнула, радостно облизнулась и сама отдала Наде осколок зеркала, который до этого момента прижимала к своему горлу. Подойти к столу, впрочем, ей не дал сани-тар. У него в костях тоже что-то противно захрустело, и он перестал быть статуей. Повёл одеревеневши-ми плечами и шагнул к виновнице случившегося скандала. Бить Полю он, однако, не стал. При главвраче постеснялся. Просто, кряхтя и вполголоса матерясь, нагнулся и привычным движением – через голову – снял с неё рубашку. Тут уже зашевелились и остальные, те, кто находился в палате, но чьих лиц невозможно было разглядеть из-за их бледности и общей безликовости. Они деловито распределили меж собой нехитрые обязанности. Очевидно, им уже не впервой приходилось оказываться в такой ситуации. Форсмажор называется. Санитары быстро мочили в раковине какое-то тряпьё и тёрли им голую Полю. Везде её помыли. Потом вытерли девушку сухим полотенцем. А Надя уже заканчивала с раной на шее. Порезалась-таки девчонка…
– Ну и что из того, что он не вспомнил? У него же снова настал вчерашний день. Чего тут непонятного? Какой ты глупый!…
– Не вчерашний. В том-то и дело! Никаких “вчера” или “завтра” у него больше нет. Он до сих пор живёт в этом своем “сегодня”. Вот псих!…
– Сам ты – псих! Не хочу я твоего чая. Я любить тебя хочу. Прямо сейчас. На кровати. А когда к тебе брат приедет? Всё обещаешь познакомить… Он хоть красивый?
– Тебе понравится. Останешься довольна. Только у него для любви уже есть девушка. Так что он не сможет с тобой в кровать лечь.
– Да?
– Да.
– Жалко… А ты?…
– Что?
– Почему ты со мной не ложишься? Я же хочу тебя. Когда ты будешь меня любить? Давай сейчас. Меня вон уже помыли. Я теперь чистая. Сколько можно от меня бегать? Я красивая.
Клавдия не выдержала и зашмыгала носом.
Рана на шее оказалась пустяковой. Просто крови было много. Очевидно Поля задела какой-то сосу-дик, вот рубашка и испачкалась. А так – ерунда. Ничего страшного. Надя помазала рану йодом. А перевязывать Поле шею не стала. Ещё бинт на эту дуру озабоченную тратить!…
Сумасшедшую девушку всё-таки пришлось заколоть. Потому что, когда совместными усилиями, схватив за руки и ноги, её насильно уложили в постель, она стала вести себя неприлично. И Надя взревновала. Поэтому так охотно за шприцем и побежала.
А Полина и в самом деле была красивая. Если бы не чёрные круги под глазами от того, что её никто в психушке любить не хотел и ей приходилось решать эту проблему самостоятельно. Причём по нескольку раз в день. Даже при посторонних мужчинах и женщинах. Ей было всё равно. А санитарам, кстати, нравилось на это смотреть. Некоторые даже специально сюда приходили, когда Миша уезжал домой. А чего? – Надя разрешала. Что ей, жалко, что ли? Пусть смотрят. Главное, чтобы не прикасались к ней. Никому тут беременные пациентки не нужны. К тому же Михалосич заругается.
Да, красоту Поли не испортило даже то, что в первый же день, как она сюда поступила, ее обрили налысо. Но главное – грудь. Тут Наде уже вообще нечего ловить. Никакого сравнения! Так что Полю она сегодня заколола без всякого сожаления. Рука не дрогнула. Когда Поля отключилась, Клавдия, уходя, сквозь зубы негромко сказала, что она, Надя, не просто сука, а ещё и… Мы не расслышали – что она сказала. Нас ведь там уже не было.
________________________________________
Настя слегка подмёрзла. Достала термос. Порылась в сумке, проверяя, на месте ли бутерброд с докторской колбасой. Налила в колпачок от термоса чаю. Прежде, чем отхлебнуть, оглянулась. Нет, хозяин аптечного ларька ушёл. Всё спокойно. Ну тогда можно и бутерброд съесть. На всякий случай она высунула голову в окошко – удостовериться, что за ней никто не подглядывает. Поправила очки. Осмотрелась. Вообще ни одного человека на вокзале. И ни звука… Куда все подевались? Теплее от этой подозрительной тишины ей, понятно, не стало. Скорее наоборот – сделалось как-то жутковато. Вытащила из сумки бутерброд. Куснула. Запила его чаем. И снова ушла с головой в свою любимую книгу. Точнее в мечты. О нём…
Тут нужно отвлечься и кое-что рассказать: до этой книги Настя самым идиотским образом любила то-го подонка, который когда-то изнасиловал её в детдоме. Тайно его любила. Потому что других мужчин в её жизни не было. И вроде как больше не предвиделось. А в силу её довольно странных взаимоотношений с реальностью… как бы это поделикатнее выразиться… – её несколько неадекватных взаимоотношений с реальностью… В общем, других мужчин у неё больше не было, а тот урод в её биографии наличествовал. На безрыбье, как говорится… Вот она его и простила. Не так, как прощал своих врагов Сергей, когда желал быстрого и справедливого решения вопроса. А так, чтобы о том гаде ей по-прежнему хотелось думать. И чтобы думать ей о нём было приятно. В общем, как-то неправильно она его простила – единственного из троих, оставшегося в живых. Или, может, это Сергей неправильно прощал своих врагов? Хотя, о чём это мы? У него ведь почти не было врагов. Так, по мелочи. Какие же это враги? – Просто завистники.
Короче, она ту сволочь любила. И во сне и так – посреди дня… Как вдруг наткнулась в магазине на эту книжку. Причём наткнулась на неё случайно. Ведь в раздел “хирургия” Настя никогда не заглядывала. Потому что ужас как боялась крови. Почему с умным видом и рылась исключительно в книгах по акушерству и гинекологии. (Можно подумать – у них там научились обходиться без крови. Ха-ха!)
Мысль о поступлении в медицинский институт в Настиной голове поселилась очень давно. Ещё в дет-доме. Когда в наказание за распитие водки её и ещё двух проштрафившихся девчонок (которые, собственно, ту водку в спальню и пронесли) принудительно заставили посещать курсы медсестёр. И эта мысль в ней не погасла, когда через два года она уже по собственной инициативе продолжила обучение на фармаколога. Да, но мы ведь говорим сейчас о Насте. А значит обязаны оговориться: это была та ещё мысль. В том смысле, что к реальности она ну совершенно никакого отношения не имела. Просто эдакая светлая мечта. А ещё точнее – глупая фантазия. Есть категория особенных фантазёров, у которых нет денег даже на простенький велосипед. И тем не менее эти придурки с маниакальной страстью вчитываются в глянцевые проспекты Роллс-Ройсов, испытывая идиотскую гордость и даже счастье от того, что в состоянии рассказать, сколько цилиндров у этих мастодонтов или наизусть зачитать весь список их дорогущих опций. Короче, любая Настина мысль это – в высшей степени отвлечённая абстракция, а вовсе не что-то конкретное. Будем иметь это в виду. Потому что она – трусиха. Вот и в случае с мединститутом она отчаянно боялась того, что с первого раза не поступит, потому что у неё на это элементарно может не хватить мозгов, и вследствие такого огорчения она рискует перегореть. Мама ведь чётко дала ей понять, что помогать на вступительных экзаменах не станет. Рассердилась на что-то и сказала, что Настя сама будет все эти страшные экзамены сдавать. Не маленькая уже. И тогда Настя стала бояться другого: того, что, с треском провалившись и утратив такую прекрасную грёзу, другой мечты, делающей её жизнь хоть сколько-нибудь тёплой и даже почти цветной, она уже не придумает. И так всё в этой жизни серо и невесело. До такой степени холодно, что порой и жить уже неохота. Так разве можно бросаться и без того немногочисленными мечтами? Их у неё, если подсчитать, всего-то две: о том козле, от которого она когда-то забеременела, и вот сейчас – ещё о мединституте. Лишиться этих двух мечт – всё одно, что запретить себе ходить в кино или есть мороженое.
Да, Настя любила мечтать. Без всякой привязки к реальности. И потому читала книжки по медицине, считая себя каким-никаким, а представителем благородного цеха медиков. Собственно, только такие книжки она и читала. И вот, на глаза ей попадается эта. Повторимся, случайно: её по ошибке поставили не на ту полку. Не в свой раздел. Настя её взяла, открыла… А там его потрет. И тут произошло непонятное. Эти его глаза… Уж больно удачная была фотография на обложке. И улыбка. Как будто с обложки он улыбался именно ей – Насте. И говорил ей при этом что-то очень хорошее. Ей и никому другому. Она ведь даже что-то в ту минуту услышала…
В магазине ладно, это были ещё цветочки, а вот когда она принесла книжку в общагу и залпом проглотила первые две страницы, с ней началось такое!… Почему ночью во сне она и изменила той сволочи, которую, узнай о ней, Сергей давно бы уже отправил на тот свет, ну, то есть, простил бы. Причём так конкретно она тому гаду изменила, что соседки переполошились. Уж они её и по щекам били. И водой в лицо из эмалированной кружки брызгали. Скорую чуть не вызвали! Думали, что эта дура психованная померла. Настя ведь после того, как вся вдруг ужасно неприлично изогнулась и дико закричала, описалась и перестала дышать. Чем, собственно, соседок и напугала.
Утром Настя сказала себе, что она влюбилась совсем не в кого-то там, то есть не в мужчину, чья фотокарточка ласково смотрела на неё с обложки “такой замечательной книги”, а собственно и исключительно в саму книгу. Потому, что в ней популярно и очень убедительно рассказывается про то, какая это потрясающая профессия – врач-хирург, а, главное, совсем эта профессия не страшная, хоть в книжке и были цветные картинки, показывающие, как в действительности устроен внутри человек. Нет, а что плохого в том, чтобы бескорыстно гордиться за невозможно талантливого автора, которому в его неполные двадцать восемь лет за такую полезную книжку, нужную всякой дипломированной медсестре, которая хочет развиваться и расти над собой, без всякой специальной защиты присудили сразу докторскую степень по медицине?
Так Настя обманывала себя. Поначалу. Непонятно зачем. И только через две недели, наревевшись, честно призналась себе в том, что она – шлюха. Когда нечаянно стала называть столичного небожителя с книжной обложки Серёжей. Иногда уже вслух. Пока правда шёпотом. Но называла. И разрешала ему всё. По ночам. Оправдывая свое развратное поведение тем, что “не будет же она с Серёжей драться, если он такой хороший врач, который физически ужасно сильный и, вообще, если ему надо”…
Да, про того детдомовского насильника Настя забыла. Какое тут может быть сравнение! Действительно забыла. Даже устыдилась за свою предыдущую идиотскую любовь. Что вообще-то хорошо. Хоть ка-кая-то гордость в человеке проснулась. Эх, попадись ей на глаза эта книжка с волшебным портретом раньше!… Сергей ведь её уже три года назад написал. Тогда же она и была издана. Ещё в Чечне её заду-мал. Чтобы с ума не сойти. На той войне. Там ведь ужас, через что пришлось пройти! Такого насмотрелся… Вот и затеял её писать. В целях самолечения. Долго не мог найти стиль. Пока не решил писать в лёгкой, чуть ли не шутливой манере. Как будто для младших школьников. В то время, как материал для неё он честно брал с натуры, ничего от себя не придумывая. Иногда даже и настоящие имена своих пациентов приводил. С их разрешения, разумеется.
Соседки не знали уже, как им реагировать на происходящее. Почти каждую ночь с Настей теперь повторялось одно и то же. Такое, что их пугало. Думали уже про Настю разное. Но скорую ей так ни разу и не вызвали. Мало ли психов ненормальных по этому нищему, забытому Богом городишке бродит. Что ж, всем скорую, что ли, вызывать?
А вот и московский поезд объявили. Приезжающие обычно у Насти ничего не покупали. Как правило – встречающие. Но в этот раз встречающих почти не было. Так, прошли к выходу на перрон человек десять. В общем, никто у неё ничего не купил. Вернувшийся к приходу московского поезда хозяин ларька расстроился.
Жиденький поток приехавших и встречающих скучно потёк мимо Насти к выходу в город. И никто в её сторону даже не взглянул. Никому её лекарства не понадобились. Все были здоровы. И Настя снова погрузилась в любимую книгу. Сначала она, обернувшись по сторонам, украдкой поцеловала улыбающегося ей автора в подбородок, а потом с головой утонула в мечтах. Немного неприличных, но ведь этого никто не видел… И так ей стало хорошо! Даже здесь – в этом вонючем вокзале. Так уютно сделалось. И тепло…
Его встречали трое. По одежде невозможно разобрать – кто такие. Дядя Костя не сказал, кому Сергей будет делать операцию. Да ему это в общем-то было без разницы. Иосиф по секрету сболтнул, что звони-ли из администрации президента. Просили, чтобы всё прошло как надо. Очень, сказали, полезный чело-век. Надо бы эту сволочь спасти.
Наверное, Сергея встречали люди губернатора. Больно уж дорого они были одеты. Или охранники ка-кого-нибудь вора в законе. Эти тоже теперь не в тренировочных штанах ходят. Короче, не поймёшь их. А и в самом деле – какая разница?… Сергей понял одно: оперировать придётся не гэбэшника. У них даже шестёрки ходят с такими рожами, будто их в кино пригласили сниматься. За версту всех этих самодовольных кретинов распознать можно. Господи, куда девался профессионализм? Хотя, кто сегодня пойдёт служить в эту подлую контору? Какой нормальный человек? В котором ночевала совесть и кто хотя бы из книжек что-то слышал про честь. И как там ещё дядю Костю терпят? Да, время порядочных людей про-шло. Их и раньше-то в конторе было – раз-два и обчёлся, а сегодня, когда эти шакалы оголодали и почувствовали вкус бесконтрольных денег, назад уже не сдадут. Есть что терять. Уже ни перед чем не остановятся. Страшно им это дело вставляет – власть. Похлеще героина. Новые дворяне, блин! Главное, ещё обижаются, когда их опричниками называют. Ей-Богу, бандиты благороднее будут…
Сергей шёл, не глядя по сторонам. Насмотрелся он уже на эти провинциальные вокзалы. Они и пахнут почему-то все одинаково. Ну а потом его мысли были уже не здесь. Всё ли у них там готово? Бестолковой суеты всегда больше, чем надо, а как перед самой операцией спросишь, какой наркоз даём, волосы на голове дыбом встают. Всё нужно самому контролировать. Совок!… Слава Богу, Ленка зарядила его вече-ром под завязку. Значит, всё гарантированно пройдёт удачно. Несмотря ни на что… Эх, сорвётся однажды девчонка! Совсем уже с катушек съезжает. Надо бы в следующий раз вместо неё на улице кого-нибудь словить. Нечего лениться. И вообще хорошо бы установить квоту: не чаще одного раза в десять дней. А то и в две недели. Не успевает же восстановиться. Врёт, что всё с ней в порядке. А сама известно, чего добивается. Жалко девку потерять. А к тому всё идет. Уже и сок забывает пить перед тем, как кормить начинает…
Прошли почти через весь вокзал. До выхода в город оставалась пара шагов. И тут Сергей остановился. Да не просто остановился, а встал как вкопанный. Словно наткнулся на невидимую преграду. Или наступил на мину. Сопровождавшие его амбалы переглянулись. А Сергей, погрузившийся в странное оцепенение, продолжал стоять с замёрзшим лицом, не двигаясь и, кажется, уже не дыша, как будто он и в самом деле со всего маху въехал физиономией в стеклянную дверь со всеми отсюда вытекающими…
Где-то через полминуты он очнулся и махнул своей свите рукой, дескать, всё с ним путём, ждите, мол, меня на улице, а у меня тут важное дело образовалось. И только когда бандиты вышли в город, он начал медленно разворачиваться. Осторожно, боясь спугнуть… всё не решаясь посмотреть… Но вот… с трудом… всё-таки поднял глаза… Прислушался к биению своего сердца. Ничего себе – пульс сто шестьдесят! Что ещё за фокусы?… Не думал, что может так остро на что-то среагировать. Хотя… Мишка, тот, наверное, и вовсе грохнулся бы сейчас в обморок.
Сергей нацепил на лицо маску “спокойного” безразличия и “смело” направился к аптечному киоску. Сердце продолжало лупить в горло так, что, казалось, его грохот за десять шагов могли расслышать посторонние люди. Впрочем, на вокзале никого не было. Только он и она…
Вот он подошёл. Как сумел – улыбнулся и спросил аспирин. Своего голоса он не узнал.
Настя не сразу оторвалась от книги. И откуда только он взялся на её голову, этот дурацкий покупатель? Какой ещё к чёрту аспирин? Все же в город вроде вышли… Подняла голову и, ясное дело, обомлела. Тут же спрятала глаза. Вернее, хотела их спрятать. А куда спрячешь такое? Они у неё наоборот широко открылись. Только уже ни на что не могли смотреть. И делались всё больше и больше. Того и гляди из орбит вылезут. Или вообще лопнут к чёртовой матери. Ещё ведь и брови домиком поднялись…
Словно во сне Настя встала, переспросила – чего тебе надо? – и через какое-то время (не поняла, че-рез какое) оказалась возле стеллажа, который был в шаге от неё. Прямо за спиной. Как слепая начала шарить руками. Аспирин нашла не сразу, хотя прекрасно и без маминой подсказки знала, где он лежит…
Захотелось кричать. Но глупо же вот так, на пустом месте разораться. С чего бы? Никто ведь на неё не нападал. И грабить не собирался. Ну и чего тогда вопить? А вот всё равно захотелось. Или, может, лучше что-нибудь сейчас разбить? Взять, к примеру, вон ту банку и грохнуть её со всей дури об пол. Только вот руки ватные сделались, а то уж потянулась было за банкой…
Сергей влез головой в окошко. Плечи застряли. А то бы он и весь туда к ней залез. Увидел на столике рядом с термосом и недоеденным бутербродом с докторской колбасой свою книжку. Сделал вид, что удивился. А может и правда удивился? Дотянулся до неё, взял и начал её разглядывать с таким выражением на лице, словно никогда её раньше не держал в руках. Настя обмякла и тоже, кажется, перестала дышать, как минуту назад Сергей.
Момент перекладывания аспирина из одной дрожащей руки в другую и тоже дрожащую для обоих остался за кадром. В слепой зоне, как сказал бы Миша. Очевидно, эту серию накрыло экстренное выступление по телевизору президента РФ. Или ураганом снесло с крыши вокзала телеантенну… Стоп, а откуда здесь взяться урагану? Бред какой-то… В общем, сцена передачи лекарства в памяти не отложилась. Ни в её, ни, что странно, в его. Он как бы должен был устоять на ногах. Мужчина всё-таки. Это ей простительно. Она же – девочка. Не ему.
Как бы то ни было, пришло время расплачиваться, раз сознание, пусть и рваными, какими-то отвратительно укачивающими картинками из непонятно чьего детства стало к обоим возвращаться. К Сергею во всяком случае оно вернулось. Взрослый всё-таки человек. Офицер. Боевой орден имеет.
Вот он достал из кармана сторублёвку. С самым честным видом, без всякой задней мысли протянул её Насте, форма и размеры глаз которой начали постепенно возвращаться к своим изначальным биологическим параметрам. Разве что зрачки по-прежнему оставались расширенными. Словно в них накапали какой-то сильнодействующей дряни, чтобы посмотреть глазное дно.
Настя машинально взяла купюру, сложила её вчетверо и почесала ею свою пылающую щёку. Потом развернула денежку и стала подслеповатыми глазами смотреть сквозь неё, для чего подняла её повыше. Несколько секунд, глядя в бездну, она тупо “рассматривала” банкноту. И всё твердила себе, что в обморок падать никак нельзя. Потому что это некрасиво. Вдруг ещё платье задерётся. А у неё колготки с дыр-кой. Дырку она позавчера заштопала, но видно же, что там была дырка. Опять же головой можно стукнуться. И так уже дура, каких мало, а тут и вовсе полной идиоткой станет…
Захотелось попить. Всё равно – чего. Можно и чаю из термоса. Он, правда, горячий… Ну тогда про-сто воды. Она холодная. Но где ж её взять?… А он живьём ещё красивее… Серёжа миленький!… И губы у него совсем другие. Врёт всё фотография! Нарочно его портит. Сволочь! Вовсе они не узкие, а какие надо. И вообще, лучше бы сейчас присесть…
Но Настя не села, потому что не увидела стул. Почему-то ей показалось, что его здесь нет. И она снова принялась “разглядывать” сторублёвку.
Пошла третья минута этого циркового представления… Наконец, у Насти в голове что-то щёлкнуло. Она не то, чтобы очнулась, но как-то смогла нащупать кассу, открыла её и начала шлёпать пальцами по клавишам аппарата. Щёки и уши горели. Ещё через какое-то время, не зная, куда смотреть, чтобы не выглядеть совсем уж кретинкой, и понимая, что зареветь прямо сейчас ни в коем случае нельзя, а надо каким-то образом дотерпеть до общаги, а там!… она принялась отсчитывать сдачу… с пяти тысяч рублей!
Тут уж и Сергей сообразил, что надо взять себя в руки и начать как-то выплывать на поверхность, пока они оба не захлебнулись. Что-то в себе выключил, кисло улыбнулся (приветливо не получилось) и вежливо указал Насте на ошибку. На её крик прибежал хозяин. Откуда он взялся – неизвестно. Настя была в полной уверенности, что его в палатке нет. Оказывается, был. Всё бы ничего, да только Настя уже про-била чек. И, стало быть, аппарат зафиксировал поступление в кассу пяти тысяч рублей. Это же катастрофа! Кавказец истошно завизжал и… наткнулся на взгляд Сергея. Казалось бы, ничего страшного в глазах заезжего гостя не было. Только хозяин ларька от этого незлого взгляда вдруг сделался пластилиновым. И очень испуганным. А ещё он перестал дышать. Совсем! Не так, как недавно забыли дышать Настя и Сер-гей. А всерьёз и надолго. Главное, кавказец понимал, что он сейчас не дышит, а поделать с этим ничего не может: что-то в нём разучилось это делать. Но ведь так же и задохнуться можно в самом деле!…
Сергей понял, что и здесь он перегнул палку. Что-то он вообще сегодня нервный. Что, конечно, не-правильно. Работа предстоит трудная, ещё чёрт знает, какие сюрпризы ожидают его через час, вдруг выяснится, что анестезиолог пьян или по операционной бегают крысы, а он тут такое себе позволяет…
Подействовало. Сергей и сам начал потихоньку приходить в себя, а вдобавок и плохо выбритого владельца аптечного ларька спас от верной смерти. Тот ведь уже синеть начал.
– Больше не будешь озоровать, мамочка?, – ласково осведомился Сергей у шумно задышавшего альфа-самца, не уточняя, что именно он подразумевает под озорством. Впрочем, хозяин аптеки и так сообразил, чего в этой жизни он больше делать не должен. Никогда! И, конечно же, не будет.
– Ни-ни!, – фальцетом пропищал он и стал гладить Настю по голове. Словно она была его дочкой. Которую он любит до невозможности.
– Смотри у меня, – с ещё большей нежностью в голосе проговорил Сергей. – Узнаю, что безобразничаешь, обижусь и вернусь.
В этот момент в вокзал кто-то вошёл. Оказалось, что это один из встречавших Сергея. Пришёл его поторопить. А может услыхал испуганный крик Насти и пришёл узнать – в чём дело.
– Какие-то проблемы, братан?, – вылил он на несчастного хозяина аптечного киоска целое ведро человеколюбия, попытавшись при этом наклеить на своё лицо максимально приветливое выражение. Не очень, впрочем, у него это получилось.
Кавказец сделался ниже ростом и стал готовиться к смерти. Ничего в ответ не сказал. Элементарно не смог этого сделать. Кажется, собрался напоследок заплакать. Очевидно, в отличии от Сергея, он понял, с кем имеет дело. Узнал бандита.
– Ты до которого работаешь?, – спросил Сергей Настю.
– До семи, – прошептала девушка.
– Ну, до семи я точно успею. Только смотри – никуда не уходи. Я за тобой прямо сюда приеду. Где-нибудь поужинаем. Не против?
– Я пельменную знаю… Здесь рядом… А ты точно придёшь?
– Слово офицера.
Что с Настей творилось в последующие часы, мы описывать не будем. Никогда ещё мужчина за неё не заступался. А это был не просто какой-то там мужчина. Это был ОН!…
В семь часов Сергей не появился. И в половине восьмого его так же ещё не было. В восемь часов Настя поняла, что сейчас она отравится. Прямо здесь и сейчас. Начала уже соображать – чем. А с виду была спокойна.
И тут в вокзал влетел он! С розами. Травиться Настя передумала. Сразу. И сделалась горячей. Вез-де… А ещё у неё закружилась голова.
Она впервые ехала в таком шикарном автомобиле. Что такое мерседес S-класса она, разумеется, не знала. Но поняла, что это ужасно дорогая машина. И что, когда она будет рассказывать соседкам по ком-нате, на чём катал её сегодня знаменитый московский доктор из книжки, ей, конечно же, не поверят.
Когда Сергей сказал, что ужинать они будут не в пельменной, и поэтому едут сейчас покупать Насте подходящее для ресторана платье, она чуть не заревела. Понимала, что все магазины в этом городишке уже давно закрыты. Но плакать ей захотелось не от того, что Сергею не удастся купить платье. Плевать ей на какое-то там платье! Слёзы подступили к глазам от того, что розы пахли так волшебно, а ОН сидел совсем близко и на поворотах их колени уже два раза нечаянно соприкоснулись.
Магазин, что удивительно, оказался открытым. Хотя на двери и было написано, что работает он до семи. – Волшебство – сказала себе Настя. – Вот, начинается…
Все продавщицы также оказались на месте. Лица у них были такие, как будто им только что пришлось сдать норму по бегу на триста метров. Или как будто они все дружно выпили залпом по три стакана красного вина. Сергей с Настей были единственными покупателями. Ну, ещё охранник, который утром чуть не до смерти напугал хозяина аптечного ларька, вошёл в магазин вслед за ними и уселся на стул у входа, предварительно заперев своим ключом дверь изнутри. Продавщицы, изображая радость, неуклюже засуетились.
Скоро выяснилось, что ни одно из предложенных платьев Сергею не нравится. Продавщицы запаниковали. Выражение на их лицах было такое, словно им сказали, что на каждую из них за растрату завели уголовное дело. Выход, однако, нашёл сам же Сергей. Он показал рукой на платье, которое увидел ещё с улицы – в витрине. Собственно, подходя к магазину, ты только его и видишь. Оно было надето на манекен, томно разглядывавший своими блудливыми целлулоидными глазами всякого, кому выпало счастье пройти мимо этого шикарного магазина. Но тут случился первый конфуз. Дело в том, что у платья не оказалось ценника. То есть два года назад он на нём висел. Точно! И продавщицы даже примерно помни-ли, сколько оно стоит. Но поскольку за прошедшие годы его не то, что не купили, а никто даже не рискнул его примерить, ценник с него сняли (чтобы недемократичной ценой не отпугивать от магазина потенциальных покупателей), и он куда-то запропастился. Убирать платье с витрины, однако, не стали. Зачем же убирать единственный истинный товар известного брэнда? (Всё остальное привозилось сюда из Турции.) Пусть глаз трудящегося бесплатно радуется, наслаждаясь прекрасным. Вот прохожие на него и любовались. А не покупал его никто по понятной причине: стоило это платье как небольшой автомобиль. Корейский, а может даже и немецкий. Но точно не наш.
Итак: умопомрачительное итальянское платье из Милана. Дьявольски, возмутительно, вызывающе красивое! И цвета редкого – нежно-ванильного.
Продавщицы затравленно переглядывались, готовясь к самому худшему. Одна из них даже нечаянно всхлипнула. За ней вторая. Нервы… Бандит, сидевший у входа, миролюбиво покашлял. Продавщицы приободрились и кинулись искать ключ. Все вместе кинулись. Не сразу, но нашли. О чём и возвестили радостными восклицаниями. Витрину вскрыли, чуть не выдавив при этом стекло внутрь аквариума, залез-ли в него с ногами и, не особо миндальничая, содрали с искусственной девушки платье, от чего она в своей бесстыжей наготе сделалась совсем уж неприличной. Витрина опустела. Как будто в магазине начался ремонт. Так что и нечего сюда ходить.
Отчаянно сопротивляющуюся и чуть не плачущую Настю силой заставили снять пальто и, отобрав у неё сумку, под руки увели в примерочную. После чего продавщицы забегали по магазину с ещё большим энтузиазмом. Туда-сюда, туда-сюда…
Выпустили Настю из кабинки минут через двадцать. Она была без очков, несчастная и вся пунцовая. Сергей не сразу понял – почему. Догадался лишь когда увидел, что именно одна из продавщиц прячет у себя за спиной: Настины стоптанные башмаки и её простенькое бельё. Такое девушки надевают, когда точно знают, что им не придётся сегодня проходить медосмотр. Когда, теоретически может быть и меч-тая о всяких там романтических приключениях, уже не особо на них надеются…
Да, ванильное платье предполагало наличие другого белья. А точнее – почти полное его отсутствие. Мыслимое дело – вырез чуть не до пупа. А ещё ведь и туфли на высоком каблуке! Да в них убиться можно!…
Тут даже бандит присвистнул. От неожиданности. И привстал со стула. Такое превращение!… Сергей тоже поднялся. Неудобно как-то было сидеть, когда тебе такое кино показывают… Прямо ведь золушка. Не очень соображая, что и зачем он делает, Сергей вынул из кармана телефон. Фотографию сделал машинально. Не прицеливаясь. Но снимок получился просто шикарный. Без шуток: на редкость удачный вышел кадр. Причём с первого раза.
В ресторане Настя тоже оказалась впервые. Сегодня в её жизни вообще многое случилось впервые. Да почти всё! Чего уж там. Когда-то давно, ещё в детдоме, случались моменты, когда на неё обращали внимание. К примеру, когда совсем ещё ребёнком она работала уборщицей в аптеке. И потом, когда её девственность один важный бандит купил у заведующей детдомом за десять тысяч долларов. А лишили её этой самой девственности совершенно бесплатно три плюгавых недоноска из того самого детдома. Ну, то есть не совсем бесплатно. Двое из них заплатили за полученное ими удовольствие. Причём по полной. Самую большую цену они заплатили. И вот опять. Все эти продавщицы. Которые час назад смотрели на Настю одновременно с завистью и презрением. А ещё шампанское… Настя, конечно, предпочла бы вы-пить водки. Но постеснялась об этом сказать. А Сергею не пришло в голову спросить.
От шампанского проголодавшаяся Настя быстро опьянела. И наконец-то перестала поправлять платье. Более того, ей вдруг сделалось приятно и даже весело от того, что Сергей видит её грудь. А вот то, что на неё нагло оборачиваются посторонние мужчины, сидящие за соседними столиками, ей было не очень приятно. Она же не им показывает свою грудь. Вот гады!… Но главное, он сидел рядом с ней. И так близко! Взаправду, а не во сне. И уже два раза коснулся её руки. А когда он снова нечаянно толкнул её под столом коленом…
Вот только зачем он всё время говорит про какого-то Мишу? Какое ей дело до его знакомых?! Или пусть даже брата. Да кто б он ни был, ей всё равно не интересно про него слышать!… И потом, кто такая Лена? То есть?!… Что значит – они вместе живут?! Да наплевать Насте на то, что Лена несчастная! Мало ли несчастных девчонок вокруг… Что?… – А вот это как раз хорошо, что жениться они не собираются. Очень хорошо! Как это?… Что значит, спят в одной постели?! Если не собираются… Несправедливо это!… Пускай она забудет моего Серёжу! И больше его не хочет. Пусть она даже не прикасается к нему. Ишь, чего придумала! Хитрая какая. Да кто она такая!… Вот и хорошо, что она на всех мужчин злая. Очень даже замечательно! Пусть она и дальше продолжает их не любить. Вот именно, пусть живёт как хочет! Причём здесь мой Серёжа?! Пусть убирается из нашей кровати! Вот, правильно, пусть уходит жить в комнату этого Миши. И спит с ним, сколько ей влезет! Что? Не живет больше с ними? А как же? Где? На море? Эх, везёт некоторым! Я тоже хочу. Никогда не была… Вот пусть она в его комнате и ночует, раз там тоже есть кровать. Что значит – пахнет фиалками? Я тоже умею… Как это кормит? Разве так бывает?… А почему надо уезжать прямо сегодня? Кто это позвонил? Какая ещё работа? Завтра же суббота… И потом – на чём уезжать? Поезд ведь только завтра днём. Другого до Москвы нет. Как это? Что, прямо этим летом? Правда, на море? Кто же мне отпуск летом даст? – Самая торговля…
Когда Сергей подвёз её к общежитию, поцеловал в щёку и уехал, Настя сделалась совсем несчастная. Во-первых, она хотела не в щёку. В губы хотела. И чтобы не один раз. А он, дурак, не понял. Может, не решился? Во-вторых, действие шампанского кончилось, а водки в комнате не оказалось. И магазины дав-но закрыты. В-третьих, когда она в своём ситцевом халатике вернулась в комнату с зубной щёткой в руке, то с ужасом увидела, как соседки по очереди примеряют её платье. Эти коровы!… Конечно, наорала на них и платье отобрала. А туфли спрятала в коробку. Наглые какие!… Нет, главное, ещё чем-то недовольны! Нельзя чужие вещи брать. Тем более без спросу. И ничего она не жадная!…
________________________________________
Тремя часами ранее, примерно в тот момент, когда Сергей в первый раз налил в Настин бокал шампанского, Лена вышла из института. Уже стемнело. Припозднилась. Куча этих дурацких, никому не нужных бумаг! Когда больных лечить? Совсем они обалдели в этом Минздраве?! И опять в чёртовой маршрутке трястись… Ну и сволочь – Мишка! Это ж надо – отобрать у них машину… Пусть сам себе покупает! Гад… Да плевать мне на то, что у него горе! А у меня что – праздник, что ли?! Тварь, ворюга!…
Ждать маршрутку пришлось двадцать минут. Чёрт, и опять ехать стоя?! Нет, всё! – Пора на Серёжку конкретно наехать. Хватит уже! Нет денег на мерседес, пусть хоть какую купит. Невозможно же так…
Маршрутка приехала грязная и уже переполненная. Лена чуть не заплакала. Поняла, что в эту она не сядет. Элементарно в неё не влезет. А следующую ждать… Резко развернулась. Возмущённо задрала глаза к небу, будто желая призвать Господа к ответу за все незаслуженные в её адрес унижения с Его стороны. Ну, или просто посмотреть Ему в глаза. И сказать Ему в эти Его бессовестные глаза всё, что она о Нём сейчас думает. И о Мишке, подло укравшему Серёжин мерседес. И о… Но не сказала… Метнулась обратно. Ворвалась в институт. Чуть не вышибла плечом стеклянную дверь. Охранник, с трудом её узнавший, так она изменилась, в ужасе отшатнулся. Еле увернулся от этой бешеной фурии. Дьявол, лифт уже не работает! Электричество экономят, суки!!… Матерясь и перепрыгивая через ступеньки, Лена понеслась вверх по лестнице. Сорвала с себя пальто. Сумку она швырнула на пол ещё раньше – где-то между третьим и четвёртым этажами. Перед дверью на крышу остановилась, чтобы успокоить дыхание. Поправила волосы. Осторожно толкнула дверь.
– Эй, психованная! Закурить не будет?
– Чего?…
– Улыбнуться, говорю, слабо?
– Чего?…
– Да ты ещё и глухая, блин! Кто ж с такой кислой рожей с крыши сигает?
– Я… А что, нельзя?
– С такой постной – конечно нельзя. Как-то это несерьёзно. Подумай, что люди скажут. У нас тут солидное учреждение.
– А с какой рожей нужно прыгать?
– Стой, не двигайся, сейчас покажу, с какой надо.
Всё это время Лена медленно продвигалась к краю крыши, на котором стояла босая девушка в мед. халате.
– Так как насчёт сигаретки?
– Я не курю.
Ухватив одной рукой самоубийцу за грудки и изо всех сил дёрнув чуть не порвавшийся мед. халат на себя, Лена другой со всего маху залепила девушке пощёчину.
– Да я тоже некурящая, идиотка!
Через полчаса они уже основательно накачались. Сидели, обнявшись, на смотровой кушетке в Лени-ном кабинете и пили коньяк прямо из горлышка. Приканчивали уже вторую бутылку. Закусывали шоколадкой.
– А если бы кто увидел, балда?
– Он ещё сказал, что я… И чтоб вещи свои забрала…
– Ну и пошёл он, козёл!…
– А у тебя есть кто-нибудь?
– Никто мне больше не нужен… А хочешь, у нас с Серёжкой живи. Он против не будет. Тем более пустая комната имеется. Там раньше один гад жил. Ворюга. Ненавижу! Ты чего делаешь, дура?!
Спасённая самоубийца сначала чуть не грохнулась с кушетки. А, когда Лена каким-то чудом её словила, она свою спасительницу поцеловала. Прямо в губы. Да при этом ещё и за шею обняла. Может, за-тем, чтобы не свалиться с кушетки.
– Поаккуратнее, чокнутая! Я вообще-то не лесбиянка.
– Я тоже.
– Тебя хоть звать-то как, чудо?
– Юля.
– Ну так что, теперь, что ли, мой черед тебя… в ответ целовать?…
– Ага, давай…
– Только смирно сиди. Да не икай ты! Напилась что ли? И не трогай меня руками, извращенка!
– Чего это? Что хочу, то и делаю…
Хорошая в Мишиной комнате кровать. Большая. И очень удобная. Обе на ней поместились. О том, что они вытворяли перед этим в ванной, мы рассказывать не будем…
А утром приехал Сергей. Его вообще-то не ждали. Ведь ещё только суббота. Опять же Лена элементарно не была в курсе того, что накануне вечером директору института позвонили “откуда надо” и вежливо попросили прооперировать одного блатного хмыря. Срочно… … …! (Три матерных слова.) И чтоб лучший эту скотину резал!!… (Ещё одно нехорошее слово.) Директор сделал под козырёк. И позвонил Сергею. Очень этот звонок расстроил тогда Настю.
Водитель, который привёз Сергея, обратно уехал на поезде. Бандитский мерседес остался у подъезда. Подарок за хорошо сделанную работу.
Сергей, увидев на кухне Юльку, на которой была надета его рубашка и больше ничего, ругаться не стал. Но, конечно, обалдел. Не то, чтобы он не ждал от Ленки чего-то подобного… Хотя, может, и не ждал. Впрочем, он и не особо удивился. Нашёл такой экстравагантный фортель с её стороны вполне даже логичным. И плевать на то, что станут говорить на работе! Не их собачье дело! Главное, чтобы этой психопатке полегчало. Лишь бы она, наконец, успокоилась и снова захотела жить. А то ведь, как начинает его кормить… Это больше напоминает суицид. Всякое желание отбивает. Желание работать – имеется в виду. Может, забудет уже про своего…
О мерседесе Сергей из осторожности писать Мишке не стал. А вместо этого послал ему на электрон-ную почту фотографию Насти в ванильном платье. При этом ничего на словах не добавил. В ответ тут же получил гневную отповедь, полный текст которой мы приводить не будем из цензурных соображений: больно уж много в ней плохих слов. Смысл её, однако, передать можем. В эсэмэске говорилось, что это ни разу не умно – делать такие подлые вещи. Что пора бы уже научиться хоть немного уважать чужие чувства. Даже такие, каких он, Серхио, никогда не испытывал, а потому и не в состоянии их постичь. Потому что он – тупое бревно и самодовольное животное. И надо уже, наконец, начинать потихоньку взрослеть. Пора завязывать с играми! Не дети.
Лена машине ужасно обрадовалась. Три раза бегала смотреть на неё с балкона. Наспех покормила Сергея завтраком, сама вызвалась отвезти его на работу, велела Юльке быстрее одеваться и вести себя в машине прилично. Завезли Сергея в институт, с удовольствием его там бросили и до вечера катались по Москве. Вели себя эти две дуры в высшей степени непристойно: целовались всякий раз, когда светофор зажигался перед ними красным светом. А потом хохотали как две сумасшедшие идиотки. До следующего светофора. И как только их не забрали в милицию?… А ещё Лену ужасно развеселила мысль, что Мишка, узнав, какая у них завелась тачка, теперь точно сойдёт с ума от зависти. И может даже повесится. Разве можно сравнить шестилетний четырёхглазый Е-класс, пусть даже очень хороший, с новым, этого года выпуска S-классом? Да ещё с таким шикарным кожаным салоном! – Конечно же нельзя. Опять же эта тачка в два раза дороже. Точно изойдёт слюной и вконец спятит. Ну и не жалко его совсем! Так ему, ворюге, и надо.
________________________________________
В Москве всё было просто здорово. А вот у Насти случилась настоящая беда. Соседки, возмущённые и, надо сказать, справедливо возмущённые её антисоциальным поведением, решили девчонку проучить. Как это за что? Нет, ну тут-то что может быть непонятного? Это как бы все уже должны были понять. – Ты где живёшь, скотина?! – Правильно, в общежитии. В самом лучшем, между прочим, общежитии этого замечательного города. Где всего по четыре человека в комнате живёт! И где уборные с умывальниками имеются на каждом этаже. А на первом так даже и душевая есть, которая открыта не по субботам, как в других общагах, а почти каждый день. Когда есть горячая вода. Иначе говоря, тебя в образцовое общежитие, гадину, пустили жить. В самое что ни есть высокой культуры заведение определили… И что отсюда следует? – Вот именно: что здесь всё общее. Есть у тебя бутылка водки – не жмотись, ставь её на стол и молча иди за стаканами. Притащила воблу или трёхлитровую банку пива – то же самое. И нечего корчить из себя умную! Очки ещё надела, тварь! Книжки она умные читает…
Розы Насте подстригли уже на следующее утро. В качестве предупреждения. Поплакала, конечно. Но не вняла. Так и не разрешила соседкам мерить своё ванильное платье. И туфли не позволила надевать. Ладно: у туфель на третий день отломали каблуки. А платье, которое она прятала в чемодане, оттуда добыли и изрезали в лоскуты. Чтобы знала, как вести себя с порядочными людьми из рабочего класса. Чтобы помнила, кто она есть и не отрывалась от дружного товарищеского коллектива. И пусть скажет спасибо, что башку у её куклы не оторвали. А то ведь уже и такая мысль приходила соседкам в головы. Больно уж она их расстроила.
Когда Настя увидела, во что превратились Серёжины подарки, с ней случилась немая истерика. То есть она не стала кричать. И не дралась. А как раз наоборот – замолчала. Даже не плакала. Просто легла одетая на свою койку поверх покрывала и сказал себе, что будет сейчас умирать. Тем более, что Серёжа уже три ночи ей не снился. Наверное, познакомившись с ней живой, да ещё как следует разглядев её при дневном освещении, в ней разочаровался. Она ведь совсем не умеет ходить в туфлях на высоком каблуке. Заметил, наверное… К тому же у него в Москве имеется какая-то Лена, с которой он каждую ночь ложится в кровать. В общем, горе.
Часа три она так пролежала. Но не умерла. Не успела. Потому что в комнату без стука стали заходить люди. Много народу. Первой ввалилась заведующая общежитием. Она была вся красная и очень толстая. Комиссия что ли нагрянула? Следом за ней в комнату просочилась комендант и по совместительству кастелянша общаги. Тоже вся растрёпанная и тоже не худая. – Точно, – решила Настя, – комиссия. – Наконец, в комнату вошли незнакомые ей серые люди. Настя от страха не смогла сосчитать, сколько их было. А у них же в комнате кипятильник! Прямо на столе открыто лежит. И пустые бутылки из-под вина на полу. Под столом. И водочные. Возле батареи… В общем, караул! Попалась. Облава… – Точно вы-прут, – сказала себе Настя, сделала грустную мину и приготовилась врать. Не охота ведь ночевать на улице…
Поднялась с постели и нетвёрдым, задрожавшим от страха голосом пролепетала: – “Это всё не моё. Я ни в чём не виновата.”
Делегация, однако, явилась к ней в комнату не за тем, чтобы покарать нарушительницу внутреннего распорядка социалистического учреждения высокой культуры быта. Напротив, напустив на себя благостный вид, какая-то важная дама, похожая на варёную камбалу, фальшиво-ласковым голосом начала говорить ей про какую-то очень хорошую новость. И что она просто-таки счастлива этой благой вестью с Настей поделиться. Она и ещё что-то говорила. Из чего Настя поняла только то, что в общежитии ей точно не жить. Решила уже заплакать, чтобы её пожалели и прямо сейчас на улицу не прогоняли. Но слеза из неё как назло не пошла. Должно быть предыдущее горе (туфли, платье и то, что Серёжа уже три дня не приходил по ночам её любить, в общем, всё вместе), перекрыло в её организме все обычные человеческие чувства, заблокировав даже умение когда надо зареветь. Катастрофа. Всё происходило как в тумане.
А вечером в комнате дым стоял коромыслом. Шла большая пьянка. Настя истратила на неё весь свой позавчерашний аванс. Девочки сегодня искренне Настю любили и дружно пили за её здоровье. Пили много. И вино, и водку, и пиво. А потом громко пели не очень приличные песни. Приличные, впрочем, тоже пели. Но таких было меньшинство. А ещё они требовали от Насти не забывать подруг – писать. И целовали её. Говорили, что Настя счастливая. Что ей страшно повезло. Не как им всем, несчастным и отверженным. От кого или от чего отверженным – не уточнялось. Но слово это повторялось часто. Со слезами. Потому что оно вызывало желание немедленно выпить до дна. Что это слово значит – никто не знал. Должно быть что-то очень хорошее и жалостливое. Это Настя его случайно ввернула. В какой-то книжке прочла. Про изрезанное платье, туфли и розы никто не вспоминал.
Утром не очень трезвая Настя уже сидела в поезде. Она уезжала из этого города. Навсегда.
Ехала она долго. Не очень понимая, куда и зачем везёт её этот страшный поезд. И не веря тому, что всё это случилось с ней на самом деле. Боялась, что к ней сейчас подойдёт проводник, больно схватит за ухо и скажет, что это не её билет, что не она должна сидеть в этом хорошем вагоне, где подают чай в стаканах с мельхиоровыми подстаканниками, и что она, вообще, обманщица. А может и хуже того – воровка. Так что её следует поскорее сдать в милицию. Или отправить обратно в детский дом в областной центр, где она будет мыть полы за суп с лапшой и ночлег. Или в сумасшедший дом, где ей самое место…
Когда поезд привёз её туда, где было непривычно тепло и пахло совсем не так, как на том вокзале, где ещё позавчера она целовала на своём рабочем месте Серёжину фотокарточку, Настя сказала проводнику, что никуда отсюда не уйдёт, а поедет обратно. Потому что всё это неправда. Потому что не может такого быть. На что проводник сказал хорошо и просто – что позовёт сейчас милицию. И сработало: Настя милицию боялась. Бандитов не боялась, а милицию – очень даже.
Пальто ей пришлось снять и нести его в руке. Потому что здесь было так тепло, что под платьем она вся вспотела. А ещё у неё был чемодан. Идти к автобусной остановке, когда обе руки заняты, было не удобно. Но куда ж деваться…
Автобус вёз Настю недолго. Минут пятнадцать. Но она странным образом умудрилась за это короткое путешествие успокоиться. И даже немножко вздремнуть. В поезде она ведь совсем не спала – психо-вала. Когда выходила из автобуса, про чемодан забыла. И он уехал без неё. Настя, естественно, расстроилась, потому что в чемодане лежали две тысячи рублей денег, книжка с Серёжиной фотографией, кукла, мамина фотография, останки ванильного платья и её любимые кассеты. Хорошо хоть бумажка с адресом лежала в кармане пальто, которое она, слава Богу, в автобусе не оставила.
Настя три раза спрашивала, куда идти, и ей три раза говорили, что вон же – её дом. Слепая, что ли? Подойдя к нему и прочитав на нём номер, она долго топталась возле него, а потом ещё раз спросила какого-то мужчину – точно ли она пришла туда, куда ей нужно. Вот он – адрес, написан на бумажке. Но мужчина ей не ответил. Потому что ему вдруг стало плохо. Он весь нехорошо покраснел, и глаза у него сделались бешеные. Он даже хрюкнул, как хрюкают, когда давятся или хотят расплакаться. Как будто Настя его чем-то напугала. Или обидела. А потом он и в самом деле заплакал, набросился на неё, ну, то есть обнял её, три раза обозвал Ларой и сказал, что никуда её больше от себя не отпустит. Что не позволит ей снова умереть. Настя ужасно испугалась, хотела закричать, чтобы прохожие её спасли, но мужчина не стал её бить и вообще ничего плохого с ней не сделал. Тогда Настя решила, что это просто псих, каких много ходит по улицам нашей замечательной Родины. Но псих безобидный. И вырываться перестала. Подождала, когда он немного успокоится, перестанет с ней неприлично, на глазах у всех, обниматься и целовать в лицо. Это был Миша.
После обеда к Мише на квартиру привезли Настин чемодан. Перед этим он куда-то позвонил, пред-ставился и сердито закричал в трубку, что натравит сейчас на того недоумка, с которым разговаривает, КГБ. Ему быстренько тот чемодан и привезли. Настя сидела на его кухне тихая, пила уже третий стакан чая с сушками и не переставала удивляться. Последние дни она часто впадала в состояние крайнего изумления. То, что с ней происходило, было самой настоящей сказкой, верить в которую было одновременно и сладко, и страшно. Потому что все волшебные сказки известно чем в реальной жизни, где смотрят телевизор и ходят на работу, заканчиваются. Полной катастрофой они заканчиваются. Разочарованием, а бывает, что и нежелательной беременностью.
Начнём с квартиры. Не с Мишиной, а с той, что в доме напротив. На четвёртом этаже. Ведь тот дядь-ка, который приезжал когда-то в их детдом, но так никого и не удочерил, на самом деле дочку для себя выбрал. И ею оказалась Настя. Наверное потому, что она единственная не ждала от него этой божеской милости. Только вот он, когда вернулся домой, вдруг заболел, а может и когда к ним в детдом приезжал и никого из девочек, которые ходили перед ним в купальниках, не выбрал, уже про свою болезнь знал. … Короче, писать о том, кого выбрал, он заведующей детдомом не стал, хоть и обещал, а вместо этого по-тихому отписал Насте в завещании свою двухкомнатную квартиру. Ну разве не сказка? – Собственная квартира!… Миша уже сводил Настю на неё посмотреть. После того, как опять же куда-то позвонил, снова на кого-то наорал и сказал, что ему плевать на то, есть у них там кто из начальства или нет, но до понедельника он ждать не намерен, и опять же пообещал напустить на их воровской притон КГБ. Причём напустить его немедленно. С ордером и пистолетами. Короче, ключ от Настиной квартиры и все необходимые бумаги к нему на квартиру привезли через полчаса.
Ещё одно чудо, – поменьше, чем с тем дядькой и его завещанием, но всё равно настоящее чудо, – заключалось в том, что окна квартир, Настиной и Мишиной, оказались напротив. Можно было даже, стоя на балконах и не напрягая голос, переговариваться. У неё, находясь на четвёртом этаже, а в Мишином случае – на третьем. В Мишиной квартире потолки выше, вот и получилось, что её четвёртый этаж оказался на уровне Мишиного третьего.
Миша сказал, что это всё Серёгины проделки. Наверняка! И дядька с завещанием, и балконы напротив. Напился поди из Ленки фиалкового запаха и наколдовал, мерзавец. А вообще-то Серёга Лену не лю-бит. Он вообще никого любить не способен. Так, пожалел девчонку. У неё какие-то неприятности были. Вот он и приютил её. А мозги у неё точно не в порядке. Вернее, у них обоих они набекрень. Впрочем, у кого они сегодня в порядке?…
То, что Миша постоянно и как-то обидно обзывал своего брата, – то гадом, то Серхио, то ещё как, – Насте, конечно же, не нравилось, а вот то, что Серёжа Лену не любит, и то, что это он наколдовал для Насти всё это волшебство, слышать ей было приятно. Когда она об этом думала, с ней случалось пример-но то же, что испытываешь в парикмахерской, когда добрые посторонние руки начинают копаться в твоих волосах.
Когда Настя увидела на письменном столе свой портрет (уже в рамочке), тот самый – в ванильном платье, у неё зачесались глаза, потому что она вспомнила, где, когда и, главное, кто её сфотографировал. Она даже запах того магазина вспомнила. И как они потом катались в машине. И шампанское в ресторане… Настя в тот момент каким-то чудом умудрилась не разреветься. А вот когда вечером Миша поиграл ей на виолончели, после чего накормил её лапшой с говядиной и напоил сладким и крепким вином, тут уж её прорвало. Да, нервы…
Всю мебель (и, главное, кровать!) Мише клятвенно пообещали сделать за выходные, привезти в Настину квартиру и бесплатно собрать в понедельник. Потому что старая мебель, которая была в той квартире, оказалась негодной, и её всю пришлось выбросить. Вот почему Настя до понедельника жила у Миши. Не на голом же полу ей спать. Сначала она, естественно, отказывалась. Можно подумать, ей никогда не приходилось спать на полу. Это же – её квартира. Собственная! Да она в жизни не спала в комнате, в которой было меньше четырёх девочек. А тут – вообще же никого! Так что ей сразу захотелось пере-ехать к себе. В первый же день. Тем более, что после того, как какие-то помятые мужики, на которых Миша, как всегда, сердито накричал, вынесли мебель, в квартире нужно было всё мыть и приводить в божеский вид. Но Миша сказал, что постелет ей в Серёжиной комнате и беспокойства ей никакого не будет. Кровать там не огромная, но ей, сказал, будет удобно. У Насти в животе сразу сделалось горячо. Ведь на той кровати спал её Серёжа. И она, разумеется, согласилась.
Любимый пришёл в первую же ночь. Сказал, что платье – это сущая ерунда и нечего из-за таких пустяков убиваться. – Другое, – сказал, – купим. – А вот не то, чтобы детская, но просто не очень широкая Серёжина кровать для двух взрослых, да ещё таких беспокойных, оказалась тесной, её вначале расстроило. Впрочем, им и в такой было хорошо. Как-то уместились. Никто на пол не свалился. Да просто замечательно им было! После недельной-то паузы. Настя ведь от отчаяния уже начала с ума сходить. Ужас, что с ней в эти страшные дни творилось. Дошла до того, что засомневалась, – а стоит ли вообще жить, если Серёжа её больше не хочет? Да, весёлая выпала неделька. Никому такой не пожелаешь.
На следующий день он к ней снова пришёл. Вернее, следующей ночью. И сказка продолжилась. Такой счастливой Настя ещё никогда не была. А через неделю, когда она уже перебралась в свою квартиру, до зеркального блеска всю ее вылизав, словно собралась в ней зубоврачебный кабинет открывать, да ещё по объявлению в местной газете недорого купила почти новый холодильник, Миша устроил её на работу. В хорошую аптеку. В самом центре. Прямо на центральной площади! Это уже не какой-то там вокзальный ларёк. Аптека может и не самая большая в городе, но тут уж выбирать не пришлось: место нашлось толь-ко в ней. И то, если бы не Мишины хлопоты, чёрта с два Настю туда взяли бы. Больно много желающих было там работать. И претендентки на многое были согласны. Да почти на всё! Настиной сменщице, Наташе, к примеру, пришлось заплатить за своё место весьма высокую цену. И до сих пор она её платит. Два раза в неделю. Слава Богу Насте не довелось близко познакомиться с владельцем аптеки. По Миши-ной просьбе ему позвонили из мэрии и сказали, что, если он, кобелина, позволит себе с новенькой чего лишнего, пусть ждёт проверок по налоговой линии.
Плюс ещё и зарплату Насте положили вполне достойную. С прежней не сравнить.
А фирменная униформа с вышитой на кокетливом нагрудном кармашке надписью “Аптека № 4”? – Это же просто мечта! Серёже она тоже понравилась. Он даже попросил Настю впредь встречать его не в ночной рубашке, а в Аптеке № 4. Да и потом её не совсем снимать…
Наконец идти от дома до работы минут пятнадцать. Всего-то! Ну разве не здорово?
Миша ужасно расстроился, когда Настя переехала жить в свою квартиру. И, хотя встречались они по-прежнему каждый день, – вечерами вместе ужинали то у неё, то у него, а по утрам он отвозил её в аптеку на Серёжином четырёхглазом мерседесе, – он всё равно горевал и страшно обижался на неё за то, что она обзывала его Михалосичем.
Наташка, Настина сослуживица, та самая, которая называла хозяина аптеки не иначе, как старым вонючим козлом и, однако же, регулярно (по вторникам и пятницам) встречалась с ним в его гараже, была убеждена, что Настя придуривается, а на самом деле с Михаилом Иосифовичем, конечно же, спит, потому что любая о таком счастье может только мечтать. Ну, если он неженатый, да ещё в мерседесе её от-крыто катает…
Зашла однажды в аптеку и Надя – взглянуть на свою соперницу. Откуда-то про неё узнала. И вышла оттуда в растрёпанных чувствах. Потому что детдомовская оказалась гораздо моложе и красивее неё. А ещё Настя улыбнулась ей так, что Надя испытала сильнейшее желание плеснуть “в рожу этой блудливой суке” кислоты. Всерьёз взревновала, короче.
Но главное, море!… Настя ведь раньше видела его только в кино. Жалко, плавать она не умела. Со-всем. И вообще, у неё не было купальника.
________________________________________
Это случилось в мае. В тот вечер они ужинали у Миши. Уж и не вспомнить, о чём тогда говорили. Кажется, Миша рассказывал Насте про войну, на которую удрал, бросив свою психушку, вслед за Сергеем, когда узнал, что тот поехал на Кавказ добровольно. Хороших врачей ведь не хватало. Мало кому хотелось лезть в пекло. Мальчишек убивали и калечили там десятками. Каждый день. Жалко их было. Вот Сергей и сорвался. В последний момент позвонил Мише из Москвы и сказал, что, если что… Мишка, естественно, обиделся. Даже не дослушал. Бросил трубку. А на следующий день они встретились – уже в Чечне. Психиатры там тоже требовались. Всем нашлась работа. Бездельничать Мише не пришлось. Вот тогда братья и познакомились с Ларой. Она, хоть и была дипломированным врачом, поехала на войну простой медсестрой. То есть ни разу не простой, а хирургической. Что, как известно, – белая кость. Врачей-хирургов даже неплохих – как собак нерезанных, а ты поди найди стоящую хирургическую медсестру!
Работать Лара вызвалась исключительно под началом Сергея. Неизвестно, откуда она про него узнала. Свою книжку он ведь тогда ещё не написал. В общем, таково было её условие: работать в паре с Сер-геем. И через три дня она уже спала в его палатке. На войне с этим просто. Но только Серёга её не любил. (Это Миша так Насте сказал.) А любил Лару как раз он – Миша. По-настоящему. И вот, когда Серёгу на вертолёте забросили в походный госпиталь практически на передовой, и он застрял там больше чем на две недели, Лара, что вполне логично, одумалась, ну, то есть ответила ему, Мише, взаимностью и пере-бралась в его палатку. Там и матрац был больше.
Настя про себя отметила, что это очень даже хорошо, что Серёжа Лару не любил. Почему, собственно, хорошо, она вряд ли смогла бы кому-нибудь объяснить, но факт: решила, что это хорошо. Однако мы не про войну, а про то, что Миша, рассказав Насте душещипательную историю о том, какой он хороший и что никого он у Серёги не отбивал, потому что он порядочный человек, по обыкновению взялся играть Насте на виолончели, надеясь непонятно на что… То есть понятно, на что, но только не Насте понятно. Для неё ведь он был Михалосичем. Что бы эта дура Наташка себе ни фантазировала.
Хоть Насте и льстило, когда Михалосич играл для неё на виолончели, она никогда, в отличии, к при-меру, от той же Нади, которой Мишка однажды сыграл что-то из Баха (и сильно об этом потом пожалел), от избытка чувств не рыдала и рук не заламывала. Краснела? – Да. А ещё она потела. Причём каждый раз. Но не плакала. Не потому, что она деревянная и ни черта в классической музыке не понимает. Хотя откуда, собственно, ей понимать? Музыка, которую ей доводилось слышать в детдоме и в общаге… Нет, лучше мы об этом не будем. Всё-таки хочется, чтобы о нашей героине, её художественных вкусах и эстетических пристрастиях сложилось благоприятное впечатление. Насколько это возможно… В общем, девчонка себя в руках держала. При этом все мы прекрасно понимаем, что не поддаться греховным мыслям и умудриться сохранить девичью честь, когда тебя с полутора метров, практически в упор расстреливают из тяжёлого орудия, – подаренной Сергеем дорогущей итальянской виолончели, – теоретически невозможно. Безотказного, надо сказать, орудия. Ни одна ведь из его жертв не устояла. А с виду все они такие крепкие были. Моральные, мужьям верные и всё такое прочее…
Итак: Настя явила собой исключение. Непостижимый, совершенно немыслимый создала прецедент. Да, но мы опять-таки не об этом. А о чём тогда? – О том, что она не плакала. Просто говорила змею-искусителю “спасибо” и быстренько делала ноги. То есть убегала к себе домой. А про любовь к классической музыке и лично её выдающемуся исполнителю, по совместительству знаменитому на всё черноморское побережье психиатру – ни слова. Как будто ей ничего не надо было. Или она не такая. При этом, что Мишка учуял в первый же день, фригидной Настя отнюдь не была. Вот ни разу!
Итак, мы, наконец-то, подбираемся к главному. Миша даже какое-то название той вещице придумал. Он её не то канцоной обозвал. Не то мадригалом. Настя не запомнила. Потому что в тот вечер он много разных слов наговорил. Умных и незнакомых. Явно иностранных. Так за ужином ими и сыпал. Почему они все в её голове и смешались. Ну да Бог с ними – со словами. Не в них дело.
Заиграл, значит… И тут что-то случилось. Дышать Настя не перестала, но по пятнам на шее, распахнувшимся глазам и заалевшим ушам даже слепой заметил бы, что девчонка явно не в себе. Хорошо Миш-ка играл. С удовольствием. Как когда-то во Флоренции. Удачный тогда был концерт. Ему долго хлопали. Но не будем отвлекаться. Закончил он играть. И тут произошло нечто совсем уже из ряда вон. То есть вообще же непостижимое. Ни единого слова про чувства он не услышал. Хотя бы игру похвалила. Старался же человек. Так ведь даже спасибо не сказала! Как-то странно вдруг засуетилась, спрятала глаза и, страшно стесняясь, прошептала, что ей нужно срочно бежать. Мишка опешил. Если девчонке захотелось в уборную, так это удобство и в его квартире имеется. Знает ведь. Нет, здесь что-то другое. А может в ней проснулось, наконец, то, в чём она не знает, как ему признаться? Типа она стесняется? – Другого объяснения столь диковинному поведению своей гостьи он не нашёл. И эти её малиновые уши. Не красные, а именно малиновые.
А ещё она ужасно огорчилась, вспомнив, что у неё дома нет красного вина. И это при том, что красное вино она не любит. Пьёт, когда Мишка ей наливает, но любить его не любит. Он это точно знает.
Ночь на дворе. Магазины закрыты. Казалось бы – ерунда. Подумаешь, вина у неё дома нет. Тем более красного! А девка чуть не плачет. Так расстроиться из-за какого-то проклятого вина. Нашёл он ей, конечно, полбутылки красного. Так она от радости даже в щёку его чмокнула. В первый раз! И что? – Схватила ту бутылку и сбежала. Он даже не успел её догнать. Обычно ведь ходил провожать до подъезда. Всё надеялся, а вдруг пригласит… На чашечку чая или, скажем, выключатель в ванной починить. У неё там свет не с первого раза зажигается. И она по этому поводу переживает…
Как оплёванный Мишка стоял посреди комнаты, мутным глазом взирая на бесполезную виолончель, тёр разогревшуюся от нежданного поцелуя щёку и соображал, что бы всё это могло значить. Долго стоял. Но так ничего и не понял. А утром Настя, когда он вёз её окольным маршрутом на работу, обратилась к нему со странной просьбой: ту вещицу, которую он ей накануне сыграл, записать на магнитофон, чтобы она могла перекатать её себе на телефон. Но только чтобы он её больше живьём никогда ей не играл. Потому что это – волшебная музыка, которую ей запрещено слушать просто так – когда взбредёт в голову. В общем, слушать её она будет у себя дома в наушниках. И только ночью. После того, как уже примет душ, переоденется в аптечную униформу и нальёт в кружку красного вина.
Сказав всё это, Настя замолчала, похлопала ресницами, отвернулась и принялась внимательно глядеть в окно. Мишка увидел, что шея у неё снова, как и вчера, пошла пятнами, а уши сделались красными. А ещё она стала как-то странно пыхтеть. Но ничего – скоро отошла. И пыхтеть перестала. Уши, правда, остались красными. Он её минут двадцать возил по городу, а они у неё из-под волос всё горели и, наверное, были горячими.
Как бы то ни было, Настя в себя пришла. И под конец поездки (пешком давно бы уже до работы до-шла) даже сказала ему за вчерашнее “спасибо”. Добавила ещё, что Михалосич просто замечательно хорошо играет на виолончели. И сам он ужасно хороший. Не как другие. (Не пояснила, что имела в виду.) А вчера ей просто надо было срочно убежать домой, потому что она вдруг вспомнила, что забыла закрыть дверь на ключ. А у неё там ценные вещи и документы на столе лежат.
Интересно, какие у этой вруньи могут быть ценные вещи? – Ну ладно, хоть “спасибо” сказала.
Опомнилась! И суток не прошло. “Михалосич” аж духом воспрял. И начал прикидывать, на что он будет записывать Настину музыку. Тут ведь и магнитофон, и микрофон нужны хорошие. У Серёги в Москве такие имеются. Но это же в Москве. А надо здесь и срочно. Сегодня же!
Надя на работу пришла без лифчика. Мишка сделал вид, что этого не заметил, но дверь, когда зашёл к ней в процедурную, на всякий случай оставил приоткрытой. Сказал, что дел сегодня по горло. Отчёт за апрель до сих пор не написан. С тем и ушёл. Надо ли удивляться, что весь день Надя проходила злая как мегера. Но хотя бы на Поле больше не отыгрывалась. Потому что теперь у неё появился другой объект ненависти, то есть куда более опасный, чем Поля, конкурент. Можно даже сказать – её персональный и при этом смертельный враг.
А что же в действительности произошло вчера вечером? С чего это Настя сорвалась, как будто у неё в квартире загорелись занавески? – Пожара не было, но, когда Миша заиграл ей ту средневековую вещицу, мама шепнула ей в самое ухо, что Настеа совсем уже мышей не ловит: Серхио и рыцари к замку подъезжают, а она ему даже вина не приготовила. И в бочке не искупалась. Если разлюбила, так пусть мужу и скажет: мол теперь она Михаэля любит, потому что он тоже маркиз, у него есть мерседес, и на своей музыке он играет лучше всех. Даже лучше законного мужа, который её, дуру психованную, любит! Толь-ко пусть Настеа, эта развратница, пеняет потом на себя. Потому что Лаура ей оба её бесстыжих глаза выцарапает. И правильно сделает. А ей, Марии, честной повитухе, которую уважают не только в деревне, а и вообще во всём Арагоне, такая распутная дочь не нужна. Потому что это для неё позор и огорчение. Не будет она помогать ей на вступительных экзаменах в мединститут. И колечко своё она у дочери отберёт, раз Настеа – дура озабоченная и доверия кардинала не оправдала. Не достойна она Великого Сына для Белой Звезды родить. Вот так! Юбку могла бы и подлиннее надеть, бесстыдница. Лучше уж джинсы носи, прости Господи! В очках ходит, а дура дурой. И сними ты, ради Бога, это безобразие с пальца! Скромнее нужно быть. Дешёвые кольца в Арагоне даже девки гулящие не носят. Ты бы у Лауры чему хорошему научилась. Хотя, чему у этой потаскухи можно научиться? Яблоко от яблони… Нашла, идиот-ка, с кого брать пример. И не сутулься. Ещё раз увижу с сигаретой!…
Раз Настя с такой очевидностью на канцону (или как там её?) запала, Мишка, благополучно пропустивший мимо ушей предостережение насчёт исполнения этого шедевра вживую, решил успех закрепить. Тем более, что приличного магнитофона он пока не добыл. Сразу же после ужина, не откладывая заду-манного в долгий ящик, он взялся за виолончель. Только доиграть ту жалостливую миниатюру не успел. Услыхав первые звуки, Настя как ошпаренная вскочила из-за стола, чуть не опрокинув стул, и рванула к входной двери даже не попрощавшись. От внезапности и нелепости произошедшего Мишка совершенно обалдел. А что, собственно, случилось? Может он чем-то Настю за ужином обидел? Начал вспоминать. Включил мозги на полную. Может, он ей что не то сказал? Или подумал…
Вспоминал-вспоминал – ничего такого не вспомнил. Потому что в его голове должно быть от чрез-мерного умственного напряжения что-то мягко и небольно лопнуло. И перед глазами поплыли противные светящиеся точки. Так бывает, когда закашляешься. Или громко чихнёшь. Но ведь Миша не кашлял. А только чихал. При том, что чихал он минут двадцать назад. Да и не громко совсем…
И опять дежавю… Всё то же… Который уже раз… Сегодня, правда, оно продержалось чуть дольше обычного. Бледно-фиолетовое облако… Где-то возле виска. И как всегда – справа. Странно, а почему справа? Надо бы у Серхио спросить…
Страшно не было. И не тошнило.
Сначала навалилась сонливость. Не очень хорошая. Спать не хотелось, но при этом Миша зевнул. Потом ещё. И ещё… А в уши стала наливаться тёплая вода…
Ну вот – начинается! Только этого ещё не хватало…
Хлопнула дверь подъезда, и Миша сообразил, что это Настя выбежала из его дома. Прислушался к тому, как застучали её башмачки. Торопится. Какие всё-таки у неё красивые ноги. Да и не только ноги…
Как будто прошло какое-то время, потому что краски потускнели. И сделалось непривычно тихо. Во-да в ушах даёт странный эффект: всё начинаешь слышать по-другому. Как будто всё от тебя, весь этот мир куда-то отодвигается. И вместе с тем, ты по-прежнему продолжаешь слышать всё. Решительно каждый звук. Даже очень далёкий и самый тихий. Ощущение такое, что всё от тебя отгораживается невидимым стеклом. Вот именно – весь этот мир. Всё живое…
Ещё же и птицы вдруг замолчали. А может не вдруг? Должно быть они легли спать. Просто он только сейчас обратил на это внимание. Им же рано вставать…
Что это? – Зачем-то вспомнился вчерашний сон. Обычно, перед тем как заснуть, в самый последний миг, когда ты вроде бы ещё не спишь, но глаза сами собой незаметно для тебя закрываются, а лифт начинает проваливаться в бездонное и почему-то вверх, Миша вспоминал сон, который видел накануне. Прошлой ночью. Не специально его вспоминал. Тот сон приходил к нему сам. Почти всегда. Его и звать никогда не приходилось. Даже не думал о нём. Днём фиг вспомнишь, как ни старайся, а ночью, гад, сам к тебе возвращается. Серёга говорит, что, если захочешь, а, главное, если при этом изловчишься не уснуть, в такой вдруг вернувшийся к тебе на секундочку сон можно войти и посмотреть продолжение. И оставаться в нём уже долго. Да сколько влезет! Хоть всю жизнь… Главное не испугаться. Потому что, если не струсишь, тебя никто из него не прогонит. Ты в нём как бы по новой заснёшь. Или наоборот – проснёшься…
Да, но Миша сейчас ни спать, ни просыпаться не собирался. Вот честно! Зачем ему? Рано же ещё ложиться… А главное, он этот сон видел уже много раз. Не только прошлой ночью. Просто сейчас он впер-вые начал смотреть его, не лёжа в кровати, а стоя посреди комнаты. При зажжённом свете. То есть сего-дня ему удалось как раз не заснуть. Надо будет потом Серхио позвонить. Сказать, что и у него получи-лось…
Странно, но стук башмачков прекратился. Это значит, что Настя остановилась, не дойдя до своего дома. Вот же – точно: с кем-то разговаривает во дворе. А ведь спешила…
Вчерашний и, как выяснилось, не только вчерашний сон приплыл к Мише из коридора. А если точнее – из кухни. Вместе с тем запахом. Сегодня ужин готовила Настя. Она любит хозяйничать на его кухне. Тут и плита хорошая. Сегодня она даже какую-то пахучую травку с рынка принесла. Специально. Колдовала с ней. А зд;рово готовит девчонка! Точно: и вчера во сне так же пахло. Но как Настя могла угадать сегодня его вчерашний сон? Не случайно же она ту травку с рынка принесла. Мистика какая-то…
С кем она там болтает? И голоса, главное, мужские. Как не боится?… Двое их, кажется… “Мальчики”? Совсем обалдела? Разве можно так разговаривать со взрослыми мужчинами? Да ещё с незнакомыми! Хорошо – эти воспитанные попались. Не обидят сироту. А то ведь…
– No desaparezcas en ning;n otro lado, chicos…
Интересно! О чём это она их просит? И что значит – “никуда больше не исчезайте, мальчики”? Какие они ей “мальчики”?! Стоп, а на каком языке она сейчас говорит? И почему я её понимаю? Нет, это совершенно несъедобный запах. Она не его с рынка принесла. Та травка пахла иначе. Это Настеа так сегодня пахла. Вернее потом стала. Как я заиграл, тогда она и запахла. И вчера тоже. А мясо они ели совсем с другой травкой. Со съедобной. Может у неё новые духи? Какой-то цветочный запах… Господи, что же это за цветок? Как он называется?
– Фиалки так пахнут…
– Сам знаю, что фиалки!…
– А чего тогда?
– Ничего! И потом, с чего это я дурак глупый?!
– Потому что именно дурак и именно что глупый. Ладно, Он просил тебе так сказать.
– Кто?
– Ну точно дурак. И не просто глупый.
– Ав что ли?
– Ну слава тебе, Господи!
– А вот ничего я не дурак! И всё я прекрасно помню. Я, между прочим, вообще всё помню.
– Ну конечно…
– Всё! И что значит – не отбивал Он тебя у меня? Ещё как отбил.
– Ой, вот только не начинай!
– А кто это под телегой копошится?
– Дочка моя.
– Анастасия?
– Ну ты смотри, даже имя её помнишь. Я на тебя прямо удивляюсь.
– Она, между прочим, могла бы быть нашей дочерью…
– Я же просила – не начинай! Раньше нужно было крыльями махать. Дурак глупый. Можно поду-мать, это не ты от меня отказался. Совесть у тебя есть? Побрезговал он мной…
– А что она там делает? – Под телегой.
– Нас с тобой подслушивает. Хочет узнать, как я тебя воскресила. Вернее, Он.
– Чего?!
– Того самого…
– А чего это меня здесь с мертвецами положили?
– Господи, какой же ты всё-таки дурак!…
– Он сам-то жив?
– Кто?
– Сама знаешь – кто!
– Долго рассказывать. Их теперь несколько.
– Как это?
– А вот так… Ну, пошли, что ли. Слезай с телеги. Тебе помочь?
– Сам как-нибудь!… А куда пошли-то?
– Догадайся.
– Ужинать?
– Целоваться! Или ты больше меня не любишь?
– С ума сошла?!
– Опять струсил? А может всё ещё брезгуешь? Меня же римляне изнасиловали…
– Нет, я это…
– Ну что ещё?! Ведь прощаемся! Не увидимся больше. Никогда.
– Как это? Почему?
– У Натана спроси. Отсылает он нас.
– Куда?
– А Бог его знает. Подальше отсюда. Ну так что, идёшь?
– Куда?
– Вон там – за деревьями встанем.
Только сейчас, когда хлопнула дверь в доме напротив (это Настя перестала уже, наконец, щебетать во дворе с какими-то подозрительными испанцами и зашла в свой подъезд), стало понятно, откуда пришёл этот сон. Вот же – Михаэль сидит сейчас за праздничным столом. На свадьбе Серёги и Насти. И Поля тоже здесь… Стоп, а почему, собственно, Серхио женится на Насте?! С какого бодуна? Он же сам при-слал мне её фотографию… Настя моя. Это я, а не он должен сейчас на ней жениться! Ничего не пони-маю… И Мария сидит за столом. С Ленкой разговаривает. А разве они знакомы? Какие они вдруг обе взрослые стали… Точно! Когда Луис пришёл со своим вишнёвым вином и пошёл плести ахинею про овсяное поле, вот тогда я тот сон про телегу с мертвецами и начал смотреть. То есть получается, что из каждого сна в любой другой мостик имеется? В телеге, к примеру, я про эту их свадьбу уже знал. Как раз тогда я этот сон и смотрел, когда… Стоп, а что это значит? – Что я был одним из тех трёх мертвецов? “Мальчики”… Так ведь они тогда ещё не были испанцами, когда лежали в той телеге вместе со мной. Значит, и я был?… С самого начала… Пока не услышал про дурака глупого… А потом, когда проснулся и пошёл с Марией целоваться. Она мне ещё перстень Пилата подарила…
Так сколько же снов я сейчас вижу? И какой из них настоящий? Что это? Ничего себе! Почему это у кардинала на пальце мой перстень? И с кем он сейчас разговаривает? Господи, сколько же фильмов я сейчас смотрю? Так, по порядку… Раз, два… А тот, в котором я стою посреди комнаты? Или это не сон? Виолончель вон на полу лежит… А почему виолончель, если я скрипач? Или это Серхио скрипач? Как же далеко отсюда – та комната с виолончелью! И кто я там? – Что? Главврач психушки? Ага-а!… Наверное, это и есть настоящее. То есть не сон. Но это настоящее так далеко отсюда. Какое же оно “настоящее”, если оно серое? Бесцветное и неживое. Да здесь, в Кесарии, хоть тоже ночь, а куда больше жизни и красок. И воздуха!…
Интересно, куда это вдруг все засобирались? Суетятся и орут. Ах, да! Они же сейчас уплывают. Натан так и не сказал – куда. Ну и правильно сделал, что не сказал. И Настя совсем маленькая… Ребёнок ещё… Как она перенесёт качку? Как это – не поплывёт? И Мария об этом не знает?! Она же, когда хватится, голову Аву оторвёт. Не крал Он её у меня… Ещё как украл! Как вор последний…
А про какое поле Луис тут заливает? Почему я не знаю? Я в Барселоне каждый переулок знаю… Нет здесь никаких овсяных полей. Брешет он всё! Где ему быть, тому полю? Что, прямо посреди города? Мы же не в Арагоне. Что он мелет?! И как он мог здесь с Авом повстречаться? Ав – это ведь сильно раньше было. Не в Испании… И, главное, Настя ему поддакивает…
Когда утром Миша проснулся, он помнил, что этой ночью ему снились удивительно яркие и длинные сны. Они были ярче, чем настоящая жизнь, которой жил сейчас этот весенний приморский город. Такой спокойный. И, главное, реальный. Впрочем, неудивительно: сны ведь часто бывают ярче повседневной обыденной жизни. Опять же – какими глазами на неё смотреть… И что вообще такое – жить? Каким ме-стом это нужно проделывать? Мозгами? Чувствами? Вот он хочет Настю. Любит ее. Пусть её теперь и не Ларой зовут. И что с того? Чёрт, как же не хочется ехать на работу! Надо бы сегодня ещё раз попробовать с Полей гипноз. А может пожалеть её уже? – Ни в коем случае! Надя её точно тогда отравит. Или подушкой задушит…
Беда в том, что, спасаясь от подступавшей мигрени коньяком, Миша начисто позабыл, о чём были те другие сны. Помнил только, что их было несколько. И один с поразительной лёгкостью перетекал в другой. А вот из будущего они были, или из прошлого, и насколько далекого будущего или прошлого, Миша вспомнить уже не мог. Зато он не забыл, что обещал Насте завезти её перед работой в комиссионку. За каким-то Дьяволом ей срочно понадобилось купить серебряный бокал. Один. Он же уйму денег стоит! Всю вчерашнюю получку, балда, на него угрохает. Да, не умеет девчонка с деньгами обращаться…
А ещё Миша вспомнил, что, когда начал уже прямо из горлышка хлестать коньяк, то из открытого ок-на в доме напротив он услышал странные, неведомо откуда знакомые ему звуки. Как будто кто-то сыпал на пол золотые монеты. Он ещё сказал тогда себе: – “Тяжёлые! Такие ни с чем не спутаешь: дублоны. Ну даёт Серхио! Бред какой-то… Хрен ему! Не отдам Настю…”. И отрубился.
________________________________________
Глава третья
Безобразные сцены
Они сидели на лавочке и молчали. Долго уже так сидели. Вот Иосиф поёжился, но всё ещё не решался выказать нетерпение. Так и не нарушил молчания. Всякий раз, когда Константин Петрович привозил его сюда, на Ленинские горы, это означало одно: сейчас будет сделан заказ. И непростой. Скорее всего даже опасный. Ведь о пустяках они обычно договаривались по телефону. Тем более, что никакой конкретики в заказах Константина Петровича не содержалось. Никогда. Он просто говорил Иосифу, что “надо бы не-много поколдовать”. А что именно придётся делать и для кого – эти подробности Иосифа не интересовали. Они, если становились известны, даже начинали ему мешать. Сегодня же Константин Петрович не просто привёз Иосифа к этой чёртовой лавке и попросил оставить телефон в машине, так ещё же и пиджак заставил снять. Расчухал гад, что в маленький красный значок ордена Почётного Легиона Иосиф вмонтировал микрофон. В Цюрихе. Кардинал помог. И откуда Костя узнал про микрофон? Хотя может он про микрофон не знал. А зачем тогда потребовал, чтобы Иосиф оставил пиджак в машине? Не жарко, вообще-то говоря…
Да ещё ведь и заговорить не решается – молчит. Значит дело действительно серьёзное. Вон как сопит. Поэтому сначала о какой-нибудь ерунде сейчас заговорит. Всегда так. Интересно, о чём на этот раз? О погоде? А, может, о живописи?…
– Как Серёжа?
– Нормально.
– Здоров?
– Твоими молитвами…
– А Миша?
– Ещё лучше.
– Я слышал, у него девушка в Новороссийске завелась… Наконец-то…
– Да?
– Угу. В соседнем с вашим доме живёт. Окна аккурат напротив.
– Странно, я не в курсе…
– Хотя … может, они ещё и не спят вместе… Как тебе?
– Что именно?
– Танки в Москве.
– Ну а как без них? Сегодня – это даже вполне логично.
– Да, не каждый день у нас президентов убивают.
– Не говори. Вот беда-то… Как теперь жить будем? Пропадём ведь…
– Постыдился бы… Он к тебе хорошо относился.
– Ну ещё бы он ко мне плохо относился!…
– А всё-таки, что ты по этому поводу думаешь?
– Вот мне больше нечем голову занять, кроме как вычислять, кто вашего президента грохнул.
– Вашего?!
– А можно подумать моего!… Я за кандидата в члены политбюро родной коммунистической пар-тии не голосовал.
– Тебе что – Нюрнберг нужен?
– Ну, тебе, конечно же, Нюрнберг ни с какого боку…
– Да хрен его знает… Может, я и соглашусь с тобой… Стоило, конечно, с бациллой разобраться… пока была такая возможность.
– Поздно прозреваешь, Костя. Мы уже три года обратно плывём. Помяни мое слово: совок вернётся. И бараны, заметь, будут этому до чрезвычайности рады. Так дружно и радостно блеять начнут. С колен научатся вставать, не покидая коленно-локтевую позицию…
– Ну, это на первых порах…
– Да не на первых! Бараны иначе, как по кругу, ходить не умеют. И про “потом” они никогда не думают. Для этого, знаешь ли, мозги нужны.
– Интересно, и как они всё-таки на Красную Площадь сумели въехать? Да ещё на двух грузовиках…
– Это ты у меня спрашиваешь?
– Исполняющий обязанности разговаривал сегодня со мной…
– Ах да, он же из ваших… Грустно. Хорошая нас ждёт перспектива…
– Ну, то, что он из наших, это, положим, случайность. Наверху разные кандидатуры рассматривались.
– Конечно случайность! Как же иначе… Разумеется, случайность. Ты чего-то, Костя, глупеть начал. Может тебе витаминчики поколоть? Чего он от тебя хотел?
– Волнуется, что стрелков никак не могут найти. Всё-таки в центр Москвы с гранатометами…
– Да? Вот прямо так он и переживает? Глаза, поди, заплаканные… И спит плохо… А ты ему валерьянки накапай.
– Какой ты всё-таки!… В Ватикане что?
– Нормально всё в Ватикане! И погода у них там хорошая.
– Папа как?
– Здоров. Чего он от тебя хотел-то?
– Картину дали посмотреть?
– Угу. Вещь! Краски совсем не выцвели.
– Ну и что будем с ней делать?
– Так уже всё сделано.
– То есть?
– Её больше никто не увидит.
– Что? Рехнулся, что ли?! Просил же – без уголовщины.
– Да не дёргайся ты! На месте картина. Просто её больше никто не сможет увидеть. Попросил Серёжку подстраховать. Показалось, что сам не справлюсь. Да, старею…
– И?
– Помог. Когда он мне отказывал? В общем, даже я её больше не увижу.
– То есть что – картина по-прежнему висит на стене?
– Вот именно. Только смотреть на неё теперь не получится.
– Что-то с глазами происходит? Что, больно на неё смотреть?
– Хуже. Дуба можно врезать. Когда я работал, Винченцо за моей спиной стоял. Я и решил новую методу на нём опробовать. Как на наименее ценном экземпляре… Так вот, он заявил, что больше в этот зал ни ногой. Сказал, что старая живопись ему осточертела. Это когда он на картину случайно взглянул.
– Даже так? Прямо так и сказал? А сфотографировать её можно?
– Так ведь фотографы – тоже люди. Думаешь, им не охота жить? К тому же там в принципе запрещено что-либо фотографировать. Строго там у них с этим. Даже кардинал обязан спускаться в подвал и оставлять на входе свой телефон, когда хочет на что-то взглянуть. Он, правда, тоже не хочет её больше видеть. Почему-то… Не знаю – почему. В общем, можно не волноваться: её нельзя сфотографировать.
– Но она там точно висит?
– Что ты как попугай заладил?! – На месте она!
– Кого-то узнал? Говори спокойно. Здесь нас никто не слышит.
– Ларку признал. И обоих сыновей. Ну, и ещё кое-кого.
– Не тяни уже!
– Филиппа.
– Вот это номер! Удивил.
– Это, кстати, разгадка.
– Не понял. Разгадка чего?
– Как это чего? Ты же интересовался, за каким дьяволом Филипп понадобился кардиналу. Так вот – не за каким. Из чистого сентимента. Его Винченцо узнал. Увидел случайно его рожу в газете. Он любит газеты читать. И сравнил…
– Ну и кто он там?
– Граф Барселонский. Только граф с бородой был. Роскошная такая борода, седая… А в осталь-ном – точная копия. Прямо с натуры портрет писался. Вылитый Филипп! Вот почему кардиналу захотелось на него поближе взглянуть. В общем, к той истории про наследницу, что в их реклам-ной книжонке расписана, Испанец отношения не имеет. Ни на какие деньги он претендовать не может. Кардиналу действительно захотелось полюбоваться на экзотику. Только и всего… Эдакий мостик сквозь века перекинуть. Развития детективного сюжета он не ожидает.
– Это он тебе сам сказал?
– Ты чего? Я у него про Филиппа даже и не думал спрашивать. Полагаю и Винченцо уже забыл, что сболтнул лишнего.
– Так всё-таки был о нём разговор?
– Естественно. Я же не забыл о твоей просьбе. К тому же и у самого засвербило, когда на картине его рожу увидел. Короче, нет у церковников с Испанцем общих дел. Точно. Во всяком случае пока нет. Может потом когда наметятся, если он им какую-нибудь специфическую услугу окажет. Они ведь в курсе, что он за птица и чем занимается – что это мастер на все руки. Но и тогда это может быть лишь кредит. К серьёзным делам его не подпустят. Он же – гангстер. Хоть и корчит из себя аристократа. Бандит короче.
– А сколько дадут, если попросит?
– Миллиард-другой, полагаю, дадут… Они его дорого не ценят. Впрочем, смотря, что за услугу они с него запросят. И как он с их поручением справится… Может, всё-таки скажешь, чего он от тебя хочет?
– Ты в Новороссийск слетать не хочешь?
– Когда?! – Дел по горло. Да и Женька никак в себя не придёт. Вроде как подлатал уже девку…
– Да, сурово с ней обошлись. Колени-то зачем было ей ломать?
– Надо полагать, о чём-то её спрашивали. А она упёрлась.
– Да, но папочка ведь пропала.
– Угомонись! Она ту папку и в глаза не видела. Поверь мне.
– Странно, что не добили её. Подозрительно как-то…
– Да практически ведь и убили. Насквозь же проткнули. Прямо в сердце ей засадили.
– Вот и я удивляюсь: как она после этого выжила?
– Так ведь у неё сердце справа.
– Да ты что!
– Ой, как будто ты не знал!
– Не знал.
– Кто-нибудь из их отряда выжил?
– Не могу сказать.
– Она всё про жениха своего выспрашивает.
– Не пытай. Всё равно не скажу.
– Значит… убили всех.
– Я тебе этого не говорил. На-ко вот лучше взгляни.
– Что это?
– Фотография.
– Вижу, что фотография!
– А чего ты на меня орёшь? Не узнаешь?
– Нет…
– А ты повнимательнее приглядись. И делай скидку на то, что она тут лысая. Ну, ты же Филиппа даже с бородой признал…
– Кто это?
– А вот это ты мне скажи.
– Нет, не узнаю… Подожди, вроде что-то знакомое… А почему лысая? Арестована, что ли? Что, у себя в подвалах держите? Сволочи! Как были палачами, так…
– Заткнись, психопат! Когда ты уже, наконец, угомонишься?… Не наш это клиент.
– А почему тогда в арестантском тряпье? В чём она?… Стоп. Эх, ничего себе!… Вот так фокус. От-куда у тебя это фото? Чёрт, аж вспотел. У тебя попить с собой нет? Глазам не верю! Прямо с кар-тины…
– Что, и эта?
– Кто такая?
– Мишина пациентка. Он её в той Серёжиной палате держит. В полном комфорте… Палачи… Скажешь тоже. Лишь бы что обидное брякнуть!
– А-а… Вон оно что… А он ведь мне про неё что-то говорил… Чувствую, хочет попросить меня приехать. Только стесняется. Лицо боится потерять. И правильно. Жаловался, что гипноз не помогает. Даже экстремально глубокий. Какую-то хрень девчонка начинает по-испански нести… Подожди, но он ведь даже имени её не знает.
– Вот и съездил бы. Может хоть ты её разговоришь. Заодно уж и на соседку Мишину посмотришь.
– Она-то мне на хрен сдалась?
– Ну, не знаю… У меня, кстати, и её фото имеется. Наш человек снял. На всякий случай. Она в аптеке работает. Где-то в центре. На, гляди.
– Чёрт!!… Ты смотри, как всё заворачивается…
– А разве Мишка тебе про неё не говорил?
– Нет… Только про ту свою больную… Там, похоже, с мозгами полный аут… А ну-ка дай ещё раз взглянуть. А ты меня не разыгрываешь? Это точно не монтаж? Может это старая Ларкина карточка?
– Позавчера девчонку сфотографировали.
– То есть это – не Ларка?
– Ларка в цинковом гробу лежит, если ты забыл…
– Такое забудешь… Помню, конечно… Да-а…
– Ну так что?
– Костя, они обе на той картине есть. Только лысая там с волосами. И одета как благородная.
– Ну это понятно.
– А ещё она в очках.
– Не понял. Хочешь сказать, что очки в те времена уже носили?
– А как же! Конечно, носили. Только не такие, в которых та девчонка итальянцу позировала.
– А какие на ней были?
– Да вот эти.
– То есть?… Не понял…
– Вот эти самые, в которых сейчас аптекарша. Мишкина пациентка сидела за столом именно в них. Клянусь тебе! Очки в пластмассовой оправе. Только сейчас сообразил, что они на ней пластмассовые были.
– Не может быть!
– Вот и я тогда удивился. Всё-таки восемнадцатый век. И, главное, на ней были часы… Да, кстати, там ведь и Ленка была.
– А это ещё кто?
– Ну ты совсем уже больной, что ли?! – С Сергеем живёт. Кормит его. Лесбиянка.
– Подожди, а как же он с ней живёт, если она лесбиянка?
– Да какая тебе разница?! Я про то говорю, что и она тоже на картине нарисована. И вот что, Лар-ка… или кто там вместо неё сейчас в Новороссийске… как живая написана. Но что меня тогда кольнуло? – Я ведь Ларку живьём не видел. Никогда. И даже на похоронах её не был. Но кое-какое представление о ней с чужих слов составил. Сделал, так сказать, её психологический портрет. Так вот. Характер у той, что на картине, точно не Ларкин. Нехорошо о покойнице плохое говорить, но наша… В общем, сукой она была.
– Ты давай поаккуратнее, всё-таки…
– Ну ладно, не сукой – стервой. Я даже усомнился, когда перед картиной стоял. – А точно ли наша Ларка ей родня? Ну, той, что на картине. Как-то у меня тогда не вязалось. Не отзывалось внутри. Я в таких вещах больше на чутьё полагаюсь. Мишка, тот, к примеру, стопроцентно похож. И Серёжка – вылитый. А эта… Стой, да я ведь самого главного тебе не рассказал! Я там, когда над картиной колдовал, ещё и на Винченцо сквозь очки поглядел. Пока нас никто не видел. Ну, ты знаешь, как я это делаю. У него язык и развязался. Сказал, что в той книжке про их самую главную тайну не сказано. Они её сознательно скрыли. А она-то ведь в договоре Папы с Мишкой открытым текстом прописана. Штука в том, что истинная наследница, когда придёт к ним за своими деньгами, должна будет предъявить комиссии одну ценную вещь. Кроме своей ДНК, физиономии, которую они будут сличать с портретом в каком-то медальоне, и всего прочего. Не так просто с них башли слупить.
– И какую же?
– Кольцо. Я его на портрете разглядел. Эх, жалко, сфотографировать не удалось!… Серебряное. Невзрачное такое… Уже и для того века явно старое. Совсем уж потемнело. Я ещё пошутил тогда. Спросил у Винченцо: – “Не колечко ли это, случаем, Девы Марии?”.
– Ну и он чего?
– А он шутку не понял. У него вообще с юмором плохо. Сначала какую-то ахинею понёс. А потом сказал, что я угадал. Именно кольцо Девы Марии Анастасия и должна будет предъявить комиссии.
– Как ты её назвал?
– Кого?
– Хозяйку их триллионов.
– Это не я. Это Винченцо её так назвал. У претендентки ведь кроме всего прочего и имя должно совпасть. Я ещё тогда подумал, что вот – все наши телодвижения вокруг их банка и закончились. Ну, если нашу не Анастасией звали. И, кстати, непонятно, зачем они ездили её проверять? Если даже имя её знали. А что такое?
– Да нет, ничего. Просто аптекаршу, с которой у твоего Мишки роман закрутился, Настей зовут.
– Ни хрена себе!… Так это что же – марлезонский балет продолжается?
– Похоже на то. И я вот что думаю – как-то глупо из театра уходить, не досмотрев представление до конца. А, может, вместе потанцуем? Похоже, второй акт действительно намечается.
– Триллионы… Стой, но это же значит, что не только моих мальчишек, а и аптекаршу придётся прикрывать. Она ж не в подвале сидит. Не прячется. Тот же военком, к примеру, может её случайно увидеть.
– И как же ты её прикроешь?
– Пока не знаю. Но теперь начну думать. Больно уж внезапно ты на меня всё это вывалил. И что-нибудь придумаю. Подожди, а ты всё-таки зачем меня позвал? Только за этим? На хрена тогда пиджак заставил снять? У меня спина, между прочим, больная.
– Да…
– Ну чего ты мнёшься?
– Тут вот какое дело… Наш будущий ещё раз про зелёную папку напомнил. Очень уж просил её найти… Слушай, а, может, попросим Серёжу? Съездит с Игнатом за девчонками… Ну, или эта лесбиянка…
– Так ведь был уже с ним разговор…
– И?
– Сказал, что папка сама найдётся. А он для этого всё, что нужно, уже сделал. Кстати, с помощью всё той же лесбиянки. Может начнём её тогда Леной звать? Из благодарности хотя бы…
– А когда найдётся?
– Кто?
– Папка
– Откуда ж я знаю? Сергей и сам не в курсе.
– Ну а потом… Кто её найдёт? Понимаешь, эта папочка в посторонние руки попасть не должна. Ни в коем случае! Даже на одну минуту. В неё вообще нельзя заглядывать. Смертельно опасно. Если её добудет Серёжка – это одно, уж как-нибудь мы это дело замнём, а если…
– Да не знает он! Сказал лишь, что делать больше ничего не нужно. Всё уже им оплачено. Ну, ими. С Ленкой… Костя, а ведь ты чего-то не договариваешь.
– Понимаешь, под ногтями у Женьки…
– Что ещё?…
– Ты был прав. Она там одного успела поцарапать. Мы пробили ДНК. И те образцы, которыми рас-полагаем… из-под её ногтей…
– Кто?
– Один из охранников Филиппа…
– Вот те раз! А чего ж вы его тогда не возьмёте? Может и папочка там же сыщется?
– Да понимаешь, к Испанцу так просто не подъедешь. Ты ведь помнишь, на ком он был женат.
– Откуда я могу это помнить?
– На дочери члена политбюро.
– Да наплевать! Когда это было? Сейчас, слава Богу, уже не совок.
– Как сказать… Связи с прежних времен у него – будь здоров. Просто так его не зацепишь. Себе дороже встанет…
– Ну так пожалуйся на волокиту сам знаешь кому.
– Уже.
– И?
– Его проинформировали, что папку из секретного архива выкрал именно Испанец.
– Ну и чего тогда он с ним цацкается?
– А того, что у Испанца её сейчас нет. И где она спрятана – никто не знает. Так что он просил…
– Я тебе уже всё сказал!
– Это ещё не всё.
– Да будет тебе папка!
– Я не про то.
– А про что ещё?
– Он спросил, – не можем ли мы узнать, кто стрелял в президента.
– Ты что, в самом деле не знаешь, кто это был?
– Так можешь?
– А надо, чтобы кто-то конкретный оказался убийцей?
– Ну…
– Не виляй!
– Тот же, кто и дома взрывал.
– А кто их взрывал?
– Откуда ж я могу знать…
– Ты понимаешь, что сказал сейчас глупость?
– Нам надо, чтобы это были чеченцы.
– Новой войны захотелось?
– Она неизбежна.
– Ах даже так?
– Ну ты же знаешь, что они нашего генерала взяли в заложники…
– Слышал.
– И, если… то есть когда с ним что-нибудь произойдёт…
– Слушай, Костя! А давай я… ну, то есть мы с Серёжкой для вас этого генерала добудем. Живого и даже почти здорового!
– Не получится. Они его хорошо прячут.
– Это не имеет значения.
– То есть как?
– Давай только без дураков. Вы ведь знаете, где его держат? Говори правду – пиджак в машине.
– Ну, догадываемся…
– Знаете или предполагаете?! Говори, как есть. Что ты как уж на сковородке юлишь? Я тебе кто?
– Точно знаем.
– Так-то лучше. Ну вот… Значит так. Слушай меня. Только не перебивай и не задавай глупых вопросов. Даже если услышишь что-то непонятное.
– Молчу.
– Серёжка заснёт у себя в квартире, а проснётся у меня в клинике. Вместе с тем генералом. Он будет держать его за руку. Только вот что: этот ваш генерал окажется голым. Не пугайся, Костя. А ещё он будет немножко не в себе. То есть начнёт нести всякую околесицу. Типа, что он по-прежнему сидит у чеченцев в плену, как попал в Москву, не понимает, и вообще не верит, что это Москва. Будет отрицать очевидное, даже когда мы его к окну подведём. Так вот: всё это, Костя, ерунда. Я сделаю так, что уже через день он заговорит как нормальный человек. Мыло во всяком случае есть не будет. Это я тебе обещаю. И главное: его можно будет предъявить не только родственникам, которые его, разумеется, признают, но и репортерам.
– А это точно будет он?
– Абсолютно. Только это не всё. Это – половина дела. Как только он окажется в Москве, вы сразу же накроете схрон, где его держат в плену, ракетами. И надо сделать так, чтобы там вообще ни-чего не осталось. Ровное место. Оплавленная земля.
– Это ещё зачем?
– Что, правда не понял? Ну ты тупой!…
– Давай! Давай, унижай старого друга…
– Штука в том, что там, откуда Сергей этого генерала вытащит… Ну, допёр?
– Хочешь сказать, что там останется его клон? А который, кстати, из генералов будет настоящим? Ну, то есть, живым…
– Ты точно тупой… Да оба они будут живые! И самые, что ни есть, настоящие.
– Угу… И поэтому мы должны одного из них, того, которому не посчастливится оказаться в Москве, по-тихому ликвидировать?…
– Именно! Чтобы не вводить трудящегося в искушение. Не поймёт же трудящий. По-тихому там всё зачистить нужно. Ну, или как получится. Можно не по-тихому. Главное, чтобы двойники генерала не жили одновременно.
– А не жалко?
– Это вот ты сейчас с кем разговариваешь? Он же военный. С радостью умирать за родину – его прямая, я бы даже сказал, святая обязанность. Он за эту свою героическую работу зарплату полу-чает. Немаленькую, между прочим.
– Какой-то ты кровожадный сегодня.
– Напротив. Исключительно о психике нашего трудящего пекусь. Об нём, болезном, радею. У него же, как известно, головёнка слабая. Когнитивный диссонанс в ней по любому поводу возникает. А нам это надо?… Сам-то попробуй представить, что полчаса назад Серёжка тебя за руку подержал и вот: живёт сейчас где-то ещё один Костя. Можешь взять телефон, набрать собственный номер и тот другой тебе в трубку скажет: “Константин Петрович слушает.”. Это ведь даже с сильными мозгами непросто себе в голову запихнуть. Запросто можно спятить. Тем более, что тот второй, кстати, уже не совсем тобой будет. Ведь прошло полчаса, как он пожил неизвестной тебе жизнью. О которой ты ничего не знаешь. И при этом он – ты! Отпечатки пальцев, все твои застарелые болячки, грехи и привычки будут при нём. А кроме всего прочего, он же ещё и генералом КГБ окажется. С твоими документами. Не только трудящий, милый мой, тебя в добавок ко всему не поймёт ещё и твоя же контора. Так что всем будет лучше от одного из твоих клонов побыстрее изба-виться. Ей-Богу, так оно гуманнее будет.
– По отношении к кому?
– Да к тебе же! К тому, с кем я сейчас говорю.
– То есть к тому, кто выживет.
– Можно и так сказать.
– А нельзя просто перенести оттуда сюда того генерала, чтобы там никто не остался? Как это слово?…
– Телепортировать, – подсказал Иосиф.
– Точно. Разве не проще человека телепортировать, чем тиражировать его? На самом деле и то, и другое в голове не укладывается…
– Да я и сам не понимаю, почему у Серёжки с телепортацией не получается. По идее это действительно должно быть проще сделать. Наверное, какой-то блок у него стоит. Можно будет потом попробовать его убрать. Но не сейчас. Сейчас нужно не зевать, не рассусоливать, а ловить момент, пока он не скинул это состояние. Оно ведь и уйти может.
– То есть, хочешь сказать, это – реально?…
– Он уже неделю, как хочет попробовать провернуть что-то подобное. Разумеется, мы с ним не про вашего генерала говорили. Но можно его слегка и перенаправить. Подтолкнуть. Думаю, ему будет интересно. Спецпалата и реанимация у меня в полной боевой готовности. Если что, сердце мы Серёжке запустим. Опять же этот его идиотский патриотизм. Не наигрался ещё мальчишка. Всё мир спасает… Кстати, по опыту знаю, что удерживать себя в подобном состоянии ему удастся ещё недели полторы-две. Не больше. Так что не тяни с ответом. Если тебе надо с кем наверху посоветоваться…
– Могу ответить уже сейчас: – ничего этого не надо.
– То есть ты не веришь…
– Почему же? – Верю. Тебе и Серёжке верю. Просто не нужно всего этого. Да и не поймут там меня… Вроде никогда в открытую политику не лез, а тут…
– Понятно… Ах вы ж суки!… Вам ещё одна война понадобилась… Ну да, зачем-то ж дома взрыва-ли… Так вовремя… И президента грохнули… А ты всё не хочешь понять, почему я вашу контору ненавижу!
– Так нужно стране…
– Да пошёл ты (неприличное слово)!
– Сам пошёл.
– Он меня ещё спрашивает, кто президента замочил! Да тот же, кто и дома взрывал. Сучье вы племя! Выродки…
– Всё сказал?
– Всё.
– Остыл?
– ………
– Ну вот и хорошо. Сделает Серёжка?
– Тут сильная девка нужна. Те, что с улицы, не годятся. И Ленку он в такой работе использовать не будет. Не хочет девчонку потерять. Привязался к ней.
– Ну так другую ему найди! Такую дай, которую не жалко.
– Где ж я её тебе искать буду?
– Да пусть хоть Женьку возьмёт. Он её не знает. Ты вроде говорил, что она к такой работе пригодна. Только смотри не ляпни ему, что её жениха убили. И ей, кстати, тоже. Ей от этого легче не станет. А работать не сможет… Да не смотри ты на меня так! Сам всё понимаю… Но согласись – она отработанный материал. Что я тебе рассказываю… Опасный к тому же материал… Знает больно много. Нельзя её вот так просто взять и отправить в отставку. На пенсию по инвалидности. Да она и сама всё прекрасно соображает! Не девочка… Ну что ты смотришь на меня, как на эсэсовца?! Думаешь, мне её не жалко?
– Думаю, что нет…
– Да думай ты, что хочешь, старый хрен! Сделаете?
– А можем отказаться?
– Ну-у…
– Ах вон оно что… Ну ты и сволочь!
– Я-то тут при чём?
– Серёжка?
– Угу.
– Убьют? Несчастный случай?
– Ну-у…
– Твари…
– А ты думал – всё так просто будет? Бесконечно тебе с рук будет сходить?…
– Гниды!… Подожди… А ведь ты темнишь, Костя… Не может быть… Почему?
– Не знаешь?! А ты бы ещё больше языком чесал, идиот! Смелый он (неприличное слово)!…
– Что?… Значит… И меня тоже?
– А как?… Доигрался… Да и подо мной, кажется, земля зашаталась…
– Да ну? – Я не чувствую.
– Не чувствует он!… Зато я чую! И пока что мой сейсмограф не ошибался … Офелия вон сегодня приснилась. То же самое сказала.
– И как это будет обставлено?
– Что-нибудь вроде самоубийства.
– Ты ж вроде не похож на такого… Не красна-девица…
– Похож-не-похож! Какая, блин, разница?!
– Расценки втрое против прежних. И кое-какие препараты. Я дам список. У нас это под запретом. А мне для опытов нужно.
– Другой разговор! Будут тебе лекарства. А то развёл, понимаешь, сопли. Значит, стреляли чеченцы?
– Больно ты быстрый, Костя! Это я тебе только послезавтра скажу. Женьку ещё приготовить нужно. Главное, чтобы Серёжка от неё не отказался…
________________________________________
Маленькая фигурка ловко пряталась в тёмной нише. Заметить шпиона из коридора было решительно невозможно. Впрочем, с этой стороны обнаруживать его было и некому. Так что он этого не боялся. Если бы боялся, наверное, оглядывался. Опасался он лишь того, как бы его не засекли те, кто были сейчас за дверью, из-за которой раздавались приглушённые голоса. Шпион прильнул ухом к замочной скважине. Ему вовсе не нужно было видеть говоривших в комнате. Интерес для него представляло то, о чём они говорили.
Вот подслушивающий отпал от двери. Осторожно разогнулся и, стараясь не наделать шуму, стал выбираться из неосвещённого предбанника, ступая как цапля по воде. Вышел в коридор. И только тут выяснилось, что шпион – девушка. Пока не сделала тридцати шагов, она шла как та самая цапля, аккуратно ставя ногу сначала на носок. Но вот она отошла на безопасное расстояние и прибавила ходу. Шла уже, как ходят нормальные люди. Не таясь.
Вышла из дома на воздух. Подошла к швырявшему в небо цветные струи фонтану, непонятно зачем сооружённому посреди огромного поместья. – Красивым он не был. Хоть и сделан был из мрамора. И в самом деле – зачем он тут? Кого собрался радовать? Не те здесь живут люди, которые радуются фонта-нам. Огляделась. – Никого. Даже охраны не видать. Достала телефон.
– Узнаешь меня, любимый?… Ну вот и молчи. Не надо имен… Да здорова я! Заткнись и слушай, кретин! Я завтра прилечу… Что?… В гости… Угадал – соскучилась… Разумеется, и немножко ещё по делу!… Ну, это мы ещё посмотрим… Нет, с тобой теперь только в презервативе… А больше ты ничего не хочешь?! Сука, я тебя ещё за триппер не поблагодарила!! Тварь… Что?… Ты мне это и в прошлый раз говорил!… Что с тобой? Ты что, пьян?!… А почему голос такой?… Ну тогда закрой пасть и слушай… Да плевать мне на то, что ты завтра занят! Значит освободишься. Все посторонние дела – по боку! Помнишь, о чём мы с тобой в прошлый мой приезд говори-ли?… Ну вслух-то зачем, идиот? Ты что, совсем уже?!… Вот именно. Я узнала, где он сегодня окажется… Нет, никто не должен знать, что я к тебе прилетала. У приятельницы самолёт возьму. Она не выдаст. Ты меня понял?… Всё правильно… Да не могу я ждать! Включи, наконец, мозги, дебил!! Послезавтра там уже ничего не будет. Это же просто камера хранения… Да, хорошо бы, конечно, сегодня. Что я – не понимаю? Но сегодня я не успеваю. Так что завтра… Ну, слава Богу, кажется, начал соображать… Нет, ну ты точно дебил! Конечно же, мы туда не вдвоём пойдём… Вот прилечу и скажу – куда. По телефону нельзя. Что?… Ты хоть помнишь, недоумок, чья я дочь?… Вот именно. И чтоб на этот раз всё чисто прошло! Без накладок. По высшему разряду… Нет, бандитов не нужно. Лучше ментов заряди. Что я тебя учу? И скажи, чтоб они спеца с собой взяли… Что?… Придурок! – Такого, который ключик сумеет подобрать… Ну так бы с самого начала и… Слушай, а ты точно трезв?… Что ты там нюхаешь? Что?! – Это же полный отстой… Да, там пробничек высшей пробы. Чище не бывает. Может и ещё что-нибудь попутно найдём… Точно – бонус нам будет… Хрен его знает, может быть и деньги. Ну всё, любимый… Что?… Я же сказала – только в презервативе. И ещё посмотрим, как будешь себя вести… Плевать мне на то, как ты любишь! Что?… Никаких групповух. Хватит! Я больше тебе не доверяю. Ведь если бы не сестра… Сволочь… Ладно, и я тебя тоже люблю… О том, что я к тебе прилетала, ни одна душа знать не должна. Запомни! Отец, если узнает, башку мне отвернёт. А прежде – тебе и твоему па-паше… А кто шутит? Как будто ты его не знаешь… Ну хватит трындеть! У меня деньги на теле-фоне кончаются. До встречи, любимый?…
________________________________________
А тем временем разговор в невидимой комнате, из которого наглая шпионка извлекла что-то для себя полезное, продолжался.
– Не понимаю всё-таки, чего мы ждём?, – прорезался неприятный голос. Непонятно чем, но вот не-приятный и всё тут.
– Да, вот именно, – в тон ему поддакнул ещё более гадостный, не то, чтобы простуженный, но ка-кой-то треснутый голос, – какого дьявола? Я свои кровные двадцать миллионов баксов в эту твою дурацкую аферу вложил…
– Во-первых, не кровные, а кровавые, – спокойно поправил его третий, достаточно молодой и, что удивительно, вполне себе нормальный, то есть не гадостный голос.
– Но-но!…
– Во-вторых, – невозмутимо продолжил молодой голос, словно никакого “но-но” здесь не было сказано, – это не афера, а вполне законная финансовая операция. И в-третьих, – заговорил голос с интонацией, в которой стала уже отчетливо слышна нотка презрения, – никто тебя не просил лезть со своими жалкими копейками в дело…
– Да я тебя щенок!…
– в котором ты ни черта не смыслишь, потому что ты не просто глуп…
– Убью, гнида…
– Сидеть!, – властно остановил справедливо возмутившегося на обидные слова человека тот, кто, похоже, был здесь главным. – Давид, а ты бы полегче, – обратился он, похоже, к обладателю молодого голоса, – мы здесь всё-таки одно дело делаем.
– Что-то я в этом сомневаюсь…
– Ну, мы же – одна команда!
– А вот в этом я и тем более сейчас не уверен. Хочешь сказать, Филипп, что я вхожу в вашу бандитскую шайку?
– Застрелю, сволочь!…, – опять возник недавно обиженный, тот – треснутый.
– Да? В самом деле? Ну так стреляй. Давай, попробуй. Что рожу скривил? Ага, хоть это ты понимаешь…
– Что я понимаю?
– Что без меня вы оба через месяц в бомжей превратитесь. Вы же ни черта ни в чём не смыслите.
– Полегче всё-таки! Я ж тебя просил… Ну вот с чего ты взял, что мы бандиты? Даже как-то странно от тебя такое слышать… Кешка, а ты держи себя в руках. Всё-таки взрослый человек. Помощник депутата. Не солидно себя ведёшь. Мой, то есть, помощник… А ты тоже сказал: – шайка…
– Ну а кто же вы? Я что, не слышал, о чём вы только что тут тёрли? Ребёнку понятно, что треть депутатов Государственной Думы держат наркотрафик. Но, во-первых, это мелко. А потом, попасться можно.
– Не попадёмся, – заверил его тот, кого назвали Кешкой. – Ты, главное, давай – запускай наш проект. Мне было обещано…
– Тебе никто ничего не обещал, – резко оборвал обидчивого помощника депутата Давид. – И зачем Филипп вообще рассказал тебе о проекте? От тебя же одни неприятности.
– А действительно, – вступил в разговор депутат, – почему не начинаем? Чего мы ждём?
– Когда японцы вступят в игру. И увязнут в ней.
– Да, но они же могут в неё и вовсе не вступить.
– Ну конечно! Да они уже проглотили наживку. Я показывал тебе сегодняшние сводки?
– Однако же не вступают!…
– Естественно. Они в свою очередь ждут, когда в драку ввяжутся Штаты. Субординация, понимаешь ли.
– А если Штаты не ввяжутся?
– Куда ж они, милые, денутся, когда представляется возможность за месяц утроить капитал?
– И всё равно не понимаю…
– Да помолчи ты уже, Кешка! Нет, Давид, ты мне всё-таки по-русски скажи, почему мы не можем вступить в игру прямо сейчас? Ну, если есть возможность утроить…
– Потому что утроения тех денег, которыми мы располагаем, лично мне мало. Потенциал у нашего проекта посерьёзнее будет. А потом, как бы я к тебе ни относился, в мои задачи не входит сделать тебя парией. Не подумай чего. Не из любви к тебе. А потому, что мне это элементарно не выгодно.
– Это чо ещё, блин, за слово такое?!
– Кеш, ну не возникай ты уже! Что значит парией? С какой стати?
– Видишь ли… Когда разразится мировой кризис, а он случится максимум через три месяца, евро, может, и устоит. Просядет, но устоит. И доллар тоже никуда не денется. А вот российская национальная валюта снова превратится в деревянную.
– И чего? Подумаешь…
– Чего? А то, что ты, Филипп, станешь большой знаменитостью, героем, который обрушил экономику России. Как думаешь, многие будут тебе за это благодарны?
– Да наплевать мне!
– Мне казалось, ты умнее Кешки. Такой с виду солидный…
– Не зарывайся, мальчишка! Я ведь и обидеться могу.
– На любовь российского народа к тебе действительно можно наплевать. Скотское к себе отношение он стерпит. Веками приучен… Только ж ты и серьёзных людей заденешь. Копытом в самое их чувствительное место… Нищими они, разумеется, не станут. Но на пару-тройку нулей обеднеют. А за это убивают. Тебе ли не знать…
– Да?
– А что, нет?
– Подожди, не понял. Что ты там про триста процентов говорил?, – снова встрял в разговор Кеш-ка. – Чего ж тут для нас плохого?
– Когда основные игроки, – словно туповатому школьнику начал растолковывать ему Давид, – вступят в игру и начнут ломать себе шеи за эти вожделенные триста процентов, случится малень-кая для всех неприятность. Которой они не ждут и которая, собственно, является атомным заря-дом моего проекта. Ну, или нашего…, – неохотно поправился он.
– Какая еще неприятность?
– Да тебе-то, Кешка, зачем это знать? Всё равно ж не поймёшь.
– Правда, Кеш, даже я в этом не сильно рублю. Он уже говорил мне… Подожди, Давид, так что мы должны делать?
– Я бы на твоём месте съездил к кардиналу и всё ему рассказал. Честно и открыто.
– Это ещё зачем?
– Затем, что этой своей откровенностью ты пригласишь его поучаствовать в заключительном акте затеваемой нами операции. Когда каждый евро начнёт вдруг приносить уже не три, а десять евро прибыли. Абсолютно законной, замечу, честной прибыли. Заодно уж, кстати, и денег у него попроси. Он вроде как намекал. У нас ведь по-прежнему не хватает двух миллиардов для полноценного входа в дело.
– Он такую игру не поймёт. Это слишком сложно для него. Он ведь не банкир.
– Да ну? Ты бы за него не решал. Он-то как раз всё поймёт. Причём мгновенно. То есть что без нас, ну то есть не прикрываясь тобой, у него просто не будет шанса вступить в игру. Видел я его. Насчёт денег он всё прекрасно сечёт. Не в нём проблема. Боюсь, что это ты не сумеешь донести до него суть нашей многоходовочки. Ну так для этого у тебя есть я. Полагаю, что о проекте говорить с ним должен именно я. Главное…
– Что ещё?
– Главное – донести до него ту мысль, что ни его репутация, ни репутация его банка не будут зама-раны, если удержаться и не полезть в мясорубку раньше времени. Всех поторопившихся проклянут и все они станут в своих странах париями. Да, конечно, они сделаются богачами, но большие дяди в пробковых шлемах будут их не просто презирать, а по-настоящему возненавидят, и, объединившись в этом своём благородном порыве, довольно скоро разорят. Ты знаешь, как это делается… Так что мы подождём. И кардинала убедим не кидаться в огонь. Пусть жадные дураки дерутся за свои триста процентов.
– Чем всё-таки плохо утроить башли?…, – не удержался помощник депутата.
– Фокус в том, – продолжил Давид, обращаясь явно не к Кешке и, похоже, даже не расслышав его стенаний, – что ни у кого на той стадии уже не окажется в распоряжении наличных денег. Их “баснословный выигрыш” на какое-то время превратится в виртуальные деньги. В резаную бума-гу. На которую даже газировку в магазине не купишь. А так – играй, конечно. Любой, кто хочет. Разумеется, если у тебя на этом этапе найдутся реальные башли, чтобы сделать ставку и войти в игру. Впрочем, с твоей репутацией…
– А что не так с моей репутацией?!
– Не укладывается у меня в голове… За каким Дьяволом тебе понадобился этот чёртов кокаин? Ну решил ведь уже стать нормальным бизнесменом…
– Ты не понимаешь! Это настолько чистый порошок. Просто фантастика. На пробу дали… Посмотрим, как в регионах пойдёт…
– Господи, я с ними как с людьми разговариваю!… Как были вы урками, так ими и остались. “Ко-манда” блин! Эх… Бандиты вы одним словом…
________________________________________
В условленное время Сергей поднялся на третий этаж. Игнат подвёл его к самой двери и нажал кнопку звонка. Открыла Женя. Не удивилась. – Заходи, – сказала она Сергею, которого видела впервые в жизни. Игнат, которому она тоже кивнула, но которого войти не пригласила, остался на лестничной клетке.
– Как-то нежило тут у тебя, – заметил Сергей, оглядевшись. Довольно бестактно было с его стороны сказать такое хозяйке. Но Женя на его откровенно хамское выступление никак не отреагировала. – Это вообще твоя квартира?
– Моя. Только я уже давно тут не живу. Кровать вон там.
– А где ж ты живёшь?
– Последние два месяца – в клинике твоего отца. А он тебе разве про меня не рассказывал?
– Нет. А почему тогда нашу встречу не организовали в клинике? Там же удобнее. Ну, для меня во всяком случае…
– Не знаю. А какая разница? Иосиф сказал, что в домашней обстановке… Мне будет очень больно?
– С чего ты взяла? Кто тебе это сказал?
– Никто мне ничего не говорил!, – почему-то вдруг сорвалась Женя. Нервы у неё были явно не в порядке. И вообще она была как-то нехорошо напряжена. – Ну, Иосиф сказал, что это очень для вас важно… А что ты будешь со мной делать? Зачем он сказал, чтобы я постелила чистое бельё? И почему велел выпить аж три стакана гранатового сока? Я выпила. Два. Больше не влезло. Ван-ная там.
– Это не понадобится. Я не затем пришёл.
– Он сказал мне, чтобы я приняла душ. В общем, я чистая. Давай…
– Да успокойся ты! Это не понадобится.
– Точно?
– Возможно.
– Возможно?
– Ну, давай мы для начала просто поговорим.
– О чём? Ничего я про вашу зелёную папку не знаю. И знать не желаю! Будь она проклята! Я уже всё про неё рассказала. Это из-за неё Юру…
– Кто такой Юра?
– Мой… ну в общем… мы летом пожениться должны…
– Совет да любовь. А причём здесь твой Юра?
– Как это причём?! Его не пускают ко мне! Он что, арестован? Так вот знай: он ни в чём не виноват! Никакой папки там не было!!
– Да успокойся ты, бешеная! Я в вашей конторе не работаю. Но обещаю, что спрошу потом про твоего Юру. Впрочем, если мы оба будем вести себя правильно, то, может, и сама сейчас узна-ешь…
– Правильно – это как? Ну ладно, спрашивай.
– Ты кого-нибудь любишь?
– Ты что ли глухой? Или дебил?! Я же только что тебе сказала: – у нас с Юрой свадьба в июле. Весь отдел пригласили…
– То есть ты его любишь?
– Ну ты точно больной! Конечно, люблю.
– А знаешь, я всё-таки схожу в душ.
– Ах ты ж мразь!… Ну неужели нельзя без грязи?! Почему? Что я вам такого сделала?…
– Не могу я… Подожди… Что-то тут не так… Понимаешь, я должен подстраховаться. Не хочу, чтобы и с тобой случилось что-нибудь плохое.
– Скотина!
– Да не скотина я!! Думаешь, мне самому очень хочется? Но не знаю… Почему-то тревожно…
– Что? Что-то с Юрой?
– Понятия не имею. Я о его существовании до прихода сюда даже и не знал… Но, если ты его лю-бишь…
– Сильно люблю!
– Ну вот – тем более. На всякий случай…
– Сучье племя!
– Отец так же говорит… о вас… Дура, я сейчас о твоей безопасности пекусь, а не о том, что у тебя между ногами! Посмотри-ка мне в глаза… Нет, не так. Просто посмотри. Слушай, давай-ка ты ещё сока выпьешь.
– Что со мной?
– А что такое?
– Как будто ты не знаешь… Руки онемели. И здесь… Голова кружится… И в животе горячо стало… Скотина! Прекрати… Господи, ну зачем ты это со мной делаешь?! Я же – человек…
– Чтобы ты измазалась. Чтобы грязной себя почувствовала.
– Это я уже поняла. А зачем? Тебе это зачем?
– Чтобы ты живая осталась!
– Не понимаю, как это может…
– Может… Надо сделать так, чтобы тебе стыдно было, ну… если случится что-то… к чему ты не готова… Пей давай сок!
– Не буду. Если мы с тобой сейчас в койку заляжем, меня вырвать может.
– Ладно, хрен с тобой. Не пей. Горячая вода есть.
– А зачем?
– Что зачем?! – Помыться…
– А-а… Да, конечно… Что?
– Разденься.
– Ну пожалуйста!…
– Раздевайся.
– Сволочь! Хоть свет выключи.
– Раздевайся давай!…
Когда через полтора часа Сергей вышел из квартиры Жени и притворил за собой дверь, он наткнулся на Игната, сидящего на ступеньках. Присел рядом.
– Ну что?
– Порядок. Звони.
– Константин Петрович, – негромко сказал Игнат куда-то в стену, и Сергей понял, что офицер уже какое-то время был с дядей Костей на связи, только вот телефона в руке Игната он не увидел – дело сделано… Нет, все целы. Девчонку сейчас обратно в клинику отвезут, а Серёжку домой я сам доставлю. Не волнуйтесь, до двери провожу… Нет, с виду немного усталый, а так ничего – бывало и хуже. Главное, дело сделано… Что?… Есть!
– Она всё про своего Юру спрашивала, – произнёс Сергей, когда Игнат, закончив разговор с Константином Петровичем, повернул к нему голову. – Могли бы, кстати, проинформировать меня. Сценарий ведь на ходу пришлось менять. Что с ним?
– С кем?
– Ну, с этим… С её женихом.
– А, – отмахнулся Игнат, – не бери в голову.
– Вы его что, пытаете?
– Кого?
– Да Юру!
– Это ещё зачем?
– Не знаю… Из-за той папки… Так ведь над ней уже проделана работа. Я понял так, что мы сюда приходили по другому поводу… Он что – арестован?
– Никто его не арестовывал. А тебе что, правда, ничего не сказали?
– Нет. А что мне должны были сказать?
– Ну, не знаю…
– Да говори уже! Он что, ранен?
– Вообще-то… убит.
– Что?!
– А что такое?
– Как что?!!!
Сергей вскочил и рванулся к двери. Принялся бешено жать на звонок. И вдруг… перестал. За дверью послышался разговор. Один из голосов был мужской. Негромкий. Спокойный. Слышно было, как мужчи-на смеялся и спрашивал, где стаканы… Женщина ничего не говорила. Она в истерике рыдала. И даже из-за двери можно было понять, что она закрывает себе рот. Не ясно только чем – руками или подушкой…
– Вышибай дверь, – повернулся Сергей к Игнату.
– За каким хреном?
– Женьку спасать будем. Стреляй в замок.
– Нет уж, знаешь ли… Я как-то не очень жажду с ним увидеться. Ну его на фиг. Умер, так умер.
– Вышибай дверь, я сказал!, – прошипел Сергей.
– Да зачем же её вышибать? – У меня ключ есть.
Но открывать замок Игнат не стал. И Сергей ни о чём его больше не попросил. Потому что за дверью, пока они препирались, сделалось тихо. Совсем тихо. Сергей с Игнатом переглянулись и оба попятились. Ветра, который должен был сорвать с петель дверь, или вспышки света, однако, они не дождались.
Стояли и ждали, затаив дыхание. На всякий случай отошли ещё на пару шагов. И тут послышался хлопок. Негромкий. Но оба поняли, что это было. Сергей со стоном сполз по стенке и плюхнулся на ступеньку. К горлу подступила отвратительная тошнота. И вообще, он сделался похож на подтаявшее мороженое. Игнат, напротив, собрался и бесстрашно пошёл к двери. Открыл её своим ключом. Вошёл внутрь… Секунд через тридцать он вышел на лестничную клетку. Дверь оставил открытой. В руке держал маленький пистолет. Такие почему-то называют дамскими. Какие же они дамские?… Присел на ступеньку рядом с Сергеем. Оценивающе его осмотрел. Увиденным, похоже, остался недоволен. Опять же непонят-но как и с кем он начал разговор. Телефона в его руке не было и на этот раз. Сергея, однако, этот технический феномен уже не занимал. Он сидел на ступеньке, обхватив голову руками, раскачивался и некрасиво подвывал.
– Она не тяжёлая, – сказал в пустоту Игнат. – Вдвоём поднимитесь. Вот ведь дура! Тварь…
Через пять минут из двери Жениной квартиры два молодых человека в штатском вынесли чёрный пластиковый мешок и стали спускаться с ним по лестнице. Сергей собрался было встать, чтобы дать до-рогу, но подняться не сумел. Если бы не Игнат – он и вовсе свалился бы с лестницы. Кувырком покатился бы с неё. Может даже сломал бы себе что-нибудь. Руку, к примеру. Или шею. Но ничего, обошлось: Игнат успел схватить его за шиворот.
________________________________________
Рабочий день давно закончился. За окнами было ещё светло, но ясно же, что наступил вечер. Господи, сколько писанины! За что?! Превратить дипломированного врача в канцелярскую крысу…
Они шли, неприлично обнявшись, по длинному извилистому коридору. И кто только спроектировал это дурацкое здание? – Заблудиться же здесь можно. – Повесить бы того гада!…
Больных давно уже не было. В коридоре лишь изредка попадались запоздавшие с отчётами врачи. Ка-кой-то он правда бесконечный – этот их коридор…
Вот из кабинета неуклюже вывалился заведующий терапевтическим отделением. Хороший человек. Только чересчур уж напуганный жизнью. И потому вечно усталый. Увидел девчонок. От неожиданности икнул, выронил портфель, глупо засуетился и сделал вид, что забыл в кабинете какие-то важные бумаги. Шмыгнул обратно и запер за собой дверь. На ключ! Портфель так и остался лежать на полу. В коридоре.
За дверью было тихо. Но вот заведующий снова икнул. Там, у себя в кабинете. Девчонки в голос за-ржали. И продолжили своё сатанинское дефиле. Идиотки!
Ну и чего старый дурак испугался? Не тронули б они его. Хотя он вроде ещё не старый… Лысеть вот только начал…
А может и тронули бы. Кто их знает? Настроение у них было весьма игривое. В самый раз для подобных шалостей. Ну а тронули бы! – Дурачок, остался бы доволен. Было бы, что потом вспоминать. О чём рассказывать. Нет, не рассказывать – о чём, вспоминая, мечтать. По ночам. Можно сказать, светлое пят-но…
Завели бы его в кабинет. Взяли бы за уши или под локотки, нежно так взяли бы, сначала одновременно поцеловали его в розовые щёчки, – а может и не в щёки, но одновременно, – и завели. Не в коридоре же его насиловать! Вдвоём. Третья к нему не прикоснулась бы. Точно. Ни за что! Так что и нечего её бояться. А в самом деле – чего он струсил? Не нужно её бояться той, третьей. Она его точно не тронула бы. Впрочем, ему и этих двоих вполне хватило бы! Если бы остался жив, до конца жизни было бы, что вспоминать. А той, третьей, что бесшумной тенью следовала за двумя ведьмами, словно её здесь не было, правда от него ничего не нужно. Во-первых, потому, что мужчин она не любит. Слишком уж часто они делали ей больно. А во-вторых, китаянке по долгу службы, то есть по инструкции, не положено участвовать в развлечениях госпожи.
Госпожой была Инна. Здесь её знали все, но кто она в действительности – в институте не знал никто. Решительно ни один человек! Даже тётки из отдела кадров ничего про неё сказать не могли. Что там пас-порт? Тоже мне – документ! Ясно же, что и фамилия, и отчество в нём вымышленные. Может хотя бы имя подлинное? – Может быть… Но опять же не факт. Отдельные любопытствующие сотрудники института за деньги пытались узнать правду – в справочных. А ещё они задавали вопросы знакомым из органов. Не-формально, конечно. И всё без толку. Ромка, большой по этой части энтузиаст, так даже и он не преуспел в своём расследовании этой суперинтригующей загадки. Да, тёмное дело.
Где находится московская Инкина квартира – знали все. Секрета из этого она не делала. Более того, регулярно и с большой охотой собирала у себя коллег. По пятницам. Шикарные устраивала вечеринки! Французское шампанское лилось рекой. Икра и лобстеры, устрицы и настоящие трюфели их Франции. Свежая клубника зимой самолётом из Уругвая. С ума сойти!… Однако, даже близкое и разогретое драгоценными винами общение с хозяйкой не проливало свет на генеалогическое происхождение таинственной небожительницы. Прямых вопросов ей, понятно, не задавали, а она эту тему ловко обходила. Тёртый калач.
Ну тогда уж Ромка засучил рукава и взялся за дело сам. Надо сказать, основательно он за него взялся. Профессионально. Со свойственной ему обстоятельностью. Спросите – как именно? – А как на его месте поступил бы Мегрэ или, скажем, Шерлок Холмс? – Правильно: и он тоже, как те знаменитые детективы, решил за Инкой проследить. Должна же девчонка когда-нибудь встречаться со своими родителями. Хоть изредка. Не может не проколоться. Не должна. Когда-нибудь да улыбнётся ему счастье …
И фортуна Ромке действительно однажды улыбнулась. Дело было в четверг, после окончания рабоче-го дня, когда кортеж из лимузина и двух джипов рванул не к её дому, а за город. Ромка сразу сообразил, куда она едет, – к родителям, – и, как гончая по кровяному следу, пустился вдогонку. Незаметно сел Инке на хвост. Вот только третьего джипа бедолага не заметил. Который ехал сильно позади. Зато этот третий его чётко срисовал. Засёк, гад, нашего Ромку. И принял соответствующие меры. Прямо скажем – весьма решительные…
Ромка так и не понял, что именно тогда произошло. И как такое вообще возможно. Проснулся он возле своего дома. В Марьиной Роще. Машина, на которой он выслеживал место проживания Инкиных родителей, стояла неподалеку. Прямо возле его подъезда. А сам он сидел на лавочке, прикованный к этой чёртовой лавочке наручником. Всё бы ничего, да только одет он был, – как бы это поделикатнее выразиться, – не очень. Нет, на нём, конечно, были часы, носки и кепка. Но больше на нём ничего не было. Оно бы ладно, да только в Москве уже наступило утро, и дети пошли в школу. При этом надо сказать, что дети эти были разного возраста. И в чём беда: независимо от того, какого эти малолетние бандиты были возраста, у всех поголовно оказались с собой сотовые телефоны. Ну и начали они его на эти свои телефоны снимать. Вот какие пошли сейчас времена: даже у первоклашек смартфоны с камерами имеются! Куда мир катится? С ума все посходили. Так ведь не только ж дети начали его снимать. Взрослые тоже с теле-фонами мимо шли. Только взрослые ещё и негодовали. Детки веселились, а взрослые наоборот – возмущались. И снимали Ромку. Для протокола.
Понятное дело, приехала милиция. А потом ещё МЧС. Наручники ведь кусачками пришлось перекусывать. Непростыми они оказались – те наручники. Надеть их можно без проблем, одним щелчком на руке они застёгиваются, а вот насчёт того, чтобы их потом снять… В общем, не были они к этому предназначены. Какие-то узкопрофильные наручники попались. Очень это оскорбительно.
Когда видео с голым Ромкой подлые весельчаки выложили в интернет и на уважаемого врача даже на улице стали показывать пальцами, он обиделся и решил Инку больше не выслеживать. Расхотел узнавать, кто её родители и сколько у них денег. Плевать ему стало на это. А зря. Потому что Инка, вообще-то говоря, к мужикам относилась хорошо. Отчасти потому, что этого требовала её физиология. А кроме того, по природе своей она злой не была. В принципе, она ведь даже и замуж была не против выйти. За кого-нибудь, кто ей подойдёт по росту. И главное, в чём ирония: Ромка ей как раз нравился. Не то, чтобы она умирала от любви к нему. Но среди прочих определённо выделяла. Сама девчонкам говорила, что он ей нравится. В общем, с конкретным интересом она на него поглядывала. А что такого? – Неженатый, ничего так собой и, как говорят, очень это дело любит… К тому же в заведующие отделением метит… Только вот после получившей нежелательный PR истории с наручниками не только Ромка, но и прочие сотрудники института мужского пола, даже неженатые, стали Инку обходить стороной. Не вот, чтобы они открыто её боялись. Но избегать стали. На всякий случай. От греха подальше. Как будто им не на кого больше внимание обратить. Как будто других девчонок в институте нет! Очень даже имеются. И причём незамужних среди них чуть не половина! Ну и как тут быть? Инка ведь хотеть выйти замуж не перестала. Возраст, знаете ли, гормоны и всё такое прочее…
История с выходом естественным образом Инкиной сексуальной энергии зашла в тупик. И всё для неё сделалось печальным. Почти безнадежным. Как вдруг по институту разносится слух, что сожительница самого вожделенного, крутого и недоступного, в общем, самого-пресамого… Так, всё! Неправильно это. Избавляемся от лишнего пафоса и говорим просто: неприступная сожительница нашего Сергея заделалась лесбиянкой. А главное, этот жуткий компромат никто из мишеней позорного обвинения опровергать не стал. Ни Сергей, ни Лена, ни даже Юлька, которая только поначалу делала вид, будто ей непонятно, о чём таком её расспрашивают и какое, вообще говоря, их, посторонних граждан, собачье дело до её личной жизни. Фантастика! Как интересно…
Шокирующую новость тут же с жаром принялся обсуждать весь институт. И стар, и млад. Ну решительно все включились в эту дискуссию. Заметим, принялись обсуждать, а не осуждать! Никто Лену не осуждал. Почему-то… И, понятное дело, на троицу, до крайности возбудившую общественное мнение, десятки пар женских глаз обратили особенные, наполненные специфическим вниманием, взгляды. Ну, на Сергея – понятно. Большая квартира на проспекте Мира, шикарный мерседес и, главное, красавец… Не в последнюю очередь во внимание принимался его феноменальный профессиональный успех, а также настоящий боевой орден, привезённый с чеченской войны. Но в первую очередь, конечно же, мерседес и квартира. Однако и на Лену все теперь начали смотреть по-другому. И в первую очередь, как уже было сказано, смотреть стали девушки. С негодованием? А может с брезгливостью или презрением? С осуждением? – А вот и мимо: с интересом. Этот отвратительный прецедент непостижимым образом и причём в кратчайшие сроки инфицировал клинику неведомым доселе вирусом. Не будем подбирать выражения и что-то там смягчать: – возмутительный тройственный союз с проспекта Мира, роняющий высокое звание отечественного врача, совершенно и бесповоротно развратил пользующееся непререкаемым авторитетом в научном сообществе учреждение. Уже через месяц Ромкой, вечно озабоченным всякими пикантными штуками, в институте были документально зафиксированы четыре лесбийские пары. На плёнку зафиксированы. Причём две преступницы были замужними, на словах по-прежнему оставаясь в своих браках вполне счастливыми. Никто из них ничего разрушать не собирался. Ещё три сотрудницы (одна врач и две медсестры, врачиха – так себе, ни рожи, ни кожи, а медсёстры – ничего так из себя) замуж только собирались и от своих матримониальных планов также не отказывались. Про остальных не знаем. Ромка те пленки только заведующему показывал.
К Лене с грязными домогательствами из-за её независимого и взрывного характера подступаться не рисковали, хотя её и начали особо выделять, находя худобу и нервный взгляд не просто сексапильными, а даже очень и очень, а вот на Юльку глаз положили сразу и многие. И, что в этой ситуации пошло вразрез с рациональной логикой, не только девушки. В частности, тот самый Ромка, после печально известных событий незаслуженно лишённый женского внимания, предложил Юле свою дружбу. И более того, со-вершив невозможное, выхлопотал для неё место в своём отделении. Что для Юльки явилось повышением. Причём большим.
Чего греха таить? – Юльке Рома тоже понравился. Однако, изменять Лене она пока не хотела. Ни от-крыто, ни тайно. Потому как ещё не зарубцевалась кровоточащая рана, получив которую она забралась на крышу. В общем, пока она с Ромкой только целовалась. У той же Инны на пятничных вечеринках. И руками ещё немножко ему разрешала… А больше ни-ни! Он уже с ума начал сходить. Извёлся до такой степени, что замуж позвал…
Да, с моралью и нравственностью в солидном клиническом институте, в котором лечились только солидные люди и куда так просто, со двора, фиг попадёшь, творилось что-то невообразимое. И, главное, администрация трусливо закрывала на этот вопиюще аморальный факт глаза. Причём не из-за Сергея, на которого просто опасно вот так взять и наехать, могут и из администрации президента позвонить. Вообще не из-за него! А парадокс, из-за Инны. По поводу которой никто никому звонить не будет. Но эти джипы. И вообще… Потому что и она тоже решила поиграть в эту сомнительную игру. Ну, раз, мужчины её игнорируют…
Что касается Сергея, то в первую же неделю несколько девчонок, отчаянно потея и густо краснея щеками и шеями, признались ему в любви. Страстной, безответной и потому, конечно же, несчастной. В курилке, как правило, все они признавались. Там удобнее. Кушетки вдоль стен стоят. Можно сидя признаваться. На них и всплакнуть, если потребуется, как-то естественнее получается. Убедительнее. Инна, увидев, какая беспардонная охота пошла на лакомую добычу, тоже подумала было к Сергею подъехать, но, что удивительно, постеснялась.
Стоп, а что тут удивительного? – Идиотский вопрос. – Да потому, что Инна и стеснение – это как чёрное и квадратное. Эти два слова, поставленные рядом, у трезвомыслящего человека способны вызвать когнитивный диссонанс и даже мигрень. – Классический оксюморон. Нечто невообразимое! Да Инна за-просто могла бы голой пройти по длиннющему коридору клиники. (О намерении осуществить когда-нибудь каковой перформанс она в состоянии сильного алкогольного опьянения неоднократно и при свидетелях заявляла.) Все же понимают, что, во-первых, такая эпатажная выходка с её стороны абсолютно реальна, а во-вторых, ничего ей за это не будет. Никто и слова плохого ей не скажет. А ты попробуй рас-крыть рот, когда в шаге от неё везде, словно пришитый хвост, тенью следует “Косоглазая Смерть”. Так прозвали её телохранителя. Ведь китаянка даже в уборную её провожает.
Щупленькую убийцу по-настоящему звали вовсе не Смертью, а Юи. Поговаривали, что с голодухи Инна стала требовать от своего бессловесного телохранителя оказания и других услуг. Но чего не знаем, того не знаем. Мало ли что завистливые языки насочиняют. В конце концов это же просто непрофессионально – оказывать своей клиентке интимные услуги. Даже если обеим чего-то там из этой пикантной области взаимоотношения полов не хватает. Впрочем, это уж точно не наше дело.
Так всё-таки, в чём закавыка? Почему голодная и, как мы знаем, не особо деликатная по части политеса Инна отказалась бороться за открывшуюся вакансию, когда таковой шанс представился? Понятно ведь, что Сергей был единственным представителем мужского пола, который не побоялся бы на откровенный вопрос дать адекватный ответ: запросто мог уложить Инку в свою кровать. Заметил бы в её взгляде тот особый блеск, который мужчины спокойно переносить не могут, и уложил бы. Без вопросов! Или учуял бы запах, от которого он делается сильным. И совершенно перестаёт ошибаться. Даже в таких вещах, в которых ни черта не смыслит. Хотя нет, фиалками Инна могла бы и не пахнуть. Ну и Бог с ними, с фиалками. Причём здесь вообще фиалки? Что Инна в них смыслит? В конце концов Сергею этот запах больше для работы нужен, а, вообще-то, гормоны у него, как у всякого нормального человека, и свои имеются. Не посмотрел бы он на всякие там глупые условности. Ощутил бы исходящее от Инны нужное электричество, и уложил бы её в кровать как миленькую! И долго разговаривать не стал бы. Первая она у него что ли? На вопрос же – кто у Инки родители, ему было бы совершенно наплевать. Это же абсолютно очевидно. Для всех. И для Инны – в первую очередь…
Так почему высокомерная хищница не набросилась на Сергея? – Хороший вопрос. Можно, конечно, в голос хохотать, но, похоже, Инна в него влюбилась. Причём влюбилась по-настоящему. До расстройства сна. Худеть уже начала. И единственным человеком, кто эту болезнь в ней угадал, была как раз Лена. Ни слова об этом между девчонками, естественно, произнесено не было. Но Лене никаких слов и не нужно. В подобных вещах она на слова никогда не полагалась. Однако же никогда и не ошибалась. Вот почему в один прекрасный день она милостиво позволила Инне приблизиться к себе. Вернее, это Лена приблизила её к себе со свойственной ей прямотой и непосредственностью. На очередном девичнике, который Инна устроила в своём громадном пентхаусе с привычным, то есть сумасшедшим размахом, когда пришло время танцев и девочки стали формировать пары по вкусу, снимая друг с дружки лишнюю одежду, Лена, уже изрядно набравшись, при всех ухватила хозяйку за волосы, прижала её спиной к стене и поцеловала. Да так при этом увлеклась, что музыку пришлось сделать погромче. А потом ещё и свет погасить…
Да, так вот: две надменные королевы, нагло обнявшись и вытворяя своими бесстыжими руками Бог знает что, шествовали по коридору, распугивая попадавшихся под ноги случайных свидетелей их развратного перформанса. Показного понятное дело перформанса. Ещё и этот вульгарный, нарочито громкий смех. Фу ты – мерзость! Сняли бы уж тогда с себя белые халаты. Не марали прекрасный, возвышенный имидж советского врача. Так ведь даже и на Юи был надет белый халат. Ну а ей-то он зачем? У неё же совершенно обратная профессия – не лечить людей, а как раз наоборот. Может и плохих граждан, мы же ничего не говорим, но убивать их! Как не стыдно…
– Ты правда не против?
– Да забирай, любимая!
– Что, насовсем?
– А как получится.
– У кого получится, звезда моя?
– У тебя, любовь моя. Только надо будет постараться.
– Постараться?… А какой он?
– Хороший. Серёжка не сволочь.
– Ты знаешь, что я имею в виду.
– Сердце моё, в этом он просто великолепен!
– Бил тебя когда-нибудь?
– Душа моя, да ты рехнулась. Нежнее его у меня… Впрочем, был один…
– А тот фингал?
– Ну, это я сама виновата. Решила показать, какой могу быть горячей. Не рассчитала. Мордой об спинку кровати и долбанулась. Со всего маху! Да мы только утром тот фингал разглядели. А тогда я даже и внимания не обратила. Не до того, знаешь ли, было…
– Что я тебе буду должна?
– С Юльки слезь.
– Щазз!…
– Инночка, ну давай по-честному: ты же – не лесбиянка. Хватит уже в чужие игры играть, тем более, если решила на Серёжку прыгнуть. И потом, знаешь, бить девочку по лицу… Которая не может тебе ответить. Она ж – не я.
– Ой, подумаешь, приложилась разок. Ей румянец, кстати, идёт. Так ведь и не дала, шлюха!…
– Эта “шлюха”, если ты забыла – моя девочка.
– Родная моя, в одной правильной книжке сказано: – “делись с ближними”. Что уж, в твоих владениях и поохотиться нельзя?
– Как-то, знаешь, недолюбливаю я браконьеров.
– Ой, не любит она!…
– Угу. Не люблю. Обидеться могу.
– Ну и чего тогда?
– Да мало ли… Не боишься, что я тебе в горлышко вцеплюсь? Зубками… прямо в сонную артерию. Я ведь не всем делиться готова.
– Ой, ладно тебе! Вцепится она… Меня, кстати, охраняют…
– Да кто же тебя от моих клыков спасёт, сладкая ты моя?
– Да? А знаешь, какая она быстрая? Стой… Лен, ты что, угрожаешь мне?
– Да что ты? Разве что в порыве страсти прикушу слегка… Вот только зубки, любимая, у меня ядо-витые: кусну – и привет. Мало не покажется. Господи, как же у тебя жилка на шее сексапильно бьётся… Маленькая такая, голубенькая…
– Да она тебя в два счёта пристрелит. Моргнуть не успеешь. Ей уже приходилось…
– Наслышана. Да только не успеет она, песня моя. Я жало быстро выпускаю. Без предупреждения. Как кобра. Особенно, если меня по-настоящему разозлить. Например, если у меня что-нибудь по-пробовать украсть. Или кого-нибудь…
– А может проверим, солнце моё? Нам ведь, кажется, есть на что сыграть. Только уговор: проигра-ешь – Серёжка мой без всяких ограничений. Сама от него свалишь.
– Сыграть?… А давай! Но тогда вот что: если Юлька тебе откажет, а она стопудово тебе не даст…
– Да ладно! Ваш самолетик будет ещё крылышками над морем махать, а эта кукла уже ко мне под одеяло залезет. Не веришь? Куплю её с потрохами!
– Не шути со мной так, любимая. Ты ж меня не знаешь. Я действительно на многое способна.
– Как шлюху дешёвую возьму! За машинку швейную. Ту самую. Ну чего? Спорим?
Застряв на мгновение перед дверью Юлиного кабинета, девушки примолкли. Лена, не переставая зага-дочно улыбаться, о чём-то задумалась. Но вот она приняла решение и толкнула ногой дверь.
– В русскую рулетку, значит, захотела со мной сыграть? – Ну что ж… Это можно. Привет, Юлень-ка. А мы к тебе.
В следующую секунду, ещё за Юи, вошедшей в Юлин кабинет последней, не закрылась дверь, Инна оказалась прижатой к стене. Одной рукой Лена схватила её за волосы, а другой прижала к её горлу скальпель. Откуда она его вытащила, никто не заметил. И, главное, когда?… Лена, не глядя, зафутболила свалившуюся с её плеча сумочку в угол. Чтобы та не мешала. Юи в один миг выхватила из-за пазухи пистолет и приставила его к Лениному затылку.
– Солнце моё, она ж тебе сейчас башку снесёт, – попыталась улыбнуться и говорить спокойно снежная королева. – Ты бы поосторожнее…
– Леночка, ты это чего? – У Юли глаза полезли на лоб, и за секунду она сделалась вся белая.
– Сиди спокойно, Юлька! Кишка у китаёзы тонка – башку мне разнести. Тут у нас вот какое дело: наша озабоченная принцесса пообещалась тебе свою швейную машинку презентовать, если ты с ней чуток поласковее будешь, когда мы с Серёжкой на Юг улетим… Ты как? – Zinger, позапрошлый век. Антиквариат. Бешеных бабок, между прочим, стоит. Думай скорей. Я не обижусь.
– Чего? Ту самую машинку? Девочки, вы что же, из-за меня, что ли, ссоритесь? Лен, она правда ко мне приставала… И побила…
– Русская рулетка?… Ну что ж… Давай тогда уж по всем правилам играть. Помнишь их? Значит так: циферку я загадала. Самое большее – считать буду до десяти. Ну погнали: раз…
– Опусти нож…, – прошипела Юи. – Мозги вышибу… Джули, не смотри!
– Конечно, давай – стрельни. Только знай, идиотка: дёрнусь и все стены Инкиной кровью изгадим. Фонтаном брызнет. Ой, а по шейке уже потекло. Смотри – какая она у тебя красная… Тебе не больно, милая? Два.
– Больно, Леночка… Послушай… Мне очень больно…
– Знаю, родная, мне тоже. Пушку опусти, дура, она у тебя всё равно не выстрелит…
– Пожалуйста, Леночка… не надо… Прости, я перед тобой виновата… Я не знала, что ты так серьёзно…
– А почему это не выстрелит?, – вдруг растерялась Юи. Нашла, о чём спросить.
– Потому что патрон бракованный.
– Ну не надо, Лен, – сникла и жалобно заскулила Инна, – Пожалуйста. Прошу тебя. Умоляю. Про-си, что хочешь. Ты выиграла… – и вдруг истерично завопила: – Стреляй, тварь!!
Выстрела не последовало. Прошло ещё с полминуты в полной тишине. Идиотская ситуация. Время словно застыло…
– Не могу…, – наконец, изумляясь самой себе, прошептала Юи и облизала пересохшие губы.
– Три, – улыбнулась Лена, не меняя позы. Нехорошо так она улыбнулась.
А кровь уже испачкала воротник Инниного халата. И все четверо это отлично видели. Инна, скосив глаза на свой воротник, судорожно сглатывала. Ясное дело: теперь она испугалась уже на самом деле. Ну а как? Неизвестно, кому и что Инна хотела сказать, но в последний момент она передумала, презрительно скривилась, как будто ей совсем не страшно, и заговорила незнакомым голосом. Каким-то низким, утробным.
– Юи, прошу тебя… Тварь!… Умоляю… Эта психопатка меня сейчас зарежет на хрен! Я тебе сего-дня… Нет, блин… Сегодня уже поздно, – завтра… тачку шикарную куплю… Клянусь!
– Нет… Что вы… Я не могу… Джули, отвернись… Не смотри, малыш!
– Что такое?… Малыш?…, – Ленины глаза расширились и округлились. Она стала медленно поворачивать голову к Юи, не в силах скрыть изумление. Скальпель она по-прежнему прижимала к Инниной сонной артерии. Пистолет Юи, проехав стволом по Лениным волосам, упёрся ей в переносицу – Что?… А ну-ка в глазки мне посмотри… У-у-у… Когда же вы все успели, суки?…
– Что вы, Лена!… У нас ничего не было…
– Леночка…, – очнулась от шока Юля, – я только тебя…
– Заткнись! Что, обе на тебя прыгнули? – Никогда не могла за себя постоять, рохля! – Ну так я ещё жива!… Через мой труп они тебя возьмут… Твари… Четыре!
– Леночка, – взмолилась Инна, – клянусь, никогда больше… Стреляй в неё, гадина!!
– Джули, отвернись, любимая… Я должна… Прости, это – моя работа…
– Любимая?…, – эхом, словно погружаясь в сон, повторила вслед за китаянкой Лена. И произнесла она это слово так, как будто у неё онемел язык.
– Да она меня пальцем не тронула!, – вступилась за Юи начавшая странно меняться в лице Юля. То она белая, то вдруг покраснела. Да как сильно. – Юи вообще не лесбиянка. Целоваться совсем ещё не умеет. Она своего Луиса ждёт. Юи хорошая. Она девочка ещё!
– Какого ещё Луиса?
– Которому сына на корабле родила…
– Что ещё за корабль,? – подала голос уставшая молчать Инна, – Что ты там лепишь, кретинка?!
– “Миранда”…, – тихо отозвалась Юи.
– “Санта-Анастасия”, глупая. Ничего ты не помнишь. Михаэль ему поменял название. Забыла, что ли?
– Вы все спятили…, – ужаснулась Инна. – Кто-нибудь!! Помогите!!!
– Любимая?…, – ещё раз повторила Лена, погружаясь в прострацию и никого уже не слыша.
– Она плакала, когда меня Инка побила… Одеяло принесла… И попить… Сидела со мной, пока я не заснула!… Она не трогала меня… Это я её погладила…
– Леночка, прости! Не убивай меня, пожалуйста! Хочешь, я тебе настоящий корабль подарю? Хочешь, “Мирандой” его назови… Да хоть “Юлькой”! Отец мне порт отписал… В этом вашем Новороссийске…
– Пять…, – не услышала Инну Лена. Ощущение было такое, что слово “пять” за неё сказал кто-то другой. – Что же это я такое делаю? Что здесь вообще происходит?… Вот ведь дура! Я ж не с той играю.
– Никто ко мне не приставал…, – Юля решила “всё исправить”, но как-то уж очень своеобразно она решила это сделать. – Я всё тогда придумала… Чтобы было весело… нам всем…
– Рот закрой, шлюха… Дома поговорим. Шесть…
– Отпустите её… пожалуйста…, – заговорила Юи с какой-то странной, плачущей интонацией, перекладывая пистолет из одной руки в другую. – Поймите… Я ведь обязана стрелять… Лена, про-шу вас… Пожалуйста… Вы же интеллигентная женщина. Господи, да что у вас за игры такие?! Отпусти её, сволочь!!!
– Любимая… Ах ты ж дрянь узкоглазая… Юльку у меня собралась увести? – Ну давай… Только сначала меня трахни. Семь!!
– Юи, родная, не надо, – откуда-то не отсюда раздался Юлькин голос. Откуда-то из-за стекла. Како-го ещё стекла? Непонятно… – Пожалуйста. Ленка никому не сделает плохо. Это она из-за меня расстроилась. Потому что она меня любит. Как и ты… Не стреляй в неё, пожалуйста. Давай, по-другому сделаем: ты лучше меня убей, если так положено. Из-за меня ведь всё тут закрутилось. А её не надо. Я тогда тоже…
– Стреляй, сволочь! Уволю, тварь!! Всё отцу расскажу…, – Инна рыдала уже в голос.
– Не могу…, – тихо и как-то равнодушно отозвалась Юи.
– Я тебя сейчас сама убью!! Стреляй, гадина!!! Выбей этой суке мозги!!
– Ты ж понимаешь, одной из нас не жить…, – брезгливо кивнув на впавшую в истерику Инну, с ужасающим спокойствием проговорила Лена, – Игра у нас такая… Только вот теперь я не с ней хочу сыграть.
– Согласна… Отпусти её…
Лена разжала руку, которой всё это время держала Инну за волосы и, замороженно улыбаясь, по-прежнему не отнимая скальпель от Инниной шеи, начала медленно разворачиваться. Молниеносным движением, на которое китаянка, у которой давно уже текли из глаз слёзы, не успела среагировать, Лена перенесла скальпель на её горло. Пока избавившаяся от смертельной опасности Инна медленно сползала по стенке, Юи трижды вскидывала и опускала пистолет, но так и не смогла выстрелить. Когда Инна, наконец, некрасиво шлёпнулась на пол и начала заваливаться, Юля тоже сползла на пол и на четвереньках поползла к ней. Увы, она ошиблась в направлении. Описала дугу и оказалась под стулом. Кажется, Инну сейчас вырвет.
– Восемь!!, – вдруг истошно завопила Лена прямо Юи в лицо, от чего задрожали стекла, а впавшая в странное оцепенение китаянка, решившая, должно быть, что уже проиграла, а, может быть, что она уже и мертва, дёрнулась всем телом. Посмотрела вниз на свой пистолет, но поднимать его не стала. Должно быть понимая, что не успеет этого сделать. Так и держала его в опущенной руке, скривившись и напрягшись животом, ожидая, когда же Лена полоснёт её скальпелем по горлу. – Если скажу “девять”, – тихо шепнула ей в ухо Лена, – ты проиграла… Серёжка у нас – волшебник… Никогда не ошибается, когда дуру какую-нибудь вроде меня на улице поймает… и выпьет… Большие деньги в этом своём клубе зарабатывает… Завтра вечером, – сказал, – в море буду купаться. Вот сейчас и проверим – будет он в море купаться или нет…
С этими словами она убрала скальпель с горла Юи. И посмотрела ей в глаза так, что китаянка всем телом задрожала и начала медленно поднимать руку. Вот она приставила пистолет к Лениному лбу. Инна противно завыла, а Юля напротив – вдруг успокоилась. Во всяком случае так показалось, что она успокоилась. Инна глядела на Юлю с ужасом. На стоявших посреди кабинета двух дуэлянток, понимая, что здесь сейчас произойдёт, она не смела поднять глаза.
Юи опустила руку.
– Ну чего, тогда девять, – с отвратительной улыбкой известила её Лена и запустила руку ей в волосы. – Скальпель я, между прочим, в сувенирном купила. Конверты вскрывать. Это игрушка. Он не настоящий. А шею Инке я ногтем поцарапала. Смотреть нужно внимательнее. Ну давай, милая. Сама. Правила знаешь.
Юи засунула ствол пистолета себе в рот и нажала на спусковой крючок. Осечка. И тишина… Инну не вырвало, но честное слово – лучше бы её вырвало. Смотреть на такое противно. Ужас ведь какие громкие позывы. Слюна ручейком потекла из её рта. Прямо на пол.
Вот тут Лену и заколотило. Случилось мгновенное превращение. Даже её лица стало не узнать. А ещё у неё начались какие-то странные спазмы… Словно бы кто-то невидимый бил её кулаком в живот. Ухватившись за Юи обеими руками и отчаянно за неё цепляясь, она начала медленно по ней стекать, пока не упала перед китаянкой на колени. Её глаза были широко раскрыты, и она всё шептала:
– Девочка… Прости… Миленькая… Я больше не буду… Ты прости, пожалуйста… Прости меня… Ничья… Нет, – Серёжка опять выиграл… Точно – будет со своей детдомовской завтра купаться… Как и сказал… Ведь не полетел бы без меня… Правда же? Ты прости, если сможешь… Как тебя зовут?… Простишь?… А?… Пожалуйста…
Лена не смогла устоять на коленях. Потому что уже и руки отказали. Отцепилась от Юи и повалилась на пол. И при этом некрасиво, страшно завыла. Инна тем временем, уже понемногу приходя в себя, под-ползла на четвереньках, отобрала у Юи пистолет, отшвырнула его к стулу, под которым пряталась Юля.
Юи закрыла глаза и погрузилась в прострацию. Её руки безвольно повисли. Она не плакала. Инна ста-ла подниматься, карабкаясь по ней. Странно, что она им тут? Одна по ней на пол сползает, другая взбирается… Поднявшись на ноги, Инна обняла китаянку и крепко её к себе прижала. Стала гладить её по голо-ве. Вот только тогда Юи по-настоящему и заплакала. И сразу перестала быть взрослой девушкой. На вид ей было сейчас не более двенадцати лет. А может и того меньше…
– Тихо-тихо-тихо… Всё, тихо, маленький… Всё у нас теперь будет хорошо. Сейчас мы с тобой до-мой поедем. Я тебя искупаю. В кроватку положу. Везде поцелую, как ты любишь. Сказку почитаю. Про мышонка… Или про кого мы там вчера начали. Завтра у всех выходной. За город поедем. Лапшу в вашем ресторане закажем… Ты меня будешь учить палочками есть…
Пока продолжалась эта сатанинская свистопляска с холостым выстрелом, про Юлю забыли. И зря. Потому как тихонько, словно мышка, сидя под стулом, она вдруг, что-то там себе придумав, осмелела, вытянула руку, достала с пола бесхозный пистолет, сообразила, как получше за него взяться, и приставила его к своему виску. Трудно сказать, зачем она это делала. Должно быть в её угасшем сознании оста-лось воспоминание о том, что в её кабинете должен прозвучать выстрел. Непременно должен. А иначе – непорядок. Во всяком случае ничем иным этот её дикий поступок объяснить невозможно. Выражение лица при этом было спокойное. Самоубиваться она отнюдь не собиралась. Даже и не думала! Не дрожала и не всхлипывала. Она просто хотела, чтобы наступил порядок. Чтобы всё закончилось. Раз так полагает-ся. Нужно ведь, чтобы раздался выстрел. Таковы правила. Вот сейчас он и прозвучит. Чтобы всем было хорошо…
И тут случилось невероятное. Юи, за мгновение до этого страшного мгновения являвшая собой разваренную киселеобразную субстанцию, к тому же субстанцию плачущую, киселём быть в один миг пере-стала и, рванувшись из крепких Инниных объятий, рыбкой, как прыгают заслуженные мастера спорта с трёхметровой вышки в бассейн, перелетела через весь кабинет. Медали нужно давать за такие прыжки! А что? – Может она сейчас рекорд установила. Если не олимпийский, то всё равно какой-нибудь она точно установила. С места ведь, без разбегу сиганула. Инна с Леной даже и не поняли, что это было такое. Что здесь вообще случилось. С грациозностью метнувшейся на кролика чёрной пантеры Юи влетела под стул, и тогда же раздался оглушительный выстрел. Попутно превратив стакан с карандашами, мирно стоявший до этого на столе, в весёлые разноцветные брызги, пуля выдрала из стены большой кусок штукатурки. Юи, бережно, словно ребёнка обнимая Юлю, покатилась с ней по полу, пока не стукнулась спиной о бата-рею. Должно быть больно приложилась, но охать и жаловаться не стала. А вместо этого, по-прежнему прижимая Юльку к себе, начала гладить её по голове и чему-то радоваться. Впрочем, радоваться Юи скоро перестала.
– Что же ты делаешь, идиотка?! У нас и правда ничего не было!… Она одну тебя, дуру, любит! А меня совсем не любит…
Лена из разложившегося студенистого состояния ещё не вышла. А потому лишь хлопала глазами. И ничего не говорила. Ну хоть прощения, слава Богу, больше ни у кого не просила. Должно быть потому, что сил на это у неё уже не осталось. Зато Инна с поразительной быстротой пришла в себя. Вытащила из кармана телефон и, снова усевшись на пол (она ведь не могла больше держаться за куда-то улетевшую из-под неё Юи, а там – на полу – нужно было ещё и Лену приводить в сознание), заговорила по мобильному. Голос у неё был, может, и не особо твёрдый, но уже вполне узнаваемый.
– Вдвоём поднимитесь… Быстро, триста тринадцать… Я из пушки нечаянно пальнула… Девчонок испугала… Нет, в стену… Отвезёте, куда скажут… Пылинки с них сдувать! Чтоб ни одна сука!… И пусть здесь кто-нибудь приберётся.
Потом она обернулась к вновь начавшей заваливаться Лене, подхватила её, усадила поровнее, поцеловала её в мокрые глаза, погладила по голове (что-то она всех сегодня гладила по волосам. Не всем же это приятно!) и спросила:
– А как ты узнала, что патрон испорчен?
– Так Серёжка же сказал…
– Зачем меня под Ромку подкладываешь?, – вдруг заныла Юля, высвобождаясь из объятий Юи. – Я ведь теперь уже совсем не могу с мужиками. Плевать мне на то, что у него кооперативная квартира. Как от него забеременеть, когда он – импотент? Я писать хочу…
– Что это?…, – испугалась Юи.
– Валите, девочки, – очнулась и зашевелилась Лена. – Это у нас семейное.
– Сама-то встанешь?, – участливо поинтересовалась Инна.
– Легко… Юльку, пока меня не будет, не трогай… Ладно? – Лена попробовала встать, но ничего из этого не вышло. Юи с ужасом глядела на Юлю.
– Что с ней?, – снова спросила она. Но Лена её не услышала. Зато Инна не забыла, о чём её попросила подруга.
– Обещаю.
– Зачем мне замуж?…, – снова загундела Юля. – Я теперь только за Габриэля пойду…
– Что ещё за Габриэль?, – нервно дёрнула плечами Инна. Словно и она тоже замёрзла. Инна задала вопрос Лене, но ответила ей на него Юи, а вовсе не Лена.
– Муж её… Законный… Их настоящий кардинал венчал… В замке… Там, где колечко осталось…
– Какой муж? Что ещё за кардинал?! Ну хватит уже!
– Я ему дочку родила…, – похвасталась впавшая в безумие Юлька.
– Правда, что ли, прогонишь её?, – кивнула Лена на Юи, странным образом не пугаясь происходящего с Юлькой.
– С ума, что ли, сошла?!, – подняла бровь Инна. – Где я себе такого телохранителя ещё найду? Да если бы не она…
– Сама мне со всеми подряд изменяешь!…, – не унималась Юлька.
– Ты извини…
– Да ладно, ты тоже, Лен… прости. Может уколоть её чем?
– Само пройдёт.
– Что с ней?!, – не выдержала Юи и снова скривилась, собираясь заплакать. Детский сад, ей Богу! Ужас, какую сырость здесь развели.
– У меня на глазах с Инкой целуешься, а потом слёзы мне вытираешь… Я писать хочу.
– Ты прости меня… Пожалуйста… Отведи её в туалет, – обратилась Лена к китаянке, на которой уже лица не было. Глаз её во всяком случае видно не было. – Ей просто выйти отсюда нужно.
– Леночка, любимая, за меня вступилась…, – обрадовалась вдруг чему-то Юлька.
Обернувшись на Инну и дождавшись её кивка, ничего не понимая, но и не задавая лишних вопросов, а просто машинально выполняя Ленин приказ, Юи встала, помогла Юле подняться и повела её к двери.
– Что с ней?, – в очередной раз спросила Инна, когда дверь за девочками закрылась.
– То же, что и со мной…
– А это лечится?
– Не-а…
– Как же вас таких… на работу взяли?
Оказавшись в коридоре, Юля встряхнула головой, поморгала и вдруг… заметила рядом с собой Юи. Приветливо ей улыбнулась и огорошила обомлевшую китаянку совершенно идиотским вопросом:
– Ой, здравствуй, Юи! А ты… Ленку не видела?
Реакцию Юи мы описывать не будем.
А в это время Инна, спрятав в сумочку пистолет Юи, уже пыталась усадить Лену на стул. Успеха в этом, впрочем, она не добилась. Ну тогда и сама в очередной раз плюхнулась на пол. Так всё-таки удобнее разговаривать.
– Счастливо отдохнуть.
– Ага, спасибо…
– Ты посиди. Сейчас ребята придут. Отнесут тебя в машину.
– Хорошая ты девчонка…
– Ты мне тоже нравишься, Лен… Правда… Как вернётесь, в гости придёте?
– Конечно…
– С Серёжей…
– Понятно… Ты только ему про сегодняшнее не рассказывай…
Пробило. Лена снова собралась плакать. Но Инна поцелуем отвлекла её от этой неправильной затеи.
– Ну что ты, маленький! Успокойся… Ты прости меня, стерву такую. У них правда ничего не было.
– Да всё у них было!…
– Ты про?… Ах, ну да… Мне Юи что-то рассказывала… В Италии, сто лет назад… Ерунда! Я в это не верю.
– Триста…
– Что триста?
– Не сто – триста лет назад. И не в Италии, а в Испании… Я тоже не верила… Ещё утром…
________________________________________
Игнат не обманул. Надо же – какой молодец! Верный он всё-таки человек. Хороший. Вот на кого все-гда можно положиться. Как и обещал Константину Петровичу, Сергея он проводил. Прямо до дому его довёз. Более того, на всякий случай ещё и поднялся с ним. К самой двери его подвёл. Прощаясь, даже поинтересовался, – ты как?, – и только тогда уже с чистой совестью сбежал вниз по ступенькам. Поди и ему тоже домой хотелось.
А за окнами уже стемнело. Неизвестно, сколько было времени. Сергею это было без разницы. Очень хотелось напиться. И плевать, что завтра лететь. Главное, сейчас не повеситься. Уж больно тошно было на душе.
– А почему, собственно? Вот точно: взять и повеситься!, – сказал он себе…
Ни вешаться, ни напиваться Сергей, однако, не стал. Почему – неизвестно, ведь спирт дома был. Вешаться же ему расхотелось потому, что он заметил выползающие из-под двери Мишкиной комнаты и плавающие по полу коридора новогодние пятна красного, синего и ещё какого-то цвета. Да, точно – из-за этого! А ещё оттуда, из-за двери, раздавались музыка, смех и… ну совершенно непотребная возня! Оскорбляющая грустно-возвышенную мысль Сергея учинить над собой в высшей степени неэстетичное и плохое действие. В ванной его над собой учинить. Он это уже почти что решил. А где же ещё вешаться? – Правильно: в ванной. Только там…
– Веселятся идиотки, – скорбно, но беззлобно и даже с некоторой завистью констатировал Сергей, раздеваясь в прихожей. Снимая ботинки, старался не шуметь. Чтобы не помешать девочкам. Навострил уши и поднял брови. Он всегда так делал, когда к чему-то прислушался. Вроде бы было слышно, что там, за дверью, происходит. Так, что можно более-менее правдоподобно себе представить… Но что это? – Отделить один голос от другого он не сумел. Вот неожиданность! И по этому поводу тоже расстроился. А тут вдобавок ещё спина зачесалась…
– Кто это? Ленка, что ли, заржала? Вот психопатка! Бешеная… Или Юлька? У них же совсем непохожие голоса… Надо же, слух музыкальный, а определить не могу. Может, снова начать на скрипке играть? Дуэты с Мишкой разучили бы… Нет, ну совсем уже спятили! Ромка же утром придёт. Хотя, он в курсе. Не кота в мешке покупает…
В ванную Сергей прошёл на цыпочках. Не хотел, чтобы девочки услышали, что он вернулся. – Пусть себе прощаются, – милостиво благословил он их разврат. Соображал ведь, как Ленка начнёт страдать. Уже завтра.
Вешаться, как уже было сказано, он не стал. Во-первых, это и в самом деле неэстетично. А во-вторых, пока Сергей стоял и подслушивал, что творится за Мишкиной дверью, он как-то вдруг перегорел. То есть несчастным он быть не перестал. Всё-таки ужасная вещь случилась. Грустная. Но в мире каждый день случаются ужасные вещи. Ещё и похлеще бывает. И что теперь? По любому поводу, что ли, самоубиваться? Так? – А вот и не так! Вовсе он не смалодушничал. И не струсил. Очень даже он за Женьку пере-живал. Кому-то не нравится, как именно он это делает? – Ну, вот так он переживает. Как умеет, короче. А что, лучше было бы, если бы он пошёл и правда повесился в ванной? – Да он бы только плохо всем сделал таким своим дурацким демаршем. Мишка, что ли, обрадовался бы? Или может быть отец? Ведь как Иосиф радуется, когда Сергей его папой зовёт. Точно, огорчился бы старик. Ему и так сейчас не сладко. Влез на свою голову в это чёртово КГБ, потому как нельзя было туда не влезть, время было такое. Просто задавили бы его. А как оттуда выбраться?… Да и Ленке Сергей испортил бы отпуск. Намаялась бедная. Трудный был у неё год. Больных куча. Ещё же и писаниной обложили. Так к морю рвалась. А тут он ей свой нервический спектакль в ванной устроит. Что б ей жизнь мёдом не казалась. Не полетела бы, разумеется, никуда. Ни на какое море. Да и Юлька перепугалась бы…
В общем, глупости всё это – насчёт повеситься. Блажь! Хотя сама по себе мысль, как бы это сказать, чтобы быть правильно понятым… не такая уж и идиотская. В каком-то смысле даже полезная. Поскольку прочищает мозги. Ставит их на место. Если, конечно, не заистерить и чтобы не спьяну. Размышление о смерти, парадокс, некоторых ведь даже успокаивает. Грусть, конечно, остаётся. Ну так это ж и неплохо. Пусть себе остаётся. Ведь сам ты при этом меняешься. Причём в правильную сторону. Хотя, если вдуматься, он эту Женю и не знал вовсе. А потом всё, что мог, для того, чтобы ничего плохого с ней не случилось, он сделал. Откуда ж ему было знать, что этот её Юра… Вот, сволочи! Как же так? Почему не предупредили? Интересно, они нарочно это сделали, или просто забыли сказать?… И всё равно, не Юра же её с собой забрал! Не было у них ничего. Она ведь ему даже прикоснуться к себе не позволила. Действительно подстраховался. Услышал сигнал. Еле слышный. Но услышал! И принял меры. Ну, поплакала девчонка. Не хотела в кровать с ним ложиться. Может, немного грубовато получилось. Да, плакала… Говорила, что она не шлюха. И что нехорошо так с ней поступать. Ведь она никому не сделала плохо. А что, если Юра узнает?… В июле свадьба… Не будет свадьбы… И вообще ничего для неё больше не бу-дет! Интересно, что она там сейчас про Сергея думает? Ненавидит его? И вообще, что чувствует человек, когда стреляет себе в сердце? Игнат удивился, что она не в висок себе пальнула. Или в рот. А чего ж тут удивляться? Что непонятного-то? – Не хотела лицо себе уродовать. Потому что это некрасиво. Девчонка ведь! Хотя в сердце – гораздо больнее. Ещё же и промазать можно. Сергей троих таких самоубийц с того света вытаскивал. И четверых бандитов. Но те бандиты самоубийцами не были.
Сергей стоял под тёплой струёй воды и ждал, когда станет легче. И вода понемногу смыла с него боль. Во всяком случае лицо Жени он видеть перестал. Может и чувство вины к утру пройдёт. Заспит он его. Сон лечит… Откуда ж он мог знать, что у этой дуры был в квартире пистолет спрятан? Это уже скорее Игнат должен был бдительность проявить. Или кто там у них за такими вещами следит…
На кухню Сергей заходить не стал. А так же тихонько, как пришёл в ванную, прокрался в свою комнату. Лёг. И, странное дело, снова раскис. Наверное, не стоило ложиться. Сидя на стуле, наверное, не рас-клеился бы. Заодно и съел бы чего-нибудь. Или выпил. На кухне, кстати, ещё и коньяк есть. Хороший. Чёрт, поздно уже вставать.
Вдруг стало стыдно. За то, что звуки из-под двери в Мишкину комнату смогли так быстро сбить чистое переживание возвышенного горя, превратив его, Сергея… ну, не в животное, конечно… А во что? – В примитивную скотину! Значит всё-таки в животное. Короче, стащили его эти бесстыжие звуки с чего-то высокого. Сделали обыкновенным. А Женька там сейчас… Нет, ей точно теперь не больно…
И тут дверь скрипнула. Сергей не стал поворачивать голову, чтобы себя не выдать. Остался неподвижен, однако боковым зрением увидел, что в комнату влезла чья-то голова. И тем же боковым зрением определил, что, во-первых, это голова не Ленкина (Лена выше ростом), а во-вторых, Юлька стоит за дверью совершенно голая. Подтверждение этой смелой догадке пришло незамедлительно.
– Ленк, он здесь!
Вот зачем так громко шептать? Лучше уж вполголоса говорить. А то, когда так шепчешь, это ж соседям на два этажа вверх и вниз слышно.
Послышались шаги. Это Лена на цыпочках шла с кухни. Дверь приоткрылась пошире.
– Ты куда?
– Как куда?! Мне тоже интересно.
– Ты же голая!
– Ну и что?
– Как что?! Совсем рехнулась? Поди, накинь на себя что-нибудь.
Быстрое шлёпанье босых ног. До Мишкиной комнаты и обратно. Лена терпеливо ждала. Девочки во-шли вместе. Хотя нет, первая просочилась Лена. Осторожно, стараясь не разбудить Сергея, девчонки приблизились, нагнулись и принялись разглядывать в потёмках его лицо. Сергей не выдержал. Открыл левый глаз. Какой смысл притворяться?
– Случилось что-нибудь?
Лена не просто вглядывалась в лицо Сергея. Она как будто к нему принюхивалась. Носом потянула. Так кошка, не полагаясь на зрение, вдобавок ещё и обнюхивает предмет своего любопытства.
– А что могло случиться?
– Только за дуру меня не держи! Что случилось?
– Ничего.
– Юлька, выйди.
– Чего это я буду выходить? Мне, может, тоже интересно.
– Кто это был?
– Из конторы. Их девчонка.
– А почему не со мной?
– Ты знаешь – почему.
– Ничего я не знаю!
– Не валяй дурака.
– Сволочь! Ты же обещал мне.
– Что я тебе обещал?
– Скотина! Да не уйду я с ним…
– Слышал я уже подобные речи. Как раз сегодня…
– Клянусь тебе!
– Уйдёшь. Не сейчас, так потом когда-нибудь. Когда не догляжу за тобой.
– Ну и уйду! Тебе-то что – посадят тебя, что ли? Дашь ты мне, наконец?!…
– Дура.
– Сам ты дурак!
– Леночка, а чего он тебе не даёт?
– Ничего он мне, Юленька, не даёт. И давно уже. Этот гад дышать мне не даёт. За горло меня дер-жит… Сволочь, ты же обещал! Он ведь тоже голодный. Ну, хочешь, трахни меня. Хрен с тобой!…
– Когда это я тебе обещал?
– Ты что, спятил?! Ах ты, скотина! Да ты второй месяц уже обещаешь… Стой, а что это с тобой?
– Ничего.
– Ты что, плачешь?
– С чего ты взяла?
– Ну мне что – свет включить?
– Не надо ничего включать.
– Что с ней случилось?
– С кем?
– По роже сейчас дам! Он не забрал её с собой. Я же чувствую. Так что случилось?
– Застрелилась.
– То есть как? Почему?…
– Потому что я обломал им встречу. Она не смогла к нему прикоснуться. Или ему не позволила… Не знаю. Меня там не было. Обманули мы её. Она не знала, что он… Узнала и…
– Какие же вы сволочи… Господи, да ты правда плачешь!…
– Ну и что? Я что, не человек по-твоему?! Да, я не железный…
– Давай, Серёж…
– Что?
– Попей из меня.
– Я уже напился сегодня, спасибо.
– То, что из неё выпил, ты там же на месте и израсходовал. А для себя?
– Всё равно не буду.
– Идиот, сдохнешь ведь однажды!…
– Ну и сдохну! Тебе-то что? Что вы все ко мне пристали? Может я умереть хочу…
– Давай только, Серёж, ты не сегодня умрёшь. А когда выполнишь своё обещание насчёт Вадика. Слово ведь дал.
– Ну ты и стерва! Разве можно так с живым человеком?…
– Можно? Да с тобой иначе нельзя! Знаешь, я тебя всё-таки сейчас покормлю. Лежи смирно. А то ещё чего доброго и правда загнёшься…
– Лен, вы сейчас чего, трахаться будете?
– Нет, Юленька. Не знаю… Надеюсь, обойдёмся без свинства. Как, Серёж, пожалеешь меня сего-дня?
– А что, Юлька смотреть будет?
– Ты не ответил.
– Ладно, давай попробуем без этого. Но если что…
– Какие еще “если что”?!
– Ну, если вдруг слишком много отдашь… Так я не понял, Юлька что?…
– Ну тебе что, жалко? Пусть смотрит. Ты, Юль, только никому потом не рассказывай.
– В чём это ты?
– Юлька сшила.
– Красиво.
– Знаешь что, вот только не надо меня сейчас клеить! Сказал же, что без грязи попробуем…
– Нет, ну в самом же деле красиво!
– Да мне и самой нравится. Ну так как? Можно тебе верить?
– Ладно…
– Правда?… Когда?… Мишкой поклянись… Нет, лучше той своей, детдомовской… Пообещай!
– Это ты мне пообещай! Идиотка… Ты обо мне подумай, каково это!…
– Когда?
– На днях. Само всё случится.
________________________________________
;
Часть четвёртая
Ужасно длинный день
Глава первая
Утро
– Только бы эта балда не затеяла оладьи печь, – с непонятно откуда взявшимся раздражением про-бормотал он, – с неё станется. Вроде как утром на что-то такое намекала… – Впрочем, откуда взялось, туда это внезапное раздражение и убралось, легко и с концами: – А чем, собственно, оно нам помешает? Очень даже неплохо потом ещё и оладий со сметаной слопать. Если живы останемся. Для восстановления сил. Оладьи у неё всегда вкусные получаются. Потому что она их на кефире печёт. Но сначала… прямо на кухне, на столе… Подушку ей под живот подложу и пусть только пискнет, что шторы прозрачные… Кто там что увидит? Шторы… Да тут не шторы – тут по-хорошему окна нужно кирпичом заделать. Так орать… Словно её режет кто… Интересно, что обо мне соседи думают? Не иначе, что я на кухне людей живьём расчленяю. А перед этим их рас-калёнными щипцами пытаю. Может, в самом деле кляп ей в сексшопе купить?… Чёрт, позавчера пироги пекла. Нашла время – в угли сгорели… Обидно. Всегда ведь заранее знает, когда я приду… С печёнкой были пироги. Мои любимые. Могла бы сориентироваться. Кошка зачем? Ну и чутьё у зверюги! Как из метро выхожу, в коридор выбегает и перед дверью ложится. Умывается. Значит двенадцать минут у неё в запасе всегда имеется. И помыться, и с печкой разобраться… А правда, почему-то именно оладий захотелось. Со сметаной… Да, забавная штука – инстинкт размножения. Вот наградила девчонку природа… А ведь это, наверное, какая-то уже патология – так сильно хотеть ребёнка… Прямо наказание какое-то. Даже у Ларки такого сумасшедшего либидо не было. А тоже всегда готова была… Может показать её Мишке? Вдруг это, правда, – болезнь?… Уж сколько времени женаты, а каждый день… словно месяц не виделись… Как животные, честное слово!… Она ладно, а со мной-то что?… Да, мил друг, получается, что мы оба с тобой озабоченные. Так что лежать нам у Мишки на Югах в соседних палатах. Или, может, он нас в одной поселит? По блату… Интересно, и что это за лечение такое получится?… Нет, ну точно психушкой дело закончится. В прошлый раз уже в шкафу спряталась. Напялила на себя ту порнографию, что Ленка ей подарила, и сама чуть со стыда не сгорела. Как ей объяснить, что шлюха из неё всё равно не получится, во что бы она ни вырядилась? Лучше уж пусть Юлькину хламиду носит… Или мою рубашку… Рукава только закатать… Ну, или в чём она там на своей работе ходит…
Как обычно, выходя из метро, он потянул носом воздух, торопясь затянуться одуряющим липовым ароматом, уже вторую неделю стекавшим на тротуар с огромных деревьев, выстроившихся вдоль дороги, и машинально притормозил у прозрачного рекламного щита одной из бесчисленных тур.фирм, призван-ного впаривать богатеньким лохам свои дорогущие продукты.
Липами сегодня почему-то не пахло. И трамваи не звенели. Обычно от них такой грохот, что прямо глохнешь, а тут… И вообще, небо сегодня не как всегда. – А какое оно всегда?, – задумался он. И не нашёл ответа. Потому что не сумел вспомнить, каким оно – небо – было вчера. Или в понедельник. Одно ясно: на прошлой неделе оно было не таким, как сегодня. Ну не было оно на прошлой неделе сиреневым!
– Размножились, сволочи! Как кролики расплодились… И у всех, понимаешь ли, “эксклюзив”!, – отчего-то снова понесло его в раздражение. Наверное, от того, что забастовавшие липы отказались сегодня для него пахнуть. – Ещё и трамваи куда-то пропали. Странно это… Как будто соседские конторы не тем же самым торгуют. Твари! Лишь бы деньги с трудящего драть…
Собственно, никакого щита возле метро не было, если говорить о рекламных стендах, какими мы обычно их себе представляем. У метро ничего такого, конечно же, не было. Все семь “эксклюзивных” коммерческих предложений знакомой тур.фирмы плавали непосредственно в воздухе в виде живых голограмм. И никакие это были не макеты, а транслируемые в режиме реального времени телевизионные картинки. Трёхмерная хроника с места событий. Объёмная, да ещё и в цвете! Ощущение немыслимого, огромного, прямо перед тобой разворачивающегося пространства они прекрасно передавали. С потрясающей, прямо-таки пугающей натуральностью. Словно ты, нырнув на приличную глубину, когда уже начинает давить на уши, открыл под водой глаза и встретился с тем, чего не ожидал там увидеть – со зловещей, голодной бездной…
Сергей всякий раз застревал именно возле этого “стенда”. Хотя бы на пару минут. И, заворожённый, разглядывал предлагаемые туры. Сколько уж раз читал условия договоров… Давно их все наизусть выучил. Питание, страховка, каюты сингл и на двоих. Знал стоимость люксов. И даже фамилии командиров экипажей запомнил.
– Чёрт, как же всё-таки они красиво это придумали! Вот техника продвинулась… Каких-нибудь двадцать лет назад ещё и сотовых ни у кого не было. Кассетному плееру, как чуду неземному радовались. И на тебе…
Стоимость многочисленных бонусов, обещаемых туроператорами, и скидок, если покупаешь путёвку заблаговременно, он знал с точностью до рубля. И помнил, почём были горящие туры зимой. Их тогда продавали чуть не за пол цены. А потом скидки отменили. Потому что народ расчухал прелесть этих волшебных путешествий. И понял, что это – не туфта. Не разводилово. Заодно уж поверил и в безопасность полётов. И, естественно, расслабился. Опять же – эффект напечатанных в красивых буклетах отзывов вернувшихся на Землю путешественников. Счастливых и загорелых. Прилетевших оттуда совершен-но с другими глазами! Вот как раз тогда – ранней весной – и не стало отбоя от желающих рвануть отсюда к чёртовой матери. Куда подальше! Подышать чистым воздухом. Не нашим. Свободным. Забыть о развязанной нами ядерной войне, о привычном вранье, что, дескать, не мы первыми ударили (“если бы мы первыми начали, от Европы давно бы уже ничего не осталось”), что нас вынудили (ну весь мир против нас!), и вообще о пошлости этой паскудной жизни, как цунами накрывшей вроде бы нормальных людей. Ещё вчера вроде бы нормальных. Вроде бы не рабов. Не гопников. И не трусливых ничтожеств. Вчера. Когда ещё была жива страна, которую он любил, как мог защищал. Которой не стыдился…
Пуская слюну, он представлял себе, как они вдвоём, пусть даже и не в люксовой каюте… Но каждое утро чтобы свежие цветы… Кровать кингсайз с пахнущими лавандой льняными простынями и швейцарские шоколадные конфеты на подушках!… И никакой тебе невесомости. Вообще чтобы никакого намёка на неё! И чтобы нормальный душ… Мечтал, облизывался и каждый раз горестно вздыхал: ведь ни в одно, даже самое дешёвое путешествие они никогда не отправятся. И не потому, что не хватит денег. Деньги найти как раз не проблема. Даже на самый дорогой тур. А потому, что даже “коротенький” вояж предполагает отпуск минимум на полгода. А кто ж их отпустит с работы на полгода?…
– Эх, хорошо быть писателем! Или художником. Свободен как ветер. И никому ты ничего не дол-жен. Езжай себе куда хочешь. Хоть на два года. Великий роман, не торопясь, напишешь. Может ещё и знаменитым сделаешься, богатым. Заодно поездку окупишь. Или, к примеру, запасись красками. Холстов с собой побольше возьми. И можешь вовсе не возвращаться, если уж так тебе у них понравится. Говорят, там действительно здорово. Инка рассказывала про кого-то из знакомых, кто отказался лететь обратно. Вдобавок ещё и на местной женился. Девки у них, говорят, особенные. А ещё мигрени у него от их воздуха прошли. Даже пить бросил. Вот бы и мне!… Хотя, может, врёт она всё?… Нет, ну за что эта дура мою жену ненавидит? Даже на свадьбу не пришла… Идиотка, ведь чуть не отравила её… Неужели до сих пор ревнует? – Вот кретинка! С её-то башлями… Да выбирай себе кого хочешь!… Штабелями у твоих ног лягут. Ничего же у нас всё равно не вышло бы. Как ей объяснить? – Ну нет между нами химии! Неужели не понимает, что мне с ней лечь, всё одно, что с резиновой куклой…, – и вдруг задумался: – Интересно, а как они так делают, что их солнца не слепят глаза? Ведь не может же быть планет без солнц. Чем-то из заклеивают, что ли? Чтобы в кадр не попадали…
Сегодня, обидевшись на липы и трамваи, он в знак протеста решил пройти мимо рекламного стенда, не отвлекаясь на все эти возмутительные красоты. Тем более, что ещё в метро в нём проснулось желание. Он уже её чувствовал. Увидел, как её шея пошла пятнами, а прямо сейчас она включает в ванной воду. Кажется, уже и уши начали краснеть. Нет, они у неё ещё не малиновые, но красными уже становятся. И вся такая жаркая сделалась…
– Господи, ну и фантазии у неё!…
Он и в самом деле собрался проигнорировать этот проклятый стенд и направился прямиком к подзем-ному переходу. Не глядя по сторонам. Ещё же и оладьями вокруг пахло. Не только фиалками. Липами не пахло, хотя вот они – рядом, а фиалками и оладьями – пожалуйста, нюхай сколько хочешь!
– А может у меня бешенство матки? Или как там у нас, мужиков, это называется? Точно, кошка уже под дверью лежит. Подала ей знак. Вот же – и вода в ванной льётся. Мечется, соображает – что бы в этот раз на себя надеть. Господи, да у неё уже пьяные глаза. Ей Богу – бешеная! Фантазёрка… И это при том, что вообще же ничего не умеет! Даже целоваться. Просто наказание какое-то! Секунд пятнадцать ещё так-сяк. Держится. А потом глаза закатываются и привет: впивается как пиявка. Больно же! По заднице приходится лупить, чтобы очухалась и снова начинала целоваться по-человечески. А может это как раз и здорово, что она ничего не умеет?… То есть как это не умеет?!… Что тут, собственно, уметь? Инка вон всё на свете умеет, да что-то не больно у неё с мужиками складывается. Не понял! Что она там прячет? Обещала ведь!… Вот гадина… Поймаю с сигаретой – убью!…
Вдруг он остановился. Ну просто как вкопанный встал. Как фонарный столб. Как будто асфальт перед ним провалился под землю. Или он чуть не наступил на змею. Очень он боялся змей. С детства. При этом стало ещё и подозрительно тихо вокруг. А хуже всего то, что людей рядом не было. Ни единой души! Он не крутил головой и никуда не смотрел, но отлично понимал, кожей чувствовал, что ни с боку, ни позади него нет людей. Имеется в виду – живых людей. И это возле метро?!…
– Да здесь всегда полно народу! Даже ночью. Точно, что-то сегодня не так… Как сговорились, черти… И трамваи куда-то подевались. Гады такие!… И небо… Неправильное оно сегодня…
Он действительно не хотел застревать возле рекламы. Хотел пройти мимо. В отместку за неуважительное к себе отношение со стороны обезлюдившей улицы и внезапно переставших цвести лип. Ему захотелось поскорее оказаться дома. Погнаться за ней. Загнать её в угол и укусить за щёку. Небольно укусить. Только чтобы она запищала и стала умолять о пощаде. Чтобы пообещала быть сегодня послушной. А потом прижать её спиной к стене…
– В чём это она сегодня?…
Ну правда – чего себя изводить? Он ведь и в самом деле не взглянул на тот рекламный стенд. И тем не менее неведомо как, наверное, боковым зрением уловил, что и там сегодня что-то изменилось.
Несколько секунд он стоял неподвижно. Даже глаза для верности закрыл. Однако не выдержал – обернулся. Вот оно что: новый лот выставили.
Помедлил. Ещё немного с собой поборолся. Но любопытство всё-таки – ужасная штука: открыл глаза и подошёл к стенду. Странный какой-то лот. Вчера его здесь не было. Точно. Наверняка заметил бы. Должно быть утром подвезли. Новинка была не похожа на все остальные стенды. Не понятно… Просто огромное пространство. Пустое и бездонное. Какая-то чёрная дыра… У прочих туров пространство выглядит куда веселее. Погружаясь в него, чувствуешь, что оно большое, даже очень большое, но оно тебя не пугает, потому что его можно как-то измерить. То есть оно соизмеримо с человеческой возможностью без ужаса смотреть на громадное. Пусть цифры, его описывающие, и велики, но всё же вполне себе представимы. Они как-то мыслимы. А потом, в других турах видны планеты. На которых имеется жизнь. Атмосфера и всё такое. А тут… Что-то чудовищное. Нехорошим образом тебя гипнотизирующее… Создаётся ощущение, что ты проваливаешься, что это – даже не огромное пространство, а та самая бесконечность, про которую пишут в непонятных книжках… Зловещая и бездушная. По-другому выражаясь, появляется ощущение падения в бездонную, агрессивно засасывающую в себя бездну! Чёрную и в высшей степени к тебе безразличную. В Ничто! Ей Богу, безысходность какая-то…
Ему сделалось не то, чтобы страшно, – в конце концов на войне он видал и не такое кино, – но сделалось как-то холодно. По плечам пробежал озноб. А потом ещё и по спине. Его конкретно зазнобило. Может на работе простыл?…
Чуть подался вперёд и глаза как всегда не больно прошли сквозь невидимое жидкое стекло, в результате чего он оказался внутри этой жути. Кругом была бездна, странным образом парализовавшая его волю, – снизу, под ногами, сверху, прямо за ушами, и, главное, она была уже сзади. Даже дышать стало боязно. Сзади-то как она могла его обнять?! Там же метро. Когда успела? – А вот в какой-то момент, который он прозевал, потеряв бдительность, она его и обняла, проглотила! Из праздно любопытствующего наблюдателя невозможного, того, что рисовала для зевак эта подлая голограмма, он превратился в её часть. В неё саму. – В голограмму? – Да нет же – в бездну! В участника этого кошмара. И зловещий, чудовищно огромный чёрный пылесос, настолько большой, что его даже и увидеть нельзя, начал всасывать его в то, чего ни помыслить, ни тем более увидеть ты уже не можешь. Сопротивляться чему бессмыслен-но. Хотя бы потому, что сделать это тебе решительно нечем! А потом – чему ты собрался сопротивляться? Тому, чего нет?
Так случается во сне, когда начинаешь куда-то проваливаться. Неведомо куда. Думал, что стоишь на твёрдом, – не обязательно на асфальте, но на чём-то твёрдом, на том, что реально есть, – и вдруг понимаешь, что на самом деле под тобой ничего нет. И никогда не было. Короче, не то, что твёрдого, а вообще ничего под тобой нет! Нет под тобой дна. Даже плохонького. Никакого! И, что характерно, положительно ничего с этим поделать нельзя. Не можешь ты с этим мерзким наваждением справиться. Никак! Даже просто вытащить голову из этого проклятого аквариума не получается. Так и будешь теперь вечно падать в эту чёртову дыру. Ну совершенно же бесчеловечную! Падать в неё, пока не сдохнешь от ужаса. Или элементарно не задохнёшься. Воздуха ведь там нет. И вообще ничего нет! Короче, пока не разорвётся сердце…
– И какая сволочь разрешила в центре города такие аттракционы устраивать?! Скоты безмозглые!… Интересно, кому они взятку сунули? Мэру? – Ну а кому ж ещё? – Ему, конечно!… Или, может, в Кремль занесли?… Сегодня же дяде Косте позвоню. Пусть разберётся. А главное, у них тут ника-кая планета не нарисована. Ну и какой тогда смысл в путешествии? В чём радость? За такие-то башли… Так, стоп! Спокойно… Главное не паниковать. Дыши ровно. Носом. Ну вот же – марш-рут обозначен… Как и в других турах. Точно, вот он – сереньким пунктиром намечен… И обрат-ная дорога тоже прорисована. Красным. Да, но почему же нет сам;й планеты? Куда лететь-то? И, главное, зачем? В чём фишка? За такую кучу бабла просто покружить над чёрной ямой и воротиться назад? Да, придумали аттракцион, затейники хреновы… Нет, погоди, вот здесь она должна быть – эта их планета. Вон же точка. На ней заканчивается маршрут. И обратная дорога от неё же начинается… Значит… Но почему она такая маленькая? Она что, меньше Луны, что ли?… А может это вообще астероид? Чёрт, не успел прочесть… Но как же тогда они будут решать проблему с гравитацией?… Что, не маленькая? Больше Земли? А почему обозначена точкой? Другие – вон какие здоровенные. И все на нашу похожи. Что? Потому что до неё нужно долго лететь? А дол-го – это сколько? Чёрт, где же про это написано? Она что – дальше, чем все остальные? А насколько дальше? Что?! – Пять парсек?!! Да они совсем, что ли, рехнулись? Это ж целой жизни не хватит – туда слетать!…
Он и не заметил, как добрался до дому. Всё потому, что дор;гой неотступно думал о той безумно далёкой планете. И всё перекладывал парсеки на световые годы. Пересчитывал в уме. Цифра выходила чудовищная. Действительно, жизни не хватит…
– Разве что эти умники научились световую скорость преодолевать. Но это же невозможно! Там ведь, я помню, что-то уже со временем начинает происходить. И с массой. Кажется, ещё и с размерами… – Невозможно? Но тур же заявлен! Стало быть – затея реальная. Плати денежки, бронируй тур и лети себе на здоровье. Старт осенью. Двенадцать двухместных кают. Три люкса… Год – туда, год – обратно. И там полгода. Животных с собой брать запрещено… Значит мы опять мимо. Без кошки она никуда не полетит… Пять парсек! Это ж во сколько раз быстрее скорости света лететь нужно? В пятнадцать? Невероятно… Надо Мишке позвонить. Он точно знает – сколько световых лет в парсеке…
Он уже набрал код, ухватился за ручку железной подъездной двери и тут… Она взялась из ниоткуда и как рысь прыгнула на него сзади. Обхватила его руками и ногами. Как она всегда делала, когда играла с ним в их тайную игру. Крепко прижалась к нему всем телом. И вот уже начала дышать ему в шею. Чем-то горячим. Как будто только что выпила горячего чаю.
– Идиотка, так же заикой можно сделать! Я думал, ты в ванной плещешься, а ты, дрянь такая, во дворе меня караулишь?! Ну, держись, сейчас ты мне за всё заплатишь!…
Словно туча закрыла вечернее солнце. Он резко обернулся. И так нервно у него это получилось, с такой силой рванулся, словно хотел из-под неё вывернуться. Чтобы она осталась там же – в метре над землей, но уже не у него на спине, а в его объятиях. И плевать ему было сейчас на прохожих. Которых почему-то во дворе не оказалось. Причём не только прохожих. Вокруг вообще ничего не было. И не только сзади. Ещё ведь и место было какое-то незнакомое. Не Москва это!…
Освещение и правда изменилось. Как будто кто-то взял и выключил на улице свет. К тому же сделалось холодно и со всего стёрлись краски. Появилось ощущение, что поменялось даже время года. То, которое было сейчас, больше походило на осень. Да, но как же весна? Ведь только что… Он протёр глаза. Хрен с ней – с весной, а она-то куда подевалась? Её нигде не было. Ну и кто тогда на него прыгнул? Из вчера… Или из завтра? Он спрятал в карман ключ от машины, из которой только что вышел и понял… что проснулся.
– Чёрт, приснится же такое! А главное, как натурально: как будто даже дыханием космоса обдало… Нет, ну ты смотри, я уже прямо как поэт заговорил – “Дыхание космоса”… А ведь и в самом деле – чуть в эту проклятую бездну не провалился. Чёрная дыра, будь она неладна! Брр… Надо же – пять парсек… Бред какой-то. И липы возле метро… Не было там отродясь лип! Тополя там рас-тут. Это я помню. Но липы… Интересно, а когда я последний раз спускался в метро? – Зимой, кажется… Что же это такое сейчас со мной было? Я что, умудрился на ходу заснуть, пока шёл от машины к подъезду? Ничего себе! Докатился. Да, действительно пора в отпуск. Интересно, сколько ж я проспал? – Секунду-две, не больше. Иначе свалился бы и башку себе разбил. Ну, де-ла…
Открывая ключом дверь своей квартиры, он с удовольствием учуял все те запахи, которые недавно ему снились. Улыбнулся им и осторожно, стараясь проделать это как можно тише, отворил дверь. Кошка, как всегда, дождавшись хозяина, изобразила полное к нему равнодушие: встала, отвернулась, почесала задней лапой за ухом, отряхнулась и, не оглядываясь, поплелась на кухню. Она явно была чем-то недо-вольна. Чем? – Ах да, он же застрял у метро. Наверное, минут на пять. А кошка его ждала. Не двенадцать минут, а, получается, семнадцать. Устала.
– Какое к чёрту метро?! – Оно ведь мне приснилось…
В прихожей действительно пахло только что испечёнными оладьями. И не только ими. Фиалками здесь тоже пахло. И довольно сильно. Значит, жена в курсе, что он сейчас должен прийти. И ждёт его. Пожалуй, что уже и не просто ждёт. Судя по ушам… Странно только, что в квартире так тихо. И темно. Хотя, что тут странного? – Вечер же.
– Интересно, а подушку она приготовила? И полотенце… Да где ж она? Опять, что ли, в шкафу спряталась? Интересно, а сегодня из-за чего? Ну и пусть не малиновые. Плевать! Как всё-таки здорово, что я теперь знаю, как с ней обращаться. Как за секунду сладить с её дурацкими завихрениями. Ведь драться уже начинает. Месяц ушёл на то, чтобы разгадать её секрет, а всего-то навсего нужно за ухом девчонку поцеловать. И сразу как шёлковая делается. Бери её голыми руками. Главное, увидеть, что уши стали малиновыми… Странно, год женаты, а до сих пор каждый раз эта ерунда повторяется…
– Шлюха, – услыхал он вдруг незнакомый женский голос, – да разве может порядочная девушка в таком виде встречать мужа?!
– Мам…
– Замолчи! Сколько раз тебе повторять, чтобы ты… Что, и красного вина в доме нет?!
– Ну а вино-то зачем?
– Ты совсем, что ли, уже?! Как это – зачем? Ты каким местом вообще думаешь? Мозги включи!
– Каким надо, таким я и думаю…
– Догадываюсь – каким…
– Ну и пусть. А вот никакая я не озабоченная! Просто я ребёнка хочу. Звезда же летит…
– Ну да, конечно… Бесстыжая!
– Отдавай полотенце. Мне нужно.
– Покричи ещё на мать!
– Да кто на тебя кричит? И, пожалуйста, не подглядывай больше! Уходи давай. Серёжа уже скоро придёт.
– Это я подглядываю?
– Нет – соседка!… Ты, конечно… Как будто я тебя в прошлый раз не видела. Пришлось из-за тебя даже в шкаф залезть.
– Да ты!… Господи, и в кого ты такая уродилась?
– В тебя…
– Быстро давай переодевайся! Я кому сказала?! Это же стыд и срам…
– Ничего не стыд… И вообще, во что хочу, в то и буду одеваться!
– Поговори мне!…
И тут Сергей услыхал звук пощёчины. Или ему показалось? – Нет, не показалось. Потому что вслед за этим раздалось характерное хныканье. Точно, по физиономии девчонка схлопотала.
– Последний стыд потеряла, развратница! Шлюхой вырядилась… И не смотри на меня такими глазами. Совсем уже обнаглела. Бегом переодеваться! Не выйдешь ты к нему в таком виде. А я пока вино поищу. И не вздумай реветь.
– Мам…
– Рот закрой и пошла переодеваться, дрянь такая! Спорит ещё со мной… Тоже мне – маркиза! Ещё раз увижу с сигаретой!… И очки надень. Воспитанная девушка должна…
Сергей вместе с ключами с раздражением швырнул на полку непонятно откуда взявшуюся в кармане мелочь и не на шутку рассердился. Даже в голову вступило. Не сняв ботинки, он решительно направился на кухню выяснить, кто это здесь смеет отчитывать его жену. Да ещё бить её!
– Учителя, понимаешь, нашлись!, – закипал он. – Во что хочет, в то пусть и одевается. – Он даже задохнулся от негодования. – А эта размазня, – возмутился он бесхарактерной покорностью своей жены, – нельзя же так! Ну совершенно же не умеет ответить на хамство. Прав Мишка – фонтаны нужно затыкать. Сейчас покажу, как это делается. Пускай учится… Минутку, а какая ещё к чёрту мама? Она ж у меня сирота. Что здесь вообще происходит?…
Пойти на кухню он, конечно, пошёл. Но как-то странно у него это вышло. И коридор вроде не километровый. Семь шагов от вешалки направо, а потом столько же налево. Только вот он уже минуту шёл по этому коридору. Даже уставать стал. А ещё и до поворота не добрался! При этом ноги стали как-то подо-зрительно вязнуть. Как будто он шёл по воде. Словно переходил вброд реку с сильным течением. Оно становилось уже просто опасным – то течение. К тому же река отнюдь не мелела…
Он шёл уже по пояс в воде. Ноги сделались тяжёлыми. И при этом он по-прежнему слышал запах фиалок, струившийся по извилистому коридору из кухни. Он его даже видел. Единственное, – после того, как звоном мелочи в прихожей он дал спорщицам понять, что в квартире они уже не одни, – перепалка на кухне прекратилась. Оттуда не раздавалось больше ни звука. Более того, по мере того, как Сергей хоть и необъяснимо медленно, но всё-таки приближался к повороту, за которым, наконец, должна показаться кухня, в его сознание стало закрадываться смутное подозрение, что не только на кухне, но и вообще в этой чёртовой квартире сейчас нет ни души. Что непонятно куда из неё пропали даже кошка и жена. Но он же не глухой! Он явственно слышал тот странный диалог. Вот только что. Её непонятно с кем. Значит она здесь была! Совсем недавно. Вот же и оладьями пахнет. Да как сильно! Вкусно. А ещё фиалками…
________________________________________
Сергей не стал открывать глаза. Он и так уже сообразил, что наступило утро, что он проснулся в своей постели, и что лежит сейчас в ней один. Без Лены. Ну и наплевать, что один. Может, оно и к лучшему.
Солнце заливало комнату. И это также нетрудно было почувствовать даже с закрытыми глазами. Что ещё? – Как ни противно было вспоминать вчерашний день, он его вспомнил. Все его ужасы. Как застрелилась Женя. И что было потом. Как Игнат вёз его домой. А ему хотелось самоубиться. Очень хотелось. Как Лена почуяла, в каком он был состоянии, и пришла его кормить. На помощь к нему пришла. Это ладно, так она же ещё и Юльку с собой притащила, чтобы та, наконец, увидела, как это у них происходит. Давно ей обещала. Причём и Ленка была вчера странная. Сергей не понял почему. Решил – из-за того, что она впервые должна была сделать это при свидетеле. Стеснялась, наверное. Вот поэтому и была на не-рвах.
Изо рта выпить не получилось. В результате чего Лена распсиховалась ещё больше. В какой-то момент даже расплакалась. И глаза у неё стали нехорошие. Словно она была под кайфом. В общем, при-шлось её укусить, повалить на спину и пить уже из груди. А, чтобы с ней потом не случилось чего плохого, – хватит уже на сегодня смертей!, – Сергей сделал с ней то, что делал всегда, когда чуял неладное. То есть сделал с ней то же, что и с Женей. (Что, как мы помним, положительного результата не дало.) При этом Юлька уходить отказалась даже тогда, когда поняла, что сейчас произойдёт. Вот мерзавка! Сказала, что и на это она тоже должна посмотреть. Типа это же – обязательная часть колдовской процедуры. Вот она и останется. Типа, для врача это абсолютно нормально – на такое смотреть.
А потом… Господи, свинство какое!… Неизвестно, что случилось с Юлькой, но только эта дура вдруг распалилась, стянула с себя хламиду, которая и так мало что на ней прикрывала, и заявила, что желает к ним присоединиться. Ей дескать скоро замуж выходить, а такого она ещё ни разу не пробовала. Короче, подобный опыт ей пойдёт на пользу. Вот тут Лена, остервенившись, и начала её бить. Причем била её сильно. И не только по лицу. А ещё обзывала Юльку грязной шлюхой и ничтожеством. Которая ей уже просто отвратительна. Потом, опомнившись, естественно, принялась просить у Юльки прощения. И плакать. Как всегда в таких случаях – навзрыд. И вчера она это делала особенно некрасиво. Лена, к слову сказать, вообще некрасиво плачет. Тем более, когда у неё бывают такие глаза. А, главное, голос у неё в такие моменты становится грубым. Почему её не сильно в таких ситуациях, – когда она истерит, – и жал-ко. Жалко ведь кого? – Того, кто плачет красиво. Не громко. Не выходя за рамки приличий и хорошего вкуса. Эстетично в общем. Того, кто умеет плакать культурно. То есть того, кого хочется погладить по голове и успокоить. Кому хочется принести попить воды из-под крана. Или коньяку из буфета. Если он там есть. С лимоном на блюдечке. А потом ещё сказать, что всё будет хорошо. Да просто замечательно всё будет! Уже завтра. И как бы нечаянно при этом обнять. По-братски. Из самых что ни есть чистых намерений. Так сказать, всей душей сострадая. А может и не только обнять. Это как пойдёт. Обычно, – в девяти случаях из десяти, – всё складывается как надо. К общей пользе и обоюдному удовольствию. Особенно если успеваешь незаметно правильную музыку включить. Плакать в таких случаях девчонки пере-стают быстро. Почти сразу. Ну, как правило…
В общем, рассвирепевшая Лена схватила Юльку за волосы и выволокла её из спальни. Это потом она уже плакала. В коридоре.
Сергей долго ждал. Думал – Лена вернётся. В конце концов он – нормальный мужчина. Завёлся не на шутку. Это же понимать надо: две голых девчонки в его постели. Надо же и совесть иметь!…
Не вернулась. Плюнул. Решил: будь что будет. Да хоть бы и придёт к ней этот её Виталик, или как там его, и заберёт её с собой. Юлька вот только окончательно спятит, когда такое увидит. А её в отличие от Ленки жалко. Потому что она в целом хорошая. Хоть и не очень умная. То есть она совсем глупая и вдобавок психопатка каких мало. При том, что врач из неё очень даже неплохой получился. Такое бывает…
И зачем Ленка гонит её замуж? Ей-то в том что за радость? Да, конечно, то, что между девчонками завертелось, уже выходит за все рамки. И чем дольше это безобразие будет продолжаться, тем страшнее обеих ожидает развязка. Только ведь замужество для Юльки – еще б;льшая глупость. Она уже совершен-но разучилась с мужиками. Почему и захотела ночью к ним пристроиться. Вспомнить, что да как… Ну за каким дьяволом ей понадобилось за того кретина выходить? Кому от этого будет хорошо? И о чём только Ленка думает? Две идиотки!…
________________________________________
Сергей всё ещё не открывал глаза. По привычке, чуть поостыв, он позволил копошившимся где-то за переносицей мыслям отцепиться от него. Гнать их он, естественно, не стал. Не мальчик уже. В курсе, какие в таких случаях бывают последствия. Он даже не стал говорить себе, что всё, на что смотрят сейчас или могут посмотреть его закрытые глаза – полный бред и чушь собачья. Что это – голимое враньё и вредный мусор, до которого ему дела нет. Просто тени на стене. И вообще вся эта мышиная возня вокруг так называемой жизни и с позволения сказать высоких смыслов никакого значения для него больше не имеет. Ну то есть давно уже не имеет! И вместо этого бессмысленного самооболванивания он по ещё в детстве наработанной (под присмотром Иосифа) привычке начал разглядывать потолок своей комнаты в новороссийской квартире. Не вспоминать, как он выглядит, а именно что его рассматривать. Да, пусть и с закрытыми глазами. То есть Сергей не стал мешать потолку самостоятельно нарисоваться над его так и не разлипшимися веками. Или под ними?
Вот тогда ненужные мысли от него и отстали. Поняли, что зацепиться им за что-то в Сергее всё равно не удастся, раз он не собирается на них смотреть, а смотрит он сейчас на что-то совсем другое. И уже через минуту ему сделалось хорошо. Тепло и спокойно. Уютно. Как в детстве. А когда ему и про Женю удалось забыть, тогда, наконец, и плечи расслабились. По-особенному. И шея. Как расслабляются мышцы у внезапно умерших.
Всё его тело сделалось лёгким. А, сделавшись невесомым, оно захотело полетать. Словно бы вдруг стало пустым и для поддержания формы его, как воздушный шарик, надули газом, который легче воздуха. Если бы не тяжёлое верблюжье одеяло, которым он был укрыт, Сергей, возможно, и взлетел бы сейчас над кроватью. Ничего исключать нельзя.
Как всегда в таких случаях ему показалось, что он лежит в тёплой солёной воде. В такой же тёплой и солёной, как кровь. То есть он никуда не плывёт, а просто лежит на спине в бассейне с кровью. В ужасно глубоком бассейне. У которого нет дна. И, – совершенно естественно, – непонятная добрая сила тут же стала переворачивать его на бок. Сначала – на бок. А потом на живот. И вот его лицо уже смотрело вниз. При этом Сергей в крови не захлебнулся и потолок из виду не потерял. Только теперь потолок был не сверху, а внизу – под ним. На дне. Которого не было. Дна, имеется в виду, не было. И Сергей на оказавшийся под ним потолок каким-то непостижимым образом умудрялся не свалиться. Странно, но в этой густой и нестрашной кровавой воде почему-то совершенно невозможно было утонуть.
Разреженные облака, поплывшие, как им и полагается – перед его ни на что не глядящими глазами – он разгонять не стал. Потому что напрягать зрение в таких ситуациях ни в коем случае нельзя. Если от испуга или по невнимательности это нечаянно сделать, то есть если ты себя обнаружишь, облака, разумеется, пропадут, и “нормальное” зрение к тебе вернётся, но тогда заодно с ними пропадёт и всё остальное. Короче, никакого волшебства тогда уже не случится. Нужно же наоборот, ничего не боясь, расслабиться и как бы в этих клубящихся облаках раствориться. А по-другому говоря, разрешить этим облакам плыть, куда им хочется. Или даже просто сказать себе, что ты против этого не возражаешь. Против того, что тебя здесь нет. Потому что ты стал прозрачным. И уже сам себя не видишь. Как будто тебя здесь действительно больше нет. Только тогда облака и начнут редеть. Сами. Не причиняя вреда, они пройдут через тебя. И небо очистится. Или как его теперь назвать – то, что очистится?
Страшно не будет. Наоборот. Потому что ты окажешься на такой высоте, где никаких облаков уже в помине нет. И быть не может! Впрочем, воздуха там тоже нет. Но это не беда, что его нет, потому что дышать в таком состоянии, собственно, уже не хочется. Вот тогда, когда небо расчистится, ты и можешь потихоньку начинать чего-нибудь хотеть. Только очень осторожно хотеть. Например, увидеть что-нибудь кроме потолка… в той квартире…
Сергей часто разглядывал потолок своей комнаты в той квартире. С этого, как правило, начинались сеансы колдовства. Он ведь такой знакомый – потолок в его детской спальне. Сергей изучил на нём все рисунки. Знал каждое пятнышко. Каждый даже еле заметный штрих. При этом он их не запоминал. В смысле – специально не запоминал. И, соответственно, не вспоминал, напрягая память… Он просто столько уже раз их видел. Вот и сегодня они сами всплыли перед его глазами. Ничего что перед закрыты-ми. Раньше, когда он был маленьким, Сергей задавался вопросом – зачем потолок обшили этими дурацкими деревянными рейками. Зачем они? Такие неровные. Собственно, что они могут скреплять? Когда же подрос, то научился на них смотреть, не задавая вопросов, ответы на которые всё равно не получишь. И поэтому он становился безмятежным. Можно даже сказать – счастливым. Как в детстве. Когда, подхватив грипп, лежал с температурой в своей кровати, тихо себе болел и с удовольствием глазел на потолок. Ему и теперь становилось в такие минуты хорошо. Каждый раз. Разглядывая тот потолок, он возвращался если не в детство, то туда, где нет ни вчера, ни завтра. Где уже нет забот и тебя не гложет чувство, что ты не сделал чего-то такого, что обязан был сделать. Где ты ни в чём не виноват. А что? – Ведь в той квартире, из окна которой моря не видно, но зато им вкусно пахнет, прошли не самые худшие его годы. Жизнь была ещё впереди…
Сергей снова лежал на спине и закрытыми глазами лениво рассматривал потолок, который опять оказался сверху – там, где, наверное, ему и полагается быть. Своего тела он давно уже не чувствовал. Ощущал лишь, что он начал куда-то нестрашно проваливаться. Так с невысокого забора мальчишки зимой валятся спиной в сугроб. Когда больно не бывает, ведь ты в шубе, а на голове у тебя шапка-ушанка. Почему у тебя и появляется чувство безопасности. Замечательное, надо сказать, чувство! Сладкое…
Так вот, он уже какое-то время падал назад и ждал, готовился, но всё никак не мог встретиться с тем, что, наконец, остановит его полет в детство. Должно быть потому, что на этот раз он падал очень мед-ленно. Ведь он же ничего не весил. Так что он почти уже и не падал, а парил в воздухе. Словно в невесомости. А потом, в какой сугроб ему падать, когда он плавал сейчас в тёплой воде, больше на кровь непохожей. Ведь что она такое – вода? – Правильно – расплавленный снег. В общем, не было там больше ни страха, ни крови. Да и никакого снега под ним тоже не было…
Кто-то незнакомым женским голосом негромко сказал ему в самое ухо, что сегодня он проснулся слишком рано. То есть, что он не доспал. А на работу ему идти не надо, потому что со вчерашнего вечера он в отпуске. И кстати, вчерашний вечер был у него трудный. Так что надо как следует перед самолётом отдохнуть. Плавать же собирался сегодня в море…
Но нет – он не уснул. Каким-то чудом удержался. Хотя потолок, вслед за которым и настоявшийся на утреннем солнце воздух, и то, в чём Сергей сейчас растворился, вообще всё вокруг и даже внутри него стало убаюкивающе подрагивать. А ещё оно – это всё – не то минуту назад, не то когда-то уже давно – сделалось ненастоящим. Чем-то таким, что может продолжаться долго, хотя бы и целую жизнь, однако же в любой момент может и прекратиться, сделавшись ничего не значащими словами, которые можно стереть с доски мокрой тряпкой. Оказавшись пустым вымыслом, фантазией, настолько пустой и фальшивой, что её уже и не вспомнить. Как тот недавний сон. Хотя стоп. Не такой уж он был и пустой – тот сон…
Сергей словно застрял между снами. Он точно вдруг оказался в длинном коридоре, где много дверей. В одну из которых только что воровато проскользнул его первый сон. Другой дверью прикрылся второй, спрятавшись за ней. А из третьей, собственно, вышел он сам – какой-то не очень ему знакомый Сергей. Притом, что здесь и ещё были двери…
Кстати, настоящий он попал (а настоящий ли?, тот ли самый?) в этот коридор, не совершив к тому никаких усилий. Эдакая небольшая техническая подробность… А ведь это очень трудно – не совершать усилий. Их с Мишкой долго учил этому отец. И так, и эдак объяснял – что, зачем, да как… У Мишки, кстати, первого получилось. Потому что он в ту пору ни в кого не был влюблён. Что-то у него тогда на этом фронте разладилось, и он решил завязать со всей этой ерундой. Страдал, однако. Его же раньше не бросали… Вот и не знаешь, что ценнее для работы – счастье или страдание. Короче, Мишка его тогда обскакал.
Так вот, чтобы случайно в том коридоре не уснуть, Сергей набросил на себя паутину. Потому что тут запросто можно сорваться. Возьмёшься за ручку двери, даже и не будешь её сильно дёргать, а дверь вдруг сама откроется тебе навстречу. Не заперто же. Входи, кто хочет. А только сделаешь шаг и привет – ты уже спишь. И ни черта потом не вспомнишь.
Паутина была прозрачная и невесомая. И совсем не противная. Кстати, вот ведь засада: очень уж эта невидимая накидка и сама похожа на сон. Вот если бы назвать её “антисном”. Да разве ж есть такое слово?
Под паутиной Серхио сделался невидимым. Даже самому себе. Его почти что уже и не было. А прав-да, может это тоже – сон? Какой-нибудь особенный. Или просто очередной. Третий или четвёртый. Или даже пятый?… – Неважно, плевать вообще на то, сон это или не сон! Главное – поскорее в эту паутину закутаться. И не хвататься дуром за ручки дверей. Тем более, что женский голос, который так и не сделался знакомым, уже начал ему нашёптывать, что ещё можно спастись. Интересно, а от чего ему нужно спасаться, ведь он – под накидкой?…
И неожиданно Сергей вспомнил этот голос. Понял, что уже много раз его слышал. В частности, сего-дня именно этим сердитым голосом кто-то разговаривал у него на кухне, отчитывая за что-то его жену. А разве он женат? Ленка ведь – ему не жена. Она своего Виталика ждёт. И вообще она – лесбиянка…
Так, скорее проснуться! Отрезветь. А он что – спит?… – Вроде бы нет. Как бы то ни было, засыпать сейчас ни в коем случае нельзя. Иначе…
Кто-то вытащил из-под его спины листы с живыми картинками недавно увиденного им в почти уже забытом сне про метро, липы и переставшие звенеть трамваи, и в неправильном порядке стал расклеивать их на потолке. Не все, а лишь наиболее яркие эпизоды того сна во сне. В частности, Сергей снова увидел маленькую точку – ту одинокую и ужасно далёкую планету. Рядом с которой не было видно солнца. И вспомнил, как по дороге домой, он безуспешно пытался высчитать путь к ней в километрах, догадываясь, что преодолеть столь чудовищное расстояние доступными сегодня средствами космических путешествий можно, только если жизненный ресурс космонавта будет исчисляться миллионами лет. Потом он снова услыхал, как женский голос, который он вспомнил, но так и не узнал, то есть не увидел лица говорившей тем голосом женщины, ругает на кухне его жену за то, что та не налила своему мужу, Сергею то есть, красного вина и вдобавок надела на себя что-то на её высокоморальный советский вкус совершенно непотребное. Наверное то, что носят только в развитых и потому погрязших в разврате капиталистических странах. Где безжалостно эксплуатируют трудящихся…
Жалко, но он так и не увидел, что именно надела его жена. А ведь это могла быть Юлькина хламида. Которая мало что скрывает, потому что не для того была сшита… Скорее всего так и было, потому что она часто её надевает… То есть это вполне себе безобидная тряпка. В театр в такой, конечно, не пойдёшь, но встретить в ней мужа, преступлением перед нравственностью отнюдь не является. Даже по советским меркам. В конце концов она ему жена или кто? Он её и вовсе без всяких одежд видел. Причём много раз. Случалось даже и при дневном свете… А Юлькина хламида действительно недурно сшита. Со вкусом. Особое настроение создаёт. То самое, какое нужно. Даже музыку включать не нужно. Юлька, между прочим, вообще неплохо шьёт. Лучше бы, конечно, жена надела Аптеку № 4, но и так сойдёт…
Кутаясь в паутину, позволявшую ему оставаться живым и что-то ещё соображать в окружении неведомо откуда выплывающих конструкций, напоминающих остовы старинных парусников, плавающих не по морю, а в космосе, в пустоте, Сергей понимал, что уже через несколько секунд этот двойной, тройной а, может, и более сложный сон, который, как ему сейчас стало понятно, он видел уже много раз, растворится в безжалостном пространстве примерно такой же бездонности, какую ему недавно продемонстрировала приснившаяся живая голографическая картинка у метро. И беда не в том, что этот престранный сон тут же забудется, а в том, что и сегодня он так и не сумел увидеть лицо своей будущей жены. Столь им желанной. Прямо до сумасшествия. Даже имени её, дурак, не узнал! А ведь озабоченная девчонка, кормившая его вкуснейшими оладьями и ради него надевавшая наряды, оскорбляющие чувства какой-то там самозванной “мамы”, когда-то станет его женой. Непременно! В этом нет никаких сомнений!! И сей-час он мог бы…
А вот и нет: ничего он уже не мог… Потому что прозевал момент, когда паутина слетела с плеч. Потерял бдительность, расслабился и не доглядел, как где-то бесшумно раскрылась дверь и сквозняк унёс к чертям собачьим его эфемерную защиту. В результате чего запустился необратимый процесс. Сам собой запустился. Точно: вот уже и воздух вокруг перестал быть прозрачным, начал густеть и превращаться в неподвижную стену льда. Огромную и ужасно тяжёлую. Через которую стало невозможно что-либо раз-глядеть. К тому же перед глазами поплыли дохлые медузы, а это – совсем уже плохой знак.
Последнее, о чём уже не сознание, а чей-то удаляющийся в чужое прошлое голос (женский кстати голос) большими тающими буквами нарисовал для него прямо в воздухе сообщение, похожее скорее на смутное ощущение или аромат, чем на текст… Это была даже не мысль, а своего рода уведомление в том, что он начал забывать вещи, ещё недавно бывшие для него чрезвычайно важными. Именно об этом было скоро растаявшее и начисто вымаранное из его памяти послание… Сергей было дёрнулся, но… Это как поезд, на который ты опоздал. И бежать за которым не можешь… Потому что ты спишь. И не можешь пошевелиться… Ну и пусть! Какой смысл переживать и запоминать то, чего ещё не было?…
Картинки на потолке перестали быть живыми и начали рассыпаться. Они медленно падали с потолка, кружась как осенние листья. Только они не были жёлтыми. И вообще, это были не листья. Так себе, какие-то сушёные хлопья. Чёрный снег. Ну, может, не чёрный, а просто грязный…
Хотя бы имя. Ну пожалуйста! Жалко, что ли?!…
Поздно: и в этот раз ни лица, ни имени… Чёрт, обидно-то как!… Ну или волосы… Какого они цвета? Ладно, Бог с ними – с волосами! А губы? Какие у неё губы? Не слышу. Что? Всё время двигаются? Как это? Куда двигаются? И всё рассказывают? Кому и что они рассказывают? Не понял… Так, ладно, здесь голяк. Хрен с ними – с губами! Это не главное. Тогда грудь. Какой номер? Это-то он имеет право знать? Жена всё-таки… Какая меньше – левая? Ага: зуб неправильно растёт и целоваться не умеет! Вот же – не полный козёл: что-то ещё помню… А кто не умеет целоваться?… И чья мама?… Причём здесь вообще оладьи?… Да, но запах фиалок! Этот запах тоже ведь ему снился. Только что. Вчерашний Ленкин давно выветрился. Ещё ночью. А этот…
Увы, стремительно возвращалась оскорбительно скучная трезвость. Неумолимо она на него наваливалась. Как приходит утро на смену ночи. Никто его не просит, не зовёт, а оно тем не менее наступает. Тихое и стеклянное. Спокойное. Будь оно неладно! Зуб неправильно растёт. А с грудью что?! Что левая меньше, это понятно. А номер какой? Как это – неважно? Кому неважно?! – Как раз очень даже важно, потому что… То есть как? А что важно? О чём я только что говорил? Кто говорил? Я? С кем?…
Сделалось не то, чтобы хорошо. Стало никак. Не хорошо и не плохо, а вот именно что никак. Опять же никто никуда больше не падал…
Единственное, что в итоге запомнил окончательно проснувшийся Сергей, это то, что во сне он катался в метро. А что случилось кроме того – растворилось как сигаретный дым. Словно всю эту ночь с её снами кто-то придумал исключительно для того, чтобы над ним поиздеваться, а на самом деле ничего особенно-го в тех незапоминающихся снах не было. А если что и было – всё уже всосала в себя чёрная дыра. А это значит, что всё забылось с концами. Из чёрной дыры ведь ничто не может вырваться. То, что в неё проваливается, всё одно, что никогда и не существовало. Об этом не остаётся даже воспоминаний. Это даже не пар. И не облако. Да, но вот – он же запомнил, что прежде уже видел этот сон. Причём не раз. И неважно сейчас, про что он был! Главное, что он его видел. Значит и ещё когда-нибудь увидит. Может завтра? Или не увидит? Ведь то, что он этот сон прежде видел, также может оказаться сном. Фантазией непроснувшегося психопата. Глупой и ничего не значащей фантазией. То есть ничем! Пустым местом. Кстати, у метро липы не растут. Никогда их там не было! И трамваи по проспекту Мира не ездят. А причём здесь вообще трамваи? Они что, ему тоже снились?…
– Надо бы, в самом деле, съездить куда-нибудь в метро… Господи, появится у меня когда-нибудь нормальная женщина?! В сексуального маньяка ведь уже превращаюсь. Дожил – эротические сны стали сниться. Это, конечно, Ленка виновата. Устроила вчера… И Юлька хороша! Нет, ну надо же было так всё нам обломать… Дрянь такая! Групповухи ей захотелось. Совсем спятила, кретинка! Эх, не надо бы ей за Ромку выходить! Не кончится это добром…
________________________________________
Он так до сих пор и не открыл глаза. Сожалений по поводу сна, который ему патологически не удавалось запомнить, не было. Что странно. Хотя, почему странно? Откуда им взяться – сожалениям, ведь он действительно ничего уже не помнил: ни того, что конкретно ему сегодня приснилось, ни даже того, было ли ему интересно тот упрямо, словно бы назло незапоминающийся сон смотреть? Да ему уже вообще ничего не хотелось – ни шевелиться, ни даже дышать. Ничего! Впрочем, нет: захотелось пить. И он дога-дался – почему: потому что учуял запах сока. Персикового. Должно быть Лена принесла утром стакан с соком и поставила его на тумбочку. Рядом с будильником.
– Значит девчонки уже встали. А чего ж так тихо? Неужели и правда поссорились? Вот идиотки! Чего им делить? Да ещё в такой день. Неужели нельзя спокойно попрощаться? По-человечески…
Перед закрытыми глазами снова проявился потолок новороссийской квартиры. И мысли о разругавшихся ночью психопатках ушли на второй план. А скоро и вовсе растаяли. Ведь влюблённые друг в друга сумасшедшие лесбиянки были сейчас далеко. Они остались в Москве. И Сергею было безразлично, чем они в этот момент занимаются в ванной. То есть он, конечно, догадывался – чем. Но желания тихонько туда к ним подкрасться и подсмотреть в щёлочку не возникло. Должно быть потому, что он на них обиделся. А так бы обязательно подглядел.
Сергей осторожно, стараясь не спугнуть постучавшуюся к нему стеклянную лёгкость, обычно приходившую по ночам, в темноте, пошарил рукой по тумбочке. Задел будильник, но как-то сумел его не опрокинуть. Похвалил себя за ловкость. За то, что руки его слушались. Нащупал стакан с соком. Похоже полный. Приподнялся на локте, чтобы не пролить сок на подушку. Отхлебнул. И правда – персиковый. Разглядывать потолок новороссийской квартиры он при этом не переставал. Напротив, он продолжал делать это с особым – мягким и одновременно въедливым вниманием, понимая, что сейчас ему, наконец-то, уже можно будет чего-нибудь захотеть. Но захотеть опять-таки мягко. Без сколько-нибудь заметного нажима. Как если бы ему и не особо того хотелось. Как будто он ещё толком не проснулся. То есть проснулся, но не совсем. Всё правильно: глаза открывать рано. А что такого здесь происходит? – Ничего особенного. Ну да, он сейчас проснулся в своей комнате. В той самой, в которой они с Мишкой, изобретая бездымный порох собственного рецепта, много лет назад устроили грандиозный пожар, следы которого сохранились на потолке…
Вот только сейчас Сергей и открыл глаза. На самом деле ничего он, – понимая, что ещё действительно рано, – не открывал. Достал с тумбочки стакан с соком, снова, чтобы не облиться, приподнялся на локте и отхлебнул. Но на этот раз он схитрил: ложиться на спину не стал. Замер. Глаза (или что там у него?) рассматривали уже не потолок, а стену. Ничего странного, он ведь больше не лежал на спине. Соответственно, и его глаза теперь смотрели не вверх…
Медленно, стараясь не расплескать сок, он спустил ноги с кровати. Свободной рукой привычным движением стащил со спинки своей детской кровати плед, который здесь висел всегда – сколько Сергей себя помнит. На всякий случай. Вдруг ночью станет холодно… Ловко, одной рукой обернул им себя. Как в детстве…
Отлично, теперь он не голый! Можно немного и попутешествовать.
Ещё раз отпил из стакана. Вкусный сок! Да, конечно, это – его комната. А чья же ещё? – Не Мишкина же. Что он, свой потолок не узнаёт, что ли?… Странно, что каждый раз она делается всё меньше и меньше. Или это он продолжает расти? Неужели до сих пор? – Да сколько ж можно?! – Вроде и так уже большой вырос. Солидный, можно сказать, мужчина. Докторскую степень три года назад обмывали. Не хухры-мухры.
Встал. Сделал несколько шагов к окну.
– А здесь теплее, чем в Москве. Нет, ну а как? – Ясное дело – теплее. Потому как южнее всё-таки…
Сергей спохватился: не надел тапки. Но не искать же их теперь! Не возвращаться же… Короче, вышел из спальни босиком. В коридоре было темно. Неправильно, не темно. Просто в комнате с обгоревшим потолком, который устали уже закрашивать (следы пожара через неделю на нём проступали всё равно, никакая краска не могла их скрыть), занавески были отдёрнуты, и света в ней было непривычно много. Он прямо слепил глаза. Да, здесь совсем другое солнце. Щедрее московского. А, главное, запахи в этой квартире были те же, что в детстве!
– Ну ничто не меняется! Эх, скорее бы уже сюда прилететь!…
Сергей вошёл в гостиную. И здесь всё также было как раньше. Как тогда…
– Господи, как же хорошо дома! Неужели мы с Ленкой сегодня окажемся здесь? Год дома не был… Стоп, а где она будет спать? Не в одной же со мной постели… Тесно будет вдвоём. Да и отвык я уже. Ночью это был… как его?… – эксцесс. Да, собственно, ничего и не было. А в самом деле, ку-да её положить? Можно, конечно, в отцовой комнате. Только ведь Мишка, – я слышал, – в ней библиотеку устроил. И кровати там нет. Или есть? Надо бы пойти взглянуть. Мишка в курсе, что мы больше вместе не спим. Мог что-нибудь и сообразить…
Добраться до библиотеки Сергею, однако, не удалось. Потому что в коридоре послышались шаги. И в следующую секунду в гостиную вошёл Миша. Дверь он открыл ногой, потому что обе его руки были заняты: в одной он держал толстенную книгу по психиатрии, – судя по всему очень тяжёлую, – а в другой – фотографию в рамке. Ещё же и подмышкой он нёс макет средневекового парусника.
– Что, новое увлечение? Странно, никогда за ним этого не водилось. Хотя, может кто из пациентов презентовал. А что – симпатичный кораблик.
Сергей снова отхлебнул из стакана. Вроде бы сделал это не громко, да и стоял он, не двигаясь, затаившись, но Миша вдруг остановился и начал принюхиваться. Вот он медленно повернулся и стал ощупывать глазами стену перед собой. В какой-то момент его взгляд обо что-то споткнулся – об открытые, как ему показалось, глаза Сергея, смотрящие прямо на него. Вздрогнул и захлопал ресницами… Нет, брата он не увидел. Поморгал, как будто ему в глаза что-то попало, и стал бестолково крутить головой. Хотя пре-красно понимал, где именно Сергей стоит.
– Ты, что ль, Серёга?…
– Ну-ка, ну-ка… Что ты башкой вертишь? Как будто не видишь. Вот же я! Ну куда ты смотришь?! Да не трусь ты! Давай ещё разок попробуй. Смелее!
– Серёга, если это ты…
– Да я, конечно! Кто же ещё? Или ты ещё кого ждёшь?
– Я тебя не вижу…
– Ну и дурак! Что тут скажешь… А всё потому, что… Да не напрягайся ты так! Сам же показывал мне, как это делается. Помнишь, когда эта твоя, с косичками, к тебе по ночам стала являться?… В девятом классе. Или про кого ты мне тогда рассказывал… У которой ноги прямо из шеи росли… Озабоченная… Ты ещё боялся, что она забеременеет. А в школе эта нимфа делала вид, что ночью меж вами ничего не было. И вообще старалась на тебя не смотреть. Всё никак не могла поверить, что всё это ты взаправду с ней проделывал. Думала уже, что свихнулась на своих эротических фантазиях. Гормоны…
– Подай знак.
Сергей громко хлебнул из стакана и поставил его на стол. Миша дёрнулся всем телом на стук стекла о стол и резко обернулся. Фотография выскользнула из внезапно онемевшей руки и полетела на пол. Рамка не разбилась, потому что она была пластиковая. Как ещё парусник не раздавил?…
– Ну ты и скотина! Это же единственная наша фотография, где мы – вместе…
– А ты – трус! И дурак. Я тут при чём? Кто виноват, что у тебя руки дырявые?
– Да, блин, лечиться пора…
– Это точно! Психопат. Ведь уже почти получилось…
Миша сгрузил на стол фолиант по психиатрии, нагнулся, намереваясь освободившейся рукой поднять фотографию, и замер, увидев на столе прямо перед своим носом стакан с соком. Побледнел и про фотографию забыл. Потянулся к стакану, но вдруг отдёрнул руку. Разогнулся. Попятился…
Очнулся он только у шкафа. Остановился. Понимая, что Сергей сейчас на него смотрит, сделал вид, что не испугался. Взгромоздил макет парусника на шкаф и быстро вышел из комнаты. Кажется, при этом он покачивался. А вроде трезвый был…
Сергей пожал плечами. Завернулся в плед на манер римского сенатора. Словно это была тога. Забавно он сейчас выглядел. Нагнулся и подобрал с пола фотографию. Они с Мишей её очень любили. Тем более, что это действительно была единственная фотография, на которой их запечатлели втроём: Лара, Миша и он. Лара в кокетливо застёгнутом на две пуговицы медицинском халатике, из-под которого самым бесстыжим образом вылезала коротенькая сиреневая комбинация (каковое обстоятельство девчонку ни мало не смущало). Миша с Сергеем – оба в офицерской форме. Чуть ли не единственный раз, когда её надели. У Сергея на груди – новенький орден. Боевой, между прочим, орден. У Миши такого нет.
Вокруг горы немыслимой красоты. В руках братьев – автоматы Калашникова и жестяные кружки. Оружие в их руках смотрится нелепо. Да просто глупо оно смотрится! В высшей степени. Все трое пьяны. Но пытаются смотреть в объектив с серьёзным осмысленным выражением. Типа они себя контролируют и что-то ещё соображают. На самом деле изобразить трезвость более-менее удалось одной Ларе. Сергей, похоже, пьян уже вдребезги. Миша – тоже на грани. Трезвее всех на фотографии действительно – Лара. А ведь спирт пили наравне! На фотографии все они кажутся ровесниками. А, собственно, почему кажутся? – Они ведь и в самом деле одного года рождения.
Сколько лет прошло… Ребята повзрослели. Естественно, что изменились. А вот Лара… И главное, у неё на фотографии – лицо сегодняшней Насти, которая словно бы шагнула в сегодня из этой самой фото-графии. Прямо с тех самых гор. Из того времени. А глаза!… Мистика какая-то…
Неизвестно почему, но Миша эту фотографию Насте так и не решился показать, хотя рассказывал ей про Лару часто, не скрывая подробностей. Он рассказал ей даже про то, что Лара сначала была с Сергеем. Обычная история – служебный роман. Работали вместе. Она, невзирая на диплом о высшем образовании, сознательно напросилась работать в его бригаду простой хирургической медсестрой. Неплохой медсестрой, между прочим, оказалась. Думала опыта у него набраться. Потом бы он ей пригодился – тот опыт. Дома – в Челябинске… Короче, как-то быстро у них с Серёгой закрутилось. Может потому, что страшно было. Обоим. Постреливали ведь. Даже по ночам. Да и работа была не из простых. Причём трудна она была не столько физически, сколько психологически. Сергей, работая на скорой, и потом – в институте – всякого успел насмотреться. Так что ему было легче. А вот у Лары такого опыта не было. И столько крови она ещё не видела. Да, конечно, она прилетела в Чечню не из санатория, в котором лечат пенсионеров минеральной водой, но такого, с чем пришлось столкнуться на войне, она никак не ожидала. Не была к такому кошмару готова. И жила поэтому в этих чёртовых красотах в состоянии перманентного нервного срыва. В общем, на третий или даже на второй день их знакомства она заявилась к нему ночью в палатку пьяная и с порога заявила, что намерена спать в его постели. А иначе, сказала, она сойдёт с ума. Добавила ещё, что, если она ему не нравится, то это – его проблема, но только она отсюда не уйдёт. Потому что уже темно. Страшно ей одной по лагерю ходить – искать свою палатку. И ему сбежать она не позволит. Потому что она нормальная женщина и ей для здоровья необходим секс. Причём срочно! Вот прямо сейчас. На импотента он вроде бы не похож, так что…
Сергей Ларе на её бессовестный ультиматум ничего не ответил. То есть возражать и спорить с этой дурой бешеной не стал. Потому что он вежливый и воспитанный. Офицер к тому же. Сказал лишь, что он будет спать справа. А под утро всем стало понятно, что Ларка ему в целом понравилась. Всем – значит решительно всему госпиталю и гарнизону. Слышимость же. Горы вокруг. Эхо гуляет.
Дальше больше. Оба ведь действительно находились в состоянии постоянного стресса. Перманентно-го, если то же самое сказать по-научному. А какое от этой напасти может быть эффективное лечение кроме алкоголя? – Правильно, секс. То есть исключительно для здоровья… В общем, они словно с цепи сорвались. Пришлось даже подальше от соседних переместить их палатку. Потому что другие врачи стали жаловаться начальству. И проситься в отпуск. А какой отпуск, когда война? Ещё же и раненые. Тоже, между прочим, люди. Можно подумать, что им уже ничего не надо, если они раненые! Очень даже надо…
В общем, время шло, и всё у них было хорошо. События развивались в правильную сторону. Дошло до того, что уже и о свадьбе стали поговаривать. Планы строили. Собственно, им ведь совсем немного оставалось. Через месяц-полтора должны были их сменить. К тому же Ларе вдруг резко захотелось пере-ехать из своего Челябинска в Москву. Ну, это понятно. А кто на её месте не захотел бы того же? Начали уже раздавать приглашения на свадьбу. И тут Сергея командируют на передовую. Всего, как сказали, на неделю. Побожились, что не больше чем на десять дней. Да только на передовой он неслабо так подзадержался. Потому как там совсем жарко было. А другого такого безотказного и, главное, успешного спеца, под руками которого чуть ли не трупы оживали, у начальства не было. Да и не могло быть. Это же – Сергей. Даром ему, что ли, орден дали?
И что же дальше? – А дальше было то, что через неделю Сергей обратно не прилетел. Вот что. И тогда Лара распсиховалась. Она ведь совершенно уже разучилась спать одна. Поэтому в Сергееву палатку и стали заглядывать выздоравливающие офицеры. Приходили по ночам, а уходили утром. Ну, тогда уже и Миша проявил инициативу. На самом деле, будем точны, он её проявлял и раньше, да только безответно. До такой степени безответно, что Сергей над ним уже посмеиваться стал. И даже однажды в шутку ляпнул, что ничего не имеет против, пусть девчонка выбирает. Они же – братья. Не стреляться же им из-за бабы! Лара, узнав про тот их разговор, подумала и сказала, что ей с Сергеем всё-таки интереснее. Потому что он не такой занудный. Да и работают они вместе. Опять же московская квартира формально принадлежит ему. В общем, с выбором она определилась. Точка! И тут этот проклятый вертолет…
Миша пошёл в атаку и зашёл издали: цветов где-то нарвал и сказал, что с ответом он никого не торо-пит. Что она может думать сколько угодно, хоть до вечера.
Лара держалась долго – до позднего вечера. Даже чуть ли не до полуночи. И, понятное дело, сдалась. Во-первых, Миша не был раненым. То есть у него ничего не болело. И поэтому, как у любовника, у него в госпитале был единственный достойный конкурент – Сергей. Но в том-то и дело, что Сергея в госпитале не было. Вот Миша и оказался вне конкуренции. Во-вторых, он не просто так к Ларке подъехал. Он её тоже замуж позвал. Причём в отличии от Сергея – сразу же. Ещё днем – до постели. А ещё он сказал, что жилплощадь в Москве не у одного Сереги, а и у него тоже имеется. Причём в той же самой квартире. Но только в его комнате два окна, в то время как у Серёги – лишь одно. И, главное, Мишина комната больше Серёгиной на целых три квадратных метра. Что, конечно, явилось сильнейшим аргументом. В-третьих, Миша сказал, что насчёт морали и всего такого прочего Ларка заморачиваться ни разу не должна, потому что, в-четвёртых, Сергей её не любит, а просто беззастенчиво использует. Цинично и безжалостно. Как отъявленный и неисправимый сексист. В отличии от него, Миши, который любит её по-настоящему. Как настоящий рыцарь. Не только за её тело, которое у неё прекрасно и невозможно как его возбуждает. Короче, он её уже давно любит. Практически, как увидел, так в тот же день и полюбил. В общем, нечего ломаться.
И, наконец, в-пятых: Серёга всё поймёт правильно. Тут и думать нечего. Конечно же, он их простит. Если вообще оттуда живой вернётся. Опять-таки неизвестно, а может он там себе уже и новую девчонку завёл. Он такой. (Это на передовой-то! Откуда там девчонки?!) Ну, может, пару раз засветит Мише по морде. Но в итоге простит. Железно! Сам же когда-то сказал, что выбирать из них лучшего должна Лара. Никто его за язык не тянул. Вот и следуя заветам… А чем, собственно, Миша плох? Он же ещё и на виолончели играет как Бог. Так что всё по-честному. Никто ни в чём не виноват. Миша – уж точно. А в чём, собственно, он может быть перед Серёгой виноват? Улетел, понимаешь, на неделю… Ну и чего там застрял, спрашивается?! Бросил невесту, скотина! Предал, можно сказать…
Неизвестно, кого из братьев на самом деле Лара любила больше. В принципе Миша ей тоже нравился. Виолончели у него с собой не было, но по радио очень кстати передали его старую запись. И Лара её услыхала. Лебедя Сен-Санса Миша из того радио играл. Душевно так его играл. А главное, ему там – в радио – громко и долго потом хлопали. Опять же он подарил ей цветы. А, когда она заговорила про то, что всё-таки некрасиво как-то получается, так и вовсе пошёл и раздобыл где-то флакон настоящих французских духов. Тут уж, понятно, любая сломается. Без вопросов.
Фотография была сделана за пару дней до того, как за Сергеем прилетел тот злополучный вертолет. И такие они все на ней были молодые. Счастливые. Служба подходила к концу. Серёге орден буквально накануне дали. Его, собственно, они и обмывали. А через три недели Лару убили…
Сергей собрался уже поставить фотографию туда, где ей и положено было стоять. Она всегда стояла здесь – на столе. Это ведь только в последнее время Миша стал убирать её в свою комнату. Когда ждал в гости Настю. Сергей уже и ножку из рамки начал выковыривать. Пластмассовая такая ножка, для устойчивости. Чтобы крепко на столе стояла.
Собрался поставить фотографию, но не поставил, потому что её законное место уже было занято другой фотографией. Точно в такой же рамке. И Лара на ней тоже присутствовала. Только волосы у неё были покороче. И была она не в медицинском халате, из-под которого вылезала бы та соблазнительная комби-нация. Коротенькая, сиреневая. На этой фотографии на Ларе было ванильное платье.
Сергей даже глаза протёр. Конечно же, он помнил Настю. Ещё бы – такой шок испытал, увидев её на вокзале в окошке аптечного ларька! И как они ужинали вечером в ресторане, он тоже не забыл. А перед этим купил ей это самое платье. И туфли. В магазине. Где, собственно, этот снимок и сделал. Только вот сравнить в лоб эти две фотографии возможности пока не представилось. Теперь сравнил. И загляделся. Погрустнел.
Сергей снова увидел тот день. И так ярко его увидел! Всё вспомнил. Да что там вспомнил – он снова там оказался. Даже запах того костра учуял. Им тогда действительно им было хорошо.
Сначала они жарили шашлыки. Потом дурачились и во что-то играли. А Ларка ни с того, ни с сего вдруг залепила, что хочет ребёнка. Сказала, что хоть завтра намерена заняться решением этого вопроса. Только вот непонятно, с кем из братьев ей правильнее было бы его заделать. Пошутила, чтобы подразнить Сергея. А Миша полез выяснять – от кого всё-таки конкретно она его хочет. Чтобы на кого ребёнок был похож? Интересно же. Сергей в шутку обозвал её шлюхой. Обозвал и поцеловал. Ещё и по заду шлёпнул. Она рассмеялась, а Миша сказал, что вызывает его на дуэль. И что стреляться они будут сейчас же. Прямо здесь. На автоматах. Очередями. До первой крови. Потому что нельзя такими ужасными словами обзывать прекрасную женщину, которую он любит всей своей глубоко ранимой душей. Давно и тайно её любит. Только безответно. Потому что Серёга, сволочь, всегда у него всех лучших девчонок уводил. Самым бессовестным образом. А потому он, Миша, сейчас чрезвычайно несчастный и при этом очень хороший. Да, он хороший! Несмотря на то, что орден дали не ему. Сволочи! Притом что работы у него здесь ничуть не меньше, чем у Серёги. Короче, от требует немедленной сатисфакции. Ещё и за то, что Серёга безжалостно ударил Ларку по попе. А ведь ей, наверное, ужасно больно было. Хоть она из гордости сейчас и не плачет. Уже совсем пьяный был.
Чтобы Миша и в самом деле никого случайно не пристрелил, Лара обняла его, поцеловала в губы и сказала, что, конечно же, она его тоже любит. И что она ещё очень сильно подумает, от кого ей правильно было бы залететь. Но только она подумает об этом после и на холодную голову. А сейчас она писать хочет. И ещё выпить. Остался же спирт? Вот тогда Миша и успокоился. А Серёга, гад, над ним смеялся…
Неизвестно, откуда взялся тот лейтенантик с фотоаппаратом. Ему тоже налили спирта, чтобы он поскорее убрался. Его через месяц чеченцы взяли в плен. И перерезали ему горло, когда выяснили, что ни-кто его выкупать не собирается. А тогда он чему-то радовался. И рассказывал несмешные анекдоты. Миша потом нашёл в его палатке фотоаппарат. И забрал его себе. Откуда, собственно, и взялась эта фото-графия. Зачем вот только они так сильно тогда надрались? Хотя, как без этого? – Единственный же свободный день выдался. Не на курорте чай загорали.
Да, страшное было время. И тем не менее они были тогда счастливы. Потом уже про счастье не вспоминали. Какое к Дьяволу могло быть счастье после такой войны?!… Слава Богу работа и разные дурацкие хлопоты со временем отвлекли…
– Отец болеть стал. Сердце. Так ведь и не женился. И за каким чёртом он связался с чекистами?! Ещё и меня втравил… Понятно, дядя Костя его прикрывает… Не даёт в обиду… Что же он такого натворил? Зачем ему понадобилось ложиться под контору? Действительно же – сучье племя. Так с Женькой обойтись… Гады! Нет, ну правда, когда тебя учат убивать, врать и вообще подонком быть. А главное, находить в этом радость… Они же кайфуют от того, что им всё сходит с рук. Скоты!… Портреты Дзержинского в каждом кабинете висят. А у железного Феликса руки ведь по плечи в крови. Сволочи!…
Так с Настиной фотографией в руке Сергей и вышел на балкон. Утро в самом деле выдалось тёплое. Судя по всему, днём и вовсе жарко будет.
– Как прилетим, первым делом – на море. Эх, скорей бы!…
Сергей не сразу её увидел. При том, что Настя уже трижды сняла и снова надела очки. Непонятно, она что – стесняется, что ли, их носить? Вся раскраснелась. Наконец, Сергей поднял глаза. Узнал её и чуть не задохнулся. Только что разглядывал на фотографии девушку, которую они с Мишей любили и которой уже несколько лет с ними нет. И вот пожалуйста – стоит сейчас на балконе соседней хрущевки. Живёхонькая! И ничуть не изменилась. Какой была тогда, молодой и красивой, такой она и воскресла. Волосы только у неё покороче. И очки. Лара очков не носила.
– Ну что ж… Как заказывали – окна напротив… А что – удобно… Мишка, зараза, хоть бы спасибо сказал… Интересно, случилось у вас уже… или этот тюфяк ждёт, когда ты его сама завалишь? И ведь хрен чего расскажет, гад…
Плед начал сползать с плеча. Сергей машинально подхватил его и запахнулся. Неудобно было сделать это одной рукой. В другой ведь была фотография. И вышло так, будто он этой фотографией помахал Насте. Не придал этому значения: она ведь не могла его видеть. А Настя обрадовалась, заулыбалась и стала махать ему в ответ обеими руками. Телефонный звонок, достававший Сергея последние две мину-ты, сделался громче. И каким-то резким, неприятным.
– Так, не понял… Ты чо, меня видишь? – Быть этого не может! Мишка не видит, притом, что он в этом деле специалист, а ты, что же, видишь?…
Где-то беззвучно лопнула толстая контрабасовая струна. И также беззвучно раскололось огромное, в три ладони толщиной стекло. Далеко – где-то за горизонтом. Огромное стекло. До неба. Раскололось, некоторое время радугой повисело в воздухе, и стало медленно, превращаясь в колючую сверкающую пыль, ссыпаться в море. Ужасно тяжёлой была эта пыль. Море рассердилось. И Сергей подумал, что вот так, наверное, зарождаются цунами. Он ещё собрался о чём-то подумать, но вдруг явственно услышал за спиной:
– Серёжа, миленький, не смотрите на меня, пожалуйста!…
Естественно, он обернулся. Ведь смутно знакомый голос, крикнувший ему, раздался из гостиной.
Посреди комнаты стояла Лара. Живая. Только с волосами Насти. И она была без очков. Значит это – точно Лара, не Настя. Тем более, что Настя стояла сейчас на своём балконе и махала ему оттуда руками. Сергей проверил. Действительно, Настя никуда не подевалась. Она всё ещё стояла на своём балконе. Правда уже не махала руками. И какая-то она там стояла несчастная. Хотя, может, ему только показа-лось, что несчастная.
Сергей обернулся к Ларе. Надо же было ей что-нибудь сказать.
Не может быть: никакая это не Лара! Во-первых, на ней аптечная униформа. Миша хвастался, что устроил Настю в аптеку. Во-вторых, хоть она и была сейчас без очков, но волосы-то у неё Настины. Короткие. И в-третьих, Лара никогда не плакала, а у этой из глаз лилась кровь…
Сергей спиной почувствовал, что со стороны моря к городу приближается смерч, тело которого со-ткалось из той колючей стеклянной пыли. Совершенно очевидно, что расколовшееся на миллиарды осколков стекло больно порезало море. Вот оно и возмутилось. Выплюнуло обратно в чёрное небо всю эту мерзость, породив в ответ на вероломное нападение на себя огромную волну, которая вслед за смерчем, всасывавшим в себя миллионы тонн воды, пошла на город. А кому понравится, когда на тебя сверху сыплется всякая дрянь? Вроде как просто пыль, но, во-первых, весом эта пыль, если её всю собрать в совок, – с настоящую гору. Толстое ведь было стекло. А во-вторых, осколки острые. Больно стало морю! Тут уже, понятно, смерчем не отделаешься. Тут и правда цунами – единственный адекватный ответ. Можно даже сказать – симметричный.
– А не хотелось бы. Вроде как в море сегодня искупаться собирался. Господи, и зачем же он так громко звонит? Неужели Мишка не слышит? Почему не берёт трубку? Оглох, что ли, идиот?!
Что-то ужасное, чего ни одному нормальному человеку не захочется увидеть, чёрной стеной навалилось на город. Вот оно уже проглотило солнце, от чего небо из просто чёрного сделалось грязно-свинцовым и злым. Словно было с Ним заодно. И тогда Сергей вспомнил, где и когда он уже Его видел.
Зло, как и сегодня, пришло в тот страшный день со стороны моря.
Сергей почуял беду за неделю. И, когда, наконец, увидел, как Оно накрывает Москву, у него задрожали колени. От ужаса его тогда чуть не вырвало. Странно, что никто кроме него Зло не разглядел. Никто в те дни ничего не почувствовал. Машины равнодушно ездили, куда им было нужно, а люди ходили по улицам взад и вперёд, ели мороженое и над чем-то всё время глупо смеялись. Один Сергей, который чудом остановил Зло, хоть уже и не верил тогда в Бога, а поэтому не понимал, зачем он должен был это сделать, увидел Его непосредственно своими глазами.
Несмотря на то, что шесть лет назад это происходило в Москве, а не здесь, Сергей знал, что пришло Оно на Москву отсюда – из-за этого моря. Пожирая вокруг Себя всё живое. И даже моря после него не осталось…
Хобот смерча мягко пролез через балкон в гостиную. Сергей не стал оборачиваться. Не хотел снова увидеть эту мерзость. Если уж суждено, так хотя бы…
Куда-то ещё и Лара подевалась! Или кто это сейчас был?… Последнее, что сделал Сергей, это попытался поставить на стол фотографию, которая всё время оставалась в его руке, но…
С омерзительным хрустом, разодрав плед и спину, превратив позвоночник в жидкую кашу, смерч прошёл насквозь и с рёвом вырвался на волю. Через грудь. Или через горло? – Сергей этого не понял. Потому что своего тела он больше не чувствовал. Должно быть потому, что, наверное, уже умер. Так ему показалось. Во всяком случае другого объяснения, почему ему не было больно, он придумать не сумел.
Сколько Сергей летел мокрым тряпичным хвостом за этим жутким телефонным звонком по длинному извилистому тоннелю, сказать невозможно. Может минуту, а может и целый час. Но вдруг наступила тишина: кто-то, наконец, допёр снять трубку. И телефон звонить перестал. Сделалось не то, чтобы хорошо, но немного спокойнее. Умер – так умер. Подумаешь… Что тут особенного. Главное, что Сергей не испытывал боли. И еще: всё случилось относительно быстро. Другие, к примеру, долго мучаются. Особенно, когда понимают, что именно с ними происходит. Дёргаются как дураки. Психуют. Думают про себя, что они какие-то особенные. Что их жизнь – ужасная для всех потеря. А на самом деле ты – лишь чёрно-белая картинка на стене, которую ещё неизвестно кто показывает, включил себе проектор и крутит кино. Впрочем, почему же неизвестно? Когда-то Сергей знал. И даже…
– Ты особо-то не заморачивайся, Михеич, – услышал он чей-то разговор, – нервы береги. Сказали взять – значит возьмешь!
– Да я, товарищ полковник…
– Вот-вот… И пусть мальчик развлекается. Пистолетик ему дашь. Красивый. Потом в море бросишь.
– Да я не про то… Три недели кругами ходим. И всё – голяк. До четверга не успеем – с концами уплывёт!… Не верю, что глубоко спрятал, гад… Чую, прямо под носом лежит. У всех на виду, блин…
– Больно ты умный!
– Точно говорю… Может даже и вовсе без охраны! Это в его манере. Положит просто, а хрен найдёшь…
– Твоё дело – ментовское: порядок обеспечишь. И чтоб свидетелей сразу того… Не как в прошлый раз. Мальчик нагадит – подотрёшь… Кстати, за ним, может, ещё и девчонка увяжется
– Ну, это уж совсем, блин!…
– Заглохни! Ей тоже дашь… игрушку. Девка банкует. От неё, похоже, наводка идёт… Так что облизывать её будешь. Чтоб довольная нами осталась… Не приведи Господи – волос с её башки упадёт… Нас тогда её папаша на ломти настругает…
Разговор странным образом оборвался. Странным потому, что прекратил его другой звонок. На этот раз не телефонный. Звонили в дверь. Сергей распахнул глаза.
– Вроде как жив. Ну и дела… Приснится же такое!…
– Серёж, вставай!, – услышал он Ленкин голос. – Ромка пришёл.
– Серёж, ну правда!… – Это была уже Юлька. – На самолёт опоздаете. Мы тебе и так лишний час поспать дали. Оладьи остыли. Ленка сказала – хрен с ними. Главное, чтобы ты перед дорогой вы-спался. Я в микроволновке сейчас тебе подогрею…
Сергей потянулся за соком. Вот здесь же стоял! Персиковый. До сих пор им пахнет. Никакого сока на тумбочке не оказалось. Зато на ней лежала фотография, сделанная тем незадачливым лейтенантиком, которому перерезали горло. Осмыслить произошедшее Сергей не успел, потому что в комнату, распахнув без стука дверь, вошла Юля.
– На, держи!, – сунула она ему в руку сотовый. – Тебя!
– Здор;во, Стас, – зевая, ответил кому-то Сергей. – Совсем обалдел, что ли, – так рано звонить?!… А сколько сейчас?… Чо говоришь?… И почём ставки?
Юля, уже выходившая из комнаты, притормозила, прислушалась…
– По десять штук?!… Гонишь!… А сколько лохов в игру рвутся?… Одиннадцать?!… Ну наконец-то, блин!… Конечно, играю!!… А чего там знать!… Сам ты спятил!… Твои семь процентов, как всегда… Чего?… Против всех ставь! Схему помнишь? – Играешь последним. Сегодня я их всех скопом мочить буду… Хватит уже с этими козлами цацкаться! Мне башли нужны.
– Серый, у вас когда самолёт?, – пролезла в комнату голова Ромы. На самом деле он пришёл за Юлей, которую чрезвычайно заинтриговал нагло подслушиваемый ею в общем-то приватный раз-говор.
– Да, Стас, если тебе на этой неделе серебристый Порш впаривать станут – не ведись. Даже не смотри его… Девятьсот одиннадцатый, кабриолет… Потому что он краденным окажется… Не за что. Ну, давай!…
По дороге в ванную, в коридоре, случилась ещё одна презабавная история. Выходившая из своей спальни с комплектом белья Лена, свалила его в руки тёршегося здесь же Ромы. После чего взяла его за плечи, развернула и завела в гостиную, ногой прикрыв за собой дверь. А вот Юля почему-то в коридоре застряла.
– Чего тебе?, – сердито буркнул Сергей, догадавшись, что девчонке что-то из-под него нужно. Причём что-то такое, о чём Роме знать не обязательно. – Прочь с дороги!
– Серёж, ну так как всё-таки?
– Ты о чём?
– Не придуривайся: знаешь, о чём… Ленка с тобой позавчера говорила… Она сказала, что ты можешь это устроить… А полчаса назад она мне сказала: – того, что ты из неё сегодня ночью выпил, должно хватить…
И тут снова зазвонил телефон. Сергей обрадовался возможности уйти от нежелательного разговора с Юлей и схватился за трубку.
– Больно много она понимает… Вот пусть сама его к тебе и зовёт! Совсем больные, две идиотки… Маша, привет.
Юля, однако, никуда не ушла. Напротив, она решительно перегородила Сергею путь к ванной. И при этом скривилась. Начала шмыгать носом. Непонятно, то ли действительно собралась плакать, то ли про-сто хотела Сергея разжалобить. В любом случае делала это она весьма натурально. Того и гляди – и в правду заревёт.
– Ну зачем мне этот урод? Я же от Габриэля должна родить! Девочку… Я только одним глазком на него погляжу.
– Совсем сдурели!…
Возможно Сергей ещё не до конца отошёл от своего недавнего путешествия в Новороссийск. А может просто сжалился над Юлей, понимая, что девчонка просто так от него не отвяжется. Но скорее всего, одновременно разговаривая ещё и по телефону, он несколько дезориентировался и утратил бдительность. Свободной рукой он машинально приподнял за подбородок Юлькину голову, на мгновение заглянул в её округлившиеся от испуга глаза, вернее куда-то сквозь них, да, собственно, и не заглянул, а как бы в них провалился, и девчонку словно током ударило…
Вряд ли, шагнув за пустые чёрные глазницы и дав неведомо чему выпить из его особым образом рас-фокусировавшихся зрачков фиалкового запаха, он подсмотрел то, что в следующее мгновение увидела Юля. Подсмотрел, а не внимательно рассмотрел, во-первых потому, что это было не особо ему интерес-но, а во-вторых, его элементарно отвлекал сейчас разговор с какой-то Машей.
Зато Юля увидела. Ещё как она увидела! И причём это не было похоже на сон хотя бы потому, что это было гораздо ярче, чем просто сон. Или даже жизнь. Вот эта жизнь – в коридоре на пути в ванную… И вообще, это было море. Только не Чёрное, а какое-то другое. Тёплое. Хотя и Чёрное – тоже тёплое море. Но не такое…
Сначала она услышала крик чаек. И лишь, когда глаза привыкли к яркому солнцу, разглядела и чаек, и море, и саму себя, выгуливающую беременную Юи по палубе старинного парусника, стоявшего в гавани незнакомого города. Может испанского, а может и итальянского. Она не поняла. Фокус в том, что не только Юи, но и она сама была беременна. Живот у неё был не такой большой, как у китаянки, но никаких сомнений в том, что она тоже беременна, не было. И при этом она ещё откуда-то знала, что беременна она девочкой. Та Юлька, которая совершала со своей любовницей прописанный им обеим утренний моцион по палубе старинного парусника, этого ещё не знала, а вот эта, мозги которой походя вскрыл болтающий сейчас по телефону Сергей, нисколько не сомневалась: – девочкой. А Юи должна была родить мальчика. Юля знала и это. Откуда, спрашивается? – Да какая разница! – Знала и всё тут. Причём знала она также и то, что Юи разродится уже через неделю. Почему, собственно, они и застряли в этом городе. Какие-никакие, а здесь были врачи. Или как их тогда называли? – Повитухи? Увы, пробыть в том городе судьба позволила им только два дня. Пришлось резко сниматься с якоря и, что называется, делать ноги.
Самой Юле предстояло рожать месяца через три. И её муж, – она его сразу узнала, – в этот момент как раз переругивался с Мишей из-за того, что тот отказывался плыть в Барселону, объясняя своё деструктивное поведение тем, что их там якобы могут узнать. Габриэлю же было решительно наплевать, узнают их где-нибудь или нет. И он категорически отказывался понимать, почему Юлька не может рожать на родине, приводя в качестве, как ему казалось, убедительного аргумента тот довод, что врачи в Испании лучше. В чём Миша как раз сильно сомневался, хоть и побаивался открыто дебатировать на эту тему со своим оппонентом. Особенно же её муж напирал на то, что у них в Барселоне имеется собственный дом. Где они спрячутся, и никто их не увидит. Если уж Миша так всего боится. А увидит, так он, Габриэль проблему с излишне глазастыми любопытствующими согражданами решит самым радикальным образом. Раз и навсегда! Так решит, что мало никому не покажется…
На палубе Юля увидала и других людей, которые ей приветливо кивали. Но их она не узнала, хотя что-то в их лицах показалось ей знакомым…
Если бы Серёжа говорил по телефону чуть тише и не так заводился, Юля, возможно, и ещё что-нибудь смогла бы подсмотреть…
– Родить она хочет… Идиотка!… Да я не тебе, Маш…
– Ромка, вот я про такой телек тебе говорила, – послышался возбуждённый Юлин голос уже из гостиной. Сергей и не заметил, как девчонка от него отвязалась и сбежала.
– А чего это он только сейчас опомнился?, – продолжил Сергей разговор по телефону. – У него уже метастазы по всему ливеру пошли.
– Охренела, что ли, дура?! Знаешь, сколько такая бандура стоит?, – парировал Рома Юлькину атаку. – Ленк, сколько за телек отвалили?
– И правильно все делают, что отказываются. А сколько он предлагает?, – поинтересовался Сергей.
– Сам у Серёжки спроси. Он его в этом своем дурацком клубе выиграл.
– Не-е, Маш, за такие башли сама его лечи!
– Серёж!, – позвала из гостиной Юля, заинтригованная историей с выигрышем телевизора.
– Ну и пусть себе подыхает, если он такой жлоб! Ты вспомни, сколько он на того козла грохнул, чтобы тот ему на лужайке сплясал… Ага… И под водку три песенки спел. Самолёт за ним в Лон-дон гонял… Да пошёл он!… Вот именно… Маш, только давай без обид. Он тебе, собственно, кто?… Ну и всё…
________________________________________
Миша, уже одетый, с ключами в руке, на всякий случай проверяя – всё ли в порядке, заглянул в гостиную, в которой недавно “разговаривал” с Сергеем. А ведь действительно разговаривал! Правда, сейчас он не был так уж уверен, что это был действительно Сергей. И что полчаса назад там, в гостиной, вообще кто-то был. Но разговаривал же…
В эту минуту здесь уже никого не было. Точно. Это Миша почувствовал. И собрался уйти. Но не ушёл. – Вспомнил про упавшую на пол фотографию. Непорядок! Надо бы её поднять. Мало ли, может, на обратном пути сюда Настя заскочит и увидит её. Ни к чему ей её видеть. Нет больше той жизни. И Ларки нет.
– Точно же помню… Серёга, ты, что ль, умыкнул?… Смотри-ка, научился. А у меня вот ни черта пока не выходит. Расскажешь, как сделал?… Конечно, у тебя же Ленка есть! Всякий дурак, если фиалок напьётся, такое сможет… Тебе просто везёт. Гад ты всё-таки! Два года обещаешь устроить мне девчонку с фиалками. Брехло! Жадина…
Миша покрутил головой. Потянул носом. Уловил какой-то новый аромат. Непонятно, чем пахнет.
– Угу, а тебя здесь уже нет. Точно! Ну хоть это могу…
И только сейчас он заметил стакан с соком. Вот, оказывается, чем тут пахнет. Осторожно взял в руку стакан. На всякий случай понюхал его. Обыкновенный сок. Обернулся. Секунду колебался. Сделал маленький глоток. – Сок как сок. Чему-то улыбнулся и опрокинул стакан – выпил залпом.
– За сок спасибо. А фотографию верни. Ворюга! Осторожно только верни. Не дай Бог Настя её увидит. Не нужно это…
Закрыл балкон и задёрнул шторы.
Во дворе его уже ждала Настя. Она сидела на лавочке с пакетом в руках, из которого торчала махровая простыня. Миша профессиональным взглядом определил, что с девчонкой творится что-то неладное. Она была не просто взволнована. Опять же эти круги под глазами…
– Чёрт, что же с ней всё-таки творится?…
Круги под глазами – ладно. И то, что с лавочки она поднялась с трудом – тоже ерунда. Мало ли… Глаза, вот что насторожило Мишу. Она глядела ими куда-то мимо. Что необычно. Он даже обернулся, проследив её взгляд. Настя определённо смотрела ему за спину. Словно ждала, что из подъезда следом за Мишей выйдет кто-то ещё. И волновалась она именно из-за этого. Но там же никого не было!
– Доброе утро, Михалосич. А Серёжа?…
– За Михалосича сейчас по шее получишь!
– Простите, Миша… Я… А Серёжа?…
– Насть, тебе чего, опять нездоровится? Может не поедем на море? Какая тебе сейчас учёба? – Утонешь ещё. Давай просто на нашей лавочке посидим. До парка-то дойдёшь?… Или на ма-шине?…
– Не знаю… Чего-то я… А Серёжа?…
– Да чего тебе Серёга дался?! Ты вообще спала сегодня?
– Не знаю…
________________________________________
Сергей налил Роме уже третью рюмку. Сам он решил коньяк сегодня не пить. Лететь всё-таки. Опять же – утро ещё. А вот Рома с удовольствием подналёг на дорогой французский напиток. И, кажется, уже опьянел.
– Слушай, Ромк… Я насчёт этого вашего…
– Что, опять?!
– Лопухнулись вы с Юлькой. При таких симптомах…
– Ну конечно, блин! Тебе ж виднее… Ты ж у нас!…
– Точно тебе говорю!
– Да пошёл ты! Серый, мы на этого козла целый месяц грохнули. Он уже всё подряд жрёт, и член у него стоит! Учит ещё меня, блин…
– Ты спокойно меня послушай.
– Диагност великий нашёлся… Экстрасенс, твою мать!…
– Облажались вы с диагнозом. Дело тебе говорю! Завязывайте ты его той фигней колоть.
– Угу…
– Загнётся он от вашего лечения.
– Угу…
– Скандал будет, дубина! Давай его ко мне на стол. Как только мы с Ленкой вернёмся…
– Пошёл ты знаешь куда!…
– Мальчики, – заорала из гостиной Юлька, – пошли кино смотреть!
– Что ещё?, – раздражённо пробурчал Сергей.
– Сейчас засмотрим, – внезапно повеселел Рома.
– Блин, опять порнуха?! Ромк, давай без нас. – Задолбал? Мы сейчас с Ленкой свалим и смотрите это дерьмо сколько влезет.
– Да ты чо! – С двух шагов снимал.
– Ну-у!
– Вот тебе и ну! Стерео звук.
– Гонишь!
– Сам посмотри. Камера теперь в метре от дивана! С Димычем шкафчиком махнулся.
– Да ты что!
– А то… Это тебе не через зеркало ловить.
– Ну ты – извращенец, блин!… Ромк, помяни мое слово, начистят тебе рыло, когда поймают… И правильно сделают.
– Хрен меня кто поймает! Я в шкафчик стеклышко хитрое вставил – объектива вообще не видно! А ключик – вот где. Хе-хе!…
– Кто-нибудь новенький попался?
– А как же!…
В гостиной тем времен разговор шёл совсем про другое.
– Юленька, слушай, тебе Ромка больше так не делает?
– ……………
– Вот дрянь!
– ……………
– У… тварь! Малыш, как терпишь? Может, давай всё переиграем, пока не поздно?…
– ……………
– Мразь!…
– Да ладно, Лен, тебе ведь Серёжка… тоже… Я сегодня ночью видела…
– Дура, я ж его сама об этом прошу! Если изо рта не получается… А потом, это только когда кусает – больно. Да он уже научился всё быстро делать. Знаешь, там как горошинка. Как будто шарик с воздухом. Он должен его найти и… раскусить. Виталик ведь не умеет. Жалеет меня, глупенький, хочет потихоньку его раздавить, а получается ужас как больно.
– Ленк, это – шизофрения… Ой, прости, Лен! Я не то хотела…
– Да ладно, на себя посмотри…
– Лен, а твой Виталик к тебе правда… приходит? Я знаю, ты ведь только из-за него с Серёжкой…
– Не каждый раз… приходит… Сегодня вот не пришел…
– И он любит тебя? Как раньше?
– Угу…
– Ленк, а ты с ним?…
– Ещё как!
– Правда?
– Дура!
– Правда?
– Неделю потом ходить не могу!
– Какая ты счастливая, Ленка! Я тоже так хочу… Я его сейчас видела…
– Кого?… Врёшь!
– Правда. Мне Серёжка…
– Ты что, Серёжке в глаза посмотрела?… Идиотка! – Не дай тебе Бог!…
________________________________________
Вот всегда так бывает, когда нечаянно подслушиваешь чужой разговор. Сидят себе двое на лавочке в парке, смотрят на море и несут, как тебе кажется, полную ахинею. Ну а что, уши себе, что ли, затыкать, чтобы их не слышать? В конце концов ты же первый сюда пришёл. Кто виноват, что эти два психа сели на соседнюю лавку. Как будто других поблизости не было.
– Может расскажешь всё-таки, что с тобой происходит?
– Я вас так люблю… обоих… У меня кроме вас больше вообще никого нет!…
– Начало хорошее. А чего так грустно? Ты же знаешь, как мы оба тебя любим.
– Потому что так не бывает! Я понимаю, что меня нельзя любить. И что это всё скоро кончится. И вы, и Серёжа… Когда узнаете… А мне так хотелось!…
– Ты чего, умирать собралась, психопатка? Говори, давай, что стряслось!
– Не могу… Мне стыдно… Я скверная! Так мечтала любить, дура!…
– Насть, может домой пойдём? Поспишь немного. Тебе же в ночь сегодня.
– Когда узнаете, не будете больше со мной… И Серёжа не захочет… Вам противно станет…
– Насть, посмотри-ка на меня.
– Я гадкая! Мне не нужно жить! Если бы Серёжа знал тогда, он не купил бы мне платье… А он… на меня ещё пальто надевал… И туфли…
– А помнишь, как мы с тобой в первый раз встретились?
– Ага, около хлебного. Я, как Вас увидела, чуть в обморок не грохнулась.
– Да меня самого тогда чуть Кондратий не обнял. Он ведь, гад…
– Ну почему же сразу гад?!
– Да потому что – гад! Не сказал, что мы с тобой встретимся. Только твою фотографию с платьем и прислал… Я думал – брешет… У тебя ещё мебели не было…
– Ага… Как здорово!… Целых три дня спала на Серёжиной кровати… Первый раз тогда пришёл… миленький…
– Кто пришёл?
– Чуть с ума уже не сошла… Целую неделю ведь не приходил…
– Кто?…
– Меня, конечно, не за что любить…
– Насть, скажи, что случилось. Я ведь врач. И знаешь – какой…
– Я нормальная!!
– Ну так тем более…
– Кому я такая нужна?… Со мной про любовь никто не говорил… Никогда! Только он… Первый… На машине катал…
– На какой ещё машине?
– На мерседесе.
– Как у меня?
– Нет, та машина вроде побольше была…
– Бандит, что ли, какой дал?
– Какой ещё бандит? Не знаю… Может и бандит… Нам её покататься дали… Мы на заднем сиденье сидели. За меня первый раз в жизни мужчина вступился! А потом…
– Успокойся, Насть, ну что ты!
– Серёжа мне фотографию в телефоне показал, где вы вдвоём… А ещё сказал, что мы с ним летом обязательно встретимся и что он будет меня на спине учить плавать… Я ему наврала, что только на спине не умею… А я никак не умею!… Я вообще ничего не умею!… Я не целовалась ещё ни разу…
– Да ладно тебе заливать!
– Правда… Ни с кем ещё не целовалась… Сказал… если буду верить… А я верила!… Каждую ночь верила… Только вот днём не всегда получалось…
– Насть…
– И когда эта квартира с неба свалилась… И моя фотография у Вас на столе… И море!… Я всю жизнь мечтала увидеть море… И чтоб меня любил… кто-нибудь…
– Ну вот же – любит тебя… кто-то… А я всю жизнь мечтал капитаном стать. Никому не рассказы-вал. Представляешь, с детства во сне парусник вижу. Чуть не каждую ночь. Один и тот же… Зна-ешь, как я его назвал? – Санта-Анастасия.
– Ну ладно Вам придумывать… Михалосич…
– По шее дам!
– Простите… Миша… А вы знаете, что со мной сделалось, когда Вы на виолончели заиграли… ту музыку? Ведь это он!… Я что, думаете, не догадалась, кто всё это подстроил?… Подарил мне… Сразу догадалась!… Ни за что! Просто так!!… Он такой!… Он такой!!… Он добрый!… А я… об-манула его!! И Вас… Ничего не рассказала…
– Насть, пошли-ка домой.
– Он подарок хотел мне… а я…
– Эх, не тебе он хотел подарок сделать…
________________________________________
– Ромка, ну ты смотри, что он делает, козёл! Она ведь плачет уже…
– Она кончает, дура! Ленк, ну ты чем смотришь?!
– Да, правда… Серёж, ты её знаешь?
– Поправилась…
– Серый, ты, что ли, со всеми в институте успел?!
– Серёж…
– Чего тебе?
– Серёж, а ты правда этот телек на спор выиграл? Ленка сказала.
– Ага… Ромк, слушай, а кто это с ней?
– Новенький. Из радиологии. Ты его не знаешь.
– А о чём спорили?
– Юлька, тебе это зачем?
– Да просто интересно… Так о чём?
– Да так… пари заключили: – кто точнее сумму назовёт, за которую нефтяную компанию толкнут. Там одну на торги выставили.
– Ну и чо?
– Юленька, угомонись.
– Лен, ну чего ты? Что, мне уже и спросить нельзя?
– Ну вот… я и назвал.
– Поняла теперь, где Серёжка деньги зарабатывает? – Настоящие деньги!
– Серый, так ты что, от балды цифру взял?
– Угу, почти… Они все примерно одно и то же сказали. А я против всех сыграл. Им какая-то шишка из Мин. Фина информацию слила. Дурачье! – Миллионов на триста ошиблись… Слушай, какое бельё красивое!
– У меня тоже такое есть.
– А чего ж не носишь?
– Виталику не нравится. Двести баксов, между прочим, стоит. Хочешь, твоей детдомовской пода-рю? К ванильному платью само то будет. Мишка заценит! Может осчастливит девочку.
– Лен, я тебе про Аську всё сказал. Если при Мишке о ней какую-нибудь гадость сморозишь, – шею сверну! Он под Новый Год опять чуть вены себе не взрезал… Я её как увидел тогда…
– Да помню я всё, блин!… Эти ваши игры, идиоты… Она ведь живой человек!… А с той, которую братец твой просил посмотреть?… Совсем охренели?! Если узнает кто…
– Да ладно тебе! А вдруг получится?… – Представляешь, что тогда будет? – Нобеля напополам получим…
– Шнобеля ты получишь, Серый! Колдуны, блин…
– Завязывал бы ты пить, Ромочка. С утра уже тёпленький.
– А знаешь, Ленк, это по моему трезвому размышлению – не твоё дело. Что хочу, то и…
– Это почему же – не моё? В каком-то смысле – очень даже моё. Я о Юленьке думаю…
– А ты поменьше о ней думай. Она теперь – моя. Как-нибудь сам разберусь…
– Горло вырву, гнида!!…
– Тихо-тихо, мальчики-девочки!… Мир-труд-май. Пусть растут все цветы… Ромк, ты бы не шутил так с Ленкой. Она ж тебе и правда глотку вырвет, ежели что…
– Вот и успокой тогда свою дикую кошку, миротворец хренов!
– А с чего ты взял, что она моя? Кошки – они, знаешь ли, сами по себе. И насчёт зубов… Да и с когтями у них – полный порядок. Так что горло я бы на твоём месте поберёг.
– А не надо тебе на моём месте быть!…
– Это точно – что не надо. Ничего там хорошего нет – на твоём месте. Помни, что я тебе про ваше-го больного сказал.
– Серёж, а сколько вас народу играло?
– Шесть придурков. Каждый проигравший мне потом по штуке отвалил. Вот тебе и телек. По маленькой тогда ставили. Зато сегодня в клубе по-взрослому играют.
– Ты тоже?…
– Да, Лен. Как вернёмся, купишь, наконец, себе комнату.
– А если проиграешь?
– Ну уж это, Юленька, вряд ли… После вчерашнего-то…
– А чего у вас тут вчера было?
– Не твоё собачье дело!
– Точно, Серый, она у тебя окончательно спятила.
– Я тоже хочу.
– Чего ты хочешь, Юленька?
– Телек выиграть. С кем бы мне сыграть?
– Только не с Серёжкой.
– Почему это я не могу с Серёжкой играть?
– А чего видно так плохо? Ты б ещё выше взял!
– Ну так встали, Серый! Как я тебе камеру поправлю? Меня ж там не было.
– Серёж, а давай я с тобой на этот телек сыграю.
– Я тебе что сказала, дура?! Ромка, заводи что-нибудь другое! Тут уже не видно не фига.
– Чего это не видно?… Правильно, Юлька, сыграй… Вот скажи, мы с тобой тому козлу… из триста восьмой правильно диагноз поставили?
– Ну… конечно…
– А Серый сомневается. Говорит – говно мы с тобой врачи и гнать нас нужно из института. Убьём, говорит, мужика… Вот и выясним – кто из нас прав. Пусть утрётся! Колдун, блин, хренов!!
– Обалдели, что ли, на больного играть?!
– Ничего мы, Леночка, не обалдели! Серёж, ты ведь его и в глаза не видел!… Мы что же с Ромкой – плохие врачи? Играй вот теперь со мной, если думаешь, что мы не умеем диагноз правильно поставить! Или боишься?
– Да Серому телека жалко…
________________________________________
– Неправда!
– Что неправда?
– Что безответная любовь бывает. Мне Серёжа сказал, – если любишь по-настоящему… он тебя тоже… в ответ… И ещё неизвестно, кто первый…
– Идиотка, это у него безответной любви не бывает! Понимаешь, Настя, у него!! Ему достаточно какой-нибудь дуре в глаза посмотреть. И привет… Просто подумать о ней. Ты так умеешь?!
________________________________________
Никто не заметил, когда Сергей выключился из разговора и перестал смотреть Ромкино кино. Случилось это минут пять назад, когда он снова услышал, как молодой женский голос попросил его не смотреть на неё. И этот голос ни Лене, ни Юльке не принадлежал. Той – из Ромкиново кино – тоже. И вообще она там – на экране – не разговаривала. Разные звуки издавала, это правда, но слов она не произносила. Не до того ей было.
Сергею стало даже интересно – кто бы это мог быть. Ещё ведь ему показалось, что он уже слышал этот голос. Только вот не помнил – когда и где. Помнил только, что девчонка произнесла именно эту фразу. Странную. Непонятную. Почему это ему нельзя на неё смотреть? А тут ещё и правая рука онемела… Сообразил, что надо выпить коньяку. Причём срочно. И плевать на то, что лететь. Не выпьет – может и вовсе никуда не полететь. В общем, сообразил. Но не выпил. Потому что уже не мог пошевелиться. А вдобавок ещё оглох. И со зрением начались фокусы. Попробовал обмануть мигрень. И, кстати, обманул. Заставил себя увидеть то, что обычно позволяет ему от мигрени спрятаться. – Побежал по коридору. Старался в знакомые двери не стучаться. Мигрень ведь там его догонит. Выскочил на лестницу. Наверх не побежал. Понял, что устанет. И попадётся. Скатился вниз. Этаж, ещё один…
Вот она – незнакомая дверь. Во всяком случае он не помнил, чтобы когда-нибудь в неё заходил. Может когда-то он в этой комнате и бывал, но сейчас этого не помнил. А значит здесь его мигрень искать не станет. Она эту комнату элементарно не увидит.
Самое забавное во всём этом было то, что Сергей каким-то вторым зрением продолжал видеть себя ещё и в гостиной свой квартиры, где он, Ромка, Юля и Лена смотрели порнуху, снятую Ромкой на шпионскую камеру в их институте. И, выключившись из общего разговора, странным образом всё-таки продолжал в нём участвовать.
– Юльк, ты чего, правда, телек хочешь?
– Ага.
– Ну и подарим мы тебе с Серёжкой такой же на День Рожденья.
– Не хочу я до ноября ждать!
– Ладно, забирай этот! Серёж, ты как?
– Чего?… Угу… конечно…
– Ты погляди, Серый, где у него руки!
– Чего?…
– Нет, Серёж, для подарка больно дорого. Давай, правда, на пари.
– Ничего не дорого, Юленька, бери! Cерёжка осенью ещё на пять таких заработает. А мне приятно будет.
– Нет, ну Серёж…
– Дура, бери пока дают! А то обижусь.
– Ну сыграй, Серёж, мне же не просто так, мне выиграть у тебя охота!
– У Серёжки? Сегодня?! Совсем обалдела? Ну хочешь, со мной сыграй.
– Хрена! Серый, ты сказал, что мы с Юлькой облажались, – вот ты и играй! А то, как говном поливать…
– Юльк, а ты в ответ что поставишь?
– А чего надо, Лен? У меня же ничего нет…
– Давай, Серый, она у нас в институте через весь третий этаж голая пройдёт. Как Инка обещается. Ну, если она проиграет. В час дня. От окна до окна. В одних туфлях…
– Сам голый иди, говнюк! Придумал тоже, скотина!
– Так ведь это она – Юлька – телек хочет.
– Ну ты, блин, молодец… дебил!
– Нет, ну правда, Лен, это ж я играю.
Сергей взялся за ручку двери. И оказался в тёмной комнате. Он в неё не входил, а именно что сразу в ней оказался. Потому что дверь ему навстречу открылась сама. Её даже и не понадобилось дёргать за ручку. Только выяснилось, что это – не совсем комната. То есть совсем не комната! Он это быстро понял. Чего ж там было не понять. Это была коробка – большая, из-под телевизора. И при этом она ещё очень вкусно пахла – сырым картоном.
Сергей стоял в ней в полный рост и сразу заметил, что по бокам коробки – где-то на уровне пояса – были сделаны аккуратные овальные прорези. С двух сторон. Наверное для того, чтобы эту коробку можно было носить. А что – удобно: взялись двое, подняли и понесли. Он ведь тяжёлый – телевизор. Один его не поднимешь.
Через одну из прорезей, сквозь которую пробивался свет, Сергей выглянул наружу. И почему-то ему стало понятно, что в комнате, которую он увидел сейчас откуда-то сверху, ему уже приходилось бывать. В частности, люстра, висевшая у него перед глазами, была ему не просто знакома: он знал, что, если подтащить под неё стол, на этот стол поставить стул, потом на всё это залезть, то можно до люстры до-стать рукой и спрятать в плафон конфету. Эта конфета через три дня превращалась в кашу, которую есть уже нельзя, но он – Сергей – её всё равно съедал. Когда-то… А на её месте оставлял мёртвого майского жука. Или коробку спичек. Разве это не замечательно – иметь собственный тайник, где можно прятать важные секретные вещи? Не только конфеты или жуков, а ещё, к примеру, украденный у сестры чулок.
Так это что же получается – у него есть сестра?… Выходит, что есть… Да вон же она – лежит на сто-ле. Непонятно только, почему она лежит на столе голая… И не шевелится. Лицом в луже томатного сока. Который она не пьёт, а просто в нём лежит. Неудобно же так лежать! – Руки затекут. Странно, а почему в комнате так тихо? Может быть коробка не пропускает звуки? И в самом деле, в уши как будто налили воды…
А этот – привязанный к стулу мужчина… Он кто? – Как это кто?! – Так это же – отец! Не такой, как Иосиф, а настоящий. Которого убили вон те люди. Вернее, они его не убивали. Он сам умер. Но что же они ищут? Что им ещё надо?! Ведь отец назвал им формулу лекарства. Он его изобрел, а они пришли сюда за формулой. И он им её сказал. Эти сволочи, – они и так не бедны, – теперь сделаются настоящими богачами.
И вдруг Сергей понял: бандиты в этой квартире ищут его! Стало холодно и страшно. Ведь коробка из-под телевизора – прямо у них перед глазами – на шкафу. Нужно только поднять голову…
Надо же – какой у него ужасный шрам. Через всю морду. Тварь! За что?!… Тёмные очки надел, как будто в очках его нельзя узнать. Ещё как можно! И тот – другой…
– Тебя я тоже помню, скотина!…
Откуда Сергей знал в лицо палачей, изнасиловавших и убивших его сестру (проделавших это на глазах у его отца, так что было бы странно, если бы у него не разорвалось сердце), он сказать не мог. Впрочем, он и не задавался этим вопросом. Опять же ему не показалось странным, что он упорно продолжает называть своим отцом Иосифа, когда вот же он – его настоящий отец, сидит, привязанный к стулу. Мёртвый! Не стало почему-то для Сергея открытием и то, что эту чудовищную сцену он уже видел. Когда-то давно. Причём видел её всю! С самого начала. А не как сейчас – лишь её окончание.
А ещё он вспомнил, как Иосиф много лет назад наклонился над ним, что-то сказал, и Сергей после этого многое забыл. Вот эту картинку в частности! Причём уже не в первый раз. Первый раз он её забыл, когда прибежал ночью к своему другу – Мишке. То есть когда постучался в квартиру Иосифа. Не в ту, где он с Ленкой будет сегодня ночевать. В другую…
– Стоп, так это что же выходит? – Что они с Мишкой были соседями? Грязно-жёлтый дом… В центре Новороссийска… И ни Мишка, ни Иосиф за всю жизнь ни словом не обмолвились?!… Вот гады! Вруны… Наплевать, это сейчас неважно. Важно, чтобы справедливость восторжествовала. Отца, конечно, не вернёшь… И сестру… На сколько же она была старше меня? – Лет на восемь получается… Не меньше… Как жалко, что я не увидел её лица. Совсем ведь его не помню…
________________________________________
Это случилось давно. Его ограбили в подворотне. Практически уже у самого дома. Сергей особой силой и храбростью не отличался, но, если бы их было только двое… Увы, их оказалось четверо. И у одного из них был нож. В общем, деньги он им отдал. Главное – деньги-то были пустяковые – двадцать долларов. Ходил к метро поменять их на рубли, но что-то там не срослось. Кажется, рубли у них закончились. Вот там его и срисовали. Проводили почти до дома.
И что он сделал? – А вот ничего он не сделал! То есть он не взбесился? И даже не расстроился? – Именно! Иосиф уже обучил его кое-каким своим штукам. И Сергей вместо того, чтобы психовать по-пустому, решил эту его занятную технологию проверить. Сказал себе, что за двадцать долларов он честно прикупил сейчас себе джокера. Если бы грабители одумались, если бы они, к примеру, с виноватыми рожами к нему прибежали, попросили у него прощения и вернули деньги, тогда… Но они ничего у него не попросили. И деньги не вернули.
Через пару лет к ним с Мишкой из Хорватии приехал одноклассник. Привёз в Москву жену – на операцию. С глазами у неё было плохо. Операция стоила две тысячи долларов. Когда же дошло до дела, выяснилось, что оперировать иностранку ушлые доктора теперь согласны были только за пять тысяч. Нет денег – вали обратно в свою Хорватию. И делай операцию там! Да ещё и результат, суки, не гарантировали. Такие вот врачи попались.
Как следует выпили. Вспомнили Новороссийск, школу. Слово за слово. Тут Сергей и сказал, что ни-какой операции не нужно. Что он сам попробует. Естественно, о том, что у него в заначке были четыре должника, он говорить однокласснику не стал, но вспомнил он тогда именно о них. И что же? – Через неделю тот парень позвонил из Хорватии и сказал, что хочет выслать ему две тысячи долларов. Только не знает точного адреса. Зрение к жене вернулось, и чуть ли не лучше прежнего стало.
В тот же вечер Сергей каким-то образом почувствовал, что один из четверых грабителей, тот самый, который взял в руки его деньги, на прошлой неделе загнулся от передоза. Сергей подошёл к зеркалу спросить у себя – жалко ему того хмыря или нет? Вроде как не по-христиански получилось. Врач всё-таки… Заглянул себе в глаза и понял, что нет – не жалко. Он тогда вообще никаких эмоций не испытал. А что? – Тот кретин сам продал Сергею свою жизнь. Взял и добровольно записал себя в доноры, дурачина! За двадцать долларов. Легко и просто. Так что всё – по-честному. От Сергея требовалось лишь усмотреть в той ситуации вполне честный, а, главное, ненасильственный обмен. И для верности произнести волшебное слово “прощаю”. Тем же вечером, двумя годами ранее, когда с неожиданным для своего рассудка кайфом Сергей вдруг успокоился, это слово и было им произнесено – когда он чем-то внутри себя согласился на такой обмен. Главное – не сомневаться в справедливости сделки и в том, что сработает. А он как раз и не сомневался, что, понятно, самое сложное.
Двадцать долларов. И совсем не дорого…
– Прощаю…
– Кого это ты там прощаешь, Серый?
– Чего?… Так, одного гада… Надо бы обоих… Но ладно… Сбил ты меня, Ромка. Потом как-нибудь и одноглазого достану…
– Ты точно псих!
– Серёж…
– Чего?… Где это я?
– Серёж!
– А?… Что?… Чего тебе?…
– Будешь играть со мной, или нет?
– Конечно… А во что?
– Все! Ура! Забили!! Телек – мой!
– Дура!… Что ты там предсказал, Серёж, – “ураганный отёк лёгких”?… Идиоты!!…
Лена вышла из комнаты в сильнейшем раздражении. Аж задохнулась от невозможности что-либо Юльке растолковать. К тому же ей и порнуха надоела. Знала она ту девчонку. Жалко её стало. А вдруг Ромка и её с Юлькой снимал. Они ведь не раз там вдвоём застревали.
И, главное, это дурацкое пари. Ну как Юльке объяснить, что у Сергея теоретически невозможно выиграть, если он накануне напьётся фиалкового запаха. Он и без всяких фиалок может обеспечить себе победу практически в любом споре, но уж если с фиалками…
Пошла проверять, все ли вещи уложила. Зашла в спальню Сергея. Увидела фотографию в рамке и вернулась с ней в гостиную. Хотела показать её Сергею. Спросить, откуда она и что с ней делать. Но фотографию у неё выхватила Юля, только что, радуясь своей “победе”, залпом выпившая бокал шампанского.
– Какой странный здесь Михаэль!
– А ты откуда, Юленька, знаешь, как его зовут? Тебе Серёжка сказал?
– Зачем мне говорить? Как я могу забыть, как зовут нашего капитана? Это ж он меня тогда спас… На корабле… Я ведь за Юи в море прыгнула, когда её… несчастную… в тряпки завернули и к рыбам бросили…
– Ты чего плетёшь, дура?!
– Рот закрой, кретин!
– А кто там у вас нарисован?
– Юленька, не пей больше, родная! Тебе ведь совсем нельзя.
– А это – Настеа, Сеньора наша… бедненькая… Не дали девочке родить, гады!
– Юль, ты чего?… Нехорошо тебе? Ну-ка приляг. Лен, давай-ка отведём её…
– Нажралась с утра, дура, блин!
– Закрой свой поганый рот, сука!! Сам ты – алкаш! Какая ещё Настеа?… Юль… Серёж, а кто это? Это ж детдомовская твоя… Я у тебя на сотовом видела… в том платье… А сказал, зимой познакомились…
– Где взяла?
– Ты чего?
– Это ж Мишкина. Ищёт сейчас поди. Аське про неё ни звука. Мишка эту фотографию от неё прячет. О-ой! Бли-ин!…
– Что такое?…
– Нечаянно…
– Когда?
– Утром. Да ты не переживай.
– Ребят, вы когда-нибудь уже свалите?! Где тут у вас коньяк. Эту бутылку кажись прикончили.
– Ну и как там?…
– Теплынь… Морем пахнет…
________________________________________
– А почему она от него уходит?
– Должен же этот кошмар когда-нибудь закончится! До того уже девчонка дошла, что родить от своего Виталика собралась! И Серёга, главное, ей пообещал… – Вот гад!
– Ну почему же – гад?! Всё время гадом обзываетесь…
– Да потому, что это невозможно!! Господи, у всех уже крышу снесло!
– Можно… если Серёжа сказал…
– Невозможно! Виталик – это её болезнь! Понимаешь? Галлюцинация! Ленка очень больна, пойми ты, балда! А Серёга пользуется этим, пьёт из неё, сволочь, ворует, пока этот её придуманный Виталик к ней якобы идёт… Я уж, честно говоря, и не знаю… Верить ему?… Мерзко это, если прав-да…
– Ничего не мерзко… – Он ей такую радость дарит. А если она ещё и ребёночка родит…
– Все, хватит!!… Извини, Насть… Смотри, нагрянем к тебе сегодня ночью… за спиртом… Вот прилетит…
– Да я знаю…
– Чо ты знаешь?
– Что он вчера уже прилетел. А Вы от меня скрываете!
– Что ты несёшь?
– Да ладно Вам, Михалосич, я видела…
– Ну вот что ты видела?! Пошли…
– Вас обоих видела.
– Когда?
– Утром. Серёжа на балкон вышел. Он мне рукой помахал… Видно только проснулся. Сидели поди допоздна?
– Утром, говоришь?… А ведь он… Ты правда его видела?
– Ага.
– Врёшь!
– Ну почему Вы мне не верите?! На нём ещё плед был. Который в его комнате на кровати…
– Насть, Серёга вообще-то… сейчас в Москве. Они только в четыре прилетают. Хочешь, вместе встречать поедем?
– А можно? О-о-ой!!
– Ты чего?
– Ой он рассказывал мне… что к вам приходит. И это тоже правда!
– Что правда?
– Господи… он говорил! А я, дура… Наташка не поверит! Михалосич! Я побегу? Ой, простите, – Миша!
– Куда ты, ненормальная?
– Я же плавать совсем ещё не умею. А он меня сегодня начнёт на спине учить.
– Сумасшедшая! Я в три уезжаю
– Успею!!
– Так ты его видела… И ночью приходил… Значит – всё правда… Это ещё хуже, чем я думал… Бедная моя… Я такое лечить не умею…
________________________________________
Глава вторая
День
– Я ж обещал тебе – летом в море будем купаться! – Поди не верила?
– Верила…
– Врёшь!
– Верила!
– Хорош обниматься, Серёга! Люди кругом.
– Да оставь ты их в покое. Пусть себе обнимаются. Тебе что, жалко?
– Ничего мне не жалко. Неприлично как-то…
– Ой, неприлично ему! Совсем, что ли, больной? Где машина?
– Давай, помогу.
– Да пошёл ты!
– И за что ты меня не любишь?
– А за что тебя любить, ворюга?!
– Мишка тебя не обижает?
– Нет. Он очень хороший. Я Вас так ждала!…
– Ну всё. На море! Мишка, где мои ласты?
– В багажнике…
– Сергей Александрович, я не умею плавать. Совсем. Я всё наврала.
– Знаю. Зато я умею.
________________________________________
– Лен…
– Ты за дорогой следи, маньяк!
– Я не про то…
– Да не дёргайся ты! Не утопит он твою…
– Она не моя…
– Как скажешь… Может, зря мы их одних оставили?
– Да я как раз без них хотел…
– Ладно, хватит уже юлить! Говори, что тебе от меня нужно.
– Лен, тебе не показалось, что Настя… ну… не вполне здорова?
– Судя по тому, как она ходит – у неё месячные. Ничего страшного. Само то – ей сейчас в море купаться! Идиотка! Полежала б денёк. Какого хрена она нас встречать попёрлась?
– Менструация у неё на прошлой неделе была. Это другое… Чего ты лыбишься?!
– Не отвлекайся! Говори, чего хотел.
– С ней что-то нехорошее ещё в детдоме случилось, а что – не говорит. Ты не могла бы… осторожно?… Я примерно догадываюсь…
– Попробую. Ты мне вот что скажи: – почему сам не сделаешь? Зачем Серёжку заставляешь?!
– У меня не получится.
– Сволочь ты, Мишка!
– Лен, пойми: это – не убийство. Наоборот…
– Ты придумал эту дурацкую программу – вот сам её и запускай! Причём здесь Серёжка?! Тоже мне – героя нашёл!
– Понимаешь, я… немного к ней привязался, а он её в глаза не видел. Ему проще будет.
– А если у него что не так пойдёт? Ты о нём подумал?! – Он же в петлю полезет!! Это он с виду – супермен.
________________________________________
Заводить Настю в море Сергею пришлось чуть ли не силой.
– Сергей Александрович, я боюсь…
– Слушай, трусиха, а без “Александровичей” можно уже как-нибудь обойтись? Ты мне веришь?
И, хотя Настя в ответ кивнула, сделала она это как-то неубедительно.
Поскольку он был в ластах, в воду ему пришлось заходить спиной, крепко держа её за руки. Понимал, что девчонка может и вырваться. Не дожидаясь, когда от страха она заколотится и всё испортит, Сергей без долгих предисловий упал спиной на воду и…
Господи, сколько же было визгу! Ожидал ли он такую реакцию? – Наверное, ожидал. Тем более, что буксировать Настю он начал не куда-нибудь, а в открытое море. Где дна под ногами уже не было. И Настя это понимала. Такого ужаса она в своей жизни ещё не испытывала. Вот честно!
Странно, но никто не утонул. Наоборот. А как быстро они поплыли!
Через минуту визг прекратился. А ещё через одну Сергей отпустил её руки. Перехватил Настю за талию. Чтобы она почувствовала себя свободной. А на кой чёрт ей эта свобода?! Не помня себя, Настя, как кошка, вскарабкалась по Сергею, чуть не утопив его. Обхватила его руками и ногами. Крепко-крепко к нему прижалась. И тут… Слава Богу, он не увидел, что случилось с её глазами. И с ушами. Глаза мгновенно сделались пьяными, а уши – малиновыми. Но она хотя бы уже не визжала. Вот он и не стал к ней особо приглядываться. Пытался не утонуть. Великая вещь – ласты! Молодец тот, кто их придумал…
Через пару минут визг раздался снова. И больше уже не прекращался. Только теперь Настя ещё гром-ко фыркала. И хохотала. А, когда он отдирал от себя её руки, она изо всей силы лупила ими по воде. Потому что была счастлива!…
________________________________________
Зайти вместе с ними не удалось. Не успели. Так что подглядывать за происходившим в палате Полины нам пришлось через окно. А происходило там вот что: Миша с Леной вошли туда в белых халатах, весело меж собой переговариваясь. Ощущение такое, что они рассказывали друг другу смешные анекдоты. А может так оно и было? Садиться на стул Лена не стала. Бросила на него свою сумку. А сама залезла на Полину кровать. И стала с ней о чём-то болтать. При этом она постоянно улыбалась, а чуть что принималась так заразительно смеяться, что скоро уже и Поля ей в ответ заулыбалась. Опять же Лена всё время гладила то её щёку, то коротко подстриженные волосы, то ещё где, а в какой-то момент просто обняла её, крепко так к себе прижала и чмокнула в щёку. Поле это понравилось. И тогда Миша, убедившись, что всё в порядке, из палаты ушёл. Что Лена говорила Поле, мы не знаем – через окно ведь слышно не было. Но трещала она без умолку. И обеим было весело. Под конец Поля уже сама с удовольствием обнималась с Леной. А, когда Лене пришло время уходить, Поля расплакалась. Но расплакалась хорошо – без истерики. Должно быть Лена пообещала ей, что придёт ещё. И тогда они будут много-много обниматься и рассказывать друг другу свои тайные секреты.
Картина совершенно изменилась, то есть всё просто с головы на ноги перевернулось, когда Мишин (Серёжин на самом деле) мерседес, сорвавшийся с места так, что задымились шины, оказавшись за воротами больницы, резко затормозил. Лена билась в Мишиных объятиях. Но это были не совсем те объятия, на которые подумали случайные прохожие, с интересом наблюдавшие за происходившим в машине. Эти объятия были не про любовь: Лена билась в истерике и ревела в полный голос. Хорошо, что сквозь двойные стёкла не было слышно, как громко и некрасиво она плачет. Отличную звукоизоляцию поставил Сер-гей. Большие деньги за неё заплатил.
Успокоилась Лена минут тогда через десять. Вот когда Миша её, наконец, и отпустил. Пора же было ехать обратно к морю. Туда, где они оставили Настю и Сергея. Которые в это время уже вылезли на берег. И, сидя рядышком на Настином махровом полотенце, о чём-то переговаривались. Кажется, вспоминали тот памятный ужин в ресторане. И смеялись… Зато Лене весело сейчас не было. От слова “совсем”. Вот ни разу!
– Я такого никогда ещё!… Она же в любой момент может это сделать…
– Теперь понимаешь?
– Да всё я понимаю! Дурак, она же тебя хочет! Вся её болезнь в том, что она на хрен никому не нужна! Какие же вы всё-таки, мужики, козлы!! Ну засунь ты ей хоть руку между ног, если больше нечего!…
– Лен!…
– Что – Лен?! – Ей бы жить!… Ах да, у тебя же – с Настей…
– Лена!!
– Да пошёл ты!… Давай! Вези к ней Серёжку! Сам девку замочить не можешь, гад, так его подставляешь?!
Какое-то время они ехали молча. Пару раз Лена снова принималась плакать. Но в конце концов взяла себя в руки. Не зарёванной же на пляж возвращаться. Что Серёжка подумает?
– Не понимаю, чего ты от меня хочешь? Сам-то что думаешь?
– Она такой не была, когда сюда приехала. С ней это уже здесь случилось. Боюсь… прогрессирующая шизофрения…
– Ну ты нашёл, блин, к кому обратиться за советом!, – зашлась Лена нехорошим смехом. – Повесе-лил меня, идиот…
О Лене можно сказать много разных слов. В том числе и нехороших. Насчёт её характера, например. Или про то, что плевать она хотела на внешние красоты, которые всех культурных людей ужасно трогают. (Апостола Павла, между прочим, они тоже не интересовали. Во всяком случае он ни разу не обмол-вился о том, что когда-либо испытывал эстетическое наслаждение от ангельского пения птиц небесных, созерцания пушистых котиков, ботанических чудесностей и всего такого прочего.) Про её сомнительные сексуальные пристрастия мы уж и вовсе помолчим. Однако, отдадим ей должное: профессионал она экстракласса. Хоть и больная на всю голову. Спрашивается, с какой стати мы взялись её расхваливать? – Да с той, что, когда надо было, она умела собраться и за минуту превратиться во что нужно. Чего требовала ситуация. Вот и сейчас, когда машина притормозила у пляжа, из неё вышла уже вполне себе “беззаботная”, можно даже сказать довольная своей “безоблачной” жизнью мадам из самого, что ни есть, высшего общества. Для Новороссийска уж точно – высшего. За версту же видно, что это – столичная штучка. Настя даже залюбовалась ею. К тому же и духи у Лены были нездешние. Ясный пень – импортные. Но импортные духи сейчас везде продаются. А вот так, как Ленины, они почему-то не пахнут. Или, может, это не духи? А феромоны какие или ещё что-нибудь в этом роде. Она же – ведьма…
Улыбаясь как дико дорогая валютная проститутка, она наклонилась к Сергею, обняла его за шею и нежно прошептала ему на ухо:
– Всё сделано, мой фюрер. Всё, как ты велел. Иди, мочи девку, мясник, пока она тёпленькая. Гореть тебе в аду, любимый. Суки вы всё-таки…
Сказав на голубом глазу все эти гнусности, она коленом спихнула Сергея с полотенца, на котором он сидел, грациозно опустилась на освободившееся место и, развратно скалясь, обняла Настю, которая от такой непосредственности на мгновение потеряла дар речи и залилась краской.
– Ну что, разобралась, как эта штука работает?, – насладившись произведённым эффектом, она милостиво разрешила Насте дышать. Сказано это было по поводу нового телефона, который Насте подарил Сергей и который девчонка безуспешно пыталась освоить. Ни слова же по-русски!…
– Не-а, пока не очень…
– Японский, с выделенным цапом. Классная игрушка. У нас такие не продаются.
– А это чего такое?
– Что?
– Цапа.
– Не цапа, а цап. Это такая приблуда, чтобы смартфон музыку красиво играл.
– Ой, как здорово!, – обрадовалась Настя. – Я очень музыку люблю. Особенно одну… Вот если бы можно было её на Серёжин номер поставить…
– Как два пальца… Давай, сейчас покажу. Вот что, пока мужики свалили… Я так понимаю – ты теперь большая девочка – носи на здоровье.
Румянец, который было пропал, вновь вспыхнул на Настиных щеках, когда Лена вынула из своей сумочки цветастый пакетик с чересчур уж откровенной картинкой.
– Чего это?…
– Угадай с трёх раз.
– Да как же я такое надену?
– Успокойся, в нём не на работу ходят.
– А зачем тогда?
– Чтоб не совсем голая была, когда он к тебе под одеяло полезет.
– Кто?
Настя уже не знала, куда девать глаза. Но Лена, кивнув вслед отъезжавшему мерседесу, и не подумала её жалеть. Добила, змея, бедную девочку, лицо которой уже приобретало цвет красного революционного знамени: –
– Знаешь, как Серёжка от такого заводится?
– Правда?…
– Угу. Колись! Трахались?
– ……………………
– Что молчишь? В глаза мне смотри.
– ……………………
– Что?… Всю ночь?!
– ……………………
– Умничка ты моя! Так и надо… Господи, как же я за тебя рада! Кончила?
– Семь раз…
– Врёшь!
– Или восемь… А может и девять, – я не помню… У меня это быстро… Даже неудобно перед ним…
Наверное, за километр было слышно, как расхохоталась столичная ведьма. То есть во всё горло. Не-понятно, чему Лена так обрадовалась. Ещё крепче прижала к себе Настю и поцеловала её.
– Солнышко ты моё! Первый раз сегодня?
– ……………………
– Да ты у нас – сладкоежка!
– Чего?… Я, как сюда приехала… он в первую же ночь ко мне пришёл… Свою музыку услышал…
– Ну ты смотри, какой молодец! В первую же ночь на девочку залез!… Давай сюда – покажу, как эта штука работает. Я уже все наши номера в него вкатала. Будешь теперь и Мишке, и Серёжке звонить. Тут даже их родителя телефон имеется. Я его вот сюда ввела. Серёжка не знает. Но так надо. Запомни, если он позвонит, говори с ним вежливо. Он – важная птица. И ни в коем случае ему не ври. Никогда! Он враньё на расстоянии чует. В мышь тебя превратит. Это он из сыновей колдунов сделал… И мне звони. Только, чур, без всяких отчеств. Договорились?
– Совсем бесстыжий!… Хочет, чтоб я сама раздевалась… Бессовестный… За волосы меня дер-жит…
– Вот гад!…
– И чтоб не кусалась… Так сладко…
– Ну точно – сладкоежка!… Что такое?… А ну дыхни!… Эх, ни хрена ж себе!…
– Чего?… – перепугалась Настя.
– Того самого! Поздравляю…
– С чем это?
– Со вступлением в закрытый клуб. Покажи-ка грудь.
– Чего?
– Давай быстро!… Пока никого нет… Не бойся, трахать тебя не буду. Не здесь во всяком случае…
– Чего это я буду тебе показывать?…
– Я кому сказала! Сиди смирно… Руки убери!… Ну, всё правильно. Поцеловать тебя в губы можно?
– А чего, так надо?
– Да просто хочется… Не верти башкой… Ну что, противно было?
– Не знаю…
– Всё понятно: ты не в теме.
– В какой ещё теме?
– Ты – не лесбиянка… Жаль…
– А что это за клуб такой? Там что, обязательно нужно лесбиянкой быть?
– Как раз – нет. Да и я не всегда ею была. Начинала просто ведьмой…
– Так я что – тоже ведьма получаюсь?
– Угу, я ж и говорю: – ты из наших.
– Не хочу быть ведьмой.
– А кем хочешь?
– Шлюхой…
– Ну, это тебе вряд ли светит.
– Почему это?!
– Потому что… Давно он из тебя пьёт?
– Я ж сказала: – как сюда приехала… А что, разве не все девочки такие?
– Да почти все. Только мало кто об этом знает.
________________________________________
– Ну что, Поля, договорились?
– Ага. Я ничего с собой не сделаю. Обещаю. А когда?
– Через месяц-полтора. Всё само случится.
– Через месяц?… Так нескоро… Ладно, я подожду. Михалосич… Он добрый. А это больно будет?
– Нет. Вы просто уснёте.
– Спасибо.
________________________________________
– Ты когда это?… Да не прячь ты руку! На, смотри…
– У меня – меньше.
– Так когда? Почему?
– А ты никому не скажешь?
– Могила!…
– Я ночью в туалете… Меня тогда чуть в психушку не упрятали… Потом, правда, меня всё равно туда… А я нормальная! Просто я головой ударилась, когда сознание потеряла… У меня никого после них не было… Правда… Так что он у меня не первый!… Но я только его люблю… А он со-всем бесстыжий!… За волосы меня держит… И в глаза заставляет смотреть… А я не могу при свете… Я так люблю, когда он меня за волосы держит… Я развратная!… Он мне монетки дает… Почему это я не могу быть шлюхой?! У меня сотрясение было!! Я нормальная!!!
– Бедная моя, бедная… Серёжка тебя вылечит! Он для тебя… А Мишка… Что ж он, сволочь?!… Ты ведь уже три месяца тут!… Давай, маленький, простим друг другу…
– Леночка, ты чего? Ну не плачь, а то я тоже буду. Ты?… И тебя?… Ты тоже?!
________________________________________
– Серёга, ты чего?
– Нажраться бы… после такого.
– Сейчас приедем – накатим. Когда будешь ей программу ставить?
– Уже. Недель через пять сработает.
________________________________________
– Тебе что, того скота жалко?!
– Да причём здесь он?! А меня кто простит?!! Ну не говори Серёже… пожалуйста…
– Что ты волнуешься? – Бог троицу любит. Двое уже. Ну так и этот к ним за компанию присоседится… Да ты не бойся. Серёжка и пальцем никого не тронет. Этот гад сам!… Сегодня же!… Сука!! Умела бы, блин… Подонок!… Я б сама его!…
– Ты обещала!! Ну пожалуйста, Леночка, не говори ему!… Он ведь, когда узнает, брезговать мною станет! Больше не прикоснётся ко мне! Никогда! И разговаривать со мной не захочет! Ему противно будет! Не они!… Это я – мерзкая! Я – дрянь!! Я – не человек больше!!
– Глупенькая, ну что ты такое говоришь? Да Серёжка, когда про меня узнал, предложение сделал… Из общаги к себе забрал… Прописал…
– А чего ж вы?…
– Я не его люблю… Ты чего?… Спятила?… Ты чего делаешь?… Да отстань ты от меня!… Давай, это будет последний… Ну, ещё раз можно… Нет, так нельзя… Поаккуратнее, балда. Мне Серёжка за такие поцелуи с тобой башку отвернёт, бешеная… Слушай, а ты целоваться с кем училась?
– А что такое?
– А то, что не умеешь ты ни фига! Давай, покажу, как надо… Руки убери… Да нет тут никого… Но-сом дыши… Нет уж, ты глаза не закатывай…
________________________________________
– Скажи, Серёга, ты с Настей… ничего… не делал?
– Ты о чём?… Спятил, что ли, кретин?! Я ж её для тебя…
– Может потом когда… приходил?
– Миш, ну ты чего – совсем уже?!… А у вас разве не?…
– Точно… не приходил? Скажи правду.
– Куда приходил?
– К ней в постель!
– Ну ты совсем, что ли, блин… идиот?!
– Понимаешь, я ей на виолончели в первый вечер играл… Всё ничего. А потом одну вещицу сыграл и с ней что-то случилось. Она аж задохнулась… Уши покраснели и спать попросилась. Она в твоей комнате несколько дней жила. Пока мебель ей не купили… Понимаешь, она там не одна была.
– Это как?… И какой вывод делаешь?… Молодец! Ты девку ужином кормил?
– Да она сама всё приготовила…
– Вином поил…
– Ну… выпили… немного…
– И на виолончели сыграл… А потом одну в холодную постель отправил. Мишка, ты совсем дурак, что ли?! Тебе сказать, чем она там под одеялом занималась? Или сам догадаешься?
– Я тебя сейчас зубы выбью, сволочь!! Не смей о Насте гадости говорить!!… Серёга, я тебе точно говорю, она там не одна была. Это до утра продолжалось… Я такие вещи как-нибудь ещё могу различить… Понимаешь, она упросила меня потом тот мадригал ей на телефон закатать и как на иглу подсела. Вечером, как уходить собирается, наушники втыкает и привет – наутро еле ходит. Тут что-то не так.
– А что за музыка? – Дашь послушать?
Глава третья
Вечер
– Мясо шикарное!
– Правда, тебе понравилось?
– Угу. Только не ври, что сам приготовил!
– Чего это я буду врать? Когда я тебе врал? – Настя замариновала.
– Я так и думала. А чего ж она с нами ужинать не стала? Стесняется, что ли? Серёж, ты, может, сказал ей что-нибудь? Я видела, вы шептались…
– Ничего я ей не говорил.
– Ей сегодня в ночь дежурить.
– Вона как… Миш, а вы чего, правда с Серёжкой за всю жизнь ни разу не поругались?
– Ни разу?… Да только тем всю жизнь и занимались. Серёга меня в пятом классе чуть не зарезал.
– Ну-ка, ну-ка!…
– У него тогда роман приключился…
– Не у меня одного, как выяснилось… Сволочь!
– С Маринкой Беловой… Из параллельного… Гвоздики ей дарил…
– Ну ты гад, Мишка!
– Приревновал… Представляешь? С ножом на меня попёр.
– Ну и зря не убил.
– Ух, мальчики, какие вы, оказывается, у меня горячие!
– Они за спортзалом целовались. От общественности прятались.
– А Мишка, сука, подсматривал! Под теннисным столом засел. А как я ушёл, он тоже к ней подъехал.
– Как интересно!…
– Да мы только один раз и поцеловались…
– Ну, конечно! Лен, представляешь, прибегаю, – портфель забыл, – а он гад…
– Брешет, Ленк, не верь!
– Ага!! А то я не видел!
– Чего ты видел? – Темно ж там было!
– Чего я видел?!
– Мальчики!
– А главное, Лен, до сих пор, подлюга, не колется!! Брат называется! Ну скажи – было?!
– Ну, мальчики…
– Было.
– О… Давай выпьем… Как она?
– Замужем… в третий раз… Двое детей.
– А чо ты там про ножик говорил?
– Да без крови тогда обошлось. Мы у неё, оказывается, не единственные с Мишкой были. Может ещё одну откроем?
– А запросто!
– Мальчики, а вам не хватит?
– Так мы ж и тебе нальём.
Ну вот, обещали про птичек и котиков не говорить. Но здесь другое дело – стихия. И откуда только эту тучу принесло? – Вроде как ещё полчаса назад небо чистым было. А вот поди ж ты… То, что сразу стало темно, это ладно. Но ведь ещё же и дождь как из ведра полил. И гром… А молнии! – Ужас одним словом. Не заметили, как третью бутылку прикончили.
– Не смей о ней гадости говорить, дрянь!!
– Мишка, ты почему это на меня кричишь? Я просто…
– Какая ещё сигарета, тварь?! С собой её равняешь?! Да ты – шлюха подзаборная!
– Причём здесь сигарета, дурак? Она могла просто стакан воды выпить… – Пойми, она не хотела его. Ну ты же сам просил узнать… Козёл!…
– Она ребёнок ещё… Чистый!
– Да она сама мне сказала!… Я что – придумываю? Дурак…
– Ребята, мне… Настю будить… Ей на работу… Обещал зайти… Забыл совсем…
– Миш, ну погоди ты в самом деле! Может…
– Потом, Серёга…
– Зонт возьми, психопат!
Когда Миша выбежал на лестничную клетку, настала нехорошая тишина.
– Ты что наделала?
– А что я такого сказала?
– Я же просил тебя, дрянь…
– Я… правду…
– Вообще об Аське при нём…
– Но я же… правду сказала…
– Смотри на меня, тварь! Руки опусти!!
– Серёжа, не бей меня, пожалуйста…
– Ты что, не знаешь, кого он в ней видит? Я Лару, что б мы могли её по-человечески похоронить, три недели в холодильнике держал. Пока его самого от всех прятал! Он же вены себе грыз!… Я его к кровати привязывал!… Он к ней на кладбище только на автобусе ездит, потому что, если за руль сядет, сворачивать не станет!! Я в этой дерьмовой жизни смысла ни хрена не вижу, а у него никакой жизни просто нет!!! Идиотка!!!!
Лена, как сомнамбула, сделала шаг навстречу. Дверь и открылась…
Она здесь раньше уже бывала. Кажется, месяц назад зашли с Серёжей в этнографический музей. Сей-час уже и не вспомнить, кой чёрт их туда занёс. Сергей обозвал ту декорацию хлевом. Хотя, скорее всего, то был макет крестьянской избы. Просто очень большой и захламлённой избы. Какой же это век? – Во-семнадцатый? А может семнадцатый?
Нет, наверное, всё-таки и правда хлев. В избах ведь коров не держат. А здесь – сразу две. Жуют себе что-то в углу… И глаза у них слезятся. Хорошие глаза, добрые. Слишком покорные, правда…
По земляному полу, устланному соломой, бродит коза. И тоже ищет, что бы такое сожрать. На стенах висят сбруи, кнуты. В углу – вилы и что-то ещё. Лена не знала, как эти штуки называются. Серёжа сказал тогда, что ими хлеб молотят. А зачем его нужно молотить? И потом, откуда он знает?
Под телевизором, на который сегодня утром забили пари Юлька с Сергеем, сидит ужасного вида ста-руха в таком же, как и её мерзкая рожа, отвратительном тряпье, которое и носить-то нельзя. Зубов у неё нет. Мозгов, судя по выражению того, что язык не поворачивается назвать лицом, тоже. Толчёт что-то в грязном деревянном ведре. Или это корыто? Темно. Плохо видно…
Откуда-то появились два старика. Их возраст Лена определить не смогла. Древние персонажи. В лаптях. Как и полагается в настоящем театре. С зубами у обоих проблемы. И какие-то они непричёсанные. В общем, вполне правдоподобно свои роли ребята играют. Только зачем им офицерские ремни со сверкающими звёздами на пряжках? Вроде как из эпохи этот нюанс выбивается…
Один из стариков, тот, что погаже, подошёл к Лене и сорвал с её плеча сумочку. Довольно бесцеремонно её сорвал. Мало того, так он ведь ещё и рыться в ней начал! Хорошо, что Лена отдала Насте гостинец – эротичное белье. А то бы дедуля, заглядевшись на такую экзотику, не дай Бог, в обморок брякнулся.
Лена не заметила, как второй старик зашёл к ней за спину. И вдруг схватил её за шею. Да как сильно! Не ожидаешь от доходяги такой молодецкой хватки. А главное, ничего с этим поделать нельзя. Она уж и руками стала размахивать, и ногой попыталась эту скотину лягнуть. Ну никак его не достать! Вот он под-вёл её, по-прежнему держа за шею, к к;злам. Лена ещё подумала, что никакие это не актёры, а обыкновенные грабители. Так ведь Серёжка в любой момент может сюда войти. Бошки этим тварям поотрывает.
Она не поняла, когда эти двое успели разложить её на к;злах лицом вниз. И почему она при этом не сопротивлялась. Наверное, подумала, что это всё-таки спектакль. Что так полагается по роли…
А тут ещё и старуха приковыляла. Как только она не развалилась, пока шла?… Принесла с собой маленькую скамеечку. Лена, когда смотрит с Сергеем телевизор, ноги на неё ставит. Старуха уселась на эту скамеечку, что-то бормоча себе под нос, и оказалась рядом с Лениной головой. Что – не разобрать. С неожиданным проворством старуха схватила Ленины руки, которыми та схватилась за к;злы, и свела их вместе. Быстрота – ладно, но с какой силой она их зажала! Как будто пальцы у неё из железа. – Да они тут все качки! Вот артисты, – подумала Лена. И тут её ударила мысль, что она совсем не помнит своей роли. Не знает, как ей дальше быть, кому и что говорить.
Старик, который притащил сюда Лену, забрался на неё сверху и уселся ей на ноги. Было больно, но кричать Лена не стала – как-то неудобно было шуметь. Вдруг на тебя зрители сейчас смотрят…
Второй дед издал боевой клич, сорвал с себя ремень и принялся избивать им Лену. От внезапной жгу-чей боли она вся вспотела. И к горлу подступила тошнота. Но, что удивительно, она так и не смогла за-кричать. Хотя очень хотела сказать им, что они ошиблись, что никакая она не актриса, а вовсе даже врач. То есть попала сюда совершенно случайно. Будь он проклят – этот их этнографический музей!
Очевидно, с ней случился обморок. Потому что Лена не отследила момент, когда избиение прекратилось. Как-то нехорошо она обмякла. Спина горела. Просто пылала огнём! Боль адская. По лицу текли слёзы. Кажется, она даже описалась. Было очень стыдно.
Только ведь это был не конец. Неизвестно откуда взялся третий вурдалак. Этот мерзавец был совсем уж омерзителен. И воняло от него смесью лука, махорки и какого-то дешёвого спиртного. При этом он всё время гадостно прихахатывал, всем своим видом желая показать, что он тут главный. Потому что умеет делать всё лучше других. Хотя на самом деле это был мелкий и невзрачный мужичонка. В довершение ко всему лицо у него было дебильное, почти детское. Похоже его не удовлетворило то, что устроили здесь эти два садиста с красноармейскими звёздами на пряжках своих ремней. Он, дескать, действо-вал бы не так. А как?
И тут Лена поняла, что этот ублюдок сейчас забьёт её до смерти. Просто так, ради куража и забавы. То есть ни за что. Просто потому, что здесь у них так принято.
Старуха снова сжала её руки. Словно в тиски их зажала. Возможно, уже и кости запястьев раздроблены. Вот будет Серёжке работа! Да где же он?!
Тот гад, что сидел у Лены на ногах, так и остался на них сидеть. Только руками он теперь ухватился за к;злы, чтобы не свалиться. А второй больно взял Лену за уши, повернул её голову лицом вниз и зафиксировал её в этой страшно неудобной позе. Дышать стало нечем. Тут старуха что-то прошамкала и… запела. Лучше бы она этого не делала. Стало совсем тошно. До смерти.
Удара Лена не почувствовала. Она его увидела. Откуда-то со стороны. Судя по всему, кино здесь раньше показывали цветное. Потому что теперь оно стало чёрно-белым. И в нём стал преобладать чёрный цвет. Даже коза, которая до этого была грязно-белая, почернела. Кровь, которая полилась у Лены изо рта и из глаз, тоже была чёрная. Не красная. Лена страшно закричала. И опять же – никакого крика она не услышала. Она его увидела.
После третьего удара бичом Лена решила умереть. Но тут она увидела Сергея. И боль прошла. Со-всем. Страшно ей уже не было.
– Я больше не буду… Виталик, зачем так смотришь?…
– Быстро давай пей!…
– Прости меня, любимый. Не хочу я эту мерзость пить. Я знаю – случится что-то страшное… Тако-го ещё никогда не было… Ты за мной пришёл?… Я пойду… А ты где?… Любимый, я ничего не вижу… Помоги мне…
– Скорее пей! Глотай давай! Я тебе морду сейчас набью!… Разожми зубы, дрянь!… Вот так… Не захлебнись… Да открой же глаза, идиотка! Ты знаешь, где сейчас находишься?
– Серёж, ты зачем мне свой сон?… Это же твой?… Мне такое не могло присниться…
– Помолчи! Потом расскажешь… Пей ещё!
– Не хочу…
– Да кто тебя спрашивает?! Раздевайся!
– Пожалуйста, Серёжа, пожалуйста, ну не надо! Ты же обещал. Давай без скотства! Ну пожалей ты меня! Клянусь, я не уйду с ним!!
– Всё сказала? Раздевайся.
– Пожалуйста, ну пожалуйста! Умоляю тебя! Помоги мне! Подожди, мне в туалет нужно. Обещай… Обещай, что помоешь меня… потом… Я ничего не вижу… Бельё… Бельё в жёлтом паке-те!… Обещай, что наденешь на меня!… Как в тот раз… Ладно?
Глава четвёртая
Ночь
– Ну и где тебя носит?
– Настю до работы проводил. Темно ведь… Эта гроза ещё… Неспокойно мне…
– Ты как, отошёл?
– Какая разница… Ленка где? Серёга, мне поговорить с ней надо. Сука я последняя…
– Это точно. Ладно, пошли. Когда-то ж ты должен это увидеть…
Когда они вошли в библиотеку (бывшую спальню Иосифа, на время отпуска милостиво отданную Лене), у Миши подкосились ноги. Вот ей-Богу, если бы не Сергей, он сейчас свалился бы на пол. Неизвестно, что Миша ожидал здесь увидеть, но картина, открывшаяся его глазам, как говорится, порвала все шаблоны. Или, переходя на русский, ошеломила его. Такого увидеть он не ожидал. Вот никак!…
В комнате горел лишь тусклый ночничок. И тот был прикрыт красной тряпкой. На диване (который, когда днём его разложили, чтобы на нём можно было спать, сделался непривычно низким) под наполовину сползшей на пол простыней лежала Лена. Рядом на полу стоял жёлтый пакет. Почему Сергей не надел на Лену бельё, как обещал, непонятно. А, впрочем, как ты его наденешь? Лучше уж, и правда, пока оста-вить её голой.
Итак, постараемся описать “представшее взору”, – картину, так впечатлившую Мишу, что он чуть не опрокинулся. На левую грудь девушки было наброшено мокрое светящееся полотенце. Никто сейчас не шутит – светящееся! Продолжим. Про глаза. Если бы они были закрыты, о них и говорить было бы незачем. Но в том-то и штука, что они были открыты. Просто слегка вывернулись. Как в фильме ужасов. Не всякий актёр сумеет такое изобразить. В общем, кошмар какой-то!…
Изо рта по левой щеке на подушку текла слюна. Тоненькой поблёскивавшей струйкой. Лена не мигала и смотрела своими сумасшедшими глазами страшно – внимательно и, можно даже сказать, пристально, но при этом смотрела она в разные стороны. Посторонний человек, случайно забредший сюда и поэтому ни черта в таких вещах не сведущий, наверняка предположил бы, что она ими что-то видит. И Миша тоже сначала так подумал. Хотя он оказался здесь не случайно. Как бы то ни было, он ошибался: ничего ими Лена не видела. А, может, и видела. Сергей ничего по этому поводу не сказал. Хотя наверняка знал, как оно всё на самом деле обстоит. Он, вообще, вредный малый. Никогда не скажет, чем фильм, который он уже посмотрел, закончится. А перемотать на конец не даёт, чтобы ты сильнее волновался и сходил с ума. Одно наказание – смотреть с ним триллеры.
В дополнение к описанной жути с открытыми Ленкиными глазами ещё же и руки у неё были как-то неестественно подвёрнуты. Неудобно ведь так лежать! Почему временами она и пыталась ими шевелить. Хотела, должно быть, их разогнуть, да только забыла, в какую сторону это делается.
Из-за того, что её рот был приоткрыт, а губы постоянно шевелились, могло показаться, что пришедшим поглазеть на неё любопытствующим зевакам она собирается рассказать что-то интересное. На самом деле ничего и никому она рассказывать не хотела. Потому что была в глубоком обмороке и уж точно ничего сейчас не соображала. Ну и последнее (в подтверждение тому, что никого она рядом с собой не видела, иначе постыдилась бы такой театр устраивать): Лена не дрожала, но каждые десять-пятнадцать секунд через её тело пробегала сильнейшая судорога, и в такие моменты она, не приходя в сознание, жалобно (читай – исключительно эротично) постанывала, а согнутые колени в такт электрическим разрядам неприлично поджимала к животу, помогая и без того уже наполовину сползшей с неё простыне окончательно стечь на пол. Короче, никакого стыда девчонка в настоящий момент не испытывала. Одно слово – лесбиянка. Наглая и бесстыжая! Ничего святого…
Сергей со скучающей миной подошёл к дивану, нагнулся, деловито вытер Лене рот и, поправив простыню, уложил подломленные руки поудобнее, поднял с её груди полотенце и покачал головой так, как ею качает пьяный деревенский фельдшер, которого позвали к умирающему, а этот больной взял и, не дождавшись фельдшера, умер. То есть Сергей покачал головой равнодушно. В Мишиных же глазах напротив – застыл ужас. Ему даже захотелось убежать на кухню и выпить там чего-нибудь спиртосодержащего. Водки, например. Причём залпом целый стакан. Можно даже тёплой водки. Да всё равно какой!
– Что это? Давно с ней так?
– Как ты свалил… Но сегодня всё по-другому. Виталик к ней такой не придёт. В меня больше не лезет, а из неё, сам видишь, фонтаном хлещет.
– И как же? Как долго это может продолжаться?
– Если её так оставить, часа два, думаю, не больше. После этого сердце встанет. Ну так как?
– Я… не знаю…
– Чего ты не знаешь?! Миш, я тебе не трахнуть её предлагаю.
– Я понимаю…
– Отнесись к этому спокойно… как врач. Ты помочь ей должен. Клятву врача давал?
– Давал… присягу…
– Ну?
– Что ну?!… А она точно про меня не узнает?
– Откуда? Если только сам потом не проболтаешься. Ну так что, я пошёл?
– Подожди!… А как я пойму, что можно перестать?
– Она слегка очухается. Не бойся, она тебя не узнает. Да, и как начнёт Виталика звать, оботри её вон тем полотенцем, надень на неё бельё из жёлтого пакета и сматывайся. Хотя… они ж тебя не увидят…
– А ты… на кухне посидишь?
– Ещё чего! – К Аське за спиртом сгоняю.
– Ой… как-то мне…
– Да ладно! Всё нормально будет. Если начнёт проситься с Виталиком уйти, слегка её по щекам… А можешь и не слегка. Не хрен с ней миндальничать! И соку ей в рот влей… Не забудь! Целый стакан. Вон стоит.
– Серёга, я насчёт Насти…
– Помню я все, Миш, не беспокойся. Да, гладь Ленку по затылку, тогда она быстрее тебе всё отдаст. И переворачивай её почаще. Не забудь – вытри её потом. И бельё. А ещё смотри, что б она шею себе не сломала, если вертеться начнёт. Ну давай. Приятного аппетита.
Дождавшись, когда за Сергеем хлопнет входная дверь, Миша осмелел и подошёл поближе. Встал перед диваном на колени. Убрал полотенце с Лениной груди и уложил девушку поудобнее. Ну, то есть он так её положил, чтобы удобнее было ему. Поближе к себе. Потом разогнул её ноги. Чтобы не получить коленом в глаз. Или в челюсть. Мало ли… На всякий случай ещё раз заглянул в её непонятно во что так страшно всматривающиеся глаза и даже поводил перед ними рукой, желая убедиться, что они точно ничего сейчас не видят. Убедился. Осторожно потрогал левую грудь. Вот тут Лена и пришла в беспокойство, чем Мишу, конечно же, напугала. Он ведь уже почти успокоился. А она тут опять за своё…
Лена попыталась что-то сказать. Не получилось. Попробовала заплакать. Тоже не вышло. Тогда она застонала. Но это случилось с ней от того, что удар тока на этот раз оказался слишком сильным. И коленями она опять некрасиво дёрнула. Или красиво?… Миша понял, что ждать больше нельзя. Положил руку ей на лоб.
– Ленка, ты прости. Он же, гад, специально из тебя мало выпил. Чо я – не понял, что ли? Ну давай… Тебе самой легче станет…
________________________________________
– Ну что там? Можем работать?
– Ждать! Какой-то козёл в вашу сторону попёрся.
– Время упустим! Сигнализацию через полчаса починят.
– Ждать – я сказал!! Пропусти его! Велено всё по-тихому сделать.
– Вижу его. Похоже к нам идёт. Что делать?
– Ничего! Он же не час там у вас проторчит.
________________________________________
Дверь Сергею открыл бандитского вида детина лет тридцати, который сначала его недружелюбно с головы до ног оглядел, потом с опаской высунул свою рожу наружу, ощупал взглядом пустую тёмную площадь перед аптекой и только после этого с явной неохотой запустил посетителя внутрь. Сергей решил поберечь нервы и не стал рассказывать охраннику, что о нём в эту минуту подумал.
Освещение в аптеке было тусклое, однако, Сергея это не смутило. Он быстро сориентировался и направился к единственному освещённому окошку. Собственно, других вариантов у него и не было.
Настин затылок он приметил сразу. Но лицо её разглядел, лишь подойдя к стойке вплотную. Настя сидела в наушниках, жала подряд на все кнопки своего нового телефона и за обе щеки уплетала бутер-брод с докторской колбасой. Рядом с ней на столе стоял маленький термос, и что-то было налито в крышку-стаканчик. Это что-то было горячим, потому что над стаканчиком поднимался пар.
– Есть кто живой?
– Ой, Сергей Александрович!… Как здорово, что Вы пришли! Здравствуйте. А я уж собралась тут с тоски помереть.
Лишь услыхав обрадованный Настин голос, охранник, запустивший Сергея в аптеку, выдохнул и потерял к нему всякий интерес. Кстати, только тогда Сергей и заметил, что охранников здесь двое. Второй, тот, что постарше, с кряхтеньем поднялся с кресла, которое по-прежнему оставалось в тени, что-то буркнул своему напарнику, и они оба вышли на улицу.
– Ну привет, Аська! А у вас тут уютненько. Поспать-то удаётся?
– Да я при них постесняюсь. А обычно – вон в том кресле. Сегодня на ночь зачем-то аж двоих прислали. Здесь и один-то не нужен… А эти вообще с пистолетами. Настоящими! Я видела. А потом…
– Чего?
– Как тут уснешь, когда тебя на три камеры снимают…
– Это как?
– Позавчера поставили. Их не видно. Я даже и не знаю, где они. А диск прямо у меня под кассой спрятан. Вот тут. Всё на него и пишется. Наташка проболталась. Сказала, нужно девять семерок набить, а потом девять троек. Диск тогда и выскочит. Она с хозяином по вторникам и пятницам спит, вот он ей этот секрет и рассказал.
– Насть, а что это ещё за “Александровичи”? Уж и Ленку как человека – по имени зовёшь. Мы с тобой как договаривались? И Мишка на тебя знаешь, как обижается! – Чего ты его Михалосичем дразнишь?
– Не получается у меня, Сергей Александрович… Я стараюсь…
– Аська, ты вот чего… Спирту мне грамм пятьсот продай, пока эти, с пушками, свалили.
– У нас не бывает по пятьсот, только по пятьдесят – пузырьками.
– Куда ж деваться, давай пузырьками. Ну чего, освоила телефон?
– Пока только музыку научилась слушать. И на Ваш номер свою любимую поставила. Леночка подсказала – как. Мне её Михалосич записал. Он так здорово её на виолончели играет! Вы мне теперь звоните, пожалуйста. Чудно…
– Что?
– Свет горит, а я Вас вижу. Как здорово!
– Сдачу сегодня сможешь правильно сдать, глазастая?
– Да я теперь и сама умею!
– Что ты умеешь?
– Ну, тот фокус с деньгами. Сергей Александрович, я все ваши монеты в банку из-под муки сложи-ла. Она в кухне под столом стоит. Вы её сегодня же заберите, а то мне страшно их там держать. Вот Ваш спирт. И ключ от моей… от нашей квартиры… возьмите.
– Не понял, какие ещё монеты?
– Те, что Вы у меня каждый раз оставляете.
– Я… у тебя?
– Ну да. Вы ещё сказали, чтобы я пошла и другую кровать купила. Нам ведь тесно. Ту кровать Михалосич выбирал. Он про нас не знает… Я ему не сказала.
– Кровать?
– Ага. Вот я и пошла на пробу одну монетку продать, а получилось, как с теми ста рублями. Я его спрашиваю – сколько он мне за неё даст?…
– Кого спросила?
– Дядьку в комиссионке… Он и говорит – пять тысяч долларов. Я испугалась, что на него тоже будут ругаться, забрала монету и ушла. А он меня на улице догнал и говорит – пятнадцать тысяч. Я от него еле убежала. Правда, смешно?
– Да не очень…
________________________________________
-
– Ну что там у вас?
– Его люди на улицу вышли.
– За каким хреном?
– Курят. И этот козёл застрял. – Сучку клеит.
– Чего он делает?
– Девку кадрит, ту, что за кассой сидит.
– А ведь это даже хорошо, что он там…
– Чего ж хорошего?
– Пока он аптекаршу снимает, дверь не запрут… Ну ладно, как докурят…
________________________________________
– Ну правда, Сергей Александрович, я Вас видела, а Михалосич – нет. Он мне сам сказал, что не видел.
– Аська, хватит уже меня “Александровичем” звать!
– Никак не привыкну, Серёж… Прости… ой…
(Где-то примерно в это время накурившиеся охранники возвратились в аптеку. Дверь они и в самом деле закрывать не стали. Должно быть решили, что ночной посетитель скоро уйдёт. Поздно ведь уже.)
– Что же мне с тобой делать?
– А что?
– Слушай, ты как меня зовёшь, когда я к тебе с теми монетами прихожу?
– Серёжей…
– Ну всё тогда с тобой ясно!
– Что ясно?
– Придётся нам на брудершафт пить.
– А это как?
– Это когда пьют, – я покажу, как, – а потом целуются. После чего обходятся уже без всяких отчеств. Некоторые даже с первого раза умудряются. В крайнем случае повторить можно.
– А что пьют?
– Ну, спирт, понятно, не годится… Есть тут у вас где-нибудь ночной магазин поблизости?
– У меня…
– Что?
– Шиповник есть…
Вот когда и звякнул колокольчик. Охранники встрепенулись, один из них нервно вскочил, но незапертая дверь распахнулась без его помощи. И в аптеку ввалилась целая компания. Шумная и… как бы это сказать… избыточно весёлая. Первыми в холл зашли парень и девушка лет двадцати. Оба шикарно одетые. Следом за ними в узкий дверной створ протиснулся грузный мужик в форме подполковника милиции. Присутствие среди ночных посетителей представителя власти несколько успокоило охранников. И они уже не такими настороженными взглядами провожали прочих посетителей – трёх мужчин в штатском вполне себе зрелого возраста. Не сразу, но достаточно скоро стало ясно, что молодые люди были даже не навеселе – они были под кайфом.
– Раз с ними легавый, – подумал Сергей, – можно не волноваться. Золотая молодежь гуляет. Классика. Костюмчик у шкета тысяч пять стоит. Папочкиных долларов, понятное дело. Сам-то поди вообще ни хрена делать не умеет. Кроме как кокаин нюхать. Красава! На кой чёрт он такой дорогой плащ на руку намотал? Помнёт же… И шлюха ему под стать – не из дешевых. Ленка такие туфельки позволить себе не может…
– Салют, мальчики!, – прокуренным басом рассмеялась разбитная девица и подмигнула охранникам. – Поль, смотри, какой у нас тут аншлаг!
– А мы сейчас попросим обслужить даму без очереди. Господа, мы очень торопимся!
– А вы чего хотели?, – любопытство заставило Настю высунуть голову в окошко. Всё ж таки приключение. Да, скучная вещь – ночное дежурство.
– Презервативы, деточка!, – вогнала её в краску предводительница шайки. – Зачем ещё в такое время порядочные люди ходят в аптеку?
– А вам какие?
– На твой вкус. Сама какими пользуешься?
– Ба-а, какие люди!, – во всё горло вдруг заорал франт с обмотанным плащом локтем, во все глаза вылупившись на Сергея. – А ведь мы знакомы.
– Честно говоря…
– Ну как же, – Хирург… Костоправ… или как там тебя…
– Да… но…
– Вы только посмотрите, – обернулся к насторожившимся охранникам Павлик, – старых знакомых не узнает! Друзей, можно сказать…
и в следующее же мгновение начал стрелять прямо сквозь плащ. От выстрелов в грудь оба охранника отлетели к стене. Один из них при этом потешно перекувыркнулся через голову. Охранники упали и затихли. Криков не было. Павлик стряхнул задымившийся плащ со своей руки. Вернее, с серебристого пистолета, который он тут же перенацелил на Сергея. Ему явно нравилось изображать из себя супермена.
– Ведём себя тихо, если жить охота, – остановил он Сергея, шагнувшего к нему, и, не поворачивая головы, бросил своим. – За работу, гниды! Илонка, полюбуйся, это ведь – тот самый Эскулап…
– Которому ты зимой мои семь штук просрал, любимый?
– Солнце мое, смотри, какая у нас память!
– А ты что стоишь, целка?! Я у тебя, кажется, гандоны просила! Мне со вкусом клубники. Как тут к тебе пройти, дорогуша?
Дальше всё происходило как в тумане. От страха у Насти закружилась голова и пересохло во рту. А ещё она испугалась того, что сейчас свалится на пол, потому что у неё вдруг нехорошо ослабли колени. Или того, что она описается.
Илона сама нашла вход за стойку. Трое в штатском тоже даром времени не теряли. И стало ясно, что последовательность их действий была тщательно выверена: каждый их шаг был заранее отрепетирован. Один из бандитов – щупленький очкарик с объёмистым портфелем – забавно засеменил за Илоной. Как болонка. А двое других занялись превращением интерьера. Входную дверь они заперли и табличку на двери перевернули. Теперь надпись “Открыто”, которую Сергей прочёл, входя сюда, можно было про-честь изнутри. Стало быть, снаружи она извещала, что аптека не работает.
Настю заколотило. При этом она честно попыталась нащупать под столом тревожную кнопку. Только вот её руки потеряли чувствительность. И пальцы онемели. А ещё её затошнило, когда она увидела, что убитые охранники зашевелились. То, что на них могли быть надеты бронежилеты, ей в голову не пришло.
Когда жалюзи были опущены и в холле зажёгся свет, один из мордоворотов подошёл к стрелку, по дороге пнув стонущего охранника.
– Опять играемся, Пал Николаич. Михеич же, – скосился он на милиционера, который, судя по всему, был тут главным, – просил без фокусов… Сразу того…
– Тебя кто-то спросил, что мне делать, кретин? Заткни хайло и иди работай!
– Моя работа – вас охранять.
– Какой-то Михеич будет здесь командовать…
И тут у этого недоноска зазвонил мобильник.
– Всем тихо, суки!!!… Да, мамочка… Нет, я у Костика. Чего?… Мотор чиним… А кто ж ему будет помогать? На то друзья и нужны… Да уже через час закончим… Нет, спасибо, не голодный… Ко-стик, иди с Мариной Федоровной поздоровайся. Ха-ха-ха. Мамочка, он не может. – Простыл… Совсем голос потерял. Ага, передам. И я тебя, родная. Ага. Ну пока. Спокойной ночи. Целую… За работу, суки!!
– Ищи давай!, – прикрикнула на щупленького очкарика Илона. – Где-то здесь должен быть. Своими ушами слышала, как Одноглазый сказал отцу: сейф – за стойкой.
– Иди-ка сюда, – поманил Павлик Сергея, не снимая его с прицела. – Только иди медленно. А может сыграем сегодня?… По-крупному.
– У меня с собой недостаточно денег, чтобы поставить…
– Тэ-экс, – обрадованно возвестил из-за стойки очкарик после того, как была выломана дверца шкафа и за ней показался сейф. – Кажись здесь, голубчик!
Очкарик раскрыл портфель, вытащил из него ноутбук, стетоскоп и какие-то электронные примочки. Начал раскладывать всё это на Настином столе.
– А мы с тобой без денег играть будем. Видишь вон тот портфельчик? В него дяденька сейчас кое-чего положит, если найдёт…
– Пал Николаич!
– Заглохни, урод!! На, держи…
Павлик отдал мордовороту пистолет, достал из кармана серебряную, похожую на маленький портсигар, коробочку с кокаином и аксессуары для его употребления. Теперь Сергея держал на мушке телохранитель.
Очкарик подсоединил провода с присосками к сейфу. Включил компьютер и воткнул в уши стетоскоп.
– Так вот, – кто из аптеки живым выйдет, – тому и приз. Ну так как, играем?
– Отказаться могу?
– Не-а… Ну что там у вас, нашли?
– А як же!, – с готовностью отозвался очкарик. Даже стетоскоп в ушах не помешал ему услышать Павлика. Должно быть этого щенка здесь сильно уважали. А, может, даже и побаивались. – Конечно, нашли. Как же не найти? Ещё как нашли! За пять минут управимся, Пал Николаич.
– По правилам клуба… нельзя принуждать…
– Обосрался!
– Да зачем тебе играть? – Мочи уж сразу.
– Как это зачем? – Великого Хирурга уделать… Ты ж у нас – легенда, блин!
– Перед кем своим героическим подвигом хвастать станешь?
– Слушай, а ты что, действительно меня не узнаешь?
– Ты – сын местного губернатора?…
– Мэра.
– Один хрен.
– Ну так как насчёт пари?
– Без рефери? – За это могут и из клуба попереть.
– Зассаал!…
– Чёрт с тобой! Давай. Развлекайся.
Настя, наконец, нащупала кнопку сигнализации. Нажала. Думала, что сейчас завоет сирена. Или случится ещё что-нибудь в этом роде. Однако ничего не произошло. На всякий случай кнопку она отпускать не стала. Так и держала её. Увы, от глаз Илоны, наблюдавшей за тем, как очкарик колдует над сейфом, Настина манипуляция к тревожной кнопкой не укрылась. Гаденько улыбаясь, она одной рукой схватила Настю за волосы, а другой наотмашь ударила её по лицу. Настины очки полетели на пол. Илона, не от-пуская её волосы, нагнула девушку и потащила её за собой в холл. Настя завыла от страха и боли. Мордоворот, державший пистолет у виска Сергея, свободной рукой схватил его за шиворот. Потому что Сер-гей, оттолкнув Павлика, рванулся к стойке – Насте на помощь. Павлик радостно заржал, увидев, как Сер-гей молотит в воздухе ногами. Вообще-то, не очень это было смешно…
Илона подвела свою жертву к Павлику и только тогда отпустила её. Павлик в это время как раз нюхал кокаин. Кажется уже второй раз за последние полторы минуты. Настя разогнулась.
– Взгляни, Поль, какие у нас тут завелись герои. Смотрю, а эта целка кнопочку жмёт. Лапочка, мы ж тебя сейчас накажем. Ручки опусти.
Настя опустила руки. И тут же получила удар кулаком в нос. Со всей силы била, мразь! Настя даже не закричала. Должно быть на мгновение она потеряла сознание. Упала навзничь. Без звука. Сергей заехал мордовороту коленом в пах и кинулся к Илоне. Мордоворот выронил пистолет и, скрючившись, опустился на корточки. Однако и в этот раз Сергей оказался неуспешен: сокрушительный апперкот Михеича от-правил его в глубокий нокаут. Профессиональный удар. Сильнейший. А главное, откуда он здесь взялся – этот Михеич? – Секунду назад он стоял шагах в трёх, никак не ближе, и вдруг… Откуда-то взялся, сволочь!…
– Заводная девчонка!, – восхитился Павлик своей разыгравшейся подругой. При этом он не заметил, что Сергей больше не стоит перед ним, а лежит рядом с Настей на полу. Так что непонятно, с кем, собственно, он поделился своим восторгом.
________________________________________
Лена вдруг закричала. Не так, как кричат от боли. А так, когда видят перед собой смерть. И понимают, что спасения нет. Так кричат, когда видят, что над тобой уже поднялась рука с ножом. Или с молотком…
Миша, естественно, перепугался. Ночь ведь. Так и соседей недолго разбудить…
Да, он ударил Лену. По щеке. Не то, чтобы со всей дури, но вполне прилично ей засветил. Увы, не помогло. Тогда он схватил её за плечи и начал трясти. Вместо того, чтобы поиметь совесть и успокоиться, Лена, наоборот, в его руках забилась и даже начала с ним драться. Пришла в исступление. Так продолжалось минуты две. Не меньше! И вдруг она сникла. Так же внезапно, как и завелась. Тогда уж и Миша выдохнул. К тому же он сообразил, что раздавит сейчас Ленины плечи. И уж точно оставит на них следы. Сергей говорил, что можно слегка… Или даже не слегка… Но про то, чтобы оставлять на девчонке отметины, он ничего не сказал. Разжал руки…
Через минуту всё изменилось. Лена вся мокрая лежала на спине и уже не колотилась. Раскинула руки, словно решила позагорать. И ногами больше не дралась. Лицо сделалось почти нормальное. Рот вот только не закрывался. А ещё она чуть слышно подвывала.
Лена по-прежнему была в беспамятстве. Но хотя бы перестала хрипеть. Миша уже не мог слышать эти животные звуки. Он же не каменный! Слышать, как стонет в твоих руках голая девушка…
Но вот, наконец, Лена затихла. Голова свалилась с подушки. Завернулась на бок. Сквозь безжизненное тело через равные промежутки времени кто-то продолжал пускать электрический ток. Ну, так уже бывало. Да всё это время именно так и происходило! Светящаяся маслянистая жидкость тоненькой струйкой стекала из её левой груди на простыню.
Три мокрых светящихся полотенца валялись на полу. Миша как-то забыл про экономию. А потому вытирал теперь Лену простыней. И та уже была насквозь мокрая. Сбегать в ванную за новыми полотенца-ми он не решался. Боялся оставить Лену в таком состоянии одну. Хотя, какой от него сейчас прок? – Нет, наверное, какой-то прок от него всё-таки был. Он даже пытался с Леной разговаривать. И временами у него появлялось ощущение, что она его слышит. Во всяком случае Лена заметно успокоилась. Какой всё же странный случился у неё эксцесс. Сергей не предупредил, что такое может быть. Да, тут надо быть начеку.
Миша и сам немного успокоился. Снова встал на колени, склонился к Лениной груди и продолжил. Пахло в библиотеке так, словно здесь грохнули об пол трехлитровую банку с духами из Каирской лавки. Он видел такие. Там и пятилитровые продавали. Якобы с французскими духами. Выбирай, какие хочешь. Надо тебе Шанель номер пять – пожалуйста. Плати сорок долларов и получай хоть ведро. Можно даже поторговаться. Могут и за семь долларов отдать. Если ты не дурак и торговаться умеешь. Это в Каире. А причём тут Египет? Здесь же пахло не Шанелью, а фиалками. С Мишей от этого запаха уже давно стало происходить что-то необыкновенное. Сейчас, к примеру, он начал куда-то проваливаться. При том, что страшно ему не было. И его мысли почему-то всё время крутились вокруг Насти и Сергея.
Вот он расправил крылья и куда-то полетел. Не вниз и не вверх. А просто полетел. Над морем. Кричали чайки и скрипели снасти…
________________________________________
Освещение в аптеке изменилось. Или это ему показалось? Как будто в глаза капнули глицерин… Сер-гей, прикованный наручником к металлической стойке, сидел на полу, привалившись спиной к креслу. Он так и не пришёл в сознание. Но хотя бы, слава Богу, был жив.
Павлик расположился в центре холла на стуле. Он был уже под сильным кайфом. Ещё бы – засадить в себя столько кокаина!… За его спиной маялся мордоворот, с тревогой поглядывавший на шевелящихся и стонущих охранников. Настя стояла на коленях. Её руки безвольно повисли, а глаза давно уже ничего не выражали. Жизни в них не было. Страдания, впрочем, в них тоже не было. Они ещё не заплыли, но было ясно, что по скулам её били. Сильно били. И не только по скулам…
Илона, одной рукой ухватив Настю за волосы, засунула её голову себе между ног, другой задрала коротенькую юбку, белья под которой не обнаружилось. Левую ногу поставила Насте на плечо. Проткнула она каблуком-шпилькой Настино плечо или нет – неизвестно, но кровь из него текла. Стало быть про-ткнула. Вся Настина униформа была уже в крови! Совершенно очевидно, что этот омерзительный спектакль Илона устроила для Павлика. Какое количество кокса вынюхали эти уроды, сказать невозможно…
– Сколько можно копаться?!
– Пять минут, Пал Николаич! Две циферки остались.
– Я уже слышал про пять минут!!
– Замочек больно мудрёный попался…
– Надо что-то делать, Пал Николаич, – кивнул в сторону шевелившихся охранников мордоворот.
– Илоночка, любовь моя, брось ты её! Не будет она тебя лизать. Она же – быдло бескультурное. Поди и слова такого как кунилингус не знает. Иди лучше с мышатами поиграй. Проснулись, маленькие. Только по окнам не пали.
Илона отпустила Настю, и та свалилась на пол как подкошенная. Даже не попыталась встать. Лицо разбито. Из носа течёт кровь. Илона пнула её ногой в живот. Никакой реакции.
– Встать!
Настя, похоже, её услышала. Зашевелилась. Попыталась встать на четвереньки. Не смогла – колени разбиты. Больно было на них стоять. Попробовала ещё раз. Илона зашла сзади. Раздвинула ей ноги, ото-шла на несколько шагов, разбежалась… Настя с воем покатилась по полу. А Илона уже забыла о ней. Выхватила у мордоворота услужливо протянутый ей пистолет Павлика и направилась к охранникам.
– Как думаешь, счастье моё, а она правда – целка?
– Проверь. Время есть.
– Пал Николаич!…
– Заглохни! Давай её сюда…
Илона начала стрелять в охранников. Настя, увидев это, громко заплакала. Мордоворот наклонился к ней, но бить не стал. Просто взял за ухо и потащил её к Павлику.
– Да не в бронежилет стреляй, радость моя, – в голову!
– Ну что, поиграем?!!, – завизжала вошедшая в раж Илона и несколькими выстрелами убила охран-ников.
– А вот и последняя циферка осталась! Всё по графику, Пал Николаич!
– Ну что, целка, сама разденешься?
– Не надо, пожалуйста… Пожалуйста!…
– Руки опусти, сука!
– Пожалуйста, убейте меня…
Павлик начал рвать на Насте окровавленную униформу. Тут подоспела Илона с презервативом во рту. Пистолета у неё уже не было. Зато в её руке оказался полиэтиленовый мешок. Непонятно, зачем он ей понадобился. Положила его на стойку. Встала на колени перед Павликом, расстегнула ему брюки… Настя заплакала как ребёнок…
Очкарик открыл-таки сейф и стал выгружать на Настин столик перевязанные скотчем брикеты…
– Павличек, у нас все готово. Слушай, да ты у меня сегодня – орёл! Ну-ка покажи этой суке…
Павлик развернул Настю. Мордоворот грубо схватил её за волосы, наклонил…
– Серёжа, миленький, не смотрите на меня, пожалуйста!!…
– Нет, это Михеич… Ага… Слушаю, товарищ полковник… Да, деньги нашли… Так точно… И порошок… Ещё какую-то папку… Нет, не смотрел. – Не по чину мне… Вы уж сами… Печать на ней… Ну, та самая… Не могу сказать по рации… Вот именно – с гербом… Не понял – так что с папкой делать? Брать?… Как-то боязно к ней прикасаться… Нет, бриллиантов не видел… Понял! Через пять минут выходим… Встречайте… Да это мальчик у нас опять вышивает. Ага… Кокса нажрался и аптекаршу дерёт. Она уже никакая… Ну может минут через десять… Только начал… Мы тут пошуруем вокруг. Может ещё чего найдём? Ага… До связи!…
________________________________________
– Что же там всё-таки с Настей творится? И почему так тревожно?… Какой всё-таки странный за-пах… Что он со мной вытворяет!… Эх, жаль, что Поля фиалками не пахнет… А что, если и с ней тоже попробовать… Ленка говорила, что на такое чуть ли не всякая способна. При определённых обстоятельствах… Так что же с Настей происходит?! И почему здесь так темно? Точно, надо попросить Серёгу поправить Полину программу. С уклоном в эту сторону… Пока есть время… Завтра, например… Можно ведь, наверное?… Никто ничего не узнает… Почему бы, собственно, не попробовать?… Грудь у неё – так даже красивее Ленкиной будет. Намного красивее! Во-первых, больше, а, главное, растёт не как у всех…
Миша аж вздрогнул, когда Лена, громко застонав, неприлично выгнулась и этим вышвырнула его из сладкой дрёмы. Достаточно грубо она это сделала. То есть совершенно бесцеремонно вывела его из волшебного оцепенения. Оборвав полёт и разные хорошие мысли. Не такие уж, между прочим, и тривиальные. Будто она хотела ему сказать: хорош из меня пить, халявщик! Присосался, понимаешь… Типа пора, Мишенька, и совесть знать. Виталику тоже должно что-то остаться. Он же голодный придёт.
А так хорошо всё до этого шло! Действительно ведь почти успокоилась девчонка. И электрический ток через неё пускали теперь не такой сильный. Мирно так себе подёргивалась. Животом и коленками. Почти уже и на ведьму перестала быть похожа… И на тебе – прогнала, дрянь такая!
– Что тебе – жалко, что ли? Про Настю же не досмотрел! Что-то там, в Аптеке, странное сейчас происходит… А что, если Серёге она тоже понравилась, и он решил ей голову заморочить?… Тот ведь ещё кобель! Нет, в самом деле, что это он там на полу уселся? Комедию, гад, перед девчонкой ломает!…
Миша обернулся. Ему показалось… – Нет, сзади никого не было. Занавески разве что слегка шелохнулись. Сквозняк, наверное. Да ещё этот нескончаемый дождь. Вот тогда он и услышал:
– Сволочь, оставь девку в покое и сделай уже что-нибудь! Сколько можно из неё пить, маньяк хренов?! Их же убьют сейчас!!
От неожиданности Миша даже не разобрал – женский это был голос или мужской. Но точно не Ленин. Хотя бы потому, что рот она не открывала. То он у неё никак не закроется, то вдруг губы сжала… В общем, не она это сказала.
И на Серёгин голос похож не был. К тому же его, Серёги, здесь элементарно не было. Хотя давно пора было бы уже вернуться.
– С Настей, что ли, заболтался? Или что, у неё там спирта не оказалось? Пошёл искать? Так и хрен бы с ним – со спиртом! А почему он на полу сидит? Там же кресло есть. В углу. В него и двое могут сесть. Пусть только попробует, гад!… Убью!!…
Да, но кто-то ж сказал те слова! Кто?…
– Какая теперь разница? Кто надо, тот и сказал. На какие-то убийства намекал… И что я должен делать?… Понятно, что никого убивать не надо. Зачем? Кому это может быть нужно? Мне точно ничего такого не надо? Двадцать первый век на дворе… Интеллигентные люди… А, собственно, при чём здесь я?! С какого, спрашивается, боку? И чем здесь вообще можно помочь? Хочет кто убивать, – может есть за что, – так и флаг ему в руки…
– Идиот!
– Кто это сказал?! Ты кто? Где?… Я тебя не вижу…
– Говно ты, а не психиатр!
– Отец?…
– Да пошёл ты!…
– Хочешь сказать, что я теперь тоже могу?…
– Ой… ну давай уже! На хрена ж тогда из неё пил? Лучше б тому парню побольше оставил. Ведь ты Ленку уже почти всю высосал… Точно – маньяк!
– Страшно как-то…
– Да чего ты тут страшного нашёл, кретин?!
– Хорошо…
– Вот… Давно бы так!
– Я всё понял. А ты где?
– …………………
– Ушел… Ну и ладно… Первый ключ: кино на стене, чёрно-белое и плоское… Нет, с ключами сегодня не получается… Стоп, а на кой чёрт мне сейчас ключи? На хрена ж я в самом деле из Ленки пил? Само всё должно получиться… Итак, слушай меня!… Неважно кто… Не знаю, чего именно я сейчас желаю… И не хочу знать! Но велю этому исполниться. Причём немедленно!!… Господи, как же это здорово! Вот оно – настоящее волшебство. Жалко, что Поля меня сейчас не видит. Я ведь для неё сейчас гору могу сдвинуть. А может и правда что-нибудь в её честь подвинуть? Нет, ну а что? – Если Серёга может, почему мне нельзя?…
________________________________________
Растерзанную Настю положили животом на стол. Одежды на ней уже не было. Никакой! Только один носок. Левый. Второго не было. Лицо всё в крови и уже опухло. Глаза стеклянные. Илоны и Павлика не видно. Теперь с ней “забавлялись” мордовороты и Михеич. Подошла очередь Михеича.
– Расслабься, дура! Будешь напрягаться – очень больно сделаю. Ну, держите её!…
– Попроси, миленький, чтоб дров побольше положили… Пусть пожалеют меня… И хвороста сухо-го… Нету сил долго терпеть… Не могу больше мучиться…
Услыхав непонятные слова про сухой хворост, Сергей вышел из моря. Выходил он спиной, потому что был в ластах. Оказавшись на берегу, ласты снял, взял Настю за руку и повел её к разостланному мах-ровому полотенцу. Было очень тепло. Неудивительно – дело хоть и шло к вечеру, но солнце жарило ещё будь здоров. – А причём здесь хворост? – вспомнил Сергей недавно приснившуюся ему Испанию. Он ещё помнил лица своих спутников, с которыми скакал верхом по небу, – лица Габриэля и Луиса, – но, честно говоря, уже не очень отчётливо помнил, куда и зачем они втроём скакали.
Как можно ездить по небу, Сергею было не совсем понятно. Но он снова услыхал те странные слова, и от этого небо треснуло. Вот эти самые слова про сухой хворост, которые кроме него никто не услыхал, и разломили небо – как стекло. Ужасно толстое и тяжёлое. Огромное, во всё небо…
Сергей открыл глаза и поначалу ничего не увидел. Так бывает, когда в солнечный день возвращаешься с балкона в гостиную. Тебе кажется, что в ней темно. А на самом деле просто требуется некоторое время, чтобы глаза привыкли к другому освещению. Ну вот – привыкли. И он увидел. Во-первых, себя, сидящего на полу и прикованного наручником к металлической стойке. Во-вторых, незнакомых ему людей. В-третьих, Настю. Он не видел того, что с ней делали бандиты (и слава Богу, его отец когда-то увидел, как насиловали и убивали его дочь, и мы знаем, чем для него это закончилось), однако он и без этого догадал-ся, что эти гады могли сейчас с Настей делать.
Вот к ней медленно подлетела Илона с полиэтиленовым мешком и надела его ей на голову. Настя словно проснулась и начала размахивать руками. Без толку! – Только хватала ими воздух. Из её глаз и ушей брызнула кровь. И от этого мешок перестал быть прозрачным.
Картинка остановилась. Сергей и так ничего не слышал. Но настоящая тишина наступила только сей-час. И тогда он увидел Павлика, в руке которого снова появился пистолет. Этот урод шёл сейчас к Сер-гею. Вернее, думал, что он куда-то идёт.
– Ошибка… Сегодня со мной ничего не может случиться… Я не могу сегодня умереть… Я же знаю… Спасибо Ленке… А тогда зачем ему пистолет? Дурачок, сегодня никто не может меня убить… А-а… – он же не знает… Господи… Аська… Что они с тобой сделали? И почему я тут сижу?!…
Стальной наручник разломился, словно был сделан из песочного печенья. Сергей легко поднялся. Странно, но спина и ноги совсем не затекли. И вообще, он не чувствовал сейчас боли, хотя понимал, что оказался на полу скорее всего после удара в челюсть. Причём удара достаточно сильного. Удивляться, впрочем, было некогда…
Павлик уже начал целиться в Сергея. Решил стрелять издали, когда увидел, что Сергей освободился. Три силовика, отвечавшие за безопасность Илоны и Павлика, были заняты Настей и в сторону Сергея не смотрели, а потому не увидели, что он встал…
Целился Павлик как-то странно. Нельзя сказать, что его рука поднималась медленно. – Она вообще никак не поднималась. То есть рука проделывала эту нехитрую операцию настолько медленно, что Сергей, прикинув, сообразил, что успевает спасти Настю до того момента, когда эта мразь в него выстрелит.
Во-первых, нужно было оттащить от Насти душившую её наркоманку. Сорвать с головы мешок. Иначе Настя задохнётся. Во-вторых, – разобраться с бугаями и легавым. И только, в-третьих, – заняться Пав-ликом.
Сергей схватил Илону за волосы, но… странное дело – его рука не встретила сопротивления ни её волос, ни шеи, в которую рука погрузилась словно в жидкий кисель и через который беспрепятственно про-шла. Голова Илоны, чуть сместившись, мотнулась, и Сергей понял, что она, её голова, отделилась от тела. Задаваться вопросом, как такое может быть, времени не было. – Оторвалась, и хрен с ней, – сказал он себе и продолжил. Сложив пальцы вместе, он мягким движением ладони разрубил обоих мордоворотов пополам и направился к менту. С ним он поступил негуманно: сначала он также – ладонью – прошёлся через его шею, а потом наискось разрубил его от шеи до бедра. Будто саблей.
И тут Сергей задумался. – Как быть с Настей? Не хотелось бы её поранить. Соображал быстро. Осторожно, ногтем указательного пальца он разрезал окровавленный мешок, стараясь не задеть Настино ухо. И больше ничего делать не стал. Решил – сама выпутается. Ведь её больше никто не держал. Её руки оказались свободными. Сообразит как-нибудь, что делать. Пора было разбираться с Павликом.
Но к Павлику он не пошёл, потому что заметил зависшего в воздухе очкарика. Забавное зрелище. Очевидно, тот бежал к выходу. То есть думал, что он куда-то бежит… Не будем говорить, как принял его Сергей… А почему бы, собственно, не сказать? – Сергей сыграл им в футбол. Очкарик при этом был мячом. Брызги, в которые специалист по сейфам стал медленно превращаться, начали вздыматься к потолку и по Сергеевым прикидкам должны были достигнуть его минут через пять, оставив на нём огромную кровавую кляксу…
Когда Сергей подошёл к Павлику и встал рядом, то увидел, что зрачки наркомана находятся в движении. Они медленно поворачивались в сторону легендарного московского чемпиона – победителя самых идиотских споров, какие только можно придумать. С которым сын мэра по дурости заключил сегодня пари. Притом что никто, если уж на то пошло, его за язык не тянул: он сам обозначил условия. Пистолет всё ещё был направлен туда, где Сергея уже какое-то время не было.
Зрачки Павлика всё двигались. И расширялись. Очень медленно…
Через минуту на чудовищном удалении, где-то в пяти парсеках отсюда, в небе, на головокружительной высоте лопнуло толстенное стекло. Уже в который раз за этот проклятый день. На всякий случай Сергей закрыл глаза. Непроизвольно. Чтобы не повредить глаза. – Рефлекс. – Осколки, однако, не посыпались. Потому что и стекла-то никакого не было. А, может, было? Но скорее всего это было уже не стекло. И находилось то, что сейчас треснуло, в самом сердце чёрной дыры, невидимой и гигантской, которая уместилась у Сергея во рту. Между коренными зубами. Он вынужден бы совершить усилие, чтобы эта дыра не разжала ему зубы и не разорвала рот. Чтобы не сожрала его. Странное, надо сказать, ощущение. Кстати, приятное. Так дети надувают во рту, а потом раскусывают маленький воздушный шарик, который так зд;рово там взрывается!…
Время опомнилось и решило потихоньку начать возвращаться. То есть сначала вернулось само это слово – “время”, а потом уже вместе с ним стало просыпаться и всё остальное. Сергей раскусил зубами чёрную дыру, и она исчезла, предварительно отпустив на свободу время. Которое тут же синхронизировалось с тем, что мы, не особо задумываясь и отдавая себе в чём-либо отчёт, называем этим миром. Оно потекло в правильную сторону и даже с почти нормальной скоростью. Мгновение назад Сергей мог бы ещё задуматься о том, что здесь правильно, а что – не очень, но вместе со временем в аптеку вернулись и звуки. В частности, Сергей услыхал у себя за спиной окончательно разбудившие его звуки одновременно-го падения на пол сразу нескольких тел. Вернее, их многочисленных фрагментов. Как будто в мясной лавке обманутый покупатель подрался с жуликоватым продавцом и опрокинул его прилавок… Эти звуки и помешали Сергею предаться умствованиям насчёт того, что правильно и что в этом мире нормально. Они его разбудили.
Разбудили? – А, может быть, как раз усыпили? – Этого он уже не понял…
________________________________________
Почему в такую страшную минуту, когда она вдруг ослепла от брызнувшей из глаз крови, а в мозгу от непереносимой боли что-то лопнуло, Насте вспомнилась именно эта картинка, она вряд ли сумела бы себе объяснить. Должно быть, когда её разорвал Михеич, а человекообразное животное другого пола надело ей на голову полиэтиленовый мешок и принялось её душить, она решила, что вот сейчас всё и закончится. К счастью. Потому что жить ей всё равно теперь незачем. Нельзя ведь жить, ходить по улицам, улыбаться прохожим и вообще чему-нибудь радоваться после того, что здесь с тобой сотворили. Плевать на то, что над тобой чудовищным образом надругались и всю искалечили. То есть не наплевать, конечно, но самое страшное, чего пережить уже совершенно невозможно, это то, что всё это с тобой проделали на глазах у любимого человека. На его открытых глазах. Они же всё это время были открыты. Смотрели, правда, его глаза куда-то мимо. Но были же открыты!…
А может она увидела себя и свою мать потому, что ей вдруг перестало быть больно? И в каком-то смысле что-то действительно прекратилось? Потому как что-то случилось с небом, которое вдруг стало расползаться, как раздвигается занавес, когда в городском театре на утренней сказке гаснет свет, и в зале от восторга и предвкушения чуда поднимается детский визг, вполне сопоставимый по децибелам с тем, который мы слышим, когда на последней секунде матча забивают решающий гол. И чья-то сборная делается чемпионом чего-нибудь. Например, мира…
В тот день Насте исполнилось четыре года, и она уже от пуза напилась газировки. А перед этим съела два эскимо. Да, она много в тот день смеялась. Потому что никогда прежде не была такой счастливой. И тут… Казалось бы – пустяк. Как можно из-за этого расстраиваться? Но девочка ужасно огорчилась, когда ослик отказался повернуть свою глупую непослушную морду к фотографу. Настя уже чуть не плакала.
– Мама, ослик заупрямился!
– А ты поцелуй его.
Долго уговаривать Настю не пришлось. Не вечно же фотограф будет ждать. Она того ослика и поцеловала. Прямо в морду. Тогда только он и повернулся, как нужно было фотографу. На самом деле ослик скорее всего захотел, чтобы Настя его больше не целовала. И потому от неё отвернулся. Как бы то ни было, Настя, не будь дурой, быстро забежала с другой стороны, обхватила его голову обеими руками и прижалась щекой к его несчастной морде. Шикарный получился снимок. Он, правда, потерялся, когда мама умерла и Настю, не дав ей толком собраться, спешно увезли из города, названия которого она так потом и не смогла вспомнить.
Ужасно вкусное в тот день было мороженое. И газировка с сиропом. Целых три стакана выпила. Чуть не лопнула…
________________________________________
– Серёжка, чего ты ждёшь, дурак?! – Уходи скорее… Сейчас Виталик придёт… Он уже рядом… Ты помыл меня? Вытри полотенцем… А бельё?! Скорее иди. Ну уходи же!…
Миша засуетился. Инструктаж он вроде как прошёл. То есть должен был к этому быть готов. Но, как дошло до дела, растерялся. И заметался…
Кинулся, а все загодя приготовленные Сергеем полотенца – на полу. То есть ни одного чистого не осталось. Стало быть, вытирать Ленку нечем. Что делать?!! Ведь надо сначала обтереть её чистым мок-рым полотенцем, а потом сухим. Тоже чистым… Рванулся из комнаты. Отбил об косяк плечо и чуть не снёс дверь. В ванной полотенец не оказалось. Ящик комода в своей спальне он рванул так, что ручка осталась у него в руке. Плечо ужас, как болело…
Худо-бедно, он Ленку помыл и даже умудрился её высушить. Главное, он ничего ей при этом не сломал. А мог. Больно уж он спешил. И был на нервах.
Да, но с бельём-то что делать?! Когда эта психопатка узнает, кто её одевал и, соответственно, видел её голой, а, может, и не только видел… зарежет ведь. Непременно. Или горло ему перекусит. Без вопросов. Ей это на раз! До сих пор эту чёртову машину ему поминает, гадина. Как будто он в чём-то виноват. Как будто он этот проклятый мерседес у них украл. А вот ничего он у них не крал! Нужно же ему было на чём-то до Новороссийска доехать? Или как?
А, собственно, почему Ленка должна что-то узнать? Серёга говорил, что, если только он сам проболтается… Что ж он, дурак, что ли, такими вещами хвастать? Да и перед кем, собственно? Ну, отцу, поло-жим, он расскажет, а больше никому…
Так вот, самым трудным оказалось надеть на Ленку это чёртово бельё. Пока Миша сообразил, что да как, с него семь потов сошло. Еле успел. Ничего так бельё. Импортное, вроде бы не из сексшопа, а очень даже эротичное…
– Интересно, как в нём выглядела бы Поля?…
Надеть на Ленку бельё Миша успел, а вот выйти из комнаты…
Когда за его спиной скрипнула дверь, он подумал, что вот прямо сейчас и двинет кони. Так страшно стало! Но не умер, а просто вжался в стену и стал обоями. Точнее эстампом, на котором была изображена гавань, полная разных старинных парусников. Типа никого в комнате нет. Он ведь даже дышать перестал. Серёга, гад, не сказал, как себя в такой ситуации вести! Вот сволочь!! Или сказал?…
– Любимый, иди же ко мне! Виталик, иди скорей, я здесь! Смотри, сколько у меня для тебя сегодня! Иди, мой хороший! Выпей меня всю.
– Чёрт, чулки забыл надеть!!!… Что же теперь будет?!… Главное, пояс, дурак, надел, а про чулки забыл. Вон же – из пакета торчат, сволочи!…
Не будем рассказывать, что Миша пережил, когда увидел его. Каждый может это себе представить. С лёгкостью. Комната ведь не огромная. Не концертный зал. Виталик чуть не задел его плечом, когда про-ходил мимо…
Спятить Миша не боялся. В конце концов он – психиатр. То есть по идее не должен бы уже ничему удивляться. А вот поседеть… На самом деле и поплыть мозгами он, конечно, боялся. Хотя, куда уж дальше плыть… Но зато – какой опыт! А то всё – одни разговоры…
– Ну где же ты? Что ты дразнишь меня, дурачок? Господи, как же я тебя хочу! Сколько дней не приходил, изверг!!… Мучитель мой… любимый… У тебя совесть есть?!… Проголодался поди… Скажи скорее, что любишь… Ну иди…
________________________________________
Сергей в изнеможении опустился на стул. Вроде бы всё, что нужно, он сделал. А что ещё? – Ну не может он остановить кровь! После того, что сделал с Настей легавый, девчонке теперь только операция поможет. В нормальных условиях. И срочно! Ну абсолютно же нечем здесь работать!!…
Что мог, Сергей действительно сделал. Даже, наверное, больше, чем на его месте сделала бы целая бригада скорой помощи. Намного больше. Местным, к примеру, в голову не пришло бы вытаскивать человека с того света такими средствами. Буквально ведь подручными. То есть с помощью того, что нашлось у него здесь под руками. Такому на медицинском факультете не учат. Разве что практика в экстремальных условиях тут могла бы помочь. К примеру, на войне. Когда полевую операционную вместе с половиной персонала, всеми инструментами и запасами лекарств утром превратили в кучку золы, а раненых к тебе несут и несут…
Да, сил совсем не осталось. Вообще никаких – ни физических, ни душевных. Никаких! К тому же ещё и в туалет захотелось. По-маленькому. При том, что дверь в уборную он завалил собственными руками. Чёрт, и скула разболелась невозможно как! Сотрясения как будто нет, но голова – чугунная. Нехорошо. Приличный, похоже, был удар. Кто и как его вырубил, он не помнил.
Сергей действительно не бездельничал. Он даже успел здесь прибраться: стащил в дальний угол то, что ещё недавно называлось человеческими телами. Сгрёб горячее мясо в кучу (чем нечаянно и заблокировал дверь в уборную), налил на пол воды и вымыл его шикарным Павликовым плащом. Но сделал это он уже после того, как на скорую руку залатал и кое к чему подготовил Настю. Вот тут ему и захотелось писать. Даже подумал – а не сходить ли на кучу, забарикодировавшую дверь в уборную? А что – вполне заслужили. Но, конечно, делать этого не стал. Не из гуманных или эстетических соображений. Прямо скажем, именно к этим покойникам он уважения не испытывал. А по той же самой причине, по которой первым делом, как вернулся в реальность, он отыскал и надел резиновые перчатки и бахилы. Ни к чему было оставлять здесь следы. Настя вот… Да, вся надежда теперь только на так кстати изобретённую Мишкой технологию.
– Всё-таки Мишка – гений! Хоть и зануда порядочная. Интересно, как он там?…
Глядя со стороны, можно было подумать, что Сергей спокоен. Ну конечно, он же – профессионал. И опыт работы в экстремальных обстоятельствах ему сейчас помогал. Боевые ордена просто так не дают. Особенно врачам. Да только спокойным он сейчас не был. Вот ни разу!…
В центре холла на столе в неудобной позе – на боку и даже скорее на животе – лежала Настя, накрытая белыми халатами. Откуда они здесь взялись? Никто ведь такие теперь не надевает. Теперь все ходят в “Аптеках № 4” или в чём-то на эту порнографию похожем, увидев которую на молоденьких, с виду таких невинных и хорошеньких девочках, в голову сами собой лезут разные и, увы, не всегда приличные мысли. Эти старые халаты он нашёл в подсобке. И, что удивительно, они оказались чистыми. Короче, сгодились. Надо же было Настю чем-то накрыть. Во-первых, она – девушка. И будет стесняться, когда очнётся. Она ведь совсем голая под этими халатами лежит. А во-вторых, очень скоро она начнёт мёрзнуть. Как только откроет глаза – так сразу и начнёт. Опять же, какое-то время она побудет в сознании. Так что пусть окажется не только в тепле, но и чем-то прикрытой. Он, правда, уже видел её сегодня в купальнике. Но не голую же как сейчас! Точно будет стесняться. У неё и так чуть что – щёки красными делаются.
С вешалки для пальто и зонтиков, на которую Сергей прицепил флакон с каким-то мутным снадобьем, под халаты к Настиной вене, ползла прозрачная трубка. И что-то там сверху капало…
Узнать Настю было трудно. Не потому, что ей разбили лицо. А просто всю её голову Сергей забинтовал. Нетронутыми оставил лишь рот и начавшие припухать глаза. Да ещё высовывался кончик носа. На первый взгляд бинты были грязные. На самом деле Сергей их чем-то из того, что здесь нашёл, пропитал. От того они и казались грязными.
На полке перед окошком в идеальном порядке, – чтобы не перепутать и не забыть, что и в какой последовательности он ей уже вколол, а что оставил на потом, – были разложены пустые коробки, пузырьки и ампулы. Привычка. Справа лежали два заряженных шприца. Один обыкновенный, а другой – с очень длинной и толстой иглой. Тот, что обыкновенный – финальный штрих партии. Его нужно будет вколоть, когда программа запустится. Ну а тот, что с длинной иглой… Этот на крайний случай: если Настя, оказавшись по ту сторону мыслимого, не захочет оттуда возвращаться. И такое ведь может случиться…
Четыре использованных одноразовых шприца лежали здесь же – на полке. А на полу у стойки стояли пустые и, рядом с ними, полные бутыли с водой.
Вата, марля, тампоны. Всё, что в крови, – аккуратно было собрано в пластиковый пакет, который Сер-гей заберёт с собой, когда будет отсюда уходить. Чистые бинты – приготовлены не понятно для чего. Обработанный спиртом небольшой складной нож (найденный в Настиной сумке) уже побывал в работе. Но что Сергей им делал, мы пропустили. Ничего по этому поводу сказать не можем.
Да, перед нами – походная операционная. Сама её атмосфера – если кто в этом понимает… Ничего лишнего и всё на своих местах. Всё под рукой. Света вот только хотелось бы побольше. Но ничего, и вовсе без электричества приходилось работать. При свечах…
Ещё на полке лежали три пистолета и несколько запасных обойм, Настин телефон и телефон Павлика, пакет с купленным Сергеем спиртом и пузатый портфель очкарика. Обмотанных скотчем брикетов и зелёной папки видно не было. Должно быть Сергей уже сложил всё это в портфель. Пакетов с кокаином также не было. Но с ними как раз всё понятно. Когда Сергей стащил трупы, он не отказал себе в удовольствии превратить кучу дымящегося мяса в снежную горку. А что? – Семь килограммов кокса, ровным слоем рассыпанного сверху, превратили эту мерзость в то, на что уже не так страшно было смотреть…
Но сил действительно не оставалось. А, главное, совершенно непонятно, что делать дальше. Ничто ведь не закончилось! Во-первых, – Настя… Ну, с ней, положим, всё более-менее понятно… А что делать ему? Как из этой мышеловки выбираться? Понятно, что на улице его ждут. И что же придумать? Как отсюда исчезнуть? И вообще, как удрать из города? – Поездом нельзя. Самолётом – тем более! Голова совершенно уже не соображала.
– А может застрелиться к чертям собачьим? Тогда хоть за девчонку можно не волноваться. Мишку, надеюсь, не тронут. Ленка… А что Ленка? – Не ребёнок! Взрослая уже девочка. Что-нибудь при-думает. Чёрт, ещё же эта папка… И башли. Да, деньги ментам отдавать жалко. С какой, собственно, стати?…
Незачем говорить, что Сергей был близок к отчаянию. А кто на его месте не запаниковал бы? Ну не милицию же в самом деле вызывать! Её и звать не нужно. Достаточно отпереть дверь…
Пистолеты – это, конечно, хорошо. С ними как-то спокойнее. Только вот стрелять по людям Сергею ещё не приходилось. Равно как и рубить их в капусту. Даже если это уже и не совсем люди.
Ну вот – попробовал… А странное, признаться, ощущение – когда убиваешь. Меняет тебя такой опыт. И ведь, наверное, навсегда. Пока особых изменений Сергей в себе не отметил, но Миша рассказывал, что, когда солдату на войне приходится убивать, он потом уже не совсем тот человек, каким был на гражданке. То есть, это неотвратимо. И необратимо… Другой, короче, из убийцы получается человек.
Сергей почему-то думал, что будет блевать. В кино всегда блюют, когда ножом или из пистолета убивают кого-нибудь в первый раз. Ну, или почти всегда. В любом случае начинающие убийцы такое как-то переживают. Нервничают. Места себе не находят. И вот: ничего такого с Сергеем сейчас не происходило. Может потому, что он отупел. Или из-за Насти заставлял себя держаться. Как робот ведь работал. Как заведённый. Никаких эмоций себе не позволил. Хоть и трудно было на девчонку смотреть. Кровь у неё оттуда до сих пор течёт. Почему он и положил её так неудобно. Короче, Сергей долго держался, а сейчас вот раскис. Должно быть почувствовал, что не спасут его никакие пистолеты. Что убьют его. И причём очень скоро. Как только он откроет дверь…
– Всё, пора звонить. Сначала в скорую, потом отцу. С Мишкой старик пусть сам потом разговаривает… А, может, дяде Косте?… Ничего, что разбужу. – Про папку ему скажу…
Телефон, однако, зазвонил сам. Сергей не сразу сообразил, что это поёт новая Настина мобила. Сперва он испугался и решил не отвечать. Мало ли… Да только шуму от звонка было слишком много. Не исключено, что эти звуки сейчас были слышны на улице. Сергей с тяжёлым сердцем взял в руку трубу и обомлел: на Настин номер звонил Иосиф.
– Да, пап… Подожди… А ты как?…
– Давай без лишних слов! Время дорого. Говори – что там у вас стряслось. Я места себе не нахожу.
– Не понимаю, как ты?… Тут…
– Да не важно – как! Какая тебе разница?! Не мямли, говори – как есть.
– Тут это… Зелёная папка…
– Ну… это хорошо… Дальше…
– В общем… Короче… Я их всех убил. Они вшестером пришли. И среди них мент… Его тоже… гниду!…
– Вот это уже не очень хорошо… А с Настей что?
– Жива. Подожди, а ты откуда про неё?…
– От верблюда! А Мишка? Почему он не отвечает?
– С ним всё в порядке. Дома он. Ленку караулит. К ней Виталик должен сейчас прийти…
– И ты его одного с ними оставил?!
– А что такого? – Не маленький. Справится. Пусть уже, наконец, попробует. Давно просился.
– Да?… А ты сейчас где?
– В аптеке. Зашёл к Насте… И вот – не знаю, как отсюда выбраться…
– Угу… Такие, значит, дела… Ладно, сейчас, главное, не дёргаться. Что-нибудь придумаем… Жива, говоришь… А сам-то цел?
– Не совсем. В общем… Голова немного… Пап, тут всё серьёзно!
– Не скули! Понимаю, что серьёзно. Мента обязательно было мочить?
– Я его, суку, на куски…
– Так, спокойно!……… Что, страшно?
– Не то слово.
– Подожди, но я же вижу, что ты сегодня из Ленки пил. Причём совсем недавно.
– Да было дело… А как ты?…
– Ну и чего ты тогда психуешь?!
– Да всё на этих гадов ушло. Я, честно говоря… Мне бы сейчас…
– Перестань уже сопли жевать! Возьми себя в руки. Ты ведь и без этого можешь…
– Похоже, сейчас не могу…
– То есть?… Это почему же?
– Да говорю тебе – сил совсем не осталось! Из меня как будто позвоночник вынули. Уже не соображаю ни черта…
– Ключики с тобой?
– В каком смысле?
– Не валяй дурака! Всё ты прекрасно понял. – В том самом! Соберись и давай поработаем… Прямо сейчас. Я рядом буду.
– Сейчас не получится…
– От тебя же ничего не требуется! Любой дебил с такими пустяками справится. Кино можешь себе представить?
– Нет…
– Ладно, тогда давай включи тот, что попроще. Только сам его назови. Скажи вслух простыми словами.
– “Или сейчас, или никогда.”
– Правильно. Понимаешь, что сказал?
– Да, этот ключ у меня автоматом срабатывает.
– Прекрасно! Глубоко вздохни. Да, вот так. Ещё раз. Плечи расправь. Дальше поехали.
– “Ничего делать не надо.”
– Хорошо. Ну? Вспоминай! Почему ничего делать не нужно?
– Пап, меня сейчас убивать будут…
– Заткнись, размазня!… Подумаешь, убьют его… Тоже мне – событие… В Москве каждый день кого-нибудь убивают. И что теперь?… Девчонку спасать надо, а он, понимаешь, раскис… Ты ещё заплачь давай!…
– Тот, кто захотел что-нибудь делать, уже ошибся. Он спит. Ещё не проснулся. И не проснётся.
– Ну вот! А говоришь – не соображает голова.
– Сделать шаг назад… Остановиться… Чтобы вспомнить…
– Правильно… Молодец! Ну так и остановись… Нам теперь спешить некуда. Передохни малость. Кстати, не забывай о том, чтобы получать удовольствие. Не хрен задаром трудиться! Не при Совке живём…
– То, что должно быть сделано, не может быть сделано мной, пока я…
– Я тебе что сказал?! – Что ж ты всё время впереди лошади норовишь бежать? Всё ты правильно делаешь, только, ради Бога, не торопись… Просто словами тут не закроешься. Каждое пропускай через себя. Успевай его пережить… Пока не получишь подтверждение, что ключ сработал, лучше стоять на месте… Любое твоё движение, даже осколок мысли нам сейчас во вред… Каждый ключик должен тебя менять… Снимать с тебя лишнее… И возвращать из сна… домой… Из которого ты, собственно, никуда и не уходил… Ты ведь и сейчас – дома… Только пока ещё не видишь… себя… Ну хорошо, теперь осторожно попробуй включить кино. Проектор за спиной чувствуешь? Понимаешь хотя бы, что он там есть?… Так, хорошо… А теперь сожми пространство… Да не зубами! Откуда у тебя эта дурацкая привычка?! Просто выйди из него… Из всего, что в нём живёт. Думает, что живёт… Смотри: всё, что есть… весь этот мир сейчас сделается плоским. И свернётся в ленту… По которой бежит время… Как паровозик… Туда и сюда… Интересно, а оно ведь, наверное, и правда – обратно может?… Помнишь у вас с Мишкой была железная дорога… Семьдесят два рубля стоила… Огромные деньги… Так вот, этот обморок, весь этот игрушечный мир сейчас проявляется у тебя перед глазами. На стене… И ничто в нём не настоящее… Ничто не живое… В нем всё нарисовано… Деревья… птицы… игры в любовь… в жизнь… Аптека, в которую ты якобы пришёл… Не шевелись! Ничего делать не нужно. Ты и так уже начал выходить из этого морока … Он уже вне тебя… Лента тебя отпустила… Киноплёнка… За твоей спиной ничего нет. Сзади вообще ничего нет… Смотри кино спокойно: всё сейчас – перед твоими глазами. Вообще всё! Кто-то показывает тебе кино… Смотри – не засыпай! Помни: на тебе сейчас всё заканчивается. И с тебя всё начнётся… Ты – единственный, кто остался жив. Кто не нарисован… Кто реально родился… Видишь картинки на стене?… Перед собой. Позади тебя ничего нет и быть не может. Никаких картинок… Всякая многомерность, всё, что есть в том мире, из которого ты уже вышел, нарисовано на стене. Даже время… Даже Настя…
– Подожди, пап. Не успеваю.
– Да, прости. Как себя чувствуешь?
– Вроде немного полегчало. Но нужно же спешить…
– Идиот!… Куда тут можно спешить?
– Извини… Ты прав… Но дай хоть передохнуть… С кино пока не выходит…
– А ты не глазами смотри… Кто тебе его показывает? Молчи, ничего не говори! Сначала ты должен сделать шаг назад… Хорошо, а ещё один?… Ничего при этом не делая… Ты же и так – дома… Тебе никуда не нужно идти. Помни про то, что ты ничего не должен делать. Пусть Он сам, если захочет… Когда увидит, что ты готов… Кстати, чего нет в чёрной дыре?
– А ты зачем спрашиваешь?
– Да так просто… Ну так чего в ней нет?
– Да много чего… Времени, например…
– Вот именно… Не засыпай! Кино на стене увидел?
– Да, сейчас вижу…
– Так, теперь уже точно спешить не нужно. Время нам больше – не враг. Как ты ему прикажешь, так оно и потечёт. Или даже вовсе остановится… А всё-таки, можно его назад повернуть?…
– Здесь нет никакого времени.
– Это я понимаю. А там, в кино, его можно заставить течь назад?
– Я не пробовал… Или уже когда-нибудь пробовал?… Что-то холодно стало. Думаю – всё возможно.
– Вот видишь? – И никакая Ленка нам сегодня не понадобилась…
– …………………
– Ты чего замолчал?
– Я знаю, кто крутит кино.
– Очень хорошо… Слушай, Серёж, наше дело, собственно, уже сделано. Можно возвращаться.
– Не хочу.
– То есть?
– Мне здесь хорошо. Не понимаю, зачем возвращаться в этот пьяный сериал. Опять… Что там хорошего?
– Господи, как же мне это знакомо!… А знаешь, давай тогда немного похулиганим. Ну так, шутки ради. Когда ещё доведётся… Давай сходим с тобой чуточку дальше… Ну, раз уж нам с тобой не о чем теперь беспокоиться…
– Куда ещё сходим? Зачем? Не понимаю, о чём ты говоришь. Это ведь – конечная точка. Дальше ходу нет.
– Уверен?
– Разумеется. А разве не так?
– Себя на стене видишь?
– На которой?
– На той, на которой крутится кино.
– Вижу. Только это – не совсем я. То есть это – совсем не я.
– В каком смысле? Ты сейчас где? Кто ты?
– Как будто ты не знаешь… – Это же Я кручу кино.
– И смотришь его…
– Да не особо уже и смотрю.
– Как это? Тебе что, не интересно?
– Угу… Не особо… А кому это может быть интересно?
– Вона как… Ну хорошо. Так что, может, тогда и в самом деле попробуем открыть следующую дверку?
– А разве она есть? Это же и правда – предел возможного…
– Да что с тобой?! В самом деле головой, что ли, ударился? Кто показывает кино?
– Уже сказал.
– Повтори.
– Я.
– Ну?
– Что ну?
– Кроме тебя сейчас есть кто-нибудь рядом? Я, например…
– Нет, пап… Ты только не обижайся… Я понимаю, что разговариваю с тобой, но…
– Так ты что же, видишь меня только в своём кино?
– Угу… Там наши костюмы сейчас ломают какую-то дурацкую комедию. Как будто они что-то понимают… Нашими именами ещё себя называют… Самозванцы какие-то!…
– Значит сам себе ты стал не интересен?… Весь из себя такой всемогущий…
– Знаешь, пап, я, пожалуй, буду сейчас выключать кино. Что-то мне больше не хочется его смотреть.
– Это почему же?
– Потому что мне сейчас спокойно. Я же – дома. Какое мне дело до всей этой чепухи? Опять всего бояться! А сейчас я ничего не боюсь. Тут ведь даже смерти нет.
– Значит… всё закончится хорошо?
– Что всё?
– Ну, кино на стене. Аптека, Настя, менты…
– Не знаю…
– То есть как?…
– А разве я могу это знать?
– Дебил! Ты что – издеваешься надо мной?!… Очнись, не засыпай! Включи соображалку! Откуда ты должен уйти, чтобы начать чем-то по-настоящему управлять? От кого ты должен избавиться?
– Понимаю, к чему ты клонишь… От себя. Только не понимаю, зачем это нужно делать? И, главное, как? Ведь я уже и так…
– А не зачем! Просто так!! Вспомни ключик, который помог тебе вернуться домой.
– Ты про кино?
– Идиот!! – Я про то, что если ты что-то делаешь, то ты – кретин последний и жалкое ничтожество! Ты – та же самая картинка, только на другой стене!! Которой пока не видишь. Потому что она слишком близко. Она не перед глазами. Она непосредственно у тебя в глазу. Почему ты и не можешь её увидеть. Глаз может видеть многое, но только не себя. Ты это понимаешь?! Дурак, это пока что только пятое измерение. Всего лишь!… А их ещё целый мешок имеется! Ну, сообрази, наконец, что тебе сейчас мешает. Не шевелись! Пусть Он сам… Договори за меня.
– Если захочет…
– Кто?
– Ну, я Его пока не…
– Замри!
– Не понимаю, что не так? Я же ничего не делаю…
– Дубина, ты сейчас думаешь!!!
– ……………………
– Чего замолчал?
– ……………………
– Серёж…
– ……………………
– Сергей, ты где? Хватит уже в прятки играть! Ты меня в гроб сейчас вгонишь. Сволочь, у меня же сердце больное! Забыл?… Ответь… Считаю до трёх!
– ……………………
– Мальчик мой… Ты там чего?… А?…
– ……………………
– Что там происходит?! Отзовись немедленно, скотина! Я же волнуюсь… Серхио, мальчик мой, да-вайка, знаешь, возвращайся… Ну их на хрен – все эти фокусы! Ты мне живой нужен… Пошутили и будет!
– Не шуми.
– Ну слава тебе!… Прямо испугал… Я уж… Разве ж так можно?… Слушай, а что у тебя с голосом?
– Всё у меня нормально с голосом. Что, действительно не узнаешь? Да, стареешь…
– Чего?… Поговори мне!… Ты там как?…
– Желаю здравствовать, учитель.
– Чего?…
– Не пойму – ты не хочешь, или боишься назвать меня по имени?
– Ничего я не боюсь…
– Боишься. Прав Каифа, ты только языком чесать горазд, а как до дела…
– Ав?…
– Господи, неужели узнал?… Сколько ж мы с тобой не встречались?
– С войны…
– А, это когда вы с завода что-то тяжёлое несли?…
– Угу… Стекло.
– Давно ж это было… Ну, я-то, положим, с тех пор много раз тебя навещал. Да только вот ты меня видеть отказывался. Стыдился чего-то? И молодого я тебя видел, и… Стой, а ведь я тебя ни разу не видел стариком. Ну, чтобы ты был в таком возрасте, в каком, к примеру, я сейчас…
– Что Ты хочешь этим сказать?!
– Только не дёргайся…
– Я что, скоро умру?
– Понятия не имею.
– Не ври мне!
– Да кто тебе врёт? Говорю же, что просто не видел. И всё. Может, ты в этот раз до ста лет проживёшь…
– Не заговаривай мне зубы!
– Ничего я тебе не заговариваю. А ты, вообще, про какого себя сейчас говоришь? Я ведь тебя разного видал.
– В каком смысле?
– Ты сколько раз из своего времени выпрыгивал? Я уж не говорю про твои прежние жизни.
– А-а, Ты про это… Слушай, а про мою жену можешь что-нибудь сказать?
– Нет.
– Почему?
– Не обидишься?
– Как я могу на Тебя обижаться?
– Ты? – Запросто. Как будто я тебя не знаю… Ты про Рыжую, что ли? – Она мне неинтересна.
– Ах Ты сволочь!
– Ну, что я говорил? Иосиф, пойми, она не может быть мне интересна. Потому что у моего учителя не было жены. Слушай, тут сейчас забавная игра затевается.
– Я в курсе. Ты про Сергея?
– Я про то, что интересную они с Михаэлем штуку придумали. Только вот одну деталь упустили. Это даже не то, чтобы ошибка… Но мы сейчас кое-что поправим… Иначе эффект окажется не со-всем таким, которого мы ждём.
– Мы?
– Угу. Мария сейчас всё сделает. Поможет Серхио. Она в этом деле немного понимает. Хочешь с ней поздороваться?
– Не знаю…
– Я же говорю – трус.
– Ты как с учителем разговариваешь, мальчишка?!
– Вообще-то я постарше тебя буду, так что ты не особо… Но ты прав – извини.
– Привет ей передавай.
– Она тебя слышит. Только говорить с тобой вряд ли сейчас захочет.
– Это почему же?
– Разозлилась.
– На меня?
– На разбойников, что здесь лежат. Ну и на Габриэля с Луисом…
– А эти друзья что умудрились натворить?
– Не защитили нашу девочку.
– Неужто испугались?
– Дурака сваляли. Вообще-то они не её должны защищать. Вот если бы она уже была беременна, они б тут всё сейчас разнесли…
– Всё равно – должны были вмешаться!
– Да уж поняли, что проштрафились. Ходят теперь за дверью как собаки побитые. Вымокли под дождём. Глаз не смеют поднять. Не научились пока сквозь закрытые двери проходить. Тоже мне – проблема! Силы много – ума мало… Да, действительно, настало время Хама…
– Ты это о чём?
– Ты б видел, что эти гады с нашей дочерью сделали… Смотреть больно… Слава Богу – хоть жива. Кстати, передай Серхио, что всё он правильно сделал, молодец, но только ограничиваться тем, что он ей вколол, нельзя. Не достаточно этого. По химии он, похоже, отличником не был. Ну ни-чего, Мария сейчас подберёт что-нибудь. Иначе скорая её до больницы не довезёт. А хорошая здесь аптека. Чего только нет…
– Я скучал…
– Что?
– Скучал.
– Это по ком же?
– По Марии. И по Тебе.
– Не ври. Не скучал ты по мне. Сочиняешь, как обычно… Марию ты и правда любил, спорить не буду, её все любили, а меня…
– И Тебя любил. Честно!
– Да ладно! Я ведь понимаю, что такого, как я, при всём желании нельзя было любить. Как будто я не помню, каким был в детстве. Это потом уже в нормального человека стал превращаться. Когда женился. Ну, так Мария говорит. Только ведь тебя тогда уже с нами не было… Кстати, ты б съездил за колечком.
– Зубы заговариваешь?… Значит, говоришь, умру я… скоро?… А что за колечко?
– Жены моей.
– Слышал о нём.
– Теперь его наша дочь должна носить.
– И куда ж я за ним отправлюсь? Потерялось оно. Дело давнее.
– Это кто ж тебе такую глупость сказал? Как оно может потеряться? Мария, да подойди уже! Что ты там возишься? Поведай учителю, где твоё колечко Настеа спрятала…
В следующую секунду Сергей проснулся. Неизвестно, сколько он проспал. И спал ли вообще. Потому что глаза он не закрывал.
Как бы то ни было, чувствовал он себя сейчас совсем другим человеком – отдохнувшим и посвежевшим, как будто и впрямь выспался. Взглянул на часы и с изумлением отметил, что этот его липовый сон продолжался максимум полторы минуты. Не час, не три, а каких-то полторы минуты! Или даже меньше того.
Бог с ним – со временем, с этими жалкими полутора минутами! Главное, пропал тот унизительный страх, место которого заняла способность мыслить трезво и без истерики. К Сергею даже, пафосно выражаясь, пришла решимость, родившаяся из неведомо откуда взявшейся уверенности в том, что игра ещё не проиграна. Хотя, конечно, проще она – эта игра – не стала…
Обнаружив в своей руке Настин телефон, Сергей вспомнил, что собирался позвонить отцу. Но как телефон оказался в его руке? Нажал на кнопку и глаза полезли на лоб: разговор с отцом, оказывается, уже состоялся. Вот только что! Причём звонок был не исходящим – это Иосиф с ним связался. Не наоборот! Значит что, звонить не нужно? Ну, если они только что поговорили…
– Интересно, а откуда у отца Настин номер?…
Понимая, что минуту назад произошло нечто в высшей степени необычное (как будто впервые за этот проклятый вечер!), Сергей встал, огляделся и даже прошёлся по холлу, пытаясь обнаружить хвосты не-давно состоявшегося и так бездарно забытого им разговора, ни секунды, впрочем, не сомневаясь в том, что разговор действительно был, и что разговаривал с отцом именно он. А кто? – Больше некому. Не Настя же в самом деле!…
Сергей зацепился взглядом за полку перед окошком кассы. Стоп! Что-то тут не так… Подошёл по-ближе. Так и есть! В его хитроумный план кто-то вмешался и внёс в него существенные изменения: оба заряженных шприца не были тронуты и лежали там, куда он их и положил, а вот пустые пузырьки и ампу-лы, из которых Сергей набирал и смешивал компоненты своего чудо-препарата, опробованного в Чечне, оказались в пакете вместе с окровавленными тряпками. На их место кто-то аккуратно выставил семь но-вых ампул. Уже пустых. Словно оловянных солдатиков в шеренгу поставил. Только расположил этих “солдатиков” не по росту. К тому же рядом с ними теперь стоял флакон, наполненный странного цвета жидкостью. Которого здесь раньше не было. И этот флакон был горячим! – Капельница, – догадался Сер-гей. – Вопрос: кто мог это сделать, и кто флакон подогрел? Когда и на чём?! – Из акторов, способных к сколько-нибудь активным осознанным действиям, в аптеке оставался только он. Настя ведь после того, как он её обколол, по-прежнему лежала без движений и по его расчётам должна была очнуться минут через пять-десять. Значит – все эти приготовления осуществил он. А кто же ещё? Получается, что они с Иосифом о чём-то здесь сейчас поговорили и совместными усилиями наколдовали новое лекарство для капельницы. Другого объяснения случившемуся не было.
И ещё, что совершенно не укладывалось в голове: – как все эти приготовления могли осуществиться за полторы минуты? Обшарить ящики и холодильник… Эти три ампулы, положим, в любой аптеке найти несложно, но вот эти четыре ни в одной аптеке никто и никогда у всех на виду не положит! Хорошо, если под замок их не спрячет. К тому же Сергей здесь впервые. Ориентируется плохо. Ну не Настя же в самом деле встала и помогла ему искать эти ампулы! Она, конечно, могла бы их найти. Не первый день тут ра-ботает. Но, конечно же, не он! А потом, на то, чтобы наполнить флакон, нужна по крайней мере минута. Как раз та самая, которую он благополучно проспал! Когда же он все эти препараты искал?!…
На всякий случай Сергей подсчитал: в двухсотграммовом флаконе и должно было поместиться содержимое стоявших на полке семи разнокалиберных ампул.
Но правда, что за вещество они тут с отцом наколдовали? Иосиф, понятно, в таких делах – большой мастер. На него же целая лаборатория работает. Ходят слухи, что в тюрьмах испытывают…
Рассмотрев повнимательнее пустые ампулы, Сергей принялся писать в уме формулу получившегося зелья и призадумался. Получалось что-то совсем уж невообразимое. Начнём с того, что смешиваться эти компоненты по идее вообще не должны были… Может, дело в последовательности добавления во флакон ингредиентов гремучего бульона? – Да, скорее всего… А что, если послушаться подсказки и пойти в том порядке, в каком ампулы расставлены на полке? Эх, чёрт, надо было химию лучше учить!…
И вдруг Сергея прошиб холодный пот. Даже его скудных познаний в химии хватило на то, чтобы понять: содержимое каждой новой ампулы, вступая в реакцию с предыдущей, давало возможность следующему компоненту критически усложнять приготовляемую смесь. А главное, синтезируемое во времени вещество должно было самопроизвольно нагреваться, давая каждому новому компоненту возможность безопасно вступать в реакцию и заодно превращать получающееся варево в бомбу, отыскать следы кото-рой в крови Насти уже через полчаса будет решительно невозможно. Её организм с аппетитом это пойло проглотит и благополучно разложит его на воду плюс что-то своей формулой напоминающее этиловый спирт.
– Так, задумка понятна: скажут – выпила девчонка лишнего, а от чего померла – хрен его знает. Скорее всего алкоголичка склеила ласты от кровопотери. А не надо водку стаканами трескать! Закусывать надо. Несчастный случай, короче…
Да и вот что: процесс приготовления такого экстракта никак не мог осуществиться за минуту. Первые три компонента можно было смешать почти одновременно. Причём добавлять их допустимо в любом порядке. Но дальше запускается хитрый процесс: коктейль начинает самопроизвольно нагреваться. И, когда бульон сварится, в получившееся вещество можно уже добавлять четвёртый компонент. Только тогда! Из этой вот ампулы. Всё правильно. И температура тогда будет походящая… Да, но вариться бульон должен минут пятнадцать. Никак не меньше! А иначе… Что касается пятой и шестой ампул… Там еще сложнее… Требуется целый час! По крайней мере… Иначе этот коктейль Молотова просто взорвался бы. И от флакона осталась бы горсть осколков. А седьмой от шестого… Короче, нужно часа полтора… А кроме того…
– Бред какой-то! Да это хим.оружие не то, что Аську, оно лошадь убьёт… Придётся всё-таки звонить отцу… Обматерит, конечно, но надо же разобраться… Он что там, спятил? Да если Насте эту отраву вколоть, она не просто в кому впадёт… из которой, если и выберется, имя своё не сумеет вспомнить. Она же ещё и…
Позвонить, однако, Сергей не отважился. Причина? – Не захотел выглядеть в глазах отца беспамятным идиотом.
Выбора не было: включил мозги, и они заработали с бешеной силой. Аж задымились. Не пойдёт он на очередное убийство! Хватит на сегодня!!… Понятно, Иосифу, который про Настю ничего не знает, плевать на неё с высокой колокольни. Единственное, о чём старик мог думать, это – как вытащить отсюда его, Сергея. А девка пусть подыхает. Свидетель же! Любой следак её в момент расколет. И тут уже Сергея никто не спасёт. Даже дядя Костя. Он ведь только что убил сына мэра. А ещё легавого… То есть Иосиф решил спасти его такой ценой. Хрен, не будет он никого убивать! Только не её!! Пошли они все! Сейчас он вызовет скорую, хлебнёт для храбрости спирта, возьмёт пистолеты и выйдет на улицу. А там – как карта ляжет. С двух рук палить начнёт. Сразу. Знать бы только – куда и в кого… Где они, суки, попрятались?… Маловероятно, что они стоят сейчас перед аптекой и рисуют на своих лбах мишени. Не он их, а скорее они его положат на выходе …
– Вот гад! Всю жизнь это сучье племя ненавидел, а не заметил, как сам в чекиста переобулся! До-жил старик. Человеческая жизнь для него уже вообще ничего не стоит. Женьку, суки, до само-убийства довели! Подонки……………… Гениально!!…
Откуда снизошло озарение, Сергей не понял. Наверное, зачерпнул в ладони порцию нового знания из очередного сна. Ведь он сейчас снова от перенапряжения на мгновение заглянул в колодец. В ту самую бездну. Вполне уже знакомую. Хотя стекло вроде бы нигде не лопалось. И далёких планет ему никто не показывал. Просто он вдруг увидел, как эта штука работает. И понял это без головоломных фокусов. Вообще без каких-либо телодвижений. Как будто кто-то за длившийся секунду полёт над бездной прочёл ему часовую лекцию по химии. А что – Менделеев свою таблицу тоже ведь увидел во сне. Так что всякое возможно.
О том, куда подевалось время, технологически необходимое для безопасного приготовления снадобья, он думать себе запретил.
– Да за такое Нобеля могут дать! Ай да отец!! Вот умница – такое чудо придумать!…
Оглянулся. А Настя уже открыла глаза. По идее, она сейчас не должна была чувствовать боли. Обид-но, конечно, что кровь так и не удалось остановить. Плевать! Зато теперь она спасена!!
– А главное – как просто! И как ему в голову такое пришло? Надо ребятам из Склифа продать фор-мулу. Ноги будут отцу целовать!…
– Я знаю, о чём вы думаете. Вы уйти хотите. Но я им расскажу, как всё было. Нам поверят. Мне страшно. Сергей Александрович, не бросайте меня, пожалуйста!
– Что ты им расскажешь? Как тебя сын мэра насиловал, а я его за это убил? Хреновый у тебя рас-сказ получится.
– Тогда я про Вас вообще ничего не скажу!
– Да ладно, три кубика пентатала… и долго спрашивать не придётся.
– Что же делать? Ну почему я не умерла!
– Знаешь, Аська, как тебе сказать… На самом деле выход есть, – улыбнулся Сергей, меняя в системе флакон капельницы.
– Какой?… Ой… я знаю!…
Настя забилась. Да так, что Сергею пришлось схватить её за плечи. Девчонка ведь уже начала выдирать из вены иглу. Вернее, собиралась это сделать. Слава Богу, руки её плохо слушались.
– Идиотка, это совсем не то, что ты подумала! За кого ты меня принимаешь?! Лежи спокойно! Ни-кто тебя убивать не собирается. Но кое-что я сделаю… Сердечную мышцу я тебе уже укрепил. Так надо было, чтобы… Ну, в общем, эту программу Мишка придумал… для одной своей… из психушки… А тут ещё и отец мне кое-что сейчас подсказал… Так что в лучшем виде должно получиться. Мне только требуется от тебя разрешение. Та, Мишкина, сегодня мне его дала… Что-бы, значит, всё с ней удачно прошло… Как нам нужно…
– Правильно… Уходи, миленький… Я согласна… Мне нет прощения… Я сама так хочу… Вы ведь не больно это сделаете?
– Не больно… Только ты сама… уже всё сделала… Вот только что.
Не хотела плакать. Но не вышло. И откуда их столько в девчонках берётся? – Как из крана слёзы брызнули.
– Я не буду, сейчас пройдёт.
Что ей на ухо говорил Сергей, слышно не было. Не факт, что и Настя его расслышала. Плакать ведь она не переставала. А он долго ей что-то говорил. Может, рассказывал про Мишину программу? Или про отцову формулу. Если так, то зря. – Не подходящая для того ситуация.
– Мне не страшно, Серёж, правда, просто… А как это будет?
– Какая, говоришь, твоя любимая музыка?
– Со своего телефона наберите мой номер, она и заиграет. Михалосич мне её записал. Я не помню, как она называется, но я всегда её слушаю, перед тем как Вы ко мне приходите.
– Ага… И вот ещё. У тебя есть… ну… кто бы умер, а ты к ней хорошо относилась?
– Мама.
– Нет, мама не годится. Подруга, знакомая…
– Нет… Ой, есть… Но она мне не подруга… Я её никогда и не видела… Просто очень жалко, что она умерла.
– Отлично! Значит – звонить с моего на твой, и есть девушка… Она здоровая была? От чего умер-ла?
– Здоровая, совсем молодая… Убили её… Случайно.
– Вот и прекрасно! Вот и ладно. Так, что ещё?… Да всё!
– Сергей Александрович, а Вы… будете меня вспоминать?
– С какой стати? – Вот если бы ты меня “Александровичем” не обзывала…
– Так ведь мы же не пили… Как это?…
– На брудершафт?… А что, давай?
Должно быть отцово снадобье начало работать. Пока Сергей возился с Настиным термосом, с девушкой что-то произошло.
– Ничего я не шлюха! Зачем Вы так говорите? Мне очень больно было! Я просила их, а они… Я грязная. Дрянь! Я убила его! Мне в душ нужно… Меня нельзя по животу бить. Я Его должна родить… У нас с Серёжей мальчик будет…
Странное дело – из глаз Сергея вдруг брызнули слезы. Сам удивился. А, впрочем, что тут странного? Что ж он – не человек, что ли? Из дерева он, что ли, сделан?
Тереть глаза он не стал. Просто мотнул головой, слёзы сами и слетели. Как будто их и не было. Незачем Настю нервировать? И так девчонка неправильно воспринимает их с Мишкой гениальный план.
– А тут ведь ещё и отец помог. Ещё как помог! И главное, как вовремя. Чего она, балда, придумывает? Ну да, сейчас будет один непростой момент. Но, если отец такую формулу предложил, значит знал, что делает. Надо же людям хоть немножко верить… Как маленькая… Нельзя же так бурно реагировать! Как будто её здесь кто убивает…
– Я не знаю – кто такая Лаура. Мое полотенце – белое, а Ваше – зелёное. Вино в холодильнике. Я сама сейчас принесу умыться. У меня ванная есть. Воду горячую… во вторник дали… Вам противно будет со мной целоваться, я знаю. Вы всё видели.
– Чо я видел? Я ж в отключке был.
– Правда?
– Ну конечно!
– Тогда…
Сергей уже налил из термоса в крышку шиповник. Аккуратно, стараясь не пролить, поднёс крышку к Настиным губам. Другой рукой осторожно приподнял её голову.
– Я не знаю, как нужно…
– Дело нехитрое: надо посмотреть друг другу в глаза, выпить, поцеловаться… Ну и чего-нибудь сказать. Давай?
– Ага.
– Тебе зубы не выбили?
– Нет, я только язык укусила. И губу…
– Какую?
– Верхнюю.
– Угу. Буду иметь в виду.
Ну вот и случилось. По очереди выпили. Потом Сергей поцеловал Настю. Долго её целовал. Больно ей не сделал. Помнил про губу. И с её языком был осторожен…
– Говори, ты первая.
– Я Вас очень люблю, Сергей Александрович. И ещё: я сейчас первый раз в жизни поцеловалась с мужчиной. Теперь Вы.
– Жульё! Так нам никакого шиповника не хватит. Ты просто целоваться хочешь. Да ты – девка развратная!
– Ага, девка… Можно ведь второй раз? Вы говорили…
Неизвестно, что это было. Сергей не понял. Вроде бы Настя просто засопела. Как если бы закапризничала. Так сопит обидевшийся ребёнок.
– Чего это? Не должно такого быть…
– Ослик заупрямился.
– Что?
– Ослик заупрямился.
– И чего?
– Поцеловать нужно.
– Ах ты, хитрюга!
Сергей снова занялся приготовлением любовного напитка. А что? – И в самом деле шиповник со-шёл…
– Я тебе мальчика рожу. Почему раньше меня не целовал? Знаешь, как я мечтала… Проснуться утром, а ты чтоб рядом… ещё спал… Я тебе завтрак… Я так тебя люблю!… Прости меня, род-ной… Пожалуйста… Мне правда, так легче будет… Смотри, идут…
Сергей всё понял. Оборачиваться не стал. Побоялся, что у него опять польются слёзы. Ни к чему это…
– Кто?
– Ну вот же – мне руку целуют… Я их не знаю… Они говорят, что у меня родится…
Сергей не оборачивался целую минуту. Он знал, что происходило сейчас у него за спиной. И, понятно, не хотел на это смотреть.
Вот казалось бы… Только что шестерых замочил. Да ведь как их всех убил! – Словно расчленитель какой болгаркой поработал… А тут на мёртвую девчонку взглянуть побоялся.
Делать нечего – повернулся. Закрыл Насте глаза. Сказал себе, что нервы и сопли потом. Когда всё за-кончится. Когда всё будет уже позади. И принялся за работу. Первым делом освободил Настину вену от иглы капельницы. Сорвал с неё халаты. И всю её разбинтовал. Все тряпки, кроме одного халата, того, что почище, сложил в пакет с грязными бинтами. Туда же полетели обе капельницы и пустые ампулы. На полке остались только пистолеты, обоймы, саквояж Очкарика, нож и два шприца, не тронутые Марией. Врезал ногой по вешалке, и та улетела в дальний угол аптеки. Никакой походной операционной! Никаких следов присутствия врача.
Мёртвая Настя лежала голая на столе в центре холла. Теперь Сергей положил её на спину. Так лежать удобнее. Ну а чего? – На боку её держать больше не за чем. Кровь ведь больше из неё не текла.
Сергей ещё раз протёр нож спиртом. Положил его на место. Взял шприц, который поменьше, и сделал Насте укол в шею. Зарядил пистолеты. Рассовал по карманам обоймы. Пошёл и повернул в двери ключ. Открывать её не стал. Только проверил, открыта ли. Вернулся к Насте и нащупал её сонную артерию. Посмотрел на часы. Покачал головой. Пошмыгал носом. Смахнул слезу. Какой-то он сегодня плаксивый в самом деле…
В дверь кто-то поскрёбся. Сергей снял предохранитель и осторожно передёрнул затвор. Спрятался за креслом. Скрипнула дверь.
– Есть кто дома? Михеич, ты где?
– А вот и голос знакомый… Тварь… Сюда идите, товарищ полковник! Здесь я. Передоз у Пашки. Никак поднять его не можем.
– Ах ты ж сука!
– А я, блин, чо, не говорил, что ли? Предупреждал же…
– Ну везде насрёт, гаденыш!!
Сергей поднялся из-за кресла и, не искушая судьбу, сразу же принялся палить, продолжая стрелять уже в труп, даже когда патроны уже закончились. Долго не мог остановиться. Жал и жал на спусковой крючок.
– Это тебе, падаль, за Аську! Сука!!… Так, всё! Сопли потом.
И ведь действительно взял себя в руки. Включил телефон Павлика.
– Ма-ма… Угу…, – и плачущим, неожиданно осипшим голосом вдруг заблеял: – Марина Федоров-на? Это я – Костик! Мы с Павликом мой мотор чинили… Он себе руку сверлом пропорол! До кости. Мы в дежурной аптеке! Не можем кровь остановить! Артерию задели!… Нет… Да просто скорую!… Сюда, в аптеку! Быстрее… Нет, он лежит!… Ему совсем плохо!… Скажите, пусть всю кровь берут, что есть, я не знаю, какая у него группа! Да нет же – на площади!… Дежурная!!… Номер четыре… Быстрее, он уже белый весь!…
Бросил телефон на пол. Ещё раз потрогал Настину сонную артерию. Вздохнул. Протёр её грудную клетку спиртом. Сжал зубы, пощупал ребра под левой грудью, взял в руку шприц с длинной толстой иглой…
Ребро он всё-таки задел. Тем не менее до сердца достал. И вкачал Насте весь заряд адреналина. Реакции, однако, не последовало. Тогда он взял нож и собрался вскрывать грудную клетку. - Прямой массаж сердца… Вся конспирация летит к чертям!
– Ну и наплевать! Что ж ей, умирать здесь в самом деле из-за того, что мне жить охота?
Слава Богу, резать Настю не понадобилось…
Сергей бросил шприц и нож в пакет. Надел халат. Одной рукой подхватил пакет с купленным здесь спиртом и пузатый портфель очкарика. В другой он уже держал большой пакет с бинтами, пустыми ампулами и всем прочим. Подбежал ко входу и встал за дверью. Спохватился. Бросил поклажу на пол. Побежал обратно – за стойку. Сдерживая себя и стараясь не сбиться, набил на кассе девять семерок и девять троек. Засунул в карман вылезший из-под кассы диск и убежал с ним обратно ко входу. Надел на лицо марлевую повязку. Поднял с пола портфель и пакеты. Прижался спиной к двери. К счастью – успел. Про диск ведь чуть не забыл! Обозвал себя растяпой и ещё одним неприличным словом. На Настю старался не смотреть. Не выдержал, взглянул. И вздохнул. Но не так, как вздыхал недавно, на этот раз – с облегчением. Со стола из-под Насти на пол снова капала кровь. А скорые уже летели к аптеке. Целых три штуки! С сиренами и мигалками. Поди полгорода разбудили.
В поднявшейся суете Сергей беспрепятственно выбрался из аптеки и, деловито перекинув через плечо большой пластиковый мешок, зашагал в обратную от дома сторону.
– Стоять!
И Сергей понял, что это конец. Достать из-за пояса пистолет ему было элементарно нечем. – Обе руки заняты. Как-то не подумал об этом. Сделалось тоскливо. Странно, что не захотелось писать. По идее должно было…
Сергей услышал чавкающий шлепок и подумал, что это, должно быть, пуля вышибла ему мозги. Странно, что больно не было. И что он всё еще жив. А может уже мёртв? Странным было и то, что он чувствовал своё тело и даже тяжесть поклажи. И тут он услышал ещё один шлепок. Этот был громче, чем первый. И Сергей вспомнил, что уже слышал сегодня что-то похожее. В аптеке. То был звук падающих на пол мёртвых людей. Вернее того, что от них осталось. А это… Не выдержал, обернулся. И вот тут его затошнило. В аптеке не тошнило, а тут, на свежем воздухе – на тебе. От ужаса затошнило. Если бы его убивали из пистолета или ножом, да пусть хоть бы и топором, было бы не так страшно…
Перед Сергеем стоял медведь. С оторванной человеческой головой в лапе. Обезглавленное тело мента лежало на асфальте. А медведь… До Сергея не сразу дошло, что никакой это не медведь, а вполне себе человек. Только очень большой, косматый, и одет великан был так странно, точно взял этот свой дико-винный наряд на прокат в драмтеатре. Габриэль неуклюже топтался и выражение его, – как бы это лучше сказать? – ну не морды же – лица, конечно, было виноватое. Он ещё что-то бурчал на незнакомо языке. И это его бурчание было похоже на принесение извинений. Непонятно только, за что. За то, что испугал Сергея? Или за то, что он так неэстетично поступил в отношении представителя закона? А, может, и ещё за что другое… Да он точно извинялся!
Сергей понял одно: ему голову великан отрывать не собирается. И тут хлопнула дверь милицейской машины. Водитель с безумными глазами бросился бежать. Кажется, этот был с погонами капитана… Что-то просвистело в воздухе, и бегун свалился на проезжую часть. Мёртвый естественно. Сегодня здесь вообще было мало раненых. Всё чаще попадались убитые. Причём убитые исключительно экзотическими способами. Луису стало жалко своего кинжала. Не побрезговал, вытащил его из шеи легавого, обтёр клинок о живот мертвеца и подошёл к Сергею. Учтиво ему поклонился. Тогда уж и медведь опомнился. Лучше бы уж он не кланялся. Или хотя бы оторванную голову куда-нибудь бросил…
Вместо пятнадцати минут Сергей добирался до дому больше получаса. Хотя шёл он быстро. А всё потому, что он шёл подворотнями и сильно в обход. Петлял. Путал следы. Повязку с лица не снимал. Избавился только от халата. – Он же белый. А в темноте лучше одеваться незаметно. Ещё же поклажа. Стал уставать. Но темпа не снижал. Нет, всё равно, как-то долго получается. Ах да – он же ещё к Насте на квартиру заходил: как она просила – забрал банку с дублонами. И только, выйдя из её подъезда, снял бахилы, повязку с лица и перчатки.
________________________________________
– Миш, ты где?
– Здесь я! А тебя где черти носят? За смертью только посылать. Дождь кончился?
– Ага, только что. Я спирту добыл. Щас накатим. Тебе от Аськи привет. Домой к ней забегал, про-сила забрать кое-чего…
– Тише ты, не ори! – Ленка спит.
– Я пулей в душ, потом будем её купать. Ты пока спирт разбавляй. И в морозилку его ставь.
– А на хрена её будить? Хорошо как спит.
– Да ей пописать нужно! Ты чо думаешь, она проснется, что ли? По шее дам!
Настя, пойманная с поличным, как ошпаренная выскочила из ванной. Однако далеко она не ушла. Выждала немного и снова открыла дверь. Войти сначала постеснялась. Но что там увидишь из коридора? Да ещё через занавеску…
– Я не подглядываю.
– Что у тебя с мордой? Ты с кем там разговариваешь?
– Да навернулся… Пол у них в аптеке скользкий. Ничего, меня Аська уже чем надо помазала. Пройдёт. Ну, рассказывай! Не подглядывай, я сказал…
– Да кто подглядывает?
– Что, целоваться понравилось?
– Ага, ещё хочу.
– Мотай отсюда.
– Чего сразу – мотай?!…
– Сильное ощущение. Знаешь, я как будто первый раз в жизни… проснулся… Ты с кем там разговариваешь? Ленку, что ли, разбудил?
– А не верил.
– Очень мне надо подглядывать… Я просто люблю тебя.
– Да как в такое поверишь? – Это самому испытать надо.
– Когда он свалил?
– И совсем я не подглядываю!
– А что же ты делаешь, бесстыжая? И в кого ты такая?!
– В тебя, мам.
Из-за мокрой занавески Сергею не было видно, что творилось в ванной. Но не понять, что Настя была здесь уже не одна, мог только глухой. Потому как кто-то шлёпнул Настю по заду. Да так, что та аж взвизгнула. После чего раздалось громкое перешёптывание. Слов Сергей не разобрал, но понял, что ругавшихся за занавеской было двое.
– С час назад. А знаешь, я всю свою жизнь вдруг вспомнил. И так ярко… Лару… Вот как живую её почувствовал. Слушай, Серёга, точно Ленка проснулась! Я её голос слышал…
– Серёж, скажи ей, что мне можно! Мам, да я вообще – невеста его! Мы уже целовались. Вот так вот! И ещё будем!
– Ты с ней разговаривал?
– С кем?
– С Ларой. Веди себя прилично, невеста…
– Угу, разговаривал.
– И о чём?
– Да глупость какая-то… Представляешь, она про мой сон начала…
– Правда ведь будем? Ты обещал…
– Что я тебе обещал?
– Ещё раз поцеловать…
– Ну, про корабль, на котором мы плавали. Помнишь, я тебе свой сон рассказывал?
– Помню. Ну и чего? Слушай, иди уже отсюда!…
– Что он изначально не «Санта-Анастасия» назывался…
– А как?
– «Миранда»! Представляешь? Как будто не я ему то название на «Санта-Анастасию» поменял. Главное, спорила ещё…
– Ерунда какая-то… Как тебе Виталик?
– Никуда я не пойду… Мам, да отстань ты!… Я уже большая… Обещал – вот давай и целуй!…
– Мальчишка совсем.
– Так им же по девятнадцать было, когда его…
– Ты не рассказывал.
– А чего там рассказывать?… Их было трое. Когда он прибежал, они Ленку уже по второму кругу пустили. Одному Виталик вешалкой башку проломил, а сам на нож нарвался. Вот, собственно, и вся история…
– Бедная… Как и меня…
– Нашли их?
– Да не больно их и искали.
– А ты чего?
– Простил. А что мне оставалось?… Мишка, не стой, как этот… – спирт разбавляй!
– Так им и надо! Знаешь, Серёга, я никак не придумаю, на что мне потратить…
– Что?
– Ну… то, что я от Ленки взял.
Настя поняла, что никто целовать её сейчас не будет, расстроилась и ушла на кухню – к Мише, который был занят важным делом – разбавлял спирт. Но не увидел он Настю не поэтому. Хоть она и уселась на стул прямо перед ним.
Сергей не стал выключать воду. Наоборот, вывернул кран на полную. И заткнул ванну пробкой.
– Не заморачивайся.
– То есть как?
– А не твоё оно. Скорее всего уже и не осталось у тебя ничего.
– Ну конечно!
– Точно тебе говорю. Как себя чувствуешь?
– Да вроде отошёл немного.
– Вот и я про то.
– Ты о чём?
– Ты, Миш, уже всё скинул. Только пока не знаешь – кому. Ну чего, понесли Ленку купать? Я её сегодня один не допру. Поможешь? Живот что-то болит.
– Да неудобно как-то…
– Ой, только не надо мне ля-ля! Ленку он голую не видел… За спину её бери! Ну, чего стоишь?! – Поворачивай! Не ногами ж вперёд её нести…
– Кому я мог отдать?
– А хрен тебя знает. О ком думал?
– Да собственно…
– Про Аську не вспоминал?
– Конечно, вспоминал, миленький… Михалосич меня любит. Я знаю…
– Чего? Ты слышал?
– Не подсказывай!
– Да я про вас обоих думал. И про то, что Ленка мне сказала.
– А чего она вам сказала?
– Ну ты башкой-то её не бей, блин! У нас с мозгами и так плохо…
– Прости. Давай, ты первый опускай.
– Понятно, что первый, не топить же её принесли. Да осторожней ты!
– Вода горячая.
– В самый раз, быстрее отмокнет.
– Так что? У меня совсем уже ничего не осталось?
– А много было?
– До хрена! Прямо летал. А сейчас как будто даже устал немного…
– Ну значит точно всё отдал. Да держи ты её, не мотыляй! Она же шею сейчас себе свернёт. Нет, ты мочалкой три. Что ты её гладишь!
– Знаешь, фантастическое ощущение…
– Да уж. Такое трудно с чем сравнить.
– Я ведь после твоих рассказов пытался себе представить…
– Ну и как?
– Близко не то! Это как слепой от рождения…
– Чего?
– Ну… не может красную розу увидеть.
– Запросто!
– Нет, ну… розу, наверное, может. А вот красную – хрен. Слушай, а Виталик…
– Чего?
– Он с ней такое делал!… Она ужас как кричала…
– Михалосич, как Вам не стыдно?!…
– Мотай отсюда!…
– Она пять раз кончила.
– А ты чего – в комнате, что ли, остался?
– Ты ж сказал, если будет проситься уйти с ним… Нет, ну ты чего, – я… вышел… конечно…
– А откуда знаешь, что она пять раз кончила?
– Так… слышно же… было…
– Ну какие вы!… Как не стыдно!…
– Ой, брехло! Ну чо… поднимаем? Давай полотенце. Я тут при чём? Это ему должно быть стыдно. Я всегда в таких случаях выхожу.
– Подожди, ты говорил…
– Чего?
– Она пописать должна.
– Так уже.
– А я не видел…
– Ну извини. Забыл сказать – смотри, Миша, – Ленка писает. Ну ты, блин!…
– Да я вообще не смотрел…
– Ну и напрасно, если так интересно.
– Дураки вы оба!
– А ты не стой за спиной!
– Что ты лепишь?! Мне – интересно?!
– А то нет. Поди подробно её всю разглядел?
– Серёжа!!
– Когда?! Насть, чего он?…
– Тогда!… – Пока я в аптеку ходил…
– Совсем обалдел?!
– Ну конечно! – Это я обалдел… Давай, понесли уже! Иди вперёд.
– Вовсе мне не интересно…
– Ты ж у нас озабоченный.
– Я?!
– И врёшь на каждом шагу. Пятнадцать лет, блин, лапшу мне на уши вешал, типа я слепой мудак! Как тебе верить после этого? У меня, может, первая любовь была, а он, сука, полез!
– Не ругайтесь, мальчики.
– Да мы не ругаемся.
– А ты не вмешивайся!
– Не смей на Настю кричать!!
– Идиот! Аккуратнее неси, – девку мне не угробь. Из кого пить стану? Осторожней клади. Голову держи. Держи, говорю!
– А как же я?! Из меня и попьёшь.
– Да Маринку кроме нас с тобой ещё три пацана имели. В то самое время.
– Что значит – “кроме нас с тобой”? У меня с ней как раз ничего не было. Так ты с ней?… Ах ты ж, сука!…
– Ой, не могу я больше вас слушать. Дураки вы оба!
– И не слушай. Кто тебя просит?
– Вот и не буду! Я лучше с Леной останусь. Лен, к тебе можно?
– А ты чего босиком? Замёрзнешь.
– Да уже замерзла! Ты смотри, Лен, не просыпайся. Тебе еще поспать нужно.
– Ладно, не буду. Лезь под одеяло… Я горячая… В кипятке, что ли, меня Серёжка искупал?
– Я люблю его…
– Вижу. Замуж позвал?
– Первый раз меня в губы поцеловал… А замуж пока не зовёт.
– Я с ним поговорю. Чего вам тянуть?
– Что ты! Не надо… Я сама. Леночка, а Серёже правда с тобой не противно было?… Ну… когда он про ребёнка узнал?
– Господи, ты всё о том же!… Я сегодня про тебя кое-чего увидела. Сказать?
– Ага.
– Залетишь скоро. Не поняла только – где… Как будто в дороге… Мальчик у тебя родится.
– Правда? А почему в дороге? Как это?
– Откуда я знаю? – К нам в Москву, наверное, на поезде поедете… Я его не видела. Только тебя.
________________________________________
– Чего, правда у вас ничего не было? Прости, Серёга, я ведь не знал…
– Сволочь ты! У тебя чего, рука болит?
– Нет. А чо?
– Может, ждёшь кого?
– Никого я не жду.
– Ну а чо тогда сидим? – Наливай!
– Ага… А кто это здесь ходит?
– Никто тут не ходит. Напился, что ли, уже? Сиди спокойно, Аська! Не ерзай.
– Я что, не имею права у тебя на коленях сидеть?!
– Слушай, а хорошо пошло! Догоним? Мишка, ты чего не ешь?
– Да чего-то не охота.
– Смотри – свалишься. Нет, ну надо ж, гад!…
– Да ладно тебе. Я правда не знал.
– А жаль, что я тебя тогда не зарезал.
– Не, не клади, не буду колбасу.
– Что, вообще ничего не будешь? А помидоры?
– Давай.
– И Лару у меня украл, сволочь…
– Она меня сама выбрала.
– Конечно, после того, как ты её спиртом накачал. Сука! В нашу постель залез!! Скотина! Куда ста-канами льёшь? Да сиди ты спокойно, не ерзай! Разолью же…
– Ты не собирался на ней жениться…
– Обещал…
– А это не твоё собачье дело, что я собирался делать! Как это не собирался?! Ты что, совсем уже ни хрена не помнишь?! Да мы уже приглашения на свадьбу раздавали! Ничего я тебе не обещал… На неделю уехал! – Тут же, блин, подъехал!… А чего грибы не ешь? – Хорошие. Чёрти откуда пёр-ли. Положить?
– Да отравился как-то… С тех пор побаиваюсь… Чего ты там Насте обещал?
– Дурак ты, Мишка! Сегодня можешь хоть бледные поганки жрать. – Ничего тебе не сделается. Ну так положить?
– Он ещё раз меня поцеловать обещал, Михалосич. Я вас так люблю, мальчики!
– Ага. И хлеба дай. Насть, а ты чего раздетая?
– Да я не мёрзну – у Лены нагрелась. Поцелуй меня, миленький…
– Ну давай, Миш – твоё здоровье!… Совсем обалдела?! Что, при Мишке? Точно – девка развратная. Как она там?
– Спит. Ага, я ужасно развратная.
– Хватит, больше не клади. Спасибо, Серёга. Насть, а тебе чего-нибудь положить?
– Спасибо, Михалосич, не надо.
– Да ладно, Аська, съешь чего-нибудь.
– Не хочу. Поехали скорее, миленький!
– Куда?
– В Москву, Михалосич. На поезде…
– Да успокойся ты, наконец, бешеная! Подумаешь, поцеловал девку разок… Совсем уже с катушек слетела…
– Серёга, а ты с кем сейчас разговаривал?
– А ты?…
________________________________________
;
Часть пятая
Симметричная ответка
Глава первая
И это, блин, отпуск?!…
Миша был уже совсем большой. Ему исполнилось девять лет, когда он украл тот бидон. Серёжа ниче-го этого, разумеется, не помнил, потому что в третий класс он, как известно, не ходил и, соответственно, ничего из того, что случилось в тот куда-то сбежавший от него год, знать не мог. Но Мише он поверил. На слово. А куда было деваться? Случилось же тогда вот что…
Но не будем спешить. Всё по порядку. Чтобы ничего не упустить. В тот год, вообще-то говоря, много чего случилось…
Тяжеленные бидоны вместе с молочницей во двор соседнего дома сгружали два мужика, привозившие всё это хозяйство в кузове хлипкого фургончика. Потом молочница на весь квартал истошно вопила (три раза) “Молоко-о-ой!!”, и народ из подъездов ближайших домов со всех ног бежал к ней с банками или маленькими бидончиками (двух- или трёхлитровыми – у кого на сколько молока хватало денег). Прибегал и становился в очередь. Миша, как правило, оказывался возле молочницы одним из первых. Не потому, что ему было недалеко бежать, а потому что он ещё с балкона видел, как игрушечный грузовичок с риском для всего живого пытается проехать сквозь арку в их двор. И никогда с первого раза ему это не удавалось. Вроде бы и не особо сложный манёвр нужно было осуществить. Но что-то ему всегда мешало. Клумбу он давно сровнял с землей. Ещё же и лавочку порушил. Пенсионеры роптали.
Ох и вкусное оно было – то молоко! Потому что настоящее. Не порошковое. И не магазинное. Серёжа варил на нём восхитительную манную кашу, которую можно было есть даже без сливочного масла. Такая она была вкусная. Иосиф, однако, следил за тем, чтобы мальчики всегда ели кашу с маслом. Любую. Не только манную. И подавал им пример. Потому что в сливочном масле, как он любил повторять, содержится какой-то чрезвычайно важный витамин. Ужасно полезный для здоровья. Да просто жизненно необходимый! Чтобы правильно расти. Этот бзик у Иосифа был с детства. Потому что, когда он был маленький, сливочное масло ему приходилось есть не часто. Дядя Костя рассказывал, что в голодные пятидесятые в их детском доме на кухне заправлял вор. И не было на него никакой управы. Пока Оська не сказал ему по секрету что-то такое, чего и сам потом воспроизвести не сумел. И тогда уж по субботам сливочное масло детям стало перепадать. Не только Оське с Костей, которые взяли шефство над кухней, но и всем остальным ребятам. Да даже и девочкам! Ради которых, как утверждал дядя Костя, очкарик тогда и расстарался. То есть не только для своей личной пользы.
Справедливости ради скажем: Иосиф манной каше предпочитал овсяную, которая называлась “Геркулес”. Очень он её любил. А Сергей – пшённую. Которая ему особенно удавалась. Однако из-за Миши он через день варил именно манную. Уж больно тот жалобно ныл. Поэтому Иосиф получал свою овсянку раз в неделю, а Сергей пшённую – в среднем полтора раза в неделю.
Иосиф никогда не делил мальчишек по принципу – кто свой, а кто у него приёмный. Серёжа, к примеру, на полном серьёзе полагал, что Миша ему – родной брат. К тому же Иосиф запросто мог Мишке и затрещину влепить, если было за что, при том, что Серёжу он за всю жизнь ни разу не ударил. Впрочем, Серёжа и повода ему для этого не давал. Хотя хулиган был ещё тот. В общем, Миша так настойчиво про-сил манную кашу, что и отец, и Серёжа в ущерб себе сдавались. Но мы сейчас не об этом.
В то утро молоко привезли как обычно – без десяти семь. И за каких-нибудь двадцать минут молочница оба своих сорокалитровых бидона благополучно распродала. Так, собственно, всегда и происходи-ло: кто опоздал, тот оставался без молока. Закон джунглей. Итак, распродала она жильцам близлежащих домов колхозное молоко и ушла. В магазин, наверное. За колбасой в очереди стоять. Или за хлебом. А куда ещё? Не на базар же! – Откуда у неё деньги, чтобы покупать что-нибудь на базаре?
Когда, уже позавтракав, Серёжа и Миша отправились в школу, о чём Серёжа, естественно, ничего не помнит, поскольку в третьем классе он не учился, от Мишиного внимания не ускользнула та странность, что одного пустого бидона во дворе их дома нет, – должно быть его уже увезли мужики, часом ранее его сюда доставившие, – зато второй, тоже пустой, стоял посреди соседнего двора как ни в чём ни бывало. Чудеса…
Возвратившись из школы, Миша обнаружил забытый бидон на том же самом месте. То есть за такую уйму времени его никто не украл. Как будто он никому не был нужен. А ведь это совершенно ненормально, чтобы ещё до обеда не спёрли такую хорошую вещь.
Вот тут с Мишей и случилось: с интервалом в десять минут он стал бегать на балкон проверять. Бидон никто не забирал. Забыли? – Невозможно! Такое просто в голове не укладывалось. Миша совершенно потерял покой. И даже в музыкальную школу в тот день не пошёл. Прогулял сольфеджио и общее фортепиано. Ну не мог он в такой ситуации в музыкалку пойти! Весь изнервничался. Серёжа, по Мишиным воспоминаниям, так тот на специальность и на сольфеджио сходил. Хоть и не хотел. Но взял скрипку и, грустный, в музыкалку побрёл. Иначе Иосифу доложили бы, и тот расстроился бы. А Миша не нашёл в себе сил выйти из дома. Несмотря на отца. И ночью он Серёжу разбудил…
Тачку они катили по очереди. Шли долго. Ещё ведь и в гору шли. Тяжело было идти. Тем более, что в тачке кроме бидона лежала лопата. А главное, вокруг было темно. Жуть. Опять-таки их могли в милицию забрать. Очень они по этому поводу волновались. В первый раз ведь воровали. Это же понимать надо.
В милицию их не забрали. Потому что они вообще никого на своём пути не встретили. Ни единого человека. А шли они больше часа.
Яму копали по очереди. Потому что лопата у них была одна. Ужас как устали. Оба вспотели. Но яму выкопали и бидон в неё засунули. Прикопали алюминиевый сейф землей и место пометили. На память полагаться не стали.
Через неделю они пришли к тайнику. Проведать свой клад. И опять же ночью они пришли. Бидон вытащили и целый час мыли его в ручье, потому что он весь провонял скисшим молоком. Сушили его возле костра. Было страшно и одновременно очень весело. Бидон снова закопали. Долго топали, утрамбовывая землю. Закидали место преступления листьями и валежником. Фиг найдёшь, если не знаешь точного места!
В конце месяца мальчишки принесли в тайное место шведский журнал с голыми женщинами и початую пачку сигарет, которую Иосиф, забыв о ней, оставил на шкафу. Спрятали всё это. Курить возле тайника – совсем не то же самое, что за школой. Кашляешь не меньше, тебе также противно и даже тошнит, но, Господи, как же это здорово!
Выяснилось, что прятать журнал с бесстыжими тётеньками так далеко от дома – полная бессмыслица, потому что он нужен дома. Причём каждый день. А ещё в школе. Чтобы показывать его тем, кто достоин поощрения. Кто не жадничает и делится печеньем.
Скандала, естественно, никто не ожидал. Иосифу позвонили на работу и сказали, что его сыновья распространяют в передовой советской школе порнографию.
Мишка сказал, что домой он не вернётся. Но вечером очень захотелось есть и потому домой он всё-таки пришёл. Убьёт отец, значит убьёт. Чему быть, того не миновать. Не с голоду же на улице помирать. А может ещё и не убьёт…
Журнал Иосиф в учительской пролистал. Пожал плечами. Сунул его в карман и ушёл.
Придя домой, ругаться ни с кем не стал. Сказал, что никакая это не порнография, а обыкновенная эротика. Настоящую порнографию продаёт дядя Федя на рынке в газетном киоске. И это все знают. Даёшь ему рубль пятьдесят и говоришь: – “Мне Правду и Крестьянку.”. Притом что Правда стоит три копейки, а Крестьянка чуть дороже, но уж всяко меньше рубля. Главное, чтобы рядом не было милиционера. А то дядя Федя сделает вид, что он глухой, и ничего тебе не продаст. Даже Правду с Крестьянкой.
Единственный вопрос, который Иосиф задал сыновьям: – “Кто вас, лопухов, заложил училке?”. Мишка думал на одного, а Серёжка на другого. И, каково же было их изумление, когда Иосиф сказал, что сдала их девчонка. И спросил – почему она это сделала? Серёжа догадался первым: – потому что эта гадина про журнал знала (про него весь класс прекрасно знал), но они его ей не показывали. Вот она и обиделась. Отомстила.
Иосиф журнал училке обратно отнёс и сказал, что необходимую воспитательную работу он с детьми провёл. (Она потом врала, что порнографические материалы уничтожила. В тот же день. Что она тот журнал якобы сожгла в печке.) А в воскресенье Иосиф выдал мальчикам два рубля. Сказал, что на мороженое. И добавил, что у него дела, так что пойти с ними в зоопарк он не сможет. При том, что в зоопарк в тот день никто идти не собирался. А два эскимо стоят двадцать две копейки. Никак не два рубля!
На стреме стоял Миша. Потому что Серёжа был выше ростом и дотянуться до окошка ему было легче. Да и выглядел он взрослее. Во всяком случае он не трясся от страха. Хотя тоже идти грудью на амбразуру, как Александр Матросов, захотел не сразу. Но пошёл. И в обморок не упал. Для конспирации надел солнцезащитные очки (притом, что шёл дождь и вообще была осень, хмурый был день) и храбро попросил у дяди Феди Правду с Крестьянкой.
Им ведь ещё и на мороженое хватило. Причём купили они себе не эскимо, а два Ленинградских! Осталось шесть копеек сдачи. Выпили по стакану газировки в автомате. С сиропом. Которая стоит как раз три копейки за стакан.
Свою позорную ошибку они повторять не стали: теперь настоящий взрослый журнал смотрел весь класс. Не одновременно, разумеется. Была установлена строгая очередь. А некоторым девочкам, которые курить отказывались, но целовать себя за школой разрешали, они и вовсе давали его на ночь. Стукачество, понятно, прекратилось. Однако и надобность в тайнике отпала. Что в нём теперь хранить? Сигаре-ты? – Так их и дома держать можно. На шкафу. Отец туда не заглядывает…
В кои веки, спустя столько лет братья вспомнили о тайнике. Ясное дело, теперь они туда не пешком пошли. Сергей сел за руль. Миша ведь толком ещё не протрезвел. Слава Богу, уже хотя бы не кричал неприличные слова и руками не размахивал. А главное, он больше не клялся Сергея убить, если с Настей случится что-нибудь плохое. А то ведь уже чуть драться не полез, когда Настя замёрзла, ушла к Лене спать, и Сергей, наконец, рассказал Мише о том, что в действительности случилось в аптеке. Успокоился Миша лишь когда глубокой ночью им позвонил дядя Костя и сказал, что, как он слышал, по Новороссийску прокатилась волна гриппа, но эпидемии вроде как ожидать не следует: врачи хорошо себя показали. Так что он звонит сказать, что они с Сергеем – молодцы, и волноваться ни о чём не нужно. Никто там у них больше не заболеет. А той, кого инфекция всё-таки задела, ничего страшного уже не угрожает. Короче, можно расслабиться. А вот пить так много спиртного не следует. Вдруг к ним в гости кто из знакомых придёт? А они не в форме…
Откапывать бидон не стали. Вернее, не смогли этого сделать. За многие годы он намертво врос в землю. Крышку еле открыли. И сложили в тайник замотанные в полиэтиленовые пакеты пистолеты, Настины дублоны и три брикета, один из который оказался вдвое худее других. На нём изолентой была прикручена бумажка со словом “Моё”. На другом таким же манером была прикреплена записочка “Серёгино”. К третьему аккуратной розовой ленточкой была привязана бумажка со словами “Настины деньги”, написанными аккуратным Мишиным почерком.
Зачем Миша вынул из своего брикета половину денег, он не объяснил. При этом спорить с ним было не просто бесполезно, а даже и небезопасно. Втолковать ему, в частности, что минимум месяц к столь горячим деньгам прикасаться нельзя, и светить их в сложившейся ситуации начнёт разве что безмозглый кретин, было невозможно. Сергей попробовал было, но махнул рукой, увидев, что Мишка как баран упёрся. А правда, зачем ему понадобились сейчас деньги? Да ещё такие огромные!…
Когда молодые люди вернулись в город, выяснилось, что их дом собираются ремонтировать. Приехали не то маляры, не то строители, не то кто-то ещё. У них были с собой ведра, кисти и какие-то строительные орудия. А главное, все эти ремонтники тёрлись непосредственно возле их подъезда в новеньких халатах тёмно-синего цвета, так странно помятых, будто их прислали в одной посылке, только что из неё вытащили, а погладить не успели. Эти работяги что-то измеряли. Зачем-то трогали руками стены. Дело-витые такие! Прямо с ума сойти. А главное – времени было полшестого утра. Как они умудрились подняться в такую рань? И зачем? Что за срочность?…
Сергей Мише пить больше не дал. И правильно сделал. В семь утра в дверь позвонили. Миша вздрогнул и открывать не пошёл. Ну и зря. Нечего было волноваться. Это пришёл Игнат. Сказал, что проходил мимо. – “Дай, думаю, зайду. По старой памяти…”. – От чая отказался. Сказал, что уже позавтракал. Сер-гей показал ему какую-то папку. Игнат осторожно сломал печать. Вернее, не сломал, а поддел её разогретым над газом ножом. Подержал над кипевшим чайником. Она сама и отошла. Открыл папку. Прочёл листок, который в ней лежал. Он был в папке один. Причём не огромный. Самый обычный. Формата А4. Но что-то в той бумажке было написано такое, что Игната аж перекосило. Он чуть мимо стула не сел. И лицо у него сделалось вот такое…
С минуту Игнат молчал. Потом куда-то себе в воротник сказал: – “Оно!”. И какое-то время ещё молча посидел на стуле. Не смог подняться. Устал наверное. Попросил воды. Миша по ошибке плеснул ему в стакан чистого спирта. Потому что спирт стоял на столе, и Миша на него постоянно поглядывал. Игнат выпил, но так и не понял, что никакая это была не вода. Поблагодарил и сказал, что ему пора. Что надо ещё на рынок зайти огурцов купить. Каких еще огурцов?! – Рынок ведь через час открывается. Может он хотел сказать – “на аэродром поехать”? Он что, правда сюда из Москвы прилетел только за тем, чтобы купить огурцов? Миша ничего не понял.
Когда Игнат ушёл, практически сразу из-под окон убрались и строители. Или кто они там были. Решили, должно быть, их дом не ремонтировать. Внимательно его осмотрели и убедились, что он ещё ничего, крепкий. Без всякого ремонта постоит. Без них обойдётся, в общем. Не обвалится. Непонятно откуда во двор приехали сразу четыре чёрные машины. Маляры вместе со своими ведрами и прочим цирковым реквизитом в них загрузились и уехали. Игнат поехал во второй машине, один, на заднем сиденье. Открыл ему дверь водила, потому что руки у Игната были заняты. К одной наручником был прикован металлический дипломат. Откуда он взялся, Сергей не понял. В квартиру ведь Игнат вошёл с пустыми руками. Так вот, выходя из подъезда, он в одной руке нёс этот железный дипломат, а в другой – мешок, в котором лежали вещи, в которых Сергей ходил ночью в аптеку. Даже обувь его унёс.
Миша автоматы Калашникова под халатами строителей не заметил. В отличии от Сергея, который эту странность обсуждать с братом не стал, но зато сказал ему, что теперь, когда все разъехались, можно, наконец, и спиртику тяпнуть. На сон грядущий. Миша, понятно, оживился. А тут проснулась Лена. Встала пописать, умылась и пришла к ним на кухню выпить соку. Мишка, увидев её, громко заплакал (он уже снова пьяный сделался), грохнулся перед ней на колени и принялся просить у неё прощения. За всё.
Вот никак она не собиралась (только ведь проснулась), но спирту с ребятами выпила. И так – неслабо, надо сказать, его выпила, – когда узнала, что один из двух брикетов, лежащих на столе – её законная доля. (Второй по возвращении в Москву Сергей собрался отдать отцу.) Миша торжественно сообщил Лене, что её брикет содержит ровно один миллион евро. И что, если хочет, она может деньги пересчитать. Чтобы меж ними всё было без обману. Вдруг она ему не верит…
Тут ещё и Серёжа сказал, что свой миллион Лена ночью честно заработала. Так что Юльку можно за-муж за того урода не выдавать. Потому что теперь Ленка в состоянии не только себя, но и её обеспечить собственным жильём. Жалко, конечно, если при таких обстоятельствах Лена от него съедет и в одной из этих её свежекупленных квартир начнёт жить с Юлькой. Но такова C'est La Vie. Что ж, он – не понимает, что ли? Конечно, он будет по ней скучать. А как же, будет, конечно, но…
Плакать, как Миша, Сергей не стал. И прощения у Лены ни за что не попросил, хотя тоже напился.
Лена сказала, чтобы Мишка из дома выходить не смел. И в больницу, в которой, как сказал Игнат, всю ночь оперировали Настю, не совался. Ведь по легенде они как бы ничего про случившееся ещё не знают. А ложился бы он лучше спать. Потому что милиция скоро сама сюда нагрянет – выяснять, что да как могло произойти ночью в аптеке. Не знает ли он случайно чего? Все ведь в курсе, что Михалосич неровно к молоденькой аптекарше дышит. Ну, то есть опекает её. Не обязательно с ней трахается. Но, скажем так, ей симпатизирует. Соседка опять же. Так что, когда менты придут, Мишка должен правдоподобно изобразить, что случившееся с Настей – для него пренеприятнейшая новость и полная неожиданность. Алиби же насчёт того, что они здесь втроём с вечера до утра пьянствовали и никуда из дома не отлучались, она им обеспечит. Впрочем, изображать ничего особо и не нужно будет. По их виду и так всё понятно. На возражение Миши, что во дворе их видели маляры, исчезнувшие сразу после того, как укатил Игнат, и они могут донести, ну, то есть, разоблачить их обман, а это уже – уголовка, Лена сказала, что, если человек идиот, то это надолго. Похоже, она догадалась, что это были за маляры. Хоть их и не видела.
________________________________________
Грустное выдалось утро. Да и вечер был не веселее. Сцену с ментами разыграли как по нотам. Лена немного за Мишу волновалась, но он повёл себя на удивление хорошо. Изумление и горячее волнение в момент “узнавания ужасного известия” были изображены им весьма натурально. Опять же по его глазам было видно, что пьянствовал он здесь всю ночь. Ну и потом, это же – Михалосич! Что ты ему предъявишь? – Себе дороже выйдет, если зря на него наедешь. Менты ему посочувствовали, надели на свои деревянные морды скорбное выражение, сообщили, в какой именно больнице Настя лежит, сказали, кто её оперировал, и посоветовали ему сегодня туда не ездить. Нет, конечно, не потому, что он пьян как свинья. Этого они ему не сказали. А просто не нужно туда ездить и всё. Потому что она ещё в реанимации и не-известно, сколько там пробудет. В сознание не приходила. К тому же сейчас проводятся обязательные в таких случаях следственные мероприятия и мешать органам не следует.
О том, какую картину увидели в аптеке менты, вызванные врачами скорых, Мише, понятно, не сказа-ли. Зато наплели какой-то идиотской туфты про то, что на Настю злоумышленники напали в Городском Парке. И что хулиганов сейчас изо всех сил ищут. Тут Миша чуть себя не выдал, но Лена врезала ему под столом ногой по колену, и он, спохватившись, сделал вид, что ментам верит.
Курить теперь молодые люди выходили на балкон. Зачем-то… То есть как зачем?! Что тут непонятного? – Чтобы смотреть на тёмные Настины окна. Вот зачем. И страдать.
– С мэром чего?
– Ему уже позвонили из Москвы. Посоветовали глупостей вроде того, что случилось с аптекой, больше не устраивать, а иначе… Охрану он себе утроил. Капитально обделался. Не может понять, как Москва обо всём узнала. Да ещё так скоро. Сказал, что после похорон сына добровольно уйдёт в отставку. Причём сразу. Меня искать не будет.
– То есть?…
– Всё просто. Он решил, что его сына замочил хозяин аптеки – местный наркобарон. Кличка Фармацевт. Хоронить мэр будет пепел.
– Это как?
– Так ведь сгорела аптека. Когда мэр увидел, кто именно лежит в углу порубленный в мясо, так там, как только скорая с Настей уехала, газ и взорвался.
– Подожди, а откуда в аптеке взялся газ?
– Ты у меня спрашиваешь? Откуда-то взялся. Ну, раз понадобилось следы замести. Там же и на улице ещё двух ментов нашли. Неподалеку. Так вот: они тоже пропали. Вместе с машиной. В общем, никаких следов не осталось. Ни в сгоревшей аптеке, ни на улице. Повезло им – дождь же всю ночь шёл.
– Мне вот что интересно – как менты заставили врачей молчать и уехать, не забрав трупы?
– Это, как раз, не особо интересно! Как-то, значит, заставили. Можно подумать – трудно нашего совка запугать…
– На, забери.
– Что это?
– Твоя.
– В первый раз вижу.
– Да твоя это ручка! Ты с ней из аптеки пришёл. В сумке лежала.
– Да?…
– Серёг, а с Настей чего?
– Стеречь обещали. Договорились: как начнёт просыпаться, её к тебе в дурку перевезут. А может и раньше. Так что ты действительно пока к ней не ходи. Сами позовут. Незачем светиться.
– Бедная…
– Да всё с ней в порядке будет! Оклемается…
– Скорее бы! Я уж весь на иголках…
________________________________________
– Стоп… Игнат, отсюда по кадру… Круто!
– Оська, не пойму… Что он сейчас сделал?
– Шею той суке вырвал. Костя, надень очки! Что ты меня всё время переспрашиваешь?!
– Ни хрена себе!!…
– Угу… Смотри, голова даже не мотнулась.
– Константин Петрович, здесь он уже и мента разрубил. На части разваливаться этот боров начнёт кадров через пять… Мы сейчас увидим…
– Да-а… Ну-ка остановись, Игнатушка! Это что такое?
– А это, Костя – собственно Серёжа! Просто камера не может его взять. Двигается слишком быстро. Как ветер… Смотри, что он сейчас с Очкариком сделает. Сурово…
– Не жалко!
– Да уж…
– А теперь пора к мальчику идти…
– Невероятно!
– Ребята, смотрите на Серёжку. Он уже понял, что ему незачем спешить. Видите, что он с его рукой делает? Он её просто разглядывает… А рубить начнёт только сейчас… Вот… Одним пальчиком… Теперь в сердце… По локоть… Ага… всё… Видели выражение его лица? Ты понял, Костя? У него это впервые! Видишь? – Он удивлён… Всё, здесь он уже в нормальное состояние возвращается. Игнаша, за сколько он эту кодлу положил?
– Я насчитал двенадцать кадров… Получается… – шестерых за полсекунды. При этом он ведь ещё какое-то время потратил на то, чтобы с Настиной головы снять пакет. Боялся её поранить. Осторожничал…
– Смотри, что он делает?
– Пишет, чем девчонку колол. Просил передать врачу в больнице. Сложно он её как-то…
– Нет – чем он пишет!… Ручка тебе ничего не напоминает? Откуда она у него?
– Брата его, товарищ генерал. Я её утром у него в руках видел.
– А-а… блин, теперь везде мерещится!… А что за девка, Игнат?
– В том-то и беда, Константин Петрович, что ни в одну камеру её лицо ни разу не попало. По повадкам – явно приезжая. И не просто шлюха. Из высшего общества экземпляр. Вон как перед ней легавый стелется…
– Ты мне вот что скажи, Игнат – кто приказал аптеку взорвать?
– Полагаю, ментовской генерал, Константин Петрович.
– А не мэр?
– Мэр с ним согласился. Но приказывал не он. И странно, по нашим сведениям, он как-то подозрительно быстро согласился спалить аптеку вместе с теми ментами, что были найдены убитыми на улице, когда ему показали голову той – неизвестной нам – девки. Прямо в ту самую минуту он и согласился. Не из-за сына. И не из-за ментов, пришедших за коксом.
– Получается, что он её знал?
– Выясняем. Мои ребята докладывают, что он сильно напуган. Пьёт по-страшному. Из дома не вы-ходит.
– Ну, это понятно: горюет…
– А вот как раз и непонятно, Константин Петрович. Подозреваю всё-таки, что тут не в сыне дело. И, главное, про папку он ничего не знал.
– Угу… А что Фармацевт?
– Этот узнал обо всём только утром. И тоже перепугался.
– Испанца боится?
– Похоже на то. Кстати, он исчез.
– Вот так номер… Искать пробовали?
– Бесполезно.
– То есть как?
– Вечером в Новороссийске видели Одноглазого.
– А-а… Ну тогда понятно: Аптекарь после задушевного с ним разговора отправился кормить рыб.
– Скорее всего. Как бы и мэр на ту же рыбалку не собрался. За компанию…
– Вот уж кого не жалко!
– Оська, да помолчи ты! Без тебя голова кругом идёт. Одно хорошо – папку нашли. От президента всем участникам операции – особая благодарность.
– С занесением в личное дело?
– Какой ты всё-таки, Оська!…
– Какой?! Из-за этой проклятой папки моего сына чуть на тот свет не отправили! И девчонку…
– Да всё я понимаю…
– Ни хрена ты, Костя, не понимаешь! Что хоть в той грёбанной папке было?
– Ну вот куда ты полез, идиот?! Совсем уже отвязался… Ты жить-то вообще хочешь? Запомни, ты меня сейчас ни о чём не спрашивал. Ни-о-чём!! И вообще, тебя здесь сегодня не было!…
– Я вот чего не понимаю…
– Ну что тебе ещё не понятно?!
– Почему на записи нет моего разговора с Серёжкой?
– А ты точно ему звонил? Игнат!
– Может перебой с электричеством случился, Константин Петрович? Запись просто остановилась. Как будто камеры кто-то выключил…
________________________________________
– Миш, Серёжка умирает! Эта его проклятая болезнь…
Миша чуть не сбил Лену с ног. Нельзя же так резко вскакивать. Аж темно в глазах стало.
Перед спальней Сергея Миша остановился, чтобы привести себя в чувство. Один тапок он потерял по дороге. Но возвращаться за ним не стал. Раздражённо махнул Лене рукой, чтобы она исчезла к чёртовой матери с его глаз и не мешала работать. Чтобы не действовала ему на нервы. “Спокойно” взялся за ручку двери…
– Чего развалился?… На кухню не идёшь… Ленка шикарный чай заварила… Ну ты как?……… Что, совсем нечем зацепиться?……… Помнишь Саню Иванова? Капитана, что на фугас наступил… Вам с Ларкой пришлось ему обе ноги ампутировать… Он ей нравился… Ревела потом всю ночь… Напилась и блевала… На базаре его позавчера встретил.
– Чего делает?
– Милостыню просит. Что же ещё?
– …………
– Так я не понял, ты чай-то будешь?
– …………
– Я молока купил. Встал бы – кашу сварил…
– …………
– Понял, что я сделал?
– …………
– А сам переключаться не научился? Мозгов не хватает, кретин?!… Да пошёл ты в жопу, идиот! Ленку как испугал… Чай будешь? Хрен с ней – с кашей! От тебя дождёшься… Пошли, хоть чаю попьём.
– Сейчас встану.
– Настин лечащий врач звонил. Сказал – на ней всё заживает как на собаке. Как-то неестественно быстро. Он с таким раньше не сталкивался. Даже рубцы исчезают. Собрался швы проверить: нитки на месте, а шрама нет. Твоя работа?
– Представляешь, она ради меня…
– Да заткнись уже!… Вставай, давай, симулянт хренов!…
________________________________________
Прошло три дня. Грустные это были дни. К тому же всё время лил дождь. Зарядил и нет ему конца. Настроение – дрянь.
– Неправильно, Серёга, что вы уезжаете. Закончится же он когда-нибудь…
– Дождь тут ни при чём. Ленке уже три квартиры на выбор прямо возле института предложили. Хо-чет ехать – смотреть. Аське, кстати, как оклемается, не забудь её долю отдать.
– Понятное дело.
– Кому понятное?
– Ну, мне.
– Смотри, проверю.
– В морду сейчас дам!
– Извини: перебрал. Нервы…
– Проехали… А с её монетами чего делать будем?
– Пусть лежат. Ты что, всю психушку решил за свой счёт отремонтировать?
– Да я… только те две палаты… По-человечески… Для Насти…
– Одну обставь, если уж так неймётся. Миллионер хренов!
– Да всё я понимаю!
– Что-то незаметно.
– Слушай, Серёга, ты мне вот что скажи: если не за деньги, – зачем ты на них работаешь? Знаешь же, что это за люди.
– Да кто на них работает! Так… Когда дядя Костя просит. Я всё ж-таки офицер… Если это для Родины важно…
– А чего ты делаешь?
– Понятия не имею.
– То есть как? Вроде того… что в аптеке отколол?
– Да не-е… За кого ты меня принимаешь! Им совсем другое нужно. Того, что в аптеке случилось, я, наверное, уже и не смогу повторить. Сам не знаю, как это вышло.
– Озверел?
– Скорее испугался. Хотя нет… не поэтому… Голос услышал.
– Чей?
– На Аськин похож. Откуда-то издалека-а… Что-то про дрова говорила…
– Какие ещё дрова?
– Да не могу я вспомнить! Не получается… Только почему-то ужасно стыдно стало.
– Стыдно?
– Ага, прямо обожгло. С моими… ну… когда мы на Охоту ездим… такого не бывает.
– А чего эти “твои” просят?
– Чтоб я им “да” говорил. Вслепую…
– Только и всего?
– Ничего себе… сказал тоже – всего!… В некоторых случаях это, знаешь, совсем непросто бывает сделать.
– Что, в бездну шагать приходится?
– Ага, на самое дно. Пока на твёрдое не встанешь.
– Так ведь нет же дна.
– Так многие и думают. Просто каждый раз это твёрдое оказывается глубже, чем в прошлый раз. Казалось бы, уже и глубже некуда. Умереть проще… Миш, а ведь она не поняла.
– Чего?
– Ну, что я с ней как с той твоей… из психушки… собрался сделать. Я ведь не успел ей рассказать.
– Допёр, наконец, идиот?!…
– Решила, что я ей яду вколол… Плакала…
– Ладно тебе… Чего уж сейчас… Кто у неё был?
– Да кто там мог быть? – Семь недель… Представляешь, она на полном серьёзе умереть согласилась…
– Заткнись уже!
– Знаешь, Миш, а я теперь вот о чём всё время думаю – поняла Аська тогда, что я не успею её второй раз поцеловать?
– Какая, собственно?… А сам-то знал?
– Конечно… Мальчик у неё был… Сказала – вот выкурю сигарету, – и не будет его… Не хотела она от тех козлов рожать. Я так понял – один из них ещё по этой земле ходит. Найду, блин!… Сегодня же…
– Да уж постарайся! – Такого не грех и простить. От чистого сердца. Как ты умеешь. Один, значит, остался… Сука!… Так вот – после чего она повернулась…
________________________________________
Спасибо Игнату: мало того, что Настю положили в обставленной дорогими импортными приборами палате одну, так ещё и у дверей круглосуточно, сменяя друг друга, дежурили люди в штатском. Не милиционеры. Тех сюда не пускали. А они подобраться к Насте очень даже пытались. Больно уж им хотелось её допросить. Ну, или хотя бы взглянуть на девчонку. Убедиться, что она жива. Однажды даже целый генерал в милицейской форме в больницу пожаловал. Парадную форму для важности надел. Но как при-шёл, так он отсюда и вышел. Не солоно хлебавши. Не испугался его молоденький лейтенантик. Вытащил из-за пазухи пистолет, передёрнул затвор и не испугался. Игнат сказал своим: ни одному ментовскому слову не верить и, если что, стрелять в этих продажных тварей на поражение. И менты об этом его распоряжении знали.
Продажных… Сказал тоже! Как будто среди чекистов продажных не бывает. Особенно сегодня…
В тот день дежурил не очень молоденький офицер. Не старый, но уже и не мальчишка. Должно быть старший лейтенант. А может даже целый капитан. Вид у него был больно неприступный. Даже, можно сказать, грозный. Хотя страшные рожи он никому не делал. И на пол не плевался. А вот почему-то не хотелось вступать с ним в споры. Только отдельные медсестры позволяли себе некоторые с ним вольности. Особенно одна. Она ему нарочно не показывала свой пропуск, подходя к Настиной палате. На что он не возмущался, а просто держал дверь ногой. Зажимал дверь и не давал пройти.
– Господи, да я сюда уже третий раз за сегодня иду!… Просто халатик переодела. Оля – я. Что ли не узнаешь? За шприцем ходила. А хочешь, я и тебе укольчик сделаю? Куда-нибудь… По бла-ту…
Ноль реакции.
– Что, обыскивать меня будешь, извращенец? Блин, ну и взгляд у тебя… Ты немой, что ли? Пусти, говорю, дверь, убийца!
То же самое – скучающий взгляд куда-то сквозь Олю. Даже обидно, честное слово!
– Ну на, смотри, маньяк! Если нет у тебя стыда…
Интересно, что именно Оля хотела показать офицеру, неприлично перед ним изогнувшись: небольшую пластиковую карточку, висевшую у неё на шее под халатом (на шнурке) или что-то ещё? Нога охранника не сразу отпустила дверь. А лишь после того, как он прочёл, что именно было на той карточке написано. Будем честны: Оля к вечеру переодела не только халат. Бельё тоже. Хотя жарко не было…
Настя была в палате не одна. Над ней, склонясь, колдовала ещё одна медсестра. Постарше Оли. Не-намного, но старше.
– Оль, ты чего, совсем рехнулась? Он же обручальное кольцо носит. Или ты куда смотришь?
– Куда надо, туда я и смотрю!
– Ну тогда уж и лифчик снимай.
– Не твоё собачье дело… Да-а, блин! А куда её колоть-то? На ней места живого нет. Хотя смотри – тут вроде вчера шрам был…
– Давай в ногу.
– И откуда ж её такую красивую к нам привезли?
– Из Загородного парка, говорят. Врачи отмалчиваются. Какую-то подписку с них взяли. Думаешь, просто так у нас под дверью фараон сидит?
– Да?… А оперировал её кто?
– Над ребрами Василий Степаныч колдовал. Похоже, ногами девку били! Три ребра ей сломали.
– Вот суки!…
– Ага… Белова с головой возилась. А Петя попу и всё остальное штопал.
– О Господи!…
– В час ночи всех вызвали. И до самого утра, не разгибаясь… Боялись – не успеем. Меня-то на хрен сдёрнули? – Все равно ж без наркоза резали…
– То есть?… Что – вообще без анестезии?!…
– Оль, ну а чего, если она в коме?
– Да какая кома?! Она ж шевелится, смотри!… И говорит что-то… Слышишь?
– Нет…
– А ты послушай!
– Оль, ты чего? – Она так дышит.
– Ну ты глухая, что ли?! – Слушай! Вон же – губами шевелит.
– Миш… Миш… Миш, ты где?
– Ну что, слышала?
– Ага!
– Настенька! Скажи ещё что-нибудь. Скажи, моя хорошая. Настя!… Поговори со мной. Ну, давай скажи ещё что-нибудь. Настя!…
– Миш… А где?… Я не Настя…
– Слышала?
– Имени своего не узнает!
– О Господи!…
– Так она что, просто спит?
– Мишу какого-то зовет… Надо бы Пете сказать.
– Может родственник?
– Может… Как же она без наркоза дала себя резать? На живую… Больно ведь! Сердце-то как вы-держало?
– Да вот все и удивляются… Из неё и кровь уже почти вся вытекла, когда скорая приехала! Петя говорит – чудо вообще, что живая оказалась. Ей в машине сразу два литра вкачали! И здесь потом.
– А откуда в скорой столько крови взялось?
– Петя сказал, – они на вызов вообще всю кровь забрали, что была. Все группы подряд хватали… От самого мэра, говорят, звонок был! Представляешь, её вон там порвали… Это ж как её надо было?!…
– Вот суки, блин!
– Хорошо хоть в презервативах девочку отымели, а то ведь…
– Бедненькая… Я в этот парк теперь и днём не сунусь!
– Всё с ней ясно. Известно, чей это пациент… Надо Михалосичу звонить, чтоб палату готовил.
– Да ты что!
– Стопудово. Ты же видишь, – она даже имя своё забыла. А как начнёт вспоминать – тут и гляди, чтобы ничего острого под рукой не оказалось…
– Фигня, Михалосич и не таких вытаскивал.
– Тихо-тихо! Тихо, маленькая. Что, попка болит? Оля, беги за Петей. – Проснулась, кажись. И морфий неси. Сейчас орать начнёт.
________________________________________
Сергей не предполагал здесь кого-нибудь встретить. Потому что пришёл ночью. Про охранника он, разумеется, слышал, а вот то, что ночью в палате может оказаться медсестра, стало для него неожиданностью. Впрочем, Оля его не увидела. Миша же Сергея в то утро не видел. В отличии от Насти. Но то – Настя.
Оля явно скучала. Поговорить не с кем. Настя, обколотая всякой дрянью, спала и больше никакого Мишу не звала. Гэбэшник за дверью тоже дрых. Отсюда было слышно. А тот охранник, которого Оля отчаянно весь день охмуряла, сменился и ушёл домой к жене есть суп. Ну и что ей теперь делать? А торчать здесь придётся до утра! Ещё пять часов. Да, тяжело дежурить целые сутки. Ещё же и все над ней издеваются. Она ведь специально для того офицера дорогие чулки надела. А он на её ноги даже и не взглянул! Или посмотрел? Не из дерева же он сделан. Сейчас бы заперлись с ним в этой палате. Настя всё равно спит. Не помешала бы. Вон и кушетка имеется. Оля даже свежую простынку на всякий случай при-хватила…
Размечталась, дура! А он взял и сменился. Нет, чтобы тоже вместе с ней на всю ночь остаться. Уж она бы его разговорила. Прямо хоть снимай теперь чулки. Что в них просто так ходить? Больших денег стоят. Не для того они, чтоб их целый день носить. Опять же постоянно сползают.
Оля собралась было подтянуть чулок. Инстинктивно от Насти отвернулась. Поставила ногу на кушетку. Фокус в том, что, отвернувшись от спящей Насти, она развернулась лицом непосредственно к Сергею, который аж дышать забыл, увидев такое.
– А ты ничего! Прямо красотка…
– Угу… Этому козлу только ничего не надо! А может он импотент?
– Он женат.
– Ой, ладно! Заладили все: женат, женат!… Что ж он, не человек, что ли? Я-то чем виновата, что он женат?
Оля подумала, ещё немного повздыхала и сняла дорогие импортные чулки. Аккуратно сложила их и спрятала в карман. Действительно: нечего такую красоту даром амортизировать.
И вдруг вспомнился совет подруги. Подошла к зеркалу. Сергей тут же пристроился рядом. Ох и наглый он всё-таки!… Расстегнула верхние пуговицы на халате. Бюстгальтер – что он есть, что его нет. Ничего не скрывает. Сергей разгадал ход её мыслей.
– Да сними ты его! Чего уж там…
– Ещё чего! Буду я из-за этого вурдалака… А может и правда снять?
Когда Оля вышла, Сергей какое-то время здесь ещё побыл. Вообще-то говоря, Оля не имела права отсюда уходить. Но вот ушла. Неизвестно куда. Может в уборную. Впрочем, её подопечная просыпаться не собиралась. Её лицо уже не было забинтовано. Синяки вот только местами остались. Пожелтели. Но и это скоро пройдёт. Забудется. Сергей проверил Настины руки и шею. Нашел следы от уколов, сделанных им в аптеке. Странно, что никто из врачей не поинтересовался, откуда они взялись. Сообразить хотя бы, что девчонке прямой укол в сердце делали могли?! – Не сподобились. Ну и чёрт с ними. Главное, что вовремя её заштопали. Спасибо им за это. И за то, что крови с собой много привезли. Вот ведь – живая лежит…
– Какая ты красивая! Прямо одно лицо… Просыпайся уже скорее…
Он ещё немного посидел. Поцеловал Настю в обе щёки. И в губы. А ещё в закрытые глаза. Спохватился и принялся искать подходящую посудину для розы, с которой сюда пришёл. Графин подошёл. Даже красиво получилось.
Выйти он решил как все нормальные люди – через дверь. А не просто проснувшись в своей комнате. Заодно уж захотел проверить, как её тут охраняют. Вышел и расстроился: страж крепко спал, привалившись к стене. Изначально хлопать дверью Сергей не собирался, но тут уж он нарочно ею грохнул. Со всей дури.
– Не спи, сторож, – замёрзнешь!
– А кто спит?… Стой! Кто здесь?!
________________________________________
– Михалосич, да вы посмотрите, она уже очнулась. Всё с ней в порядке. Она просто спит. Только вот имени своего не помнит…
– Петя…
– Ну не можем мы её у себя держать! У нас всего две таких палаты на весь город. Михалосич, я, конечно, понимаю – звонок из администрации. Мне ведь и ещё кое-откуда позвонили… Охрана и всё такое прочее…
– Петя, не в том дело…
– Миш, чего они?…
– Ну вот, слышите? Никакая это не кома! Какая же это кома? Такую и транспортировать можно. Ничего с ней не сделается… Ой, а она что – знает вас? Вы… знакомы?
– Дак… мы ж… соседи…
– Господи, Михалосич, так это она вас все время зовёт?
– Не знаю… Вряд ли… Мы и знакомы-то…
– А смотрите – успокоилась. Услыхала ваш голос и успокоилась.
– Миш… я посплю ещё… Что-то я ещё…
– Ну вот же, слышите? Она просто спать хочет… От лекарств, наверное… Может, прекратить уже её колоть? Сильные средства даём… Михалосич, ну так как?
– Петя, ты прямо как клещ… Без ножа меня режешь. Ну куда она мне там?…
– Михалосич!…
– Ладно, чёрт с тобой, забираю. Нет на тебе креста, нехристь! Готовьте её. Утром – морфий и все повязки новые. Ну всё, погнал я! Петь, про всё подробно напишешь.
– Само собой. Ой спасибо вам, Михалосич! Большое человеческое… От всего коллектива… Век будем помнить… Ну правда, у нас из-за неё уже километровая очередь на эту палату образовалась.
– Охранник где?
– Тут я. А что такое?
– Утром пациентку ко мне везёте. Готовьте сопровождение.
________________________________________
– Граждане отъезжающие, ну правда, заходите уже! Что вы мне нервы мотаете?! Нам зелёный дав-но горит. Сейчас тронемся!
– Да вот он! Миш, ну ты, блин!…
– Привет, ребята! Серёга, слушай!…
– Мальчики, вы чего, обалдели?! Мишка, куда ты его тащишь?! Серёж, заходи давай в вагон!
– Серёг, это Настя…
– Не может быть!
– Я тебе говорю! Она меня узнала.
– Мишка, этого не может быть. – Всё нормально прошло. Её без той твоей музыки хрен теперь вы-тащишь. Это кто угодно может быть, только не Аська.
– Серёж, мы поехали!!! Прыгай скорее в поезд, дурак!! Мишка, сволочь, что ты в него вцепился?! Да отстань же ты от него, скотина!!
________________________________________
Глава вторая
Шиповник
Господи, какое же это наслаждение – ехать в поезде дальнего следования! Прямо настоящее счастье. Уже ничто от тебя не зависит. И земли у тебя под ногами нет. Опоздать ты уже никуда не можешь. И ничто здесь тебя больше не достанет. Никакая неприятность. А двухместное купе, так это же просто натуральное чудо! Разнежившись на толстом диване в купе так вкусно пахнущего спального вагона поневоле хочется сделаться тихим и мягким. Чтобы все пережитые ужасы последней недели сами собой забылись. И стали сном. Чем-то ненастоящим. Тем, что случилось не с тобой. А с кем-то другим. С кем угодно, но только не с тобой! Хочется по-человечески, без заламывания рук помечтать о том, чтобы со всеми, кого ты любишь, всё отныне было лучше некуда. Не просто, чтобы никто из них не болел, и у них нашлись деньги не только на ту колбасу, в которую кладут мясо, а ещё и на приличную аудиосистему, если они, к примеру, любят слушать музыку, и чтобы всё вообще у них по жизни сложилось невозможно как зд;рово. Любовь там, дети, которые не воруют у тебя из кармана деньги и не пьют пиво, импортная тачка, двухэтажная дача с электричеством, центральной канализацией и всё такое прочее…
Уже, слава Богу, отдышались. И успокоились. Лена даже перестала проклинать Мишку. А ещё проводница принесла им чаю. В стаканах в мельхиоровых подстаканниках. Плюс ко всему ещё же и постели оказались уже застеленными. Как это классно – смотреть в окно! Просто смотреть… И, главное, поезд так быстро едет. Разогнался. Словно он знает, чего именно сейчас хочется Сергею. Никого этот поезд не спрашивает, куда ему ехать, но ведь не ошибается. И ни в чём не сомневается. Просто везёт всех куда надо. Не только Лену с Сергеем. Вообще всех он сейчас в Москву везёт. Кроме тех, конечно, кому нужно раньше сойти. Надёжный такой и ужасно сильный…
– Серёж, я правда уже ни черта не понимаю. Если не Мишка, получается… ты.
– Да не было у нас ничего! С ума ты, что ли, сошла?!
– Но ведь она сама тебе сказала. И мне тогда…
– Твоя правда. Эти монеты ещё… Слушай, а ведь отец меня как раз про дублоны и расспрашивал, когда выводил из гипноза…
– Из какого ещё гипноза? Ты не говорил. Когда?
– Перед отъездом… Попробовал один мой сон вытащить. Концы какой-то истории ему нужно было собрать. Они там с дядей Костей что-то замутили. Говорит, башлей можно неслабо срубить. Но, главное, нос каким-то гадам утереть.
– Интересно…
– Угу… Хочет, чтоб я вспомнил, чем там у них дело закончилось. Будто бы я триста лет назад в Испании…
– Ты тоже?
– Ага… Кому-то сокровища тамплиеров на хранение передал. То ли я, то ли Мишка… Представляешь?
– Сказки всё это.
– Он так не думает.
– Ну и чего, вспомнил?
– Кое-что потихоньку вылезает… В основном, когда сильно хочется спать. Да только всякая ерунда пока в башку лезет. Мишка… почему-то с моей скрипкой. И, кстати, неплохо на ней играет. Лучше меня. Ещё эта его девчонка с бритой головой… из психушки… Аська теперь вот сниться стала… И наяву её голос теперь часто слышу. Ну это понятно… После того, что случилось… Ещё та девчонка, что за Инкой хвостом ходит…
– Юи?
– Ага, точно, Юи.
– И что эта Юи?…
– Будто она в нашу Юльку втрескалась…
– Что?!
– Да успокойся ты! Это всего-навсего сны… Тем более, что они в тех снах обе замужем. Хотя, тут я и наврать могу. Больно много последние приключения вносят путаницы.
– На кого хоть похожи?
– Кто?
– Их мужья.
– Не поверишь: на тех циркачей, на которых я возле аптеки нарвался.
– Значит, правда… Ты не забыл? – Завтра в гости к Инке идём. Обещала ей. Имей в виду, она тебя клеить будет. Трахни ты уже её, наконец. Хочет она тебя. А если замуж позовёшь…
– Не позову.
– Ну так просто трахни. От тебя что – убудет? Слушай, а тебя в той жизни случайно не Серхио звали?
– Отец сболтнул?
– Как же, щазз!! – Юлька сказала. Что ты у них Сеньором был. За главного… Всё, конец мне, Серёженька.
– Лен, ну ты чего?
– Уведёт у меня узкоглазая Юльку. И никакие миллионы не помогут… Слушай, а у нас выпить с собой совсем, что ли, нечего?
– Сама ж сказала – алкоголь в дорогу не брать. Ну, из-за башлей… В вагоне-ресторане разве что попробовать чего-нибудь раздобыть… Сходить, что ли?
– Да я бы и слопала чего-нибудь. Сама схожу. А ты потом. Кто-то ведь должен всё время находиться в купе. Ты есть-то хочешь?
– Не знаю…
– Понятно. Значит, я первая пойду. А ты, может, поспишь? Со среды ведь не ложился. Серёж, ну что с тобой творится?
– Ленка, эта девочка умереть согласилась, чтобы я из аптеки уйти смог! Лежит сейчас там… бедная…
– Серёж, ну ладно тебе!
– Плакала. Так жить хотела… Просыпаться рядом со мной… Завтраками меня кормить… Девочка моя… Слушай, а это в самом деле невозможно забыть… ну… если своего ребёнка убиваешь?
– Я не забыла… Она, как видишь, тоже… Серёж, а ведь ты влюбился. Господи, наконец!
– Всю порвали… сволочи… Ребра ей сломали… Знаешь, как это больно?… Язык себе прокусила… Стеснялась, что у неё кровь оттуда течёт… Ребёнок совсем. Целоваться ещё не умеет…
– Серёж, да всё с ней нормально будет! У тебя что – варианты были? Скажи спасибо, что вас обоих там не замочили. И нас потом с Мишкой заодно. Жива и слава Богу! Ещё же и по лимону каждому обломилось! Мишка теперь смотреть за ней будет. И ты приезжать станешь. Заснёшь?
– Уже сплю.
– Ну вот и ложись, а я действительно в ресторан схожу.
– Запри только меня. – Столько башлей везём! А, знаешь что, давай, пока тебя здесь не будет, под меня их переложим. Помоги-ка…
________________________________________
– Серёж…
– ………………
– Ну Серёж!
– Исчезни… Я посплю ещё… Чего-то мне…
– Обещал…
– Чего?
– Ну как же! Забыл, что ли?…
– Что я тебе обещал? Чего так скоро вернулась? Закрыт, что ли, ресторан? Не могу я сейчас… Только уснул…
– Не честно…
– Ну чего тебе?!…
– Что с тобой, миленький?
– Ты… откуда?…
– За шиповником бегала… Ты ж обещал… второй раз… Что, не хочешь? А зачем обещал?!… Я пойду тогда… На, просто так попей… Не надо меня, Серёж… если не хочешь… Он тёплый ещё…
– Подожди, а что я должен был?…
– Ну как же – брудершафт…
– А тебе, что… не больно… сидеть?
– Нет… А что?… Попей, миленький… Обещал…
– А кровь?
– Чего?
– Так много её было… Тебе правда не больно сидеть?
– Серёж, что ты меня пугаешь? Я знаешь, как крови боюсь!
– Аська, любимая, иди скорее – целуй меня! Пока не передумал.
– Я?…
– Ну конечно. В прошлый раз я тебя целовал… Стало быть теперь – твоя очередь. Всё по-честному. Такие правила. Чего, не знала? Пей давай, и целуй.
– А в глаза смотреть нужно?
– Потом. Иди уже!……………
– Ну говори, теперь ты первый.
– Плохо целуешь. Совсем не стараешься.
– Я стараюсь, просто мне неудобно!
– Врёшь ты всё. Чего тебе неудобно? Не любишь – так и скажи. Чего тогда пришла?
– Я люблю! Но мне правда неудобно… нагибаться… Я задыхаюсь.
– Ладно, лезь под одеяло, сейчас покажу, как нужно.
– Что, в одежде?…
– Можешь снять, если помять боишься.
– Отвернись…………………
– Да ладно уж – так ложись, если стесняешься.
– Я не хочу так…
– Слушай, а тебе сколько лет?
– Не знаю… Мама говорит – четырнадцать.
– А-а… Ну тогда всё понятно.
________________________________________
–
– Ты меня изнасиловал…
– Аськ, ну когда?
– Я теперь – шлюха получаюсь.
– Идиотка, что ты несёшь?! Ты теперь – моя жена.
– Правда? Я развратная.
– Ну чего ты лепишь?!
– Я развратная!
– Ну ладно, ладно…
– Развратная…
– Точно: девка…
– Ага. Я ведь сама разделась.
– Ну конечно!
– Сама!
– Угу! Сорок минут боролись… а так – сама, конечно.
– Зачем руки мне держал?
– Малыш, ну а как с тобой? Жалко ноги здесь привязать не к чему. Ты мне коленом чуть нос не свернула.
– Прости, миленький. А ты меня ещё будешь… так целовать?
– Если пообещаешь не лягаться. Куда?! Стой, балда!
– Я сейчас! Горячую воду во вторник дали. Неделю не было. Если бы не Михалосич…
________________________________________
По пустому больничному коридору шёл санитар. Спокойно шёл и катил перед собой каталку. Тихо было. Ночь ведь. Он ещё при этом что-то негромко насвистывал.
Из палаты санитар вышел через минуту. С той же самой каталкой. Только под простыней на ней теперь кто-то лежал, накрытый с головой. Охранник, которого два дня назад безуспешно пыталась склеить Оля, как сидел, откинувшись головой на стену, так и остался сидеть на своём стуле. Даже не шевельнулся. Всё бы ничего, – ну спит себе человек, что, уже и поспать нельзя?, может он за день умаялся, – да только во лбу у него была дырка.
Санитар снова тихонько насвистывал, шагая по пустому коридору. И вдруг насвистывать перестал, насторожился и начал крутить головой. Вынул из-под простыни пистолет с глушителем. Ещё раз оглянулся. Никого. Но он же явственно слышал шаги!…
Продолжил свой путь. Каталка вдруг резко остановилась. Так резко, что Настя чуть с неё не слетела. Слава Богу, не проснулась.
Санитар успел выстрелить. Но уже в следующее мгновение его голова с неприятным чавканьем отделилась от тела, а тележка покатилась обратно – к палате. Сама. Мимо мёртвого охранника, на свою беду потерявшего бдительность. Вот она заехала в палату. Дверь закрылась. Слышно было, как кто-то перекладывает Настю с каталки обратно на кровать. Через минуту дверь открылась. Опять же сама. Никто её не открывал. И снова – шаги слышно, а в коридоре никого. Мистика какая-то…
– Como esta?
– Как он себя чувствует?
– Esta mal.
– …………
– Stupido! – Esta mal.
– Ему нездоровится.
– Bien… Necesita una calma absoluta.
– Ему нужен покой.
– Absoluta!!
– Абсолютный покой.
– Слушай, Луис, ты так никогда их язык не выучишь. Anda mal de los nervios.
– У него плохо с нервами.
– Tiene algo grave?
– У него что-нибудь серьёзное?
– No tiene nada grave.
– Ничего серьёзного.
Последние реплики нечаянно подслушала возвратившаяся на пост медсестра. И, естественно, грохнулась в обморок. А вот не надо подслушивать! Плохая это привычка. Хотя, медсестра может и не поэтому лишилась чувств. Нет, наверное, всё-таки поэтому. Оторванную голову она ведь ещё не видела. Это потом уже. Перед тем как она свалилась второй раз и при этом больно стукнулась лбом об пол.
Комитетчики насчёт иностранных голосов в пустом коридоре, в котором при загадочных обстоятельствах совершилось двойное смертоубийство, конечно же, не поверили. Сказали, что медсестра – дура психованная и ей лечиться надо. Но не арестовали её. А могли. Сказали только, что она без уважительной причины отлучилась с рабочего места, а, стало быть, нарушила трудовую дисциплину. За что ей, разумеется, полагается административное взыскание. Нет, хитренькие какие! Придумали тоже. Легко этим бездельникам говорить. Ну, было бы здесь тогда не два, а три трупа. И что, легче бы им было понять, кто здесь набезобразничал? А так хоть она живой осталась.
Настя, понятно, ничего никому не сказала. Промолчала. И даже Мишу больше не звала. Только улыбалась во сне какой-то странной, довольной улыбкой. Чему-то радовалась. Знала бы она – что здесь толь-ко что произошло…
________________________________________
– Обалдеть, – трёхкомнатная, пятнадцать минут от метро, – триста семьдесят штук! За что?!
– Забудь. Ты же ещё джип собралась Юльке купить.
– Да это я себе смотрю… Ой, Серёж, прости. Я тебя разбудила?
– Да ладно уж…
– Ну-с, больной, как мы себя чувствуем? Я тебе курицу принесла. Представляешь, в ресторане не было спиртного. Сказали, только к ужину начнут продавать. Дожили, блин! Трезвая как стекло…
– А что ты там пьёшь?
– Шиповник. Угощайся, тёплый ещё. Слушай, может мне ещё разок в ресторан за чем-нибудь сгонять? Вдруг у них коньяк появился? Тут к тебе гости – я смотрю – ходят… Термосы забывают… И бельё… которое я твоей озабоченной подарила… А что, если я его Юльке передарю?… Она мне в нём очень даже понравится… Чёрт, сказать кому – никто ж не поверит!…
________________________________________
Глава третья
Пробуждение
Ночь выдалась беспокойная. В районе полуночи Мишу вызвонили из откуда надо, и уже через полчаса он вынес спящую Настю из больницы. Да, буквально вынес, на руках. Аккуратно уложил её на заднее сидение своего мерседеса, подложил ей под бок старую куртку, чтобы по дороге она не свалилась на пол, заботливо накрыл её одеялом, погладил по голове и повез к себе в психушку. Велел впереди и сзади ехать по одной чёрной машине. Ехать медленно и смотреть по сторонам. А главное, быть ко всему готовыми. Перед тем, как кортеж отправился в путь, он попросил людей в штатском показать ему пистолеты. Строгим голосом попросил. Можно даже сказать – потребовал. Ему показали. Только тогда он успокоился. И перестал дрожать.
Убийство охранника Мишу не то, чтобы не поразило. То есть ему, конечно, было его жалко. Но гораздо большее впечатление на него произвело то, что случилось с киллером. Поскольку Михалосич был не последним в этом городе врачом, он вмиг определил, что голову молодчику оторвали. И оторвали её руками. Не прибегая к техническим средствам. Кто мог такое учинить, Миша, в отличии от обескураженных чекистов, гадать не стал. Потому как знал даже имя того медведя. Но чекистам он ничего не сказал. А с какой стати? Ещё чего! Больно надо, чтобы и его, как ту несчастную медсестру, которой на её счастье так вовремя захотелось в уборную, обозвали дураком психованным. Не вслух, конечно, обозвали бы, но про себя наверняка подумали.
Ремонт в Настиной палате ещё не закончили. Обещали завтра после обеда доклеить обои. А так бы он ещё вчера перевёз Настю сюда. И не ломал бы перед Петей ту дурацкую комедию. В общем, здесь было ещё не класс. Но положить Настю в Полиной палате на диванчик он не решился. Хотя Клавдия советовала поступить именно таким образом. А не оставил он её в палате за стенкой потому, что Поля… вот она – точно дура психованная! Причём самая, что ни есть, настоящая. Клиническая. У неё даже на официальной бумаге чуть ли не теми же самыми словами диагноз написан. Ещё взревнует, идиотка, и горло его люби-мой перегрызёт. А потом скажет, что ничего она не делала. Что так и было. Хватит уже с Миши Нади – этой бешеной нимфоманки. Совсем уже с катушек слетела, идиотка! В общем, что та, что эта… Уже ни-каких нервов на них не хватает. И вообще – когда всё это закончится?! Когда в его окружении появится, наконец, хоть одна нормальная женщина? – Вопрос. Клава разве что… А вдруг и она в него однажды влюбится? Или, может, уже влюбилась?… Смотрит на него в последнее время какими-то странными глазами. Вроде бы даже краситься стала. Или показалось?…
А вообще-то она ничего – Клава. И не беда, что на семь лет его старше. Которые постарше, те не та-кие безбашенные. Умеют держать себя в руках. И работают на совесть. По полной выкладываются. Воз-можно Поля потому и жива до сих пор, а не погибла от чрезмерного Надиного усердия, что Клава всегда, когда нужно, оказывается поблизости. Не как некоторые. А может не валять дурака и прогнать Надю к чёртовой матери? С глаз подальше! Выхлопотать для неё какое-нибудь повышение… В хирургии, к при-меру, у Пети место старшей медсестры освободилось. Пусть она ему мозги выедает…
В общем, Миша принёс Настю в её собственную палату. Можно сказать, именную. Ей ведь пока без разницы, закончился в этом люксовом апартаменте ремонт или нет. Спит же. И ничего вокруг себя не замечает.
А как всё-таки хорошо, что сломали стенку и за счёт комнаты отдыха (вечно она пустая, а потом врачи в клинику должны приходить работать, а не отдыхать, так что и нечего, обойдутся!) увеличили Настины хоромы чуть не вдвое. Теперь здесь было целых три окна. Результат – стало гораздо светлее. А ещё же и дополнительные батареи через месяц прикрутят. Будет их не две, а целых пять штук! Чтобы осенью и зимой было тепло.
Опять же в этой палате появились новые стол и кресло. Стол, так тот и вовсе из красного дерева! И ещё большой шикарный диван, который к тому же раскладывается. Импортный! Миша за него кучу денег в комиссионке выложил. Без разрешения улёгся на него прямо в магазине, примеряя под себя. А вдруг придётся когда-нибудь на нём заночевать? Мало ли… Но, главное, новую сантехнику сюда не просто привезли, а уже и установили. Любо-дорого посмотреть! Итальянскую. И, главное, всё работает! Надя ходит сюда писать. Надо бы ей запретить. Что здесь – вокзал, что ли, с бесплатным сортиром? И вообще, нужно отобрать у неё ключи от этой палаты. Для неё, что ли, новый английский замок вставили? Нечего Настю лишний раз беспокоить!
В общем, ни грохота, ни пыли здесь больше не предвидится. Только чистые работы остались. Разве что батареи. Но это ещё не скоро. Что-нибудь придумаем… Между прочим, Миша сам выбирал сантехнику. Ведь даже биде в ванной пристроили! Надя, как это сверкающее чудо увидела, аж зубами заскрежетала. Полторы тысячи долларов стоит! Вместе с установкой…
Короче, остались сущие мелочи. Главное, кровать, которую он позавчера выбрал, уже привезли. Большую. Деревянную. Двуспальную. С самым дорогим матрацем, какой только в том магазине нашёлся. Что ж он, экономить будет на Насте? И почему Ленка его жлобом обзывает? Дура она! В конце концов это – его деньги. И, коль уж на то пошло, не Серёгино собачье дело – лезть с советами, как ему своими деньгами распоряжаться.
А биде – просто шикарное! Честное слово… Точно, пора Надю гнать. Занавески только Миша не вы-брал. Не знает, какие Насте понравятся? У себя дома она ведь совсем простенькие повесила. Потому что у неё тогда денег на хорошие не было. А какие она теперь купила бы?… Эх, как же всё-таки хорошо быть богатым! Если, конечно, тебя при этом не хотят убить…
Миша долго не мог уехать домой. Всё сидел на постели, гладил Настю по голове и говорил ей всякие хорошие слова. Про то, как сильно он её любит, какая она красивая, когда вот так перед ним лежит… А ещё – что ему совершенно наплевать на то, что у неё неправильно растёт зуб. Зато какая красивая у неё грудь! Под этой рубашкой. И живот…
Увлёкся и не заметил, как начал её целовать. Сначала щёки, потом губы, а потом… Очнулся он толь-ко когда Настя пошевелилась и заговорила во сне.
Миша испуганно отпрянул. Словно его поймали на чём-то нехорошем. Но нет, Настя, ничего такого не заметила. Просто какой-то частью себя она ненадолго очнулась. Да и то, лишь какой-то совсем маленькой своей частью. Но ведь его имя она правильно назвала!
– Миш, а Миш… Чего они все?… Настей ещё меня называют… Идиоты… Скажи ты им, как меня на самом деле зовут… Надоели уже, кретины… Сейчас встану и…
Но не встала. Наоборот, только ещё крепче уснула. И больше уже не разговаривала. Перевернулась на правый бок и уснула. Целовать её сделалось неудобно. Разве что в ухо. Но в ухо – не так интересно. И поэтому Миша засобирался домой.
– Спокойной ночи… девочка моя. Господи… Как же тебя зовут?
________________________________________
– Понимаешь, Серёжа, она и раньше, случалось, пропадала. На день-два. Мы уж привыкли. А тут две недели как…
– Инка, ты хотя бы фотографию мне её покажи. Может, тогда что и скажу. Что ж я вслепую…
– Серёж, понимаешь… У меня, конечно, есть её фотография, но…
– Ну что ещё? В чём проблема? Она там что, голая, что ли?
– Нет, в одежде она… Просто… мы там втроём снялись.
– А третий кто?
– Отец.
– Угу… Ну тогда всё ясно: это же – страшная тайна. Кажется, именно за попытку раскрыть этот ваш военный секрет Ромка так жестоко поплатился. Хорошо хоть не убили придурка.
– Это вообще-то не шутки. Но, если тебе нужно… Только дай слово, что никто не узнает.
– Чем хочешь, чтобы я поклялся? – Давай, замуж тебя позову, если кому проболтаюсь.
– Сволочь ты!
– Прости. Действительно глупость сморозил.
– Проехали. А что, замуж, если что, действительно позовёшь? Я ведь на такие вещи серьёзно смотрю.
– Слово офицера.
– Принимается. Ленка свидетель. На – смотри.
– Подожди, а это кто?!…
– Это и есть мой отец. Что, узнал?
– Узнал…
– А это…
– Да я уже понял, кто это…
– Тебе что, нужно её имя назвать?
– Нет.
– Ты только скажи: – с ней всё в порядке?
– Нет.
– То есть?… Она здорова?
– Не совсем…
– Что это значит?
– Она мертва.
– Что?!!… Откуда ты?…
– Оттуда. Одно могу тебе сказать: умерла она быстро. Даже не поняла, как это произошло. То есть не мучилась. Мгновенно…
– Подожди… А откуда ты?… Как это случилось?
– Тебе лучше не знать подробностей.
– Но это… точно? А всё-таки как?
– Её разрубили на куски. А потом сожгли… Вот и началось…
– Что началось?…
– Моё прощение сработало…
– О чём ты? Серёжа, скажи, что ты пошутил. Лен, что он тут мелет, скотина?!
– Успокойся, Инночка. Дай и мне тоже фотографию посмотреть.
– Перебьёшься!
– Ну и не надо. А хочешь, я тебе сейчас имя твоей сестры назову?
– Не можешь, Ленка, ты его знать! Хватит вам меня разыгрывать!! Экстрасенсы, блин…
– Если угадаю, подаришь Юльке швейную машинку, на которую она облизывается.
– Заметано. А если не угадаешь, то сама, своими руками…
– Илона.
– Что?… Как?… Стойте, я вам не верю. Вы меня разыгрываете, твари! Это жестоко… Сволочи!!! Да, но откуда вы?…
________________________________________
– Маленький мой, ну скажи, кто ты. Господи, скоро месяц уже!…
– Миш… Миш… Ты где?
– Это я уже сто раз слышал! Ты лучше ещё что-нибудь скажи…
– Миш, ну я же чувствую, что ты здесь. Чего молчишь? Зачем пугаешь меня? И этот капитан – дурак! – свою блохастую собаку опять вчера приводил. Знаешь, как она громко лает? Зачем вы всё время меня пугаете? Мне уже одной этой стрельбы хватает, идиоты… Ты же знаешь, что мне нельзя сейчас волноваться… Господи, темно как… Чего, опять свет вырубили? А как Серёжка будет оперировать? Он ведь в ночь сегодня? Подожди, что я такое несу! Он же ещё не прилетел… Всё в голове перемешалось. Ну ты где, Миш? Иди ко мне.
– Лара?…
– Ты извини, я так и не зашила вчера твою рубашку. Вечером ещё семь человек привезли, – тяжёлых. Замоталась совсем. Я сегодня, – ладно? Ещё немного полежу и встану. Что-то я устала. Представляешь, не помню, что утром делала. Не проснусь никак. Ты не голодный?
– Лара…
– Чего?
– Ты…
– Миш, я что – совсем некрасивая стала? Так это ж со всеми бывает… Потом пройдёт. Или я ругаюсь на тебя? Ну что случилось, ты уже пять дней со мной не спишь?! Сволочь, ты меня уже психопаткой сделал!… Дурак, да нам ещё полгода всё можно будет! Зойка вон на восьмом месяце всем подряд давала, а у нас с тобой каких-то три недели! – Меня даже и не тошнит пока… Вот что: – ты меня больше не любишь… Я видела, как ты на Нинку пялишься.
– Когда это я на неё пялился?
– Тогда! – Мне Зойка сказала, что эта дрянь перед тем, как на дежурство к тебе идёт, лифчик снимает. И красится как проститутка! Тварь!! Я этой суке глаза выцарапаю! Только попробуй с ней, кобель!!…
– Лара…
– Вот дура, блин! Ещё месяц назад могла отсюда свалить. Мне же страшно! Ты что, не понимаешь? –Всё время стреляют. Каждый день кого-нибудь убивают. Из-за тебя здесь торчу, гад! Жениться он обещал! Как шлюху последнюю развёл!… Серёжка меня так не унижал. Когда? – Теперь уже летом?! Да у меня к лету пузо на нос полезет!! Как я в таком виде в ЗАГС попрусь? Или – как рожу?! – Надо мной уже все смеются… Иди, трахайся с этой гадиной, если я страшная стала! Сволочь. Шампуня нормального нет. Ничего нет! Воду греть надо… У меня белья приличного нет! Я перед тобой раздеться стесняюсь. Гады вы все!…
– Ларочка, прости меня…
– Когда это я подстриглась?
– На прошлой неделе.
– Идиотка, блин! Мне ж не идёт так коротко. Господи, ну ничего не помню… Переспала, что ли? Чего не разбудил? Ты же знаешь, что мне нельзя днём много спать!
– Лара…
– Чего?… Одна прелесть в беременности: просыпаюсь чёрт знает где, вообще ни хрена не помню, а всё по барабану. Я у тебя, что ли?… Что за палата? – Решётки на окнах…
– Ага, у меня.
– Слушай, какая кровать классная! И не тесно нам будет. А чего подушка одна? Ещё одну принеси… Я тебя на свою не пущу! – Ты храпишь.
– Ты как себя чувствуешь?
– Не пойму… Миш, сбегай на кухню. А? Голодная, как собака. И скажи тёте Пане, пусть она эту мерзкую тушёнку сама жрёт. Я вчера после её бурды всю ночь с горшка не слезала. Пускай нормального мяса даст! Или хрен я ей ещё когда спирт принесу. И вот что, – компота два стакана возьми.
– Лара…
– Паста какая-то новая… Где моя зубная щетка? Это не моя.
– Твоя.
– Воду дали?
– Ага.
– А мыло где?
– В ванной.
– В ванной? А где она?
– Да вон же! Здесь у… у нас своя уборная…
– Ни хрена себе! А не слабо вы, психиатры, устроились…
– Там и душ есть.
– Да ты что?! И, главное, молчит. Помоги рубашку снять. Унитаз там есть?
– А как же!
– Ну, буржуи… Зажрались. Пора вас раскулачивать. Так, а чего стоим? Одна нога здесь, другая…
– Не понял…
– Чего непонятного?! Сказала – жрать хочу. И не забудь: компоту два стакана.
________________________________________
– Слезай дурак… Не могу больше… Пусти хоть помыться!
– Потом… Переворачивайся.
– Господи, пять дней от меня бегал… А как будто год…
– Семь.
– Что семь?
– Семь лет.
– Ну куда ты полез, идиот?… Не хочу больше.
– Кто ж тебя спрашивает?
– Да отстань ты, придурок!
– Я что сказал!
– Ты мне вот, что лучше скажи: – чем от тебя пахнет?
– Не понял…
– Чего непонятного? – Это не мои духи.
________________________________________
– Кто такая?
– Что?…
– Проблемы со слухом? Ты кто? Что тебе здесь надо? Тебя что – стучаться не учили? А вдруг мы здесь трахаемся?
– Миша…
– Надя, ты…
– Какой, сука, он тебе Миша?!
– Михалосич!…
– Не на него, на меня смотри! Что тебе здесь надо, спрашиваю?! Ещё раз без стука войдёшь…
– Михалосич, что же это?…
– Пошла вон! А ну стой!! Иди сюда. Ах вон оно что!…
– Что, Настя?
– Какая я тебе Настя, идиотка?! Лара я. Мишка!
– Что?
– А ведь от тебя её духами пахнет.
– Да брось ты…
– Ах ты ж, кобель!…
– Михалосич…
– В очередь!! За мной занимать. Кто такая? Новенькая? Значит так, слушай меня внимательно, если жить хочешь: ещё раз, тварь, на работу без лифчика придёшь… Моду, понимаешь, взяли… и ближе чем на два шага к моему мужику подойдёшь, я тебе уши отрежу. Веришь мне?
– Верю…
– Ну тогда пошла вон отсюда!
________________________________________
– Серёга, ты чего дрожишь?
– Да кто дрожит? Я, что ли, дрожу?… Мишка, а это точно Лара?
– Можешь мне поверить. Ну так что?
– Что?
– Ты дверь-то открывать будешь?
– Постучать бы надо…
– Ну ладно, хрен с тобой, стучи. Да не дрейфь ты! Она не кусается. Тебя во всяком случае не убьёт.
– Ну наконец-то, Серёж! Ты когда прилетел?
– Лара… Привет… Да вот только что и прилетел… Как Мишка позвонил, так я сразу и…
– Серёж, что случилось? Тихо везде. Не стреляют. Привет.
– Война кончилась.
– А почему этот гад меня отсюда не выпускает?
– Лара…
– Что Лара?! Мишка, я сама знаю, что я – Лара! Да что тут стряслось?! На вас обоих лица нет! Не узнать совсем… Осунулись, мальчики…
– Ничего не случилось…
– Сволочи! Вы меня что – за идиотку держите?! Почему я не могу отсюда выйти? Там опасно?
– Лара, ты только не волнуйся…
– Да пошёл ты в жопу, дурак! Серёжка, скажи ему…
– Лара…
– Что, Серёж?
– Ты кого-нибудь?… Ты Рыжего помнишь?
– Скотина он – твой Рыжий! Офицер, называется… Вчера утром, блин, уже пистолет к моей шее приставил. Не дашь, говорит, – застрелю. Кобель!… Сегодня же коменданту жаловаться на него пойду. Больно много желающих! Всем давать…
– Угадал… Ну и правильно сделал, что простил…
– Что ты там гундосишь? Серёж, о чём он? Что случилось, Миш?
– Застрелился.
– Кто?
– Да твой Рыжий!
– Когда?… Ой, мальчики!… Как же так?… Он ведь контуженный… Что же теперь будет?… Поду-маешь, – пощупал меня разок… Да не пошла б я на него жаловаться!… Что мне – жалко, что ли? От меня не убудет. Господи, совсем молоденький ведь!…
________________________________________
Глава четвёртая
Начинается…
Новость о чудесном воскрешении Лары, именем которой, как героя первой чеченской войны, собирались назвать один из окраинных переулков Новороссийска, сохранить в секрете от прогрессивной общественности, естественно, не удалось. Невозможно сказать, какой гад вынес сор из избы. Всем же было строго-настрого велено держать язык за зубами! Миша подумал на Надю. И Клавдия была того же мнения. То есть была с ним согласна. Сама же Надя делала плачущие глаза и клялась всем для неё святым, в том числе здоровьем самого Михалосича, что она, в отличии от некоторых, молчала как рыба. Как знаменитая партизанка, фамилию которой она от волнения забыла. Впрочем, какая теперь разница: она или не она проболталась! И потом, что у этой дуры может быть святого? Является ли для неё, в частности, здоровье Михалосича действительно чем-то таким, что способно заткнуть её поганый рот? – Сомнительно.
Так вот, сегодня в фешенебельных Настиных апартаментах (пардон – Лариных, пора уже и нам потихоньку привыкать) собрался уже третий за последнюю неделю консилиум. Именитый московский психиатр прилетел первым классом из столицы ещё утром. Чёрт его знает, откуда этот дед пронюхал, и кто его, вообще, сюда звал… Тот, что помоложе, но тоже в очках и тоже, понятное дело, еврей, прикатил на поезде аж из Новосибирска. В плацкартном вагоне. И охота ему было столько дней трястись в поезде! Ну решительно всем захотелось на редкостную диковинку хоть глазком глянуть! Словно в кунсткамеру (твари!), словно мухи на мёд, летят и летят. Скоро уже экскурсии будут сюда водить. И билеты за большие деньги начнут продавать. Честное слово – прямо зла не хватает!
Часа два хитромудрые “гестаповцы” пытали Лару каверзными и подчас весьма неприличными вопросами, пока у Миши не лопнуло терпение и он не сказал, что на сегодня садистских издевательств над его пациенткой и вообще над здравым смыслом довольно. – Хорош! Пора и честь знать. Если совести нет. Так что будем завязывать. – Грозно так он всё это сказал. Не испугался регалий старого психиатра. Да просто наплевал на них! Причём здесь здравый смысл – было не вполне понятно, но спорить с ним коллеги не стали. Тем более, что Миша за минуту до этого сделался красный, вот так бровями повёл и один раз даже нечаянно обматерился.
То, что Михалосич Лару не просто у себя в клинике наблюдает, а самым что ни есть возмутительным в глазах врачебного сообщества образом крутит с ней половую любовь, то есть практически уже в эту палату переселился и дома практически не бывает, приехавшие издалека провокаторы откуда-то знали. Вернее, эти гады знали, что Миша при всем известных трагических обстоятельствах семь лет назад пре-рвавшуюся с Ларой связь личного характера возобновил. Как бы то ни было, осуждали они его или нет, но, когда глаза у него сделались страшные, и он грозно засопел, спорить с ним не стали. Не хватало еще, чтобы он кому-нибудь проломил башку стулом. А судя по его виду – мог. В общем, все послушно встали и быстренько из палаты убрались.
К Мишиной чести нужно сказать, что абсолютно аморальную, да просто классово вредную и, главное, несвоевременную дискуссию о необходимости эксгумации зарытой в цинковом гробу той – другой Лары, которую попытались было поднять аффилированные с местным милицейским начальством коррумпированные чиновники от медицины, он пресёк самым решительным образом, пообещав по телефону главному санитарному врачу города несчастный случай под покровом ночной темноты. А жирную точку в этом нехорошем споре поставил Константин Петрович, позвонивший губернатору области. Дядя Костя сказал, что как-то не по-людски перекапывать священные могилы заслуженных российских патриотов женского пола. Сына своего, как в Москве на самом верху хорошо известно, губернатор от Чечни отмазал, а тревожить покой наших славных мёртвых, добровольно отдавших в справедливой освободительной войне за Родину свои прекрасные молодые жизни, он зазорным не считает. Нехорошо. Неправильно это. За такое и расследование о систематическом хищении бюджетных средств можно на свою глупую голову накликать. Если вспомнить, и за гораздо меньшее губернатор одной дальневосточной области восемь лет строгого режима недавно схлопотал. Конечно, если властям больше нечем заняться… У них там, понимаешь, аптеки по ночам горят. Город живым огнём они решили освещать. И милиционеры у них бесследно пропадают. Между прочим, вместе с табельным оружием. Понятно, что тех ментов никогда не найдут. Только вот не хватало, чтобы их пистолеты всплыли в каком-нибудь криминальном контексте. А очень даже такое может случиться. Очень!!…
Ну, тогда уж и наиболее ретивые из числа правдолюбов и просто праздно любопытствующие заткнулись. Против патриотизма не попрёшь. Поскольку даже губернатору жить охота. И желательно на свободе. Все под Богом ходим. Мало ли. Зачем Москву дразнить? Пистолеты ведь и в самом деле не нашлись. Куда, интересно, они подевались?…
Так вот: первой из палаты вышла красная от волнения молодая женщина. Незнакомая. Следом за ней плюхали те два заезжих психиатра. Которых сюда никто не звал. Молодой из уважения к пожилому коллеге помалкивал. Так что говорил в основном москвич. Последней из палаты вывалилась Клавдия. Вся красная и негодующая. А вот Михалосич за ними не последовал. Остался с Ларой. Клавдия даже и не пыталась скрыть свою неприязнь к гостям. Очень уж она их невзлюбила. За то, что они мучили её Лару. Хорошо хоть, что она ненавидела их молча. А не сопела, как Миша. Впрочем, кто она такая? Приезжие светила даже не обернулись в её сторону, когда она юркнула к себе в ординаторскую. Невежливо она их бросила. Впрочем, гестаповцы и без неё дорогу к столовке нашли, где их пообещали накормить обедом. На запах, стервятники, шли.
– Ну так что вы нам скажете, дорогая?
– Это – Лара.
– Уверены?
– Абсолютно! Вы же слышали: она лучше меня всё помнит!… Всех наших одноклассников. Как мы учителя физики в Новый Год напоили… Кто за какой партой сидел… Как мы с ней в восьмом классе курить учились… за школой… Странно только…
– Что?
– Мы столько лет не виделись, а она вообще не изменилась и…
– Что?
– Нам сказали, что она умерла…
– Да, мы тоже что-то такое слышали. Но говорить на эту тему, к сожалению, не имеем права. Под-писку дали. Что, конечно же, очень жаль… Кстати, и вас также просим никому пока не рассказывать о том, что вы видели здесь свою школьную подругу… живой. Для её же пользы.
– Да, конечно, я понимаю. Всего хорошего.
– Как, вы не будете обедать?
– Так у меня ж самолет. Вы же сами мне билет оплатили. Там, надеюсь, и покормят.
– Ну что же, тогда всего хорошего. Значит, мы договорились? – Обо всём молчок. И вообще вас здесь не было. Даже её родственники ещё ничего о ней не знают.
– Я понимаю.
– Ну-с, молодой человек, как вам этот случай?
– Что-то здесь не так, Григорий Моисеевич…
– Да? Вот и я думаю… А не попробовать ли нам вечерком гипноз?
– Завтра.
– Что завтра?
– Сегодня уже не получится.
– Это почему же?
– Так ведь её лечащий врач…
– А зачем нам её лечащий врач? Мы что-нибудь сами придумаем… Как-нибудь его выманим… Есть у меня на этот счёт кое-какие мыслишки.
– Григорий Моисеевич, а как же врачебная этика?
– Милый мой, если уж про врачебную этику вспоминать, то его вообще следовало бы отстранить…
– На ближайшие тысячу километров, говорят, он – лучший психиатр.
– Вот и я о том… Кто, скажите мне, кроме этого умельца мог вогнать девчонку в такое состояние? – Ребёнку же ясно, что над ней психиатр поработал. И какой!… Впрочем, завтра – так завтра. Дикий он какой-то. Убьёт ещё…
________________________________________
Кто сказал, что здесь не смотрят кино? Что прямо вот никто и никогда тут этого не делает. Что чуть ли не под запретом оно там у них. – Враньё всё это. Глупая и подлая, а, главное, абсолютно бессмыслен-ная ложь. Вот эти двое, к примеру, очень даже любят кино посмотреть. Независимо от времени года или погоды. Особенно по вечерам. Сейчас, к примеру, они как раз этим делом и занимались: то есть сидели и глазели в экран. Тем более, что был вечер…
Вот только не надо грязи! Ну зачем же сразу всякие гадости придумывать?! Зачем наговаривать напраслину на приличных людей? Можно даже сказать – уважаемых. Ничего такого, за что им могло бы сделаться стыдно, они сейчас не смотрели. Такое они смотрели не здесь и, разумеется, не вместе, а порознь. Сейчас же они глядели вполне себе дозволенное кино. В высшей степени дозволенное. И скажем больше того – документальное. Снятое правда тайком. Из окна машины.
А действительно странно: как мог Игнат не заметить, что за ними наблюдают? Он же такие вещи обязан кожей чуять. Понятно, что глазеть по сторонам ему тогда было недосуг. Вот и не обратил он внимание на минивэн с затонированными стеклами и дипломатическими номерами, тихонько притормозивший на противоположной стороне проезжей части. Беда, когда важные дела приходится делать бегом. В запарке. А дело, как мы помним, было архиважное.
– Красивая работа… Как зовут?
– Сергей, ваше преосвященство.
– Подожди, а, собственно, зачем ты мне это показываешь?
– Так ведь это – сын Жоз;фа.
– Вона как… Очень приятно. И что из этого? Я и сам мог бы предположить, что его сын не пирога-ми с клюквой на московском рынке торгует… Да, ничего не скажешь – мастер! Что-то интересное представляет из себя женщина, которая ползёт сейчас к нему на коленях?
– Ничего о ней сказать не можем. Она исчезла.
– И? Нам-то что за дело до их фокусов? Это же – Россия. Там жизнь человека во все времена ничего не стоила. Ничья! Они и наших-то граждан преспокойно травят хрен знает чем прямо у нас под носом, не особо тревожась о репутационных издержках. А своих так и подавно…
– Не в женщине дело, монсеньор.
– Вот как? А в чём тогда?
– Тут два любопытных момента.
– Ну-ну?
– Во-первых, Жоз;ф кому-то звонил непосредственно после вашего с ним знакомства. После вашего с ним, монсеньор, разговора в Цюрихе. В той самой гостинице. Перед тем, как вы отправились гулять по городу. О чём и с кем был тот телефонный разговор, мы не знаем. У Жоз;фа какой-то хитрый аппарат. Даже номер не удалось отследить. Но наши аналитики полагают, что эта женщина, которую сейчас повезут загород в одну из закрытых резиденций КГБ и которая оттуда ни живая, ни мёртвая не выбралась, решила какую-то вашу проблему.
– Вот как… Какую именно?
– Откуда ж мне знать? Должно быть ту, которую вы обсуждали с Жоз;фом в баре.
– Хочешь сказать, что ты не знаешь, о чём мы тогда говорили?
– Монсеньор, мы же не следим за вами!
– Да ну… В самом деле?
– Ваше преосвященство!!…
– Ладно-ладно… Ври дальше. Что у тебя во-вторых?
– Имя и лицо. Кстати, Сергей не родной сын Жоз;фа. Впрочем, это не важно.
– А что важно? Чем, собственно, тебе не понравилось его лицо? Нормальное вроде…
– Я его вспомнил.
– Ты что же, встречался с ним раньше?
– С Сергеем – нет, монсеньор. А вот генерал Ордена тамплиеров… Тот, что изображен на картине, на которую невозможно больше смотреть после того как – с вашего разрешения – я показал её Жоз;фу…
– Что значит невозможно? Как это может быть?
– На прошлой неделе смотритель хранилища зашёл в ту комнату…
– И что?
– Ожег роговиц обоих глаз. И последовавшие за тем три попытки суицида за неделю. Наши психиатры руками разводят. Ничего сказать не могут. Такой спокойный и богобоязненный человек – тот смотритель…
– Ах ты ж, лиса!… Вот сволочь! А точно – Жоз;ф сработал?
– В том нет никаких сомнений, монсеньор.
– Да?
– Да.
– Ну ладно. Так что – лицо?
– У Сергея и генерала Ордена с той картины, каким я его запомнил, одно лицо. Сергея, кстати, домашние так иногда и зовут – Серхио.
– Да-да… Я помню ту историю… Что, и Анастасия ему в пару имеется?
– В том-то и дело.
– Шутишь?!…
– Я бы не посмел, монсеньор.
– Чёрт, какая неприятность!… И что, она уже беременна?
– Это нам пока неизвестно. Мы знаем только то, что в её тело сейчас вселилась другая женщина. Умерла несколько лет назад. Все снимки этой Анастасии их спецслужбы уничтожили. Ни в личных делах, ни там, где она раньше жила или работала, их больше нет. Фотографировать её строжайше запрещено. В Новороссийске произошла какая-то путанная уголовная история. Со смертями. Анастасию… или… как её там теперь зовут… прячут в психиатрической лечебнице. Которой руководит другой сын Жоз;фа. Этот, Михаэль, ему, кстати, родной сын.
– Сколько ж их у него? Чёрт бы побрал этого старого хитреца!… Что он задумал, Винченцо?
– Кто?
– Жоз;ф.
– Этого пока невозможно понять. А ещё он зачем-то летал в Арагон…
– Что?!
– Да, монсеньор. Настораживает то, что в замке он пробыл не более пятнадцати минут. После чего улетел обратно в Москву. На том же самолете, на котором прилетел в Испанию. Он был на нём единственным пассажиром.
– Он что-то из замка увёз?
– Без сомнений. Вид у него был чрезвычайно довольный.
– Но мы же там всё перерыли. Где именно он побывал?
– Только в одной комнате – в спальне Анастасии.
– К чему прикасался?
– Мы не поняли.
– То есть как?
– Такое ощущение, что он прилетал в Испанию исключительно за тем, чтобы вытереть пыль со всей мебели, которая находится в спальне Анастасии. Испачканный платок он бросил на пол. Похоже, все эти пятнадцать минут он вытирал пыль. В его-то возрасте…
– То есть, хочешь сказать, что он ничего не искал?
– Вот именно: он знал точно, где оно лежит.
– А оно там было?
– Как-то не верится в то, чтобы такой человек, как Жоз;ф, летел через всю Европу исключительно за тем, чтобы смахнуть пыль с мебели в одной из комнат заброшенного замка. Причём в одной единственной. Больше ведь он никуда не заходил. Монсеньор, возможно он и любит чистоту, врач всё-таки, но не до такой же степени! Опять же он – не горничная. Не его профиль.
– Я в курсе. Срочно нужно добыть фотографию Анастасии. Любой ценой.
– Она у нас будет, монсеньор. Филипп обещал её для нас достать. Тем более, что здесь у него имеется свой интерес…
– Догадываюсь – какой: два миллиарда. А знаешь, у меня не выходит из головы их игра. Этот его советник… Давид, кажется… Согласись, гениальную операцию парень задумал. И главное – всё будет сделано чужими руками. А мы, как всегда, останемся белыми и пушистыми…
– Нет, монсеньор, в данном случае Филипп хлопочет не из-за денег. Не только, чтобы нам угодить. У него пропала дочь. Больше того – он уже знает, что она тайком летала в Новороссийск. И в том городе с ней что-то случилось. Об этом он и хочет побеседовать с Анастасией. Ваше преосвященство, не пора ли говорить с Папой?
– Это ещё зачем? И о чём с ним разговаривать?
– В любом случае решение будет принимать он.
– С чего ты взял? Интересно, а сколько их вообще может быть… этих… решений?
– По крайней мере два, монсеньор: мы либо позволим ей родить…
– А вот ты и ошибся, Винченцо! Он имеет возможность принять только одно решение и не факт, что верное: благословить Его рождение. Времена сейчас не те. Вот я и думаю – а стоит ли вообще беспокоить пожилого человека, у которого к тому же серьёзные проблемы со здоровьем? Какую отсрочку нам подарил Жоз;ф? Два года? Так они же скоро истекут… Сдаётся мне, что трудное решение придётся принимать за него кому-нибудь поздоровее. И посмелее… К примеру – мне… Значит, говоришь, Жоз;ф обратно полетел довольный? С добычей… А знаешь, пропавшая дочь – это даже хорошо. Звони Филиппу. Я согласен поддержать их игру. Не бесплатно, разумеется. Кольцо должно быть у нас. Стоит оно двух миллиардов?
– При известных обстоятельствах оно может стоить и гораздо больше, монсеньор. Скажем триллион…
– Согласен. Пожалуй даже, что и не один.
________________________________________
Глава пятая
Опричники
– А что этот мальчишка сделал?
– Не помню… Кажется, ничего он не сделал.
– Да, но за что-то ж ему влепили два года!
– Фактически ни за что. За очередной одиночный пикет, кажется… Или за перепост в инстаграмме.
– То есть?… Даже не за его собственные слова?!
– Что ты на меня вызверился? Понимаю, что это как-то не очень… Но и ты должен понять: не могли они его вот просто так взять и отпустить.
– Угу, не могли, значит… Челюсти обратно не разжимаются… Костя, а у нас что, законы больше вообще никакие не работают? Согласись, как-то странно судить человека за слова. Тем более чужие.
– Ну да, согласен… Причём и слова-то вполне безобидные… Ты, бывает, нашего брата похлеще прикладываешь. Случается, что и прилюдно. Короче, они того пацана месяц в КПЗ мурыжили, пока, наконец, не нашли, за что уцепиться: в зале суда он вслух назвал имена омоновцев, которые вывихнули ему плечо. Сказал, что они были в масках и не представились. Так что он принял их за хулиганов. Но теперь он знает, кто они. И готов принести извинения. Тем более, что узнал их имена. Взял и сдуру на суде прилюдно назвал их. Вслух! Вот, собственно, за это ему два года и впаяли.
– Не понял, Костя, – за что именно?
– За то, что он раскрыл секретные данные. И, стало быть, призвал своих экстремистски настроенных сторонников к расправе над законными представителями власти. У которых, в отличии от гражданских, есть право на насилие. Адрес же полицейского несложно вычислить, когда знаешь его имя. Омоновцы ещё пожаловались, что он причинил им боль, оказывая сопротивление при за-держании. Ну, когда он вырывался. А ногами в живот они его не били. Это он их оклеветал. Свидетелей ведь избиения не было. Задерживали его в тёмном переулке. Так что они его не били. И плечо он сам себе вывихнул.
– Он что, в самом деле к чему-то призывал?
– Ну, так судье показалось.
– Хм… И много у него нашлось воинствующих сторонников?
– На момент ареста его перепост прочли четырнадцать человек.
– Всего-то? Не густо… Да, такой человек действительно опасен. Очень. Так что пусть скажет спасибо, что высшую меру не схлопотал. Могли ведь и бритвой по глазам…
– Всё веселишься? Идиот!…
– Да как-то не до смеха, знаешь…
– Короче, как раз накануне суда Феникс закончил с пропагандой своей преступной идеологии. Вы-валил в интернет последнюю статью на эту тему. Изложил, так сказать, новый символ веры. И призвал народ к восстанию. То бишь – как там у него сказано? – к ответному террору. До победного конца. И не просто призвал, а опубликовал подробные инструкции, как именно следует убивать истинных врагов России. Ну, чтобы не только, значит, поражать живую силу врага, а ещё и давить на противника психологически. На пробу опубликовал фотографии вместе с домашними адресами того самого судьи и двух испытавших невыносимую боль космонавтов. Тех, что врали в суде. И скрывали свои лица. Судья, тот хоть без маски на заседание пришёл.
– Можешь без подробностей. В маске, без маски… Какая хрен разница! Чем история закончилось?
– А ты что, совсем уже за новостями не следишь? Уже две недели страна бурлит…
– Не до того, знаешь ли…
– Напрасно. Нас с тобой это ведь тоже коснуться может.
– Не понял, я-то тут с какого бока?
– С того самого!… Судью и тех двух чувствительных героев приняли по месту жительства. Среди бела дня. Космонавтов забили насмерть какие-то девочки в карнавальных масках. Подростки. С виду обыкновенные школьницы. Не особо даже спортивные. На записях видно, что любительницы. Явно впервые в подобном участвовали.
– Круто.
– Ногами били.
– Долго?
– Нет, но с удовольствием.
– Класс! И судью тоже забили?
– Нет. Его четверо парней в похожих масках повесили на фонарном столбе. И тоже молодые. Лет по восемнадцать-двадцать. Когда судья перестал дёргаться, они вбили ему в рот муляж гранаты. Почему его три часа и не могли снять со столба. – Сапёров пришлось вызывать. Зеваки тысячами сбежались. Весь этот кошмар на телефоны снимали. Ничего святого! В интернете уже пятнадцать миллионов просмотров. И лайков – тоже миллионы. А комментарии просто страшно читать.
– Заинтриговал. Обязательно посмотрю. А видео с космонавтами в Ютубе имеется?
– Как не быть? – У тех видосов ещё больше просмотров. Космонавтов же девчонки убивали. Представительницы слабого пола. Будущие матери. Экзотика! Одного – впятером мочили, а другого – всемером. В горных ботинках все они пришли. Как Феникс посоветовал. И в масках. Ну чего ты лыбишься?! Омоновцев хоть за конкретное дело закрыли, а нас…
– А что – нас?
– Что?!… Главным врагом России Феникс назвал КГБ. И призвал своих адептов к тотальному уничтожению врага. То бишь к физической расправе над нами. Вся ответственность якобы будет лежать на нём.
– На ком?
– На Фениксе.
– Костя, ещё раз спрашиваю: я тут при чём?
– Оська, не валяй дурака! Твоя лаборатория курируется нашей конторой. Забыл? Так вот, это движение…
– Стой! Я всё-таки не понимаю… Как этот Феникс может существовать без лидера?
– Да есть там лидер, дурья твоя башка! Кто-то ж печатает в интернете всю эту хрень. А, может, да-же и не один лидер. Даже скорее всего, что не один. Только вот вертикали у Феникса нет. Структура и коммуникация отлажены на уровне, а непосредственно сам;й организации как таковой нет…
– Хочешь сказать: Феникс – сеть?
– Именно. Так сказать – горизонтальная структура. И хрен ты его обычными средствами приструнишь.
– Но хотя бы адрес вычислить… Откуда-то ж они в интернет заходят. Не с центрального же теле-графа.
– Да, не с телеграфа. Угадал. Как всегда. Не зря очки носишь. И не из булочной. Они ту свою заразу с наших сайтов и серверов распыляют.
– Что?!
– То самое, что слышал!
– Кость, а как такое возможно? У вас же по этой части серьёзные специалисты имеются. Большие бабки, между прочим, загребают. Любой сайт могут вычислить. И взломать.
– Вот здесь мы и столкнулись с настоящей проблемой. Трём нашим топовым компьютерщикам они прислали ультиматум.
– Интересно…
– Ещё бы не интересно! Мы сами ведь их только под никами знали. А кто эти гении в реале, где они живут и как выглядят, понятия не имели. И что ты думаешь – Феникс персонально каждому из них письмецо по почте прислал. По электронке.
– И что в тех письмах было?
– Требование немедленно прекратить работу на преступный режим…
– Класс!…
– Нечего веселиться! Причём им было велено не просто поскорее от нас уйти, а доказать на деле, как сильно они в своём глубоко ошибочном поведении раскаиваются.
– Это каким же образом? Честное слово, что ли, должны дать, что больше они шалить не будут? И станут руки перед едой мыть?
– Феникс приказал им выдать президентские ключи…
– От чего?
– Неважно! Что-то я разболтался. Совсем забылся… Нервы. Незачем, Оська, тебе это знать. Как говорится, меньше знаешь – крепче спишь.
– Вообще-то не я этот разговор затеял. И на эту встречу с тобой не напрашивался. Без тебя дел выше крыши. Могу и уйти. Больно мне надо…
– Сиди ровно! Обидеться он решил… Я тебе главного ещё не рассказал.
– Так скорее рожай! Мне действительно на работу нужно. Кстати, что эти ваши невидимые гении? Подчинились?
– Отказались. Полагали, что их невозможно достать, раз они такие крутые профи. А про письма решили, что это блеф. Дескать шутки каких-нибудь своих приятелей. А через день один из них убился в ванной электричеством. В Новосибирске, как выяснилось, он жил. Мы думали – они все москвичи. Ток по трубе пустили. Через воду его долбануло.
– А что, и так можно? Не знал…
– Второй пиццу по телефону заказал. Заработался и проголодался, бедолага… Ну вот… Когда настоящий доставщик к нему на виллу под Ниццей с той пиццей подкатил, он уже на полу лежал и слюни пускал.
– Отравили?
– Угу. А третий с балкона сиганул. Сороковой этаж. Есть такой город в Америке – Сан-Франциско называется. Высоко себе квартирку прикупил. Дорогую поди…
– Лихо…
– Да уж… И это же ещё не всё. Феникс назвал номер счёта и призвал “настоящих патриотов Рос-сии”, ну, то есть весь тот сброд, что читает в интернете его бредни о справедливом переустройстве государства, пожертвовать по рублю на венок для того, который, как те двое, за границу к сладкой жизни не смотался и при этом очень любил купаться. Особое внимание черни было об-ращено на то, что переводить на счёт Феникса нужно не больше одного рубля с носа.
– И?
– На городское кладбище в Новосибирске в объявленное время разом поехали десятки грузовиков с цветами. По нашим прикидкам эти сволочи за сутки собрали больше четырнадцати миллионов рублей.
– Не понял, сначала убивают, а потом венки везут… Зачем?
– Затем, что такой салют из цветов невозможно скрыть от глаз. Грузовики ведь через весь город ехали. Их тысячи народа видели. Перформанс называется. Даже на федеральные каналы видео с теми грузовиками попало. Редактора в суматохе не разобрались. Думали, какой-то заслуженный сибирский учёный ласты склеил, если мужика с такой помпой хоронят. Но главное, в чём, наверное, и была задумка: Феникс наглядно показал всем, какая у него аудитория. Не только нам, но и самому себе. Понимаешь, на его призыв не жалкие четырнадцать человек откликнулись. И даже не сотни тысяч. А миллионы! В результате чего интернет в клочья порвался. Призывы к демонтажу режима – это ещё цветочки. Такое мы и раньше слыхали. На следующий день им были названы двести гражданских фамилий… Номера школ, куда дети ходят. Адреса, где проживают…
– А с этими-то что… двумястами?
– Живы пока. Обязали их в двухнедельный срок вернуть на Родину четыре триллиона долларов. Указали, с каких счетов нужно деньги снять и куда перевести. То есть эти гады знают, где деньги хранятся. И сколько в президентском бассейне их миллиардов плавает! В противном случае пообещали начать брать заложников – родных. И тех подставных попок, на которых деньги записаны. В какой бы точке планеты те ни находились. Какого бы пола и возраста они ни были…
– Охренеть! Это же – классический экстремизм.
– А я о чём?!
– Так вы же можете…
– Да ничего мы уже не можем!…
– То есть?
– Компьютерщики от нас валят. Массово линяют. Как крысы с корабля…
– Что, больше вас не боятся?
– Ещё как боятся! Но ещё больше они боятся теперь этого чёртового Феникса. Он ведь доходчиво всем показал, что ни с кем миндальничать не намерен. Списки, понимаешь, печатает. С фамилия-ми. Фото и адреса. Мы ведь меньше половины этих ребят знаем в лицо. В общем, защитить мы уже никого не можем.
– А им он чем угрожает?
– Да всё тем же! Раз они помогали ГБ сосать из народа кровь, – это цитата, – то народ, у которого терпение, наконец, лопнуло, имеет право спросить с них по всей строгости непростого переходного периода.
– Дела-а!…
– Феникс призвал и наших кадровых сотрудников подавать в отставку. Не ждать, когда их начнут резать или отстреливать прямо во дворах. Пообещали тех, у кого “проснётся совесть”, пожалеть и от народного гнева на время спрятать. То есть “до честного суда подержать” их в мордовских концлагерях. Пообещали тех, кто чистосердечно своих командиров заложит и поможет вернуть награбленное генералами и президентом в страну, кормить горячей пищей три раза в день и без особой нужды к пыткам не прибегать. Упорствующим же Феникс напомнил, что с терпением у народа сегодня напряжёнка. Спуску, короче, никому не будет. Сроку дал до воскресенья. Прятаться в казармах, вооружаться и надеяться на Нацгвардию не советует. Потому что этим “преступным организациям”, – имеются в виду ОМОН и Нацвардия, – приказано разоружиться, арестовать своих командиров и добровольно сдаться к пятнице. Иначе последует неотвратимый социалистический суд, который скорый и правый. А семьи вышеупомянутых врагов народа будут выброшены из своих квартир прямо на улицу. Хорошо, если не с балконов… Независимо от того, выплачена ипотека или нет.
– Не может быть!…
– Может. Феникс уже начал публиковать фотографии наших офицеров. Имена и адреса. Сегодня утром в интернете появились данные на стукачей и провокаторов. С этими Феникс своим головорезам вообще рекомендуют в переговоры не вступать. И душещипательные истории про то, что их-де заставили, а они-де не хотели, не слушать. Увидел – убей гадину на месте. Ещё же и инструктирует, как это лучше делать. И чем. И тогда будет всем счастье. Я уж не говорю о “продажных пропагандистах”, как он их называет… С теми, Оська, совсем грустная история.
– Костя, я что-то не догоняю… Кто всю эту ораву силовиков убивать будет? Вас же, как собак нерезаных расплодилось… Как-нибудь отобьётесь.
– Можешь не переживать: желающие найдутся. Забыл, кто судью на фонаре повесил? И тех двоих ногами забил. Бывшие десантники, что ли, вернувшиеся из Чечни?… – Хрен! – Самые что ни есть гражданские. Обычные люди. Можно сказать – вчерашние школьники. У которых опыта убийства никакого… И вот, что показательно: в поликлиники за помощью по поводу расстройства сна ни-кто не обратился. Все эти “народные мстители” отлично спали после того, что с судьёй и теми несчастными космонавтами учудили. Наверное, даже гордятся сейчас собой. Вот как ты мне та-кое объяснишь?
– Подожди, Костя. Это как раз понятно… От меня ты, собственно, чего хочешь? Зачем все эти ужасы рассказываешь?
– Утром я говорил с президентом… Вызвал к себе в бункер… В кремль ехать боится. Не доверяет больше охране. Часа три с ним беседовали…
– И?…
– Ты должен что-то с этим вирусом сделать.
– С каким ещё вирусом?
– Ну не с компьютерным, понятное дело!… С тем, который внедрил в головы нашей прогрессивной молодёжи чёртов Феникс. После чего эти кретины превратились в зомби и сделались способными убивать правоохранителей… С чистой совестью убивать… Они же чуть ли не удовольствие от этого, суки, получают!
– Кого ты сказал – убивать?… Костя, хочешь сказать, что судья и те два амбала, что разыграли в суде комедию, чтобы невиновный мальчишка для повышения вашей самооценки и материального благосостояния на два года присел возле параши, это – правоохранители?! Выдавать индульгенцию на убийство, это, конечно, не самое лучшее, что можно придумать даже в таких печальных обстоятельствах, до которых вы довели страну… Как врач могу сказать, что последствия для психики у этих доморощенных “вершителей правосудия” будут самые печальные. Независимо от того, что сегодня им выдана якобы законная лицензия на смертоубийство. Кстати, неплохо бы и мне почитать, что там этот ваш Феникс пишет. Чем именно он ломает мозги своим фанатам. Догадываюсь, впрочем, чем… В общем так, повторю: экстремизм я не одобряю. Никогда насилие мне не нравилось. Но с другой стороны, Костя, я их понимаю. Не то, чтобы приветствую и одобряю, но… Не хотят люди быдлом быть…
– И поэтому нас нужно убивать?!
– Не ори! Сказал же тебе, что я не в восторге от того, что их толкают на такое. Но…
– Что – но? И семьи из квартир выбрасывать…
– А то, Костя, что это абсолютно логично. И кстати, что характерно, подобное – как раз в вашем стиле… Вы просто симметричную ответку получили. Вполне закономерную. Доигрались!
– Мы?
– Вы.
– А ты, значит, белый и пушистый?!…
– А я здесь при чём? Я сотнями тысяч своих граждан не расстреливал. Ни за что. За просто так. Чтобы показать, как вы, дармоеды, необходимы начальству. За очередные звёздочки на погонах. И персональные пенсии. За дачи и машины с шофёрами. И в концлагерях я никого не гноил.
– Вона как ты заговорил…
– Вот только не надо на меня как на Розу Люксембург смотреть! Можно подумать, мои слова для тебя – неожиданность.
– А если вместе со мной и тебя на том же самом столбе вешать начнут? Заодно, так сказать, как прихвостня “преступного режима”… Для порядку. Ради справедливости! Распечатает этот твой правильный Феникс, который об народе печётся, ориентировку на тебя. Откопает пару эпизодов из твоей богатой биографии. Факт дружбы со мной, к примеру, обнародует и в глазах общественности сделает пособником режима… И поволокут нас, голубчиков, к ближайшему фонарю…
– Это, Костя, будет, конечно, не очень приятно. Но говорю тебе – я их понимаю. Им есть, что твоей конторе предъявить…
– Не юродствуй!
– И не собирался. Я действительно их понимаю. И в чём-то даже с ними согласен. А вот чего, Костя, я понять не могу, так это того, как в такой запущенной ситуации можно загнать джинна обратно в бутылку. Очень уж это похоже на настоящую революцию. Когда верхи не могут, а низы больше не желают… Даже не ожидал, что это покорное стадо вообще способно когда-нибудь проснуться…
– На русский бунт это, Оська, похоже! Жестокий и беспощадный. А ещё, как классик сказал, абсолютно бессмысленный!
– Не такой уж и бессмысленный…
– А я тебе говорю – бессмысленный! И, главное, вредный… Не может государство без спецслужб обойтись. Ни одно! Должен же кто-то отвечать за безопасность государства!!
– Что ты разорался?
– А чего ты?…
– Никто ж с тобой не спорит. Нечего глотку драть. Только ты мне скажи: государство – это что?
– Ну…
– И постарайся сформулировать это одним словом.
– Ну… Одним хочешь?
– Что, язык не поворачивается?
– Всё у меня поворачивается! Лучше, чем у некоторых…
– Тогда говори. Раз всё у тебя поворачивается.
– Ну…
– Что, заело? Ладно, Костя, угомонись. И перестань уже пыхтеть! Давай я за тебя скажу, а ты меня поправишь, если ошибусь.
– Да я и без тебя…
– Люди.
– Что – люди?
– Люди, это и есть государство. Прав я или?…
– Ну, в общем… Но…
– Какие еще “но”?!…
– Прав.
– А тогда скажи мне: когда это ваша контора защищала людей. Я сейчас даже не про тридцатые годы. Ты этого как бы не помнишь. И за тех сволочей не в ответе. Я про наше замечательное настоящее говорю, у которого нет будущего…
– Ну… Ты прямо…
– Да никогда вы людей не защищали! Сотни лет служили Сатане. Мундиры только время от времени меняли. Режим вы защищали. За место у корыта дрались. И сегодня…
– Оська.
– Что?
– Хватит…
– Что, Кость, сердце? Ты присядь. Где у тебя вода?
– Это не сердце.
– А что?
– Не твоё собачье дело!
– Хамло.
– В самом деле, давай, знаешь, завязывай с демагогией. А иначе ты меня прежде Феникса в гроб за-гонишь. Как будто я и сам не понимаю… Давай лучше подумаем, что мы всё-таки можем сделать. Время идёт. А, может, ему американцы помогают?
– Кому?
– Фениксу.
– Блин!… Ты сам-то в эту хрень веришь?
– А что? Очень даже возможно. Или немцы…
– Или татаро-монголы с печенегами… А почему тогда не пришельцы? В общем, что мы имеем?
– Пси-вирус.
– Правильно. И эпидемию убийств. Что как бы нехорошо. Даже если и есть, за что вас…
– Заткнись! Политинформация закончилась. Помнишь, мы как-то с тобой говорили о том, как мож-но устроить в России вспышку чумы?
– Нет, не помню. А причём здесь чума?
– Да так, к слову пришлось. Про вирус же заговорили. Про эпидемию. Ты сказал тогда, что для это-го нужно устроить спектакль. Поджечь ночью аварийный дом, из которого всех жильцов высели-ли и который облюбовали бомжи…
– Нет, не помню.
– Ну как же! Ты ещё говорил тогда, что ночью во двор, где тот дом, что под снос, должны приехать машины с космонавтами.
– С кем?
– Ну, с военными в костюмах химзащиты. И чтобы они внесли в дом открытые цинковые гробы. А вышли оттуда с уже запаянными.
– Зачем?
– Что, правда не помнишь?
– Не знаю, может и говорил что-то такое… А в чём заключался фокус?
– В том, что, когда машины с гробами уедут, дом нужно будет сжечь огнемётами.
– Вспомнил. Вот про огнемёты помню. А из соседних домов чтобы за всем этим наблюдали ваши люди с камерами.
– Со смартфонами. Нужно чтобы спектакль снимали на смартфоны.
– Угу. На случай, если этого не сделает кто-нибудь из реальных жильцов. И самим тогда это кино в интернет выложить.
– А через день, и тоже ночью, в каком-нибудь другом районе Москвы повторить точно такую же постановку.
– Угу. Ну как же – помню. Главное, чтобы по телеку через пару дней выступил министр здравоохранения с “разоблачением вредных слухов, распространяемых взбесившейся и продавшейся англосаксам оппозицией”, будто бы в Москве отмечены случаи заражения чумой. Бубонной.
– Что бубонной?
– Бубонной чумой.
– Не принципиально.
– А вот как раз принципиально! От неё же нет спасения.
– Сколько дней ты давал до первого реального случая?
– Максимум десять. Соскоб с поручня эскалатора в метро показывает, что мы даже лепру в себе носим. Наверное, и чуму тоже…
– И этот первый реальный случай, конечно же, медики начнут скрывать.
– Ну разумеется! Как у нас всегда и со всем. Так вот, попытка скрыть случай реального заболевания – это ключевой момент.
– И опять же должен выступить какой-нибудь санитарный врач.
– Не какой-нибудь, а самый главный.
– Угу. С очередным враньём. Что, дескать, никакая это не чума. Никто же не умер. Пятая колонна клевещет. Лодку раскачивает…
– И тогда…
– А тогда через неделю в Москве будет уже некуда трупы складывать. Жечь покойников будут вместе с их домами. При том, что самолеты какое-то время будут ещё летать…
– И поезда со всех вокзалов нестись во все концы нашей необъятной… Где так вольно дышит трудящий…
– Оська, ты понял, почему президент просил меня с тобой поговорить?
– Пока нет.
– Не находишь, что ситуация схожая?
– Нет, не нахожу. Скажи, Костя, он тебе не угрожал?
– Кто?
– Не придуривайся!… Что молчишь? Он же меня ненавидит. Да и тебя тоже. Ты же в конторе – бе-лая ворона.
– Нет, не угрожал…
– Не верю. Посмотри мне в глаза.
– Да пошёл ты!
– Значит, всё хреново… Попали мы…
– Ну…
– И мои мальчишки?
– Попробуй понять…
– Сука!
– Не надо так… Говори тише… После истории с убийством в Кремле его предшественника… Когда вы с Серёжкой… Короче, он просил заверить тебя в полном его уважении. Ну и поддержка, конечно, в случае успеха будет как всегда. Финансирование всех твоих бредовых фантазий. Я имею в виду исследований. Сверх официальной сметы. Свобода и неприкосновенность. Деньги, то-сё…
– Прекрати сопли мазать! Так это, значит, его личная просьба…
– Угу… Типа того…
– Отказаться могу?…
– Ну… Ты же… связан с нами…
– Ни хрена я с вами не связан!
– Оська, перестать корчить из себя идиота! Пойми, они уже начали убивать. И останавливаться не собираются. При этом с совестью у них всё в порядке! Это ведь и правда – какая-то эпидемия. На гражданские чувства нажимают…
– Кость, ты уже по кругу пошёл. Повторяешься.
– Да, пошёл! Потому что такого не может быть, чтобы никто к психиатрам за помощью не обратился. Вчера были нормальные, здоровые, а сегодня убивают на улице совершенно незнакомого человека, лично им ничего плохого не сделавшего, и живут себе дальше как ни в чём не бывало. Не страдают. Ни одну из тех девчонок даже не стошнило. Я специально четыре раза смотрел. Да они не люди!…
– Успокойся. Хочешь сказать, что пси-вирус этого Феникса каким-то образом перекрывает в их го-ловах человечность? Что это – вирус, поражающий мозг?
– Не знаю, что он там у них перекрывает. Это – по твоей части.
– Погоди, а зачем ты всё-таки мне про чуму напомнил?
– Ну, может, придумаешь ещё что-нибудь в этом роде?… Знаешь ведь, как гасят лесные пожары: – ждут, пока ветер в сторону большого пожара подует, и тогда поджигают лес. Огонь идёт навстречу большому пожару и, когда они встречаются, всё это дело гаснет само. Гореть же больше становится нечему.
– Предлагаешь запустить что-то аналогичное в противофазе?… Антивирус…
– Ну, типа того.
– Не подходит.
– Почему?
– Поздно. Слишком далеко зашло. Опоздали мы. Они же не дадут нам фору.
– Не дадут.
– И огонь им навстречу нам не запустить. Ветер сейчас дует на нас. Сам же сказал про миллионы лайков. Да-а… Не предполагал, что ситуация так запущена. Проморгали. Что ж ты раньше?…
– Да мы и сами не предполагали. Всё так внезапно рвануло. Кто б мог подумать… Только вот не надо мне сейчас мораль читать. Про то, кто и зачем в органы сегодня идёт. И что у нас всех поголовно руки по локоть в крови.
– Не буду. Ты и так всё про это знаешь. По плечи.
– Что – по плечи?
– Не по локоть – у вас руки по плечи в крови.
– Всё сказал? Лучше бы что путное сочинил. Как выруливать будем?
– А тут и вариантов особо нет.
– То есть?
– Подменять нужно реальность, Костя. Ничего в ней не поправляя. Поздно боржоми пить. Взять и просто подменить её. Целиком! Нужно попасть туда, где этого безобразия ещё не было. Никакого Феникса. Только три человека о нём и будут помнить: твой президент, ты да я.
– Хочешь сказать – четыре? Серёжка ведь…
– На этот раз я сам всё сделаю.
– Не понял.
– Сергей в этой игре участия принимать не будет.
– То есть как?
– Не способен он сейчас работать.
– Не понял…
– Перегорел парень. После того, как Настя… вернее Лара проснулась, он подпитки больше ни от кого не получает. Настя ведь к нему приходить перестала. А сам он сейчас ничего не может.
– Почему?
– Что ж тут непонятного? – Влюбился парень. Ни о чём другом думать не может кроме Насти. Как и положено нормальному человеку… Обыкновенным он стал. Ни один ключ больше не работает.
– А Лена?
– Да говорю же тебе: ни от кого другого он эту силу больше брать не хочет! Или не может. Втрескался наш герой войны.
– Нечего иронизировать: – действительно герой!
– А никто и не иронизирует. С чего ты взял? Я вот о чём подумал. Убить эту птицу я так и быть убью…
– Какую ещё птицу?
– Ту, которая имеет обыкновение возрождаться из пепла…
– Ну и чего?
– А не попробовать ли нам в это движение каким-нибудь боком влезть?
– То есть? Это ещё зачем?
– Ну… так…
– Ты что же, симпатизируешь экстремистам?!
– Орать необязательно. Костя, скажи честно: а ты что – нет? Не сочувствуешь? Ещё раз повторяю, я огонь погашу, но ты над моими словами всё же подумай.
– Озадачил ты меня…
– Слушай, если со мной что случится…
– Интересно, а что с тобой может случиться?
– Мало ли… Вдруг окажется, что меня нет. Задачка больно непростая… И никогда не было. Или я родился позавчера… где-нибудь в Испании. Или, что я от чего-нибудь помер в том интернате, которого ты не помнишь. Про который тебе Офелия пыталась рассказывать…
– Терпеть не могу, когда ты вот так начинаешь.
– В общем, что с кольцом в этом случае делать – знаешь?…
________________________________________
;
Часть шестая
Знаешь, когда та ночь была?
Глава первая
А вам идут эти часики
Так вот, мы о сеансе гипноза… Трудно сказать, сколько это действо продолжалось. За окном уже стемнело и вообще сделалось тихо, когда дверь Настиной палаты отворилась и оттуда вышли…
Чёрт, вот и опять мы эти пятизвёздочные хоромы с немыслимо дорогой сантехникой называем Настиными! Всё никак не отвыкнем. А пора бы уже… Давайте, наконец, запомним: это – палата Лары. Договорились? Никакой не Насти! Даже Надя уже выучила…
Кстати, с некоторых пор Надя перестала посещать этот отсек. Не потому, что теперь за обеими экзотическими узницами этого “милого” отеля с решётками на окнах – Полей и Ларой – присматривала Клавдия. Или Наде запретил бывать здесь Михалосич. А потому, что раньше она забегала сюда всё больше в уборную, теперь же… Какая ей тут теперь уборная? Ещё неизвестно, какая ты из этого гламурного верте-па выберешься – живая или уже не совсем. Зато известно другое: пописать ты почти наверняка забудешь, если сдуру явишься сюда именно за этим. Или нет – ты сделаешь это, но только почему-то не дойдя до унитаза. Ну а как? – Если тебя схватят за ухо, прижмут спиной к стене и начнут по горлу вот так водить ножницами. Вроде и не ужас как больно, но неприятно же. Был уже случай, когда Ларе показалось, что Надя опять забыла надеть бельё и смотрит на Мишу неприлично. Ошиблась, конечно. Именно что ей это только показалось. Но перед тем, как проверить себя и убедиться в своей неправоте, Лара много нехороших слов успела Наде наговорить. И при этом рукой, в которой ножниц не было, ещё же и за ухо её очень больно подержала. Потом, конечно, отпустила, но завела ту руку себе за спину, как будто собиралась с размаху засветить по физиономии ни в чём неповинной медсестре. Та аж зажмурилась от страха. Завыла и начала просить прощения. И вот это зря она сделала: никогда не проси прощения, если ты ни в чём не виновата. Только хуже себе сделаешь: укрепишь противную необъективную сторону в её беспочвенных на твой счёт измышлениях.
Да, не сложились у девушек добрые товарищеские отношения. А ведь – коллеги. Из одного цеха, можно сказать. Казалось бы, кого им делить? – Михалосича, что ли?… Так ведь уже и намёка на делёжку не было. Всё давно было поделено. Раз и навсегда. Чётко и понятно. Флажки, за которые заступать смертельно опасно, Ларой были обозначены предельно внятно. Никто с ней на этот счёт уже и не спорил, поскольку Лара лишь честно вернула себе то, что по неписанному человеческому закону ей некогда и принадлежало. Что ж, Надя не понимает, что ли? Или ей жить расхотелось? – Так вот: ничего ей не рас-хотелось! То есть Надя и понимает, и жить хочет. Одновременно. Очень хочет. Во всяком случае уйти из этой жизни она мечтала бы не таким страшным образом. Нет, в самом деле, за что Лара её невзлюбила? Решительно непонятно. А главное, ничего Миша с этим глупым недоразумением поделать не может. Прямо смешно, ей Богу. – Как дети малые, честное слово…
Однако, мы отвлеклись. Итак, дверь Лариной палаты открылась и оттуда вышли…
А вот и не угадали! Что, попались? То-то же…
То есть старый психиатр оттуда вышел. Конечно же. Причём вышел он на своих ногах. А как же ещё? Как миленький он вышел. Зайчик такой… А как он мог оттуда не выйти? – Ведь это он тот сеанс затеял. Его и провёл. Короче, старый еврей из Лариной палаты вышел. Как хороший. Эдакий лапушка… Как и можно было ожидать. Бодренький, сволочь! Ну и чёрт с ним. Тоже мне – неожиданность. Вышел и хрен с ним! Зато вместо другого, – того молодого очкарика, который в жёстком плацкартном вагоне приехал сюда узреть чудо аж из далекого Новосибирска (это чёрти где), – в больничный коридор вывалился распаренный от возбуждения Игнат. Как будто он из парилки вывалился. Непостижимо, но факт: то был наш Игнат. Интересно, и откуда этот проныра тут взялся? – На этот вопрос мы ответа не знаем. Известно лишь, что из столицы он прилетел четыре часа назад на истребителе. И сразу же с военного аэродрома примчался сюда на поджидавшей его на посадочной полосе чёрной служебной машине с мигалками и проблесковыми огнями. Даже на море искупаться бедолага не съездил – так спешил. И успел! Надо сказать, очень вовремя он сюда приехал. Врачи ведь уже по лестнице поднимались. И молодой, и тот – старый. На сеанс гипноза, гады, шли. Вот же твари!
Что примечательно, Михалосича с ними не было. Спрашивается, как такое может быть? – А всё про-сто: за два часа до этого его вызвали в прокуратуру. Попросили срочно приехать по срочному и очень важному делу. Позже выяснилось, что произошла ошибка: никто и никуда его не вызывал. Короче, Миша на сеансе гипноза не присутствовал. И Клавдии в палате Лары также не было. Потому что и её пригласили заехать в прокуратуру. Быть свидетелем по какому-то пустяковому делу. Она вместе с Мишей туда и поехала. На его машине. Ничего не подозревая. Вместе всё-таки не так страшно посещать карательные органы. Спровадил их всё-таки старый московский интриган. Вот скотина! Так что во время сеанса гипноза лечащего врача и старшей медсестры в Лариной палате не было. И самая зловредная подлость заключалась в том, что о намерении именитого столичного психиатра колдовать над Ларой ни Мишу, ни Клав-дию элементарно не проинформировали. Никто им про это не сказал. Миша и вовсе был уверен, что эти два гада из города свалили. Попрощались же вчера вечером. А вот никуда заезжие гастролеры от психи-атрии, сволочи такие, не уехали.
Игнат, сигая через три ступеньки со своим смешным саквояжем (с такими в позапрошлом веке земские врачи на отвратительных клячах преодолевали непролазные чернозёмы, катаясь от одной убогой деревни к другой лечить поносы и принимать роды), догнал врачей, вежливо кивнул москвичу, почтительно назвав его по имени-отчеству, и бросился обниматься с молодым очкариком, разумеется, от такой фамильярности опешившим. Не мало не смущаясь и продолжая лучезарно улыбаться, Игнат ухватил его под локоток, ловко стащил на пару ступенек вниз и что-то шепнул ему на ухо. После чего заливисто расхохотался. Наверное, что-то очень смешное ему сказал. Реакция же молодого врача была не вполне адекватной: он не только не посмеялся, а, напротив, как-то нехорошо вдруг позеленел и два раза хрюкнул. Как если бы чем подавился. Однако быстро взял себя в руки и, картинно хлопнув себя по лбу, вспомнил, что, – вот же растяпа!, – в номере гостиницы оставил включённым ноутбук, в котором прямо на рабочем столе выложены истории болезней его пациентов. Что, конечно же, беда. Это он на врачебную тайну намекал. Никому ведь те истории болезней показывать нельзя. А горничные – они ж такие любопытные. Скандал может разразиться. Ещё с работы не дай Бог погонят… Сконфуженно извинившись перед Григорием Моисеевичем, он ещё раз хлопнул себя по лбу и… убежал. Уже только, скатившись с лестницы, он фальцетом пискнул, что, мол, самое большее через полчаса вернётся. Но, разумеется, начинать следует без него. Не ждать же такого ротозея… В общем, он ни с кем не прощается.
Больше того кретина никто в Новороссийске не видел. Неизвестно, заехал он в гостиницу за своими пожитками или прямо отсюда рванул на вокзал, чего исключать нельзя?… Ну и чёрт с ним! – Баба с возу, кобыле легче. Или как там говорится…
Итак, вместо счастливо унесшего ноги не в меру любопытного молодого сибиряка, в палату к Ларе вместе со старым психиатром втиснулся Игнат. Некоторая странность заключалась в том, что он даже не утрудился испросить на это разрешения у Григория Моисеевича. Вроде как некорректно себя повёл. Спросил лишь – а где Михалосич?
А кому и что Игнат здесь должен? Почему он должен у кого-то спрашивать разрешения? Не этот же старый хрен здесь хозяин! Хватит и того, что Игнат назвал его по имени-отчеству, чем, кстати, незваного московского гостя немного насторожил. А ещё, войдя в палату, он подбежал к Ларе и громко чмокнул её в щёку. Показал, что он тут типа свой. Лара, кстати, его признала и даже обрадовалась его приходу. Улыбнулась ему в ответ. – Всё-таки хоть кто-то из знакомых будет присутствовать при непонятной, а потому пугающей её процедуре. Уже не так страшно будет. Мишка ведь куда-то пропал. – Вот никогда этого дурака нет, когда он нужен! – В общем, Григорий Моисеевич возникать не стал. И правда – не глупый человек.
Так вот, уже смеркалось, когда эти двое вышли из палаты. Игнат был приятно возбуждён и очень натурально изображал восхищение. Раскраснелся, рта не закрывал и как будто даже немного заискивал перед московским светилом. В частности, говорил ему всякие приятности. И надо же, этот высохший стручок повёлся: распустил перья, потешно надулся и сделался важным. Ясное дело, Игната он не то, что за равного себе психиатра, а и вообще за человека не держал. Но в то же время великодушно снизошёл до этого виртуозного подхалима и даже начал терпеливо разъяснять ему, казалось бы, элементарные вещи. Увы, мы схватили лишь хвостик их разговора. Достаточно, однако, показательный.
Да, забыли сказать. Когда эти двое спустились по лестнице и уже подходили к столовой, из ординаторской вышла чем-то опечаленная Надя и принялась запирать за собой дверь. Игнат и ей тоже ужасно обрадовался. Кинулся с ней обниматься. Невозможно было понять, чтобы он ей что-то говорил. Но, наверное, что-то всё-таки сказал. Потому что она вдруг сделалась белая и, чуть не плача, убежала прочь. А Игнат подхватил нахмурившегося пожилого доктора под локоть, распахнул дверь, которую Надя толь-ко что запирала, и мягонько, со словами “уважаемый Григорий Моисеевич, у меня к Вам деликатный разговорец; имею желание показать Вам кое-что любопытное, пускай нам никто не помешает”; завлёк его в пустую ординаторскую, запер дверь (Интересно, а ключ у Нади он когда отобрал? – Вот циркач!); засунул тот ключ в свой карман, включил свет и, как ни в чём ни бывало продолжил:
– Вот ведь всякого в жизни повидал, но чтобы человека в такой глубокий транс за какую-то минуту вогнать!… Искренне восхищаюсь Вами. Жалко, результата не было.
– Да уж… Большой специалист над ней поработал… И что же вы хотели мне показать, молодой человек?
– А вот почитайте. Будьте любезны. Где-то у меня тут в портфельчике лежал… Я только одного не понял, – вы эту девчонку сейчас лечили, или проводили какое-то своё расследование?
– Ну… чтобы излечить болезнь, необходимо прежде исследовать её причину. Произвести, как вы изволили выразиться, расследование… так сказать, исследование обстоятельств…
– И кто же, позвольте поинтересоваться, заказал Вам это исследование? Ведь кто-то ж попросил Вас сюда прилететь? А главное, всё у Вас так оперативно сладилось! Билетики первым классом кто-то оплатил. Талоны на питание. Недели не прошло, как Ларочка очухалась, а Вы уже тут как тут…
– И что это у нас за документик?
– А почитайте. Вот отсюда. Можно даже сразу со второй странички.
– В Минздрав от мэра Новороссийска поступила заявка на независимую психиатрическую экспертизу. Обычная практика. Не понимаю, что это?
– Восемь лет строгого режима. А с чего вы взяли, что девчонку насиловали в аптеке? Или вам это тоже мэр сказал?
– Ну это всем известно. Не понимаю, это что… – шантаж?
– Пардон, всем как раз известно, что её оттрахали в загородном парке. А вы у неё конкретно про аптеку выпытывали. Причём интересовало вас почему-то не кто ей засадил, а кого ещё она там видела… кроме тех козлов… Вот и спрашивается, кто вам про аптеку напел?… И про того, – другого, – который порубил в мясо всю ту мразь.
– Молодой человек, мне как-то перестал нравиться наш разговор. А бумажками этими можете под-тереться. Вы даже представить себе не можете, кто за мной стоит и что с вами сделают…
– Ну то, что мэр никаких экспертов сюда не звал – мне доподлинно известно. И уж тем более этого не делал Фармацевт. На хрен уголовникам независимая психиатрическая экспертиза? Тем более, что мёртвые – вообще народ нелюбознательный… Кто тебя сюда прислал, старый баран?!
– Да пошёл ты!…
– Я тебя, сука, сначала буду ногами бить. До тех пор, пока ты собственным говном блевать не начнёшь… А потом вколю тебе вот это. И ты мне сам всё выложишь. Я тебя даже и спрашивать ни о чём не буду.
– У вас тяжелеют веки… Вы сильно устали… Очень хочется спать… Приятное тепло разливается по всему телу… Вы слышите только мой голос… Вам нравится подчиняться моим приказам. На счёт семь вы проснетесь и забудете всё, что сейчас услышите. Раз… Вы засыпаете… Два…
– Семь. Ну что, дедушка, тебе оба яйца отстрелить?, – совершенно бодрым голосом проговорил Игнат, с гаденькой улыбкой открывая глаза и наставляя на вероломно обманутого им психиатра непонятно откуда взявшийся в его руке пистолет с глушителем, – Или скажешь мне то, что я уже и без тебя знаю? Имя! Подсказываю, сука: дон… Ну!!
– Дон Филиппе…
– Вот и славно… Что он знает?
– Их всех кто-то убил. Там ещё менты были… Он полагает, что девчонка знакома с тем… кто вы-рвал спину у его дочери. Он туда ночью пришёл. И это не человек мэра… И не Аптекаря. Воз-можно… её лечащий врач?… Есть такое подозрение. Разные люди говорят, что он часто её провожал… И сейчас этот их противоестественный роман. Он ведь спит со своей пациенткой! Это же непрофессионально. В нарушение всех мыслимых… Да просто недопустимо! А что – не он?
– Откуда ж мне знать…
– За стоящую информацию могут упасть хорошие деньги. Вот, кстати, и символический задаточек. Я их неделю всего ношу. Так что, можно считать, совсем новые. У меня в гостинице от них и коробочка имеется. Красивая такая. Гарантия и прочие бумажки… Всё по высшему разряду.
– Что, обыкновенные часы?
– Ну, молодой человек!… Какие же они “обыкновенные”?! Обижаете старика. Это – Patek Philippe. Calatrava называются. Ремешок из крокодила. Их даже и заводить не нужно. Сами идут. – Авто-мат! Тридцать семь тысяч евро я за них из личных средств собственноручно выложил.
– Тридцать семь тысяч евро… А что это здесь болтается? Они что, сломаны?
– Так это же и есть автоподзавод. Вы когда по улице идёте, эта штучка от того, что ваша рука шевелится, пружинку в часиках и заводит.
– Да?
– Да. Ну так как? Вы производите впечатление понятливого человека.
– А что вы называете хорошими деньгами?
– Можно рассчитывать на триста пятьдесят тире четыреста тысяч евро. Или даже на все пятьсот. В зависимости от ценности информации. Во-первых, от её достоверности. Минус мои комиссионные, конечно.
– И каков ваш процент?
– Половина.
– А не жирно будет?
– В самый раз. Риск, знаете ли, юноша… Ну, что же это мы на ровном месте засбоили? Давайте не будем друг друга разочаровывать. И всякими советскими пошлостями про совесть и честь мундира засорять эфир. Не те, знаете ли, времена. В наши дни офицеры уже не стреляются… Тем более из вашего ведомства. Слышал, они теперь в массе своей не бедствуют. Миллиардами, говорят, ворочают…
– Вот.
– Что это?
– Флэшка. Покажите это кино Дону. Здесь не видно, кто их всех мочил. Мы затерли его лицо. Но понятно – как и за что он это сделал… Этот парень нам пока самим нужен. Вы меня понимаете?… Если бы вы могли попридержать коней… с этим вашим расследованием…
– И много вам понадобится времени? Как ловко, однако, в ваших руках оказываются все эти волшебные предметы – документ, пистолетик, шприц, а теперь вот ещё и флэшечка… Руки мастера. Да, такое не пропьёшь… А знаете, вам эти часики идут. Скромно и со вкусом. Швейцария, ничего не попишешь… А какой у них шоколад! Пальчики оближешь. А сыр…
– Нам нужна неделя… Может дней десять. Я дам знать. Вы уж извините меня, ради Бога, Григорий Моисеевич… за грубость… Сорвался, блин… Нервы, знаете, ни к чёрту.
– Ну что вы! – Пустяки. С вами так приятно разговаривать.
________________________________________
– Я однажды спросил, о чём он всё время думает? Он тогда как во сне ходил. Ничего вокруг себя не видел. Учителя хренели! А у него, оказывается, тогда уже начиналось… Он мне и говорит – ни о чём я не думаю, мне вообще больше не нужно думать… Я теперь её и так вижу… Совсем близ-ко… И это, говорит, совсем нестрашно… Спокойно так сказал…
– Про кого это он?
– Про смерть, Ларочка. Как думаешь, простил он меня?
– Конечно.
– Да ладно!
– Правда, Миш. Ты не знаешь. Я ему как-то в сердцах выдала, что и замуж за тебя с удовольствием пошла бы, и ребёнка, если бы собралась рожать, так это от тебя было бы правильнее сделать. Здоровее такой ребёнок будет. Он призадумался…
– А ты его вообще любила?
– Я и сейчас его люблю. И всегда буду. Свистнет, – на брюхе к нему поползу.
– Шлюха!
– Ага… Только он не позовет, так что не бей себя ушами по щекам. Дыши ровно.
– И за что его бабы так любят?
– А он не ошибается, Миш. Такое может с тобой сделать… Да просто поцелует тебя! Или улыбнётся. А ты потом всю жизнь вспоминать будешь. И мечтать… А хрен тебе!
– Я, между прочим, тоже не ошибаюсь.
– Это кто ж тебе сказал? Вот он – действительно никогда. Да я ведь не только про постель…
– А про что ещё?
– Да хотя бы про то, что ты меня у брата, у своего единственного друга украл, а вот он у тебя никогда не посмел бы.
– Зачем же променяла его на меня, если он такой хороший? Подождала бы немного… Разве я тебя силой от него увёл?
– Да ладно, угомонись!… Замуж я и правда за тебя выйти хочу… И детей рожать буду тебе… Борщи варить… На тот грёбанный катер, о котором ты мечтаешь, сто лет буду вместе с тобой копить… Провались он!…
– Притом что любишь его…
– Я вас обоих люблю. Только тебя как человека, самого что ни есть обыкновенного, а его… Нет у меня сил на такую любовь. Я, Миш, – не шлюха, – просто баба. И тоже, как выяснилось, самая обыкновенная. Всё, давай спать. Не будет тебе сегодня ничего. Перебьёшься. Нашёл, о чём со мной в койке заговорить, кретин!… Да отстань ты от меня, идиот!…
________________________________________
Глава вторая
Гости
А теперь о том, что же тогда, собственно, произошло. Только уговор: торопиться мы не будем и даже вернёмся немного назад. Вспомним, как оно было…
Начнём с того, что Лена от Сергея ушла. Сразу. Что, впрочем, естественно. Ничего неожиданного в этом не было. Она чуть ли не на следующий же день после приезда купила себе квартиру в двух шагах от института (не торгуясь – что очень глупо с её стороны, зато хорошую, с огромной лоджией и двумя санузлами, а ещё с большой кладовкой) и от Сергея свалила. Какое-то время даже не звонила – спросить, как он там. Поел ли? Напомнить, что в морозилке лежит печёнка. Если её в микроволновке разморозить, то потом можно пожарить. Вкусно будет. Да просто поинтересоваться – не захворал ли…
Но это ладно, что не звонила. Лену нужно понять. Тут и собственное имя запросто можно позабыть: ремонт и неизбежные в таких случаях хлопоты вроде покупки модной мебели, новой сантехники, обоев и прочей мелочёвки, без которой в хозяйстве не обойтись. Господи, во сколько же вся эта импортная дребедень ей влетела! – С ума сойти. А всё потому, что очень уж ей хотелось Юльку ошеломить. Деньгами она швырялась с таким остервенением, будто их у неё не миллион был, а целая… Как будто она – чиновник-патриот из префектуры, который ничего не боится и берега давно потерял. Или подполковник спецслужб, которому всё можно, хоть миллиардами воруй, потому что он ещё больший патриот, чем чиновник, и нашу замечательную Родину от внутренних и внешних врагов спасает. Кровать она купила такую, что к ней разве что зимнего сада не прилагалось. С видом на море. Ввосьмером можно было на той красоте улечься и Бог знает чем там заняться! Ещё же она игрушек неприличных накупила. Самых разных.
Точно – спятила девка. Весь ум между ног ушёл. Уже вообще ни о чём другом думать не могла. Такая голодная до секса стала. Ну и получила симметрично, как полагается по закону подлости: Юлька к ней не вернулась, а предложение купить ей в подарок однушку возле института просто проигнорировала. И ведь не сказать, чтобы из-за того козла. Как если бы она вдруг действительно Ромку полюбила. Ничего подобного. Просто в отличии от Ленки она решила одуматься и начать нормальную жизнь. Новую. Как у всех – когда дети, Новый Год с ёлкой и бенгальскими огнями, марокканскими мандаринами и салатом Оливье. Когда пальцами на тебя не показывают и не обзывают в спину мерзкой лесбиянкой. Когда тебя вообще не замечают. Захотела, короче, Юлька быть как все. Нормальной то есть сделаться. Подумала – а вдруг получится?… Спала же она когда-то с мужиками. А что Ромка ей противен, потому что издевается над ней и изо рта у него воняет, так “стерпится – слюбится”. Не с такими подонками люди живут и ничего – не жалуются…
Однако речь не об этих двух сумасшедших лесбиянках. А о Сергее, который в один прекрасный момент оказался в полном одиночестве. Почему и стал несчастным. Ну вот совсем же один остался – как перст! Не привык он, понимаете ли, к такому. Слишком уж резкая перемена случилась в его жизни. Раньше с ним всегда кто-то был рядом. А тут – один в пустой квартире остался.
Ещё и этот проклятый отпуск никак не кончался. Так хотя бы работа могла отвлечь.
Вот же подстава! Короче, испереживался человек. Нет, в самом деле: отпуск не догулял, в цирк не сходил, к скрипке даже не притронулся, никому из друзей не позвонил и делать ничего не хотел, хотя дел было полно, – и по дому, и вообще (хотя бы посуду помыл – настоящий свинарник ведь в квартире раз-вёл!), – продолжение книжки, за которое в прошлом году взялся, забросил. Дошёл до того, что уже и на улицу перестал ходить. Скажем так: Сергей сделался неспособным не только на делание чего-нибудь полезного, но даже и на элементарное хотение этого самого “чего-нибудь”.
Заехал к нему отец. Сергей сказал, что больше в чекистские игры играть не будет. Ни за деньги, ни за так. Потому что все они – сволочи. Дали Женьке застрелиться. На что Иосиф сказал: – правильно. Что и он тоже скоро со всем этим завяжет. Потому как одни воры в конторе остались. И кретины. Чести ни у кого. Про совесть и говорить нечего! Дядя Костя не в счёт. Дай Бог ему в этом серпентарии до пенсии дотянуть и при этом сохранить нормальные мозги. То есть не спятить. Кроме всего прочего убить ведь могут. По нынешним временам – так запросто! Отравят чем-нибудь радиоактивным и привет. Не впервой. Он им там уже как бельмо на глазу. Последний порядочный человек в его отделе в отставку хотел подать. Не выдержал. Дядя Костя еле уговорил его этого не делать. Убьют ведь. А если даже и не убьют, всё равно не позволят уйти. Валерием того парня звать.
Иосиф выпил один целую бутылку вина, забрал свой миллион и в растрёпанных чувствах поехал к себе на Юго-Западную. Сергей даже провожать его не пошёл. В конец одичал. Но, что удивительно, не запил. Хотя алкоголя в доме было предостаточно. Странно…
В тот вечер ничего особенного не происходило. Всё было как всегда. Кроме того, что ещё днём Сергей снял со стены телевизор, вызвонил ребят, перевозивших Ленкины вещи в её новую квартиру, дал им, когда те приехали, Ромкин адрес и снова погрузился в прострацию. То есть он же ещё и без телека остался.
Итак, Сергей уже целую неделю ничего не делал. Не сказать, чтобы он опустился. Просто бездельничал и закисал. Что для него было в высшей степени нетипично. Можно даже сказать – противоестественно, а потому вредно для здоровья. Короче, человек на глазах разлагался.
Вечером, когда стало темнеть, Сергей поставил посреди комнаты стул, сел на него и уставился в стену. Ничего особенного: сидел и просто на неё глядел. Нет, это – не то, о чём вы подумали: он не спятил. Просто вся стена от пола до потолка была заклеена необычными обоями. Ужасно дорогими, между прочим. Ленка по случаю купила их и вместе с Юлькой перед памятным отъездом на Юг за приключениями наклеила на стену. На этих фотообоях был изображен лес. Точнее берёзовая роща. Во всю стену! – Представляете? Совсем как настоящая – живая роща у тебя в квартире. Опять же яркий солнечный день. А может утро… Свежесть и умиротворение. Вот ведь какую красоту научились делать… В общем, ничего страшного не было в том, что Сергей уселся перед этой стеной и ушёл в ту рощу гулять. Это же не запрещено? – Не запрещено. Вот он в ту стену и ушёл. Ушёл и среди деревьев растворился. У него даже плечи расправились и дышать он стал по-другому. Как дышат обычные люди, оказавшиеся на свежем воздухе. Замечали, наверное, как мы начинаем дышать, когда выходим из подъезда? Даже если оказываемся не в ботаническом саду посреди вымытой дождём зелени, а просто на воздухе, пусть даже пахнущем бензином, всё одно мы дышим иначе. В том числе и зимой.
Стоп, а причём здесь зима? – Да ни при чём! Просто к слову пришлось. А что, разве неправда? – Зимой ведь такая же история с нами приключается.
О чём Сергей думал, плутая в берёзовой роще? Далеко ведь от дома ушёл… – В том-то и дело, что сегодня, спустя пару месяцев, он и сам не помнит – о чём тогда думал. Наверное, о чём-то хорошем. Потому что ему сделалось хорошо. Спокойно. Ещё бы! – Никто ему не звонил. Не грузил его всякими глупостями. И ничего у него в тот день не болело. Наконец-то, впервые за последние недели он начал успокаиваться. По-настоящему. Даже немного оцепенел от той тишины, которой его накрыли берёзы. То есть он не в плохом смысле оцепенел, а в том, что куда-то унёсся. Как в сказке. Или во сне. Он как будто исчез. И что-то прекратилось. А, может, наоборот, началось? Время при этом как бы остановилось. Сер-гей его во всяком случае чувствовать перестал…
А в самом деле – думал он в тот момент о Насте? – Возможно. Сказано же: – он и сам теперь не помнит, о чём тогда думал. И думал ли о чём-нибудь вообще. Потому что ему действительно стало вдруг хорошо и покойно. Ни с того, ни с сего. Как давно уже не было. И он стал – как бы это сказать? – тихим что ли?, – какими бывают спящие, когда им снятся нестрашные сны. Или умершие.
Сергея как будто не стало. Ну, если он уже перестал себя ощущать. Он ведь даже и не помнит – дышал тогда или нет…
Как-то само собой так получилось, что он вернулся в детство. Словно бы, перестав этого – сегодняшнего взрослого себя – помнить, он проснулся в другом себе. А может он даже и не в своё детство угодил, а в хоть и смутно знакомое, но всё же не совсем своё. Не из этой жизни, а куда-то… во что-то, чего он помнить как бы не должен. В то, что происходило сильно раньше его рожденья. И где он тем не менее уже бывал! До этого своего рожденья. Последнего имеется в виду рожденья. Не совершая никаких заметных усилий, он вдруг увидел себя в Испании, о которой, когда напьётся, любит трепаться Мишка. И главное, так правдоподобно, гад, про неё рассказывает, как будто и правда что-то такое припоминает! Даже улицу называет, на какой их с Сергеем стоял дом. Название у этой улицы ещё такое диковинное… Ей Богу, не поймёшь, когда он врёт, а когда просто фантазирует. Или это одно и то же? В общем, когда он умничает. Главное, его же не перепроверишь! Вот, что обидно.
Так вот: Сергей сидел тихий, безобидный и абсолютно трезвый на стуле перед стеной с берёзами и нарисованным на ней непостижимо ласковым солнцем, нюхал вылезающие из почек новорождённые зелёные листья, ещё липкие и такие свежие!… Кажется, он даже слышал, как вокруг него летают майские жуки. Значит это всё-таки была весна. Не ясно только – какого именно года. Может, прошлого?… И на Подмосковье не похоже…
В комнате Сергея не было. Уже давно. И тут…
Что это – не Настя, он понял сразу. Неизвестно как, но понял. Спиной почувствовал. Тем более, что Настя пахнет по-другому. И насколько хорошо, насколько беззаботно ему было только что, какую-то минуту назад, настолько же ему вдруг сделалось плохо. Даже нет – в сто раз хуже ему сделалось! Больно уж неравноценно качнулся маятник. С явным перебором в чёрную сторону. Нечестно это. По законам физики не должно было такого случиться…
Началось с того, что скрипнул диван. Позади. За спиной. Не громко скрипнул, но Сергею этого хватило. Испания, естественно, сразу же и с концами пропала. Вот, наверное, поэтому в комнате и сделалось холодно. И жутко. Потому что он догадался, кто всё это время тихо сидел у него за спиной и сейчас, наконец, не выдержал – пошевелился. Да, он понял, кто там сейчас вздохнул… словно живой человек…
Конечно, он её узнал. А чего там было узнавать! Какие тут, вообще, могут быть сомнения? Тут и думать нечего!…
Сил обернуться не было. Их как-то вдруг совсем не стало. То есть вообще ни на что! Даже на то, чтобы пошевелить ногой. Или рукой. Не потому, что его кто-то загипнотизировал или ещё как обездвижил…
Сказать, что Сергей испугался, – ничего не сказать. Это всё одно, как набрать в рот воды и тупо про-молчать… Сергей не испугался – он испытал смертный ужас. До тошноты и омерзительного холодного пота. Потому что слишком уж внезапно всё это началось. А главное – исподтишка, когда, полагая, что дверь квартиры заперта и замок на двери крепок, он по неосторожности расслабился и, таким образом, остался без кожи. Непроснувшимся. Как бы заблудившимся и ещё не вернувшимся из той коварной обманщицы-рощи. Голым и беззащитным перед враждебными по отношении к нему обстоятельствами. Перед пронизывающим ветром новой и определённо злой реальности. В которой не то, что чего-то доброго и для здоровья полезного, а даже и обыкновенного воздуха нет. Потому как в ней элементарно некому больше дышать.
Да, Сергей остался без кожи и даже перестал понимать, что такое в его положении – кожа. Подуй на него и обожжёшь. Сожжёшь к чёртовой матери последние его нервы! И мозг…
Вот в какую неподходящую минуту она к нему явилась. Без приглашения. Не хотел он этого. Честное слово – совсем ведь о ней не думал! А с какой стати? Зачем ему это? Как будто ему нечего больше делать! Да и о чём с ней говорить? Не о погоде же. А о чём с ними вообще говорят?…
Или всё же думал? Не сознавая… Не признаваясь себе. Не отслеживая… Вот ведь что-то рассказывал недавно про неё отцу. Кажется, обсуждали её диагноз. Точно, они с отцом о ней говорили!… Стоп, а что значит – “думал”? Как-то мы запутались… Ладно, зададим вопрос по-другому – чем именно он сейчас мог о ней думать? Каким местом? То, что головой он ни о чём таком не думал, – факт! Железно. Не думал. Сто процентов! Не говоря о том, что ещё минуту назад Сергея здесь просто не было. Гулял себе в берёзовой роще. Никого не трогал. Грелся, можно сказать, на весеннем солнышке… Попутно в старую Испанию слетал… Всё вроде нормально было. Не безобразничал. Но как же она тогда за его спиной?… Откуда взялась и чего из-под него хочет? Ведь это же просто с ума сойти!…
Вот она решила встать. Диван под ней ещё раз жалобно скрипнул…
А почему жалобно? Она что – такая тяжёлая, что диван под ней должен как-то по-особенному скрипеть? – Жалобно… – Да совсем она не тяжёлая!…
В общем, никаких жалобных звуков диван не издал. Он просто скрипнул. Обыкновенно. Не жалобно. Просто он старый. Новый так, наверное, не заскрипел бы. Чего тут мудрить – в комнате было очень тихо, поэтому Сергей этот ужасный звук и услыхал. И ему почудилось, что он жалобный. Если бы, к примеру, во двор в тот момент въехала машина, он вообще ничего не услышал бы. Но во двор никто не въезжал. Спать, что ли, все улеглись? То до трех ночи какая-нибудь пьяная сволочь во дворе колготится и матерные песни орёт, пока ей на башку ведро воды кто-нибудь с балкона не догадается вылить, а тут… И куда, правда, все подевались?
Господи, да как будто в этом жалобном скрипе дело! Неважно это. Не принципиально. Ерунда в сущности! А что, если это дурацкое “жалобно” стереть? Взять и убрать его из книги. Вычеркнуть к чёртовой матери и сказать, что диван под этой, как её… под ней… просто скрипнул.
Вроде как никто не мешает нам это сделать. Точно. Да только легче от этого не станет…
Так, с диваном разобрались. А с ней – что?
Тут вот что смущает: Сергей за свою жизнь насмотрелся разного, и мы про это знаем. Опять же совсем недавно он прошёл через такое, что не дай Бог! Помним? Не забыли ещё про аптеку?… Казалось бы, не должен он был так сэмоционировать. Подумаешь, мало ли… Тем более, что ему уже и умирать приходилось… Как бы то ни было, богатый жизненный опыт ему не помог. Не был Сергей к такому готов. Сей-час не был. То есть вот ни разу! От слова совсем. А можно ли вообще к такому приготовиться? – Вопрос… Это же…
Когда Настя неведомо откуда пришла к нему в поезде (она, кстати, тоже из-за спины тогда появилась!), он в тот момент просто не успел испугаться. Не потому, что сильно храбрый и к таким вещам привыкший, а потому, что элементарно не успел этого сделать. Но давайте вспомним: во-первых, то была Настя. И пришла она к Сергею в своей безнравственной Аптеке № 4 и в том, во что с позволения сказать была под ней “одета” (Пусть это останется на Лениной совести. Разве можно такие подарки порядочным девушкам делать?!), совсем не для того, чтобы кого-то испугать. Скорее наоборот. Да что мы тут рассказываем? – Как будто не помним, зачем она к Сергею пришла! Ей не пугать его, а совсем другого от него надо было. Что поделаешь – гормоны. Девчонку можно понять. Инстинкт размножения в ней сработал. Зачем бы ей в такой ситуации понадобился испуганный Сергей? – Правильно, незачем. Вот он и не испугался тогда.
Ну, а если этого мало, то вот вам во-вторых: Сергей тогда спросонья решил, что Настя ему снится. Потому что он о ней в те дни вообще много думал. В том числе и во сне. Короче, он не испугался, когда стало ясно, что то была Настя, а не Лена. Напротив. Не будем уже напоминать, как он повёл себя с ней в том тёмном купе. Где не было свидетелей. И где некому было за девушку заступиться. Она, кстати, в претензии не была. Даже наоборот. Хоть поначалу и дралась. Она всегда поначалу сопротивляется. Так уж она устроена. Ничего не получится, если её за ухом не поцеловать. Не предупреждая. Просто нужно решительно схватить её за волосы и быстро поцеловать. Не дожидаясь того, что она тебе коленом в какое-нибудь чувствительное место заедет. Или всего расцарапает.
Наконец, главное, что необходимо особо подчеркнуть: Настя в тот вечер, когда голая убежала в ванную и забыла в купе свой термос, была живая. И Сергей об этом знал. Во всяком случае он в это верил. Мишка ведь сказал ему на вокзале, что Настя заговорила. Сейчас же мы столкнулись в принципиально иной ситуацией: нынешняя гостья Сергея живой отнюдь не была! И захотел бы он – всё равно не смог бы забыть, как два рыбоглазых гэбэшника (Игнатовы сослуживцы) тащили её по лестнице в чёрном пластиковом мешке. Так что и нечего её с Настей ровнять. Это – близко не одно и то же. Вот поэтому мы и не будем осуждать Сергея. Типа он трус. А вместо этого представим себе на минутку, как бы сами на такое среагировали, окажись мы на его месте. Он ведь, когда понял, кто там с дивана встает, чуть кони не двинул. На полном серьёзе! Что-то подсказывает, что любой из нас на его месте вряд ли чувствовал бы себя иначе. Так что и нечего!
Случилось так, что, проснувшись (нельзя сказать, чтобы утром следующего дня, скорее уже ближе к полудню), выпавший из прежней реальности, в которой остались жить все нормальные люди, Сергей забыл побриться. Да он много чего в тот день забыл сделать: позавтракать, например. Хотя пироги с печен-кой на кухне ещё оставались. Не все ведь ночью съели. То есть позавтракать ему определённо было чем. Нас, однако, интересуют не эти прозаические мелочи, – может он и правда не хотел есть, – а то обстоятельство, что он забыл побриться. Так вот, вечером, увидев себя в зеркале, он сказал себе, что больше так поступать не будет. То есть бриться он отныне станет каждое утро независимо от погоды и настроения, потому что его борода и усы поседели. Ну совсем же белые стали! Волосы на голове какими были, таки-ми и остались, а борода с усами сделались как у Деда Мороза.
Но всё это было потом. На следующий день. А тогда, – в ту страшную минуту, – когда она подошла к нему сзади и положила руки ему на плечи… Да ведь не просто положила руки. Она ещё и прижалась к нему. Как та озабоченная девчонка. В Угличе. Которая потом долго плакала. Только там, на часовом заводе, та идиотка бросилась на Сергея в своих мыслях, а эта обняла его на самом деле. Вполне себе физически. Он ведь даже ощутил… То есть понял, что она именно этого и добивается. Чтобы он их ощутил. На этот счёт у неё, наверное, был какой-то комплекс. Есть девчонки, у которых грудь ещё меньше, и тем не менее они по этому поводу не заморачиваются. А эта…
Разумеется, никто не собирался его пугать. Она же не соображала, какого это… Не знала про себя, что уже месяц, как…
– Ты чего сегодня такой?
– Какой?
– Взъерошенный.
– Ничего я не… Как ты сказала?
– Напряжённый какой-то… Случилось что? О чём-то неприятном думал? Смотри-ка, даже вспотел. А ведь здесь не жарко. Давай, что ли, чаю выпьем. Согреться хочется.
– Не получится.
– Почему?
– С ногами что-то случилось. Не ходят. Я вообще… пошевелиться не могу. Не дойду до кухни.
– Так я сама чайник поставлю. Ты посиди. А может чего покрепче выпьем? У тебя есть?
– Может и есть… Ты как… себя чувствуешь?
– Да ничего вроде. Странно только…
– Что?
– С памятью что-то странное происходит.
– Как… твой Юра?
– Спасибо, всё у него хорошо. Только больно поздно с работы стал возвращаться. Устаёт. И сразу спать ложится. Даже не ужинает.
– Он про нас с тобой знает? Я про то, что меж нами тогда случилось…
– С ума сошёл?! А ничего между нами и не было. Забудь! И вообще, неприлично девушке про такое напоминать. Это ведь мы для дела обязаны были сделать. Зачем ему знать?
– А сама-то вспоминаешь?
– Да пошёл ты знаешь куда, дурак! Вот уйду сейчас, если не перестанешь всякие глупости говорить. Вспоминаю, конечно. У меня никогда ещё такого мужчины не было. Счастливая Настя.
– Что?
– Да ладно! Тоже мне секрет. Как будто я не знаю…
– И что же ты знаешь? Откуда?
– Что значит – откуда? Все знают… Девчонка в тебя как кошка втрескалась. По-настоящему. Ещё прежде, чем вы встретились. Ты уж не обижай её.
– У тебя тёплые руки.
– А какими они, по-твоему, должны быть?
– Ну, не знаю… И не только руки…
– Дурак озабоченный!… Нет, ты сегодня какой-то странный. Ты вообще здоров?
– Не уверен.
– Шипучего аспирина выпей. Мне помогает. Подожди, я к тебе чего пришла… Часы вот встали. Похоже – батарейка сдохла. Купишь новую? Возле метро мастерская есть. Я бы сама сходила, да мне нельзя на улицу выходить.
– Это почему же? Муж не пускает?
– Мы ещё не женаты.
– Я в курсе.
– Нет, не Юра – твой отец. Сказал, что мне рано. Что он меня ещё немного понаблюдает. А я, между прочим, уже прекрасно себя чувствую. Только вот с памятью что-то непонятное творится, наверное, от тех его уколов… Много чего помню, а как меня зовут, бывает, забываю. Представляешь – путаюсь. Вчера вот – звонок. Трубку снимаю, говорю – алё. Она меня спрашивает – кто это? – Настя – говорю ей. А она мне заявляет, что я – дура беспамятная, а Настя – это как раз она. Короче, напомнила, что меня Женей зовут. А то я бы сама не вспомнила! Просила, кстати, тебе передать, что ты – жестокий, не пускаешь её к себе. – Зачем обижаешь девочку? Она ради тебя на такое пошла, а ты её лишний раз поцеловать не хочешь… Так купишь батарейку? Ладно? У меня, правда, нет с собой денег. Но это, наверное, недорого…
– Хорошие часики. С такими действительно нужно в мастерскую идти. Пусть специалист правильную батарейку к ним подберёт. Положи куда-нибудь…
– Серёж, если хочешь меня поцеловать… я не против.
– Это ещё что за новости?
– Юра какой-то холодный со мной стал.
– С чего это?
– Не знаю… Может догадался тогда… Можно я к тебе на колени сяду?
– Что?
– Я о тебе теперь постоянно думаю. Да обними же меня! Не бойся, Настя ничего не узнает.
– Ну-ка слезай!
– Серёж…
– Слезай, я сказал!
– Ладно, чего ты? Я просто так… Сама не знаю, почему… Не бери в голову. Не хочешь – не надо. А что, правда не хочешь меня?
– Правда. Говорю же – чувствую себя неважно.
– Ну и чёрт с тобой! Проехали. Так что там с чаем, жмот? Я что – тебе неприятна? Тогда вроде всем тебя устроила…
– Жень, завязывай. У вас с Юрой вообще, что ли, с тех пор… ничего… не было?
– Даже не знаю, что с ним случилось…
– А я о тебе вспоминал.
– Знаю. Потому что и я тоже вспоминала… А может всё-таки?…
– Нет!
– Ладно, сиди тут, пойду чайник поставлю. У тебя какая плита?
– Газовая.
– Справлюсь…
Вот так. Сказала, что с плитой справится и ушла. А Сергей полчаса просидел на стуле, не меняя позы. И при этом изо всех сил пытался не думать о том, что здесь только что произошло. Говорил себе, что сопли распускать ни в коем случае нельзя. Сейчас нельзя. А завтра утром он позвонит отцу, они встретятся, и вдвоём найдут всему этому разумное объяснение. Завтра. Не сейчас. Сейчас нельзя. А вместо этого он должен, если не получится взаправду, хотя бы сделать вид, что ни о чём сейчас не думает. И что ничего страшного здесь не происходит.
Вроде как даже получилось – не думать… Только всё тело затекло. Ног он уже давно не чувствовал. А о том, чтобы встать, и речи быть не могло. Потому что он ждал, что Женя вернётся. Только она не возвращалась. Застряла на кухне. – Ждёт, наверное, когда чайник закипит, – сказал он себе. – Ну и сколь-ко же он будет закипать? Полный, что ли, идиотка, налила? Разве можно так нервы мотать?!…
Женя в комнату не вернулась. И левая нога начала противно дрожать. А ещё его затошнило. Сильнее прежнего.
И тут он услышал, как кто-то открывает входную дверь. Сергей чуть в обморок не свалился. Сил встать не было. Не было их и на то, чтобы закричать. И тогда он сказал себе: пусть будет – что будет. Убьют, значит судьба такая. Зато появится хоть какая-то определённость…
Оказалось, что это Лена пришла забрать какую-то свою коробку. Она в суматохе, когда съезжала, её забыла. Вот за ней и пришла. Не думала, что Сергей дома. Свет же не горел. Стемнело, а окна в квартире тёмные. Она с улицы увидела. Почему и не стала звонить в дверь. Так бы, конечно, позвонила. Короче, дверь открыла своим ключом.
Разулась, надела Мишкины тапки и отправилась прямиком на кухню. Включила там свет. Сергей дёрнулся и в очередной раз вспотел. Тошнота подобралась уже к самому горлу. Рот стал наполняться слюной. Сколько её не глотай – она как вода откуда-то продолжает сочиться. Понял, что сейчас случится страшное. Непоправимое. Когда Лена увидит Женю – сердце у неё не выдержит и разорвётся.
Вот только уголовщины ему не хватало. Как он докажет милиционерам, что Ленка умерла сама?…
– Господи, как ты меня напугал!! Идиот… Чего впотьмах сидишь?
– Электричество экономлю. Привет.
– Совсем спятил? Ты что на кухне устроил?
– А что такое?
– Чайник почти весь выкипел. Попариться решил? Там у тебя баня теперь. Пошли, что ли, веником тебя отхожу. Слушай, что это с тобой?
– А что такое?
– Постарел.
– Ну, неделю не виделись. Осунулся, что ли?
– Да ты лет на десять постарел! А-а… понимаю… Что, голодаешь… без работы? Ну, хочешь?…
– Нет, Лен… Спасибо.
– Не приходила больше?
– Кто?
– Настя, кто же ещё!
– Нет, не приходила.
– Ну ладно, давай, что ли, действительно по старой памяти … На тебя смотреть больно. Для здоровья. Мне тоже не помешает.
– С каких это пор?… Что за чудеса? Лен, ты же…
– Да, чудеса, блин!… Меня Юлька бросила. Удавлюсь я в той квартире. Давай, правда, что ли… Я только в душ сбегаю.
– За последний час ты – уже вторая.
– Что?
– Ничего. Знаешь, Лен, ничего у нас с этим не получится. Чудно, я сегодня нарасхват…
– Что ты сказал?
– Ничего. Голова у меня болит.
– Знаешь, меня так ещё не отшивали. Скотина! А что за часики? Слушай – классные. Швейцария. Дорогие поди… Они что же – и кварцевые делают?
– Выходит, делают.
– Женские… Чьи? Насте, что ли, купил?
– Ты, кажется, что-то там про чай говорила. Пошли?
– Динамо. Ну и хрен с тобой! Попросишь меня когда-нибудь…
– Там, в холодильнике печенка есть.
– И?
– Пожарь…
– Перебьёшься! Её, кстати, ещё разморозить нужно. Если попросишь, чтобы я на ночь с тобой осталась…
– Нет.
– Ну и пошёл тогда к Дьяволу! Сам себе печёнку жарь. А может?…
– Нет.
– Импотент!
– Как тебе угодно.
– Да что с тобой?! А почему она к тебе больше не приходит?
– Кто?
– Настя. Только не надо мне сейчас сказки рассказывать. У меня вещ. доки имеются. Я понимаю, что мы с тобой оба – те ещё психи, но в поезде ты ведь её реально отымел…
– Аккуратнее, пожалуйста, со словами! Выбирай выражения.
– Ну тогда и ты аккуратнее будь в следующий раз… с чайником. Так ведь пожар недолго устроить.
Когда раздосадованная Лена ушла, Сергей не сразу, но успокоился. И слава Богу. А может он просто устал психовать – потому и успокоился? – Всё может быть. Так ли это теперь важно? Пусть даже он слег-ка и отупел, главное – прошла тошнота. И нога больше не дрожала. До своей спальни он не дошёл. Ноги забыли – как ходить. Прилёг на диване. И до него-то добрался не сразу. Боялся на пол грохнуться. Но как-то добрался. Господи, какое же это наслаждение – лечь на мягкое! Боялся только, что не сможет уснуть. Ну и напрасно боялся.
Очнулся он только, услыхав странные звуки, доносившиеся с кухни. Спросонок решил, что это Лена там возится. Кажется, жареной печёнкой запахло. Значит передумала. Не обиделась и осталась. Хорошая она девчонка. Жалко, что с Юлькой у неё всё так глупо складывается. А с другой стороны – сама виновата.
Сергей забыл, что Лена ушла. Причём рассерженная. Когда уходила, даже дверью хлопнула. Должен был бы помнить. Но вот забыл. Потому что увидел хороший сон, в котором Настя опять домогалась его поцелуя. А когда получила желаемое, причём и не только поцелуй, когда перестала, наконец, его стыдиться, сделалась вся красная и горячая, когда отдала ему все свои силы, он взял её голую на руки и принялся носить по квартире. Потом они пили чай на кухне, а она рассказывала ему свои детдомовские секреты и всякие мечты. Он её успокаивал, говорил, что крови она быстро перестанет бояться, и врач из неё получится отменный. С её-то памятью. Она же латынь знает лучше него. Но почему только родовспоможение? Настя сердилась, говорила, что не хочет быть хирургом. – Хватит уже на их семью одного хирурга – Сергея. А она хочет быть повитухой. Очень ей нравилось это редкое старинное слово. И ещё она обижалась на свою сменщицу, которая ей не верит. Настя очень её любит и всегда говорит ей правду, а Наташка не хочет поверить, что она по-настоящему спит с мужчиной. Как взрослая. И, разумеется, со-всем голая. Как же ещё! И ни капельки при этом не стесняется. Вот как ей доказать?! – Ну не привести же её в самом деле сюда, чтобы она увидела.
Сергей не любил слушать про Наташку. Терпел про неё Настины рассказы. Ведь Наташка – единственная её подруга в Новороссийске. Но встречаться с ней почему-то не жаждал. Решительно отнекивался. Не рассказывать же Насте, что Наташку нашли через неделю после той ужасной ночи, когда начался тот бесконечный дождь. Всплыла за городом. С порвавшейся верёвкой на ноге. Должно быть плохо аккумулятор привязали. А может верёвка была гнилая.
А как заливисто Настя смеялась, когда он рассказывал ей всякие смешные истории про Мишку. Прямо заходилась от хохота. До слёз. В какой-то момент её мокрые от смеха глаза внезапно, буквально за секунду делались пьяными. А щёки – пушистыми. Словно она – кошка какая. И всё равно, сначала надо убедиться, что уши стали малиновыми. Обязательно. Иначе могла укусить. Или поцарапать.
Сергей перевернулся на другой бок, уткнулся носом в спинку дивана и… Заснуть, однако, не получилось. Потому что послышалось шлёпанье босых ног…
Пироги, которые она испекла, они съели ночью. Уже холодные. Даже не ночью, а практически на рассвете. Потому что оба ужасно проголодались. Почти все их смели. Потрясающие получились пироги с печёнкой! Как только не лопнули? А до того… В общем, ночью им некогда было поесть. Не могли друг от друга оторваться. И не заметили, как ночь прошла. А вот дверь на балкон они закрыть забыли. Настя, когда этот их прокол вскрылся, чуть со стыда не сгорела. Серёжу она уже не так сильно стеснялась, как тогда – в поезде, но соседи…
Через три дня квартиру было не узнать. Везде чистота и порядок. Как в операционной. Сергей даже представить себе не мог, что унитаз и ванну можно отдраить до такой белизны. А пироги! Какие только она не пекла. И ничего Сергей не постарел. Лена изумилась. Сказала, что против прежнего он вроде как даже помолодел. Балконную дверь и окна они теперь закрывать не забывали. Даже когда любили друг друга в спальне. Или в ванной.
Иосиф сказал, что никакое это не безумие – Настя, да даже и Женя. Тем более, что вечером следующего дня Женя пришла при нём. Вышла из ванной в той самой рубашке, в которой Сергей впервые увидел в своей квартире Юльку, и ужасно испугалась. Даже хотела убежать. Иосиф ведь категорически запретил ей выходить из дома. Знала бы она, кто из них больше в тот момент испугался. Сергей, тот уже ничего не боялся. Ну, если это – не безумие. Он даже задумал свести Женю с Ленкой. Обе ведь голодные. И с ума давно спятили. Иосиф сказал, что делать этого не нужно. Хотя…
Лене затея познакомить её с покойницей не понравилась, но к назначенному часу, когда Женя, как обычно, включила в ванной воду, она всё-таки приехала и при этом заметно волновалась. Всё, однако, прошло хорошо. Лена не особо с ней миндальничала. Выбила дверь в ванную ногой и пошла напролом. Как она умела… Проблема была одна – Настя их очень стеснялась. Но со временем девочки подружились.
Иосиф и тогда сказал, что это всё ещё не безумие. Полное сумасшествие, конечно, но всё ж таки не безумие. Мише решено было ничего не рассказывать. У него со спящей Настей и так забот было выше крыши. Она тогда ещё в Лару не проснулась.
Интересно, а что Иосиф называл безумием? Вообще-то Сергей полагал, что сумасшествие гораздо хуже безумия. На это Лена сказала, что оба они – идиоты, что отец, что сын. И вместо того, чтобы упражняться в острословии, придумали бы лучше что-нибудь такое, в результате чего Женя стала бы приходить к ней не сюда, а в её новую квартиру. На кой хрен она такую дорогую хату себе купила, если каждый день ей на случку приходится мотаться сюда?! Не близкие, между прочим, концы. Мужчины за-думались, но так ничего и не придумали. Лена, естественно, на них обиделась.
Когда Миша позвонил Сергею сообщить, что Настя проснулась Ларой и велел ему немедленно лететь в Новороссийск, жизнь закончилась. Разом для всех. Не только Настя, но и Женя перестали приходить в квартиру на Проспекте Мира. Лена заявила, что повесится. Работу она бросила и стала пить, как раньше никогда не пила. По полторы бутылки виски в день уже выдувала. Сергей насчёт повеситься поверил и стал за ней приглядывать. Стерёг. Упросил не уезжать от него. Ему, между прочим, и самому теперь несладко пришлось. После того, как слетал в Новороссийск, он опять стал меняться. То есть снова начал стареть. Да так заметно! А главное – как быстро.
В ящике стола лежали уже четырнадцать Жениных часов. Хоть иди и оптом их продавай. Нет, оптом нельзя. Номера же на них одинаковые. Вызовет подозрение. А хорошие часы. Швейцарские.
Настиных эротических комплектов аптечной униформы было на три штуки меньше. Лена как-то спьяну наехала на Сергея, предъявив ему идиотское обвинение в том, что часть её, Лены, законной добычи он сплавляет на сторону. На термосы, которые валялись в кухне под столом, ей было наплевать, а вот из-за Аптек № 4, в которые ещё недавно она наряжала Женю, громко скандалила. Как будто Жене каждый раз требовалась новая Аптека № 4. Вполне и одной могли обойтись. Не в том беда, что Аптеки куда-то исчезали, а в том, что Женя больше не приходила. Вот от чего Лена страдала. Очень её ждала. И по ночам плакала. Один раз крепко напилась и действительно попыталась повеситься. Непонятно, кто вынул её из петли. Сергея ведь тогда дома не было – ночное дежурство. Отпуск закончился, и он вернулся на работу. Снова стал оперировать.
А чего там непонятного? – Из петли Ленку вынула Мария. И, кстати, это она те три Настиных аптечных комплекта умыкнула. Непонятно, зачем… Зря, в общем, Ленка на Сергея бочку катила.
________________________________________
Глава третья
Ленино лечение
Беда, как известно, одна не приходит. Уж если эта гадина к тебе постучалась – её уже не прогонишь. Как говорится – пусти козла в огород, он и ноги на стол. Или как-то иначе про это говорится? Что-то там про ворота, которые нужно ей открывать…
Слава Богу ни Сергей, ни Лена этого ужаса не увидели.
– Хороша-а! Зачем же так нализалась? Блевать ведь будешь.
– Серёж… Умоляю… Я всё ещё люблю её! Пожалей ты меня.
– Да что случилось?
– Она вернёт тебе телек.
– Кто?
– Я сама его тебе куплю… Новый… Самый дорогой.
– Юлька?…
– Давай, она не будет… голой ходить.
– Господи… Ну конечно! Звони скорее, пускай…
– Умирает… этот их мужик… Ураганный отёк лёгких… Как ты и сказал… Ромку из института попёрли… Инка позвонила, сказала, что эта дура поехала его успокаивать.
– Будь я проклят!! Срочно ей звони! Что ты тут сопли мажешь?!
Опоздали. Юи первая почувствовала неладное и выглянула в коридор. Инна замешкалась. Но и она через несколько секунд выскочила из кабинета.
Юля сошла с ума.
Она дошла уже до половины коридора. Из одежды на ней были туфли, газовый шарф и тёмные очки. Один каблук сломался. Но этого Юля уже не понимала. Не понимала, почему она хромает.
Девчонка была жестоко избита. Причём было видно, что били её ремнем. Очки плохо закрывали огромный фиолетовый фингал под правым глазом. Несмотря на то, что дело шло к вечеру, в коридоре ещё было полно народу – институтские и больные. Несложно представить себе их реакцию. Врачи срывали с себя халаты. Кидались к Юле, пытались её ими укрыть. Бесполезно. Она с идиотским упорством гордо швыряла халаты на пол и хромала дальше. Юи в три прыжка оказалась рядом. И вовремя. Потому что Юльку вырвало, и она поскользнулась. Если бы Юи её не подхватила, она растянулась бы в луже собственной желчи.
На самом деле не Юи, а Инна отнесла Юльку в свой кабинет, когда та потеряла сознание. Потому что Юи сделалась вдруг невменяемой. Даже пришлось залепить ей пару пощечин, чтобы она перестала валять дурака. И она перестала его валять. Когда Сергей с Леной примчались в институт, и телохранители Инны положили Юльку на заднее сиденье их Мерседеса, Юи была уже вполне нормальна.
– Слушай, давай с нами. Инка сказала, что неделю она как-нибудь без тебя обойдётся. И Ленка не возражает. Это, собственно, она и предложила. Так чего, поехали, что ли?
– Спасибо, Серёжа… Я не могу сейчас.
– Ладно, адрес знаешь. – Приезжай, когда сможешь. Мишка сказал, что ночевать разрешит всем прямо в психушке. Если у нас на квартире почему-то не захочется. Места вообще-то там на всех хватит.
– Спасибо…
– Ты чего?
– Серёжа… Я скучала по тебе…
Юи действительно не могла уехать просто так. Не поквитавшись за любимую.
Ромка умер легко и быстро. А всё потому, что Юи торопилась в Новороссийск. Так бы она, конечно, устроила ему праздник с продолжением. В лучших традициях китайской казни, когда приговорённый злодей начинает умолять поскорее его прикончить. Да, скверно, когда хорошие дела приходится делать в спешке. Она лишь несколько раз его ударила. Со стороны могло показаться, что не больно. Но он после этого почему-то начал кататься по полу и выть как маленький. Юи при этом казалась спокойной. Наклонилась к нему, взяла его за нос и негромко попросила прыгнуть с балкона. Он и сиганул. Тут же. Не раздумывая. Наверное, всё-таки больно она его ударила – специалист же в этом деле.
– Как она там?
– Спит.
– Не понял, а что ты ей вколола?
– То, что Мишка посоветовал.
– Наркота?
– Да какая тебе разница! Прости, Серёж…
– Ладно уж… Понимаю. А мы зачем сейчас к нотариусу заезжали? С квартирой, что ли, какие-то сложности?
– Угу… Нет… Какие ещё сложности?… Я её на Юи оформила.
– Квартиру?
– Угу.
– Что ещё за новости? С какой стати? Ты ж с ней вроде как…
– Все бумаги и оставшиеся деньги – в моей ячейке. Помнишь номер?
– Угу.
– А где ключ спрятан?
– Да помню я! Лен, ты чего – умирать собралась?
– Устала… Слушай, а какой музыкой тебя Настя вызывала?
– У Мишки спроси. Он не даёт мне её слушать.
– Деньги Юльке не давай. Эта дура сразу всё спустит. Юи отдай. Юлька с ней счастлива будет. Где они себе мужиков нормальных найдут? Испанских грандов им подавай! Представляешь, я чуть ли не каждую ночь слышала, как она во сне своего Габриэля зовёт. И Ромка несколько раз слышал. Он её за это в ванной ремнём порол, гад!… Импотент хренов!!
– Забудь о нём. – Я его уже простил.
– Когда?
– Как Инка позвонила…
– Повесится?
– Понятия не имею. Но жить ему осталось недолго.
– Ну и не жалко. Сволочь!… А ведь он приходил к ней.
– Кто? Ромка?!
– Габриэль.
– Да ладно!
– Точно… Просыпаюсь как-то, а она на животе лежит… «Ты чего?» – спрашиваю, а она мне – «ты потому от Вадика не беременеешь, что на живот, когда он от тебя уходит, не ложишься». А у Юи как мужа звали? – Забыла…
– Луис. Это – шиза, Лен.
– Ты сейчас с кем разговариваешь? Помнишь, что тебе отец сказал? Когда мы Настины пироги вместе лопали. Когда он на Женьку нарвался и весь белый стал. Ну так что он сказал?
– Что это – не безумие.
– Вот и нечего!
– Так шиза – это не безумие…
– Да по барабану мне, как это называется!
– Не ори! Юльку разбудишь.
– Прости… Она с ним ещё не встречалась.
– Кто? С кем?
– Юи. Со своим.
– Совсем рехнулись? Вадик, – ещё понимаю, но эти-то…
– А Вадик правда переживает… Надо бы к гинекологу сходить. Может я бесплодная?… Это ведь лечится?
– Башку тебе нужно у Мишки подлечить!
– Поздно… Если уж даже твой отец на меня рукой махнул… Знаешь, а у них действительно ничего не было. Пока… Не может она Юльку у меня вот так внаглую увести. Страдает, а не может… Хорошая она девчонка. Какая же я дура, блин! Скажи ей потом, что я на неё не сержусь.
– Ты мне сегодня что-то совсем не нравишься. Какую-то уже ахинею несёшь!
– Странно, Юльку в дурку везём, а на душе почему-то легко. Сделаешь, как прошу?
________________________________________
– Да дай же послушать, жлобяра!
– И думать забудь! Не дам. А тебе, собственно, зачем?
– Настя уж больно расхваливала твою игру. Ну тебе что – жалко? Может, ты и правда гениально играешь. Надо же убедиться…
– Много ты в этом понимаешь…
– Барабан от пианино отличить могу. Что, струсил? Значит, точно: Серёжка лучше тебя играет! Просто он скромный, а ты – павлин. Теперь понимаю, почему ты в психиатры подался. Папочкиной протекцией поди воспользовался?
– Что?!
– Что слышал: какой музыкант – такой и врач. Всегда вторым будешь.
– Сука ты, Ленка.
– А ты, знаешь, кто?
– Хрен с тобой, на, подавись! Только чур в наушниках. Ни Серёга, ни Ларка этого услышать ни в коем случае не должны.
Как же по-разному люди слышат музыку! Кто-то льёт крокодильи слёзы. И что-то там начинает видеть, чего не видят другие, – те другие, которые без всякого смысла тупо гуляют по улицам. Или просто режутся в карты. Те же, которые ревут над музыкой, всякие невозможности из придуманной жизни видят. И куда-то улетают. Становятся тихими и счастливыми. Как будто кучу бабок в лотерею выиграли. В отличии от тех, которым все эти нежности пофиг. Что им ни поставь. Будь то Моцарт или Шопен. Скучают они. И пива просят.
Добившись от Миши желаемого и воткнув в уши затычки, Лена слёзы не лила, но как-то вдруг изменилась, когда та музыка зазвучала. Прямо и не скажешь, что с ней стало не так. Сначала она посерьёзнела. Стала тихой и совсем не злой. А ещё какой-то прозрачной. Как будто половина её с неё сползла, а та, которая осталась, ещё как следует не проснулась. Возвращая Мише плеер, она отколола штуку, какой он вот никак от неё не ожидал: обняла его и поцеловала.
– Спасибо тебе, Мишка. Что ж я раньше?… Э-эх… А здорово ты на виолончели играешь! И музыка у тебя классная. Неужели, правда, сам сочинил? Ты прости меня, я тут гадостей тебе наговори-ла…
– Да у меня полно всякой разной… И получше этой есть. Хочешь, я тебе живьём вечером поиграю?
– Не получится.
– Почему?
– Потому что я здесь останусь. С Юлькой. Ты же вроде сказал, что можно…
– Да, конечно.
– Ну что, пошли? Посмотрим, чем там Серёжка занимается.
– Подожди, ты мне лучше скажи – что он с ней сделал?
– Кто?
– Этот её… Ромка.
– Избил.
– Это я и сам понял. Но она не от этого повернулась.
– Он ей какую-то дрянь в живот вколол. Соседи милицию вызвали. Она орала как резаная и по полу каталась. Описалась. В институте её желчью рвало…
– А почему соседи скорую не вызвали?
– Не допёрли. Хорошо хоть ментов дожидаться не стали – вломились в квартиру. А того гада уж и след простыл. Мишка, она ведь… не останется такой?
– Не паникуй. Серёга сейчас наколдует. И я потом добавлю. А как она в таком виде до института добралась?
– На такси…
________________________________________
Лена сидела в углу большог4о Мишиного кабинета незаметная, как мышь, и не разрешала себе плакать. Какой-нибудь романтический дурак, взглянув на неё, сказал бы, что она молится. – Вот именно, что дурак! Как же Лена могла молиться, если она в Бога не верила? Просто, когда ты наблюдаешь за работой мастера, у тебя на лице появляется именно такое выражение. Как бы его правильно описать – это выражение?… Короче, Лена не молилась. Чуда, разумеется, она ждала. За тем, собственно, она сюда и приехала. Но не молилась. Точно. А то, что лицо у неё сделалось странное или, говоря возвышенно, отрешённое, так в этом, наверное, была виновата музыка, которую она почему-то не переставала слышать. Притом, что плеер и наушники давно уже лежали в бездонном кармане Мишиного халата. А всё просто: дело вовсе не в том, что мелодия была красивая, и Мишка её действительно неплохо сыграл (для Насти расстарался, только очень громко в микрофон сопел), а в том, что в ней было что-то такое, что непосредственно к музыке отношения не имеет. В том смысле, что колдовство прячется не в звуках. То есть и в звуках тоже, потому что это же именно звуки сделали с Лениной головой что-то непонятное, в результате чего она и начала наяву видеть сон про своего Вадика. Почему и сделалась тихой. Видеть Вадика она начала потому, что музыка была не отсюда. И Вадик ту музыку сейчас тоже услышал. Опять же не понятно откуда… Вот почему Лена сделалась странная. А вовсе не потому, что Мишка как-то особенно хорошо ту свою волшебную музыку играл.
Увы, ни Сергею, ни Мише не удалось вытащить Юльку. В какой-то момент показалось, что девчонка возвращается к жизни. Это когда она, наконец, перестала пускать пузыри и в её глазах промелькнуло некоторое подобие осмысленности. Как будто она вдруг протрезвела. Но протрезвела она, увы, лишь на мгновение. А потом снова провалилась во что-то чёрное. И заговорила уже оттуда…
– Привет, Лен. Михаэль, ты зачем Юи обижаешь? Дурак, она теперь замужем! Знаешь, какой Луис у неё ревнивый? Серёж, скажи ему. Чего он?
– Миш, что же это такое?!
– Хоть ты помолчи! Откуда она знает, как меня зовут?
– Погладь ещё. Михаэль, ты меня никогда раньше…
– Ребята, что же это такое делается?!
– Заткнись, я сказал! Серёга, уведи её отсюда.
– Я лесбиянка… И вареники люблю с творогом. Зачем мне за Ромку замуж выходить? Ему нравится, когда я кричу. Он мне уколы сделал. В живот и сюда вот.
– Оба промазали… Миш, что-то у меня сегодня ни хрена не получается…
– Вижу… Давай, что ли по новой?
– Я больше не могу с Ромкой. Он злой. Я писать хочу!
– Ну что, Серёга, кто первый?
– Нет, мальчики, теперь, кажется, моя очередь…
– Лен, ты чего? Серёга, что это с ней?
– Всё со мной нормально…
– Господи!… Серёга, что у неё с глазами?!
– То самое… Лен, ну-ка пошли на воздух выйдем.
– Поздно… Серёж, поможешь?… Скоро уже… Хорошая, правда, музыка…
– Лен, прости, я, наверное… не смогу… Смотри, Юлька, кажется, уснула…
– Никто не знает, что ты приехал сюда со мной… Точно… Нас вместе не видели… Мальчики… Спасибо вам, родные! За всё. Серёж, ты не волнуйся… Вот почему так легко на душе было. Ну что ты? Мне совсем не страшно. Я правда… не хочу больше… Не могу. Ну пожалуйста, Серёж… Вадик ведь не умеет…
– С ума спятила, дура! У меня в клинике?!…
– Да, конечно, Лен. Миш, выйди, пожалуйста.
– Никуда я не уйду!
– Только орать не надо. Юльку разбудишь.
– Что, при ней будете?…
– Она уже видела, как мы это проделываем. Да она и не соображает сейчас ничего. Может, даже и не проснётся…
– Я только душ быстренько приму?… Бельё!… Где мое бельё?!… Жёлтый пакет…
– В багажнике. Мишка, ну что ты стоишь?! Держи ключи. Где тут помыться можно?
– У Лары… Нет, лучше к Поле идите…
________________________________________
Эта презабавная сценка разыгралась в коридоре психушки примерно через час. Сергей с Мишей стоя-ли у открытого окна. Понурые они возле него стояли. И молчали.
Судя по всему, её не хотели сюда пускать. И вот, тот самый охранник, который, если разобраться, просто честно выполнял свой профессиональный долг, теперь “охотно показывал” ей дорогу. Одной рукой Юи держала его за шиворот, ею же заломив за спину его руку. Другой своей рукой она прижимала к его шее пистолет. Миша, понятно, остолбенел. В отличии от Сергея. Который только криво улыбнулся и поманил Юи пальцем.
Поскольку надобность в провожатом отпала, Юи поставила пистолет на предохранитель и вернула его владельцу. Ничего обидного ему при этом не сказала. Охранник сконфузился, на всякий случай стараясь не делать резких движений и пряча от нарушительницы общественного порядка глаза, медленно засунул своё оружие в кобуру, зачем-то поднял руки и стал пятиться к лестнице. Зрелище и в самом деле было потешное. На охранника было больно смотреть.
– Это она?
– Угу. Классная девчонка. Скажи?
– Так вон какую охрану нам Игнат поставил… Ну что ж, тогда можно вообще уже ни за что не волноваться! Как за каменной стеной… Надёжнее защиты и быть не может. Сначала в больнице проверенного в боях особиста замочили, а теперь…
– Я тебя ещё больше развеселю: боюсь, скоро здесь вообще никакой охраны не будет. Надо, кстати, что-то на этот счёт придумать… А против влюблённого самурая ты хоть полк ставь. – Юи сейчас хрен кто остановит. Я про её умения наслышан.
– Здравствуйте, Михаэль.
– Блин, ну я уже не знаю!…
– Спокойно, Миш! Я тебе потом всё объясню.
– Где Джули? Что с ней? Она… жива?
– Вас, я так понимаю, Юи зовут? Выздоравливает ваша… Юля. Но к ней пока нельзя. Там… производится особая процедура…
– Михаэль, а вы… правда меня не узнаете?
Тут из своей палаты выглянула Лара. Она давно уже стояла под дверью и прислушивалась к тому, что творится в коридоре. Какая-то суета. Новенькую, что ли, привезли?… А почему Сергей, – это же его голос, – приехал, а к ней не заходит? Лара уже ничего не понимала. И потому немного трусила. Мало ли… Могло ведь случиться и что-нибудь нехорошее… А когда Мишка заговорил с какой-то незнакомой девчонкой, Лара стерпеть этого уже не смогла. Высунула голову из-за двери и встретилась глазами с Юи. Та стояла буквально в двух шагах от неё.
– Сеньора?!…
________________________________________
– Юлька, да не кусайся ты, дура, больно ведь! Вот отниму сейчас… Ты люби её – она хорошая. Я там буду радоваться за вас…
________________________________________
Глава четвёртая
Нельзя ему ничего обещать
– Чего привязалась?! Никакая я не Настеа! Меня Ларой зовут.
– Ты что… совсем не помнишь меня? – Я же Юи… Ну-ка давай вспоминай… Ты ещё колечки нам привозила. Такие красивые, пластмассовые… Странно… А ты и правда – не Настеа…
И тут!…
Первая его увидела Юи. И вжалась в стену. В её руке неведомо откуда появилась смертоносная железка. Хорошо, что она не запустила её в идущего по коридору.
Лара удрала в свою палату, заперла дверь на ключ и спряталась под кроватью.
Сергей сделался белый. А Миша позеленел. Но на ногах удержался. Потому что он его раньше уже видел. Только теперь он пришёл в каком-то странном прикиде. Наверное, в театре позаимствовал весь этот помпезный реквизит. Единственно, короткий римский меч был у него настоящий. Такого в театре не найдёшь. И доспехи. Шлем с красным пером он торжественно нёс в руке, согнутой в локте.
У Сергея опять что-то случилось с ногами. Стоять стало трудно, а о том, чтобы подойти к Мишиному кабинету, и вовсе не могло быть речи. Но надо же было что-то делать! Сжал волю в кулак. Собрался. Но лишь знаками сумел показать Юи на дверь кабинета, за которым происходило волшебное таинство. Китаянка хоть и сильно испугалась, но самообладания не потеряла. А главное, она поняла, чего Сергей хочет, чтобы она сделала. И рванулась к той страшной двери, из-под которой в коридор сочился вкусный цветочный запах.
– Леночка, он идёт! Отдавайте скорее Джулию.
Мужчины!… Эх, смех один. Хоть бы кто-нибудь из них помог щупленькой китаянке. Помощь, однако, к ней пришла. Вернее, прибежала. Клавдия, с каким-то перекошенным лицом уже летела по коридору. Как ведьма она летела. Показалось даже, что на помеле. Но нет – только показалось. Бежала, однако, она быстро. Чуть не сшибла Вадика с ног. Странно, а он её не заметил. Он вообще никого здесь не увидел.
Клавдия опередила римского офицера секунд на двадцать. Собственно, это она, а не Юи, вынесла на руках дерущуюся с ней Юльку, которую отнесла в Полину палату. Юи ненадолго застряла в Мишином кабинете, потому что помогала Лене надевать бельё из жёлтого пакета. Но вот и она выскочила в кори-дор. Невредимой. Ещё же и дверь догадалась оставить открытой. За мгновение перед тем, как Вадик туда зашёл. Дверь за ним закрылась…
________________________________________
Мишу и Сергея женщины прогнали домой пьянствовать, потому как пользы от них всё равно было чуть. Особенно от Сергея. Совершенно расклеился. Пару раз даже принимался плакать. Это после того, как дверь Мишиного кабинета вышиб непонятно откуда взявшийся порыв ветра. Непонятно потому, что окна в том кабинете были всегда закрыты. Разве что маленькая форточка, которая никогда не закрывалась. Но она же совсем маленькая – та форточка. Такого сильного сквозняка от неё быть не может. А ещё эта яркая вспышка… Как будто в кабинете разорвалась световая граната.
Клавдии, которая какое-то время была занята тем, что купала уже почти нормальную Юльку, потом сказали, что Лена и тот парень в театральном костюме уехали в Москву. И было бы зд;рово, если бы никто и никогда… Чтобы ни единая душа!… Клавдия, может чего и не догнала, но, вообще-то, дурой, как Надя, она не была. А потому сделала большие глаза и спросила Мишу, – о ком это он с ней сейчас заговорил?, – ведь никого в его кабинете, кроме Юли, не было. Во всяком случае посторонних она там не увидела.
Юи честно старалась помогать Клавдии купать Юльку, для чего сама разделась и залезла в ванну, но каждый раз, когда натыкалась глазами на жуткие следы побоев на теле своей любимой, – а как она могла их не видеть, не слепая же?, – из этих её узеньких щёлочек начинали бежать крупные, как горошины, слёзы, и мочалка валилась из рук. Клавдии очень скоро надоело лупить её по щекам, чтобы та приходила в себя, и всякий раз слышать от неё в ответ слова благодарности с заверениями, что ей стало намного лучше. Она вытащила китаянку из ванны, завернула её в большое махровое полотенце и пинком отправила плакать в коридор. На что Юи не обиделась. И в очередной раз поблагодарила её.
Слава Богу и Юлька больше не сердилась на Клавдию за то, что та с неоправданным с точки зрения гуманизма и международного права применением грубой физической силы отодрала её от Лены, не дав вдоволь напиться ужасно вкусного фиалкового аромата, который производит с людьми всякие волшебные превращения. Возможно потому не сердилась, что ей понравилось, когда её стали поливать из душа тёплой водой и купать, словно она – маленькая девочка, а вовсе не побитая ремнём свихнувшаяся лесбиянка. Трудно сказать, понимала ли она, что Лены больше нет. Что это совсем не Лена купает её сейчас в большой и очень красивой импортной ванне. Скорее всего не очень она это понимала. Но, к счастью, её взгляд уже перестал быть пугающим и безжизненным. Она на глазах выздоравливала и в какой-то момент даже сказала Клавдии, что Юи хорошая, а поэтому бить её по лицу не нужно. Ей же больно. Когда она нечаян-но пописала прямо в ванну, потому что давно хотела, и за это Клавдия её не то, что не ударила, а даже и не поругала, она рассмеялась и стала, приплясывая, шлёпать ногами по воде. Естественно, всю Клавдию обрызгала. Ну а вот за это хулиганство она по заднице огребла. Как же без этого. И довольно чувствительно схлопотала. Звонко так у Клавдии это вышло. Юлька, однако, сообразила, что получила за дело. Потому что безобразничала. Так что реветь не стала. И даже не расстроилась.
А что Поля? В её же палате это безобразие происходило. Всё просто – её здесь не было. Ларе было поручено за ней последить, и она, взяв спятившую красотку, которая даже не помнила своего имени, за руку, увела её к себе.
Надо сказать, что Поля Лару уже почти не боялась. То есть до такой степени не боялась, что даже об-радовалась предложению переночевать сегодня вместе с ней на той царской кровати, которую впору в музее выставлять. Единственное, что Полю огорчило, так это то, что Михалосич уехал со своим братом домой пить спирт и поэтому никого любить сегодня за этой тонкой стенкой, сквозь которую слышно многое, не будет. Удивительно, что Лара, проинформированная о Полиных чувствах к её Мишке и в высшей степени бесстыжих в его адрес домогательствах, несчастную идиотку убивать не захотела. Да, люди меняются. И нечего смеяться! – Такое в самом деле случается. В частности, выразилось это волшебное Ларино изменение в том, что, озверев от безделья, она решила вернуться к нормальной жизни, то есть захотела чем-нибудь себя здесь занять. Вот именно: Лара изъявила желание быть полезной обществу. А что такого? Всё-таки она кто? – Правильно: врач. Руки-ноги на месте. Голова вроде бы тоже. Мыло во всяком случае не ест, как некоторые в этом здании. Вот она и начала помогать Мише в его работе. Выходить из психушки ей запрещено. А для того, кого насильно заперли в четырёх стенах пусть даже золочёной клетки с шикарным биде и суперкроватью, которая не скрипит, прямая дорога на третий этаж, туда, где Мишка держит буйных.
Что охранник внизу появился здесь исключительно из-за неё, Ларе, понятно, не сказали. Равно как не узнала она и того, что из хирургии, где она лежала прежде, чем попасть сюда, её какая-то сволочь уже пыталась выкрасть, и только непостижимая чудесная случайность спасла её Бог знает от какой беды. Короче, она поставила Мише условие. Или – или. Или дверь её палаты снаружи больше не запирается. Или в кровать к себе она его больше не пустит. Боялась, что встретит решительное с той стороны сопротивление. Однако Миша Лариной инициативе неожиданно обрадовался. И теперь она почти свободно разгуливала по второму этажу (спускаться на первый и подниматься на третий ей пока всё же не разрешалось), делала уколы больным, тем, которые не буйные, раздавала лекарства и всё такое прочее. Главное, она снова надела мед. халат. В общем, отвлеклась. Иногда уже и с Надей здоровалась.
Вечером после отбоя, взяв Полю за руку, Лара отправилась в гости к москвичкам. За стенку. Прихватила с собой литровую бутылку водки и пошла. Постучалась, ничего в ответ не услышала и открыла дверь. В следующую же секунду она вытолкала Полю обратно в коридор. Та ничего не поняла и, естественно, надулась. А потому что запирать нужно двери, когда ложишься в кровать! Зачем-то ж придумали умные люди замки. Главное, даже свет не выключили. Две идиотки!…
________________________________________
Юи так и не удалось повидаться утром с Сергеем, чтобы переговорить с ним о важном – о чём её просила Инна, потому что ночью, не попрощавшись с девочками, он укатил в Москву. Спирт с Мишей он пить не стал по причине отвратительного настроения. Странно, алкоголь ведь как раз тогда и пьют, когда хотят поправить настроение. Должно быть оно у него было настолько скверным, что даже спирт вряд ли ему помог бы. Короче, уехал по-английски. Лара тоже расстроилась.
А Юлька?… С ней случилось чудо. Утром она выглядела уже почти здоровой. Синяки от побоев ещё, конечно, оставались. Но спина и живот уже не болели. И выяснилось, что всё она про Лену знает. Ещё вчера узнала. Вечером. Так что истерик, которых все боялись, не было. Миша не поверил своим глазам: Лена за двадцать минут сделала то, чего не сумели сделать ни он – знаменитый на весь Краснодарский край психиатр, ни Сергей – и вовсе признанный в своём деле кудесник. Вообще-то Миша к таким вещам относился ревниво. Но тут он злопыхать не стал. И даже сказал Юльке, что Лена, хоть и была порядочной стервой, была в целом хорошей. Сукой её не назвал. Это он так хотел успокоить Юльку. Внушить ей, что Лена ушла не из-за неё. А чтобы всем стало хорошо: и Юльке, и Юи, да, наверное, и самой себе. Слово “хорошо” он повторил семь раз. А “хорошая” точно не меньше четырёх. Он и ещё бы в каждое следующее предложение вставлял эти правильные слова, если бы его не заткнула Лара. Даже она сообразила, что Юльку нет нужды успокаивать. Нашлось уже, кому её утешить. Так что всё с ней в порядке. А вот на кого Мише стоило бы обратить внимание, так это на Юи. Потому что с этой убийцей за прошедшую ночь что-то определённо произошло. Она изменилась. Причём свидетельство её внезапного превращения было публично предъявлено общественности после того, как она съездила в город и вернулась в психушку в платье. Смущённая, но счастливая. Платье она надела впервые в жизни. Пистолет и эти её острые желез-ки, правда, теперь некуда было засунуть. Глупо же прятать их в сумочку, которую она купила тоже пер-вый раз в жизни. Не успеешь ведь их достать, когда они вдруг тебе понадобятся.
Миша сказал, что Юи может оставаться в больнице сколько захочет. А Лара посоветовала ей впредь запирать дверь. Надо же и совесть иметь. Если стыда совсем не осталось.
________________________________________
Когда Юи уехала, Клавдия вернула Полю в её палату. Заметим, вернула против её воли. Потому что Поле очень понравилось спать в кровати не одной. Всё не так скучно. Кто-то живой рядом дышит. И так близко! Лучше бы, конечно, чтобы с ней эти три ночи спал Миша, после того как, позанимавшись с ней любовью, уставал и, сытый, поцеловав её в лоб или ещё куда-нибудь, засыпал. Но и так годится. В её жизнь пришло что-то новое. Как волнительно, оказывается, спать рядом с живым существом! Пусть и не того, какого нужно, пола. Опять же никто не мешал Поле в эти счастливые ночи придумывать то, что она и так всегда придумывала. Про себя и её любимого Михаэля. Такого сильного и ужасно бесстыжего! Тако-го прекрасного и…
А вот Лара восстановлению статусакво обрадовалась. Во-первых потому, что ей как-то непросто было засыпать рядом с психопаткой, уже трижды пытавшейся свести счёты с жизнью. Мало ли, сотворит ещё чего нехорошего с хозяйкой этой прекрасной кровати. Возьмёт, к примеру, и горло ей ночью прокусит. Она же сумасшедшая. Психи – они такие.
Себя Лара, понятное дело, сумасшедшей не считала. А с чего бы, собственно? Хоть ей уже и было известно, что несколько лет назад её застрелили. В шею. Что она тогда умерла и вот – недавно воскресла. Причём в собственном теле. Непонятно только зачем ей волосы так коротко постригли? Идиоты!
Разумеется, в Лариной голове не укладывалось, как всё это может быть, но с необъяснимым классической наукой фактом она спорить не стала. Ибо как можно спорить с очевидностью? Да и зачем?
В общем, это презанятное недоразумение она как-то переварила. Не то, чтобы его приняла, а просто сняла этот вопрос с обсуждения. Вернее, избавила себя от его обсуждения. И с этим труднообъяснимым медицинским фактом смирилась. Надо ведь как-то дальше жить. А если о всяких непонятностях размышлять, можно же и в самом деле свихнуться. И стать как другие Мишкины пациенты. Умерла – так умерла. Ну и хрен с ним – со всем этим. Аминь. Подумаешь! Чего не бывает… Вон, в журнале девчонку с двумя головами где-то в Мексике сфотографировали… Теперь-то Лара живая! Руки-ноги при ней. Солнышко за окном светит. И Мишка с ней трахается. Как раньше. Ну и слава Богу…
В общем, Лара сказала себе, что она нормальная. Что она не дура какая, чтобы думать о том, чего даже Мишка до конца не понимает. Серёжка, тот вроде как больше про это знает, но ведь и он темнит. Гад! Единственное, что сказал, так это то, что ей стоит отвлечься. И просто начать радоваться жизни. Ну, вот она и стала помогать Мишке с его психами. То есть нашла себе то самое отвлечение. Нет, ну правда, если бы Мишка считал её больной на голову, то вряд ли позволил бы ей покидать палату. Запер бы её на ключ и заколол барбитурой. Не идиот же он разрешать сумасшедшей гулять со шприцами по больнице! Как будто она не в курсе, какие порядки в наших психушках. Здесь не забалуешь.
А во-вторых, – почему она обрадовалась насильственной экстрадиции Поли обратно в её палату, – это то, что Миша теперь уже не уходил ночевать домой. Обидно, конечно, что он больше не заикался о том, что когда-то ей пообещал, – переехать в Москву. А ведь это был решающий довод, сломавший её в Чечне, почему она и легла тогда с ним… Ну и ладно! Хотя бы он её сейчас любит. Она это чувствует. Тут её не обманешь…
Так вот, Клавдия вернула Полю в её палату и познакомила девушек. Точнее, сказала:
– Не бойся, она не кусается, это – Юля. И она почти уже вылечилась. Так что уколы теперь будет делать тебе она. Всё, девочки, я побежала. Сами тут знакомьтесь. Только без алкоголя. Вон ту бутылку я заберу. И не надо со мной спорить!
Когда Клавдия вышла, Юля первая решила заговорить.
– Тебя ведь Полей зовут?
– Угу.
– А ты давно сошла с ума?
– Я уже два года здесь. Только я не сумасшедшая. Просто меня никто не любит.
– Бедненькая…
– Я Мишу хочу, а он только свою Лару любит.
– Мне Миша тоже нравится. Он за мной в море прыгнул. Спас тогда… Чего стоишь? Лезь давай под одеяло. Холодно же.
– Она мёртвая, а я живая! Почему он меня не хочет?
– Какая же она мёртвая, ты чего – дура, что ли?! Обещай, что больше не будешь вешаться. Нет, ты голая ложись. Тут чистая простыня. Или вены себе резать…
– Чего это ты делаешь?… Не буду я ничего себе резать. Больно же… Я Мише обещала, что здоровая умру.
– Лежи спокойно! Мне нельзя тебя любить. – Юи заругается. Я просто так… Ладно?
– Угу… Да тут и порезаться нечем. Даже зеркало унесли. Я, наверное, совсем уже некрасивая стала. Ой, что ты делаешь?…
– Смирно лежи! Когда это ты умереть собралась? Ты что… девочка?
– Ага… Уже через неделю, наверное…
– Не поняла… Ты чего, обещала ему через неделю умереть?
– Ага. Нет, не ему, а тому доктору, который из Москвы к нему приезжал.
– Михаэль добрый. Он забудет, что ты ему всякие глупости сказала. Не умирай. Я тебя купать буду. Хочешь?
– Хочу.
– А кто к нему из Москвы приезжал? Я кому сказала – спокойно лежи! Что ты всё время… Не Серёжа, случайно?
– Ага, Миша его Серёгой называл.
– Так ты что же, Серёжке умереть пообещала?
– Ага.
– Ой беда! Глупая!! Нельзя ему ничего обещать…
– Почему?
– Ну ты чего – совсем с ума сошла?! Он же… Бедная моя…
________________________________________
Глава пятая
Шантаж
Юи удалось повидаться с Сергеем уже только в Москве. Когда он скопировал для Инны фильм ужасов, снятый той дождливой ночью в аптеке на скрытые камеры видеонаблюдения. Константин Петрович поначалу не хотел давать диск. Долго выспрашивал – для чего он ему понадобился. А когда узнал, сказал, что это глупая затея. И очень опасная. Незачем играть с бандитами в их бессовестные игры. Без головы ведь можно остаться. Он ещё не знал тогда, что Испанец давно уже это кино посмотрел. Впрочем, сказать, что Константин Петрович совсем ни о чём таком не догадывался, нельзя, ведь ему донесли, что Игнат, тщательно заметая следы, тайком посетил загородную резиденцию Испанца, о чём своему шефу не доложил. Григорий Моисеевич, как и обещал, свёл этих двух мерзавцев.
Константин Петрович про свои грустные подозрения никому ничего говорить не стал. Даже Иосифу. Ждал, какие Игнат предпримет шаги. Как себя проявит. В конце концов должен же он где-то проколоться.
Что лучше – яд или несчастный случай?… А, может, шпионаж в пользу англичан на эту сволочь повесить? Нет, яд надёжнее будет. Сам же по неосторожности и отравится. Чем-нибудь хитрым, лучше радио-активным. И шума никакого не будет. Без вскрытия обойдёмся.
Ждал старый дурак. И дождался: Игната неожиданно вызвал в Кремль президент. Через голову Константина Петровича. После чего, в тот же день, приказом директора конторы Игнат из капитанов, перескочив сразу через два очередных воинских звания, был произведён в полковники и сделался начальником сверхсекретного отдела на шестом этаже. Отдела, наделённого суперполномочиями. Это были уже не простые убийцы. В этот отдел мечтала попасть половина офицеров Лубянки. Счастливчиков, которые там работали, завистники с придыханием называли элитой. И только внешняя разведка брезговала общаться с головорезами из того подразделения. И элитой их не называла. А как – мы сказать не можем. Матерно потому что она их называла…
Игнат, получив полковничьи погоны и генеральскую должность, изменился в одно мгновение. Своему бывшему шефу он ничего объяснять не стал. Даже не стал с Константином Петровичем встречаться. Что, вообще-то, с его стороны было уже просто свинством. И даже могло расцениваться, как вызов.
Возможно, это была ещё не полная катастрофа, но Константин Петрович спинным мозгом почувствовал, что земля из-под его ног начинает уплывать. На всякий случай он забрал из сейфа кольцо Анастасии и попросил Иосифа спрятать его так, чтобы найти его сделалось невозможно в принципе. Вспомнил про тот фокус с картиной, которую в Ватикане никто больше не может увидеть. – Пусть это кольцо хотя бы и на виду у всех лежит, – сказал он, – только пусть оно станет невидимым.
Иосиф кивнул. Дескать задачу понял. И нечего с ним разговаривать, как с дураком. – Разжёвываешь, понимаешь, как ребёнку сопливому… А раньше сообразить нельзя было?! Обязательно надо было ждать, когда жареный петух в задницу клюнет?! Идиот…
Константин Петрович неделю маялся. Не находил себе места. Чуть мозги себе не сломал, анализируя даже, казало бы, самые несущественные мелочи. Сопоставлял факты. Складывал, как он обычно выражался, пазл. И всё чаще возвращался к тому дню, когда принёс президенту зелёную папку. От него тогда не укрылось, как побледнел президент, взяв её в руки. (Они, кстати, у него в тот момент затряслись.) Как он отошёл с ней к камину, взломал печать, вытащил из папки один единственный листок, который в ней лежал, пробежал его глазами, скомкал и, чуть ли не со страхом, словно по его руке пополз ядовитый паук, швырнул его в огонь. Папка полетела следом. А потом он вдруг сделался весел и предложил перейти на ты. Угощал Константина Петровича редкостным виски. Даже анекдоты пробовал рассказывать. Не смешно у него это выходило. Но оба громко смеялись.
Константин Петрович снова и снова прокручивал в голове сцену в загородной резиденции президента. Даже по ночам. Во сне. Это становилось уже каким-то наваждением. Причём здесь вообще зелёная папка?
И не зря Константин Петрович себя мучил: до него вдруг дошло, что Игнат, как бы правдоподобно тогда ни отбрёхивался, кося под преданного и дисциплинированного простачка, папку, похоже, всё-таки вскрывал и тот одинокий листок видел. Что-то было с его глазами не так. В них появился какой-то незнакомый блеск, которого раньше не было. Как будто он стодолларовую бумажку на дороге нашёл. И не знает, что с таким богатством делать. Точно, именно тогда Игнат и ссучился. Такие глаза бывают только у вора. Или у предателя. Как же он его раньше не разглядел? Не раскусил врага.
Что та бумажка могла в себе содержать, и почему она так дорого стоила в глазах президента, это уже – загадка для школьников. Причём школьников младших классов. Для троечников, а не для генерала КГБ. Тут и гадать нечего! – Когда у нас произошли знаковые теракты, задравшие рейтинг президента до небес? – Вот именно. Он ещё так рьяно бросился тогда в бой – защищать Россию от беды. И мгновенно нашёл злодеев. Рисковать не стали. Стреляли на поражение. Ни один чеченец не ушёл от “справедливого возмездия”. Вот ведь сволочи – жилые дома затеяли у нас взрывать! Никому их тогда жалко не было. Ни одному россиянину. Да, как раз тогда и началась охота за этой папочкой.
Других вариантов нет: – президент сдуру дал письменный приказ. Понятно, что секретный. Но подпись свою он под ним поставил. Нет, ну а что ещё может содержать в себе та бумаженция? – Конечно же – приказ с подписью. Бог мой, как глупо! Как не осмотрительно… Он ведь, слава Богу, не прячет свои миллиарды на счетах, оформленных на собственное имя. А тут… Совсем потерял нюх за кабинетной работой. Как можно так лохануться?… Кто ж такие следы оставляет…
Жалко, что Сергей не может с уверенностью сказать, открывал Игнат зелёную папку или нет. Миша, тот и вовсе не помнит, чтобы Игнат в то утро к ним приходил.
Ладно. И без их показаний всё теперь ясно. Ну и что получается? – Что Игнат не просто тот документ видел: он его скопировал. И подменил. Президент получил и сжёг в камине копию. А оригинал… Интересно, в какую игру этот урод решил сыграть? Посадить президента на крючок… И ведь не убьёшь теперь эту сволочь!…
________________________________________
Иосиф сделал всё в лучшем виде, и уже через неделю Миша надел кольцо Настиной пра-пра-прабабки на левый мизинец Клавдии, строго-настрого запретив ей когда-либо его снимать. И ещё сказал, что кольцо он ей не дарит, пусть она губу не раскатывает, а просто даёт его поносить.
И никто Клавдию больше не видел. Ни в городе, ни на работе. Хотя она ежедневно появлялась в психушке и уходила домой только когда рабочий день заканчивался. Часто уходила самой последней.
Странно, но даже Надя ни разу не поинтересовалась – куда вдруг подевалась её начальница. Хотя, что тут странного? Ведь, если бы кто её спросил, – где Клавдия, как её найти?, – она не задумываясь ответила бы, что – как же, вот только что вместе с ней в столовке обедала. А за полчаса до этого на третьем этаже они вдвоём кололи буйных. Те что-то совсем сегодня взбесились. Пришлось успокаивать.
Так Клавдия стала невидимкой, чего, конечно же, она за собой не заметила. Колечко, как и было с Михалосичем уговорено, она с мизинца не снимала. Даже спала с ним. И опять же – ничего в этом удиви-тельного не было: Клавдия элементарно перестала его замечать. Надо ли добавлять, что про разговор с Михалосичем она также забыла. Причём сразу же. Напрочь!
Собственно, в жизни Клавдии мало что изменилось. Кроме того, что у неё появилась ещё одна – уже вторая – работающая здесь на общественных началах (то есть без зарплаты) помощница – Юлька. Пер-вой, как мы знаем, была Лара.
Следует отметить, что Юльке здесь была предоставлена совершенно немыслимая свобода. Ей разрешалось не только спускаться в столовку на первый этаж, но и гулять во дворе. За забор её, понятно, не пускали, но выбираться из дома скорби вдохнуть свежего воздуха – это же просто счастье! Последнему обстоятельству – этой её неслыханной свободе, Лара люто завидовала. И никак не могла понять – что лесбиянка здесь потеряла, если Мишка с Клавдией держат её за здоровую? Почему она не возвращается в свою распрекрасную Москву? Ведь неудобно же заставлять свою любовницу на шикарном Порше (подарок Инны) каждую неделю приезжать сюда трахаться. На два дня приезжать! Вернее, на две ночи и один день.
А в чём, собственно, неудобство, тем более, что Юи вроде как не особо роптала и на судьбу не жаловалась? – Во-первых в том, что в эти грязные ночи разврата Поля перебиралась ночевать к Ларе и, стало быть, Мишка сваливал домой. Этот гад даже однажды ляпнул: – уходит он, мол, для того, чтобы от неё отдохнуть. За что, естественно, получил по морде.
И во-вторых: с некоторых пор спать с Полей в одной постели стало совсем уж некомфортно. Беспамятная идиотка с восхитительно красивой стоячей грудью ничего непристойного ей, конечно же, не говорила и вроде бы открыто к ней не приставала, но, когда засыпала и уже не вполне себя контролировала… В общем, Лара стала подозревать (и не без оснований), что, когда китаянка уматывает в свою Москву, а Поля возвращается в палату за стенкой, у них там с Юлькой происходит что-то непотребное. Ещё ведь и Мишка как-то залепил, что это – не их с Ларой собачье дело, что Поле, вообще-то говоря, тоже для здоровья надо (чего надо – не уточнил) и, если Юи не высказывает по этому поводу возражений, то… Мишка, естественно, и в тот раз схлопотал по физиономии. Ну, такая уж у него судьба.
Когда Константин Петрович понял, в какую яму угодил, он позвонил Иосифу, договорился с ним о встрече и рассказал ему всё. Ну и?… – Старый друг вместо того, чтобы подсказать что-нибудь дельное и хоть как-то его успокоить, только подлил масла в огонь. Решил Константина Петровича окончательно добить, сообщив, что говорил вчера по телефону с Винченцо. И, после лёгонького касания кое-каких невидимых струн (Три безобидные фразы. Ничего страшного. Мыло есть не начнёт. Чего ты дёргаешься?), тот выложил, что Испанец вместе с Игнатом прилетали на неделе в Ватикан. Испанец представлял этого скота кардиналу. Проговорили больше часа. О чём – Винченцо не знает.
Вот тогда Константину Петровичу стало уже по-настоящему страшно. Не только за себя. Вынес из кабинета кое-какие бумажки. Уехал на дачу и сжёг их в печке. Пепел собрал и высыпал на грядку, где они с Иосифом сажали весной редиску.
________________________________________
Глава шестая
А до Генуэзца кто был?
– Сегодня же поговорю с Инной… Серёжа, если этот телефон зазвонит, разбейте его, симку сломайте и… исчезайте… Вы меня понимаете?
– Угу…
– И вот ещё… Не понимаю… Зачем мне её деньги? С какой стати? И эта дарственная…
– Нужна же тебе квартира… И потом, она знала, что ты не оставишь Юльку. Что позаботишься о ней.
– Да, конечно, но… Никак от Лены этого не ожидала. Я думала – она меня ненавидит.
– Может, и ненавидела. Поначалу… Вот такая она.
– А откуда у неё столько денег?
– Ты же смотрела кино. Там, на столе…
– Я решила, что это были наркотики.
– Нет, там ещё и башли были. Я прихватил в качестве компенсации за моральный и физический ущерб. Не оставлять же ментам… Слушай, я Аське ещё два паспорта купил. Давай, пусть один у тебя побудет. На всякий пожарный. Раз всё так грустно заворачивается… Не против?
– А кто это?
– Ты её знаешь как Лару. Юи, скажи честно, – ты… зачем мне помогаешь? Ведь то, что с Юлькой случилось… это из-за меня… Ты прости.
– Я знаю.
– А почему тогда не убила меня?
– Глупое пари… Она сама виновата. Серёжа…
– Что?
– Джули беременна.
– От Ромки?!
– Причём здесь этот импотент?
– А от кого тогда? Что с тобой?! Что у тебя с глазами?…
– А что такое? Серхио…
– Что? Подожди… Так от кого у неё ребёнок?
– От Габриэля, дурак! Ты же сам им это устроил…
– Что ты делаешь?
– А что такого? Я что, не могу тебя поцеловать? Давай пересядем на заднее сиденье…
– Ты что, спятила?! Перестань… Почему ты плачешь? Что с тобой?!
– Ты не смеешь на него сердиться! – Луис любит меня!! Он верный. Ты первый бросил меня из-за этой шлюхи! Он же из петли меня тогда вынул!! Я никогда не ревновала тебя к Сеньоре, но Лаура!! Как ты мог?! Ты же убил меня!!! Любимый…
________________________________________
– Что ты несёшь, сволочь?! Мой отец…
– Вор и убийца твой отец, Инночка…
– Да как ты можешь это помнить?! Сколько тебе было?
– Если б меня тогда в коробке из-под телевизора нашли, он не стал бы спрашивать, сколько мне лет… А сестру изнасиловал и зарезал одноглазый, в тёмных очках, со шрамом…
– Викентий… Юи, это же…
– Да, госпожа – начальник нашей службы безопасности.
– О Господи!… Папа последнее время сам не свой. Из-за Илоны. Ну, с ней… могу понять… Я видела… Это ужасно… Серёжа, неужели нельзя остановить эту… твою программу? Я должна с ним поговорить… И показать запись…
– Тогда он убьёт Серёжу… И Лару.
– Ты тоже думаешь, что мой отец – подонок?!
– Я знаю Викентия… Если ты скажешь отцу, что Сергей в ту ночь их видел… Ты что, не понимаешь? – Они никогда не оставляют свидетелей.
– Сука, что ты несёшь! – Ой, прости, Юи… Так значит, Серёжа… я тоже умру?…
– А как считаешь, – если поговоришь с ним, – он попросит у меня прощения?… Тогда я попробую остановить программу. Может, обойдёмся без других жертв.
– О господи, Иночка… Да никогда!
________________________________________
– Почему ей можно, а мне?…
– Слышала, что Серёжа сказал?… Чтобы ни шагу!… Хрен с тобой, на первый этаж можешь спускаться. Но о том, чтобы выйти на улицу, забудь. Охраннику я скажу…
– Надоела мне эта жратва поганая! И решётки везде. Как в тюрьме, блин!…
– Да ладно тебе, Ларочка! Нормальная еда. Зато мы работаем! – Всё не так скучно…
– Это тебе, Юлька, любая жратва – нормальная. А мне… И рожи эти мне осточертели! Мишка, я эту суку точно когда-нибудь зарежу. Она со мной вчера не поздоровалась. А на тебя смотрит как…
– Да как она смотрит?!
– Как?!!
– Перестань, она хорошая. И медсестра она замечательная! Это, между прочим, её идея была – тебя спящую заставлять ходить, чтобы мышцы не атрофировались.
– Хочешь сказать, что у вас ничего не было, пока я дрыхла?!
– Так, всё! Сейчас домой уеду.
– Ларочка, ну чего ты? Никак она на него не смотрит. Михаэль, не слушайте вы её.
– Да пошли вы все! Мне гулять нужно… Мишка, а у этой твоей детдомовской нормальный цикл был?
– А что?
– Когда она текла в последний раз?
– Так ведь… на прошлой неделе…
– Да это я так, из-за этой твоей суки крашеной… Надоел ты мне, блин… Хотела спокойно выспаться. Вот ты не знаешь, а эта тварь, когда мы трахаемся, у нас под дверью стоит и подслушивает! Я уверена. Не было у меня ничего. Миш, у меня грудь растёт.
– Ой, Ларочка, какие вы молодцы!
– Да ты что!
– Вот тебе и что! Мне теперь питание нормальное нужно, а не это говно! И гулять на свежем воздухе… Получается, уже недель пять… А мы, между прочим, не расписаны… Что, опять – летом?! Сволочь! Иди, трахайся со своей!… Я этой проститутке точно глаза выколю! Или кислоты ей в рожу плесну. Я ведь сумасшедшая – меня не посадят. Кобель! Господи, и зачем я от Серёжки тогда ушла?! Вот дура!!…
________________________________________
– Инна завтра утром будет говорить с отцом. Серёжа, надень это.
– Зачем? У меня есть часы.
– Это не просто часы… Только их потом нельзя будет снять.
– А как же?
– Придется браслет разрезать. Когда всё закончится.
– А что это?
– Радиопередатчик. Каждые семь минут он посылает сигнал на спутник. Антенна в браслете. Толь-ко я знаю частоту и могу вычислить, где ты находишься.
– Юи, а батарейки как менять?
– Батареей будет служить твоя рука. Она же тёплая. Эти часы перестанут работать только если их положить в холодильник.
– Класс. Ну давай.
– Приготовься, Серёжа, всякое может случиться.
________________________________________
– Я уже смотрел это кино. Только лица его раньше не видел. Так ты, значит, ему поверила…
– Пап, он сказал, что, если ты не попросишь у него прощения, то мы все…
– За что это я должен перед ним извиняться?! Ну, знал я его отца… Начинали когда-то вместе… И что теперь?… Ничего я у него не крал. То лекарство, которое у меня купили американцы, я изобрёл года через два после того, как он умер. Могу документы поднять, если ты мне не веришь.
– Он видел тебя там… с Викентием.
– Да перестань уже! Как ты не понимаешь?! – Эта тварь просто на твоих нервах играет. На нашем горе! Хочет нас на башли развести, вот и насочинял хрен знает чего, сволочь. А ты и!… Шантажировать он нас вздумал! Зачем мне было их убивать? Да он сам убийца. Ты же сама видела…
– Спасибо тебе! У меня прямо камень с души свалился. Я побегу, пап?…
– Беги, родная… Ты где?… Кешка!
– Здесь я.
– Ну так выходи уже. Ушла она. Всё слышал?
– Угу.
– Тебе всё понятно?
– Не волнуйся, Испанец, найдём. Его, правда, эти охраняют.
– Уже нет… И помни, он мне живой нужен! Страшно умирать будет… А суке его мозги поджарь. Пусть овощем станет, тварь безродная…
________________________________________
– Слушаю вас.
– Без имен.
– Понял.
– Всё плохо.
– Угу…
– Про тот телефон помнишь?
– Угу…
– Я тебе ничего не говорила.
– Спасибо.
– Немедленно!
– Да понял я! Пока…
– Через десять минут твой телефон поставят на прослушку.
– Ясно.
– Прощай.
– До свидания. И ещё раз спасибо.
– …………………………………
– Алё.
– Мишка, срочно увози Лару… Да, прямо сейчас!… Ты знаешь куда. Я там уже утром буду.
________________________________________
– Итак, что мы о нём знаем?
– Его основная специальность – врач.
– Предыдущий вроде как воином был… Как его?…
– Серхио.
– Вот-вот…
– Зато Серджио-Генуэзец был врачом. Великим врачом, монсеньор!
– Даже так?… Ото всех, значит, берёт… А до Генуэзца кто был?
– Серж Авиньонский – советник Генриха V – германского короля и императора Священной Римской Империи.
– Того, что с Папой за инвеституру боролся?
– И весьма успешно, надо сказать, боролся. Кстати, Папа тоже обращался к нему за советами, не особо афишируя…
– Как это могло быть?
– Хорошие советники всегда в дефиците. А тот никогда не ошибался.
– Угу… И какие у русского амбиции? Что, секту будет создавать?
– Он далек от этого, ваше преосвященство.
– А девчонка?
– Тем более.
– Что о ней вообще известно?
– Воспитывалась в сиротском приюте. Там её били, в одиннадцать лет изнасиловали, воспитанницы над ней издевались… Ну как обычно. Училась, работала в аптеке. Треть жалованья регулярно отсылала в свой приют.
– Зачем?
– Непонятно. Кажется, у неё с головой не всё в порядке.
– Их так и не нашли?
– Пока нет. Буквально за полчаса, как за ней приехали, она из больницы исчезла. Её врачу кто-то дал сигнал. Он скорее всего её и увез. И Серхио тоже до сих пор не могут найти. Но дон Филиппе настроен решительно. И этот русский…
– Его зовут Игнасио! Пора бы уже…
– Да-да, монсеньор, я запомню…
– А знаешь, он мне понравился. Дон Филиппе – обыкновенный бандит. А этот далеко пойдёт. Боль-но уж он голодный… И ему не только деньги нужны. Он рулить хочет. Честно говоря, я его даже немного побаиваюсь.
– Испанец за него ручается.
– Испанец, Винченцо, ни за что ручаться не может. Если бы не его связи и готовность за деньги предать любого, я бы с ним не то, что…
– Понимаю…
– Увы, и подонки иногда бывают полезны…
– Кстати, я выполнил вашу просьбу, монсеньор: ему откажут в кредите все банки, куда бы он ни обратился. Кроме нашего. Даже их национальный.
– Очень хорошо. Так сколько он намеревается срубить?
– Не помню… Этот его…
– Давид! Что у тебя с памятью сегодня?!
– Да-да, конечно… Давид… Он так мудрёно тогда говорил. Я понял – что-то около десяти миллиардов. Может, больше… Но я могу и ошибаться. При условии, что он запустит в игру не меньше двух миллиардов. Иначе он в неё просто не войдёт. Пятьсот миллионов свободных денег у него на игру уже есть.
– Значит… если в последний момент, после того как он под наши гарантии подаст заявку, мы откажем ему в кредите…
– Для него это явится полной катастрофой, поскольку выйти из игры ему уже не позволят. И его не просто разорят. Из него фарш сделают.
– Ну что ж, пусть тогда старается… Она не должна родить.
– Так сказал… он?
– Так говорю я! И дон Филиппе должен об этом позаботиться.
– Скорее, наверное, Игнасио…
– Да плевать мне – кто из них!…
– Монсеньор, Его рождение действительно доставит нам… неприятности?
– Неприятности? Ты это так называешь? – Возможно…
– Он что – начнёт с нами спорить?
– Хуже… Он нас просто не заметит.
– А что, если и Его никто не заметит? Согласно тому пророчеству Он же вроде как не для того придёт, чтобы разговаривать с людьми… Зачем же нам тогда?…
– Винченцо, брат ты мой меньшой, уразумей, дурачок: не заметить проще того, кто вовсе никогда не рождался. Не вижу энтузиазма!…
________________________________________
Глава седьмая
Сколько ж ты на Луне прожила?
– Да объясни ты мне, наконец, куда мы едем! Зачем эти фальшивые паспорта? Я что – воровка?! Серёж, ты видел, – что у меня здесь? И где мы вообще?! Так мечтала из этого дурдома сбежать, но… Что мы делаем в этой дыре? Господи, да что с тобой происходит?!
– А что такое?
– Ты… какой-то старый стал. Случилось что? У нас что – неприятности?
– Лара, иди, пожалуйста, в машину. Я тебе по дороге все объясню. Мне с Мишкой поговорить нужно.
– Да пошли вы оба!…
– Что она делает?
– Села в машину. Чего хотел?
– Давай Аськин телефон.
– Зачем это?
– Затем, что надо! Завтра же дам ей твою музыку слушать.
– Не дам…
– Чего не дашь?
– Телефон тебе не отдам.
– Не валяй дурака! Свихнулся, что ли?! Давай сюда телефон, кретин! Ларой станет та, что у тебя в психушке лежит. Забыл? Аська только вот, балда, зачем-то встряла… Ну ничего, завтра я всё обратно поверну. И хватит, блин! Она – моя жена. Я без неё умираю. Не видишь, что ли?!… Мне… Ну ты чего – не понимаешь?!
– Не отдам. Найди себе кого-нибудь на улице.
– Чего?… Спятил, что ли, козёл?! Гони сюда телефон, гад, если по роже не хочешь схлопотать! – И катись к этой своей… Она на днях уже… Телефон!!
– Не дам!… Серёга, она беременна… от меня.
– Кто?… То есть… Подожди… Как это?… Ты что, спал с ней?
– Ну а как!… Она в первый же день меня завалила. Ты что, Лару не знаешь?
– Ты с моей Аськой спал, мразь?!
– Серёга, пойми, это не Настя. Это – Лара.
– Скотина, что ж ты наделал?! Месяц потерпеть не мог?!!
– Куда ты её везешь?
– Незачем тебе знать. – Плохи наши дела. – Прятаться должны… Что ж ты наделал, гад…
– У Лары в сумке деньги. Все мои… оставшиеся… Твои и Настины. Пистолеты ещё…
– Как ты мог?…
– Серёга, понимаешь… Я не переживу, если Ларка от меня второй раз уйдёт.
– Ну и подыхай себе, блин, на здоровье!… Я-то тут при чём?
– А что ж теперь… с Полей будет?
– Да Ларой она станет, дебил, что же ещё! Ну ты совсем, что ли, уже?! Я с кем сейчас разговариваю? Как только Аська в своё тело вернётся. Я ж ей только времянку поставил, а ту твою – по полной зарядил!… Что ж ты наделал, сволочь… А точно беременна?… Идиот!… Услышит же она когда-нибудь ту музыку… Как я ей объясню?… Она ведь будет думать, что это мой ребёнок…
– А можешь сделать так, чтобы она навсегда осталась Ларой?
– Ну уж хрен тебе!
– Серёга, прошу тебя.
– Пошёл ты знаешь куда!…
– Хочешь, я перед тобой на колени встану? Знаешь, как она ревела, когда узнала, что не беремен-на? Если у неё и этого ребёнка отнять, она с катушек слетит.
– Сволочь ты…
– Правда?… Пообещай…
– Скотина… Брат называется…
– Спасибо, Серёга.
– Значит так, музыку твою ни та, ни эта слышать не должны.
– Понятно.
– Никогда…
– Да понял!
– Тварь…
– А знаешь, Серёга, она – какая-то другая.
– Ещё бы, – она ж теперь не только Лара.
– Как это?
– В неё ещё и от Лауры намешалось. Той, что триста лет назад жила. А может и ещё когда…
– Серёга, ну ты чего, – тоже поехал?
– Что значит?… Ты правда, что ли, ничего не помнишь? Тоже мне, психиатр хренов… Сам же мне сколько раз по пьяни начинал рассказывать.
– Мальчики, вы долго там будете ругаться? Поехали уже!
– Мишка с нами не едет.
– Почему?
– По кочану! Ларка, повторяю, – если я вдруг больше чем на два часа исчезну, – вали из того города, в котором мы окажемся, и паспорт сожги. Живи по второму. Уезжай далеко, но только автобусами и электричками. Тебе понятно? Мишка, пока!
– Да поняла я! Серёж, мы чё, эти башли украли?
________________________________________
После разговора с Константином Петровичем Иосиф на работу не поехал. Не в том он был настроении. Попросил водителя отвести его домой. Но не доехал. Вышел за пару кварталов. Зашёл в магазин купить хлеба и вина. Два раза обошёл свой дом. Слежки не заметил. Этих козлов несложно вычислить. Осторожность, однако, не помешает.
В квартире было тихо и противно. Из-за этой тоскливой тишины и заброшенности, наверное… Покопался в дисках, запустил кино. Через полчаса понял, что зря он это сделал: на экран так ни разу и не взглянул. Как назывался фильм, тоже не запомнил. Плюнул и побрёл на кухню. Налил вина. За окном уже совсем стемнело.
– А мне? Нет, стакан не нужен. Я сегодня со своей посудой к тебе пришёл. Вот только не начинай!
– А разве я что-то сказал?
– Как будто я не слышу, о чём ты думаешь…
– Нет, я всё-таки не понимаю!…
– Я же просил!…
– Послушай, это же – Твоя кровь…
– Да ладно тебе! Как будто ты сейчас за неё просишь.
– И за неё тоже…
– Угу… Спасибо, что хотя бы вспомнил о ней…
– Нет, правда! Я не только за мальчишек…
– Может всё-таки зажжём свет? А то ещё мимо нальёшь…
– Нормально. Я и так всё вижу. Лить-то куда?
– Под носом у тебя стоит.
– Моя чашка.
– Здрасьте! Ты ещё скажи, что я её тебе подарил. Ворюга! Это – моя чаша.
– А никто её у Тебя и не отнимает. Просто говорю, что помню её. Спаси хоть Костю.
– Ты опять?!
– Нет, ну правда… Он же родственник Тебе!
– Не могу.
– В смысле?
– Это невозможно.
– То есть?
– Поздно.
– Даже так?… Эх, блин!… Как он умрёт?
– Отравление.
– Так может хотя бы предупредить его? Позвоню… Чтобы поберёгся…
– Говорю тебе – поздно: он уже отравлен.
– Чем?
– Я таких ядов не знаю. Это что-то ваше – новенькое.
– Понятно… Спасибо, что хоть с Кольцом помог. Мишка говорит – сработало.
– Это не я.
– А кто?
– Не придуривайся!
– Мария что ли?
– Угу.
– Ну, давай. Её здоровье.
– Чьё?
– Марии.
– Ты правда не понимаешь, как это делается?
– Что?
– Я, Мария… И всё прочее…
– Ну, Ты же сказал…
– Эх, учитель! Что ж ты такой трусливый? Перестань уже прятаться. Скажи просто. Кто всё это де-лает?
– Я и в самом деле не знаю. А Ты, что ли, знаешь?
– Разумеется.
– Кто?
– Ты.
________________________________________
– Михаэль, Вы правда не знаете, где они?
– Знаю, что живы.
– Откуда?
– У нас свой сайт в интернете. Вернее, сайт этот не наш. В том-то и фокус. Раз в неделю в одно и то же время. Не больше десяти слов.
– Так ведь могут вычислить!
– Маловероятно. К тому же у нас особый шифр. Мы его ещё в детстве придумали. Странно, а ведь меня никто даже и не спросил, куда исчезла Лара. Как будто её здесь никогда и не было. Охран-ник наутро просто не пришёл. Может их уже перестали искать?
– Если бы…
– Как-то тихо вокруг…
– Это только кажется. За вами внимательно следят.
– Надо же, совсем не замечаю…
– Микрофоны и маячок у Вас в машине. Они ждут, что Вы приведёте их к Серёже. В мою машину всё это дерьмо ещё на прошлой неделе поставили.
– Смотри-ка, а ведь они лечат друг друга. Юи, знаешь, я позволил им бывать… вместе…
– Знаю.
– Юля уже почти здорова… Они не просто…
– Я разрешила. Михаэль, а Вы не помните, как звали Полю, – тогда?
– Как же я могу помнить? Ну так, по пьяни, иногда… Серёга говорит… Лаура… Может он её с нашей Ларой ассоциирует? Путает…
– Ничего он не путает! Её действительно зовут Лаурой.
– Что, как и Юльку, – сны из далёкого прошлого достают?
– Вы думаете – я тоже сумасшедшая?
– Я уже вообще ничего не думаю. Серёге, вон, с детства средневековые рыцари повсюду мерещатся. И Настя после того, как сюда приехала, тоже стала их видеть. Ходят, говорит, за ней… Один огромный… Странное совпадение. Я иногда смотрю на Полю и правда – как будто что-то знакомое…
– А меня она не любила.
– Это почему же?
– К Серёже ревновала.
– Интересно! А было за что?
– Не скажу…
– Подожди, ты что… любила его?
– Я и сейчас за него с радостью жизнь отдам… И за Сеньору. За их красивую мечту. Пусть все говорят, что сумасшедшую, но это ведь была и наша мечта! Мы все за Настеа так радовались, когда она, наконец, забеременела… Эх!…
– Я чего-то не пойму… Так кого Поля любила – его или меня?
– Вас обоих.
– А Серёга?
– Девочку, которую в аптеке изнасиловали. Сеньору нашу. Я её сразу узнала, когда ту запись посмотрела.
– Лару?
– Лара на неё только лицом похожа.
– Это правда…
– Странно, Полина… Лицо Лауры, но какая-то она… Как будто ещё не родилась…
– А знаешь, если то, что ты говоришь, правда, получается, что Юлька вовсе и не больна. Ты вот спокойно к таким вещам относишься.
– Я – китаянка. К тому же родилась в Японии. Мы там на многое смотрим по-другому.
– Да, пожалуй… А Юлька уверена, что у неё шизофрения. Ну а как, в самом деле, ту вашу жизнь с этой совместить?
– Нашу… Нашу жизнь, Михаэль! Когда мы на корабле плыли…
– Вот, кстати… Не помнишь, как тот корабль назывался?
– «Санта-Анастасия».
– О-о! А отец пристал ко мне – «Миранда», говорит, – старайся лучше, – говорит. – Давай вспоминай. «Миранда»… Я же и говорю…
– Ну правильно!
– Что правильно?
– Когда мы его в Барселоне покупали, он именно так и назывался – «Миранда».
– Не понял… А как же тогда?…
– Так ведь, когда мы первый раз в Венецию приплыли… Помните – ещё мачту чинили?… Вы перед этим ему название и сменили.
– Ах вон оно что!… Юи, а я любил Полину?
– Сеньору ты любил! И надо мной издевался ужас как!
– Да ладно!…
– Ты ж днём единственным живым мужчиной в замке был, кроме конюха и… того скота! Сволочь ты, Михаэль!…
– У нас с тобой… что-то было?…
– Когда, до твоей свадьбы?… Помнишь хоть, как ты в тот страшный день женился?
________________________________________
– Мне плеер нужен.
– А Вам какой?
– Без разницы. Чтоб музыку крутил.
– Это понятно. А по деньгам?…
– Начни с самого верху.
– Такой пойдёт?
– Это что такое? Не понимаю… А куда тут кассету совать?
– Какую ещё кассету?
– Обыкновенную. Такую, чтобы сорок пять минут она в одну сторону крутилась, а потом сама в обратную запускалась. Не бэ, у меня и не на такой плеер денег хватит.
– Кассета… Ну ты даешь! Это ж – каменный век.
– Ну извиняй!
– Да у нас и нет таких… Купи вот этот. В него и вставлять ничего не нужно.
– А как же?
– Ну как – обыкновенно: качаешь с торрента музло и через тот же самый комп загоняешь файлы сюда.
– А по-русски сказать нельзя?… Что ещё за комп?… И торрент… Нет, я с этим никогда не разберусь. В моё время вот как тот были. Покажи. Вон же – в нём и кассета уже торчит. А говорил!…
– Да-а, плохи у нас дела…
– Что ещё не так?
– Она нарисованная.
– Кто?
– Кассета. Sony. Новейшая модель.
– Что ты мне м;зги пудришь?! Она же крутится.
– Крутится.
– Ну?
– Это картинка крутится… А плеер, кстати, хороший. Даже очень. Дорогой только.
– Ни хрена не поняла, но беру.
– Подумай, он бешеных бабок стоит. Ты, я вижу, мало, что в этом сечёшь. Как-то жалко тебя на бабло разводить. Сколько ж ты на Луне прожила?
– Чего?
– Ну, такое ощущение… Слушай, а ты часом не в тюрьме сидела? Нет, я против зэков ничего не имею…
– На Луне, говоришь?… Не знаю… Не помню… Лет пять-шесть. Или больше… Я так и не поняла.
– Слушай, ты как? С тобой всё в порядке? Странная ты какая-то…
– Нормально всё со мной… На Луне…А может и подальше где… Покупаю… Да и не жила я… как выясняется. У тебя какая-нибудь музыка к нему найдётся. Я с этими твоими торрентами… Даже и не знаю, что это такое…
– Не бери в голову. Я тебе накачаю. А тебе какая нравится?
– Да любая! Какую лет семь назад по радио крутили.
– Любая?
– Ага. Всякая годится. Только чтобы на виолончели там не играли. Муж запретил.
– Что так?
– Больно я нервная. Снова могу на Луну махнуть… от избытка чувств. Давай правда ту скачай, которую в той другой моей жизни по радио крутили. Я тебе плеер оставлю. Слушай, а у тебя девчонка имеется?
– Распрощались недавно… А что?
– Да так… А гостиница в этом вашем городе найдётся? Такая, чтоб простыни чистые и кабак чтобы внизу был. Заодно и съедим чего-нибудь.
– Да я… не при деньгах…
– Мне зато их девать некуда. Угощаю.
– Знаешь, давай лучше завтра. Заодно уже и музон тебе в плеер вобью. Так ты что, правда его покупаешь? За наличные? Слушай… а как же муж?
– Объелся груш… Ничего, его есть кому утешить. Сука… Точно, удавлю когда-нибудь эту тварь!
________________________________________
Утром Иосиф обнаружил у себя в кухне допотопную глиняную чашку без ручки. Не то суповую, не то пиалу – не понял. Она стояла на столе рядом со стаканом, из которого он ночью пил вино. Принюхался. Глиняная пиала тоже пахла вином. Но откуда она здесь? Как попала в его дом? Мистика какая-то. Никто к нему вчера не приходил. Он бы запомнил. Не так уж много и выпил. А потом, на кухне полно нормальной посуды. Из этой чашки и пить-то неудобно. Позвонил Косте на работу. Выяснилось, что товарищ генерал на службу не пришёл. И на телефонные звонки не отвечает. Странно.
Константин Петрович позвонил сам. Сказал, что он, кажется, приболел. В голове беспорядок. Вчера вечером вдруг сделался слабый. А сегодня и вовсе еле живой. Главное, ни черта не соображает. Простудился, что ли? Или вирус какой подцепил. Он уже выпил аспирин. Да только ещё хуже стало. И руки почему-то немеют. Хорошо, хоть Оськин номер на горячей кнопке был, а то бы…
На этом разговор закончился. Иосиф услышал, как там – в квартире Константина Петровича упало что-то грузное, и наступила тишина…
Иосиф снова взял в руку глиняную чашу и… вспомнил!
Минут пять он совершенно никакой сидел на табуретке. Потом снова позвонил на Лубянку. Сказал адъютанту Константина Петровича, чтобы на квартиру генерала срочно ехали и ломали дверь. Мишке звонить не стал. Не смог. Сделался вдруг какой-то деревянный. И на работу не пошёл. Позвонил и сказал, что плохо себя чувствует. Чтобы его не ждали. Попробовал чего-нибудь съесть. Но сделать этого не смог. Почему-то вспомнил родителей. Одессу. Девчонку, с которой собирался ходить в музыкалку… Налил в чашу вина. Выпил. Налил ещё. Наступил вечер. Поел хлеба. Вкуса он уже не чувствовал.
Иосиф не особо удивился, когда услышал звонок. Встал и пошёл к двери. Посмотрел в глазок. Ска-зал – минуту, только штаны надену. – Вернулся на кухню. Открыл шкафчик. Достал пузырёк зелёного стекла. Вылил его содержимое в чашу с вином. Выпил медленными глотками и пошёл открывать дверь.
Не будем приводить тот разговор полностью. Ни к чему это. Плохой у них вышел разговор. Да Иосиф уже и не особенно слушал своего гостя. Сделался рассеян. И стал зевать. Минут через пятнадцать Игнат не выдержал:
– Не зли меня! Я знаю – Кольцо у тебя.
– Хозяину вернул.
– Да я тебя!…
– Опоздал, мальчик. Я уже не чувствую боли. А через пару минут…
Больше Иосиф ничего не сказал. Больно действительно не было. Вообще ничего уже не было. Он просто на мгновение закрыл глаза…
– Я тут чашу свою вчера забыл. Знаешь, Мария будет ругаться, если…
– Конечно, вон она – на столе. Забирай.
– Ну чего, пошли, что ли?
– А далёко идти-то?
– Да не особо. Только немного в гору. Там у нас с Давидом тайное убежище. Про него Мария не знает.
– Давид?
– Угу. Он уже там. Чуешь запах? Представляешь, человек самостоятельно научился делать вино. И неплохое, скажу тебе, вино.
– А мы тут с Тобой не заблудимся? Что-то я ничего здесь не узнаю…
– Не беспокойся. Иди на запах – не промажешь.
– А чем это пахнет?
– Давид обещал баранье рагу сегодня приготовить.
– Точно, баранина! Потрясающий запах. Обожаю…
– Так вот, вино вкуснейшее! Немного смородиной отдаёт. Здесь, на острове, какой-то особенный виноград растёт. В Иудее ничего подобного не найти.
– Я, что же, теперь буду с вами тут жить?
– Как захочешь. А здесь неплохо. Зимы не бывает. Не то, что у вас там, в Москве. С мамой познакомлю.
– Она что же, поощряет эти ваши тайные вечери?
– Я тебе сказал: – волшебное вино Давид делает. Ей нравится.
________________________________________
– Ну и где ты ходишь?! Договорились же – в консультацию и обратно! Больше одну никуда не пущу? Что сказал врач?
– Что муж у меня – сволочь.
– Это я и без него знаю. Обедать будешь?
– А что ещё ты можешь мне предложить?
– Ты есть хочешь?
– Я трахаться хочу!
– Я тебя спрашиваю, – есть будешь?!
– Не ори на меня! Я в кафе пообедала.
– Я же просил тебя, никуда!…
– А где мне ещё мужиков снимать?! – Ты со мной спать брезгуешь. Мишка на меня забил. Трахается, уже поди с этой стервой… в открытую…
– Лара, ты о ребёнке подумай… И не обижай это тело, пожалуйста! Очень тебя прошу. Его ангел тебе подарил. А ты уже как животное!…
– Сам ты!… На себя посмотри!! – Во что превратился? Импотент хренов! Обеды он варит… Ты на улицу последний раз когда выходил? Уже тени своей боишься. Да пошёл ты со своими обедами! Денег полную сумку наворовали, а живём, как крысы!… Надоело, блин!!
– Что это?
– Кто-то в дверь скребётся. Да убери ты пистолет!…
– Кто там?
– Это я, ребята, откройте.
– Юи!
– Тише, Ларочка.
– Привет. По часам нас нашла?
– Да больше на голос шла. Ругаетесь вы больно громко. Аж на улице слышно.
– Надоела мне такая жизнь! Как там мой?
– Скучает. Я на часок. Машину в соседнем городе бросила, сюда – на попутках.
– А эта дрянь?
– Да нет у них ничего, Ларочка, успокойся ты уже, наконец! Она его теперь исключительно по имени-отчеству зовёт. И глаза на него поднять боится. Серёжа, тот телефон не потерял?
– Он всегда при мне.
– Помнишь, что делать, если он позвонит?
– Помню.
– Что-то случилось?
– А что такое?
– Странно выглядишь. Ты вообще здоров?
– Что, сильно заметно?
– Юи, он подыхает!
– Ларочка!
– Я что – слепая?! Да пошли вы!
– Куда она убежала?
– Понятия не имею. Не справляюсь я с ней. Как там?
– Да не очень. Филипп Инке промыл таки мозги. Сказал, что ты решил с неё денег срубить, вот и придумал эту историю. Она, дура, конечно, поверила. Хвастается, что выиграла у тебя пари.
– Какое ещё пари?
– Что её отец – честный человек. У вас радио есть?
– А что такое?
– В машине сейчас услышала – утром старший брат Филиппа утонул в Севилье в своём бассейне. Сердце остановилось.
________________________________________
– Инна, ну ты же знаешь, что я в этот бред не верю… Что?… У Хавьера действительно были проблемы с сердцем… Ну так и скажи ему, чтоб пришёл, если знаешь, где он прячется!… Зачем мне его убивать? – Просто поговорим… А ты узкоглазую спроси, – она в психушку к его братцу регулярно на выходные мотается… Что значит – откуда я знаю? – Она пока что ещё на меня работает… Это ж я плачу ей зарплату!… Вот и спроси её… Пусть сам придёт… Я ему кое-чего расскажу…
– А мне ты ничего сказать не хочешь?
– Пока-пока. Ни о чём не беспокойся. Пока… Это семейное, Давид. К делу отношения не имеет.
– Не уверен. Помнится, мы договорились, – без секретов и сюрпризов. Я должен знать всё.
– Ты должен знать одно… Сработает?
– Без Сувенира?
– Ну не можем мы его найти!
– Риск огромный.
– А когда мы с тобой не рисковали?
– И друг твой не особо торопится.
– Кого ты имеешь в виду?
– Кардинала. Он мне не понравился. Боюсь, кинет он тебя.
– Вряд ли… Нет… Не кинет. Он меня уважает.
– Он тебя презирает. Где деньги? – Нету. И этот твой новый приятель мне не понравился. Кешка – обыкновенный бандит. С ним хотя бы всё понятно. А этот…
– А тебе вообще кто-нибудь из моего окружения нравится?
– Инна.
– Она не при делах.
– Тогда вообще никто. А знаешь, я почему-то верю, что это именно ты ограбил и убил.
– Что?!
– Это – ваш с Кешкой стиль. К тому же лекарство ты точно изобрести не мог. У тебя для этого ни мозгов, ни…
– Да ты!…
– Мой тебе совет: – встретишь где, попроси у парня прощения. Пока не поздно…
– Ты!…
– А сердце у твоего брата, между прочим, здоровое было. Я проверил. Так что проси скорее прощения и давай уже делами займёмся. Ей-Богу, я на твоём месте не стал бы с ним связываться. Зубы обломаешь. После того, с какими фокусами он в аптеке выступил…
– А откуда ты?…
– Оттуда же, откуда и про братца твоего узнал. Нет в нашем мире больше секретов. Пора бы это уже понимать! Кстати, у тебя сердце тоже вроде как здоровое… пока…
________________________________________
– Ты чего это одетый улёгся? Ел чего-нибудь? А вчера? Ты чего, умираешь что ли, Серёж? Ну-ка давай, вставай, пошли скорее на улицу! Быстро вставай. Я кому говорю!
________________________________________
– Поля, а ты правда ничего не помнишь?
– Не-а.
– Ну как же! Мы ещё на корабле плыли.
– Куда?
– Ой, да куда мы только не плавали. У вас поначалу такая любовь была.
– С кем?
– Да с Михалосичем, балда!
– Сумасшедшая!
– Сама ты ненормальная! Ты ещё девочку от него родила.
– Правда?
– Ага. Только ты её в монастырь сдала. Нехорошо это. Мы все, правда, сомневались, – от него ли.
– Как это?
– Ну… ты не только с ним.
– Что ты такое говоришь!
– То самое! Ты в самом деле… В каждом порту, чуть не со всеми подряд.
– Врешь ты всё!
– Чего я вру? Шлюха ты – вот кто!
– Уходи давай, ты – злая!
– Ну и уйду. Больно ты мне нужна! Я Юи люблю.
– Не уходи, Юленька, пожалуйста. Прости меня. Я больше не буду.
– А ты правда больше не хочешь умирать?
– Когда ты со мной – нет.
– А когда ко мне Юи приезжает?
– И тогда не хочу. Скучаю, но я ведь знаю, что ты потом ко мне вернёшься. Я жду.
– Юи знает про нас с тобой. Я ей всё рассказала.
– Ругалась? Что, побила тебя?
– Вот ещё! Ну, поплакала, конечно, сначала… А потом ничего… сказала, что тебе сейчас тоже кто-нибудь нужен… И что, если я тебе помогу снова захотеть жить, то ладно. Больше не плакала.
________________________________________
Глава восьмая
Зелёные фонарики
– Серёж, что, вон та? Да? Годится? Правда? А ты как понял? Ну ладно, давай, возьми её. Пошли, я отведу вас. Никто не узнает… Ну куда ты пошёл? Дурак, выпей её! Сдохнешь ведь… Идиот! А что со мной тогда будет?… Давай я тебя хоть под руку возьму. Упадёшь ещё… Серёж, ты это из-за Насти? Да? А если она вернётся, тебе станет легче?… Надо Мишке сообщить, где мы. Пускай приедет. Ты ведь умираешь, Серёж. Хватит нам уже бегать… Я-то им зачем? Отдадим деньги…
________________________________________
Миша с похорон отца и дяди Кости вернулся в Новороссийск почерневший и злой как чёрт. Девочки уж и не знали, с какого бока к нему подступиться. Как его успокоить. Боялись его и старались как можно реже попадаться ему на глаза. Надя, набравшись мужества, купила хорошей местной водки и предприняла осторожную попытку… Чем тот её хитроумный маневр закончился, мы не знаем и знать не хотим. Но обязаны отметить, что на следующий день эта дура явилась на работу вся раскрашенная и подозрительно весёлая. Такая энергичная и великодушная. Со всеми пыталась разговаривать дружелюбно, изображая из себя свою в доску девчонку. Просто непостижимо энергичная она была. Как будто её подключили к розетке, и врубили двести двадцать или даже триста вольт. Короче, осмелела, дрянь. В палату, в которой раньше жила Лара и куда теперь поместили Юльку, она заходить по-прежнему побаивалась, но в Полину стала забегать запросто. Как раньше. И не только за тем, чтобы с комфортом пописать, а чтобы ещё и в нормальных условиях, открыв палкой форточку, покурить. А вот Миша на этот этаж заходить перестал. Однажды и вовсе на работу не пришёл. Надя сказал, что ничего страшного, просто Михалосич не в настроении. Интересно, а откуда ей было известно – в каком Миша настроении?…
Их похоронили в один день. Практически рядом. Но не в гробах. Потому что их кремировали. Из уважения к покойным вскрытие не производили. Распоряжение об этом отдал непосредственно сам председатель КГБ, скорбевший больше других, потому что Константин Петрович был его личным другом. Во всяком случае он всем так говорил. На похоронах даже слезу пустил. Скупую мужскую…
На траурной церемонии было произнесено множество красивых слов. Про настоящую дружбу двух старых товарищей – верных партийцев-ленинцев, познакомившихся в детдоме в голодные послевоенные годы. Когда страна лежала в руинах. О том, какие замечательные люди от нас уходят. Но зато какую смену они воспитали! Ею же, этой сменой, гордиться можно. И мы ею обязательно будем гордиться! Потому что а как же иначе… Говорилось ещё про то, как много и, что особенно важно, совершенно бескорыстно, как и подобает истинным чекистам, у которых чистые руки и горячее сердце, покойные сделали для взрастившей их Родины (Миша в этом месте подумал, что это, наверное, даже неплохо, что отца со-жгли, иначе, услышав всю эту голимую ахинею, он перевернулся бы сейчас в гробу, особенно когда его вслед за дядей Костей непонятно за что обозвали партийцем-ленинцем). Короче, не жалели эти двое сил. На совесть служили нашему распрекрасному государству, которое ничего и никому не забывает, а наоборот – всё отлично про всех помнит. Что бы кто ни думал. Как бы враги в бессильной злобе на нас ни клеветали. Всё хорошее помнит. А, если кто на западе сомневается… И так далее. Продолжалась эта пытка больше часа. Ужас…
О том, что два старых боевых товарища, до потери сознания любившие свою чудесную Родину, которая про них всё помнила, умерли в один день да ещё при столь загадочных обстоятельствах, ни единого слова произнесено не было. Наверное потому, что всем и так всё было понятно. Хотя, может, не всё и не всем… Атмосфера стояла напряжённая и одновременно, если так можно сказать об атмосфере, растерян-ная. Не то, чтобы присутствующие испытывали какой-то дискомфорт или страх, но, может, и испытывали. Потому что рожи у всех были престранные. Словно здесь разыгрывался спектакль мало того, что заранее должным образом неотрепетированный, так ещё же и с ненаписанным или, как теперь говорят, открытым финалом.
Президент из соображений безопасности на кладбище не приехал. От его имени с проникновенной речью выступил какой-то козёл из администрации с глазами пойманного на месте преступления педофила. Миша под конец церемонии уже ненавидел его. И вообще, ему очень хотелось напиться. Ещё эта чёртова погода!… А какая в тот день была погода? – Да хрен её знает, какая она у них там была! – Такая, наверное, когда хочется безобразно напиться, выйти на балкон и начать громко выть на луну, а потом орать матерные частушки, пока соседи не озвереют и не вызовут милицию. Вот какая в тот день была погода…
Похороны и все прочие процедуры, естественно, были оплачены конторой. Поминки действительно закатили шикарные: чёрная икра, лобстеры, жутко дорогая водка и масса всякой разогретой в красивых электрических печках вкусноты…
Под конец вчерашние коллеги дяди Кости забыли, по какому поводу они собрались, разомлели и начали травить опасные политические анекдоты. Конечно, не обошлось и без свинства, но морды друг другу не били. Всё-таки люди бывалые. Пить и держать себя в руках умели. Ну как бы…
В отцовой квартире Миша перерыл всё, но миллиона не нашёл и расстроился ещё больше. Понял, что квартиру до него уже обыскали. А как можно было этого не понять, когда здесь даже полы были местами вскрыты?
Игнат на похороны не пришёл.
________________________________________
–
– Куда пойдём?
– В гостиницу. Не на улице же будем…
– Я тебе сегодня ещё несколько сборничков в плеер залил.
– Что за музон?
– Ну, то, что ты больше всего любишь, – скрипка там, пианино, виолончель… То, что семь лет назад по радио крутили. Всякие там наши заслуженные лауреаты…
– Дурак, мне ж как раз этого и нельзя!… А впрочем, давай…
________________________________________
– Лара, больше сюда не входи. Я, наверное, скоро уже… Через час позвони Мишке, скажи, где меня найти, а сама уезжай… А ещё лучше – уезжай прямо сейчас. Позвони ему откуда-нибудь с авто-вокзала… Деньги возьми…
– За что ты её так любишь?…
– Купи себе новый телефон, а паспорт сожги. Никому не говори, где ты. Даже Мишке. Только как родишь… Помнишь, как тот сайт называется? Ну давай. Я когда-то любил тебя. А Мишка… Он тебя вытащит. Ты, главное, роди. Он тебя и правда любит. Очень…
________________________________________
– Ну зачем ты уходишь? Посиди со мной.
– Поля, мне ж ещё семь человек колоть! Вот закончу и приду. Почитаю тебе.
– Ты больше не придёшь. Я знаю. Ты меня совсем не любишь и никогда не любила. Просто жалела. Я так виновата перед Юи…
– В чем ты виновата, идиотка? – У нас с тобой ничего не было.
– Ничего не было… Она добрая. Может простит меня. Представляешь, у меня никогда не было мужчины. Вообще никого не было. Только ты. Я буду ждать. Придёшь?…
________________________________________
Лара никуда не уехала. Потому что нашла на кухне бутылку виски. А стакан не нашла. Так что пила она прямо из горлышка. Серёжины запреты больше не работали. Что он с ней сделает, если уже с дивана встать не может. Пошла к себе в комнату, достала пачку сигарет, закурила. Взяла в руки плеер. Воткнула в уши затычки. Хорошие наушники. Дорогие. Как только музыку здесь включить? А как выбрать-то?…
– Ага, вот же написано: – “любимое”… Сюда, наверное, и нужно жать… Интересно, а что у нас любимое? Кем, собственно, любимое?…
________________________________________
–
– Спишь, что ли, соня?
Юлька не сразу поняла, что Поля умерла. Просто потому, что, входя в палату, не посмотрела в ту сторону, где стояла кровать. Ничего удивительного: она несла из столовки поднос, на котором непостижимым образом уместились два ужина плюс три яблока, бутылка лёгкого розового вина, книжка, которую она обещала Поле почитать, а ещё огромная гроздь винограда, которая, словно живая, норовила с того подноса сползти.
Это был какой-то акробатический аттракцион – то, как она открыла дверь, если учесть, что обе её руки были заняты, а дверь нужно открывать на себя. В общем, это абсолютно нормально, что, сморщив от напряжения лоб и прикусив нижнюю губу, она глядела исключительно себе под ноги, двигаясь со всем этим роскошеством к столу. Не хватало ещё, практически достигнув цели, грохнуть поднос оземь или, что было бы ещё веселее, живописно растянуться на полу самой. Этого она себе точно не простила бы.
Так вот, только уже взгромоздив поднос на стол и подойдя к кровати, запустив руки под одеяло и попробовав Полю разбудить, она стала подозревать ужасное… Эти равнодушные глаза, глядящие мимо, в никуда… А главное, на этаже – никого. Ни единой души!…
Всё героическое Мишино лечение, то, на что пошла Лена, чтобы вытащить Юльку из стеклянной немоты, из того ада, в котором она заснула как муха в янтаре, когда пустилась в голом виде дефилировать по коридору института, спасительная любовь Юи,… забота о ней Клавдии… да даже Нади… – всё поле-тело к чертям собачьим!
– Сволочи!…
Уже впадая в знакомое горячечное безумие, сладковатое и немного вяжущее на вкус, Юи увидела себя в чёрном зеркале со стороны и от испуга решила притвориться, будто она ещё живая. Что она ещё что-то соображает. Ведь не полилась же ещё на затылок тошнотворная, парализующая чернота.
Юлька вспомнила, что у неё есть руки и ноги. Немного пошмыгала носом. Сбросила с себя одежду и юркнула под одеяло. Вскарабкалась на странно замёрзшую Полю и стала её тормошить. Сначала она старалась не причинять ей боль, но скоро, поняв, что сил надолго не хватит, остервенилась и начала лупить по щекам не помнящую своего имени мёртвую девушку. Одеяло тем временем слетело на пол.
– Ты чего?… Обещала ведь… Давай просыпайся! Чего это вы все?… Зачем из меня сумасшедшую делаете? Какой нормальный такое выдержит?! Вставай, гадина!!…
Нетрудно догадаться, каков был результат такой терапии. А силы действительно заканчивались. Стало трудно одновременно бить Полю и сопротивляться чёрному свету, просачивавшемуся в палату сквозь невидимые поры в стенах и потолке, странным образом шевелившихся и отдалявшихся от кровати. Скоро они и вовсе куда-то пропали. Не стало в палате ни стен, ни потолка. Да никогда их здесь и не было. Не-знакомая пустая комната…
Чернота обвивала и душила последнее, за что жалкими остатками рассудка держалась Юлька – тот тёплый полумрак, что здесь обитал. Да, полумрак. А что такого? – Зато он был хотя бы не чёрный. Ну не яркая лампочка тут горела! Что вы хотите…
В какой-то момент Юля перестала избивать Полю, поняв всю неэффективность этих её с позволения сказать реанимационных мероприятий. Да и руки элементарно устали. Проще было лечь на неё плашмя и попробовать согреть её своим телом. Надо бы ещё и плечи ей растереть. Только вот чем? – Своих рук она ведь уже не чувствовала. На Полины щёки ещё можно подышать, а вот руками…
Огромный, неслыханных размеров чёрный мохнатый паук безжалостно высасывал из воздуха, в котором и так уже почти не осталось кислорода, самое воспоминание о свете – этот беззащитный, угасающий полумрак мира всё ещё живых… Отнимал последний Юлькин… Господи, да какой там к чёрту шанс?! – Не было у Юльки уже никакого шанса. И надежды тоже не было… Ничего у неё больше не было… Всё отняли… Вот почему чернота и могла теперь что называется по праву забрать её себе. Пожрать её… Больно, наверное, не будет… Впрочем, какая теперь разница…
Если бы кто сказал Юльке, что ей предстоит пойти туда, куда недавно отправилась Лена, это было бы для неё не просто спасением, а настоящим счастьем. Но увы – ей не улыбалось пройти Лениной тропкой. То есть повторить её судьбу. Ничего такого ей не угрожало. Всё это было не про неё. Лена ведь ушла туда не потому, что спятила. А потому, что её позвал с собой любимый. Не забрал силой, а просто позвал. Могла ведь и не пойти. Если бы, к примеру, не любила его. Так что это – совсем другое! Короче, для Лены это – счастье. А для Юльки совсем наоборот.
Ещё же и Юи… Господи, даже ей Юлька принесёт горе! Как будто она не помнит, как Юи плакала, когда помогала Клавдии её купать. Как же она их всех любит – и Юи, и Лену, и… Да, они обе знали про Габриэля. И не обижались… Может как раз за эту любовь к Габриэлю они её и полюбили… Сделались ради неё лесбиянками… Чтобы ей было хорошо… Ну, раз мужики её всё время обижали…
– Господи, что ж тогда Сеньора вам говорила? – Я же слышала…
В незнакомой комнате, которая, когда у неё не стало стен, перестала быть комнатой и вообще чем-либо, сделалось совсем уже темно. Было не холодно, а просто очень тоскливо. И противно. А ещё страшно, конечно. Даже затошнило слегка. Как бывает, когда тебе говорят, что через минуту ты должна выйти на сцену и рассказать огромному, битком набитому залу стихотворение. И при этом не говорят – какое.
А что, как будто кому-то бывает не страшно умирать?! Притом что бывают вещи пострашнее смерти. Когда невозможно заснуть и просто перестать быть. Вот этот паук, например…
Господи, какая же Поля холодная! Почему она не согревается?… Вот я дура – никакая это не Поля! Это – Лаура. Всем известно. И она не должна была умереть. Ведь Настеа тогда… Что же она тогда говорила, когда Лаура с Юи лежали на той кровати? Такие красивые. И такие же холодные… Надо вспомнить. Вот именно: на лбу Юи была белая лента. И на ней было написано что-то очень важное и красивое. На непонятном языке.
Ну и пусть она стала лесбиянкой… А потому что это не кто-нибудь, а именно Юи спасла её тогда, очень давно… от бородатых мужчин, которые посадили её на цепь и больше месяца насиловали… Господи, как же назывался тот городок? – Ну конечно – Копернаум! И Ленка тогда на крыше института… Тоже спасла её. Коньяк ещё потом у неё в кабинете пили. А ночью…
Так что же в самом деле говорила Настеа? Она вот так же вроде на Лауре тогда верхом сидела… Господи, совсем уже темно стало… Страшно-то как!…
– Настеа, сеньора наша, ну помоги же! Сейчас ведь описаюсь. Чего ты в самом деле?…
Чернота сделалась ещё отвратительнее, чем просто чёрной. Потому что стала уже даже не чёрной. Как же назвать тот цвет?… – Да никак. Нет у него названия. Но, если для него не придумали подходящего слова, можно ведь попробовать его как-то описать. То есть рассказать словами – какой он. Странно, а он действительно уже и не чёрный…
А ещё он непрозрачный, хотя цвет вроде не должен быть прозрачным или непрозрачным. Парадокс, но он действительно был светлее чёрного. Определённо. А как же тогда?… Стоп, что-то мы запутались. Всё потому, что свет здесь вообще ни при чём. Свет, это когда ты можешь разглядеть что-нибудь впотьмах.
Тут вот что надо сказать… Неизвестно, правда, прояснит это что-нибудь или нет… Та белёсость, которая чернее чёрного, возникает или происходит не от того, что она лучше чёрного. Что она хорошая и неплохо к тебе относится. Наоборот, этому невозможному цвету на тебя наплевать с ещё большей коло-кольни, чем… А не чёрный этот цвет потому, что, когда ты смотришь в чёрное, можно сказать, что ты смотришь в него сейчас. Не вчера и не в прошлый вторник, а прямо вот в этот самый момент. То есть именно сейчас! В то же, чему не получается придумать название, потому что это – запредельное, ты из сейчас смотреть уже не можешь. В том-то и проблема. К тому же, угодив в царство несуществующего цвета, ты оказываешься уже не только не в “сейчас”, но и не здесь. Потому как неизвестно, что такое “здесь”. Да и ты – уже не ты. То есть ты – вообще больше не что-то живое. Тебя элементарно уже нет. И был ли ты? Вернее, как в Юлькином случае, была. Действительно, это – что-то уже похуже смерти…
Ура, нашлись подходящие слова для описания этой гадостной белёсости – куриная слепота. Хотя, если подумать, и это определение хромает. Ну и чёрт с ним!…
Последняя мысль Юли (подчеркнём – Юлькина, а не чья-то ещё) была: – “И хрен с ним со всем! Я и так уже сумасшедшая. Вот и не боюсь я тебя! Хватит, отбоялась… Я Сеньору свою люблю!…”
Туман того цвета, которому нормальные люди не в состоянии придумать название, потому что они живые, и в котором утонула Юля, вдруг сделался плотным, каким-то странно твёрдым. По своей структуре он теперь напоминал вату или нет – тот мягкий театральный пенопласт, из которого делают декорации. Почему, собственно, Юлька и перестала в нём тонуть. Более того, в нём сделалось даже возможным дышать. А всё потому, что сквозь это белёсое марево она вдруг увидела свет двух зелёных фонариков. Два тонких лучика. Что-то вроде лазерных указок. Они и сотворили то маленькое, но взаправдашнее чудо, когда Юлька вдруг очутилась там, где уже бывала. Когда-то ужасно давно. Узнала, конечно…
В комнате с откуда-то взявшимися стенами и потолком было полно народу. Все молчали. И одеты они были не по-современному. А главное, эти люди были настоящие, то есть живые. Она и себя здесь увидела. Руки, которые держали её за плечи, были руками Габриэля. А раньше его звали Гавриил. Она и про это сейчас вспомнила. Но только это было уж совсем давно…
Так вот, Юлька смотрела на себя со стороны. Что странно… И видела себя, удерживаемую Габриэлем, как раз этими самыми зелёными фонариками. При том, что сейчас она сидела на Лауре, рядом с которой лежала Юи. С белой повязкой на лбу, на которой были нарисованы те замечательные иероглифы. Да, но как же такое возможно? Она что – и там – в руках Габриэля – и одновременно здесь – верхом на Лауре? И тогда, – триста лет назад, и сейчас… Зелёные фонарики… Получается, что они светят из её глаз. Что же это такое?
Юля поняла, что бездарно теряет время, пытаясь разобраться в совершенно ненужных ей подробностях. Сейчас вот точно для неё неважных!
Ей даже не пришлось запоминать слова, чтобы потом, как она поначалу собиралась, их воспроизвести. Позже она даже не сумела вспомнить, открывала ли вообще рот. Настеа ведь сама всё сказала. Надо же – слово в слово. Как и тогда. Не ошиблась. И ни разу не сбилась. Юлька внимательно за ней следила. То есть за собой…
– Когда это я тебе врала?! Вот что ты несёшь… Сама ты дура! Да он сам мне только что сказал. Честное слово. Вот прямо сегодня, сказал, на тебе женится. Если, конечно, ты опять не напьёшься. Если будешь прилично себя вести. У нас уже и священник для этого есть. Даже две штуки. Вон, сидят, ждут. Сказали, что у них мало времени и вечером они должны быть на другой свадьбе. В Сарагосе… Да зачем же мне тебе врать?! Больно мне нужно. Не хочешь замуж – так и скажи. Тогда и спи себе дальше. Дура! А мы пойдём кофе пить… Конечно, и Михаэль с нами пойдёт. Здесь, что ли, с тобой останется?… Ой, как будто он себе нормальную жену не найдёт! Да в два счёта. Ещё и покрасивее тебя! Сыграет на скрипке своего Вивальди, и любая за ним побежит. А если она ещё и Аптеку твою наденет… Чего? Я-то тут при чём?! Сама ты шлюха! Вот именно: он порядочную себе возьмёт. Из большого города, разумеется. Зачем ему дура деревенская… Да, и моложе. Такую, которая читать умеет, а не только картинки смотрит… Да вовсе ты не уродка! Кто тебе сказал? Мы уж всю тебя вылечили! И ничего там у тебя не видно будет. У меня же не видно. И у тебя не будет. Подумаешь… Вот, давай ты ещё заплачь! Мне, знаешь, тоже вчера до-сталось, но я же не капризничаю…
– Слезь с меня, корова. Раздавишь… Если про свадьбу наврала – убью…
– Полюшка, хорошая моя, зачем так пугаешь меня!…
– Слезь… кретинка!
– Поля, родная моя…
– Какая я тебе Поля?! Юлька, ты совсем, что ли, охренела? Что – трахнуть меня собралась?! Руки убери, извращенка! Я тебе зубы сейчас выбью, дрянь! Вали отсюда!!
– Лара?…
Первым делом Лаура, стряхнув с себя Юльку, послала её за зеркалом. Потому что почуяла неладное. Память ведь она не теряла и прекрасно помнила, где находилась минуту назад. Уж точно не в этой палате. Добро бы ещё очнуться в своей палате, так нет же: это – палата той психованной идиотки, что даже имени своего не помнит.
Юлька прибежала с зеркалом и…
– Ни хрена себе!…
Да, сильная была сцена. Уж как-нибудь своё лицо Лара помнила, а тут… Да ещё же и наголо постриженная! Так, а что насчёт беременности? Ну, живота, положим, ещё не должно быть видно… Продолжила себя исследовать… А вот этого она никак не ожидала…
– Круто! Джули, можешь меня поздравить, я – девственница. Бли-ин!…
Дежурившая в ту ночь Надя влетела в палату. Должно быть Юля, когда колдовала, громко кричала, хотя ничего такого она за собой не помнила. А может быть она даже заревела, когда поняла, что именно с Полей случилось. Странно, и того, что плакала, она также не помнила. Ну и что, что щёки мокрые. Тот ужасный, невыносимый для всякого живого человека цвет и зелёные ведьмины фонарики, светившие из её глаз, она отлично помнила, ведь это было только что, а вот того, что она, оказывается, только что крича-ла и плакала – нет.
– Юля, что случилось?! Полюшка, а с тобой-то что? Уколоть, может?
– Какая я тебе Полюшка, дебилка? Ты чего – не узнаешь меня?! Я тебе щас, сука, уколю! А ну-ка иди сюда! Где этот кобель?!
Понятно, Надю из палаты как сквозняком сдуло. Юля попыталась было её догнать. Рассказать, что здесь произошло. Чтобы успокоить. Чтобы всё объяснить. Но быстро вернулась. Потому что Надя, как только выскочила за дверь, сразу же начала звонить по мобильнику.
– Лара… Здесь она… Да, только что…
– Ну вот, Миша сейчас приедет. Лара, ты как вообще?…
– Зашибись! Опять пустая. Блин, я когда-нибудь рожу?! Джули, девочка, родная моя, там Сеньор наш кончается… До утра не доживёт… Я адрес скажу… Пусть Михаэль поедет, похоронит его по-человечески. Ну где ж он, блин?! Никогда его нет, когда он нужен, сволочь…
________________________________________
Глава девятая
Ты не видел мой диплом?
Эти странные звуки. Ну конечно, это ж они вывели его из обморока. А он с такими усилиями старался утопить себя в забытьи. Даже порадовался, что вроде получается… Хватило умения…
Было разное: и попытки как-то этому ужасу противостоять; и последовавшая за этим паника, что вполне естественно, как же без неё; была и эйфория, когда от усталости ему в какой-то момент вдруг стало всё безразлично, что сродни отупению, а отнюдь не возвышенному просветлению или освобождению… Каковая эйфория, что опять-таки – абсолютно естественно, и завела его в депрессию. В полную безнадёгу и отчаяние. Когда включились те самые часики, которые он уже когда-то видел… в поезде… С их шагреневым циферблатом…
Он ещё подумал: – а, собственно, что такое депрессия, как не слышание тиканья этих распроклятых часов? В которых нет стрелок. Да и хрен с ними, потому как и без них понятно, сколько тебе осталось! Нашёл, честное слово, время… Как будто не о чем больше в последнюю минуту подумать…
А спрашивается, к чему ещё эта идиотская эйфория могла его подвести? – Вот именно! И к чему тогда такие нервы? Прямо как ребёнок в самом деле… Что уж теперь… Как будто он не понимал, что на халяву в этот раз уже не прокатит. Прекрасно понимал. Так он же и ничего – не против. Чего уж тут, если платить нечем…
Сил совсем не осталось. Вот и ноги замёрзли. – Известный симптом… А понимание? – Ну что ж, понимание того, какова механика этого грустного процесса – вещь сама по себе хорошая и в другой ситуации, наверное, даже полезная. Но, когда действительно платить за билет нечем – ничего не поделаешь: дальше автобус поедет без тебя. Смирился? – Нет. – А что так? – Да вот так: не смирился и всё! Потому что противно умирать. Ведь еле удалось вызвать этот обморок. Нет, надо было из него меня вытащить! Или… Никаких “или”! Лучше уж отъехать в бессознательном состоянии. Когда и не заметишь, как…
Господи, да что там в самом деле происходит?! Что за дурацкая возня?… Это уже просто свинство какое-то! Неужели не могла подождать часок? В конце концов, если уж так за скрепы держаться и следовать канонам, надо бы знать, что полы моют не до, а после… Хотя бы каплю уважения могла проявить! Пусть он её сейчас и бросает… Но ведь не потому бросает, что он – свинья. Уж точно не желает он ей зла. Просто надорвался. Что-то когда-то не проплатил. Не заделал дыру. А счётчик всё это время работал.
И когда это началось? – Наверное, когда стал вампиром. Но ведь не всегда же он пил из девчонок. Иногда и сам за себя платил. Когда успевал вспомнить об отцовых ключах. И делал всё чисто. По-настоящему. То есть когда ничего не делал. А всё происходило потому, что так надо было. Кому надо? – Да какая теперь уже разница!
В общем, есть за что его грохнуть. Глупо спорить. В прошлый раз стрелок у часов тоже не было. Но хотя бы было понятно, сколько у него осталось минут. А сегодня…
Скорее бы… И хорошо бы обойтись без цирковых номеров. Не хватало ещё собственную агонию пронаблюдать. Господи, ну что ещё эта дура там затеяла?!…
Да, крыть нечем. Кругом виноват. Никто ничего и не говорит…
Только бы в последний момент не рассопливиться. Ларка ведь потом увидит. Стыдно… Нет, ну чем же всё-таки оттуда пахнет? Чтобы она взялась мыть пол, это, положим, ещё можно себе представить, хотя, конечно, с трудом, а вот чтобы она подошла к плите… Но ведь определённо чем-то пахнет… Чем-то вкусным! Неужели что-то печёт? Она ж не умеет… Ещё сожжёт к чёртовой матери квартиру… Мишкин номер вроде ей записал… Нет, ну правда, она там что – праздновать собралась? Поминать… Всё, отставить! Нужно держать себя в руках. Умирать полагается с достоинством. Офицер всё-таки…
Тут дверь приоткрылась. Сил повернуться к вошедшей не было. Как лежал – спиной к двери, так и остался лежать…
– Серёж…
– Не входи сюда…
– Ты там как?
– Скоро уже. Подожди немного.
– Тебе нехорошо, Серёж?
– А ты… чего там делаешь?
– Полы вымыла.
– Зачем?
– Как это зачем?! – Ужас какой свинарник мы тут с тобой развели.
– А пахнет чем?
– Оладьи испекла. Будешь?
– То есть как – испекла? Ты ж не умеешь…
– В смысле? Как это? Не понимаю – а чего там уметь? Сейчас суп буду варить. Серёж, у нас картошки совсем нет. Сбегаешь в магазин?
– Ты же не умеешь готовить.
– Чего это я не умею?! Серёж, ну вставай уже! И чего это ты в одежде на чистую простыню улёгся?! Знаешь, как трудно руками стирать?… Странно, не понимаю, где мы… Ты не видел мой диплом? Завтра пойду на работу устраиваться. Вон у нас аптека под окнами. Хорошо бы в неё… А не в эту, так город вроде большой – другую найду. Поди не последняя. Серёж, а давай, если меня на работу возьмут, стиральную машину в кредит возьмём. Недорогую.
– Аська…
– Чего? Половину оладушка хочешь?
– Давай.
– Открывай рот.
– Вкусно.
– Ложись рядом.
– Чего, не проснешься никак? Миленький мой… Попить хочешь?
– А как ты думаешь?
– Сейчас принесу.
– Уже принесла.
– Серёж, ну куда тебе столько? Ты из меня и так всю ночь пил, бессовестный…
– Балда… знаешь, когда та ночь была?
________________________________________
7
Часть седьмая
Феникс
Глава первая
Маленький человек
Впервые этот нескладный субъект вышел к людям полгода назад. А раньше о нём в городе и не слыхали. Жил себе незаметно человек. Дом – работа. Тихоня такой. Он ещё в старомодных очках ходил. Вроде бы серьёзный товарищ. И жену свою любил. Говорят, сильно её любил. Никогда с ней не спорил.
Так вот, повесил этот дурень себе на шею мятый плакатик, словно собрался свою квартиру сдавать или ещё чем торговать затеял, и в таком виде начал протестовать против какой-то там несправедливости. Сейчас уж не вспомнить – какой. – Мало ли их! Как будто мы не в курсе, где живём…
По наивности этот смешной человечек полагал, что раз в конституции по-русски написаны разные красивые слова про права и свободы, значит любому гражданину действительно разрешается, когда вздумается, выходить на улицу с одиночными пикетами. То есть и ему, недоумку, позволено…
Да ведь нашёл ещё, где встать: пристроился под сенью вечно живого вождя мирового пролетариата, что с прошлого тысячелетия с голубем на позеленевшей лысине стоит на высоком и с виду крепком постаменте. Прямо не взорвать его – такой он, этот постамент, крепкий. Вот на нём лицом к зданию городской администрации всё это время Ленин и стоит. Хмурый, как памятнику и полагается. Всё-таки с мировым империализмом человек борется. Не шутки. Одной своей чугунной рукой он возмущённо сжимает кепку, как будто его только что развели на последние триста рублей бессовестные напёрсточники, и он не представляет, как доживёт до получки. Другой же он показывает в бок – не то на рюмочную, не то на жилой дом, на первом этаже которого располагается магазин, чем только не торгующий. Где, надо пола-гать, милиционерам и следует поискать обидевших Ленина негодяев. В народе эту торговую точку прозвали “лифчики-огурчики”. И в этом магазинчике действительно можно купить всё, что твоей душе угодно: от овощей, белья, детской соски и заграничного презерватива до телевизора и недорогой, но вполне приличной водки, от которой, как её выпьешь (это можно сделать тут же – за углом, далеко ходить не нужно), ты не ослепнешь. Сразу, имеется в виду, не ослепнешь. Не в тот же самый день.
Так вот, наш доморощенный карбонарий нарисовался со своим кустарным плакатиком на площади в обеденный перерыв и, что удивительно, его не тронули. Наверное потому, что на той заасфальтированной голгофе он протусовался недолго. Перерыв же у него – всего час. Хорошо ещё, что работа рядом с до-мом. Буквально в двух шагах. Но всё равно, как бы близко от места преступления они ни находились, а зайти домой, взять заготовленный с вечера кусок ватмана, аккуратно свернуть его в трубочку, потом, не привлекая к себе внимания, то есть прогулочным шагом, ни в коем случае не бегом, проследовать до площади, затем, публично выказав свою гражданскую позицию, вернуться домой, бросить в прихожей своё жалкое воззвание, адресованное, кстати, непонятно кому, и прибежать на службу, пока начальство не хватилось…
Короче, на лобном месте он – весь из себя такой бесстрашный и возвышенный – простоял каких-нибудь двадцать минут. Не больше. Ну, может быть, двадцать пять. Недолго в общем. Почему его и не успели взять. А может и не поэтому – не потому, что не успели. Имеется и другая, так сказать альтернативная версия: не замели нашего клоуна потому, что в том сонном городишке подобные акции были ещё в диковинку. И милиционеры поэтому растерялись. Это в больших городах, где свободолюбивые граждане нагло катаются в метро, в которых по выходным нарядные космонавты с запотевшими забралами с большим удовольствием лупят дубинками гуляющий в неположенных местах вредный элемент, всё схвачено, и органы реагируют на массовые, да даже и не особо массовые беспорядки мгновенно. Главное, решительно они на происки врага реагируют. Как и обещали начальнику милиции, когда давали ему присягу. Здесь же народ с незапамятных времен живёт послушный и нескандальный. Бюджетники в основном. Со всем, что им в телевизоре скажут, наперёд согласный. К тому же жители этого тишайшего городка всегда правильно голосовали. За кого надо голосовали. Что, конечно, важно. Не возникали, одним словом. И, соответственно, проблем администрации не создавали. Понимают, как нужно себя вести, чтобы их не трогали. Тех же, кто был шибко умный и трепался в курилках за политику, давно отследили и всех по-тихому переловили. Кто присел за детскую порнографию. (Её, как правило, находили в домашних компьютерах смельчаков. Интересно, где они её скачивали и почему не прятали?) У других при понятых (из числа всё тех же милиционеров) неожиданно находили наркотики. Эти понятые всегда ездили на задержания в гражданке. Потому что так положено – не должны понятые быть в форме. А так всё было честно и по закону. Не как в мире чистогана. Где, как известно, живут одни педофилы и гомосеки.
А кто-то даже и за экстремизм на зону угодил. Или за оскорбление чего-нибудь – власти, к примеру. Или чьих-нибудь религиозных чувств. Трудящий, он по части духовности в последнее время стал отличаться небывалой чувствительностью. Такой ранимый сделался, что не дай Бог.
Короче, все смутьяны на тот момент в городе уже повывелись. И о них забыли. Как будто их здесь никогда и не было. Вот почему не вполне ясно, за чью именно свободу очкарик пошёл к Ленину бороться. Тем более, что, как уже было сказано, всех тех гадов, что за американские деньги и по прямому указанию кукловодов из вражеских посольств пытались навредить нашей глубинной духовности и помешать нам дружно вставать с колен, давно и, конечно же, за дело пересажали. Так им, предателям, и надо! Пусть посидят. Может одумаются. А может и нет – не перекуются. Не перевоспитаются. Это смотря – какое у кого здоровье. Насколько оно у них крепкое. Не в санаторий всё ж таки их отправили. Оттуда запросто можно и не вернуться. Особенно, если ты не обнаруживаешь в себе склонность к перевоспитанию, и надзиратель тебе за это нечаянно сломает позвоночник. Да даже если он тебе просто почки отобьёт. Не-приятно же. Пописать потом трудно бывает.
Однако, не будем отвлекаться на несущественное…
В первый раз наш дебошир попался на глаза лишь двум десяткам мирных граждан. Вряд ли их больше тогда было на площади. Вот если бы он сообразил выступить со своим идиотским демаршем вечером, когда у горожан заканчивается рабочий день и они, расслабленные, не ожидая беды, бредут домой. Не подозревая, какие ловушки для них кругом порасставлены, и кто может поджидать их за углом с антинародным экстремистским воззванием. Или того хуже – не за углом, не в глухом переулке, а непосредственно на площади Ильича. В святом для всех честных и патриотически настроенных граждан месте.
Так вот, если бы очкарик догадался встать у трудящего на пути в правильное время, его наверняка за-метило бы больше народу. А так – смех один. Да уж, маху дал. Главное, ещё же и очки надел. Типа он умный. А никакой он не умный – дурак он. Самый настоящий! Уж и сам понял, что облажался…
Ну и Бог с тем, что свидетелей этой его возмутительной провокации было немного. Не это важно. Любопытно другое – как эти двадцать везунчиков воспринимали нашего робеспьера. Ужасно интересно было за ними наблюдать. Близко к возмутителю спокойствия, понятно, никто не подошёл. Какое там близко – его за семь шагов обходили. Словно он был заразный. Или от него плохо пахло. И в его преступный плакат, естественно, никто даже краешком глаза не заглянул. Не решился. А очкарик, между прочим, старался: большими печатными буквами что-то такое в нём написал. Как ему казалось, важное. Да что в плакат – прохожие боялись даже в сторону очкарика открыто смотреть. Как положено воспитанным людям, которые по дороге в магазин натыкаются на калеку без ноги или ещё без чего-нибудь. А ещё лучше, когда это – молодая девушка, у которой с одеждой приключилось что-нибудь пикантное. Скажем, юбка нечаянно задралась. Сразу ведь начинаешь фантазировать!… Ясно же, что любому хочется на такую девчонку поглазеть. А ещё лучше зайти сзади… Но это вроде как неприлично. Неинтеллигентно. В общем, глаза от раскачивавшего лодку смутьяна прохожие отводили и лишь боковым зрением с риском повредить глаза пытались разглядеть, что это ещё за сумасшедший завёлся в их мирном городке. Какой такой каминг-аут этот наглый провокатор устраивает на потеху законопослушному обывателю. Может и правда будет весело…
Второй раз он явился к Ленину ровно через неделю. С тем же самым плакатом. Но только уже после работы. Допёр, слава тебе Господи!, в чём лоханулся. То есть учёл ситуацию и провёл работу над ошибками. Всё-таки высшее образование у человека. На этот раз он всё, гад, рассчитал. И тут уж на него, конечно, внимание обратили. Хоть и простоял он под Лениным только пятнадцать минут.
В милиции его не били. И вообще, как ни странно, тем же вечером отпустили. Строго нахмурившись и посветив в глаза лампой, ему дали понять, что ведёт он себя нехорошо. Для острастки пообещали позвонить на работу, если он не перестанет безобразничать в центре города, где по праздникам проводятся демонстрации в поддержку власти, которая за мир во всём мире. И отпустили на все четыре стороны. Точнее, по телефону велели его жене незамедлительно явиться в милицию и от греха забрать у них её благоверного, вставшего на скользкую дорожку. Одного, сказали, не отпустят. А вдруг он сошёл с ума и учудит на улице ещё какую глупость? Не будет же нормальный человек против власти выступать. Мало ли, отвечай потом за то, что без надлежащего присмотра больного на голову человека из отделения выпустили. Не доглядели. Не проявили об оступившемся товарище заботу.
Жена очкарика в милицию прибежала через десять минут и громко, так, чтобы все слышали, обозвала мужа дураком. После чего взяла его за руку и увела домой есть жареную картошку.
В третий раз он со своим беззаконным плакатом вышел на улицу не через неделю, как можно было ожидать, а в ближайшую же субботу. То есть через три дня. Никого не послушался, – ни милиционеров, которые исключительно добра ему желали, ни жену, – и снова взялся хулиганить. Только пришёл он уже не на площадь, а непосредственно к “лифчикам-огурчикам”, где людей всегда бывает больше. Так он и стоял возле магазина, пока его не забрали блюстители закона, оберегающие конституционные права наших мирных граждан, которые за правду и справедливость.
Анекдот: его ведь даже и тогда не захотели сажать. Просто влепили ему штраф в размере двух месячных окладов и прогнали с глаз. Ну хоть так. Должна же была власть как-то отреагировать. Вот рублём она его и наказала.
Жена пообещала уйти от очкарика жить к маме, если он не возьмётся за ум. Потому что денег на штрафы не напасёшься.
Однако, наш дебошир за ум не взялся. И в следующий раз одним штрафом уже не отделался: настырный рецидивист честно отсидел в КПЗ пятнадцать суток. А по городу о нём поползли нехорошие слухи. Всякое поговаривали.
Жена оказалась не менее принципиальной: предупреждала, что уйдёт жить к маме, если он не перестанет над ней издеваться и разорять семью штрафами, как будто он депутат Госдумы и зарабатывает миллионы на наркотиках. Ну вот – собралась и ушла. Ещё же и дочь с собой забрала.
С работы очкарика, понятное дело, погнали. Пока он сидел в КПЗ, его и попёрли.
В ближайшую после очередной отсидки субботу возмутитель спокойствия вновь оказался возле “лифчиков-огурчиков”. Причём на этот раз он пришёл туда с плакатом, на котором ничего написано не было. То есть он вышел к глубинному народу с чистым листом ватмана. И, что примечательно, трудящиеся в ту субботу уже специально кучковались возле магазина. То есть конкретно пришли на него посмотреть. Много народу собралось. Были среди него – того народа – и такие, которые меж собой спорили на деньги – рискнёт очкастый клоун протестовать сегодня или струсит. Два к одному ставили на то, что сдастся. А он пришёл.
Господи, как же этот скандалист достал милиционеров! А тут ещё областной центр за успешную работу с населением и общую раскрываемость премировал личный состав десятью скафандрами. Совершенно новенькими! Ни разу ненадёванными. Шикарные привезли в город скафандры! И вот – десять победителей конкурса “лучший по профессии” отправились нашего героя арестовывать. В полной амуниции они на него шли! Как по телевизору показывают. Красиво так из сквера вышли. В засаде, как выяснилось, они его поджидали. И тоже меж собой спорили – придёт очкастый сегодня или сдрейфит. Некоторые аж на сто рублей поспорили.
Бить палками по щитам космонавты начали ещё издали, на выходе из сквера, чтобы всем сделалось страшно. И школьники бросились снимать это выдающееся зрелище на телефоны. Класс же – движуха в их вечно спящем городе! И правда – совсем как в столице получилось. Кто-то для пущего сходства даже крикнул что-то насчёт того, что это несправедливо. Что нельзя бить человека палками просто так. Ни за что. Негромко так крикнул. Собственно, даже не крикнул, а тихонько высказался. Его, однако, услышали. И в Ютубе тем же вечером видео с бесстрашным горожанином посмотрели многие. Целых сто лайков ему поставили. Крикун очень собой гордился. Всем знакомым и родственникам ссылку на тот ролик послал.
Показательный процесс над очкариком состоялся в Доме Культуры. Потому что там было подходящее для такого важного события помещение, большее, чем в здании суда, – тем более, что поступила разнарядка – сгонять народ на суд со всего города. Как водится – администрация перестаралась: собравшиеся еле поместились в зале, в котором по праздникам можно смотреть выступления коллективов художественной самодеятельности. Хорошо хоть буфет начал работать за час до назначенного заседания. И продавали в этот праздничный день там не только пиво с воблой, а даже и водку с солёными огурцами и бутербродами с пошехонским сыром. Было шумно и весело. Никто, однако, не дебоширил. Понимал народ, где находится.
Очкарика выставили на всеобщее обозрение прямо на сцене. В клетке. А по краям специально по такому случаю привезённой из области клетки торжественно встали четыре космонавта. Прямо настоящий спектакль устроили. Как в Москве. Очень красиво получилось.
Прокурор сходу потребовал для злостного врага нашего замечательного народа, прошедшего войну и всех в ней победившего, семь лет строгого режима за то, что (1) “этот отпетый негодяй” мешал проезду городского транспорта; (2) за попытку подрыва конституционного строя; (3) за покушение на устои и наши уникальные скрепы, которых ни у кого больше нет, а также на национальные традиции и память предков, беззаветно сражавшихся за счастливое детство своих внуков на полях нашей прекрасной Родины и, в итоге, героически и окончательно победивших фашизм во всём мире. Но главное, прокурор, брызгая слюной и приятно дрожа от негодования, требовал отправить опасного преступника в место, где его пере-воспитают и научат Родину любить за то, что (4) при задержании он оказал сопротивление четырём космонавтам, в результате чего нанёс им незаживающие физические и моральные травмы. У которых милиционеров, между прочим, тоже дети есть. И вообще, они имеют от начальства похвальные грамоты за физическую подготовку и меткость в стрельбе.
Сами пострадавшие служители закону в зале суда присутствовали, – всё в тех же своих уже не совсем новых скафандрах, с закрытыми забралами, чтобы нельзя было рассмотреть их лиц, – и рассказывали, как им было больно, а, главное, обидно, когда очкарик их бил. Ведь они находились при исполнении. Вот почему им с моральной стороны было особенно обидно.
Назначенный государством бесплатный адвокат попытался было показать судье выложенную в Ютубе сцену задержания своего подзащитного. На видеозаписи, как он утверждал, невооружённым глазом видно, что очкарик стоял на тротуаре, а, стало быть, при всём желании мешать проезду городского транспорта никак не мог. А главное: при задержании очкарик не оказывал сопротивления. То есть ни с кем не дрался. А били как раз его. Четыре космонавта повалили его на землю и били ногами и палками. При этом шестеро их сослуживцев заняли круговую оборону и дубинками, громко матерясь, отгоняли толпу. В то время как протестующего никто отбивать и не пытался. Прямо как в Москве. Ну, почти. Там за своих иногда всё-таки вступались. Но то же – Москва! Чего вы хотите…
Судья на адвоката почему-то обиделась и пригрозила удалить его из зала, если он не перестанет оскорблять “её честь”. Короче, смотреть кино она отказалась. Сказала, что нечего тут цирк устраивать, что здесь не кинотеатр, где показывают всякую порнографию, а священный храм правосудия, и она, разумеется, верит сотрудникам милиции, приносившим присягу защищать свой народ от фашиствующих хулиганов. Не будут же они врать. И тоже, вслед за прокурором, не стерпела и красиво заговорила про ценности и духовные традиции нашего глубинного народа. Про его высокий патриотический дух и морально-культурные скрепы. Каковой народ всегда побеждал своих врагов, победит он и американцев, за печеньки которых отдельные продажные отщепенцы отважились уже на открытую борьбу с Родиной. Которая их взрастила. И бесплатно в поликлинике лечила. В общем, нечего здесь оправдывать оголтелый нацизм, запрещённый на территории Российской Федерации. После чего с чистой совестью влепила очкарику десять лет строгого режима. Прокурор аж охнул. Потому что не ожидал такого.
Услышав приговор, публично изобличённый враг всего трудового народа сказал, что виновным себя не считает, что милиционеры всё наврали, а судья с прокурором – вообще люди нечестные, у которых ни совести, ни стыда не осталось. А ещё он сказал, что в тюрьму не сядет. Потому что ему страшно. И во-обще ему уже следственного изолятора хватило. Заговаривая таким образом высокому суду зубы, этот вражеский провокатор снял очки, якобы за тем, чтобы их протереть, а вместо этого выдавил стекло и… одним движением перерезал себе сонную артерию. Пока ползали по полу в поисках ключа, выпавшего из задрожавших у космонавта рук, пока отпирали клетку, очкарик уж и повалился…
Вечером в Ютубе выступление судьи и последовавшая за этим сцена публичного самоубийства не-праведно осуждённого полоумного протестанта собрала миллионы просмотров. И в городе стало тихо. Никогда прежде такого не бывало. Словно вдруг наступила зима. Или в город пообещался приехать президент, а потому все пивные закрыли и людям велели сидеть по домам. Из областного центра на всякий случай прислали полк ОМОНа. Да вроде как без надобности: город и так весь вымер. Совершенно обезлюдел. Полк, погромыхал палками о щиты, походил по пустым улицам красивыми римскими порядками, вытоптал все клумбы, что попались у него на пути и тем же вечером из города уехал…
Вдова очкарика на похороны не пошла. Потому что сильно на него обиделась. Больно уж много он доставил ей неприятностей. Как моральных, так и чисто финансовых. Из института её не выперли, но допуска лишили и, соответственно, от хлебной секретной темы, которую она вместе с мужем разрабатывала, отстранили. Хоронила очкарика дочь – девятиклассница местной школы. Лучшей, между прочим, школы в городе. С преподаванием ряда предметов на английском языке. Причём хоронила отца она не одна. Вместе с ней на кладбище пришли её одноклассники. Почти все. Собственно, только одна одноклассница и не пришла. Потому что ей сказали не сметь показываться на глаза. Иначе ей расквасят морду. Дело в том, что отец той девочки работал в милиции. И вообще, школьники сговорились больше с ней не здороваться. Она плакала. Искренне не понимала и всё спрашивала – в чём она виновата. Не она же в милиции работает. Она ещё маленькая, чтобы там работать. Школу ещё не закончила. Вот закончит, тогда и будет решать – идти ей по стопам отца, чтобы, значит, династия не прерывалась, или лучше пойти в судьи. Тогда ей прямо сказали: – ты тем, гадина, виновата, что дома жрёшь колбасу, купленную твоим героическим папашей на деньги, отнятые им у трудового народа, который он предал. Хочешь исправить карму – уходи из дома, и мы тогда тебя с радостью простим, или отдавай нам колбасу обратно. – Это как? – А взрежь себе живот. Что проще?
Харакири девочка делать себе не стала. Больно же. И потом, здесь не Япония, где люди ещё помнят, что такое честь. И из дома не ушла. А вместо этого, что вполне естественно, пожаловалась папе.
В класс посреди урока пришли завуч с директором. Сказали, что, если травля дочки заслуженного сотрудника милиции не прекратится, зачинщики будут из школы отчислены. Причём с такими характеристиками, с какими о поступлении в институт можно забыть. Дали день на размышление. Чтобы одуматься и, осознав, добровольно встать на путь исправления. Однако, на следующий день обещанных репрессий не последовало. И вообще, директриса в школу не пришла. Испугалась. Потому что на рассвете кое-что случилось…
________________________________________
Откуда он взялся – тот грузовик – никто сказать не может. Рано утром, когда город ещё спал, он въехал на площадь Ленина и притормозил непосредственно возле памятника бессмертному вождю мирового пролетариата. Обыкновенная бортовая машина. Только большая – трёхосная. Из кабины выпрыгнула молоденькая девушка в накидке с капюшоном, скрывавшем её лицо. В руке она держала импортный телефон.
Все три борта машины открылись одновременно. Как бы сами собой упали. Как в театре меняются декорации. На самом деле ничто никуда не падало: просто все три борта слаженно откинули семь молодых мужчин, ехавших в том грузовике. Наверное, долго тренировались. В одно мгновение обнажившийся кузов машины сделался похож на стол, с трёх сторон накрытый красивой деревянной скатертью. Из массивной крестовины, прибитой к полу (в такие, только поменьше, под Новый Год втыкают живые ёлки) торчал полутораметровый железный штырь, глядящий в небо своим крайне непристойным наконечником нежно-розового цвета. Такое пластмассовое безобразие продается в магазинах для взрослых. Фу ты, мерзость какая!…
На этот неострый кол незнакомые мужчины, скрывавшие свои лица под медицинскими масками, и посадили лежавшую на полу грузовика связанную судью. Сажали они её аккуратно, долго прицеливаясь, можно даже сказать – бережно её сажали, так, чтобы она не сразу умерла, а успела прочувствовать, насколько прекрасными в действительности были ещё недавно так восхищавшие её духовные скрепы и культурные традиции нашей великой Родины. То есть пошли человеку навстречу: дали ей в полной мере насладиться столь милой её сердцу патриархальной стариной. А перед тем, как посадить её на тот неприличный кол, ей разводным ключом открыли рот, плоскогубцами вытащили язык и отрезали его ножом; потом отрубили серпом правую руку, которой она подписывала приговор; и напоследок выдавили пальцами оба её глаза – как, собственно, и полагается выглядеть беспристрастному правосудию. Только вот весы в её оставшуюся целой руку не вложили. Наверное, побоялись, что она их выронит. Больно уж бес-покойно она себя вела. Хотя так картина, конечно, была не полной. Непорядок. Но что поделаешь…
А может просто не нашлось подходящих весов? Сейчас такие, какие нужно, которые на входе в здание суда держит в руке гипсовое правосудие, не делают. А если и делают, где ж их в такую рань достанешь? Не работают ещё магазины. Короче, обошлись без весов. Ну и ладно.
Кричала судья долго. И как-то неэстетично она это делала. Как будто её ножами резали. При том, что никто её ножами не резал. Только, как уже было сказано, руку отрубили. И ту не всю, а только по локоть. Ещё, правда, ей отрезали язык. Но не вот же всю её ножами изрезали. Что же до языка – то думать надо, какие глупости ты на людях несёшь. В общем, сама виновата. Подумаешь, язык ей отрезали… Между прочим, мужчины могли бы ей ещё и на лбу какое-нибудь неприличное слово калёным железом выжечь. Подобное – тоже в наших вековых традициях. Так ведь не стали же они этого делать. Потому что тогда им надо было бы с собой газовую горелку везти. Что – хлопотно. И с точки зрения пожарной безопасности – не самое лучшее решение.
Ну и, понятно, судья своими воплями перебудила полгорода. Между прочим, в самое сладкое время для сна она затеяла в общественном месте орать. Когда трудящийся смотрит самый свой крепкий и полезный для организма сон. На работу ведь скоро вставать. В конце концов могла бы и подумать об окружающих. У нас ведь всё для простого трудящегося человека. Ну, как бы…
Окна соседних домов, выходящие на площадь, естественно, начали распахиваться. И уже не одна неизвестная девушка в накидке с капюшоном стала снимать исторический спектакль-реконструкцию на свой импортный телефон – многим того же, понятное дело, захотелось. Хоть и спросонок, а сообразили, черти, что не снять такое кино и не выложить его потом в Ютубе – да тебя в школе или на работе засмеют и будут потом издеваться: проморгать такую сенсацию!…
Ленин на всё это ничего не сказал. Как будто произошедшее у него под ногами было ему неинтересно. Безучастный такой стоял на своём постаменте. Как будто он тут ни при чём. И к случившемуся никаким боком не причастен. То есть ни в чём он не виноват.
А может быть вождь мирового пролетариата действительно не увидел устроенного у него под носом спектакля, он ведь по-прежнему продолжал коситься влево, недвусмысленно показывая, куда именно всем нужно повернуть головы? Правильно – к “лифчикам-огурчикам”. При этом он ведь ещё и определённо кого-то изобличал. Наверное, тех наглых напёрсточников, которые его среди бела дня раздели.
Голубя у Ленина на голове не было. И возле магазина тоже никого не было. Странно, на кого ж тогда показывала его рука? Да ещё так чётко. И сегодня ещё показывает. Интересно, как она у него не устает? Затекла поди. Отсохнет ведь когда-нибудь. И отвалится…
В какой-то момент к площади подъехал микроавтобус. Молодые люди быстренько в него перебрались и уехали в неизвестном направлении. А вот девушка с ними не поехала. Крикнула им вдогонку “спасибо”, причём громко крикнула, и спокойно продолжила снимать на телефон не прекращавшийся эротический танец скрепоносной судьи.
Что удивительно, девчонку от увиденного не стошнило. Когда же судья, уже почти касавшаяся нога-ми пола грузовика, наконец, затихла, девушка сунула телефон в карман, надвинула капюшон поглубже на лоб и как ни в чём ни бывало ушла. А машина со своим неприличным грузом, выставленным на всеобщее обозрение, осталась на площади. И возле Ленина сделалось тихо. Сотни людей наблюдали из окон своих квартир это непристойное зрелище. Судья ведь голая была. И уже никто, понятно, не заснул. Какой тут сон!
Но всё равно было ощущение, что город спал. Так было тихо.
Лишь через пятнадцать минут раздался вой сирен. Значит, кто-то всё-таки в милицию позвонил. Не выдержал. Потому как к мёртвой судье уже стали слетаться вор;ны. А видеть такое – неприятно. И как эти твари поняли, что в грузовике для них приготовлено угощение? А главное, как быстро они друг дружке об этом рассказали. Как будто у них своя сотовая связь имеется. Или что-нибудь в этом роде.
Кстати, о сотовых: прокурору дозвониться не смогли. Пробовали и не раз – хотели его предупредить. Сказать, чтобы он сегодня из дома на работу не ходил и дверь незнакомым людям не открывал. Даже если снаружи будут говорить, что ему по случаю какого-то праздника бесплатную пиццу привезли. А ещё лучше, чтобы он на время где-нибудь спрятался. В общем, ему звонили, но не дозвонились. Потому что он пропал. Причём пропал он вместе с женой и детьми. Их только через месяц их нашли. В лесу…
И те десять космонавтов, что участвовали в задержании очкарика, тоже все куда-то подевались. На работу они не пришли. И на телефонные звонки не отвечали. Съездили, конечно, по адресам, но никого дома не застали. Двери открыты, а в квартирах – пусто. Потому что не там искали: пропавшие милиционеры скоро сами благополучно нашлись – в сквере. Сидели себе смирно на лавочках вокруг фонтана. Но уже без скафандров. И почему-то в колготках. Они читали конституцию. Не вслух и не хором, а про себя. Она оказалась в руках у каждого. У некоторых, правда, книжечки были перевернуты вверх ногами. Впрочем, такая мелочь значения уже не имела: милиционеры были мертвы и своими остекленевшими глазами всё равно ничего не увидели бы. Да, как говорится: – поздно Боржоми пить. Раньше нужно было основной закон страны читать. А теперь что? – Пожалуйте бриться. То есть просим к ответу. Так что всё по-честному. И нечего обижаться!
Табельного оружия у милиционеров не оказалось. Ни при себе, ни в квартирах пистолеты не обнаружили. Зато сотрудники правоохранительных органов разыскали девушку, прямо из партера (откуда было лучше всего видно) снимавшую для Ютуба то неприличное кино. И ведь как скоро они её вычислили – уже к вечеру! Балда, сама себя выдала: не надо было кричать молодым людям “спасибо”. По голосу её определили. Ею оказалась дочь нашего очкарика. А раз она по свидетельству очевидцев вышла из кабины въехавшего на площадь грузовика, если оказалась главным или даже, прямо скажем, персональным зрителем специально для неё устроенного спектакля, значит она и с преступниками знакома. То есть соучастница. А стало быть…
Арестовывать её на бабушкину квартиру прибыли аж четырнадцать милиционеров. Оно и понятно: опасный государственный преступник. К тому же девчонка ещё и нехороший комментарий под своим возмутительным видео, собравшим в Ютубе только за первый день больше сотни тысяч лайков, оставила. Десять милиционеров пришли к ней в скафандрах, а четверо – просто так. В обычной форме. Потому что на всех красивых скафандров не хватило. Жребий бросали – кому повезёт их надеть.
В дверь звонить, ясное дело, не стали. Вышибли её какой-то тяжёлой железной дурой и ворвались внутрь. В тот же вечер арестовали и тех её одноклассников, что ходили с ней на кладбище, а накануне травили дочь заслуженного мента. По местному радио сердитым голосом было сделано объявление, что держать детей в обезьяннике, невзирая на их несовершеннолетний возраст и жалобный писк их в высшей степени безответственных родителей, власти будут до тех пор, пока злоумышленники не выдадут своих сообщников, публично казнивших судью. Ведь наверняка их знают. Не с Луны же в их мирный город экстремисты пожаловали. И никакие эти малолетние негодяи не заложники. Нечего этих сволочей жалеть и покрывать! Преступники они самые настоящие. Раз не сознаются. Короче, хватит уже играть в демократию и со всякой швалью миндальничать! Ну и что из того, что они несовершеннолетние? Будут сидеть! Как миленькие. Или пусть те, кто милиционеров убил, сами придут. И покаются.
Что именно пошло не так, мы теперь уже никогда не узнаем. Вскрытие ведь произведено не было. Врачам даже не позволили на неё взглянуть. Кремировали девчонку ночью в обстановке строжайшей секретности. Одноклассники рассказывали, что она сильно кричала. А потом перестала. Пресслужба милиции сообщила, что у девушки оказалось больное сердце. А за слухи, будто бы в милиции её избили, а потом групповым образом изнасиловали, будут строго наказывать. Никто её не бил и в обезьяннике коллективно не насиловал! Сама умерла. Такое бывает. Вон известный футболист прямо во время матча упал на траву и умер.
Матери выдали соответствующий документ и банку с пеплом. Официальный документ был напечатан на гербовой бумаге. Со всеми нужными печатями. И, когда она пешком отправилась на кладбище посыпать пеплом могилу своего недавно похороненного мужа, за ней увязались люди. Сначала за ней пошли только соседи и родители одноклассников её дочери. Тех, что продолжали сидеть в обезьяннике. Но потом стали присоединяться и другие – просто случайные, ну совершенно посторонние люди. Все же в городе были в курсе: кто, куда и зачем пойдёт сегодня утром.
Тут кто-то вдруг негромко сказал, что это неправильно – брать детей в заложники. Что так раньше поступали чекисты, но сейчас вроде как другие настали времена. Справедливые. Ему ничего на это не сказа-ли. Даже не посмотрели в его сторону. И в лицо ему не плюнули. Идиотом не обозвали. Не до него было.
Когда процессия примерно из сорока человек достигла площади Ленина, дорогу ей преградил вернувшийся в город тот самый полк ОМОНа. Из громкоговорителей демонстрантам было сказано, что их шествие не согласовано с городской администрацией, а, стало быть, органы правопорядка сейчас начнут производить задержания. Тут ещё и местные милицейские машины стали съезжаться. С мигалками. Штук восемь их приехало. Эти машины перегородили улицу Ленина с обратной стороны, сзади, зажав таким образом траурную процессию в клещи. Чтобы никто не смог убежать от правосудия.
И снова, как в прошлый раз, никто не может сказать, откуда он появился. Только это был не грузовик. Танк въехал прямо в колонну милицейских машин, закрывавших родителям заложников и просто сочув-ствовавшим гражданам путь к отступлению. Четыре машины вместе с сидевшими в них ментами за мгно-вение превратились в несъедобную кашу. Остальные четыре машины храбро попытались удрать, но в танке не любители сидели: четыре залпа бронебойными, и избежавшие гусениц машины превратились в весёлые карнавальные факелы.
Танк аккуратно объехал перепугавшихся и сбившихся в кучку штатских, которым не позволяли мирно пройти к кладбищу, – прямо хоть здесь, на Ленина пепел из банки высыпай, – и дал три залпа осколочны-ми по ОМОНу. Бросившиеся врассыпную ошметки полка были расстреляны из крупнокалиберного пуле-мёта. А тех, кого танк сумел догнать, он размазал по асфальту своими гусеницами. После чего развернул башню стволом назад, чтобы её не попортить или не задеть кого из прохожих, и поехал к зданию мили-ции, подозрительно хорошо ориентируясь на местности. Как впоследствии выяснилось, имел место теле-фонный звонок начальнику милиции. Короткий, очень короткий звонок. По сотовому. Начальника вежли-во попросили освободить заложников. Причём всех и немедленно. А иначе…
Когда, через четыре минуты, последний заложник покинул здание милиции, танк развернулся и уехал. Опять же неизвестно – в каком направлении.
Ну тогда уж на город двинулись регулярные воинские части. Впрочем, как резво они двинулись, так же бодро и развернулись. Потому что несколько офицеров получили на свои телефоны видео… Нет, мы не станем описывать то, что они в тех своих телефонах увидели. Не потому, что это негуманно или… А потому что…
Да, там были сняты их жены. И дети!!…
Прочие офицеры получили вполне безобидные sms, в которых всего-навсего уточнялись их домашние адреса. Никаких ошибок, однако, в тех письмах не было. Всё правильно. И номера домов. И квартир. Чего, спрашивается, было тогда уточнять? Зачем, собственно?…
Генералу, который заявил, что ни на какие провокации террористов он не поддастся и громким ко-мандным голосом приказал воинской колонне продолжать движение на взбунтовавшийся город, три оставшихся неизвестными офицера всадили в позвоночник и в шею четырнадцать пуль. Слишком уж велико было их раздражение. Его, генерала, семья давно проживала в Америке. С чего бы ему при таком раскладе не быть храбрым…
Вот именно: никому из офицеров не захотелось получить по WhatsApp кино с участием их жен и детей.
Видео на телефоны больше не приходили…
________________________________________
Ещё до того, как в СМИ впервые прозвучало слово “Феникс”, президент России из Кремля бесследно исчез. Но Сергей всего этого знать не мог. Он же не смотрел телевизор. И радио он также не слушал. А когда ему было всю эти дребедень слушать? Он был занят другим. И где только они с Настей брали силы? – Да, молодость…
________________________________________
Глава вторая
Достанут до неба
Она меня заперла… Чего?… Ну ты глухая, что ли?! – Я тебе что говорю: – Поля умерла, а потом проснулась и стала Ларой… Чего?… Кто?… Да она уже звонила Мише. Я слышала… Ага, давно звонила. А он всё не едет… Ну а кому же ещё она могла позвонить?… Да я пробовала… Он не отвечает…
Кажется, мы где-то здесь остановились? Точно – на воскрешении Поли. Вернее Лары. А ещё точнее – Лауры.
И что же было дальше? – А вот что: Миша в клинику не приехал. Нет – не потому, что Надя звонила не ему. А она действительно звонила кому-то другому. Он не приехал потому, что в то время его уже в городе не было. Парадокс, но в дальнейшей Мишиной биографии Надин звонок неизвестному абоненту сыграл в высшей степени положительную роль, потому как именно из-за того её преступного звонка его и не убили. А ведь уже выволокли из машины и протащили шагов сорок по асфальту, хоть он и упирался. Даже кусаться пробовал. Потом ещё метров пятьдесят его провезли по мокрой траве, почему красивый, почти новый костюм сильно измазался. Его уже поставили у края канавы на колени и собрались расстрелять. Приставили, как в кино, к его затылку пистолет, сняли с предохранителя (непонятно, почему в кино пистолет всегда снимают с предохранителя тогда, когда уже давно пора стрелять, тебя ведь самого могут убить пока ты корчишь из себя крутого мачо), и тут вдруг тот бандит, который из машины не вылез, наверное потому, что был у них за главного, крикнул:
– стойте, пацаны, что-то у них там не срослось! Приказано живым его в Москву везти.
Бывают же на свете чудеса! Нет, в самом деле. Миша ведь уже не то, чтобы молиться стал. Молиться он не умел. Но с жизнью он уже вполне серьёзно начал прощаться. Всё же было по-настоящему. Взаправду! Вот нервы и подвели. Даже неожиданно для себя всплакнул. Потому что никто здесь шутить с ним не собирался. Не такие они – бандиты. Вы бы видели их рожи…
________________________________________
– Не смей ко мне подкрадываться, дрянная девчонка! Чего тебе?
– Чаю хочешь?
– Да уж обпилась. А ты почему босиком ходишь? Не лето… На-ка вот надень. А эти… Как думаешь, не велики твоему будут?
– В самый раз. Да я бы и сама ему носки связала…
– Когда?! Совсем уже стыд потеряли… Меня хоть постеснялись бы. Господи, грех какой, – малолетку совратил! А ты и рада… Вот скажи, не рано тебе с мужчинами спать?
– С какими ещё мужчинами?! Только с одним… Который, между прочим, меня любит. И я его. Мам, а Серёжа говорит, что мне не четырнадцать лет…
– Интересно, а сколько же?
– Я уже взрослая. У меня и паспорт есть…
– Видела я твой паспорт! – Поддельный он. Имя там чьё?! А? В глаза мне смотри!
– Мам, знаешь, я пойду. Ты только музыку, смотри, не выключай. В наушниках её слушай.
– Ах вы развратники!… Господи, только б он тебя не бросил… с ребёночком-то…
Про то, что в соседней комнате происходило следующие два часа, мы рассказывать не будем. Не наше это дело. Хотя несложно догадаться. А кроме того, Настя действительно уже несколько лет как была совершеннолетней. Так что не будем…
– Нечестно!
– Ничего не знаю! – Тройные стеклопакеты не я предложил, так что и нечего! По мне, так эти твои оглоеды и простыми окнами запросто могли бы обойтись. Не графья.
– Знаешь, как у нас в детдоме холодно зимой бывает!
– От меня ты чего хочешь?
– Давай их за простые посчитаем.
– А больше тебе ничего не надо?
– Ну давай хотя бы комнату за два дня… Я устаю…
– Не-а. Одна комната – за один день. Не укладываемся, – привет: завтра – всё по новой. Нет, если ты меня больше не любишь…
– Серёж, а у нас правда денег на все окна хватит?
– Ага.
– На всём этаже?
– Угу.
– А мальчикам если… такие же?
– Ты со мной сначала за женский этаж расплатись… Жульё!
– Серёж, ну я действительно забыла, что в комнате отдыха четыре окна… а не три. Я же не нарочно…
– И где только врать научилась!…
– Серёжа, а я… правда беременная?
– В мае будешь рожать. Ладно уж, давай твои окна за простые посчитаем, раз такое дело…
– Не надо, миленький. Давай и правда по-честному… Скажи ещё…
– Брюхатая.
– Ещё.
– У нас с тобой мальчишка будет.
– Миленький…
– Будешь у меня толстая и некрасивая.
– Любимый…
– Тебе в трамваях будут место уступать.
– Я развратная…
– Ну хватит уже!
– Развратная. – Я тебя всё время хочу. Ну пожалуйста! Что тебе – жалко, что ли?
– Идиотка!… Ну ладно… Девка… развратная.
________________________________________
– Юи, любимая, скорее! Они сейчас из неё идиотку будут делать! Уже и установку в палату покати-ли… Я что – электрошок от капельницы отличить не могу? Господи, да где же Мишка?!…
________________________________________
– Ну вот и хорошо. Теперь дом. В каком он доме, деточка? Ну если умер, его ж похоронить надо. Нехорошо ведь. Как только скажешь, мы тебя сразу же и развяжем. Я тебе укольчик сделаю, дорогой, между прочим, укольчик, импортный, в аптеке такой не продаётся. И боль как рукой снимет. Ну?… Кто-то ж его похоронить должен. А мы всё, как полагается, устроим. По-человечески. В самом лучшем виде. Что, сказать хочешь? Ну-ну, не плачь. Никого ты не предаёшь. Он бы тебе сейчас и сам спасибо сказал. Думаешь, приятно ему там в одиночестве помирать. Громче говори, дрянь! Да не бойся ты. Никто не станет тебя убивать. Кому ты на хрен нужна?… Видишь, вот он – шприц? Как только скажешь, я тебя сразу и уколю. Слово даю. Что?… Громче!… Вот и умница.
________________________________________
– Юи, девочка моя, приезжай скорее!… Да не могу я до Клавы дозвониться! Не берёт она трубку. Слушай, Поля так страшно сейчас кричала… Я не знаю, что они с ней делают… Что?… Четверо их. И рожи у них, знаешь, какие мерзкие… К ним ещё один потом подъехал. Надя его Григорием Моисеевичем называла. Да как я отсюда выйду, дура?! Меня ж заперли… Нет, я под кроватью сижу… Да не открывается окно!… Нет, Поля больше не кричит… Не знаю, может умерла уже… Она, когда проснулась, сказала мне, что знает – где они с Серёжей прятались. Наверное, они про это у неё спрашивали.
________________________________________
– Серая девятиэтажка… Нет, номер дома эта психопатка не запомнила. Сказала – напротив центрального рынка… Ну это уж вы сами там поищите!… Да нет, не врёт. После такого не соврёшь. Квартира сорок два. Сказала, живой ещё. В большой комнате на диване лежит… А может и не живой уже. Хрен его знает. Так что с девкой делать?… Нет, говорю же: это не Настя. Называет себя Лаурой… Я и раньше её тут видел. Что?… Что значит – когда? – Когда в прошлый раз сюда приезжал. Тогда её Полиной звали. Да, она полной идиоткой была. А эта – ни разу не слабоумная… Не понял, а зачем же ей мозги прожигать? Может, просто укольчик сделать?… Да мне пофиг! Орать зачем?… Вот только не надо!… Я помню, за что мне деньги платят! Незачем двадцать раз на дню напоминать. Ещё интеллигентными людьми себя называют… Ну никак у нас без хамства не получается!
________________________________________
– А говорила – с комнатой отдыха не справишься…
– Бессовестный… Ой, что это?
– Телефон… кажется… звонит.
– Подожди… А у тебя что, ещё один мобильник есть?
– Угу. Юи дала…
– Ну так ответь ей скорее… Стой, а ты зачем это телефон ломаешь?! Он же новый совсем!
– Не нравится он мне. Знаешь что? – Собирайся, на дачу поедем.
– На какую ещё дачу?
– Одного моего другана.
– Никуда я не поеду. Я спать хочу. И вообще, на ночь глядя…
– Я кому сказал! Ну правда, Аська, чего в городе торчать. Там хоть воздухом чистым подышим. Тебе, кстати, это полезно будет.
– Не поеду. Сам виноват: я теперь три дня ходить не смогу.
– Не проблема: я тебя на руках понесу.
– Дурак глупый… Такой хороший телефон сломал… А на чём мы поедем? На такси?
– Зачем?… У нас же своя машина имеется. Здесь, неподалеку в гараже стоит. Ты, кстати, на ней уже каталась.
– Правда?
– Что ещё?
– Ослик заупрямился…
– Что?
– Что слышал…
– Ничего не знаю! Ты вроде как спать хотела… В машине целоваться будем. Ходить она не может… И ведь, главное, как правдоподобно врёт. Даже не краснеет уже. Быстро давай одевайся, врушка! И полотенца свои не забудь. Вон ту сумку возьми. И все свои ночнушки. Я пошёл маши-ну греть. Ты слышала, что я сказал? – Сумку с документами прихвати.
Интересно, а кого Настя через несколько минут повстречала на лестнице? Ведь там никого не было… Но она же явно кого-то впотьмах разглядела. Почему, собственно, и вернулась обратно. Как если бы она испугалась и спускаться по лестнице побоялась. Через минуту она из квартиры, однако, вышла, но уже не с одной лишь сумкой и рюкзачком, из которого торчали полотенца, простыни и её ночные рубашки, а ещё и с увесистым бумажным кульком.
– На, миленький, возьми, я тут котлет нажарила. Чего оставлять? – Неизвестно ещё, когда мы с той дачи вернёмся. Остыли уже, но вкуусные! Я тут и хлеба вам чёрного положила. Вечно вы у меня голодные ходите.
И ведь тот, кого на лестнице не было, эти её котлеты взял! И даже, кажется, поблагодарил Настю за них. Да не кажется, а точно поблагодарил! Причём сказал ей “спасибо” по-русски.
Ещё и на улице Настя помахала кому-то рукой, сказав:
– Здравствуй, миленький… А твоя Юи Серёже только что звонила. Только он не стал с ней разгова-ривать. Так что ты на него плохо не думай. Ничего у них не было. Я бы знала. Он одну меня лю-бит.
Когда тот, кого Настя встретила на лестнице, и кого там вроде как не было, вышел из подъезда, котлет в бумажном кульке мало не в половину поубавилось. Но Луис ведь не знал, сколько их там было из-начально. Так что он обрадовался. И даже подумал – какой у него всё-таки хороший брат! Хоть и невоспитанный…
Котлеты и правда были вкусные. Очень. Не обманула Сеньора.
Котлеты съели быстро. Отлично пошли. Ещё бы! Настя мясо сама в мясорубке крутила и сама потом жарила.
Ждали рыцари около подъезда недолго – минут двадцать. Не то, чтобы волновались, но… А приехали всего два джипа. Рыцари готовились к настоящему сражению, а тут какое-то недоразумение. Прямо издевательство…
Господи, ну когда этот медведь избавится от своих вредных, честное слово, каких-то уже просто неандертальских привычек?!…
Да, Габриэль снова взялся за старое. Уж сколько раз ему говорили… Вот не может он не устроить цирк!
Да разве ж можно в третьем тысячелетии во дворе многоквартирного дома, рядом с детской площадкой, где для детишек поставили качели и обустроили песочницу, отрывать живым людям головы? Причём отрывать их руками. Ну разумеется – нельзя! Пусть даже людям нехорошим, а именно бандитам. Которые столь недружественное с собой обращение вполне заслужили. А уж тем более отрывать их голыми руками. Без привлечения технических средств. Каменный век какой-то в самом деле. Луис, к примеру, в силу своей общей культуры и тяги к прогрессу, да просто из гуманизма и прочих эстетических соображений, так тот столь грубые методы перевоспитания хулиганов решительно отвергает и при этом справляется со своей работой ничуть не хуже Габриэля. Как?, – спросите вы, – да элементарно: с помощью пистолета с глушителем, подобранного им в больнице, из которой Настю пытался выкрасть какой-то недоумок. Оно, кстати, у Луиса сегодня не просто аккуратнее вышло, не так кроваво (пусть даже кровь на снегу очень красиво смотрится, всё равно нехорошо это), а с помощью технического устройства ему даже и большее количество озорников удалось положить. Кстати, это были местные проказники. Из Москвы ведь самолётом сюда пришлось бы лететь часа два, не меньше. Так что это точно местные были. Москвичи так быстро не успели бы сюда добраться.
В общем, пистолет – это правильно, хотя бы уже потому, что современно. Зачем-то ж и обезьяна взяла в руки палку, превратив её в рабочий инструмент. И стала после этого высококультурным человеком. Конечно же – пистолет! Ну разумеется! Тем более, если он с глушителем. Детей, мирно спящих в сосед-них домах, такой не разбудит. Короче, конец дискуссии: пистолет и точка! Во-первых, это красиво. А потом – цивилизация, чёрт возьми! Не хухры-мухры. Нельзя же стоять на пути у прогресса и не пользоваться его дарами…
________________________________________
– … и больше ни одна живая душа не знает, что этот документ вообще существует, монсеньор. Подарок Игнасио. Сказал, что нашёл его в квартире Жоз;фа. Дружить с нами хочет. Опасный он всё-таки человек. Ей Богу, похлеще Испанца будет…
– А сколько всего у нас Его автографов?
– С этим – пять.
– Да, Его рука… Узнаю… Смотри-ка, а Он ведь левшой был. Только сейчас обратил внимание.
– Невероятно, до сих пор не могу поверить… Держать в руках такое!…
– Ладно, не тяни уже!
– Разобрать удалось пока лишь несколько фрагментов… Вот – первый: “… уже приходил… гнали… снова придёт… Когда родится – и ночью сделается светло. Станут в небо смотреть, но не узрят слепцы, ибо и того, что под ногами не видят…”
– О чём это Он?
– Неясно, может комета, новая звезда или какое другое знамение… Дальше текст попорчен… Вот здесь: “Не от царей родится и не в белых одеждах придёт, но из земли восстанет… из слёз и праха… Грешники не пожалеют жизни своей ради Него… Дорого заплатят за мечтание своё и Девы… Безумные… любовью и страданием своим закроют… Кровью омоются и прощены будут… Не будет у Него врагов… страшнее фарисеев…”
– Ну это – понятно…
– “… ещё и после того тысячу лет будут ехидны препятствовать, железом и огнём умерщвляя Матерь Его, не позволяя родить Ей и накормить Младенца… светом сердца Своего…” Здесь, наверное…
– Все ясно – дальше читай!
– Тут невозможно прочесть… Так, вот здесь: “Найдёт тихую реку”…
– Реку жизни…
– Угу, наверное… “сядет у истока… неподвижный и будет молча смотреть на путь воды, рождая три солнца дыханием Своим…”
– Что это значит?
– Должно быть научится Бога видеть, монсеньор, или даже заговорит с Ним… “И не будет для Него ни времени, ни рождения, ни страха, ни смерти… Скроется ото всех и не станет проповедовать глухим. И спящих за собой не позовёт… Не будет Он собирать учеников, ибо не для того придёт в мир, чтобы пасти стадо, но чтобы Новые… начали рождать сами себя…” Тут пропущено, монсеньор, непонятно…
– Да все тут понятно, Винченцо, – вслед за Ним начнут рождаться Новые Человеки! Дальше читай.
– “Не все проснутся… Другие достанут головой до неба и станут говорить ветру, куда ему дуть. И сделается…” А это, собственно, всё, монсеньор.
– Достанут до неба…
– Надо полагать, им всем откроется какая-то новая истина.
– И приказывать ветру…
– То есть станут творить чудеса… Тут сказано, что Он не будет собирать вокруг себя последователей. Монсеньор.
– И что?
– У меня не выходит из головы тот наш разговор… Хорошо, положим – нас Он не заметит… Но кто заметит Того, кто и сам не захочет, чтобы о Нём узнали? Не понимаю, какую угрозу представляет для нас Его рожденье! И потом, разве мы вправе принимать подобные решения от имени Церкви? Ведь может случиться, что мы ошибаемся. Не будет ли лучше вместо того, чтобы преследовать Его Мать…
– Ты действительно не понимаешь, Винченцо… Если б Он рождался только для того, чтобы глазеть на воду…
– Я правда не понимаю… Пусть даже чудесное рождение этого…
– Да плевать мне на все Его чудеса! – Опасность не в том, что Он начнёт показывать фокусы, – она в том знании, которое Он в себе откроет! Понимаешь, этого знания ещё нет… Ни для тебя, ни для меня. Ни для кого! Его вообще нет! И придумать его невозможно. Дважды-два, может, по-прежнему будет ещё и четыре, но всё вокруг изменится. А, может, это уже вовсе и не четыре будет… Вот в чём ужас. Мир живет сегодня по одному закону, и тут вдруг появится новый.
– Он откроет его в себе?
– Вот именно. А после этого ещё и сами по себе начнут рождаться Новые Человеки, ничего о Мальчишке не слыхавшие, но почему-то уже от рожденья способные понимать и чувствовать то же, что и Он. Именно это ведь нам, кажется, обещано? Да они же ещё и разные чудеса начнут творить! Ты сам только что читал насчёт ветра. И вот вопрос: – сколько их будет? Трое? Двенадцать? А если тысяча? Или десять миллионов! И это ты называешь – “не будет вокруг себя собирать”? Забыл, от чего сходят лавины?! Винченцо, драгоценный ты мой, в горах не то, что стрелять, а уже и просто ружьё при себе опасно иметь! Ты меня понимаешь? – Мы не сможем их контролировать.
– Там же сказано – молча будет… Не понимаю – убивать зачем?
– Ну ты совсем, что ли, меня не слышишь, дурак?! Новое знание – это совсем не то, про что нам талдычат из телевизора всякие идиоты… Это – когда, сидя у воды, Он научится останавливать время. Сам этому научится!… Понимаешь?! Своей головой до всего дойдёт. А потом уже и эти Его “Новые Человеки”… – Он просто первым из Них будет. И увидит новый цвет. То есть все эти Человеки уже рождаться будут с другим зрением. И, соответственно, хотеть чего-то другого. Ещё и башкой будут до неба доставать. Ветром командовать… И наплевать, расскажет Он об этих своих завихрениях кому-нибудь, или нет! Страшно то, что отныне всё это станет в принципе возможным. И всякая сволочь, если захочет, сумеет этому научиться! Самостоятельно!! Хотя бы сейчас ты меня понимаешь?! – Они без нас обойдутся. Потому что перестанут бояться смерти! При этом они будут называть себя людьми. А мы тогда в их глазах кем станет?! – Чем там этот кретин занимается? – Девчонка ещё жива!! Звони Испанцу. И напомни этому вонючему козлу про Игру. Доходчиво ему разъясни, что миллиарды не за красивые глаза дают. Их заслужить нужно. Делай уже что-нибудь!!
________________________________________
Как Юи ни спешила, машину она сочла благоразумным оставить в тихой подворотне в нескольких кварталах от Мишиной психушки (как раз напротив отделения милиции) и остаток пути преодолела неторопким шагом. Как бы гуляя. Бежать ведь нельзя. А очень хотелось именно что побежать.
К главному входу она, естественно, не пошла. Зато, скосив глаза, углядела перед ним одинокий черный джип и удостоверилась, что в нём никого нет. Как бы равнодушно прошла мимо.
Убедившись, что за ней никто не наблюдает, Юи чуть ускорила шаг. Повернула налево. Обогнула забор и пошла по траве. Оказавшись позади клиники, оглянулась и быстро перелезла через забор. Здесь он был выше, чем возле главного входа. Собственно, единственного. Выше, ниже – какая разница! – Подумаешь – препятствие…
На второй этаж она забралась по водосточной трубе. Взлетела по ней легко, как кошка. Практически взбежала, хватаясь за неё всеми четырьмя лапами. В Мишин кабинет – единственное помещение, в котором на окнах не было решеток и всегда оставалась открытой форточка, она просочилась тем же манером: скользнув в неё змейкой. В воздухе китаянка перекувыркнулась и бесшумно приземлилась на ноги.
Запертый замок на двери Юи открыла за пару секунд и осторожно выглянула в коридор. Никого. Тихо. И темно. Ещё через несколько секунд она оказалась возле Полиной палаты. Вернее, палаты Лары. Нет, всё-таки теперь не Поли и не Лары, а Лауры. Из рукавов в её ладони стекли тускло сверкнувшие в полу-мраке тяжёлые как ртуть капли. Осторожно приоткрыла дверь…
Два жирных мордоворота в тёмно-синих тренировочных костюмах были заняты тем, что, раздвинув Лауре ноги и нисколько не стесняясь Нади, громко и в выражениях, которые мы не рискнём здесь воспроизвести, обсуждали вопрос, как и когда лучше насиловать пребывающую в беспамятстве избитую ими девушку: прямо сейчас или потом, когда она уже перестанет быть человеком. При этом они не шутили. Вот нисколько!
Ещё два негодяя той же комплекции и степени интеллектуального развития неуклюже помогали Наде обвязывать запястья рук и виски обездвиженной Лауры резиновыми жгутами, из-под которых к громоздкой адской машине тянулись провода в металлической оплётке. Надю явно забавляла ситуация и “милая непосредственность” молодых качков, бесцеремонно разглядывавших голую Лауру. Она даже приятно покраснела и, как бы невзначай, сюсюкающим голоском высказала предположение, что – “отыметь эту поганую суку” правильнее было бы, наверное, “до”, потому как неизвестно ещё, на что “эта тварь” станет похожа “после”. Может и всякое желание пропасть… Только вот выйти отсюда Надя не может, потому что в этом лечебном учреждении она не кто-нибудь там, а дипломированный медработник высокой квалификации, который ни под каким видом не должен оставлять без внимания свою пациентку. Даже такую подлую и невоспитанную. Неблагодарную, в общем, особу… Так что в палате Надя, несмотря ни на что, останется, но подглядывать, если “мальчики” чего-то там стесняются, она не будет. Так и быть – отвернётся.
А “мальчики”, похоже, вовсе и не думали кого бы то ни было здесь стесняться. Нади – уж подавно. Напротив: один из уродов, тот, что помогал ей со жгутами, даже высказался примерно в том духе, что “медсестричка в принципе тоже ничего и вполне на это дело годится”. Опять же вчетвером на одну, да ещё которая под тобой не шевелится и не пищит, не то, чтобы извращение, но в некотором роде перебор и неизвестно ещё, что на это скажут братки, если узнают, а Наде, поди, для здоровья тоже надо. Чего очередь-то создавать…
Увлечённые милым заигрыванием с понятливой медсестрой и приготовлением Лауры к предстоящей экзекуции (Надя, кстати, ничего против того, чтобы “для здоровья” не имела, только, конечно, не здесь и не сейчас, а позже, в ординаторской, когда “работа будет уже сделана” и, разумеется, только с двумя, потому что она не резиновая) развеселившиеся бандиты проморгали момент, когда сквозь приоткрывшуюся и только чуть скрипнувшую дверь в палату заползла вскипающая страшной решимостью тень…
Поначалу Юи собиралась разобраться с этими скотами как её учили в школе на Родине – быстро и профессионально. То есть уложить всю эту мразь без лишнего шума, не отвлекаясь на эмоции и не позволяя себе безответственного фантазирования. Без выкрутасов, короче, и избыточного садизма. Однако, дважды прокрутив в голове последнюю Надину реплику, Юи неожиданно для себя озверела. Неожиданно потому, что Юльки здесь не было. И насиловать собирались вовсе не её любимую. Не её готовились уродовать. И тем не менее китаянка решила, что убивать этих гадов быстро и небольно просто безнравствен-но. Подумала, что это несправедливо. – “Главное, ещё ведь трогают её, сволочи!… Голой девушке ноги раздвигают… А эта сука!!… Ты первая сдохнешь, тварь! И не так скоро, как тебе хотелось бы.” –
Увы, драгоценное время было потеряно. То ли Юи устала с дороги, она ведь только один раз разрешила себе остановиться – заправить бак и пописать, то ли у неё действительно перегорели нервы от услышанного (терпеть она не могла, когда над девочками измываются, особенно, если те не могут адекватно ответить), в общем, действовать ей пришлось самым банальным образом – на автомате, без всяких там изысков и красивостей. Не по фэншую, так сказать, а как ей велели рефлексы. А всё потому, что она не удержалась, и что-то тихонько произнесла вслух. Наверное, какое-то ругательство. А может и не ругательство. Неизвестно, в общем, что. Потому что сказала она те несколько слов на китайском языке. Чем и обнаружила своё присутствие в палате. То есть себя выдала. И, соответственно, невидимой тенью быть перестала.
Уже в следующее мгновение Надя оказалась под кроватью, на которой лежала связанная Лаура. Потому что всё поняла. Быстро и правильно. А вот “мальчики” как раз ничего не поняли. Вообще же ничего! Кроме того, что в палате откуда-то взялся посторонний узкоглазый подросток. Они даже не успели раз-глядеть того, что перед ними стоит девушка, а никакой не мальчик. Впрочем, неважно – что они там поняли, а чего нет. Потому что через секунду всё уже кончилось. Что, конечно, обидно до чрезвычайности.
Юи расстроилась. Ничего интересного ведь не случилось. Ничего такого, чего настойчиво требовал её темперамент. И чувство элементарной справедливости, чёрт возьми! В общем, ужас как обидно всё вышло. Никаких тебе акробатических фортелей, какие показывают в кино и которые китаянка умеет проделывать лучше любого каскадера. Даже по стенке не пробежала. А она этот номер исполняла просто с восхитительной грацией. Чрезвычайно эффектно! Раз, а она уже у тебя за спиной и что-то непонятное с твоей шеей делает…
Увы, ничего этого не случилось. Юи просто всплеснула руками. И всё.
Четыре половозрелых самца какое-то время молча стояли, тупо и как-то растерянно разглядывая не-понятно откуда свалившегося на их бритые головы узкоглазого мальчишку, после чего дружно повалились на пол. Уже мёртвые.
Юи в два прыжка оказалась возле кровати, засунула под неё руку и нащупала Надину ногу. С этой скотиной она решила не спешить. Надо же было хоть на ком-то отыграться. Компенсировать, так сказать, моральный ущерб.
Да что же это за день такой! – И снова облом… Юи ведь уже почти вытащила эту гадину из-под кровати. Надя отчаянно сражалась за жизнь: за что-то там ухватилась. Наверное, за ножку кровати. Пыхтела и подвывала. Очень ей не хотелось умирать. Что быстро, что медленно. Никак! Хотя лучше, конечно, чтобы быстро…
Юи услышала странные звуки за дверью коридоре и обернулась. Прислушалась. Подняла брови. Так её уши лучше слышат. Ну и выпустила Надину ногу. Даже пальцы на ней не успела сломать. Хотя бы один, к примеру – большой. Его очень удобно выворачивать. Так, чтобы кость под рукой приятно хрустнула.
По коридору кто-то бежал. Шаги приближались. Причём, как определила Юи, бежал этот кто-то босиком и… как-то неспортивно. А ещё – не похоже, чтобы бежал мужчина.
Надя, не будь дурой, воспользовалась заминкой – забилась в угол и там притихла. Теперь достать её оттуда можно было только палкой. Разве что кровать от стены отодвинуть. Кровать, правда, тяжёлая. Железная. Ещё же Лаура на ней лежит…
Юи поднялась и заняла позицию напротив двери. Приготовилась “принять” очередного самоубийцу. Жалеть ей сегодня почему-то никого не хотелось. Не то у неё было настроение. Нет, ну правда: если бы эти твари хотели Лауру просто убить, быстро и небольно, китаянка ещё бы поняла, – работа типа такая, – но насиловать девушку перед тем, как с помощью электричества превращать её в безмозглый овощ!… Разумеется, Юи убила бы их в любом случае. Тут и думать нечего. Иначе зачем было так далеко ехать? Можно было просто позвонить в милицию. Ещё из Москвы. Чуть ведь машину не угробила…
Дверь распахнулась, и Юи в полете выбросила вперёд правую ногу…
Что можно сказать: Клавдия определённо родилась под счастливой звездой. Как Юи удалось распознать в вошедшей гостье старшую медсестру и умудриться в воздухе перегруппироваться, не разрубив ногой горло хранительницы Настиного кольца, для неё самой осталось загадкой. Как-то, извернувшись в полете, умудрилась. Но при этом ужасно больно ударилась спиной. Влетела ведь она не в Клавдию, а в стену. И сильно расшиблась. Даже застонала, когда повалилась на пол.
Каким образом Клавдия, забывшая днём в клинике свой сотовый, почувствовала, что здесь творится что-то неладное, – ещё одна загадка. Наверное, сердце ей подсказало. Мучилась целый час. Не выдержала, вызвала такси и поехала в психушку. Больно уж она привязалась к Поле. Даже иногда уже и дочкой её называла. Хотя чем бы она смогла ей помочь? Уж наверное эти звери и с ней расправились бы. И всё равно – прибежала. На лестнице три раза споткнулась. Туфли потеряла…
Увидев, что бешеная китаянка лежит на полу и не может подняться, Надя выбралась из-под кровати и быстро-быстро на четвереньках поползла к двери. Чулки на коленках порвала.
Интересно, на что она рассчитывала? – Вот правда, лучше бы она под кроватью оставалась. Нет, Юи ей ничего не сделала. Потому что китаянка действительно сильно расшиблась. И даже не сразу смогла подняться с пола. Зато не растерялась Клавдия. Мгновенно разобравшись в ситуации, она схватила стул и со всего маху огрела им Надю по спине. Так сильно ей врезала, что Надя растеклась лужей на полу и захрипела. Позвоночник, впрочем, у неё не сломался. Чего нельзя сказать о стуле. Не беда – Клавдия взялась за второй. На этот раз она метила в голову. Увы, и второй стул также разлетелся в щепки. Хлипкую мебель Миша купил. Красивую и очень дорогую, но для воспитательной работы с персоналом абсолютно непригодную. Ну тогда уж Клавдия, не полагаясь более на несовершенные технические средства, засветила Наде ногой. Да так удачно попала ей по печени, что та скрючилась и противно завыла. Юи и раньше Клавдии симпатизировала, а тут и вовсе прониклась к ней уважением. Вроде даже и спина от этого стала меньше болеть.
Как всё-таки зд;рово, что Юи не убила Клавдию. Молодчина! Вот что значит – профессионал в хорошей спортивной форме. За долю секунды переиграла стандартный сценарий. Спина, правда, потом ещё какое-то время болела…
Стоп, мы же совсем забыли… В психушке в это самое время находился ещё один персонаж, который также по гроб жизни должен благодарить звезду, под которой родился. Она ведь у него, как и у Клавдии, оказалась счастливой.
Справедливости ради признаем, что Григорий Моисеевич, с молодости будучи порядочной сволочью, садистом всё же не был. И хотя на Лауру ему было в высшей степени наплевать, история с выжиганием её мозгов ему явно не понравилась. Когда же было громко сказано вслух, что плюс ко всему девушку по традиции сначала групповым способом изнасилуют, чтобы жизнь не казалась ей волшебной сказкой, он громко проинформировал окружающих, что съел в самолете несвежую рыбу. После чего с чистой совестью вынул из своего новенького саквояжа импортный журнал с голыми женщинами и отправился с ним в уборную. Действительно ли у старого лиса случился спасительный понос, или он банально соврал, нам доподлинно неизвестно. Но с Юи ему удалось разминуться. В этом, собственно, и заключается его редкостное счастье и невероятное везение. Вернувшись через четверть часа в палату, он обнаружил, что Лауры в ней нет. Трупы четырех бандитов на полу лежат. Под кроватью, боясь оттуда вылезать, всхлипывает побитая Надя. А Лауры – нигде нет.
Когда на заднее сиденье джипа, на котором бандиты приехали в больницу и в котором они явно больше не нуждались, Юлька, Юи и Клавдия совместными усилиями погрузили спящую Лауру, теперь уже не голую, а завёрнутую в шерстяное одеяло, и Юи взяла со старшей медсестры слово, что та не оста-вит без присмотра брошенный ею возле милиции Порш, зловещая чёрная машина рванула вон из этого ада. Клавдия же отправилась на поиски потерянных туфель. И Нади. Потому как не всё успела ей сказать. Не кончен был их разговор. Неформальный. Прямой и откровенный. По душам. Однако, Надю найти ей не удалось. Зато посчастливилось наткнуться на заблудившегося Григория Моисеевича. Чему она искренне обрадовалась.
Согласитесь: не очень приятно – вместо “здравствуйте” получить коленом в пах. А после этого ещё и кулаком в нос. Однако все эти неприятности определённо слаще, чем повстречать в коридоре китаянку, пусть уже и узнавшую, что бандиты ничего плохого её Юльке не сделали. В общем, этот гад до последнего своего вздоха должен радоваться своей невероятной удаче. И каждый день после завтрака (или перед обедом вместо молитвы) громко благодарить судьбу. Ну или по крайней мере унитаз, который, того не ведая, спас старого психиатра от верной смерти. Вот кого Юи не пожалела бы. Железно!
________________________________________
Глава третья
Валерий Грат
Как-то уж слишком скоро Миша потерял счёт времени. Буквально на третий день заточения. Но стоит ли из-за этого над ним смеяться? И говорить про него, что он – слабак и тряпка. Что он как девчонка рас-кис и сдался, принимая во внимание то, что его здесь ещё ни разу не побили. Да, кто-то, может быть, и имеет право так думать. Но только не тот, кто в подобном положении никогда не оказывался. Вот имен-но – в печальных Мишиных обстоятельствах.
Чистая правда – Мишу в этом застенке не били. Пока. Разве что его здесь не кормили. О нём вообще как будто забыли. Но, в конце концов, немного поголодать бывает даже полезно. Для фигуры, имеется в виду. Сбросить пару лишних килограмм. Или десять. Не смертельно же…
Увы, Миша и в самом деле не мог уже сказать, сколько времени он здесь находится. И что сейчас – утро или вечер. А почему? – Да потому, что в процедурной никогда не выключался свет. Он горел здесь постоянно. И ещё этот отвратительный, чуть слышный звук, раздававшийся неизвестно откуда. Словно где-то закоротило проводку, и та опасно искрила, грозя пожаром. Ну и запах, конечно…
Кстати, а почему он обозвал этот застенок процедурной? Он ведь сразу так его определил. Можно подумать – здесь кому-нибудь хоть раз оказывали медицинскую помощь! Вот совсем на это непохоже. Ско-рее наоборот.
Ну а как ещё он мог обозвать эту пыточную камеру? – Стены и пол в кафеле. Пара кушеток, точно таких же, как и в его клинике. Только простыни на них грязные, в бурых пятнах. Как будто их плохо отстирали от крови. А может и в самом деле?!…
Ещё же эта омерзительная ржавая клеёнка повсюду! Вонючая и навевающая самые безрадостные ассоциации. Где-то в фильме про войну Миша видел похожую. В сценах с участием гестаповских костоломов.
Опять же – решётки на узких как бойницы окнах, до которых не дотянуться. Свет через эти окна в помещение не проникал. Так что невозможно было понять, что именно сейчас на свободе – ночь или день. Хотя, возможно эти оконца и ненастоящие. Вполне может статься, что это – издевательская декорация. Но зачем же тогда на них решетки? – Да чтобы было ещё страшнее! Для чего же ещё. Чтобы и без грубого физического воздействия сломить волю узника. Чтобы он поскорее заплакал и принялся униженно умолять о пощаде. Или просить, чтобы его, наконец, убили. Чтобы его больше не мучили. Другого объяснения насчёт решёток у Миши не было.
Кроме всего прочего тут имелся грязный умывальник и огромная ванна с местами отколовшейся эмалью, а за ширмой – давно не мытый унитаз. Ванной Миша не воспользовался – побрезговал. Хотя помыться хотелось. Очень. А вот умывальником и унитазом очень даже.
Так, что тут ещё было? – Большой стол чётко посреди процедурной, очень похожий на хирургический, и два шкафа – один металлический, а другой – стеклянный. В стеклянном Миша разглядел медика-менты, причём не из дешёвых, шприцы и прочую традиционную атрибутику “лечебного” заведения. Что хранилось в железном, он не узнал – шкаф был заперт. В общем, действительно – “процедурная”. Только в его психушке в процедурной не было камер видеонаблюдения. Здесь же под потолком их висело аж три штуки.
Напоследок скажем, что в этом тоскливом узилище были ещё три железных табурета, непонятно с какой целью привинченных к полу. А правда – зачем? Чтобы их не украли? Бред какой-то…
Ах да: в дальнем углу примостились к стене два врачебных кресла: одно – старое стоматологическое, другое – гинекологическое. Последнее вроде бы поновее. Но всё равно непонятно – зачем они здесь…
Невозможно как хотелось есть. Причём уже давно. Хорошо хоть вода из крана текла. И даже относительно чистая. Миша её пил. А вот еды ему не приносили. Сюда вообще никто не приходил. Да тут любой потеряет счёт времени.
Когда Мише стало казаться, что его держат здесь уже неделю и скоро либо расстреляют, либо сквозь вентиляционную решетку пустят газ, и он на радость невидимым садистам в страшных муках скончается, дверь открылась.
Кешка здороваться не стал. Миша тогда тоже решил быть невежливым. Нечего ему тут пресмыкаться перед недостойными уважения палачами. Не такой он! Не трус.
Одноглазый уселся на табурет и поставил на пол рядом с собой дипломат. Хороший, надо заметить, дипломат. Не из дешёвых. С минуту он молчал. Типа о чём-то задумался. Потом закурил. И только минут через пять “заметил” Мишу. Кивнул ему на табурет рядом с собой. Миша тут же с пола встал и послушно сел на табурет. Ещё пару минут оба помолчали.
– Закуришь?
– Мне бы поесть…
– Ну разумеется…
– Я не знаю, где они.
– И никаких мыслей по этому поводу? Что ты башкой мотаешь?
– Как насчёт поесть?
– Потерпишь! Не заработал ещё… А узкоглазая знает?
– Откуда?
– Этой твари несколько раз звонили из твоей психушки.
– Кто?… Зачем?
– Не знаю… Но кто-то их предупредил! А может есть другой способ связаться? Мобильники, о которых мне неизвестно, Интернет… Нет, здесь был именно телефон. Уж больно оперативно сработали.
– Мы с ним вообще не созваниваемся.
– А как же общаетесь?
– Никак. Он нарочно сделал так, чтобы я не знал, где они будут прятаться.
– Подумай хорошенько, может всё-таки китаёза?…
– Да она тем более ничего не знает! – Они вообще едва знакомы…
– Угу. Значит не знаешь, где прячутся… И связи никакой…
– Точно. Поесть дадите?
– Непременно.
Кешка поднял с пола дипломат, раскрыл и достал из него хлеб и колбасу. Миша с жадностью набросился на еду. Но вдруг перестал жевать и его глаза полезли из орбит: на дне дипломата лежала хирургическая пила. Блестящая. Чистенькая такая. Миша с ужасом уставился на Одноглазого. Кешка закрыл дипломат и сбросил шифр, покрутив колесики замка.
– Что это?… Зачем?
– Так… Лекарство от склероза. Проверенное средство… Я этот чемоданчик у тебя оставлю. Утречком за ним зайду. Знаешь, отлично освежает память. Получше укола. Сам знаешь – какого. Укол, правда, тоже можно будет потом попробовать, но… Слушай, я ведь долго к тебе ходить не буду. Если завтра до вечера не придумаешь, чего мне сказать, отрежу руку. Можешь выбирать – какую. Пойдём тебе навстречу. Мы ж не звери. Потом другую. А со временем и всё остальное… Бывай. Приятного аппетита.
Миша нескоро доел колбасу. Но доел её. Он же был голоден. А вот открыть дипломат он так и не сумел. Часов семь как сумасшедший крутил колесики шифра. А может и дольше. – Бесполезно. Даже заплакал под конец от огорчения. Очень уж ему захотелось той пилой перерезать себе горло.
Наверное, эта страшная ночь ещё не закончилась. Непонятно. Свет же горел не переставая. Чёрт бы его побрал!…
Когда дверь открылась и вошёл Викентий, Миша решил, что настало утро. Но при этом странным образом не смог вспомнить – спал он этой ночью или нет. Наверное, всё-таки ненадолго отключался. В голове царил полнейший беспорядок. И выглядел Миша соответственно: глаза покраснели и сделались какими-то бешеными. В дополнение ко всему он же ещё и не смог встать с пола. Попробовал, но ничего у него с этим не вышло. Так и остался сидеть в обнимку с дипломатом.
Одноглазый криво улыбнулся. То есть не улыбнулся, а нехорошо так, гаденько ухмыльнулся…
– Что-то хотел мне сказать?
– А можно не руку? Ногу можно?
– Ах да, ты ж у нас музыкант… – Пожалуйста. На здоровье… Какую?
– Без разницы…
________________________________________
Целый час Настя нудела про озабоченного ослика. И вообще она не могла взять в толк, почему Сергей так опасно едет. Гнать-то зачем? Ночь ведь. Ещё и снегу нападало – дорогу почти замело. А машина, и правда, хорошая. Комфортная. Надёжная. И главное, Настя её вспомнила. Да и как она могла её забыть! – Ведь это был тот самый мерседес, в котором их с Сергеем возили в магазин за ванильным платьем. А потом в ресторан… До этой ночи Настя даже и не подозревала, что у Сергея есть машина. Тем более эта. Он же ничего про неё не рассказывал. Хотя, когда им было разговаривать? – Там, в Москве, где она познакомилась с Леной и Женей, и сейчас – в этом неизвестном городе…
Когда Настя в очередной раз заныла про заупрямившегося ослика, Сергей не выдержал, замахнулся на неё, прикрикнул – как дам сейчас! – и… понял, что больше никогда так делать не будет. Потому что увидел, как Настя испугалась. Как она зажмурилась и втянула голову в плечи. Да, похоже, девчонку в детдоме били. И часто. Кулаками, наверное, тоже доставалось…
– Фиг с тобой! Сейчас в лесок свернём и посмотрим, чем твоему ослу можно помочь.
Забавно, что Настя искренне, то есть на полном серьёзе полагала, будто поцелуем в подобных ситуациях можно ограничиться. Что ослик после одного единственного поцелуя вдруг возьмёт и успокоится. – Чёрта лысого! Казалось бы, могла уже усвоить, что это, выражаясь по-умному, утопия. Ведь сколько у неё накопилось, выражаясь ещё умнее, прецедентов! И всё без толку. Ну вот как с такой балдой беспамятной иметь дело?…
В прошлый раз ей приспичило прямо на улице. Оглянулась – вроде бы никого. Это когда они с Сергеем ночью вышли прогуляться вокруг дома – размять ноги. Продышаться. Ну и принялась канючить. Хорошо ещё рядом нашлась телефонная будка. Те ещё удобства. Не забудем – зима на дворе. Вокруг сугробы и оба – в зимних куртках. Да и под куртками не голые же они были. Идиоты! Вот была бы потеха, если бы их кто-нибудь застукал. И заснял бы это безобразие на телефон.
Свернули с дороги. Погасили фары…
Через полтора часа Сергей снова вёл машину по заснеженной трассе. Настя без задних ног дрыхла на заднем сиденье. Отрубилась. Знающие люди скажут, что это решительно невозможно: после того, что на заднем сиденье только что произошло любой нормальный мужчина просто обязан свалиться бездыханным и ни разу уже за всю ночь не проснуться. Наш же половой гигант выглядел свежим и полным сил. Отдохнувшим! Как такое может быть? – Да элементарно: вместо него сейчас отдувалась, то есть мёртвым сном спала Настя. Хорошо хоть в этот раз обошлось без открытых глаз. Никуда не смотрящих и ни на что не реагирующих. От которых, когда в них смотришь, делается жутко. Сегодня Настя провалилась в самый обыкновенный сон. Как нормальная девчонка, которую накормили любовью, а потом сжалились над ней и отпустили поспать. Чтобы она набралась сил. То есть не стали её добивать, а разрешили просто быть счастливой.
Кстати, есть желающие узнать, что именно Настя считала счастьем? О чём она мечтала даже во сне, когда разные персонажи, неведомо откуда ей знакомые или же напротив, незнакомые и злые, начинали мешать ей думать о Сергее. Безрезультатно, надо сказать, мешали…
Поскольку ничего неприличного в этом её секрете нет и особой тайны мы, стало быть, не раскрываем, то слушайте: Настино счастье, полное, немыслимое и бесконечное, как летнее небо на рассвете, когда оно всё в птицах, или как море в Новороссийске, если отплыть на моторке подальше от берега, – это даже не то, что Сергей проделывал с ней в постели (или где ещё этих двух сумасшедших настигал любовный голод), а просыпаться в его руках. Не в объятиях, а просто в руках, что, заметим, не одно и то же. А, может быть, даже и не просыпаться…
Так вот, счастье – это, когда после долгой и громкой борьбы, когда уже получалось забыть про то, что нужно чего-то стесняться и рядом с кроватью разбивался флакон фиалковых духов, Сергей, запеленав Настю в одеяло, так, чтобы её босых ног не было видно, и треугольник тёплого ватного конверта оставлял открытыми лишь её нос и закрытые глаза, отправлялся с этим сопящим кульком на балкон дышать морозным воздухом. И вот, не выходя из сна, Настя вдруг на мгновение открывала один или сразу оба глаза… Тогда и наступало счастье – когда она видела, что её обожаемый мучитель держит её в руках. Чувствовала это всем своим измученным телом. А как она могла этого не чувствовать, ведь, чтобы она из его рук не выскользнула, Сергей её к себе прижимал. Крепко и при этом очень осторожно. Бережно. Словно дорогую хрустальную вазу. А всё потому, что запросто мог девчонку и раздавить. Ведь надышавшись фиалок, Сергей становился сильным. Невероятно, необъяснимо сильным. К примеру, опьянев от цветочного запаха, он, случалось, сажал Настю на ладонь и на вытянутой руке поднимал её к самому потолку. Визгу в такие моменты бывало много. И смеху. Того самого – счастливого смеху…
Опять же, когда Сергей стоял со своей драгоценной ношей на балконе, в его глазах всегда было написано одно и то же: что Настю он невозможно как любит и никому её не отдаст. Ни за деньги и никак во-обще. Никогда! Даже если к нему придут с пистолетом и скажут – “отдавай”. Потому что она ему – такая вкусная и с ума сойти какая любимая – самому нужна. Вот так.
Длилось Настино счастье обычно пару секунд, не больше, поскольку сон тут же её обратно в себя утягивал, а она ещё не научилась ему сопротивляться, тем более что все силы из неё выливались вместе с фиалковым запахом. Как бы то ни было, но проваливалась в сон она совершенно счастливая. Абсолютно счастливая! Как не бывает. Да, и нечего смеяться – всего пару секунд восторга. Она ведь даже не успевала зареветь. Хотя всегда была к этому готова. Или лопнуть от непереносимого счастья.
Совсем забыли! Было же у Насти и другое счастье. Ещё одно. Причём долгое. Длящееся уже не секунды. Это когда всё происходило наоборот. То есть когда спала не она, а Сергей. Доводилось же ей пережить и такое. Так вот, Настя всегда засыпает на левом боку. А Сергей – на правом. Спиной к ней. Случалось, однако, что во сне он иногда переворачивался на левый бок и тогда его правая рука оказывалась на Насте. От чего она просыпалась и, поначалу плохо соображая, но потом осторожно, стараясь не разбудить Сергея и не спугнуть удачу, кантовалась в его сторону. До тех пор, пока он уже не начинал той своей рукой её обнимать. Не больше того. Только обнимал. И не то, чтобы крепко её к себе прижимал. При этом он и в самом деле не просыпался. Вот тогда уже и Настя боялась пошевелиться. И спать ей больше не хотелось. Так она и лежала в его объятиях – счастливая и подтаявшая, похожая на сливочное масло, которое забыли летом на подоконнике. Бог знает, о чём девочка начинала в такие минуты мечтать. Известно лишь, что она куда-то улетала, фантазируя разное и блаженствуя. А однажды она услыхала, как Сергей произнес её имя. Только не то, каким обычно её звал. Не Аськой. А так, как в последнее время её стала называть мама – Настеа.
То обстоятельство, что накрытая пледом Настя сейчас спала на заднем сиденье, было Сергею на руку. То есть его вполне устраивало то, что она не узнает, как долго и, главное, куда они едут.
Остановил машину – сменить номера. Так, на всякий случай. Их у него в багажнике лежало шесть штук. Когда Сергей снова поехал, он уже не так торопился. И в машине стало совсем тихо. Он даже услышал, как Настя сопит. Ему всегда было приятно слышать это её сопение. Оно его убаюкивало и успокаивало.
Сергей вдруг оказался на дне лодки, плывущей по тихой воде. Даже не плывущей, а застывшей посреди большого глубокого озера. Над которым высоко-высоко в небе по своим делам летали птицы. Или даже не по делам, а просто так – для удовольствия.
Вот Настя заговорила во сне. С ней это случалось регулярно. Половину слов она обычно проглатывала, но Сергей научился даже из обкусанных обрывков реконструировать полную Настину мысль.
Как правило, она сперва начинала разговаривать с матерью. Вернее, не разговаривать, а спорить. Даже почти что ругаться. И всегда на одну и ту же тему: что она уже большая и потому имеет право спать в одной кровати с мужчиной. Потом, опомнившись, Настя сбавляла тон, и начинала робко выпытывать у матери – правда ли, что она беременна. Странно, Сергея она про свою беременность уже почти перестала спрашивать. Как он сказал ей тогда, в их первый день, когда Лара проснулась в Поле, так Настя с этой своей чудесной беременностью и согласилась. Выходит, не до конца всё же ему поверила. Сразу не получилось. Почему-то не складывалась в её голове общая картина. Живот ведь был прежних очертаний. А что грудь растёт, так мало ли, от чего она растёт. Опять-таки Сергей сказал, что в аптеке, куда он той ночью пришёл за спиртом, она поскользнулась, упала и стукнулась головой об пол. После чего долго спала в больнице. Нет, ну правда, не тошнит же ещё! Как почти всех беременных. Вот если бы её тошнило, тогда она без всяких разговоров впустила бы в себя эту благую весть. И приняла бы свой новый статус. То есть согласилась бы с ним…
Ответы, которые Настя каждый раз получала от матери, судя по всему, ей нравились. Даже очень! Потому что её интонации менялись, делаясь тёплыми и… какими-то детскими. В общем, ответами, которых Сергей никогда не слышал, Настя оставалась довольна. И, если она ещё догадывалась попросить у матери прощения за своё плохое поведение, тогда начиналось самое интересное: урок. Собственно, ради этих уроков Сергей и подслушивал её сонные монологи. Ведь здесь начиналось настоящее волшебство. Сказка! На этой стадии сна Настя забывала сопеть и… переходила на латынь. Причём шпарила она на ней так лихо, что Сергей едва за ней поспевал. А что такого? Тут даже и Мишка вряд ли догнал бы Настю, хотя он мнит себя выдающимся полиглотом и, вообще, любит ни к селу, ни к городу ввернуть в разговор какую-нибудь цитату на латыни. Как будто он умнее всех…
Итак, Настя что-то за кем-то повторяла. Это угадывалось по интонациям. Опять же она двигала руками и делала губами вот так, как будто пытаясь кого-то притормозить.
Что значит – кого? – Того, кто слишком быстро в её сне говорил. То есть свою придуманную “мать”. В конце концов это неважно – кого! Главное здесь не то, кого она себе во сне придумывала, а то, что эта её мифическая “мать” рассказывала ей такое, чему в современных вузах не учат. И это узкоспециальное знание приходило к ней отнюдь не из прошлого, потому как оно не было архаичным. Хоть разговор и шёл на латыни. Да ещё же на диалекте, на котором давно не говорят. Во всяком случае в Московском меди-цинском институте Настю вряд ли поняли бы. Похоже, это была та самая – древняя латынь. Уже почти забытая…
И опять мы отвлекаемся. Плевать на то, какая это была латынь! С чего мы начали, а куда вырулили? Причём здесь вообще древность и архаика? Вы бы слышали, что Настя повторяла за своей “матерью”, что конкретно!, и тогда без всяких уговоров поняли бы, что это знание Насте транслируется из будущего. По крайней мере для Сергея оно было новым. Очень даже! Не всё, конечно. Что касается анатомии, тут он мало что для себя слышал нового. Но он был терпелив и не раздражался. Ждал, когда невидимая Настина собеседница забудется и выдаст что-нибудь эдакое…
По всем признакам “мама” Настю натаскивала. Так сказать, преподавала ей азы по ускоренной программе, как будто готовила её к экзаменам. А вот что касается технологии трансплантации органов, како-вой темой Сергей в последнее время увлёкся, тут у него просто челюсть отвисала от свежести предлагаемых “мамой” решений. Подчас парадоксальных и даже спорных. С чем он поначалу не соглашался, но впоследствии, крепко над подслушанным задумавшись, к своему изумлению… Да, это было не просто новое знание. Каждая лекция неведомого и вдобавок невидимого врача являла ему открытие. И посылались эти бесплатные подарки ему именно что из будущего. Непостижимо! Мы сказали – ему? Ну а кому же ещё! Что ж он, не понимает, что ли…
К сожалению, Настю в основном интересовал раздел родовспоможения, и она настойчиво, более того, весьма умело уводила “маму” в ту сторону. И с этим Сергей уже ничего поделать не мог. Один раз попробовал встрять в “разговор”, тоже перешёл на латынь, стараясь говорить негромко, без нажима и… урок прекратился. А Настя тут же переключилась на свою сменщицу. Как будто нажала какую-то кнопку на пульте и… вообще без всякого перехода оказалась в той своей злополучной аптеке, где с ней случилось несчастье, продолжив оживлённый “разговор” с Наташкой. Больше она ни с кем в своих снах не разговаривала. Только с этими двумя. И, заметим, с Наташкой она тоже всегда говорила об одном и том же, к сожалению, к медицине и поступлению в мединститут отношения не имеющем: девчонка хвасталась своей беременностью и отчаянно врала про свои сексуальные подвиги. Про свою феерическую на этом фронте успешность, раскованность, чуть ли уже не разнузданность, развращённость и всё такое прочее.
К разговорам столь низкого порядка Сергей интерес уже, понятно, терял. И даже испытывал определённую неловкость из-за того, что вынужден был выслушивать весь этот бред до его естественного завершения. А куда было деваться? Не будить же Настю. Вот он и подслушивал. Нечаянно и в каком-то смысле вынужденно. То есть совершенно того не желая. С тайной надеждой, что “мама” одумается, услыхав, что её дочь тут несёт, и вернётся, чтобы вправить ей мозги. А потом, быть может… Увы, “мама” никогда не возвращалась. Может ей было противно? Настя ведь такое рассказывала! А может Настя действительно перекрывала канал связи, и “мама” просто уже не могла её услышать?
Что поначалу изумляло Сергея в этих идиотских “разговорах” с Наташкой, так это то, что Настя приуменьшала количество сексуальных контактов в единицу времени (скажем за час или сутки), и, соответственно, умышленно снижая число тех прекрасных кульминаций, которыми малоопытные неофиты как правило и хвастаются. Впрочем, очень скоро ему стала ясна логика этой её странной тактики: Настя даже во сне соображала, что, скажи она правду, её новороссийская подружка ей элементарно не поверит. Вот поневоле она количественные показатели и занижала. Зато о том, чего между ней и Сергеем точно ещё не случилось и ничто не указывало на возможность прогресса в этой области, она врала с удивительной горячностью. Почему и бывала неубедительна. Она же конкретно выдавала себя тем, что начинала дуром заводиться и обижаться на Наташку. А тут ведь всякий допрёт: если кто на пустом месте разволновался и начал обидно обзываться, значит этот кто-то сейчас врёт как сивый мерин.
Однажды Сергей не утерпел и осторожно высказался насчёт того, что между хорошо друг к другу относящимися сексуальными партнёрами ничего запретного или стыдного не должно быть. Тем более, если речь идёт о том, что девять из десяти девчонок проделывают по доброй воле, то есть вообще же без вся-кого принуждения чуть ли не каждый раз, как оказываются наедине со своими возлюбленными. На что именно он намекал, уточнять не стал, но в ответ получил от Насти щёки цвета спелых помидоров, а в скором времени и рёв в ванной под шумовую завесу врубленной на полную воды. В общем, в их интимных отношениях ещё оставались белые пятна или, по-другому говоря, неосвоенные уровни. А, стало быть, было куда прогрессировать.
Бедная Наташка, как, должно быть, она устала от глупых Настиных фантазий. Ей-Богу, детский сад какой-то! Как будто у близких подруг не может найтись других тем для разговора. Впрочем, как может утопленница от чего-то устать?…
________________________________________
Месяцев за семь до описываемых событий Константина Петровича вызвал к себе в кабинет человек, которого на Лубянке боялись даже больше, чем всесильного председателя КГБ, несмотря на то что этот птеродактиль носил лишь генерал-полковничьи погоны. То есть он не был даже генералом армии. Поясним: воинское звание этого сухонького старичка в процессе формирования его зловещего авторитета не играло никакой роли. От слова совсем. Начальник Тайной Стражи, а именно такое прозвище закрепилось за ним с момента первой инаугурации нашего бессмертного, то есть мы хотели сказать – бессменного президента, запросто мог оставаться и простым полковником. Да, он мог даже не быть генералом. Секрет его ужасающего могущества заключался в том, что он являлся цепным псом президента, по-собачьи ему преданным, кроме всего прочего отвечая за все переизбрания нашего всё, почему он и мог сделать с любым гражданским или даже с крупной и необязательно оппозиционной организацией всё, что угодно. Всё, что он считал нужным. И что он делал. По сути у него была одна единственная задача, решением каковой он и занимался. А больше ничем. Хотя, спрашивается, а кто сегодня в конторе занят чем-то ещё кроме как политическим сыском? Для этого ведь она и создавалась. Ни для чего другого. Ну, или почти ни для чего другого. Не будем же мы всерьёз рассматривать в качестве источников правдивой информации о конторе советские художественные фильмы, воспевающие наших доблестных шпионов и контрразведчиков.
Кто-то может быть помнит, что в раньшие времена в политбюро очень многим заправлял с виду невзрачный серенький человечек, у которого даже и кличка была соответствующая – Серый Кардинал. Так вот, Начальник Тайной Стражи внешне как две капли воды был похож на того тихого и якобы безобидного старичка, наводившего на окружающих такой ужас, что не дай Бог. И это при том, что ни тот востроносенький дедуля, ни его нынешний клон ни разу и ни на кого не повысили голос. Характерный показатель: о них даже не рассказывали анекдотов. И вообще старались не поминать их в разговорах. Не то, что в курилках, а даже дома на кухне с самыми близкими друзьями. Вот как их боялись.
О чём Константин Петрович беседовал с тем пауком, мы не знаем, но, когда через час он вернулся в свой кабинет, то был необыкновенно бледен, и у него дрожали руки. Чужим голосом он попросил адъютанта отменить все запланированные встречи, а его самого не беспокоить.
На то, чтобы отдышаться, Константину Петровичу потребовалось время. Наконец он взялся за трубку аппарата спецсвязи, который невозможно подслушать.
– Как у нас обстоят дела с канарейками?
– С какими ещё канарейками? Ты, вообще, здоров? Выпил, что ли? Рано вроде ещё…
– С теми, что в воде не тонут.
– Чего? Костя, не пугай меня! Говори яснее, чего тебе от меня нужно. Я, вообще-то, занят.
– И в огне не горят…
– А-а…
– Через час на нашем месте. Без пиджаков.
– Не успею.
– А ты постарайся!!
– Понял. Чего орать-то? Так бы сразу и сказал, что срочно надо. Ну, веди тогда, что ли, своего…
– Рот закрой, кретин!!
– Сам ты!… Ну, в общем, сам знаешь, кто ты есть… Я что? Я же ничего не сказал…
Через час тайная встреча на Ленинских горах состоялась. И на этот раз они встретились втроём. Третьим собеседником оказался молоденький офицер, которого привёз с собой Константин Петрович. И этот офицер заметно волновался. Так сильно волновался, что даже не мог этого скрыть. При том, что мы говорим сейчас о профессионале экстра-класса. Это был любимый ученик Константина Петровича – его лучший сотрудник, которым он гордился и которому доверял как самому себе. Или как сыну.
Они уселись на лавочке и проговорили примерно полтора часа. После чего Константин Петрович укатил к себе на Лубянку. То есть вернулся в контору. А молодой человек остался с Иосифом, с которым они ещё долго о чём-то беседовали, постоянно при этом оглядываясь. После чего отправились прямиком в психушку. Так Иосиф ласково называл институт, которым руководил. Подарок Андропова. Звали молодого человека Валерий Грат. То есть фамилия у него была другая – Градов. Но так уж с некоторых пор в конторе повелось – на всех сотрудников наклеивали не простые кодовые клички, а чтобы те были непременно с культурно-историческим контекстом. Предпочтение отдавалось имперскому. В крайнем случае подыскивали что-нибудь из художественной литературы. Или даже из кино. Короче, молодого человека обозвали Валерием Гратом в память о каком-то римском прокураторе, про которого на самом деле никто ничего не знал. Хорошо хоть не обидно его обозвали. На некоторых ведь налепили такие клички, что не приведи Господи. Кстати, у Константина Петровича тоже было своё прозвище – “Легат”. Почему Легат, с какого бодуна – непонятно, ведь тысяч пехотинцев и сотен всадников у него в подчинении не было. Но так уж его за глаза прозвали. А что – солидно же звучит. И уж точно не ругательно.
А бывало и наоборот. Одного незадачливого майора, к примеру, нарекли “Мамочкой” в память о герое старого советского фильма про беспризорников. Вот это – действительно обидно. И главное, содрать с себя обидное прозвище было решительно невозможно. Начнёшь с этим бороться, только хуже себе сделаешь. Да, люди – не самые добрые существа на земле. Особенно те особи, что обитают в этой конто-ре.
Между прочим, кличка была и у Иосифа. Его обозвали Каифой, хотя никакой он был не Каифа (ну совершенно же на него не похож!). Что удивительно, старик на это прозвище не обижался, легко считав подкладку живущих здесь трендов и настроений. Понял это и поступил единственно правильным образом: приказал себе быть выше этого. Даже чуть ли не гордиться стал своим расстрельным прозвищем. Оно ведь как – евреев в конторе почти не было. Иосиф являл собой редчайшее исключение. Хотя, о чём это мы говорим?! – К КГБ Иосиф имел весьма опосредованное отношение. Вот, правильно, хорошее нашли слово – “опосредованное”. А главное – умное. Сказал его и словно дорогого коньяку хлебнул. А что оно на самом деле значит – чёрт его знает. Короче, в нашем случае ситуацию просим трактовать таким образом, что Иосиф на контору не работал. Никогда. Точка! Ну, в прямом смысле не работал.
Стоит отметить, что с кличкой для Иосифа, в отличии от других персонажей этого беспощадного зверинца, экспериментировали недолго. Один борзый капитан, у которого на Иосифа за что-то вырос зуб, попробовал было нацепить на него прозвище “вечный жид”. Сам его придумал и в курилке, пересказывая какую-то якобы реальную историю, Иосифа таким манером несколько раз назвал. Но, во-первых, Иосифа в конторе Каифой обозвали на неделю раньше, а потом как-то неосмотрительно демонстрировать свой пещерный антисемитизм в адрес того, кого с днём рождения регулярно поздравляет сам президент. В общем, кличка “вечный жид” не прижилась.
Иосиф, разумеется, о провокации в курилке узнал (дядя Костя ему рассказал), но, опять же, на того капитана не обиделся. Потому как он ведь и в самом деле – еврей. Однажды хохмы ради Иосиф даже пришёл в кабинет Константина Петровича с жёлтой шестиконечной звездой на спине. Типа его ничем не проймёшь. И на всяких там малообразованных дураков он плевать хотел.
А капитан горько раскаялся в содеянном и через неделю добровольно приехал в психушку извиняться. Потому что начал вдруг заикаться. На пустом месте это с ним случилось. Наверное, где-то простыл. Да ведь как сильно начал заикаться! Хоть из органов увольняйся. Ему уж и намекать на такую перспективу стали. Кому нужен оперативник со столь конфузным дефектом?
Прийти-то он пришёл, да только Иосиф заику-капитана не понял. Не врубился, по какому поводу тот явился к нему извиняться. И даже напрямую спросил – какое он, Иосиф, к его заиканию имеет отношение? Короче, капитану пришлось из конторы уволиться. Вот ведь как в жизни бывает. А может были и какие-то другие причины не придумывать больше Иосифу обидные клички. Тем более, что с какого-то момента его стали звать по старинке – по имени-отчеству. В глаза и за глаза. Скорее из уважения, а не потому, что он якобы какой-то уж слишком мстительный. Где же мстительный?! Будет он ещё… И кому только могло прийти такое в голову? – Чтобы Иосиф обиделся на какого-то там вшивого капитана…
Да, но мы отвлеклись. Продолжим.
Иосиф бросил все свои дела и отпустил сотрудников до понедельника. Буквально прогнал их и остался в психушке с Валерием Гратом наедине. Увы, мы не можем рассказать, что он там с ним делал. Потому что ничего он не делал. Просто сидел рядом с ним на кушетке и что-то ему говорил. Все эти дни. Вплоть до понедельника. Даже домой не уходил. Свои круглые очки он уже не снимал. И как-то странно временами замолкал. А, если с кем и начинал разговаривать, то точно уже не с Валерием Гратом. А непонятно с кем.
Иногда заговорщиков навещал Константин Петрович. Приносил еду, алкоголь и новости из конторы. К сожалению, мы опять же не знаем – какие. Потому что ничего он вслух не говорил, а только писал что-то на бумажках. Показывал их обитателям вымершей психушки, а потом эти бумажки сжигал. Пепел собирал, растирал его в пыль над раковиной и потом долго мыл руки.
В последний раз Константин Петрович пришёл сюда в ночь с воскресенья на понедельник. А утром в понедельник произошло вот что: Константин Петрович ещё раз встретился с Начальником Тайной Стражи. Только на этот раз они разговаривали мирно. Адъютант генерала-полковника даже удивился. Принёс им чай. С сушками. Простились генералы чуть ли не друзьями. Как нормальные люди. Ну, в той мере, в которой Начальника Тайной Стражи можно назвать человеком.
Интересно, что же такого наврал ему Константин Петрович? Что именно он пообещал Начальнику Тайной Стражи, что тот купился? Этого мы теперь уже никогда не узнаем. Да и вряд ли это имеет значение. Как так? – А вот так: не имеет.
Тем же вечером Начальник Тайной Стражи вышел из своего бронированного лимузина и вошёл в подъезд дома, в котором жил. Приехал он не один. Вместе с ним в шикарный мраморный вестибюль вошли два молодых человека в штатском и ещё четверо работяг в спецовках, сгрузивших из неказистого грузовичка с рекламой на своих бортах какого-то аудио-салона две тяжёлые коробки. У вахтёра глаза полезли на лоб.
– Товарищ генерал, а я…
– Что такое, Дима?
– Простите, товарищ генерал… А я… не видел, как Вы выходили из дома…
– Работа, видишь ли, у меня такая – незаметно выходить из дома.
– Вы всё шутите…
– Ты, помнится, тогда бутерброд ел. С сыром, кажется… Потянулся ещё за термосом. А я мимо тебя и прошмыгнул. Это было в восемнадцать тридцать пять…
– Ну и память у Вас, товарищ генерал!
– Говорю же тебе, работа такая: всё запоминать. Жить захочешь – и не такому научишься.
– А что это они?…
– Датскую аудиосистему прикупил. Давно мечтал. Но всё денег жалко было. Вы вот что, ребятки, поднимайтесь, не ждите меня. Ключ я кому дал?
– У меня он, товарищ генерал-полковник, – с готовностью ответил один из тех подтянутых молодых людей, что отличаются феноменально незапоминающейся внешностью.
– Дима, мама как?
– Спасибо, товарищ генерал. Уже поправляется. Спасибо Вам за то, что в кремлевскую больницу её устроили.
– Пустяки.
– Уже и швы сняли…
Минут через сорок офицеры в штатском и рабочие в спецовках спустились вниз с пустыми коробками и вышли из подъезда. Коробки они несли без видимого напряжения. А что тут странного, если они пустые? Сюда вот они их еле тащили. Короче на улицу они вышли с пустой тарой. Диме во всяком случае так показалось. Так он в своём журнале и записал.
Во вторник утром, то есть на следующий день, за Начальникам Тайной Стражи приехал служебный автомобиль и увёз его на работу. Всё как обычно. Как всегда. Необычным было лишь то, что утром в контору не пришёл Валерий Грат. Впрочем, этого никто не заметил. Точнее, вопросов о нём никто не задал. Не пришёл офицер, значит так надо. Значит он был отправлен Константином Петровичем на какое-нибудь особо важное и ужасно секретное задание. Может его уже и в стране нет.
Часа два Начальник Тайной Стражи занимался обычной рутиной. Выслушивал доклады. Давал разные распоряжения. Выпил чаю и позвонил президенту. Поинтересовался состоянием драгоценного здоровья отца нации. Спросил – как настроение. Рассказал ему о кое-каких своих соображениях по поводу их вчерашнего телефонного разговора. Оговорил повестку их традиционной встречи в среду на даче. Так они меж собой называли загородную резиденцию президента. Спросил, что с собой привезти. Будут ли жарить шашлыки. А после вызвал к себе Константина Петровича и попросил его срочно прислать к нему Иосифа. Не объяснил – зачем.
Иосиф прибыл незамедлительно. Даже запыхался. Адъютант уже вносил в кабинет коробки с личными делами. Офицеров управления вызывали по одному и с каждым Начальник Тайной Стражи вёл неторопливую беседу. Со всеми он говорил по-разному, при том, что вопросы в общем задавал одни и те же. Иосиф тихо сидел в углу и, не поднимая головы, что-то быстро строчил в своём блокноте, лишь изредка поднимая глаза на допрашиваемых и зыркая на них своими старомодными круглыми очками. Как у Джона Леннона.
Цирк с конями продолжался две недели. Иосиф ежедневно являлся к Начальнику Тайной Стражи как на работу к десяти утра и уходил примерно в три пополудни. По Лубянке поползли нехорошие слухи. Тревожные. Ну очень нервические. Народ решил, что Начальник Тайной Стражи то ли с помощью Каифы вычисляет крота, то ли случилось ещё что-нибудь того хуже. А что же может быть хуже? В общем, атмосфера в конторе накалилась до предела. Один офицер даже неожиданно для всех застрелился. Как раз перед тем, как идти на беседу к Начальнику Тайной Стражи. Прямо у себя в кабинете и всадил себе пулю в рот. Председатель КГБ побоялся спросить серого кардинала – что, собственно, происходит в его ведомстве. Сам уже весь издергался. И начал подумывать, а не взять ли ему бюллетень. Опасался, что и его тоже попросят зайти на “чаёк”.
Но в один прекрасный день всё прекратилось. Иосиф вернулся в свою психушку. И жизнь в конторе не сразу, но всё же потекла привычным порядком. Никого не арестовали. И в должности не понизили. Только тот офицер и пострадал, у которого сдали нервы…
И снова Иосиф встречался с Константином Петровичем на той их секретной лавочке. На этот раз уже без Валерия Грата. Симпатичный офицер в самом деле исчез. И, что в порядке вещей, в конторе о нём забыли. Наверное, Константин Петрович действительно отправил его на какое-то задание. Жалко, что мы мало его видели. – Человек в высшей степени порядочный. Что для конторы сегодня большая редкость. Почти невозможная! Поговорить гэбисты об офицерской чести любят. Очень. Даже когда трезвые. Но что такое – честь – и с чем её едят, здесь реально знают немногие. И в самом деле – где честь и где чекисты? А вот Валерий Грат…
Когда мы сказали, что о подполковнике Градове никто не вспоминал, это не совсем правда. О нём как-то в разговоре с президентом вдруг неожиданно вспомнил Начальник Тайной Стражи. Охарактеризовал его как толкового офицера, на которого можно положиться. И больше ничего не добавил. Но президент на следующее утро позвонил председателю КГБ и предложил повысить товарища Градова в звании. За вы-дающиеся заслуги. Председатель КГБ не стал уточнять у президента – за какие именно. И немедленно подписал необходимые бумаги. Таким образом Валерий Грат стал самым молодым полковником в КГБ. Жаль, что, будучи в командировке, он об этом не узнал.
– В основном, как и ожидалось, Костя, конченные мрази. Вот тебе списочек. Всего семь человек, которых можно попробовать. И ещё трое. Но в этих я не до конца уверен. Красиво уворачивались. А те семеро отвечали по совести. Не побоялись вурдалака. То есть боялись его, конечно, но изворачиваться не стали. Сказали, как думают. Ждут поди, что сейчас с них с живых начнут шкуры снимать. Или какой несчастный случай им устроят. Только бы стреляться не стали.
– Как он себя вел?
– А как он мог себя вести? – Нормально. Жалко, что мне нельзя с ним к президенту съездить.
– А тебе зачем? Что-то ещё непонятно с нашим сказочным персонажем?
– Россию жалко. Что ни говори, а люди здесь порой рождаются хорошие. Да просто замечательные. Гениев сколько! Народ вот только…
– А что народ? Ну вот чем ты опять недоволен?
– Да понимаешь, как по отдельности, так вроде бы все – нормальные люди, душевные такие, кто-то даже с мозгами, а как эти душевные умницы собираются в коллектив, так…
– Ну-ну! Полегче…
– Да точно, Костя. Русский народ, вернее Россия это – здоровенная куча дерьма…
– За языком следи, старый идиот! Отрежут тебе его когда-нибудь.
– А это не я сказал. Это, Костя, цитата. Не помню только – чья… Так вот, Россия – огромная куча дерьма с непропорционально высоким содержанием в ней жемчужных зёрен. Хороший парень – этот твой Валерий Грат.
– И всё равно, когда ты вот так говоришь о нашем народе…
– А что я говорю? – Что жемчужные зёрна в нём попадаются. И довольно часто. Что хотя бы по от-дельности здесь хорошие люди рождаются. И то – хлеб. Не все ещё в скотов выродились.
– Раньше ты говорил про баранов.
– А тебе как больше нравится? Я как скажешь, лишь бы ты не сердился… Хотя нет, сегодня бараны уже именно что оскотинились. Воистину, время Хама настаёт. Так что всё-таки скоты. Или рабы, если тебя это меньше шокирует.
– Да, так лучше. Спасибо.
– А я вот не вижу разницы.
– Тебя что-то беспокоит?
– А что такое?
– Вид у тебя…
– Войны я, Костя, боюсь.
– Кого с кем?
– Нас со всеми.
– И кто на нас первый нападёт?
– Никто.
– Ну и что ж ты такую несуразицу лепишь?! Совсем уже…
– Её развяжем мы.
– Я этого не слышал!
– С таким народом, Костя…
– Прекрати!!
– Увы, Костя, это неизбежно…
________________________________________
Глава четвёртая
“Протёз” не жмёт?
Сергей ехал по заснеженной трассе строго на восток уже семь часов, а, может, и больше. Он уж и не помнил, как снова разогнался. И перестал следить за временем. Дважды останавливался – напоить бензином своего ни в чём не повинного железного коня и, как одержимый, гнал и гнал дальше. Ну совсем же без отдыха ехал! А ещё он несколько раз повторял просыпавшейся Насте один и тот же глупый анекдот про то, что она ещё и пятнадцати минут не поспала. После чего девчонка смешно хлопала глазами, крутила головой, словно хотела из неё что-то вытряхнуть, и… снова послушно засыпала. – Чтобы не мешать Сергею думать о своём. Вернее, пытаться думать. Потому что мысли в его перегревшемся мозгу скакали как бешеные в направлениях, которые сами же себе и назначали. Как стая не просто голодных и ужасно злых, а именно что взбесившихся собак. Для здоровья, заметим, чрезвычайно опасных. Во всех смыслах опасных. Возможно, у Сергея даже подскочила температура, когда он осознал, что давно уже не управляет сворой атакующих его со всех сторон мыслей, которым он был не в состоянии задать единый и при этом сколько-нибудь конструктивный вектор.
Вот оно: нашлось точное слово – “конструктивность”. Её, той самой конструктивности или на худой конец просто понимания того, что она есть такое, ему сейчас явно не доставало. Да что там конструктивности – хотя бы капли покоя ему сейчас вполне хватило бы. Вот если бы она, эта капля, откуда-нибудь сейчас на него капнула, это было бы для него спасением. Так нет же. Последние два часа он уже и не пытался чем-либо управлять. Разве что автомобилем, который, почти лишившись сознания, вёл на авто-мате. Зато сорвавшиеся с поводка мысли вертели им как хотели. При этом они желали ему определённо плохого. Ну и какой тогда от такого с позволения сказать думания может быть результат? – Вот именно: никакой. Вернее, не никакой, а очень даже скверный. То есть хуже некуда при таких исходных будет результат.
А ведь так хорошо всё начиналось. Хорошо и безобидно. От опасности он убежал. И Настю успел увести. Всё вроде как нормализовалось. Должен бы по идее успокоиться. Ведь они и правда спаслись. Можно бы начать дышать ровно.
Как говорится, ничто не предвещало. Нет, ну правда, Сергей хотел лишь прояснить для себя, что с ним в последнее время происходит. Спокойно с этим разобраться. Без надрыва и бесполезных покаянных восклицаний. Узнать, с какого такого перепуга он вдруг превратился в тряпку. К примеру, не худо было бы спросить себя, что они с Настей вытворяют? Встать перед зеркалом и спросить. Совсем, что ли, у них уже снесло крышу? Да разве ж так можно?! Девчонка в положении. Надо бы её сейчас поберечь. А он?… Ну прямо как животное уже, прости Господи… Окончательно берега потерял! Она ладно, ей особо и думать нечем. Дорвалась до сладкого, дура озабоченная. Но он-то… Идиот!!
Нет, разумеется, ни себя, ни тем более Настю Сергей ругательными словами не обзывал. Просто ему неожиданно стало ясно, что любят они друг друга неправильно. В каком-то смысле не по-человечески. Не по-людски. Вот именно тогда в его голове неизвестный женский голос и произнёс то злополучное слово – “животное”. Причём неизвестно, в чей адрес оно прозвучало. Применительно к нему, к Насте или сразу к ним обоим? А может, это он сам произнёс то нехорошее слово, а никакой не женский голос? Откуда здесь вообще было взяться постороннему женскому голосу? То есть получается, что он заодно ещё и Настю обругал. Так сказать – за компанию. Что, конечно, с его стороны было уже просто некрасиво. Не должен воспитанный мужчина так выражаться. Особенно, если он офицер.
Хотя, если вдуматься, что плохого в слове “животное”? Как будто человек – не животное. Очень даже! А, собственно, кто же ещё? – Животное конечно! И потом, что значит – любить по-человечески? Это, спрашивается, как? Как другие люди, которые считают себя нормальными? Которые моют руки перед едой? И сморкаются в носовой платок. Который регулярно потом стирают. С мылом. А что в них хорошего – в этих нормальных людях с их чистыми носовыми платками? И потом, давайте уж начистоту: они что, эти нормальные граждане, любят друг друга каким-то другим способом? – Да тем же самым!
Да, приходится признать, Настя любит его не так, как в прошлом это проделывали по отношении к нему другие девчонки. Эти её завороты с заартачившимися ослами и постоянная готовность… Хоть прямо на улице… Где приспичит… А, собственно, кому какое дело? – Как может, так она и любит. Ну и на здоровье! Пусть даже и как животное. Что в этом плохого? И он… Какую статью уголовного кодекса он нарушает? Имеет право… И пусть с другими у него это происходило по-другому. Хотя, когда и с кем у него было “по-другому”? Любовь ли то вообще была? Да близко ведь на неё непохоже! Любовь – это… Даже с Ларой было не так. И с Ленкой… А потом, те другие – вообще не в счёт. Да и сколько их было? Господи, о чём он сейчас думает, когда тут такое?!…
Нет, если вдуматься, если по-хорошему, надо бы, конечно, остепениться. Ведь явный уже наблюдается перебор. То есть им, конечно же, стоит умерить пыл. Начать, к примеру, с того, чтобы не каждый день… Или делать это как-то осторожнее… Например, только в кровати. Ни в коем случае не в ванне! Там скользко. И держаться не за что… Точно, вместе они больше купаться не будут! Решено. Железно. И чтоб никаких кухонных столов! Мало ли, что она подушку подкладывает… Не хватало ещё ребёнка скинуть. Не дай Бог…
Вот на этом месте Сергея и закоротило. Именно тут из потаённых закоулков его тёмного подсознания и вылез тот облезлый гад, который начал, мерзкая скотина, подзуживать. – А не хочет ли он часом, не добивается ли он случаем именно того, чтобы Настя каким-нибудь чудесным (читай естественным, нечаянным) образом от этой её беременности избавилась? Пускай лишь подсознательно, то есть незаметно для самого себя, но не хочет ли он именно этого? А хоть бы и сознательно! Ну а в самом деле, если она теперь не Лара… За каким Дьяволом Сергею сдался Мишкин ребёнок? Тем более, что великий сын у неё в этот раз всё равно не родится. Не тот же у пацана отец, какой требуется…
А если начистоту – разве в глубине себя он не мог начать так подло думать? И не просто думать, а деятельно своего добиваться. Прикрываясь мишурой из прекраснодушных ничего не стоящих слов и явно надуманных измышлений, будто бы ему, заслуженному врачу, который в Москве и на войне спас кучу народа, такое даже в голову не могло прийти. А на самом деле?… История разные знает прецеденты…
Нет, ну какая скотина!… Подонок… Не может такого быть? В самом деле?! А что, если?… Кошмар!. Чёрт его знает, что там в подсознании варится…
– А, может, я действительно хочу, чтобы Аська выкинула? Нет, подожди… Невозможно. Не такая я тварь.
– Да? Хочешь сказать, что такого в принципе не может быть? Правда? А если подумать?
– Вроде как не должно…
– Да ладно! Давай уже не будем прятать голову в песок. И врать себе. Хоть раз в жизни можешь сказать себе правду?
– Раньше вроде бы не врал… То есть врал, конечно. Но не каждый день. Как всякий нормальный человек. Хорошо, не нормальный. Но скотиной я точно не был. Никогда!
– Господи, какой пафос! С ума сойти. Самому-то не противно?
– Отстань, не был я никогда скотиной!
– Да что ты разорался? Не был, значит не был. Если тебе так легче…
– Заткнись, сволочь!… Стоп… А если я и в самом деле хочу, чтобы Аська?… Прости меня… Господи, да что со мной происходит? Ведь ещё недавно я таким не был. Это меня наше чёртово бегство доконало. Долго мы ещё будем удирать? И, главное, от кого?… Не от себя ли? Да пусть они все сдохнут, суки!…
– Ты что, плачешь, Серёж?
Мерседес уже несколько минут стоял на обочине. Настя проснулась. Испугалась. Как обезьянка перелезла с заднего сиденья вперед и забралась Сергею на колени. Уже и сама приготовилась зареветь. Вот только тогда он и очнулся.
Нет, Сергей не спал. Просто вдруг вспомнил…
Неделю назад они зашли с Настей в супермаркет. Ну не может девчонка голая спать! Как Лара. Та запросто могла и из палатки выйти нагишом. В одних туфлях. Не удивительно, что тот рыжий кретин её застрелил…
В общем, пошли они в магазин покупать ей ночную рубашку. Пока Настя выбирала, Сергей отошёл присмотреть себе диктофон. В голове уже давно зрела вторая книжка. Обидно было бы какие-то идеи забыть. Вроде не полный шлак. Нормальные вроде идеи.
На минутку он застрял возле отдела, где продавали телевизоры. И вдруг в экране одного из них он увидел Мишку. А рядом с ним – все высшие чины КГБ. И два гроба. Море цветов. До него сразу дошло. Несмотря на то, что телевизор работал без звука.
К Насте он вернулся без диктофона. Забыл про него. И про свою будущую книгу тоже. Да вообще про всё он тогда забыл!
Нет, Сергей не плакал. Ни тогда, ни после. Ни даже сейчас. Это Насте показалось. Просто в какой-то момент, когда почувствовал, до какой же степени всё вокруг опасно и страшно, он сказал себе, что ему должно сделаться всё равно. Что он сам по себе. Мало ли кто там сейчас в Москве умер. Потому что он обязан заботиться о Насте. Спасать её должен. А не раскисать. Пускай другие сопли мажут. Кто имеет такую счастливую возможность. А он такой роскоши позволить себе не может. Так что и нечего! В конце концов кто ему Иосиф? Не родной же отец… И дядя Костя…
И ведь удалось! Сергей словно стеной от всего отгородился. Здесь – рядом с ним – Настя. И смертельная опасность. А что там, в Москве или в Новороссийске творится, его не касается. Сейчас не касается. Может потом когда… А сейчас им во что бы то ни стало нужно выжить! Поэтому ничего того, что у них там, в столицах, происходит, для него сейчас не существует. Нет, ему, конечно, не наплевать, что ж он – не человек, что ли, просто в данный момент он не имеет права потерять над собой контроль.
Увы, а может и к счастью, стена, которую он возвёл между собой и внешним миром, оказалась стеклянной. И час назад она рассыпалась. Только неделю и простояла. Да ведь ещё и поранила его, сделав другим. Таковой оказалась цена. Больно острыми оказались осколки.
– Кто тут плачет? С чего ты взяла? Просто немного устал. Заснул. И сон страшный приснился. А так – всё у нас с тобой хорошо. Сейчас дальше поедем.
– Про что хоть был сон?
– Да уж не помню. Только очень страшно стало. Но сейчас… всё нормально. Поехали, что ли? Слезай с меня. Нам каких-нибудь километров двадцать осталось.
И действительно, через пятнадцать минут они въехали в большой город. Областной центр. Ещё не рассвело.
Сергей никогда здесь раньше не бывал. Но ехал уверенно. В центр. Остановился возле помпезного офисного здания, самого заметного и солидного в городе. Велел Насте оставаться в машине, а сам направился ко входу. Позвонил.
Заспанный охранник появился не сразу. Но появился. Собрался было уже Сергею нахамить, но, увидев, на чём предрассветный визитёр приехал, открыл дверь и даже вступил с ним в переговоры. Собственно, первым заговорил Сергей.
– Кто хозяин этой халупы? Не Витёк случайно?
– Кому Витёк, а кому и Виктор Николаич.
– Угадал значит. Телефон его знаешь? Я про номер говорю.
– Естественно. А что такое?
– Набирай.
– Чего?
– Оглох, что ли? Проснись, служивый!
– Не положено…
– Ну что ж… С Витьком сам будешь разбираться. Ты жить-то вообще хочешь? Семья у тебя есть?
– Да меня…
– Не бойсь. Ничего с тобой не случится. Говорить буду я. Ну?!… Куда? Стоять! В здание ты больше не вернёшься. Давай сюда трубу!… Витёк? Привет. Как протёз, не жмёт? (Сергей так и сказал – “протёз”.)
– Ты, что ль, капитан?
– Давай только без имен.
– Даже так?… Угу, понял. Передай-ка трубу сторожу.
Через двадцать минут мерседес подъехал к шикарному загородному особняку, ворота которого были открыты. Машина въехала внутрь и ворота тут же закрылись. За рулем мерседеса сидел охранник. Сергей вышел из машины. Обнялся с тем, кого он называл Витьком. Охранник остался в машине. И тут у Витька вытянулось лицо, словно он увидел приведение…
– Она же!…
– Тихо-тихо-тихо… Спокойно давай… В обморок не падать.
– Так это же!…
– Витёк, это… не она.
– Что ты горбатого лепишь?! Я, по-твоему, слепой, что ли?
– Может и не слепой, но только девчонку эту зовут Настей. А вовсе не… И она живая.
– Кончай мне лапшу на уши вешать! Это ж она мне тогда ногу оттяпала. Думаешь, я её когда-нибудь забуду?
– Ты, главное, успокойся. И ровно дыши. Лара умерла.
– Да я!…
– Заткнись! Мы с Мишкой её в Новороссийске похоронили.
– Ну да… И я про то… Сочувствую. Подожди, а как же?… Это тогда кто?
– Слушай, контуженный, ты слышишь, что я тебе говорю? Это – совсем другая девчонка.
– Ну ты даёшь… капитан… Это же какой-то!… Так это не?… А ты в курсе, что тебя в госпитале колдуном звали?
– Я что, должен сейчас обидеться?
– Нет, ну ты чего! Это с уважением… Мы ж видели, каких ты с того света вытаскивал… Совершенно безнадёжных. Практически уже мёртвых… Меня, кстати… А она точно живая?
– Если пообещаешь не называть её Ларой, можешь даже пойти с ней поговорить. Выпустить её, что ли, из машины?
– Не, погоди… Дай, малость… попривыкнуть… Я ведь видел её в холодильнике…
– Ты опять за своё?!
– Не буду больше.
– Ну так как насчёт?…
– До двадцатого – пожалуйста. А хочешь, здесь у меня живите…
– Нет уж, мы лучше в твой охотничий домик рванём. Причём прямо сейчас. Там хоть какие-нибудь удобства имеются?
– Обижаешь! Там всё есть. Ну что, капитан, я кажется готов. Давай, что ли, знакомь… О Господи!…
– А ты точно в порядке?
– Да вроде… А она не?… Ничего со мной не сделает?
– Витёк, не узнаю тебя. Ты раньше трусом вроде не был.
– Да понимаешь, живых людей я не боюсь, никаких, но тут же…
– По роже сейчас дам!
– Я не в том смысле…
Через час простенький джип въехал в ворота. Настя проверила, всё ли было закуплено из обширного списка, который она составила. Водитель, тот самый охранник офисного здания, следуя инструкциям Витька, то есть стараясь не то, что на гостей, а даже в их сторону не смотреть, перебрался в мерседес. Настя с сожалением взглянула на уезжавшую без них в Москву их шикарную машину и нехотя полезла на переднее сиденье джипа. – Что значит “Мерин будет ждать вас возле подъезда, а ключ найдёшь в почто-вом ящике”? – А если ключ кто-нибудь сворует?
Витёк ей определённо понравился. Только вот как-то странно он на неё всё время смотрел. Как будто хотел её о чём-то спросить, но не решался. Словно чего-то боялся? А может он просто застенчивый? Странно, Сергей про него сказал, что Витёк – один из самых крутых на Урале бандитов. В прошлом, конечно. А сейчас он – честный бизнесмен. И в самом деле совсем же не похож на бандита. Обходительный такой. И глаза у него добрые.
Простился Сергей с Витьком тепло. Снова обнялись.
– Хреновую комбинацию ты затеял, Витёк. Не одобряю я такие вещи.
– Не удивил. Другой реакции я от тебя и не ждал. Но и не рассказать тебе не мог. Эти гады… Они мне элементарно не оставили выбора.
– Там ведь, наверное, и дети будут. Да просто случайные люди.
– Да, и дети будут. И случайные люди. А ещё я кучу артистов из Москвы выписал. Ну так и не служи кучером у царя! Тогда, может, в тебя и бомбу кидать не станут. Ну ладно, чего мы… Ты – доктор. Тебе положено всех жалеть. Даже отпетых гадов. Я же в курсе, что ты не только наших, но и чеченцев лечил.
– А что, они не люди, что ли? Ладно, понимаю так – мы больше не увидимся…
– Давай только сопли по этому поводу мазать не будем. Это – мой выбор. Вынужденный и не самый радостный, но мой… А девчонку свою береги. Если у вас всё так непросто складывается. Хорошая она… Я понимаю, каково это – бегать… Господи, как же она похожа!… Ну, ты даёшь, колдун! Прощай, что ли, брат…
Половину дороги Настя жаловалась на то, что им всучили плохую машину. Ужасно плохую! И дешёвую. Отобрали хорошую и дорогую, а взамен дали плохую. И вообще, куда они едут? Не хочет она ни в какую деревню. Ей и в городе было хорошо.
– Давай, поехали обратно! Там и газ, и горячая вода есть…
Господи, как же быстро эта пигалица привыкла к хорошему! Сергей, чтобы прекратить Настино бухтение, пообещал вместо мерседеса купить ей Бентли. Сказал, что как только они вернутся в Москву, так на следующий же день пойдут в магазин и купят Бентли. Они ж теперь богатые. Как мажоры будут рассекать по Садовой.
– Так что хватит уже ныть! А то по шее сейчас дам. Бентли её, видите ли, не устраивает…
Увы, такой автомобильной марки Настя не знала. Кто такие мажоры – тем более. Почему и заявила, что не надо ей “никакой Бентли”. Пусть лучше они их мерседес вернут. В нём так удобно. И магнитола замечательная. В случае чего поспать на заднем сиденье можно. Так что нечестный получился обмен. Угомонилась она лишь когда свернули на лесную дорогу. Должно быть только тогда до неё дошло, что их шикарный мерседес здесь элементарно не проехал бы, увязнув по брюхо в снегу. И больше уже на джип не ругалась. И вообще, началась сказка. Вокруг стеной стояли высоченные сосны. И снег здесь был необыкновенно чистый. Не такой, как в городе. Ещё же светило яркое зимнее солнце. А перспектива целый месяц быть вдвоём, без соседей? Витёк сказал, что в той “халупе” даже канализация есть. Прямо в доме. И горячая вода. На душе у Насти сделалось легко и радостно. Главное, дом, в котором они будут жить, стоит особняком. До ближайшей деревни полчаса ехать. Так что никто ничего слышать не будет. То есть её никто не услышит. Никогда ещё она не жила в своём доме. Когда не нужно закрывать рот подушкой…
А ещё, что немаловажно, они везут с собой полный багажник дорогой еды. Она проверила. Всё, что она испуганному водиле на бумажке написала, тот честно ей купил. Не пожадничал. Интересно, и где же он всё это купил? Все магазины ведь были ещё закрыты.
Наконец, Серёжа ещё на прошлой неделе начал читать ей лекции по медицине. Настоящие! Как взрослой. Как всамделишной студентке. Сказал, что, как только она родит, так под его руководством сразу же начнёт готовиться к экзаменам в институт. Самым серьёзным образом! В Москве будет поступать. Сказал, что поговорит на кафедре с кем надо, чтобы палки в колеса ей не ставили, а экзаменовали по-честному. Чтобы не валили её.
Сергей однажды как бы невзначай попробовал заговорить с ней на латыни. И Настя на этот язык с лёгкостью перешла. Кажется, она даже не заметила, что произошло что-то необычное. Впрочем, что тут удивительного? О том, откуда Настя знает латынь, Сергей допытываться не стал.
Они давно уже ехали по лесной дороге. И настроение было замечательное. У обоих. Естественно, в какой-то момент Настя вспомнила про того своего ослика, который вечно упрямится. Сергей в принципе ничего против не имел, хотя лучше бы уж они сперва добрались до дома и в нормальных условиях… Но тут вдруг…
Сергей велел Насте оставаться в машине. Вынул из бардачка пистолет. Снял его с предохранителя. Вышел узнать – в чём дело. Облезлая, насквозь ржавая Нива стояла поперёк того, что летом, наверное, называется дорогой. Только сейчас была зима…
Водительская дверь как будто приоткрыта, при том, что самого водителя видно не было. Сергей издали крикнул, что он вооружен и, если что, стреляет без предупреждения. В ответ ни звука. – Брошенная пустая машина.
Сергей с опаской приблизился, заглянул внутрь и замахал Насте обеими руками, дескать – вылезай и бегом сюда. В машине на заднем сиденье лежала женщина. Она была без сознания, но ещё живая. Хуже всего то, что водительская дверь действительно была приоткрыта, а потому температура внутри Нивы сравнялась с той, что была снаружи. Пассажирка натурально замерзала. Проблема, однако, заключалась не в этом: брошенная на произвол судьбы женщина была беременна. Да не просто беременна: она рожала! В;ды уже отошли.
Сергей вытащил роженицу из холодной машины, перенёс её на заднее сиденье джипа и врубил печку на полную. Да где же этот чёртов водитель?!!…
– Ну и? Что скажешь?
– Плохо дело, Серёж.
– А что такое?
– Пуповина у него вокруг шеи обмоталась.
– У кого?
– У мальчика.
– Откуда знаешь?
– Мама сказала.
– Что сказала – что мальчик, или что обмоталась?
– И то, и другое.
– Живой хоть? Не задохнулся?
– Живой! А ты разве не видишь?
– Значит так: Аська, говори, что я должен делать. Ты вроде как в этом больше моего разбираешься.
– Надо бы кесарево… Может, ещё успеем…
– И чем я, по-твоему, буду его делать?
– Нитки с иголкой у меня есть. Тряпки чистые я сейчас найду.
– Я не про то. Резать чем? Да раздевай ты её уже!
– А у нас что, нет ножа?
– Не помню – куда его положил. Пока будем искать… А так она родить не сможет?
– Боюсь – мальчик задохнётся.
– А если попробовать пуповину размотать?
– Как?
– Ну, это ты мне скажи. Кто у нас специалистом по родовспоможению хочет стать? Она не сильно тяжёлая, удержу. Крутану её пару раз. Ты только подскажи, в какую сторону. Я ж не вижу, что там у неё в животе…
– Серёж, я ещё ни разу…
– А мне плевать! И чтоб я больше этого не слышал! Тебе ясно?! Никогда. Да всё с неё снимай! Что ты затупила? Она ведь помрёт сейчас…
Вот тут на горизонте и нарисовался беглый водитель. Он горестно брёл с пустой канистрой в руке, и глаза у него были совершенно безумные. А ещё он начал орать, увидев возле своей Нивы чужую машину и незнакомых людей. Сергей выстрелил в воздух и навёл на него пистолет, чем слегка его отрезвил. Выяснилось, что по дороге в роддом у этого дурака кончился бензин. Слишком уж внезапно начались роды. Раньше положенного срока. Некогда было заправляться. Поехали короткой дорогой с тем, что было. То есть с полупустым баком. Ну и встали посреди леса. Водила побежал к трассе в надежде стрельнуть у кого-нибудь бензина. Направление только перепутал. Не в ту сторону рванул. А когда сообразил, что ошибся, аж заплакал. Повернул обратно.
– Ты хотя бы дверь мог закрыть, идиот?! Она ж у тебя от холода чуть не околела. В общем так, отвечаешь за костёр. Вон в тот котелок наберёшь снегу и растопишь его. Нам кипяток не нужен. Снег чистый. И сорока градусов будет достаточно. Близко к нам не подходи. Начнёшь мешать, пристрелю к едрене-матери. Ну и что стоим?! Бегом давай!! Хворост собирай. Да очнись же ты, кретин! Пшёл с глаз! Аська, так в какую сторону её вертеть?
От того, что Сергей под Настиным руководством начал проделывать с роженицей, у любого нормального человека вызвало бы довольно противоречивые чувства, но водила печёнкой почувствовал, что Бог послал ему вполне профессиональную подмогу и честно старался в сторону спасителей жены не смотреть. Утопая по пояс в снегу, он бросился в лес. Наломал сухих ветвей и быстро разжёг костёр. Приладил на две рогатые лесины палку, на которую подвесил котелок со снегом, и отправился за новой порцией хвороста.
– Серёжа, миленький, ты её не так держишь. Эдак у нас ничего не получится.
– А как надо?
– Вот смотри: его головка здесь. А намотано у него вот так… Стало быть крутить её надо… Ага, правильно. Только сильнее. Да не бойся ты! Ничего с ней не случится.
– Шею боюсь сломать.
– Я тебе что сказала?! – Сильнее дёргай. Резче! Что ты с ней танцуешь, дурак глупый?! Вот так это делается… Стой!… Дай-ка посмотрю… Угу, вроде всё правильно… Давай ещё раз. Да не держи ты её за шею! Одна рука здесь, другая… Возьми её за грудь… Да что ж ты такой бестолковый?!… Вот так, хорошо… А теперь ещё раз. Голову я ей подержу. Давай!
– Ну, как там?
– Подожди, теперь я руками… Повыше её подними!
– Что ты делаешь?!
– Что надо, то и делаю! Поучи ещё меня…
– Ребёнка раздавишь…
– Заткнись! И приготовься. Ещё разок… Давай!!… Ну вот и всё, распутали… Раздвигай ей ноги!
– Она что, стоя рожать будет?
– А как ещё? Эй, ты! Где ты там? Воду быстро неси. Слушай, у тебя случайно нет ножа? Есть? Ну так неси его! Сереж, держи её. Прямо сейчас начнётся. Подожди, я свою куртку подстелю. Где вода?!! Сюда лей и беги – грей новую. Уйди ты Христа ради! Видеть тебя не могу. Прямо идиот какой-то. Ну что ты стоишь?! Твоя жена сейчас рожать будет. Серёж, началось!! Нож неси, кретин!!! Да не реви ты, дурак глупый!…
В отличии от своей обледеневшей супружницы, толком ещё не пришедшей в сознание, но уже не-сколько раз открывавшей глаза, нервный водила стал глядеть более-менее осмысленно на свалившуюся на него с неба бригаду опытных акушеров. Не сразу, конечно, а лишь когда Настя вложила ему в руки кулёк с обмытым тёплой водой, насухо вытертым и завернутым в одну из её ночных рубашек (дико дорогую, между прочим) младенцем. Истошно орущим, что является признаком отменного здоровья, и лишь чуточку недоношенным. Сергей в свою очередь несильно врезал водиле по физиономии, чтобы тот поскорее пришёл в себя и перестал изображать из себя дебила. Кстати, очень натурально он его изображал. Главное, водила перестал им мешать. То есть больше под ногами не крутился. Не охал так, как будто это он рожает. И не повторял, что “только ведь через неделю обещали…”. Даже когда всё уже закончилось. Спасибо хоть воды нагрел сколько нужно было. То есть всё же оказался полезен. Ох уж эти мужчины!…
Посиневшую от холода роженицу Настя с Сергеем обтёрли водкой (две поллитры на неё извели, дорогой, между прочим, водки!); замотали её в сухое тряпьё; усадили на заднее сидение Нивы; пару раз приложились и к её физиономии, чтобы она тоже очухалась и перестала закатывать глаза; отобрали у впавшего в ступор водилы ребёнка; погрозили ему кулаком; в свою очередь и мамаше велели не реветь, а не то она ещё и не так по морде получит; проследили, чтобы выданный ей мальчуган приступил к своим прямым обязанностям, то есть заткнулся и, громко чавкая, начал сосать мамкину грудь; залили в бак Нивы полканистры бензина; вручили водиле полиэтиленовый мешочек с последом и проинструктировали его – с какими словами он должен вручить его врачу в роддоме, после чего, наконец, уехали, взяв с папа-ши, одуревшего от всего пережитого, слово помалкивать о том, на кого он наткнулся в заповедном лесу. Никого он здесь не встретил. А жена по дороге в роддом взяла и сама родила. Господи, как будто в Рос-сии такое невозможно!… – Или нет, ты же и оказал своей жене помощь… Точно: это ты принял роды… Готовились ведь… Книжки разные на эту тему вместе читали… И печку, идиот, не выключай! Сам-то вести машину сможешь? Ну ладно, всем пока…
Счастливыми, как можно догадаться, в тот день сделались не только натерпевшиеся пассажиры ржавой Нивы.
Какое-то время Настя с Сергеем ехали молча. Как будто ничего не случилось. Вот только что. В конце концов Настя не выдержала и начала просить у Сергея прощения за своё плохое поведение и сгоряча сказанные в его адрес грубые слова. Собралась уже заплакать. Типа – у неё нервы и вообще – она раскаивается. Но, когда он пообещал надавать ей по шее и при этом свободной рукой обнял её, она подозрительно быстро успокоилась. А скоро и глаза у неё сделались пьяными. То есть на горизонте снова возник озабоченный ослик. Нарисовался гад и, понятно, тут же заупрямился. Куда ж без этого… Сергей посчитал, что Настя сегодня вполне заслужила, поэтому спорить с ней не стал. Сказал лишь, что этот осёл – на сегодня последний.
– Хрен с тобой – лезь на заднее сиденье. Но уговор: только один раз. Иначе засветло до тёплого сортира не доберёмся. Нам с тобой ещё километров тридцать пилить. И так полтора часа на этих обормотов грохнули. Темнеет уже… Мама, говоришь, помогала?… Ну-ну… А симпатичный пацанёнок из-под твоих рук вылупился. Я ведь, грешным делом, тоже поначалу про кесарево думал… Ну ты хоть куртку-то сними. Откуда я знаю – где твои полотенца…
________________________________________
Глава пятая
Слово
И правда, неудобная машина. Но Настя всё равно в какой-то момент заплакала – от счастья. Вот не умеет она без этого! По любому поводу готова реветь. А тут и сам Бог велел. Святое дело. После чего она и отключилась. Короче, всё как обычно.
Остаток пути Сергей решил посвятить личной гигиене. Ментальной – имеется в виду. Подумал, а почему бы, собственно, не попробовать. Когда ещё? Тем более что Аська заснула и мешать не будет… Кстати, и первый ключ он ведь как бы про это: – “Когда?”. Причём ответ на этот простой вопрос нам известен заранее: – “Немедленно!”. В тот самый момент, как вспомнил, что ты человек, а не скотина безмозглая, и хотя бы уже в силу только этого обстоятельства ты должен поскорее выбираться из обморока. Да просто обязан! Хотя, кто, кому и что обязан?…
Проще говоря, не заморачивайся всякими мусорными вопросами, которые тебя только отвлекут, а просыпайся прямо сейчас. В это самое мгновение! Делай и не ошибёшься. Тем более, что всё для этого уже готово. Причём всегда. Как будто Тот, кто имеет мозги и мышцы действовать, знал заранее, да что там знал – подстроил так, что желание вернуться в трезвое состояние придёт тебе в голову именно в этот самый момент. То есть сейчас! Ну же – Он протягивает тебе руку. Лови момент, тупица!
Любопытно, а ведь в каком-то смысле “сейчас” и “всегда” можно рассматривать как синонимы. Когда ты разрываешь время, когда оказываешься там, где времени уже нет, важно удержаться и не начать грузить себя идиотскими, подрезающими твои сухожилия размышлениями о том, кем и когда этот контакт был для тебя приготовлен. И ждут ли тебя там вообще. Поскольку, пока ты спишь, получить ответы на подобные вопросы невозможно в принципе. И, к слову сказать, ни на какой другой вопрос тоже. Потому как, застряв в пьяном обмороке, увидеть открывающуюся дверь нельзя уже потому, что видеть её тебе элементарно нечем. Пока нечем. Так что единственное, что остаётся, это полагаться на опыт. Если, конечно, он у тебя есть. Не на бездумную веру в чьи-то умные книжные слова или логику, которой идиоты поклоняются с особым азартом, ведь на стыке разнокачественных реальностей она, их примитивная логика, уже не работает. А именно и только на собственный опыт. Который и приведёт тебя в родное, туда, где ты уже начнёшь что-то вспоминать. И просыпаться. Где начинается путь домой и приходит понимание того, что идти нужно не вперёд к некоей распрекрасной цели, а назад. Спиной. Идти в иное – от твоей нарисованной на стене шевелящейся тени – в то, чего ты пока не можешь видеть, но что некто в тебе тем не менее всегда помнит. В настоящего Себя. Вот когда двери и откроются. Так ведь уже бывало! – Правда же?…
– Пусть Аська спит. Балда озабоченная. Устала бедная. Господи, какая же она красивая!… Кошмар какой-то! Когда она уже наестся? А я? Главное, нужно попробовать больше из неё не пить. Вроде уже начинает получаться. Раньше ведь иногда и сам как-то справлялся…
Ох и непростой же выдался денёк! Ей-Богу, прямо какой-то он бесконечный. Странно, но спать Сергею совсем не хотелось. Впрочем, чему удивляться – в салоне джипа пахло фиалками как в египетской парфюмерной лавке…
Забавное они пережили сегодня приключение. Надо же – роды на морозе принять. Жалко, что не успели спросить, как зовут… Впрочем, какая разница… А Аська – молодчина. Хороший из неё получится врач. Настоящий! Только бы ей голову немного поправить. А какие у неё сделались глаза, когда она отдавала ребёнка…
Да, шумная машина. Даже если Аська сейчас и заговорит, ничего слышно не будет. А любопытно было бы послушать, что её “мать” скажет во поводу сегодняшнего. Вдруг устроит разбор полётов… Полезно было бы узнать её мнение. Что мы не так сделали… Как же их раньше называли? – Точно: повитухи…
И ничего она не сумасшедшая! Ну, слегка… А откуда я знаю, что её мать зовут Марией? Вроде бы Аська не говорила. Почему же я её никогда не слышу? Вот бы напрямую пообщаться…
Ну нет и не надо. В конце концов побыть наедине с собой, чтобы прочистить мозги, тоже не самое бездарное занятие. Очень даже полезно разложить всё по полочкам. И лишние собеседники тут ни к чему. Только отвлекают. Топят в белом шуме тонкие нюансы. А здесь требуются тишина и покой. И одиночество. Разве что ещё зеркало. Да, то самое – волшебное. Которого нет. И в которое полагается смотреть не глазами. Тут вообще хорошо бы отучиться на что-либо глядеть. А если уж смотреть, так сразу тысячью глаз. Изнутри. Из обода колеса. Пребывая во всём и везде одновременно… Бедный старик! Что он чувствовал в последний момент? И дядя Костя…
За окнами вдруг стемнело. Наверное потому, что солнце спряталось за верхушками сосен. От чего и навалились сумерки. Раньше времени. Нет, это были не сумерки. В общем, как-то странно вокруг стемнело. Рано ведь в самом деле. А может со зрением что-то случилось? Или ничего ни с чем не случилось, а просто глаза устали…
Сергей столько времени провёл сегодня за рулём, что вёл машину уже что называется на “автопилоте”. Не особо вглядываясь в дорогу. Словно не он, а кто-то другой проделывал это за него. Как будто машина ехала уже сама по себе. Куда ей хотелось.
А, может, он уснул? Глаза как-то странно погасли и больше никуда не смотрели. Во всяком случае на дорогу они точно не смотрели. То есть Сергей, может быть, на что-то сейчас и смотрел, но не глазами. А чем тогда?
Он как будто очутился в другом месте. Которое не здесь. И не сейчас. Словно бы всё вдруг оказалось за толстым стеклом. Осталось в том, что прозрачнее воздуха. Ещё же и снег перестал быть холодным…
А ведь Сергей, пожалуй, оказался именно что в “сейчас”. В остановившемся сейчас. Интересно, какое оно – это “сейчас”, когда вот так вдруг в него проваливаешься? Когда время продолжает течь, но уже мимо тебя. Не задевая тебя. Где-то не здесь. Когда можно смотреть на него со стороны… Нет, Аська – не сумасшедшая…
Господи, столько же всего случилось за один день! Начиная со звонка Юи… Предупредила, умница. Вот балда, неужели до сих пор в меня влюблена? С тех самых пор. С той самой ночи. А что это была за гостиница? Как она называлась? В бочке ещё купались… Идиотка! А если Луис узнает, что до сих пор любит? Она-то хоть не пострадала? Наверняка же и за ней следят. Как здорово, что Настя не поняла, до какой степени я испугался, когда зазвонил тот телефон. Аж руки ведь затряслись. Стыдобище! Офицер называется… Чуть не обделался. Хорошо, что рыцари подстраховали. Ну и здоровый же он… – как его – Габриэль?… А может это я с ума схожу? Второй раз уже их встречаю…
Подсмотрел репортаж с похорон… Подумать только: совершенно ведь случайно узнал! Нечаянно… А мог бы и до сих пор ничего не знать. Это как вообще?!…
А этот идиотизм с Настиной беременностью! Подумать только – якобы мне не нужной… И как такое могло в голову прийти? Точно – бесы одолели.
И подсознание, как оно уже осточертело! Что же мне с этой помойкой делать? А, собственно, что за вопрос? Понятно – что: вычистить всю эту гадость из головы. Выскоблить… А ещё лучше – взять да и срыть этот вонючий сарай целиком! Завалить его. Придавить какой-нибудь правильной мыслью. Запломбировать и вытравить к чёртовой матери из памяти. Навсегда освободиться от этого мёртвого хлама. И не такое ведь умел раньше делать. Ну да, с помощью Иосифа. Не сам. Увы, теперь придётся в одиночку…
Не нужен мне, видите ли, Мишкин ребёнок… Надо же – что учудил! В самом деле – бесовское наваждение. Стоп, а причём здесь Мишка? Почему я вдруг о нём вспомнил? Как он там? И девчонки. Всё ли у них в порядке? Все ли целы?
Точно – бес…
Ну вот что я трепыхаюсь? Как будто мне неизвестно его имя. Тоже мне – секрет Полишинеля: страх, вот как его зовут. Всё от этого мерзкого гада. Наверное, и наши с Аськой сексуальные эксцессы оттуда же. – Способ спрятаться. Сбежать. – А от кого же ещё? – От страха, конечно. От моего во всяком случае…
Так, всё: пора выгребать на спокойную воду. Вспоминай, как ты должен думать. Как думают нормальные люди? О чём они должны думать? Нормальные… Тоже сказал.
Ладно, так как же? – Вот, правильно: думать нужно исключительно о том, что реально существует. И ни о чём больше. Если, конечно, действительно понимать, то есть умудриться вспомнить, что это такое – реально существующее… Или лучше вообще ни о чём не думать, если мозги бастуют. А для начала не-плохо бы осознать, что сейчас я – мешок с опилками. И спокойно с этим согласиться. Уж лучше какое-то время побыть чучелом с опилками в голове, чем погрузиться в глубокомысленные размышления о несуществующем. В смакование того, чего в действительности нет.
Наплевать мне на того козла, что пляшет на стене. Это – всего лишь нарисованная картинка. Он – не я. Его нет! Одна видимость. И не жалко, если он возьмёт и ласты сейчас склеит. Он же – не человек. Не живой! Чего ж о нём сокрушаться! Тень безмозглая. Даже и не моя вовсе! Возомнила о себе невесть что, тварь!!
А вот и ещё одно хорошее слово вспомнил – стыд. Отрезвляет. Да, испугался. И что теперь? Как будто бояться стыдно. Стыдно не бояться, а, выключив башку, закрыть в себе понимание того, что страх из любого человека делает шаловека. То есть придурка, который уже не в состоянии понять, что он заболел и превратился в тень.
Да, я сейчас болен. И, наверное, сильно болен. Может быть даже смертельно. Глупостью болен. И слепотой. Но ведь и раньше со мной такое бывало. Когда казалось, что больше уже никогда не удастся… Так, спокойно! Что должен делать больной, который догадался, который каким-то образом узнал, в каком он сейчас состоянии, и при этом хочет выздороветь? – Вот именно: вместо того, чтобы дёргаться, я дол-жен спокойно лежать под одеялом, пить чай с малиной и потеть. Ничего другого я делать не должен. Разве что прислушиваться. Осторожно… И, конечно, я не должен пугать себя тем, что то, куда я собрался приплыть, недостижимо. Что всё это – моя больная фантазия. Или что я – обманщик, который самому себе задурил голову и тем самым загнал себя в угол. Понятное дело: для больного всё, чего он не может увидеть, – недостижимо, невозможно и вообще не существует. В принципе! Ну так и выздоровей для начала. Полезай под одеяло и смирно там лежи, потей. Прими спокойно картинку, согласись с тем, что ты не можешь сейчас знать того, что есть это чёртово “настоящее”! И поменьше размахивай руками – чай с малиной прольёшь и обожжёшься. Ещё же и смирительную рубашку намочишь…
Пушистое крыло мягко прошелестело за спиной и небольно проехало по волосам. Нет, это была не птица. Откуда ей взяться в закрытой машине? Тогда, может, мысль? – А вот это возможно. Очень на то похоже. Вернее, даже не мысль, а лишь её пока невидимый осколок. Намёк, семечка, из которой мысль когда-то ещё только проклюнется. Или не родится. Нет, пожалуй, всё-таки родится. Даже наверняка!
– То есть я должен до неё дозреть? Я правильно понял? А эта мысль как бы уже существует… Сама по себе. И всегда была…
– Хватит трепаться! С кем ты там болтаешь? Ты мне вот что лучше скажи: дочку мою не обидишь?
– Кто здесь?…
– Дед-Пихто! Догадайся с трёх раз. Сам же меня позвал. Господи, да забудь ты уже, наконец, ту идиотку!
– Какую ещё?…
– Я про роженицу! Обычное дело. Ничего сложного… Ты мне лучше про дочь что-нибудь скажи.
– Интересно, а с какой стати я должен кого-то обижать? Вроде как не давал пока повода…
– Что, может и замуж тогда позовёшь?
– Так уже.
– Ну вот что ты врёшь! Заморочил девчонке голову, в койку малолетку затащил и трясёшься теперь как осиновый лист от страха, что тебя за педофильство посадят.
– Ничего я не трясусь! И никому я ничего не морочил. Решили уже, что в ЗАГС пойдём сразу же, как приедем в Москву.
– А ты уверен, что живой до той Москвы доберёшься? Ишь ведь, куда вас занесло – на край света… И девочку мою в целости до ЗАГСа сохранишь… Ты вообще в курсе, что она в положении?
– Естественно. Как я могу этого не знать!
– Ладно… Стало быть и к институту её подготовишь?
– Уже начал.
– Она конфеты любит.
– А это здесь при чём?
– Не полезно ей. Дай хоть килограмм – весь его слопает. И смотри – не давай ей вина. Молоко ещё на губах не обсохло, а туда же! Это у неё от Отца…
– Извиняюсь, а кто у нас будет отец?
– Бездельник и пьяница – вот кто! Из Юлиев Он, видите ли! И поэтому Ему всё можно!!
– Из каких ещё Юлиев?
– Из тех самых. А меня что, на помойке нашли?! Да меня знающие люди богиней называли!
– Какие ещё?…
– Какие надо! Полюбуйся, что они, черти, с Давидом придумали – вино втихаря делать. А ещё Он трус и врун, каких мало…
– Чем же это Он себе такую роскошную репутацию заработал?
– Анастасию у меня украл. Тайком мою девочку в Рим отправил! Ну и кто Он после этого?
– Не понял, Аська что – за границей была? Не рассказывала…
– Что значит – была? Не придуривайся! А то ты не в курсе… Она много, где бывала. В Испании, к примеру. А до того – в Италии. Господи, да где только она с тобой не побывала! И везде один и тот же конец…
– Странно… Про отца она мне ничего не рассказывала…
– Зато Он говорит, что видел тебя.
– Когда? Где?
– Как это когда? – Да сейчас! Сам же только что сказал… Господи, вроде бы не дурак, а в голове у тебя каша. Ты мусор-то разгреби. Вспомни, чему Иосиф учил.
– Не понял… Как это – сейчас?…
– А думаешь, откуда я с тобой говорю?
– Честно говоря…
– Из “сейчас”.
– Ну, это… Как такое может быть?…
– А откуда же ещё? Очнись, дружочек!
– Я полагаю – из прошлого. Вы ведь…
– Что было в прошлом – того уже нет. Из сейчас, миленький.
– Но вы ведь…
– Ну?… Чего замолк? Давай – говори уже!
– Неудобно как-то …
– Неудобно – спать на потолке. Говори, коль начал.
– А не обидитесь?
– Ну ты и зануда! Похлеще Михаэля. Тот тоже…
– Вы все мертвы!
– Чего разорался? Полегче. Анастасию разбудишь. Ну да – мертвы, конечно. А что такого?
– Я в такие вещи не верю…
– Здрасьте! А как же ты со мной сейчас разговариваешь?
– Не знаю… Сплю, наверное… Откуда вы?…
– Не догадываешься?
– Честно говоря…
– Ты меня вспомнил.
– То есть?… Как это может быть? Да я даже имени вашего не знаю!
– Не ври! Только что его называл.
– Да не могу я вас помнить! Я же никогда вас раньше не видел.
– В самом деле? Раньше? Мы все живём в ваших воспоминаниях. В её и твоих. Впрочем, не только в ваших.
– Вы называете это воспоминаниями?… Ну Аська ладно… А как такое могу вспомнить я?
– Точно также, как её Отца мог вспомнить тот художник?
– Какой?
– Который нарисовал Его портрет. Ты же сам Аву про Третьяковку рассказывал.
– Ав – это кто?
– Её отец.
– И я Ему рассказывал про портрет? Когда?
– Когда шоколад с Ним пил. Это ведь ты Его поил?
– Никого я шоколадом не поил!
– Ну ладно – не ты. Она.
– Интересно, и когда же это было?
– Сейчас.
– Так, я понял – разговор у нас не получится.
– Ты ещё сказал тогда, что тебе ноутбук не нравится, потому что он чёрный. Ты хотел серебристый, а Настеа тебя с толку сбила.
– Да нет у нас никакого ноутбука! Свой старый я Мишке отдал. Так он не чёрный был. А новый я только ещё собираюсь купить… Стойте! А ведь я и правда серебристый хочу. Но это когда ещё будет. Когда в Москву вернёмся.
– Вот тогда, наверное, ты его Аву и показывал. Он сказал, что Анастасия была беременна.
– Как же можно показать то, чего ещё не было? Что ещё не случилось…
– Из сейчас, тупица! Если правильно вспоминать. Ведь всё, вообще всё!… уже было. Вернее есть. В этом самом сейчас. Ты Ему ещё про Мучеников Элазара рассказывал. Впотьмах вы сидели. Тогда же ты Ему и про портрет в Третьяковке рассказал.
– Не помню такого.
– Естественно! А ещё вы с Ним на том поле встречались. Я туда поначалу боялась ходить…
– На каком ещё поле?
– Овсяном. Ты, кстати, правильно тут говорил…
– О чём?
– О том, что это глупость несусветная – разглагольствовать про комнату на втором этаже, если живёшь в одноэтажном доме. Мне понравилось, как ты это сказал. И про то, что думать имеет смысл только о том, что настоящее. Что действительно существует. Воистину, каких-то вещей стоит научиться не знать. Вообще не интересоваться ерундой. Не забивать голову мусором. Понимаешь меня?
– Чего ж тут непонятного? Очень даже понятно. Только ведь чисто по-человечески хочется, чтобы… Так что же, получается – мне надо сначала второй этаж построить, а потом уже?…
– Ничего тебе строить не надо! Главное, врёт ещё, что всё ему понятно…
– Но что-то ж я должен делать!
– Делать?
– Ну да.
– Тебе… ничего делать не нужно. Ты, вот этот испуганный ты, который задает сейчас идиотские вопросы вместо того, чтобы включить мозги и уразуметь простые вещи, ничего сделать и не сможешь. Разве что попробуешь вспомнить. Что тебе Иосиф на этот счёт говорил? Вот бедный…
– Кто?
– Учитель наш. Представляю, каково сейчас Михаэлю. Да и тебе, я вижу… Мы все так горевали… Ты ведь уже бывал там…
– Где?
– В той комнате.
– Ну да… бывал… кажется…
– Что ты мямлишь?! Да любой на твоём месте хвост бы от гордости задрал и павлином ходил! С ума бы давно сошёл. И хвастался бы… как Михаэль.
– Давно это было. Уж и не помню, как в ней оказался.
– А какая разница, как это в прошлый раз случилось?
– То есть?
– Забыл, что ли? – Каждый раз всё по новой. По-другому. Как будто впервые. Прежние заслуги не засчитываются.
– И?
– Что – и? Не понимаю, чего ты от меня ждешь? Чтобы я взяла тебя за руку и отвела наверх? Фигушки! Сам учись по стенке взбегать. Надеюсь, ты хоть понимаешь, что ничто из того, что имеешь на первом этаже, тебе не поможет? Только будет мешать. И обманывать. Лишь бы ты туда не попал. А вот тогда и скажи себе: там всё другое. Ты ж вроде как именно до этого другого собрался подняться? Или я ошибаюсь?
– Да хотелось бы…
– Какой же ты всё-таки!… А вот как раз и не надо хотеть.
– То есть? Не понял.
– Ты что же, с хотелками первого этажа собрался взобраться на второй?
– Ну…
– А хочешь, я тебе кое-что подскажу? Из того, что ты уже знаешь, но, похоже, подзабыл…
– Буду признателен.
– Кто-то должен взять тебя за шиворот и в ту комнату затащить.
– Это понятно. Но кто?
– Ну уж точно не ты. Не тот ты, который кривляется слабоумной тенью на стене. Соображаешь – чья это тень? И кто показывает кино?
– Кажется, вспоминаю… Господи, да это Я же его и кручу!
– Ну вот! Похоже, выздоравливать стал. Может я и ошибаюсь, – меня ведь Ав всю жизнь за дуру держит, – так вот, я бы на твоём месте попробовала вспомнить, как будто ты в той комнате сейчас уже сидишь. Понимаешь – сейчас… В том самом сне, когда ты впервые в ней оказался… Но это так – женские фантазии. Я не такая умная, как… И совсем не храбрая… Мне ведь даже Лаура, эта трусиха, пеняет, что дорогу к овсяному полю я не сразу нашла.
– Всё течёт…
– Да знаю я, что всё меняется! И что в одну реку дважды не входят… А ты бы всё-таки попробовал…
– Какая-то здесь нестыковка. Я бы даже сказал – противоречие. Но подумать стоит. Мне бы вот что хотелось…
– Ну что ещё? За руль крепче держись! Ты… какой-то сегодня рассеянный. Смотри, не усни за рулем. Дочку мне не угробь… Ты хоть в курсе, за кем идёт охота?
– Догадываюсь.
– Ну и за кем?
– За нами обоими.
– Угадал. Ну так чего тебе?
– Я про пересадку селезёнки хотел спросить… Что, нельзя?… Вы где?… Алё… Мария… Ау-у… Эй… Да что же это такое! Чёрт… Уж и спросить нельзя… Нервные какие все сегодня. Аська, давай, просыпайся! Хватит дрыхнуть!! И, слушай, позови тёщу. Мы тут с ней не договорили. Хотел спросить… Ты-то хоть сейчас где?… Да проснись уже! Ну никто сегодня со мной разговаривать не желает! Вот гады…
Освещение изменилось. Вроде бы только что за лобовым стеклом джипа, героически продиравшегося сквозь непролазное заснеженное пространство (назвать это безобразие дорогой язык не поворачивается), было светлее. День ведь ещё. Или наоборот – за окном было темно?… В общем, всё вдруг стало по-другому. Не так, как было только что. Как будто Сергей ехал, ехал, и всё было нормально, а секунду назад что-то случилось. Беда только – непонятно, что именно. Ясно лишь, что произошло что-то необычное. Не факт, что плохое, а просто необычное.
– А может у меня мигрень начинается? Тогда всё понятно. Ничего страшного. Такое уже бывало.
Или он всё же на мгновение вырубился? То есть уснул. И за тот микроскопический миг, пока был без сознания, увидел сон – длинный, интересный, но который теперь совершенно невозможно стало вспомнить. Предположим, что так оно и было. Но вот – он проснулся. Или, как бы это лучше сказать, – очнулся? Да, пожалуй – вышел из обморока. Потому и показалось, что освещение за окнами машины изменилось. Хотя на самом деле ничто не менялось. Там – за окнами – не менялось. А вот с ним…
Стоп! Он же сейчас с кем-то разговаривал…
– С кем? И о чём?… – С женщиной, кажется… Или?… Нет, уже не вспомнить. Печально. Растяпа! Вечно я что-то теряю…
Что удивительно, Сергей при всём том чувствовал себя отдохнувшим, словно как следует выспался. А, стало быть, это была не мигрень. Значит всё-таки сон? – Выходит так.
Ему действительно было хорошо. И легко. Как будто его отпустило то, что долгое время держало в напряжении. Даже мышцы шеи расслабились. И плечи опустились. Как если бы ему на темя вылили большущий таз тёплой воды. И кто-то, кому, как в детстве, веришь безоговорочно, сказал, что всё у них с Настей в этом сказочном и безопасном лесу, а даже и потом, когда они возвратятся в цивилизацию, будет хорошо. Что все эти ужасные погони и страхи ему только привиделись. А на самом деле он просто переутомился. Вот и чудится всякая гадость. Будто кругом их поджидает опасность. Отдыхать иногда надо. Ну так вот – они же и едут сейчас в отпуск: именно для того, чтобы отдохнуть. Подышать чистым воздухом и насладиться покоем.
И всё-таки ему удалось кое-что вспомнить: то, что он принял за длившийся неуловимое мгновение сон, было ответом. Он только что получил послание. Неведомо от кого. Подтверждение. Пришедшее издалека. Невидимое. Которое прорвалось к нему сквозь чудовищную толщу времени, почти что из небытия, чтобы сказать: – ты был прав. Или будешь… В чём, собственно? – Непонятно. Но всё равно было приятно.
Странно. Вёл машину и вдруг такое произошло… Как он мог уснуть? – Да никак! Не спал он. Или всё-таки?…
А какой была последняя мысль перед тем, как он провалился в тот якобы сон… Увы, этого Сергей вспомнить также не мог. Чудеса!… Вроде бы пытался ни о чём не думать, тогда, перед тем как… Велел себе перестать думать о всяких глупостях. О неважном. И, кажется, что-то даже стало получаться…
Ну и ладно. Бог с ним – с тем сном, который не хочет, чтобы его вспомнили. Главное, что всё у них с Настей будет хорошо. Кстати, пора её будить. Но как же всё-таки приятно, когда тебе на загривок льют тёплую воду!
Да, но раз он ни о чём таком не думал… Значит, то была чужая мысль? Интересно. Вот и опять что-то промелькнуло. И снова сзади. Из-за спины. Не упустить бы… Попробовать удержать… Только не предпринимая усилий. Задействовать исключительно внимание. Причём осторожное. И максимально незаметное. Как будто он ни к чему такому не прислушивается… Главное, чтобы не своими руками. Внимание, которого почти что нет. А ведь его и действительно нет. Это уже даже не внимание, а… правильно – воспоминание. Вот – точное слово. Причём воспоминание, которого он в себе не вызывал.
И опять… Словно его позвали домой… Кто? – Да сам же себя и позвал! Только своего лица увидеть пока не получается. Эх, зеркало бы сейчас… А как он понял – кто кого позвал? Никак. Просто почувствовал. Как всё-таки скрипка помогла. Мишка первый допёр, что настоящий музыкант играет ощущениями…
И снова слева возле виска промелькнул осколок мысли. Причём не его осколок. Но чьей же тогда?
– Господи, как тихо вокруг! А ведь я ещё, похоже, сплю. Вот только теперь и начинаю просыпаться… И возвращаться… в комнату… Неужели началось? Как и было обещано – само…
Сергей почувствовал странное движение рядом с собой. Кожей его почувствовал. А может волосами? Нет, не волосами. И не нервами. Так начинаешь видеть, как мимо тебя, в ужасно далёкую точку под твои-ми ногами устремляются звёзды. Мириады звёзд. Всё быстрее и быстрее летят… И он вспомнил, что подозрительная птица прошелестела минуту назад у него за спиной не просто так. Не потому, что он уснул. А после чего-то. Вот именно – вслед за чем-то. Что-то отозвалось на слово, которое он, ничего никому не сказав, тем не менее произнёс. По факту получается, что произнёс. А иначе ответ к нему про-сто не пришёл бы. Только вот откуда он – тот ответ? Нет, неправильно – то был не ответ, это было подтверждение. Странно: он вроде бы никого ни о чём не спрашивал, ничего не утверждал и уж точно ничего не делал, а ответ непонятно от кого получил. Или всё-таки подтверждение?
Конечно, Сергею было немного не по себе от того, что ему так и не удалось вспомнить, какое это было слово. Он ведь сам его произнёс. Как бы то ни было, ему удалось удержать себя и не распсиховаться, потому что жалеть о чём-либо сейчас, когда звёзды стали возвращаться к себе домой – в то ледяное пламя, из которого они когда-то родились, чтобы всё, вообще Всё глобально остановилось, – неправильно. Да просто глупо!
И вот же: удалось не огорчиться. Причём опять же без каких-бы то ни было усилий. Нет – и не надо. Плевать. Потом когда-нибудь вспомнит, когда дозреет… Главное, не потерять сейчас… Не отпустить тускло поблескивающую ниточку, хвостик ускользающего понимания… даже просто предчувствие того, что невидимая, но очень важная работа началась…
– А ведь как красиво они летят! Завораживающе. Сколько же их – этих горящих звёзд?…
В одной умной книжке он когда-то прочёл про “стяг вечности”, который полагается держать в руках, чтобы чувствовать, что ты – молодец. И держать его крепко.
То, что Сергей старался сейчас не потерять и при этом ещё ни единой своей клеточкой не пошевелиться, ни на какое держание стягя не походило. Вот никак! И тем не менее именно эти слова сейчас почему-то всплыли в его памяти… Опять-таки в ответ на что-то… Тоже ведь, наверное, чьё-то послание? – Интересно, к чему его приглашают? Что за праздник?…
– Так, не отвлекаться! Главное, не помешать неизвестно кем запущенному механизму заниматься очищением сосуда, который не умеет быть пустым. И который, что важно помнить, ни в коем случае нельзя чистить самостоятельно. К нему вообще нельзя прикасаться. Ни руками, ни даже мыслью. Ничем! Иначе самого же себя в него и нальёшь. Того себя, которым, как говорят в американских фильмах, не гордятся. Да пусть даже и такого, за которого не особо стыдно. Никакого меня в том сосуде не должно оставаться. Господи, что же это было за слово?!
Внезапно внутри головы громко залаяла собака. Собственно, она только два раза и гавкнула. Но Сергею этого хватило. Чтобы испугаться и… проснуться.
Машина стояла перед домом. Интересно – когда это Сергей умудрился заснуть? Нашёл, честное слово, время спать – скоро ведь стемнеет. А надо ещё разобраться с генератором. Ничего себе – “охотничья избушка”, “халупа”, как обозвал Витёк свой загородный дом. Да это настоящий дворец! Даром что деревянный. А, кстати, так даже и лучше, что деревянный: так он больше похож на сказку, в которой их никто искать не будет.
Какой здесь чистый снег! Ещё же и лес кругом. До ближайшей деревушки – поди километров двадцать. Непролазные сугробы. Глушь и тишина.
Вот и забылись страхи.
Настя спала рядом, уронив голову Сергею на плечо, и сладко сопела прямо ему в ухо. Тронул её за коленку. Настя открыла глаза и смешно ими захлопала.
– Что, миленький, уже приехали?
– Угу. Давай выгружаться, что ли?
– Люфт.
– Что?
– Не знаю, но ты пытаешься вспомнить это слово. Это как когда кроссворд отгадываешь. Вроде бы нетрудное слово. На языке крутится, а вспомнить его не можешь.
– Точно – люфт! А как ты?…
– Оно мне сейчас приснилось. Только там у меня во сне всё это слишком умно было. Я не поняла. А мама не захотела объяснить. Попросила только передать тебе, что ты сам скоро всё про этот свой люфт узнаешь. А ещё она сказала, что мне этого знать не нужно – рано ещё. Представляешь, она до сих пор меня за маленькую держит. Ужас как обидно! Я так поняла, это слово… что-то из скалолазания. Наверное, какой-нибудь спортивный термин. Ну чего, пошли, что ли? Я долго спала?
________________________________________
Глава шестая
Дурацкий прокол
Вы только посмотрите: а ведь они были счастливы! По-настоящему. Хоть и смертельно устали. При том, что им ещё предстояло переделать множество дел: нужно было не только разобраться с дизель-генератором, который спрятался в сарайчике на заднем дворе, но и сообразить, как включается газовый котёл. Понять, откуда в кране берётся вода, и как заставить работать канализацию. Однако они не только со всем этим справились, но даже и умудрились растопить огромную дровяную русскую печь. Дом ведь промёрз насквозь. Когда они в него вошли, показалось, что в помещении было холоднее, чем в лесу. А может так оно и было?
Спальню Настя выбрала подозрительно быстро. Пробежалась по комнатам и сказала: – “Вот эта!”. Сергей засомневался. Очень уж не понравился её стиль. Не должна спальня быть такой роскошной и, как бы это помягче сказать, вычурной. Ну куда столько тяжёлой бронзы и вообще металла? Такой ведь по замыслу изящный дом. Опять же – деревянный. Какая-то эклектика получается. Прямо цыганское барокко. Да, не всё у Витька благополучно со вкусом…
– Ну её! Погляди, вон та комнатушка вроде получше будет. А тут же – вырви глаз…
Настя, однако, упёрлась. Не сказала – почему, а просто упёрлась. Но мы-то знаем, где собака зарыта: ей понравилась кровать. Бронза её не особо раздражала. Она на неё даже не взглянула. А вот кровать… Кто о чём, а вшивый о бане. Сергей повздыхал и… согласился.
Умаялись. Сил поставить чайник уже не достало. Не сняв курток, беглецы плюхнулись на стулья и тупо уставились на огонь. Ну ладно не тупо, – зачем же так грубо говорить, – заворожённо они на него смотрели. Молча. И тут…
Уже не впервые за этот бесконечный день Сергей снял пистолет с предохранителя. У Насти от страха глаза сделались круглыми и побелели щёки. Кажется, она даже перестала дышать.
Они, эти звуки, раздавались наверху. Точно, наверху…
А вот тихие шаги послышались уже на лестнице. Едва слышные. И они приближались! Кто-то осторожно, стараясь не наделать шуму, крадучись, спускался…
Она вошла и с изумлением уставилась на печь, в которой, радостно пылая, потрескивали дрова, как будто ничего подобного ей раньше видеть не приходилось. Чёрт её знает – может и не видела. Однако она задержалась возле печи ненадолго и смело продолжила свой путь, всем своим видом показывая, что она точно знает, куда и зачем идёт. Видно было, что она неплохо в этом доме ориентируется и что ей не впервые его инспектировать.
Вот, не отрывая глаз от огня, она прошла мимо застывшего Сергея. Не заметила его. Но тут Настя икнула. Непрошенная гостья резко повернула голову и, увидев человека, от неожиданности присела. Видели бы вы это оторопелое выражение на её морде. Оно было таким, словно она только что сказала: – “ну ни хрена себе!”. Вот прямо эти самые слова и читались…
Несколько секунд, не мигая, она смотрела Насте в глаза. Потом обернулась и только тогда увидела Сергея. Подобралась, понятное дело, но того – первого шока уже не испытала.
С опаской, подойдя к Насте на полусогнутых лапах, она внимательно обнюхала её ботинки. Считав с них всю необходимую ей информацию, немного подумала и запрыгнула Насте на колени. Сначала, щекоча Настю усами, обнюхала шею, потом её левое ухо и рот. Боднула в подбородок. Не больно, но у Насти клацнули зубы. Удостоверившись в том, что нагрянувшие на ночь глядя чужаки опасности не представляют, она спокойно разлеглась на Настиных коленях и принялась облизываться. О своих делах, про то, что куда-то шла, она как-то позабыла. Наверное, дела у неё были не слишком важные.
– Баська.
– Что?
– Серёж, давай её Баськой назовём. У нас в детдоме кошку так звали. Рыжую. Я её любила. Рыбьи-ми головами кормила, когда на кухне дежурила.
– Хочешь сказать, что она будет с нами жить?
– Ну, не знаю… Не прогонять же её на мороз. Как-то не по-человечески… А ты что, против?
– Это уже не имеет значения. Прогнать её нам теперь просто не удастся. Я ведь сейчас буду еду в дом заносить.
Сергей как в воду смотрел: эта гадина никуда не ушла. А как она могла отсюда уйти, когда, во-первых, с каждой минутой здесь становилось теплее и теплее; во-вторых, она сказала себе, что эти странные двуногие, от которых даже зимой пахнет фиалками, непременно будут сегодня что-нибудь есть и, стало быть, её тоже покормят – не звери же они; а в-третьих, она безошибочно угадала, что из этих сентиментальных слабаков уже через день она сможет вить верёвки. Главным образом из девчонки. Но и из того, который прикидывается сердитым и жадным, тоже. Ну и кто, спрашивается, оказавшись на её месте, добровольно отсюда ушёл бы?
А почему, собственно, гадина? – Может быть и не сильно породистая, но вполне себе симпатичная кошка. – Да потому что в жизнь молодой семьи, как в импортном фильме ужасов, закрался коварный враг. Террорист. Причём самый настоящий!
Три дня у обитателей уютного теремка, посреди зимы вернувшегося к жизни, ушло на то, чтобы, вы-работать специфическую (шаркающую, стариковскую) походку. То есть научиться ходить по дому правильно. Ведь только за первый вечер Сергей наступил на Баськин хвост минимум пять раз. Под конец он уже не сомневался в том, что расстилала она его перед ним нарочно. Чтобы за причинённые мучения сердобольная хозяйка лишний раз покормила её сырой печёнкой, вкуснее чего, как известно, на свете не бывает.
Итак, через три дня Настя с Сергеем с грехом пополам освоили безопасную походку, но, увы, они опоздали. За эти три дня, а может и из прежнего опыта общения с людьми Баська вынесла, что еда в же-стоком человечьем мире даром не даётся. Она добывается страданием. Поэтому, как бы осторожно ты по дому ни передвигался, особенно если шёл в темноте, это подлое создание всякий раз умудрялось оказаться у тебя под ногой. Причём в случае, когда ты Баську замечал и старался через неё перешагнуть, дела-лось только хуже: секунду назад тебе могло быть инкриминировано лишь то, что ты злонамеренно насту-пил на доверчивую и от рожденья несчастную божью тварь, сейчас же ты оказывался повинен в откровенном садизме. То есть хлебом тебя, кровавого палача, не корми, а дай оттоптаться на лапе или хвосте беззащитного животного. Крику всегда бывало…
После очередной гнусной провокации Сергей пообещал пустить “мерзкую скотину” на варежки. На что Настя сказала, чтобы он и её тоже тогда застрелил. Прямо чтобы насмерть убил. Из пистолета. После чего целых полтора часа отказывалась с Сергеем целоваться. Потом, правда, одумалась и сделала вид, что ничего плохого про кошку она не слышала и, соответственно, с Сергеем не ссорилась. Более того, тем же вечером она испекла восхитительные пирожки с той самой печёнкой, запасы которой начали стремительно таять, потому что Баська в сыром виде уплетала её чуть ли не наравне с терроризируемыми ею homo. Да она разве что за стол с ними уже не садилась! И не просто, жалобно мяукая, намекала, как сильно она голодна, а конкретно требовала накладывать в свою плошку еды столько же, сколько и самим себе. То есть чтобы всем было поровну! Невзирая на разницу в весе и габаритах. В противном случае начинала кусать ноги. И не давала проходу.
Через несколько дней Настя исподволь подняла вопрос – не скататься ли им на экскурсию в городок, в который водила Нивы вёз рожать жену. Устроить себе, так сказать, культурное мероприятие. И ребёночка в роддоме навестить. Посмотреть – как он там. Заодно уж и на рынок завернуть. Недалеко вроде…
В общем, приручение благополучно состоялось. Баська с поразительной быстротой подчинила своей злой воле бесплатную прислугу своего хорошо протопленного отеля. И даже обзавелась собственной мебелью. Эмалированная кювета, в которой Витёк предположительно проявлял фотокарточки, превратилась в её туалет. А многочисленные плетёные корзинки, в которых сюда была привезена провизия, были равномерно разнесены ею (в зубах) по дому, чтобы было где, случись с ней внезапная сонная болезнь, ей было где преклонить голову. А спала она всегда, когда не ела, не умывалась и не дралась (если с ней не хотели играть).
Может у этой негодяйки и имелись где-то настоящие хозяева, которые по ней сейчас тосковали, но только желания их навестить она почему-то не обнаруживала. Может потому, что там её не кормили печёнкой? – Неизвестно. Одно можно с уверенностью утверждать: поскольку аппетит у кошки был волчий, значит она здорова. Предположение Сергея, что этот троглодит скоро от обжорства лопнет, Настя, этот бесплатный общественный адвокат всех бесприютных и обездоленных, дезавуировала бездоказательным заявлением, что зимой все кошки много едят. Потому что им холодно и они через это (через еду) согреваются. И, хотя уже на второй день в доме сделалось теплее, чем в брошенной съёмной городской квартире, спорить с ней Сергей не стал. Махнул рукой. Смирился короче.
Через неделю их приёмная дочь прибавила в весе килограмма полтора. Не меньше. И шерсть у неё сделалась шёлковая. Блестящая.
Настоящая же катастрофа заключалась не в том, что эта интриганка бессовестно обжирала искавших уединения беглецов, а в том, что по ночам она заявлялась спать к ним в постель, где, справедливости ради скажем, было мягче и теплее, чем в корзинках, в каждую из которых Настя постелила дорогущие льняные салфетки. Устраивалась эта нахалка либо у Насти под попой, либо на боку Сергея. Так и спала.
Это ладно. Пусть бы эта дрянь просто спала. Чёрт бы с ней! Но ведь случаются же между молодыми людьми моменты, когда посторонний наблюдатель им… как бы это сказать… – без надобности, поскольку оказывает негативное влияние на благополучное протекание известного процесса. Заставить же Баську принять во внимание этот деликатный нюанс было решительно невозможно. И, если Сергея такая, в сущности, мелочь не особо травмировала, то Настя, как несложно догадаться, смущалась.
А теперь представим себе следующее: в самый ответственный момент тебе на спину запрыгивает хвостатое чудовище и начинает там обустраиваться. Не потому, что оттуда лучше видно, а просто из вредности. Что само по себе – возмутительное нахальство и беспредел. А есть ведь и такой осложняющий ситуацию момент: удержаться на голой и в силу понятных причин вспотевшей, то есть скользкой, спине, если ты вдруг опрометчиво совершаешь неосторожное движение, кошка может единственным образом – с помощью когтей. И заметим, когтей достаточно острых. Она ведь с их помощью лазает по деревьям.
Комментариев не будет. И так ясно, каковой могла быть реакция Сергея на подобные сеансы лечебного иглоукалывания. Совершенно верно: он начинал звереть.
Впрочем, во всём этом возмутительном безобразии парадоксальным образом нашлась и положительная сторона. Даже две. Во-первых, с былым неистовством, об опасности какового по дороге сюда в порыве благородного самобичевания Сергей, помнится, обещал начать бороться и о чём, однако же, подозрительно скоро забыл, поневоле пришлось завязывать. Это мы про то, что в связи с Настиной беременностью потерявшим берега любовникам сам;й судьбой было сделано предупреждение. Строгое и недвусмысленное. Дескать пора, молодые люди, укротить пыл. Оно понятно – дело молодое, но всё ж таки… И ведь подействовало! Ну а как? – Своя же шея. И спина.
Во-вторых, Настя с изумлением открыла для себя новую вселенную, выяснив, что чувственные наслаждения бывают и другого – более высокого класса. При всём богатстве фантазирования на эту тему она не могла себе представить, что физическое общение любящих существ способно подняться на такую ступень, когда для его описания такие слова как “нежность”, “желание”, “полёт” и проч. уже не годятся и приходится выдумывать иные. Что достигать невероятных вершин с полным растворением в чём-то далёком, уже явно неземном, можно даже и не прикасаясь друг к другу. Ну то есть почти не прикасаясь. Пре-бывая в блаженной неподвижности. Впрочем, опять же почти…
Запретные практики, которые нашим беглецам вынужденно пришлось освоить, судя по их характер-ному акустическому сопровождению, откровенно смахивали на пытки. Мучительные, невыносимые и одновременно желанные и восхитительные… Ни о чём подобном порнуха, которой Настя в избытке насмотрелась в детдоме, ей не рассказывала. Даже намека на такое в ней не содержалось. Понятно, что своими новыми впечатлениями Настя регулярно делилась с Наташкой, уже почти ничего в своих непристойных исповедях не приукрашивая. Потому как что ты тут добавишь! То есть сами обстоятельства способствовали тому, чтобы Настя потихоньку отучалась врать. А это – безусловный плюс. Спасибо Баське за это.
Было и ещё кое-что. Но это уже не про кошку. – Мы о неуёмной Настиной энергии, её не всегда по делу болтливости и страсти к активным действиям. (К примеру, уже на следующее утро после приезда сюда унитаз, раковина и ванна приобрели такой вид, будто их только что доставили из магазина; кухня стала напоминать операционную; а пол был отдраен до такой степени чистоты, что, если бы не зима, по нему смело можно было бы ходить босиком.) Так вот: оказавшись здесь, Настя начала меняться. Причём самостоятельно. Без Баськиной помощи. Спрашивается – почему? – Рискнём предположить, что до неё, наконец, дошло, что она и в самом деле скоро станет матерью. То есть действительно поверила в свою беременность. Во всяком случае вопросы на эту тему Марии больше не задавались.
А может на неё подействовало первое практическое занятие, когда вместе с Сергеем она в полевых условиях приняла роды. В общем неизвестно, что именно явилось триггером, но после того, как она подержала в руках новорождённого человечка, в её голове что-то перещёлкнуло. Во-первых, она перестала ныть по поводу забытой в Новороссийске кукле с оторванной рукой. По которой ещё неделю назад ужас-но скучала. А во-вторых, начиная с третьего дня пребывания в этом гнезде разврата, Сергей частенько стал заставать её неподвижно сидящей на стуле со спящей на коленях кошкой и со взглядом, устремлённым непонятно куда. Не то, чтобы в такие минуты Настины глаза становились стеклянными, – ни разу они не были стеклянными, – но, если она ими на что-то и смотрела, то это конкретное “что-то” находилось где-то в другом месте. Явно не здесь. Не в этом мире. А где – непонятно.
Сергея, кстати, в такие моменты она не замечала. Даже когда он подходил к ней совсем близко и дышал ей в ухо. Или в затылок. Да хоть бы и начинал целовать её шею!
Что примечательно, Баська во время Настиных уходов в невидимые миры засыпала у неё на коленях так крепко, что также не реагировала на хулиганские поглаживания Сергеем её тёплого живота, при том, что в любой другой ситуации за подобные вольности запросто могла и кровь пустить. Видели бы вы её когти!
Интересно, а кого Настя в такие минуты напоминала? – Страшно сказать, но, раз уж мы плюнули на всё и вознамерились говорить исключительно одну правду, то вот вам она – эта голая правда: – Настя напоминала ту молодую особу в красивых старинных одеждах, которую изображают на иконах. Только в нашем случае вместо младенца у детдомовской мадонны на коленях дрыхла кошка. А вот теперь представьте, как можно за столь возвышенным художественным персонажем погнаться и, догнав на кухне, шлепнуть его по заду, да ещё обозвав при этом шлюхой, или же пообещать надавать по шее за отсутствие должного прилежания во время лекций, а уж тем более… Представили? Ну и каково было Сергею? Вот ведь как ему, бедолаге, “повезло”…
Нет, природа, конечно, своё брала. В конце концов спать же они продолжали вместе. Со всеми отсюда вытекающими. Но, вообще-то, если кто слышал, что такое когнитивный диссонанс, то у Сергея он теперь возникал постоянно. В особенности, когда непосредственно после выхода из своего высокоморального транса, Настя натыкалась на заупрямившегося ослика. Прямо здесь же – посреди гостиной. Падение её нравственного статуса осуществлялось в одно мгновение. И, что характерно, у неё при этом менялся даже цвет глаз. То есть он оставался зелёным, но ведь зелёный цвет может быть разным. Когда Настя возвращалась на Землю, он делался просто зелёным. Уже не волшебным. Каким был минуту назад. Что, скажете, нет такого цвета – “волшебный”? – Ещё как есть! Внимательнее нужно к таким вещам приглядываться…
Однажды, когда Сергей принёс в дом дрова и напоролся на улетевшую из нашего мира “мадонну с кошкой”, он не утерпел, подошёл к застывшей скульптурной группе и задал Насте прямой вопрос: – “Ты сейчас где?”. Забавно, что Настя его услыхала и, не приходя в сознание, по-прежнему светя перед собой волшебными зелёными фонариками, выдала: –
– У нас дома. Где же ещё? Только не помню, что это за город.
– А на что он похож?
– На Геную.
– Что?… Значит, мы и в Италии с тобой бывали?
– Здрасьте! Серёж, что ты меня разыгрываешь? – В разные времена мы с тобой много где жили… В Испании мне понравилось больше всего…
– А там мы с тобой что делали?
– Как что? – То же самое, что всегда и везде: любили друг друга.
– И в Испании тоже? Не врёшь?
– Всегда и везде.
– Не понял.
– Мы с тобой вечно друг друга любим. У нас с тобой ведь нет времени.
– Но мы же вроде как недавно познакомились…
– Ну конечно! Ничего себе – недавно… А кто мне розу подарил? Что, не помнишь? И целоваться за это заставил.
– За розу?
– Да. И те дураки глупые все в очередь выстроились… Нарвали в твоей оранжерее роз и давай – целуйся теперь с ними. Со всеми. Больно мне надо! Хитренькие какие. Я ведь только с тобой хоте-ла.
– В моей оранжерее, говоришь?…
– Чего, правда, не помнишь? После того, как Валера нас из подвала вывел.
– Какой ещё Валера?
– Грат.
– Что-то знакомое…
– Ещё бы – незнакомое! – Прокуратор Сирии. Большой начальник! Он ещё на твою маму так смотрел…
– Аська!!
– Что, Серёж?
– Не пугай меня, очнись…
Фонарики тут же погасли. И Баська тоже проснулась. Недовольная, спрыгнула с Настиных колен и, на ходу потягиваясь, отправилась на кухню.
– А давай…
– Чего тебе?
– Серёж…
– Что?
– А давай мы в Москве такую же кровать себе купим, как здесь.
– Чего? Да что с тобой?!
– И поставим её в комнате Михалосича…
– Это ещё с какого перепуга?
– Он там всё равно не живёт. У него же в Новороссийске своя шикарная квартира. Не жирно ему будет?
– Да, но…
– Его комната больше нашей. И лучше. В сто раз! А ещё там два окна. Давай мы в неё и переедем.
– Подожди, а кровать тут при чём?
– Она удобная.
– В каком смысле?
– Высокая. Я люблю, когда высоко… И не скрипит. Не то, что твоя…
– Ладно, может и купим. В Москву ещё приехать нужно…
– А ещё у этой кровати спинка замечательная!
– Обыкновенная.
– Ничего она не обыкновенная! Эти перекладины… Знаешь, как за них удобно держаться…
Как-то раз проснувшейся ночью Насте захотелось в уборную. Что тут особенного? – Не терпеть же до утра. Одно плохо – свет со своего места она включить не могла. Но тут уж ничего не поделаешь. Это потом уже они приспособили ночничок. Чтобы он всю ночь горел. А тогда…
Осторожно, стараясь не разбудить Баську, спавшую у Сергея на боку, Настя переползла через них обоих и стала впотьмах искать ногой тапок…
Сергей вскочил как ошпаренный. Кошка отлетела к самой двери. Ещё бы: от такого визга и мёртвый проснулся бы. Когда Сергей зажёг свет, Настя стояла на кровати, дрожала всем телом и клацала зубами. Визжать она перестала уже через несколько секунд, но лица на ней долго ещё не было.
В общем, девчонку можно понять: с её левого тапка Сергей поднял за хвост мышь. Ещё тёплую. Да уж – ничего не скажешь: очень полезно беременным женщинам испытывать подобные эмоции. То самое, что доктор прописал. (В адрес Баськи Сергей высказал тогда много разных пожеланий. В числе прочего и достаточно радикального характера. Понятно – чего сгоряча не наговоришь. Хорошо, что Баська по-русски не понимает. А то могла бы обидеться.)
Когда кошка уходила на охоту – непонятно. Вроде бы всё время спала на Сергее. И где она вообще умудрилась найти в этом доме мышь? Но факт: нашла, поймала и… не съела её, а принесла Насте. В благодарность за печёнку.
В один прекрасный день Сергей не выдержал и в ультимативной форме заявил, что отныне станет запирать бесстыжее животное на кухне. Не навсегда, а только в особых ситуациях. На время. Не на всю ночь. – Честное слово, уже вся спина в шрамах. – Сказал и действительно начал Баську запирать. Настиных возражений слушать не пожелал. – Настоящий мужчина! Не поддался на её слёзные мольбы. В конце концов Настя сдалась. Потому как внутренне была с Сергеем согласна. Только стеснялась себе в этом признаться.
Баська, запираемая на кухне, там не просто бесновалась, она скреблась и орала так, что можно было сойти с ума. Сергей держался как кремень. Прикидывался глухим и бесчувственным. А Настя страдала. Чувствовала себя фашисткой. Подлой и безжалостной. Обманщицей и предательницей.
Несмотря ни на что, это были действительно счастливые дни. До двадцатого декабря оставалась ещё куча времени. Ни тебе радио, ни телевизора. Да и сотовый здесь не ловил.
Днём, когда теплело, они отправлялись гулять по лесу. Надевали валенки, которые нашли в кладовке, и уходили на разведку – каждый день в новом, ещё неразведанном направлении. Подспудно они пытались выяснить, откуда к ним могла приблудить Баська. Но не в состоянии были даже предположить, в какой стороне следует искать её деревню. Далеко от дома ведь они не уходили. Все дорожки, если таковые и имелись, замело, а по сугробам далеко ли уйдёшь. Так что поиски Баськиной родины уже изначально являлись утопией. Но хоть во время этих моционов они могли побыть действительно наедине. Среди вековых сосен. И солнца. Слава Богу – заупрямившийся ослик забрести сюда не мог. Действительно глубокий был снег. Так что обошлось без обморожений.
Настины валенки были на три размера больше, чем нужно, и выглядела она в них смешно, но не жаловалась – надевала лишних две пары шерстяных носков и как-то во всём этом ходила. Только вот через неделю она всерьёз забеспокоилась – а хватит ли им до двадцатого еды. На третий рот ведь, когда составлялся список необходимой на месяц провизии, она не рассчитывала. А аппетит у Баськи, повторимся, был зверский. Уже и Сергей стал склоняться к мысли съездить в тот город с роддомом. За печёнкой. Наверняка же там рынок имеется. Заодно новостей каких узнать… Но ехать никуда не пришлось.
В эту – последнюю – ночь Баську из заключения не выпустили. Не то, чтобы о ней нагло забыли, а просто сил встать, чтобы отпереть кухонную дверь, ни у кого уже не нашлось. И оба отрубились. Обычно Сергей не отключался, а тут… Всё потому, что сегодня он принципиально отказался пить фиалковый запах. Решил, что хватит. Пора и совесть иметь. Пусть больше ребёнку достанется. Для него же все эти чудеса с фиалками происходят. Под утро, однако, Сергей проснулся.
Кошка признаков жизни не подавала. Должно быть устала орать. Или охрипла. А скорее всего просто обожралась и, свернувшись клубком, уснула в своей корзинке. В общем, в доме было тихо. Почему Сергей о Баське и не вспомнил.
Настя крепко спала и ни с кем не разговаривала. Наверное, она уже всё Наташке рассказала. А может даже и с матерью успела пообщаться. Так что с чистой совестью теперь спала. Как нормальный человек. Без этих её пугающих открытых глаз. Мирно посапывала, счастливая…
Было непривычно тихо. Такого раньше не бывало, чтобы шорохи леса не проникали в спальню через приоткрытую форточку. Лес было слышно всегда. Даже когда никакого ветра не было, и лес мёрз за окном молча.
Покой плавал под потолком бледным серебристым облаком. Прохладным и сегодня почему-то шёлковым. То есть не особо ласковым. Не то, чтобы злым, но каким-то неродным. Незнакомым.
Сегодняшнее облако не пыталось Сергея обнять или просто пошевелить его волосы. Да, необычное оно было сегодня. Ах вот оно что: полнолуние – вот что сделало его серебряным. Обычно покой бывал сиреневым. И не таким разреженным, безвоздушным. Как правило он воспринимался Сергеем как нечто вещественное и достаточно густое, чем хочешь-не хочешь, а начинаешь дышать полной грудью. Глубоко и с наслаждением. Тут же вдыхать воздух ему не захотелось. Нет, правда, а зачем? И без него ведь можно обойтись. Вот Сергей и перестал дышать. Вернее, не перестал, а поймал себя на том, что с момента, как проснулся, он ещё ни разу не вздохнул. Однако он не испугался. Напротив – обрадовался. Потому что это был приятный сюрприз. Давно ему не было так легко. Во многих смыслах: Сергей ведь ещё и весить пере-стал. Того и гляди – взлетит над кроватью и стащит с Насти одеяло.
Сердце он останавливать не стал. Хотя понимал, что и такое сейчас возможно. Не стал не то, чтобы из трусости, а просто последний раз подобное приключение он пережил семь лет назад. То есть давно. Но до сих пор помнил, что решиться на такой шаг ему было тогда непросто. Как-то страшновато было. А сейчас Сергей никакого, пусть даже кратковременного дискомфорта испытывать не хотел. На фига, собственно? – Сколько-нибудь серьёзной мотивации для устроения эффектного аттракциона не было: он никому ничего не должен был доказывать. Вот если бы Настя, к примеру, сейчас не спала, он, может быть, и развлёк бы её фокусом, показав, что нормальный человек может жить с остановившимся сердцем. Ну, может быть не самый обыкновенный человек, но вот он, Сергей, к примеру, может. Оно, конечно, как-то несолидно хвастаться перед девчонкой, которая и так держит его за гения. Но ведь и в самом деле – не всякий же на такое способен.
Короче, Настя спала и выпендриваться ему было не перед кем. Так что сердце продолжало в холостую биться. Негромко. Но Сергей его слышал.
Да, он в каком-то смысле сегодня осторожничал. А что такого? Разве он обязан бросаться на все подряд амбразуры, попадающиеся ему на пути? В конце концов он – не член сборной по прыжкам в высоту. Так что любимая Родина может сегодня отдохнуть и не переживать из-за того, что один из её лучших сынов не пошёл на побитие очередного мирового рекорда. Тем более, что и упразднившегося за ненадобностью дыхания было достаточно для того, чтобы переместиться в подзабытое уже состояние, когда Сергей ещё по-детски верил в Бога как в эдакого своего идеального отца. Непридуманного. Настоящего. Вполне себе человеческого. Доброго, заботливого и всё такое. Он ведь тогда ещё и разговаривал с Ним. Запросто. Как с Иосифом. Или дядей Костей. А что, дядя Костя ведь о них с Мишкой тоже заботился.
И это было так просто, так естественно – общаться с Богом. Удивительно? А, собственно, какие сложности могут возникнуть у сына, захотевшего поговорить со своим Отцом? Правильно – никаких. Они же с Ним – родственники. Причём близкие. Ближе некуда.
Даже жаль, что всё это в прошлом. Иногда так холодно и одиноко делается…
Сергей по старой привычке начал формулировать Иосифовы ключи. Он всегда, просыпаясь, мысленно перебирал безотказно работающие отцовы отмычки. И не только просыпаясь. Теперь уже и днём о них вспоминал. А последние три дня – так даже и по вечерам. Пересматривал их. Подчищал. Только не включал. То есть он ничего ими не открывал и, соответственно, ничего в себе не менял. Потому что решил в этот раз пройти путь трансформации не просто самостоятельно, но ещё и по полной программе. По гамбургскому так сказать счёту. Без всяких себе поблажек. Почему и отказался этой ночью пить из Насти.
Значит ли это, что сегодня он сумеет обойтись без ключей? Хотя бы без одного. – Вряд ли. Если мы говорим о двери, которую собрались открыть, стало быть, и ключ от неё у нас должен быть. Только вот старыми отмычками Сергею пользоваться больше не хотелось… Какое-то неясное предчувствие… Радостное и таинственное. Действительно странными были последние дни… И что ещё за люфт такой?… Не придумала же Настя это слово… Времени до двадцатого навалом. Можно не торопиться. Пускай понимание к нему придёт само… Ну, раз пообещали…
Вот почему Сергей в последние дни никуда не спешил и резких движений не делал. Временами только глупо шутил, дескать “к Богу опозданий не бывает”…
Баська, поглядывая на Сергея, наверняка думала, что он целыми днями бездельничает. Пускай он рубит дрова. И Настю ежедневно выгуливает в лесу. Для пользы её живота. А ещё читает ей непонятные (ей, Баське, непонятные) лекции. Но этого же мало! Ведь б;льшую часть дня Сергей, по мнению Баськи, решительно ничего не делал. Валялся на диване и ждал, когда Настя позовёт его обедать. Или ужинать. Ну, разве что ещё купал свою девчонку, если не забывал поцеловать её за ухом, чтобы она забыла про то, что его нужно стыдиться. Собственно, и всё…
Знала бы кошка, чем Сергей на самом деле был занят последние дни, когда, по её мнению, он “бездельничал”. Ведь даже во сне не прекращалась немыслимая работа, от которой у среднестатистического нормального человека вскипели бы мозги. Тут ключевые слова – “нормальный” и “немыслимое”. А точнее – “безмысленное”. Скажем так: далеко не всякий нормальный человек, которому пришла бы в голову блажь пожить в шкуре Сергея, не сыграл в ящик уже через пару дней такого “безделья”. При том, что Сергей, парадокс, действительно ничего не делал. Буквально. Или нет, скажем по-другому: как раз делал. Он делал Ничто. Изо всех сил избегая прислушиваться к тому, чего нет. Чтобы не мешать странно ленящемуся времени и происходящим вокруг якобы случайностям собирать в серверной непонятно чьего подсознания механизмы распознавания невидимого, способные ощущать присутствие чего-то родного, близкого, такого нужного, но опрометчиво, по глупости, да просто по невнимательности забытого…
Да, вы правильно поняли – Сергей готовился впустить в себя Ничто. Он шёл к этому упорно, методично, неотступно. Категорически ничего не делая из того, что нормальный человек из-за примитивности своего мыслительного аппарата может назвать деланием. В какой-то момент он, следуя неожиданно от-крывшейся ему новой логике, упразднил даже саму функцию мышления и сознательно отключил плохо контролируемый канал, по которому грязь может проникнуть к нему в голову. Или в подсознание. В общем, непонятно – куда. Потому что никакой своей головы и собственного подсознания у него уже три дня как не было. Спрашивается, как же такое может быть? – А так: непрерывная и чудовищно напряжённая работа кипела не в нём, а где-то рядом с ним. За спиной. Не здесь. И не сейчас. Не в этом сне. А, может, как раз в том самом “сейчас”? – Вполне возможно. Даже скорее всего. Но только не в том сейчас, в кото-ром наш плоский расслабленный ум крепко и, не видя правильных снов, спит, а в том, про которое говорила Мария…
Спокойно, товарищи! Безумие на этом не заканчивается. У нас имеется Сергей, который после обеда исправно носит в дом дрова, валяется на диване, всячески ленится и так далее. Всё так. Его можно увидеть и даже потрогать. Имеется, однако, и другой, который, хитроумно себя не обнаруживая, уже который день тайно подглядывает за невидимой работой несуществующей секретной лаборатории Ничто. Ну и где же этот второй Сергей находится? – А что здесь непонятного? – Ясно же, что ни в теле первого, единственно которого Баська, воспринимая как бездельника, и может наблюдать, ни в том времени, в котором нарисованный на стене “первый” двигается, изображая жизнь и что-то там даже будто бы соображая. Ещё же и безмерно себя уважая. Как будто он имеет представление о том, что такое жизнь и что собой являет процесс мышления.
Если какой-нибудь чересчур сострадательный гражданин сейчас завопит, что Сергей конкретно спятил, вследствие чего раздвоился и поэтому его нужно срочно отвезти в дурку, такому бдительному сострадателю можно посоветовать расслабиться. Во-первых, Сергей не спятил. А во-вторых, употребление слова “раздвоение” здесь не вполне корректно. Ведь, говоря о раздвоении чего-либо, подразумевается появление если не равных, то по крайней мере сколько-нибудь соразмеряемых [двух] частей. Здесь же напрашивается другое слово: – “расщепление”. Оно кроме всего прочего разъясняет и причину того, почему с Сергеем вообще могут происходить всякие ненормальности, малопонятные так называемым нормальным людям. А заодно показывает, какой валютой Сергей оплачивает свои походы за пределы представимого. Не бесплатно же ему предоставляется возможность смотреть на то, чего нет.
Вспомним Хиросиму. Вот именно: при расщеплении неделимого высвобождается энергия (“атом” в переводе с латинского и означает “неделимый”). Много энергии. Очень много! Так вот, создание критической ситуации, когда ты становишься способен видеть чёрно-белого себя, пляшущего на стене в кем-то придуманном немом фильме, и есть расщепление себя, в результате чего осуществляется переход из четырёх знакомых нам измерений в состояние переживания нами следующего – пятого. И вопрос – кто более реален, тот, кого нарисовали на стене и заставили шевелиться, или тот, кто не просто смотрит, но, как выясняется, ещё и крутит то самое кино на несуществующем проекторе?, – является вопросом исключительно для первого – “нормального”. Не для второго. Второму здесь как раз всё понятно. И, кстати, кто из этих двоих имеет право называть себя человеком, ему также известно.
Итак, второй или невидимый Сергей все эти последние дни стоял за видимым собой. Рядом с ним. Молча. За зеркалом. Стараясь не растерять склонное соскользнуть в сон внимание и не спугнуть иное, неподвижное, то, что, не выпадая из “сейчас”, давно уже к нему приближается, целую вечность: – Ничто.
Сегодня, перед тем как глаза открылись, произошло что-то особенное. Непонятно что. Но точно произошло. Что-то спрямилось, упростилось, и начался отсчёт. Событие неумолимо приближалось. Неужели это случится сегодня? А что, собственно, может случиться? К чему готовиться?
Фермы, державшие ракету, отошли. Всё готово к старту. Осталось превратить себя в чистый сосуд. А дальше всё пойдёт уже само собой. Пустой сосуд и есть твой билет домой.
Отказавшись от того, что называется мышлением, Сергей положился даже не на ключи, о них ведь тоже нужно думать, а на кем-то подсказанную ему сегодня во сне стратегию – избавиться от самых последних желаний. А какие они? Разве они ещё остались? – Ну как же, а стать пустым сосудом – разве это не желание? – Самое что ни есть. И комната… Мария ведь запрещала о ней думать… Значит что же – в неё не нужно стремиться? И сосуд… Как его в самом деле очистить? Он же – не закрытый. Без пробки. Всем ветрам открытый. Любой мысли. Да его в принципе нельзя вычистить!
Вот оно! – Пускай он сам себя и чистит. Ему-то уж наверное известно, как это делается. И потом, если это нужно Ему… Ну не мне же…
А всё этот серебристый покой! Это он спровоцировал забывшего дышать Сергея приблизить событие. Кто же ещё? – Конечно он.
Настя перестала сопеть. Пошевелилась и засучила правой ногой. Всё понятно: девчонка захотела в уборную. Вот она уже начала переползать через Сергея. Ах ты ж змея! Даже толком не проснувшись, она снова принялась хулиганить. И это после того, что она получила каких-то три часа назад… А может она сделала это без задней мысли? – Что, она без задней мысли сняла рубашку? – Ну конечно! Щазз!… – Да она нагишом может находиться только в ванной. И при известных обстоятельствах в постели…. Причём что в первом, что во втором случае результативной победы приходится добиваться чуть ли не с огнестрельным оружием в руках. Это Наташке она бессовестно врёт, будто сама перед Серёжей раздевается, а в действительности дело порой до настоящей драки доходит. Не всегда же удаётся поцеловать её за ухом.
Конечно, Настя стащила с себя рубашку намеренно. То есть очень даже с “задней” мыслью! – Господи, сколько же ей требуется сладкого?! Ненасытная, честное слово… Килограмм конфет слопать может… Где-то он уже это слышал – про конфеты… Хотя, если Аська выспалась, – почему бы, собственно, и нет? – Оба ведь отдохнули… А если правда выкинет? Кто тогда будет виноват? Мишка обоим головы оторвёт. – Нет уж, дудки: как-нибудь перетерпишь! Свободна, селянка. Нет меня…
Сергей притворился спящим и сделал вид, будто он дышит. Была правда одна закавыка: он никогда не засыпал на спине. Однако, пространства для маневра не было: повернёшься на бок – пропал. Уже не от-вертишься. На спине – так на спине. Мало ли… А вдруг прокатит? Для пущей убедительности он ещё и засопел.
Настя, стараясь не наступить коленом на что-нибудь чувствительное, проехалась грудью по его животу. Хоть ей и очень хотелось в туалет, осуществила эту диверсию она в темпе andante, то есть неторопливо. Едва касаясь. Типа она никого разбудить не хочет. Типа делает это не специально. – Как же ещё ей через Сергея перелезть, как не таким вот манером? А на самом деле у неё как бы и в мыслях не было…
Испытание, надо сказать, не для слабаков. То есть не для слабых волей молодых и здоровых мужчин. Сергей, однако, решил на эти бесстыжие провокации не поддаваться. Сжал всю свою волю в кулак и, выложив перед собой цветную видеокартинку первого и последнего в его жизни прыжка с парашютом, отчаянно продолжил изображать спящего. Даже всхрапнул для достоверности. При этом он ещё сказал себе, что наглое издевательство над его беззащитным естеством не будет продолжаться вечно. Есть же Бог на небе. И правда: пытка оказалась недолгой. Всё-таки девчонке сейчас хотелось не только сладкого.
Вот Настя уже спустилась с кровати. Пошлёпала босиком в уборную. Пописала. Зажгла свет в ванной. О кошке не вспомнила. А может нарочно не выпустила Баську из кухни?
– Ну и зачем она так долго моется? Что она задумала? Главное ведь – голая по дому бегает! А вот ничего не знаю! Чёрт, только на серьёзную работу настроился.
Вернувшаяся Настя переползала через Сергея уже гораздо дольше и подробнее, чем четыре минуты назад. То есть она снова повторила фокус с двумя чудесными плугами, вспахавшими недавно живот Сер-гея.
– Нет, ну наглая какая! Идиотка озабоченная. Всё ей мало. Спит же человек! Не видно разве?!…
Настя расстроилась. Но на б;льшее жульство не решилась. К тому же Сергей честно продолжал сопеть. И делал это весьма правдоподобно. Для верности, чтобы естество не выдало его, он вытащил из памяти тот случай, когда неопытный анестезиолог допустил грубейшую ошибку, и они чуть не потеряли больного. Едва спасли бедолагу. Намаялись с ним – будь здоров. Это воспоминание помогло Сергею не среагировать на возмутительный Настин наезд. Напоследок, уже теряя надежду, она пошла на крайние меры и потёрлась об его бок. Причём уже не только грудью. И снова без результата. Сергей только гром-че засопел и стал отчаянно вспоминать цвет лица того горе-анестезиолога. Оно было таким, будто ему самому срочно требовалась реанимация.
Делать нечего. Настя вздохнула, натянула через голову рубашку, завернулась конвертиком в свою половину одеяла, пошмыгала от огорчения и… уснула.
Сергей вернулся к работе. Да, Настя его прилично отвлекла. И потому возвращаться пришлось чуть ли не на два дня назад. Главное, он помнил про то, что не должен чистить сосуд… Достаточно уже и того, чтобы быть облаком. Серебристым и разреженным. Которого, как мы знаем, нет…
Он никого не звал. Даже и не пробовал их искать. А зачем? Сказал лишь, что готов на них взглянуть. Тогда и случилось то чудо, ради которого всё затевалось. Желания и страхи, о существовании большинства из которых он даже теоретически не мог догадываться, выстроились в боевую колонну и двинулись в его сторону. Чудо, собственно, заключалось в том, что они шли к нему откуда-то извне. Между ним и этой голодной хищной сворой была дистанция. Своего рода полоса отчуждения. Или безопасности. Не-возможно сказать, насколько большой была эта дистанция, тут ведь расстояние не метрами измеряется, но спасительный люфт между ним и вражеской армией определённо был.
Враги шли на запах. Как слепые. Как зомби. Он их видел, а они его – нет. Потому что его скрывало серебристое облако. Сделав облаком и его. Вернее, сделав Сергея ничем.
Он словно бы оказался в кинотеатре. Мало ли кто там в кого на экране стреляет! – В зрительном зале тепло, сухо, а главное – темно. Для знаменитых вооружённых бандитов ты невидим. То есть находишься в полной безопасности. Их пули до тебя не долетают. Ты честно заплатил за билет – вот и сиди спокойно. Не психуй. Хрусти себе попкорном. Не тронут они тебя.
Вопрос: – а что такого в этом слове “извне”? Ну шли они на него извне. Что тут такого? Подумаешь…
Наши желания, мысли, страхи… Когда-то Сергей, как и многие, жил, не сомневаясь в том, что все эти сущности рождаются нами. И, раз они в нас живут, стало быть они – наши. А чьи же ещё?… Сегодня, однако, он уже не был в этом уверен, тем более что в эту самую минуту наблюдал феномен, опровергающий прежнюю доктрину: между ним и его врагами существовал… люфт. Это похлеще рва с водой. Такой картины он ещё не видел. Да и мало кто из живущих на Земле может похвастать тем, что видел желания, которые ещё в него не проникли. Вот оно! – Вспомнил. Это же – то самое слово, которое просила пере-дать ему Настина мать, когда хотела сказать, что он до чего-то скоро дозреет.
Ну и что даёт ему этот люфт? С чего вдруг Сергей так обрадовался? Прямо как ребёнок, который узнал, где родители прячут конфеты. – Вообще-то говоря, люфт даёт многое. Очень многое! Когда-то в детстве на сражение, которое Сергей намеревался сейчас реконструировать, ушло три дня. Если быть точными – трое суток. Семьдесят два часа непрерывной кровавой битвы! Сегодня же в его руках появилась козырная карта, которую, во-первых, он отыскал в колоде самостоятельно (ему так во всяком случае показалось), что, конечно, было приятно, а во-вторых, он ощутил в себе невероятную, немыслимую для смертного власть малой кровью побеждать страхи, желания и прочие гадости, мешающие его вертикаль-ному восхождению. Побеждать тем, что ты просто не впускаешь их в себя. А главное – ты при этом игра-ешь. Ведь только тогда ты оказываешься в состоянии взбежать по вертикальной стене, когда ты лёгок. Когда ты “по-детски” во всё играешь! Слишком серьёзные намерения не способствуют достижению прозрачности. И, соответственно, необходимой лёгкости. Да и трусливым ты становишься. Начинаешь про-считывать риски. Соответственно, увеличиваются сроки, отпускаемые на принятие сложных решений. А, теряя темп и ритм, ты рискуешь со стены свалиться. Тот, кто вытягивает тебя за волосы из болота, не должен встречать твоего сопротивления. Короче, много весить – вредно.
Стоп, а что значит – малой кровью? – Да то и значит, что, имея этот волшебный люфт, с врагами можно справиться вообще без каких бы то ни было усилий! Даже пальцем для этого не пошевелив. И трёх суток тут также не потребуется! Ведь войти в тебя желания и страхи могут исключительно лишь в ответ на приглашение с твоей стороны. А, если ты просто на них смотришь, но их к себе не зовёшь, как же они в тебя войдут? В каком-то смысле люфт уже и означает, что ты чист. И твоё сознание превратилось в не имеющую габариты полую стеклянную трубку. Абсолютно прозрачную. Чистую и бесконечную. А глав-ное, она больше не находится в твоей голове. И вообще она не твоя. Тебя же нет. А кто может помешать взбежать по отвесной стене тому, кого нет? Если, конечно, ты этого захочешь.
Не так быстро! Что значит – захочешь? То есть получается, что, даже будучи прозрачным облаком и получив в подарок этот расчудесный люфт, всё-таки можно ещё чего-то хотеть? Но ведь это значит…
Главный корпус въедливых страхов и желаний, с которыми живёт нормальный человек, Сергей в себя не впустил. Это, конечно, здорово. В этом он – молодец. Однако сейчас его очищенная мысль высветила потаённое, жившее в нём и только в экстремально оголившейся ситуации позволившее себя обнаружить желание знать… Нет, не то, какие там – в комнате наверху – на стену наклеены обои. Нет же никакого второго этажа. Пока нет…
Он даже не сразу понял, что это – мысль. Или лучше назовём это желанием. Но это же абсолютно естественно! Что плохого в том, чтобы задаваться вопросом – зачем? Да даже если и не задаваться. Про-сто… Что просто? – Желать знать, за каким Дьяволом ты лезешь на несуществующий второй этаж?! – Ничего плохого в этом нет. Можешь успокоиться. За исключением одного, того, что это – тоже желание. А так всё зашибись! – Да, но как же от него избавиться? Это ведь всё одно, что решить сходить неизвест-но куда, неизвестно зачем, и при этом ещё не желая вообще куда-либо ходить! Да после этого ты элемен-тарно перестаёшь быть человеком!!…
А что, так уж важно оставаться человеком? Каким, кстати? Тем – первым? Можно, конечно, оставать-ся в болоте. Другие вон всю жизнь в нём живут и ничего, не жалуются… А поиграть? Просто так. Не за чем. Игра же!…
Он сделал это глазами, и ничто в нём не шевельнулось. Он, собственно, даже ни на что не посмотрел.
На какое-то время сделалось холодно и одиноко. Чувство одиночества, однако, быстро трансформировалось в безучастность, которая в свою очередь принялась таять, словно превратившись в сливочное мороженое, забытое в блюдце на столе. Не будучи пестуемым, с этого безрадостного ощущения начали слетать негативные краски брошенности и сожаления. А потом оно и вовсе забылось. Всё забылось – мороженое, блюдце и сам предмет разговора. Что такое одиночество? Как это? Какое-то странное слово. Что бы оно значило?
С холодом тоже произошла метаморфоза. Тепло не стало. Но перестало быть холодно. И пропали причины для беспокойства. Какого бы то ни было. Замёрзнуть стало элементарно нечему. И потому само слово “холод” обессмыслилось. А вот и оно провалилось в небытие.
Так ещё же что-то стало происходить с временем. Невозможно стало о чём-то сказать, что это произошло в прошлом или случится когда-нибудь в будущем. Потому что никакого раньше или потом больше не существовало.
А теперь главное. Что именно Сергей сделал? – Господи, опять это дурацкое слово!… Сто раз ведь уже было сказано, что ничего он не делал! Ну, если он даже не стал задаваться вопросом – “зачем?”. Но что-то ж он всё-таки сделал, коль скоро вертикальное восхождение началось? – А оно началось! И да – он ничего для этого не сделал. Просто встал и пошёл. Только не вверх, а назад. Потому что в бездну падают спиной. Забыли? – В ту комнату вообще не ходят. Домой возвращаются.
Про что там говорила Мария? Про взбегать по стене? Так вот, как это выглядит… Аська что-то плела про скалолазание… Это же ни на что не похоже! Как дурак фантазировал… Только время терял…
Стало совсем тихо, словно на этой планете все умерли…
Серебристый покой начал стремительно густеть, превращаясь в стекло, почему и захотелось дышать. Настя дёрнулась во сне, громко, со стоном вздохнула, перевернулась на другой бок и затихла.
Катастрофа!!… Ну вот спрашивается – зачем?! Ведь он был уже в одном шаге… За каким Дьяволом он допустил в себя это дурацкое воспоминание?… В какой-то другой, очень далекой жизни, похожей на кино, озабоченная девчонка с горячими щеками вспахала своей нежной грудью его живот… Нашёл время для подобных воспоминаний, идиот!…
В следующую секунду Сергей сгрёб Настю. Толком не проснувшуюся, он закатал её в одеяло, быстро стащил на пол и пополз с этим брыкающимся кульком к окну. За кроватью прятаться не стал. Интуиция подсказала, что самое безопасное место – под окном. Только там можно избежать пуль, рикошетом отскакивавших от старинных бронзовых часов, набора тяжёлых канделябров и огромного зеркала, треснувшего первым. Само слово “рикошет” он почему-то забыл. Сказал себе как-то иначе. Но поступил в целом правильно. Он действительно выбрал оптимальную позицию. Если бы пополз с Настей к двери, их бы уже наверняка убили.
Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. – Калаши, – безошибочно определил Сергей. И понял, почему больше не стреляют: в этом не было необходимости. Собственно, по спальне и гостиной палили наугад. Прицельно же били по газовым баллонам, стоявшим в специальном загончике во дворе. И по бочкам с соляркой.
Дом уже горел. Он вспыхнул как спичка. Потому что деревянный. Зима к тому же. Дом перемёрз и потому высох.
Когда Сергей догадался, что стрелять больше не будут, он выволок в коридор драгоценный кулёк и только там его развернул. Чувствительно шлепнул Настю по заду, чтобы она перестала пучить глаза и вышла из ступора.
– Хватай сумку и дуй в лес!
– Чего, босиком бежать?
– Валенки надень, дура. Где сумка?!
– Вон. А ты чего?
– Отвлеку их.
– Никуда я без тебя не пойду.
– Я тебе сейчас по морде дам! В ту дверь выйдешь. И сразу к лесу беги. Не оборачивайся. Убьют, значит убьют. А вдруг выкрутишься…
– Сам ты дурак глупый! Давай вместе. Я без тебя…
Они могли бы ещё долго препираться, но тут раздался взрыв. – Газовый баллон. Дом тряхнуло. Входная дверь сорвалась с петель и влетела в прихожую. Красивая декоративная балка, на которой висело старинное деревянное колесо (натуральное, Витёк за него кучу денег выложил), начала медленно, как во сне, валиться на оцепеневшую Настю. Сергей рванулся и успел её закрыть собой. В результате сам получил колесом по голове. Прилично так огрёб. Аж в глазах потемнело. Падая, оттолкнул от себя Настю. И тут его догнала чёртова балка. А это уже не колесо. Это серьёзно.
Весь дом наполнился дымом. Даже пламени из-за него не было видно, при том, что дом уже пылал как факел.
________________________________________
;
Часть восьмая
Другая жизнь
Глава первая
Деток она, идиотка, пожалела!!
Настя, как ей было велено, вообще ничего не соображая, выскочила из дома на мороз (в чём была – в одной рубашке), но уже через пару секунд одумалась, вернулась и принялась вытаскивать Сергея из-под балки. Он был странный – на вид как будто пьяный. Должно быть крепко получил колесом по голове. Но хуже другое: балка перебила ему ногу. Вдобавок бревно было дико тяжёлым. Настя напрягалась изо всех сил, пыжилась, хрипела, но не то, чтобы приподнять, а и просто сдвинуть его, чтобы освободить Сергееву ногу, не могла.
– Убирайся, дрянь! Я тебе что сказал?! Хватай сумку и беги. Ты будешь меня слушать, гадина, или нет?!
И тут на пороге нарисовалась фигура. Сначала одна, а за ней ещё две. Лиц в дыму разглядеть было нельзя. Старик и два молодых человека. Все трое – в штатском.
– Валера, миленький, давай, помогай скорее!
Старик резво подскочил к Насте и легко, словно ему это ничего не стоило, поднял балку за толстый конец.
– Застрелю, сволочь! Только посмей её тронуть…
– Разумеется, Серёжа… Всенепременно застрелишь… Как же не застрелить… Только, знаешь, давай со стрельбой чуть повременим… Встать-то сам сумеешь?
– Не убивай её… пожалуйста…
Молодые люди также кинулись помогать. Один из них стальными лапами перехватил Настю за талию и потащил её к выходу. Увидев, что Настю уводят силой, не спрашивая, хочет она выбраться из горящего дома или нет, Сергей заплакал. Второй молодой человек подхватил Сергея подмышки и также поволок его к выходу.
– Убью, суки…
– Конечно убьёшь, родной. Как не убить, – продолжал бубнить подозрительный старик, легко отшвырнув в сторону балку, которая весила килограммов сто, не меньше. – Ещё как убьёшь… Прямо насмерть…, – и вдруг, опомнившись, крикнул вслед тому, кто эвакуировал из дома Настю: – Лицо ей закрой!
Только уже оказавшись во дворе, когда дым рассеялся и стали ясно видны языки пламени, с остервенелой жадностью лизавшие дом, Сергей разглядел лицо старика. И, понятное дело, обомлел: кого он меньше всего ожидал увидеть здесь, за тысячи вёрст от Москвы, так вот этого человека.
– Что, признал?
– Кто ж вас не…
– Ну и кто я по-твоему?
– Палач России… Убийца…
– В самом деле? Смело… Да обопрись уже на мое плечо! Что с ногой?
– Хрен её знает… По ощущению – перелом. Каюк, похоже, ноге. Отбегался. Не понимаю, кто меня сдал… Мужик, что ли, у которого жена в лесу родила?
– Про этого я ещё не слышал. Потом расскажешь.
– А кто ж тогда?
– Да никто тебя не сдавал.
– А как же вы на меня вышли? Неужели Витёк?
– Ну, в каком-то смысле – да, пожалуй, что он…
– Вот гад!
– Ты на него не злись. Он тебя нечаянно засветил. Конспиратор из него – тот ещё… Кстати, как до машин доберёмся, позвоним ему. Тут к вам не проехать было. Слушай, а давай-ка я тебя понесу. Так у нас быстрее дело пойдёт.
– Нет уж! Сам попробую… Мне бы только одеться во что-нибудь…
– Мое пальто пойдёт?
– Да хоть что-нибудь!… Не голым же…
– Ну держи. А лихо ты про палача России завернул.
– Извиняюсь… Не хотел…
– Да ладно! Всё ты правильно сказал. Меня такой ответ вполне устраивает.
Машины к дому действительно подъехать не могли. К нему сегодня даже и не на всяком джипе можно было подобраться. – Снегу навалило ужас сколько. Так что метров двести им пришлось преодолеть пешком. Шли к ожидавшим на развилке машинам, ступая по своим же следам. Старик, зайдя со стороны перебитой ноги, перехватил завернувшегося в его пальто замерзающего Сергея и практически его нёс. Молодой человек странным образом помогать старику не стал. Возможно потому, что в его руках неизвестно откуда взялся похожий на игрушечный автомат. Совсем маленький. Но точно настоящий. При этом кэгэбэшник, прикрывая собой старика, постоянно озирался. Нервный он какой-то.
Сергей немного отупел. Колесо его действительно прилично долбануло. Однако даже в этом состоянии он догадался, почему старик приказал унёсшему Настю охраннику закрыть ей лицо – когда увидел валявшуюся на снегу оторванную и нехорошо, как-то недобро скалящуюся голову. Глаза у неё были открыты. И было в них что-то такое… Нет, не возмущение, а скорее удивление. Словно тот гад перед смертью увидел что-то необъяснимое, такое, что в его ещё не оторванную голову не вместилось. В результате чего, соприкоснувшись с этим необъяснимым, она, наверное, у него и оторвалась. Теперь вот лежала в сугробе и продолжала удивляться.
Сергей не сказать, чтобы успокоился, но хотя бы уже не плакал. А какой смысл? – Если приехали убивать, этих извергов разжалобить всё равно не получится. Вон, даже головы людям отрывают. Звери! А потом, ему было стыдно показать при Насте свою слабость. Да, а что? – Что удивительного в том, что человеку даже в ужасных обстоятельствах не хотелось терять лицо? Всё-таки – офицер. Главное, чтобы не стали пытать, а как-нибудь поскорее… Вот там, похоже, и будут кончать…
Настя продолжала отчаянно брыкаться и, наконец, выскользнула из рук шедшего впереди молодого человека. Вырвавшись, она со всех ног рванула назад – к Сергею. Вот она до него добежала. Но не остановилась, не прыгнула к нему на грудь, заплакав перед их совместной неминуемой погибелью, а… продолжила нестись к горящему дому. Никто на её бессмысленный самоубийственный кульбит среагировать не успел.
Кричать Насте вслед было бессмысленно. Четверо мужчин встали как вкопанные, молча и оторопело взирая на сошедший с ума огненный ад, в отверстую пасть которого девчонка сейчас добровольно и лете-ла. Смешно так она бежала – подпрыгивая и высоко задирая колени. В своих потешных валенках, на три размера больших, чем нужно, которые она к тому же надела на босу ногу. Странно, что сегодня они с неё не слетали. Но ещё более поразительным было то, что она не вязла в снегу. Как будто ничего не весила. А, может, она просто слишком быстро бежала и потому не успевала прогрузнуть? Как камень, брошенный под углом в воду. Непонятно в общем…
– Хрен с ней, с сумкой! Не входи туда, дура! Убью, гадина!!
Вряд ли Настя услыхала Сергея. Потому что уже вбежала в горящий дом. И тогда наступила противная тишина. Слышен был только треск пылающих стен и готовой обвалиться кровли.
Вот обрушился примыкавший к дому сарайчик, в котором хранились дрова. И к небу взметнулось облако весёлых искр. Сергей онемел. У него в мозгу что-то беззвучно лопнуло, и из правого глаза потекла кровь. Никто не двигался. Понятно, все, затаив дыхание, ждали, когда горящий дом сложится. Помочь Насте было уже невозможно. Лезть в огонь никто не собирался. Дураков нет.
Сделалось холодно. И стало слышно, как у Сергея застучали зубы.
Светало, но солнце ещё не решилось показаться. И верхушки сосен ещё не позолотились. Хотя, пора бы уже… А может солнце не было видно из-за дыма? – Запросто могло быть и такое.
Вокруг сделалось как-то пусто. И что-то там, – наверху и сзади, – прекратилось. Всё куда-то до сих пор двигалось, порождая иллюзию реальности происходящего, и вот – это всё встало. Закончилось. Пря-мо хоть ложись и помирай. Потому как жить стало незачем. Ну, если всё закончилось. Да ещё так сквер-но. И глупо. Сделалось не холодно и не больно – стало никак. Ни про что. Жизнь ушла в картинку на стене. Только ведь уже и стены никакой не осталось. Господи, снова ждать триста лет! Да гори оно всё огнем!!…
Буквально за секунду до того, как крыша картинно полыхавшего лесного теремка провалилась внутрь и дом начал медленно заваливаться, Настя из этого ада выскочила. Ещё ведь даже и отбежать успела. Прямо как в кино. Сергей чуть не задохнулся. И сердце нехотя запустилось. С хрустом, но запустилось. Не сразу. Сумки в Настиных руках не было. Только кошка, которую она прижимала к груди. Обезумевшая от ужаса Баська вцепилась когтями в свою спасительницу и, должно быть, сильно её исцарапала. На Насте ведь кроме разодранной и местами обгоревшей ночнушки ничего не было. Валенки разве что. Вот и вся её одёжа…
Оторванную голову, валявшуюся в сугробе, Настя, слава Богу, и в этот раз не заметила. Не до того ей было. Некогда было глазеть по сторонам. Она прикидывала, что будет сейчас говорить Сергею. Ведь он наверняка станет ругать её за сгоревшую сумку с деньгами. А может быть даже побьёт её. Давно обещает. Один раз уже стукнул по заду. И даже не один. Но это другое. В тех обстоятельствах ей это даже понравилось. Так она во всяком случае говорила потом Наташке. А что, может и правда понравилось?… Ну и ладно – пускай побьёт, если так надо. Она всё вытерпит. Господи, целая же сумка денег сгорела! На что теперь они будут вставлять в детдоме пластиковые окна? Ещё же и в комнате отдыха собирались… Забыла, а что ещё они собирались поставить в комнате отдыха? Телевизор? – Нет, стереосистему! Хорошую. Чтобы можно было по субботам устраивать под музыку танцы. Выключать свет, когда воспитатели уходят есть колбасу с чаем, и…
На предложение Начальника Тайной Стражи поехать вместе с ним в бронированном лимузине Сергей ответил решительным отказом.
– Нам срочно нужно поговорить. Ты хоть допёр, куда мы сейчас полетим?
– Да понял я всё! Только, если вы меня хотя бы на полчасика не оставите с Аськой наедине, я реально дуба врежу. Так что и лететь никуда не придётся. Плохо мне.
– Хрен с тобой. В самолете договорим. Пальто гони.
Голого Сергея осторожно загрузили в минивэн с мутной перегородкой, отделявший роскошный кожаный салон от водителя. Настя юркнула следом. Она всё еще страшилась предстоящего разговора с Сергеем. И заслуженной экзекуции. Прикрывалась кошкой. Трудного разговора, однако, не случилось.
– С ума сошёл?!
– Аська, я ж не доеду. Ещё же и нога ужас как болит. Ты что, смерти моей хочешь? Да отпусти ты Баську! Куда эта гадина с подводной лодки сбежит?…
– Прям здесь, что ли? Полотенца нет…
– Перебьёшься! Вытрут. Скажу – описалась от страха.
– Вот ещё!… Ни помыться, ничего…
– Хватит трещать! Снимай.
– Чего?
– Рубашку снимай, балда!…
Через полчаса чёрная гусеница из трёх зловещих машин въехала на летное поле, где прогревал двигатели реактивный джет. Дверь вэна медленно поползла вбок. Наружу высунулась рука. Только рука эта была не Настина.
– Дайте что-нибудь срам прикрыть!
В протянутую руку кто-то из подбежавших пилотов вложил комбинезон. И через некоторое время из машины задом начал выбираться босой Сергей. Его кинулись было поддержать, памятуя о том, в каком состоянии он в этот вэн был недавно загружен. Помощь, однако, не понадобилась. Сергей выбрался сам. Причём легко. С мёртвой Настей в руках. И был при этом совершенно здоров. Из салона покинутой машины на снег полился сладковатый фиалковый запах непонятного цвета. Ожидаешь, что бледно-фиолетового или голубого, ан нет – цвета топлёного молока с золотистой ноткой. Если его вообще кто-то увидел. Больно уж он был призрачный. Вот хорошее слово пришло на ум – призрачный. А может Сергею это и правда померещилось?
– Ты что же наделал, сука?!
– Не волнуйтесь, товарищ генерал! Живая она.
– А почему глаза открытые? Да она не дышит! Ты что с ней сделал, подлюга?!
– Господи, да ничего я с ней не сделал. У нас такие экзерсисы чуть не каждый день приключаются. В определённых ситуациях… Через час оклемается.
Сергей бодро взбежал по трапу. Словно бы не взрослую девушку нёс в руках, а пакетик с ирисками.
В это самое время неподалеку от догорающего дома двое одетых в театральный средневековый реквизит рыцарей заканчивали собирать потерянное бандитами оружие. Что удивительно, в этот раз Габриэль Луису помогал, чего раньше с ним не случалось. Не потому, что винтовка с оптическим прицелом и автоматы были тяжёлые.
– Спасибо, того сзади я не заметил.
– No hay de qe.
– Говори уже по-русски.
– Не помню, как сказать…
– “Не за что”, бестолочь.
– Точно – “не за что”.
– Ты язык когда-нибудь начнёшь учить?
– Ну забыл я – что теперь! Я учу… А ты когда головы людям перестанешь отрывать?! Честное слово – каменный век какой-то. А если бы Сеньора увидела?
– Да, понимаешь, рассердил он меня. Вроде бы я её в лес подальше зафутболил… И тело снежком присыпал…
– Это одну. А вторую голову?!
– А вот про вторую я забыл…
– Медведь неотёсанный!
– Да ладно тебе. Чего ты… Ну не буду больше… А чего он с ножиком на меня попёр?
– Ой, помолчал бы лучше! Не доставай меня…
Охранники Начальника Тайной Стражи в самолёт не сели. Хотя места в джете хватило бы на всех. Вместо этого они расселись по машинам и хищной чёрной змеёй покатили обратно – в сторону областного центра.
Спящую Настю пристегнули к креслу, накрыли пледом и, наконец, сообразили закрыть ей глаза. А то пилоты уже нехорошо на неё оборачивались. Впрочем, не их собачье дело, почему в почти горизонтально разложенное кресло уложили бездыханную девушку, на которой кроме рваной обгоревшей ночной рубашки ничего не было. Валенки в вэне забыли. Дело пилотов – самолётом управлять, а не глазеть на то, на что им смотреть не положено. Все такие нежные стали, что просто не знаешь, куды бечь…
– Здор;во, Витёк!
– Капитан?
– Видеосвязь включи.
– Это ещё зачем?
– Тут с тобой один человек побеседовать хочет. Надо, чтобы ты его сначала увидел.
– А мы что – с ним знакомы?
– Думаю, что ты его узнаешь. Давай, включай видео.
– Ну, здравствуй, Витя.
– ……………
– Язык проглотил? Вежливые люди в ответ на приветствия обычно что-то говорят.
– Гм…
– Неплохо. А теперь попробуй ещё и словами что-нибудь сказать.
– Здравия желаю… товарищ генерал-полковник…
– Вот и ладненько. А то, понимаешь…
– Что-то случилось?
– Случилось.
– Что вам Сергей про меня рассказал?… Это всё – неправда.
– Да ничего он про тебя не рассказывал! Успокойся. И за базаром следи. Когда это Сергей стукачом был? Думай, что говоришь! Кстати, его только что по твоей милости чуть не угробили. А ещё… твоя деревянная избушка сгорела. Одно тебя, гада, извиняет, что ты к ребятам охрану догадался приставить.
– Никого я к ним не приставлял… Собственно, никто о них и не знал…
– То есть как это – не приставлял? Что ты мне голову морочишь! А кто ж тогда тех сволочей поло-жил?
– Каких ещё сволочей?…
– А ты догадайся!
– Понятия не имею… Что, правда сгорел дом? А девушка?
– Вон она лежит. Видно тебе?… Чего примолк?… Да живая она! Чего скривился? – Просто спит.
– Ну и хрен с ним – с домом! Главное – ребята целы. Приятно было побеседовать, товарищ генерал.
– А вот хамить мне не надо! Не кончен ещё разговор. И ничего тебе не приятно… Ну да ладно. Теперь о деле.
– О каком ещё деле? Какие у нас могут быть с вами дела? Я с вашей конторой…
– Ты, знаешь, давай не наглей! Рот закрой и слушай. Трепло!!
– В каком смысле?…
– В прямом! Язык тебе, дураку, отрезать надо. Из-за тебя Сергея с девчонкой чуть не сожгли!
– Как это?
– Ты что же это затеял, идиот?!
– А что я затеял?
– Совсем уже?!… Ты зачем под Саратов мотался?
– Кто?
– Кто?! Кретин… Ты бы ещё объявление в газету дал: – еду, мол, в секретную химлабораторию вкусняшек к празднику подкупить.
– Ничего я…
– Заткнись! Управление КГБ по вашей области уже год тебя разрабатывает. Ты ещё ни в какой Саратов не поехал, а они уже знали, что ты задумал. Обормот… Идея, кстати, хорошая. Хвалю. Но когда за хорошее дело берутся идиоты!!… В общем так, слушай меня внимательно: минут через сорок мимо твоего дома проедут три чёрные машины. Второй в колонне едет минивэн. Вот за ним ты и пристроишься. Последняя машина тебя пропустит. А, когда въедете в город, она отсечёт хвост – тот серый БМВ, который дежурит сейчас возле твоего дома. Когда от него избавитесь, об-гонишь первую машину и будешь показывать дорогу. Привезёшь моих ребят туда, где ты прячешь отраву. Всё сгрузишь в вэн. Там специальный сейф имеется. И давай без глупостей: все четыре колбы отдашь!! Ты меня понял?! Это ж надо, такой шикарный план загубить…
– Шикарный?…
– А что – идея действительно неплохая. С выдумкой к делу подошёл… Теперь дальше слушай. Накануне праздника купишь в универсаме пятилитровую канистру питьевой воды. Её ты в Доме Культуры и зарядишь. А там будь, что будет. Имей в виду – для тебя под камеры будет разыгран целый спектакль. С разоблачением. Будь к этому готов. И на этот раз постарайся уже сыграть чисто. Ты – большой мальчик, так что сюсюкать с тобой и учить, что тебе делать, я не буду. И вот что: есть вероятность, что живой ты оттуда не выйдешь. Открытый суд над тобой никому из тех подонков не нужен. Шанс, однако, у тебя появляется…
– Какой ещё… шанс?
– В свою игру сыграть, дубина! Всё, пока. Этого разговора не было. Надеюсь понятно? Удачи.
В самолёте Начальник Тайной Стражи и Сергей сидели вместе. Из разговора выяснилось, что Сергей об операции “Феникс”, о том, что уже две недели кто-то методично отстреливает сотрудников КГБ, ничего не слышал. В Москве и по всей стране за чекистами настоящая охота идёт. В конторе неспокойно. Аппарат нервничает, потому как убивают на удивление профессионально. Попытки выйти на стрелков результата не дали. Президент съехал в тайный бункер и в Кремле больше не появляется. Боится.
Настя проснулась. Заглянула в иллюминатор и испугалась: она впервые летела в самолёте. Но вот уже пошли на посадку. К трапу для неё принесли зимние сапожки и платье. А ещё осеннее пальто. Зимнего не нашлось. Сергею достались почти новые костюм и ботинки. И то, и другое – не его размера. Но он хоть не голый вышел из самолёта. Про носки, естественно, забыли. Ну и чёрт с ними!
До бункера ехали в бронированном лимузине. Недолго. Минут пять. Кругом автоматчики. Настя всю дорогу испуганно вертела головой. Когда спускались в лифте, Сергей шепнул ей на ухо, что они едут к президенту России. Тут Настя вконец распсиховалась. До такой степени разнервничалась, что её даже затошнило. Но, слава Богу, не вырвало.
Потом они шли по коридору. Долго шли. Гладкие бетонные стены. Без обоев. Сделалось жутко. Опять же – на каждом шагу автоматчики. А главное, все молчат!…
Прямо в стене вдруг отворилась дверь, которой Настя не заметила. Чудеса. И из этой стены к ним вышел дядька, с которым Начальник Тайной Стражи по-приятельски поздоровался за руку и которому представил Сергея. После чего Начальник Тайной Стражи повёл Сергея дальше, а местный дядька остался с Настей.
Дядька был не страшный. И Настя поэтому немного успокоилась. Сказала, что хочет писать, и он повёл её к уборной, открыв для этого в стене ещё одну дверь, которой Настя также не заметила. Когда дошли, Настя всучила ему Баську, от чего тот слегка оторопел, но ничего ей не сказал, и она зашла в уборную. Заперлась. Минут через пять вышла оттуда посвежевшая и с чистым лицом, забрала у дядьки кошку и они втроём отправились в столовку, потому что Настя ещё раньше дядьке, который так и не назвал ей своего имени, сказала, что не успела позавтракать. А пора бы уже. Ещё же и кошку она не покормила.
Никогда ещё Настя не видела такого обеденного стола. За ним запросто поместились бы человек двадцать. А, может, и больше. Но главное: чего только на том столе не было!
Красную рыбу Баська ела под столом. Стащила лапой из дядькиной тарелки огромный кусище и брызнула с ним под стол. Дядька решил на кошку не обижаться, потому что рыбы в большом блюде перед ним было ещё много, а вместо этого начал рассказывать Насте, какой кошмар творится в стране. – Прямо на улице, – сказал, – вот прямо среди бела дня плохие хулиганы убивают хороших чекистов. Которые наш замечательный православный народ охраняют от ужасных врагов. А у тех убиенных, между прочим, детки в квартирах остались. Плачут теперь.
Доигрался, гад – Настя снова разволновалась. А только ведь успокоилась. Очень уж она боялась увидеть вблизи настоящего президента. Но когда Начальник Тайной Стражи увёл Сергея, она сообразила, что с президентом ей повстречаться не доведётся. Вот тогда и пришла в себя. Даже тошнота прошла. А тут!… И всё потому, что она представила себе маленьких детей, у которых в дневное время прямо на улице рядом с магазином убивают родителей. У неё аж глаза сделались мокрыми и есть забыла. А дядька всё продолжал и продолжал рассказывать ей всякие ужасы. Кошмар в общем…
Баська запрыгнула Насте на колени. Похитила из её тарелки недоеденный ею кусок варёной говядины и шмыгнула с ним под стол. Вот ворюга! Никакого воспитания.
Тут дверь в столовку открылась и вошёл высокий, коротко подстриженный офицер без фуражки. Настя оробела. Больно уж красивая была у него форма. И чистая. Видно, что из дорогой ткани. Наверное, какой-то их важный начальник. Может он даже с самим президентом иногда видится. Потому что звёзды на погонах у него были большие.
Дядька у того офицера чего-то попросил. Настя не поняла – чего. Не расслышала. Какую-то сводку, кажется. Офицер положил перед дядькой планшет, и дядька стал в него смотреть. Долго водил пальцем по экрану. И, пока он в тот экран смотрел, лицо его менялось. Будто у него до этого болел зуб или живот. А тут вдруг отпустило. Он даже повеселел. И как будто помолодел. Офицер смотрел на дядьку странно, не понимая, с чего это дядька радуется. Вроде бы ничего смешного он ему не сказал. А дядька прямо счастливый сделался. И весь порозовел. Офицер отобрал у него планшет и ушёл, на ходу продолжая чему-то удивляться. Как будто он сейчас чего-то не догнал. Такого, что должен бы понимать, а вот не понял. Словно ему не рассказали чего-то такого, что все уже давно знают, а ему из вредности не сказали и теперь будут над ним смеяться. Даже головой тряс.
Через пару минут дверь в столовку снова открылась. Это вернулись Начальник Тайной Стражи с Сергеем. Но завтракать они не стали, хотя, может, есть и хотели. Потому не стали, что дядька кинулся к ним, увёл их от стола с едой и стал обоих за что-то благодарить. Три раза принимался жать Сергею руку. И, странное дело, изумление нарисовалось теперь на лицах вошедших. Они тоже, как и тот офицер с большими звёздами, чего-то не поняли. Впрочем, Насте некогда было на них глазеть. Безошибочное детдомовское чутьё подсказало ей, что сейчас их из столовки попрут. Раз уж дядька из жадности не дал мужчинам поесть. А поэтому она стала быстро красть из тарелок еду. Пользуясь тем, что никто на неё не смотрел, она ловко спёрла из блюда два куска одобренной Баськой красной рыбы, завернула их в салфетки, и сунула в карман пальто. В другой карман она положила хлеб и несколько шоколадных конфет. Сколько рука ухватила. Надо же Серёже позавтракать. Он ведь только что с самим президентом встречался и на нервной почве наверняка проголодался.
Когда Настю и Сергея, с аппетитом хоть и всухомятку уплетавшего краденую красную рыбу, повезли в Москву, Начальник Тайной Стражи сказал дядьке, что Сергей подарил ему, дядьке, бонус: украденного из зелёной папки документа нет и в природе никогда не существовало. А в качестве ответного жеста, эдакого проявления с нашей стороны благодарности он хотел бы попросить безопасности для себя и своей невесты – той девчонки с кошкой. Дядька поинтересовался, кого именно Сергей боится и, когда услышал, что Игната, который устроил на ребят настоящую охоту, у него сделалось злое лицо, которое у него прямо-таки перекосилось. И даже его голос сделался чужой, когда он сказал: – “Найди эту суку и убей! А ребят, конечно, стереги. Мы же умеем быть благодарными?”.
Когда Сергей поел, Настя пристала к нему с расспросами – правда ли, что он встречался с самим президентом. Сергей сделал большие глаза.
– А с кем, по-твоему, ты только что завтракала?
– Не знаю, дядька какой-то местный. На кухне, наверное, у них работает.
– Так это ж и был президент, балда!
– Ой ладно, что ты мне голову морочишь! Как будто я не видела нашего президента…
– Где интересно?
– В телевизоре. Так что – встречался ты с президентом или нет?
– Только с тем, с которым ты завтракала.
– Ну и не говори, если не хочешь. А куда ж ты тогда с ним ходил?
– С кем?
– С Валерой.
– С каким ещё Валерой, идиотка?! Его вовсе не Валерой зовут.
– Интересно, а как же?
– Лучше тебе не знать. Страшный человек.
– Да ты что! – Он хороший.
– Что ты вообще о нём знаешь?
– Не буду я с тобой разговаривать. Ты сегодня какой-то сердитый. Подожди, а куда ж вы тогда ходили, если не к президенту?
– Этот гад…
– Не называй его гадом! Он так много хорошего для моей семьи сделал…
– Ладно, закрыли тему… Тот, кого ты называешь Валерой, кое-что мне показал…
– Ты про Феникс, что ли?
– Подожди, а ты что, в курсе?
– Конечно.
– Откуда? Мы ж с тобой не смотрели телевизор.
– Дядька рассказал. Тот, которого ты обзываешь президентом.
– Любопытно, и что же он тебе рассказал?
– Страсти всякие. Ужасы. Про то, как пап у деток убивают прямо на улице.
– Думаешь – не за что?
– Убивать?
– Ну да.
– С ума сошёл? Никого убивать нельзя.
– Так ведь не простых вроде как прохожих на улицах отстреливают. А только тех, кто…
– Всё равно нельзя! Подожди, а о чём тебя Валера просил? И за что тебя дядька благодарил? Я видела. Он такой довольный был.
– В том-то и дело, что непонятно… Этот твой “Валера” попросил меня одну штуку изъять, которую я когда-то для них с такими трудами достал…
– Что значит изъять? Откуда? Не понимаю…
– Ну… Как тебе сказать… Из памяти. Даже нет, не из памяти… В общем, он попросил сделать так, как будто её никогда и не было. Как будто она всем, кто про неё слышал, приснилась.
– Кому?
– Им. И мне. Да всем. А главное, он просил меня ни в коем случае не закрывать Феникс. И сказать тому “дядьке”, что у меня сразу не получилось. Потому что для этого мне требуется минимум неделя. Никак не меньше. Приходим туда к вам, а твой “дядька” меня чуть не в щёку целовать кидается. Нет, говорит, больше никакого Феникса. И не было. Этот твой “Валера”, когда провожал нас, чуть башку мне не оторвал. Ругался. А ведь я и не думал закрывать Феникс. По мне, так скорее бы их всех замочили. Суки!
– Не ругайся. Это мама.
– Что – мама?
– Она слышала, что деток среди бела дня сиротами делают…
– Так это ты, змея?!…
– Чего это? Никакая я не змея! Что ты на меня так смотришь? Ну правда, ничего я не делала! Всё время ты на меня ругаешься… Ой, а вот – наш дом! Вон тот балкон – наш! Я помню. Так что, купим кровать? Такую, какая на Витиной даче была.
– На какие? Все ж башли сгорели…
– Ой, да… Прости, Серёж… Я же…
– Кошку спасать кинулась… Деток она, идиотка, пожалела!!… Ей-Богу, положу тебя к Мишке в дурку! Убил бы… “Валера” ей хороший… Да его первым надо было бы…
В эту самую минуту в “процедурную” заглянул Одноглазый. Миша был уже совсем плох. Близок к помешательству. Сидел на полу и с остервенением крутил колесики цифрового шифра на дипломате.
– Не получится.
– Чего?
– Горло себе перерезать.
– Они ни в чём не виноваты! За что их убивать?! Я расскажу, как там было! Не трогайте их! В аптеке…
– Да видели мы кино!
– Тогда… что же вам нужно?
– Ты думай, как на них выйти, Бетховен! Я должен опередить Игната. Испанец за их жизни миллион готов заплатить. Так вот: мне деньги больше, чем Игнату, нужны.
– Даже если б и знал!…
– Спокойной ночи. Утром чемоданчик открою. И пилочку достану. Значит, ногу сначала? Ну, как скажешь. Хозяин – барин…
________________________________________
Глава вторая
Умирай скорее, любимый…
А кровать они всё-таки купили. На радостях. Нет, это сделал не Сергей. Денег ведь у него не было. Её купила Юи. Причём в тот же самый день. Потому как уже через час в квартиру на проспекте Мира нагрянули гости: Лаура, Юлька и та самая Юи. Визгу было много. И смеху. Гости как сумасшедшие гонялись по квартире за кошкой. Она уж и по стенам от них удирала. В одном месте обои ободрала. И, понятное дело, по шторам от этих идиоток спасалась. Чуть не сорвала их с карниза. Тяжёлая ведь стала. Отъелась. Дурдом в общем. Юлька заявила, что Баську она у Насти забирает. Потому что кошка ей понравилась. Сергей моментально с ней согласился. И с готовностью начал врать, что Баська – кошечка ласковая, а, главное, она почти ничего не ест. То есть никого эта тварь не разорит, а уют в доме создаст. Настя чуть не заревела и на Юльку обиделась. Потом, правда, выяснилось, что никто у неё Баську отбирать не собирался. Что это шутка была такая. И Настя на Юльку обижаться перестала. Вообще-то Настя ждала, что вместе с девочками подъедет и Женя. Но Сергей запретил ей про Женю даже заикаться. А уж тем более заводить разговор о ней при гостях. Настя не поняла – почему, собственно, но Сергея послушалась.
Кстати, Юлька первая узнала Настю и назвала её Сеньорой. Отчего Настя раскраснелась. Но покраснела она не только поэтому. Юи, приглядевшись к ней, неожиданно расплакалась и кинулась обниматься. И тоже обозвала её Сеньорой. А потом заставила её встать на табуретку и показать ей живот. Настя пока-зала. А Юи взяла и его поцеловала.
Сергей, ещё когда ехали от президента, предупредил Настю, сказав, что Юлька с Юи спят в одной кровати и чёрт знает чем там занимаются. Ну, как Лена с Женей. На что Настя ответила, что лесбиянок она не боится. Так вот, Юи поцеловала Настин живот не потому, что хотела её совратить. А потому, что у Насти в животе сидел всем им нужный ребёнок. Пусть ещё и совсем маленький. Это Настя поняла. А главное, ей ужасно понравилось, что девочки обзывают её Сеньорой. Давно её так не называли. Да кроме как во сне её вообще никто так не называл. Мама, к примеру, Сеньорой её не звала. Обычно Анастасией. Реже Настеей. А Настей почему-то никогда. В общем, ей было приятно, когда образованные девочки звали её Сеньорой. Как будто она действительно была из благородных и с образованием. А не дурой сумасшедшей.
А вот то, что Лаура при встрече без спросу поцеловала Сергея в губы и при этом обняла его за шею, от чего тот несколько прибалдел, Насте не понравилось. Совсем! Кроме того, Лаура показалась ей высокомерной, ведь Сеньорой её ни разу не назвала. Когда Юи сказала, что она вместе с Юлькой останется спать здесь, потому что живот Сеньоры нужно охранять, Лаура ужасно обрадовалась и отобрала у Юи ключ от её (вернее, Лениной) квартиры, заявив, что с радостью поживёт там одна. Потому как ей до смерти все надоели. Может, хоть теперь она приведёт себе мужика. Михаэль ведь исчез как… (было сказано очень неприличное слово), а спать в кровати одной ей холодно. Потому что на дворе зима.
Но, вообще-то, и в самом деле было весело. Всё-таки родные люди собрались. Настя в своих снах их всех уже видела. Причём много раз. А теперь вот и наяву случилось повстречаться. Что, конечно, было приятно.
Одна Юи почему-то вместе со всеми не веселилась. Она даже обрадовалась, когда появился повод из квартиры уйти: это когда Сергей, которому позвонили откуда надо и сказали, что он и его невеста находятся под надёжной круглосуточной охраной, попросил её сходить выгулять Настю. Сказал, что той нужно подышать воздухом. Отправил их, короче, за вином. Ну и из еды чего-нибудь прихватить.
По дороге к универсаму девчонки зашли в мебельный магазин погреться, потому что на улице было холодно. Вот там Настя ту кровать и углядела. Немного не такую, как в сгоревшем доме, но эта была не сильно хуже. Настя сняла сапоги, забралась с ногами на кровать, попрыгала на ней, подёргала спинку, убедилась в её крепости и сказала – “годится”. Теперь она не будет биться головой об стенку. Потому что ей будет, за что держаться руками.
Через час покупку в трёх огромных коробках привезли в квартиру. И тут же работяги, с которых Юи не сводила глаз, собрали её в Мишиной комнате. Настя была ужасно счастлива и снова прыгала на кровати. А Юи всё равно не развеселилась. Когда все уже прилично выпили, Сергей увёл её на кухню.
– Говори…
– Мишу взяли. Филипп.
– Та-ак… И что теперь?
– Серёжа…
– Говори, как есть.
– Если начали пытать, в живых его скорее всего уже не оставят.
– И какие по этому поводу мысли?
– За границу нужно уходить. Всем. И быстро. Деньги у меня есть. С документами решим…
– А Мишку, значит, бросим? – У меня другая идея. Поможешь?
________________________________________
Через час Сергей и Юи встретились в пустом и ужасно дорогом кафе с Инной. На Арбате. Официанту сказали, чтобы он принёс водки и исчез с глаз.
– Я теперь уже и не знаю, как с тобой разговаривать. Сегодня в Мадриде застрелился дядя Мигель. Папин кузен. Последний. Ни с того, ни с сего… Я тебя ненавижу… Забери ты этот чёртов порт или что там тебе из-под нас нужно, только оставь мою семью в покое! Сука, тебе же просто деньги наши нужны! Всех убиваешь… Ты и Ленку убил! Думаешь, я не знаю?!
– Мне с твоим отцом поговорить нужно.
– Что ещё? Юи, чего тебе?
– Телефон. Я же тебе говорила. Прямой номер.
– Тебе не обязательно слышать наш разговор.
– Ну уж хрен! – Я тебе не Юлька.
– Ты о чём?
– О нашем пари!
– Не заключал я с тобой никакого пари.
– Зато я с тобой заключила, сволочь!
– Проиграешь. Я сегодня утром из Аськи пил. В курсе, чем это оборачивается для тех, кто против меня играет?
– Увидим! Плевать мне…
– Ну ты чего, Инн?! Он ведь не может с твоего звонить! Вот на этом набери. Только, пожалуйста, пока они будут разговаривать, молчи. Я громкую связь включу.
– У аппарата.
– Это Сергей.
– Какой ещё Сергей?
– Которого ты ищешь.
– Откуда у тебя этот номер?
– В справочной дали.
– Ну и что тебе от меня нужно?
– Брата отпусти. Брать заложников нехорошо. Вроде как не те уже времена…
– Не понимаю, о чём ты говоришь.
– Да ладно, всё ты прекрасно понимаешь! Тебе не он нужен.
– Что предлагаешь?
– Если пообещаешь Мишку отпустить и забудешь про ту, над которой твоя дочь в аптеке измывалась, сам к тебе приду.
– Что, благородный значит?… Прямо как папаша твой…
– Тебе не понять. Можешь убивать меня. Я видел, как ты это делаешь. Тебе не впервой.
– Тебе тоже.
– Может быть… Ну так что?
– Да забирай ты своего Моцарта! – На хрен мне этот слизняк сдался? Он уж тут весь обделался. Папочку только зелёную прихвати.
– Не было никогда такой папки. Развёл тебя аптекарь как лоха.
– Да?… В самом деле?… Ну ладно… Что, правда?… Ну тогда хоть Сувенир принеси.
– А что это такое? Нет у меня никакого Сувенира.
– Аптекарь перед смертью божился, что он в сейфе лежал…
– Не было там никакого Сувенира! Ты ж видел кино… Он… не сильно попорчен?
– Кто, братик твой? – Жив… До завтрашнего утра ничего ему не отрежем. А не придёшь – пеняй на себя. Викентию с ним цацкаться надоело. Ладно, дадим тебе фору. Ждём до часу дня. Не боись, не тронут его.
– Договорились, завтра в полдень я выйду из Метро Красносельская. Пусть Мишка приедет на той машине, в которой увезут меня. Поговорю с ним, а потом он должен спокойно уйти.
– Окей. Только чур без фокусов – яд там и прочее. Не хочу, чтоб ты быстро сдох.
– Я же сказал – если дашь слово, что оставишь моих в покое, – обещаю. Насладишься по полной.
– Слово дворянина!… Как же мы тебя тогда с Викентием проморгали? Где, говоришь, прятался, – в коробке из-под телевизора? А действительно, не допёрли на шкафу посмотреть. Хитро твой папаша придумал… Даже когда сестрице твоей… уже после всего… горло резали, ничего про тебя не сказал, а я ведь…
На этом разговор оборвался, потому что Юи пришлось выключить телефон. Инна, до этого момента как-то странно хрюкавшая, вдруг в голос зарыдала. И успокоилась она нескоро.
– Проиграла.
– Ты о чём?
– Пари проиграла.
– Да перестань уже!
– Теперь по нашему этажу я голая пойду.
– Инка, ну пожалуйста!
– Мы все умрём… Конечно… Теперь я понимаю… Всё правильно, Серёж.
– Ты не умрёшь.
– Что?
– Ты одна не умрёшь.
– Как это?
– Аську благодари. Смешно, эта балда даже ведь и не узнает, на кого сегодня потратилась. Я только что отменил охоту на тебя. У меня немного оставалось. А вот теперь я совсем пустой. Ты уж проследи, чтоб её и в самом деле не тронули. Девчонке в мае рожать.
Где-то через час за дверьми “процедурной” раздался оглушительный грохот и топот многих ног. Но Миша этого уже не услышал. Он вообще больше ничего не слышал. И давно. Там, в чём он проснулся, расслышать какие-либо звуки отсюда было просто невозможно. Даже если бы и захотелось. И вообще, “там сейчас” было лето.
Сергей про это поле рассказывал много раз. Секрета из того своего приключения не делал. Так что Миша неплохо здесь сориентировался. А, главное, быстро. Почти сразу. Только вот золотое озеро найти не получилось. И это его расстроило. Даже больше, чем понимание того, что он умер. –
– Вроде бы и место знакомое. И поле овсяное. Слава Богу, овёс от пшеницы отличить ещё могу. Короче, ничего я не перепутал. Вон же и дорога, а вон – гора с дыркой. Ну и где это чёртово озеро?!… И спросить ведь не у кого… До слёз обидно! Время же идёт. Не вечно ведь мне здесь оставаться. Придётся, похоже, и мне к той горе двигать. И потом, где люди? Сказано было, что народу здесь всегда полно. Со всей же Земли сюда люди стекаются. А тут только два каких-то бомжа… Тётка ещё ничего. Хотя бы не в тряпьё одета. Старомодное только. А тот другой… И так странно оба на меня глядят. Чего им надо?… Только этого не хватало – ещё ограбят… Нет, с виду вроде безобидные. Может пойти у них спросить?… Нет, ну их на фиг. Рожи больно подозрительные. И на мертвецов непохожи. Интересно, а сам-то я как сейчас выгляжу?… Ну вот чего они на меня уставились? Нет у меня денег!… Кто знает, что у них на уме… Тоже поди озеро ищут. Да где ж оно в самом деле?! Неужели обманул Серёга? Вот гад! Морду за такое бить нужно. Трепло!…
Дверь в процедурную Григорий Моисеевич вышиб ногой. Но первым внутрь вошёл не он. Уступил дорогу двум жлобам, которые, грязно матерясь, вкатили в пыточную походную реанимационную установку. На всякий случай один из них сходу врезал Мише кулаком по физиономии. Так, без задней мысли заехал. Не за тем, чтобы привести умершего в чувство. Скорее машинально. От нервов. Чтобы как-то разрядить обстановку. Скандал ведь. Одноглазый шкуру спустит. А Миша взял и… открыл глаза. Жлобы аж попятились. Один даже перекрестился.
– Драгоценный вы мой… Ну нельзя же так людей пугать… У меня ведь сердце в конце концов… Дайте отдышаться…
– А что такое? Где я?… Что вы собрались со мной делать, суки?! Это ещё что за хреновина? Убивать пришли?! Что я вам сделал? Совесть у вас есть вообще? Что, током будете убивать?!
– Да успокойтесь, голубчик! Как врач, должны бы знать, что эта штуковина предназначена как раз для обратного – для оживления, а совсем не для того, о чём вы подумали. В любом случае для вас, родной вы мой, драгоценный… всё закончилось. Вы свободны.
– ???
– Ваш вопрос благополучно разрешился. Эту ночь поспите ещё у нас. Надо вас в порядок привести. Не в таком же виде к мирным людям выпускать. Совесть не позволяет… Если она есть. Не понял – что это я такое говорю! Как не быть совести, когда она у нас есть… Ну а утречком к себе в Новороссийск и отправитесь. Деньги на билет, какое ни то пальтишко организуем. Если желаете, можем и сопровождающего дать. Прямо до квартиры доставит. В целости и сохранности. Под расписочку… так сказать.
– Не нужно сопровождающего. И в Новороссийск я не поеду. В Москве поживу. У нас с братом тут своя жилплощадь имеется. И отцова квартира…
– Так и думал, что сразу домой ехать не захочется. Надо же, как угадал… А сами до той вашей жилплощади доберётесь? До Москвы ведь километров тридцать будет.
– Как-нибудь… Поесть дайте.
– Ну что ж… До метро мы вас, пожалуй, подбросим. До Красносельской.
– Не моя ветка.
– Ну… не надо привередничать, неугомонный вы мой. Так нам удобнее…
– Хрен с вами… Пусть будет Красносельская. Поесть дайте!
– Чуть позже. А сейчас я вас купать буду, яхонтовый вы мой. Ну так что, попробуем встать? Дер-житесь за меня.
– Сам.
– Не надо со мной спорить, голубчик. Вижу – как вы сам… Алё?… Ложная тревога… Живой… Угу. Нормально. Капельницу. Мигом! Глюкозку там, витаминчики… Нет, зачем? – Вина красного! Для начала… И бульончику… Свининкой жареной не побрезгуете, радость вы моя? Благодетель, отец родной… Угу… И массаж… Пришлите кого-нибудь побрить его… Какой к Дьяволу телевизор? – Мы к нему сейчас сиделочку приставим… Ту самую. На всю ночь. Уж прилетела поди, голубка сизокрылая… Да вот и она! Оперативно… А вы, батенька, везунчик. Проходи, милая, не стесняй-ся. Тут все свои.
– Миш… Михалосич… Простите меня Христа ради… Я не хотела… Меня эти сволочи обманули… Заставили… Она первая… Чуть ножиком меня не убила!
– Надя, ты о чём? Здравствуй…
– Обманули?… А пять штук баксов, между прочим, взяла.
– Конечно взяла, урод! Больная я, что ли, от живых денег отказываться?! На двух работах как пр;клятая вкалываю. Жить ведь на что-то надо… Одни колготки знаешь сколько стоят? А за свет платить?…
– Заставили, как же… Да ты б её и даром…
________________________________________
– Серёж, ну зачем ты уезжаешь? Чего я тут одна буду?
– Как это – одна? А девочки? И потом… Баська…
– Серёж, ну не уезжай! Пожалуйста… Я уже не могу без тебя. И кровать у нас здесь смотри – какая хорошая!…
– Аська, да ты чего? Забыла, что ли? Я ж – офицер! Хоть и в запасе… И потом, всего-то на два месяца попросили съездить…
– Серёж, а давай вместе поедем. Баську с собой возьмём…
– Ты чего, совсем обалдела?! – Там война идёт! Ну-ка повтори.
– Я всё помню.
– Повтори, я сказал!
– Ну ладно… Я не должна о тебе думать… когда тебя нет рядом.
– А о чём должна думать?
– О ребёнке.
– А ещё о чём?
– Да сдам я биологию!
Ночью Сергей тихонько прокрался на кухню. Все уже уснули. Юи с Юлькой угомонились час назад, а Настя отключилась только что. Обошлось в этот раз без открытых глаз. Следом за Сергеем на кухню приволоклась зевающая и на ходу потягивающаяся Баська. Приплелась и начала путаться под ногами. Понятно – зачем. Сергей насыпал сухого корму в её плошку, в которую она немедленно морду и сунула. После того, как всё сожрала, она Сергея не просто оставила в покое. Она о нём забыла. Ушла не оборачиваясь. Класс! Не всякий так умеет. Здесь особый талант нужен. Тварь неблагодарная!
Из тайника под мойкой Сергей достал пистолет с глушителем. Проверил обойму. Осторожно положил оружие на стол и налил в стакан коньяку. Прислушался. Нет, всё тихо. Показалось. Вытащил из кармана пачку открыток. Разложил их на столе. Поискал на полке. Нашёл там шариковую ручку.
– Кажется, Мишка забыл, когда в последний раз приезжал. А может?… – Да неважно, чья она!
Сергей положил ручку на открытки и залпом выпил коньяк. Ещё налил. А выпить забыл… Как-то стеклянно он вдруг застыл. Другого слова и не подберёшь… Только минуты через две очнулся.
Какое странное выражение лица…
Взял в руку пистолет и пошёл с ним в бывшую Мишину спальню, в которой сейчас спала Настя. Приставил пистолет к её виску и замер. Трудно сказать, а чём он в эту минуту думал. Почему-то не хочется этого знать…
– С ума сошёл, дурак глупый! Нельзя больше… И правда, больно жирно им будет – пылесос в каждую комнату… Хватит и одного на этаж… Только давай хороший купим… Я вчера в магазине видела… О Господи, у нас же все деньги сгорели! Вот беда…
В следующую секунду Настя уже снова спала. Собственно, она ведь и не просыпалась.
Сергей вернулся на кухню. Сел за стол. Выпил. Приставил пистолет к своему виску. Долго так сидел…
Увы, застрелиться он не имел права. Ясно же, что после этого со всеми произойдёт. Хоть её после сегодняшней встречи с президентом и обещались охранять… Вздохнул. Встал. Спрятал пистолет обратно в тайник. Снова сел за стол. Знал бы кто, что он сейчас чувствовал!
Долго что-то писал в открытках. Больше не пил. Неизвестно, ложился ли…
________________________________________
Без четверти десять прозвенел будильник. Миша прихлопнул его как муху. Заснуть, однако, уже не получилось. Встал, умылся и приступил к завтраку. А что, он не должен был сегодня есть? Голодным, что ли, должен был отсюда уйти? Да? – В самом деле? Вот вы бы что – именно так на его месте и поступили? То есть натощак уехали бы из этого узилища? – Ну тогда и нечего! А то все кругом такие принципиальные. И вечно всем недовольные! Учить ещё будут…
В общем, Миша не побрезговал: с аппетитом слопал два яйца всмятку. Удивительно, но они были ещё тёплые. Непонятно только, кто их сюда принёс. И когда… В общем, он их съел. Потом зачерпнул ложкой из баночки чёрной икры. А из другой банки намазал на хлеб красную. Красная не понравилась. Такое ощущение, что пересоленная. Вернулся к чёрной икре. Хлеб вот только был не очень свежий. Не ночной выпечки. Вчерашний должно быть. Нехорошо. Но ничего, огорчаться не стал. Углядел под столом бутылку из-под французского шампанского. Поднял. Увы – пустая… Плеснул в хрустальный стакан грейпфрутового сока. –
– Могли бы, между прочим, и кофе подать…
Костюм на нём сидел превосходно! Новый, с иголочки. Не обманули. Туфли только немного жали. Но настроение всё равно было отличное. Хоть и не выспался. Но это чепуха. А где пальто?
Надю будить не стал. Ушёл не попрощавшись. Она так и не проснулась. Ещё бы – только ведь под утро угомонились. Бешеная она всё-таки. А впрочем, ничего она не бешеная. Просто это Миша – молодец. Профи! Знает свое дело. Такой колеи не испортит. С какой угодно девчонкой справится. Любую заведёт. Так что с ним любая бешеной станет!
– Нет, ну как же без кофе?! Вот жлобьё…
________________________________________
Из кухни доносился смех. Настя и Юлька дурачились там с самого утра. Хохотали без всякого повода. Просто потому, что им было хорошо. Дразнили и гоняли Баську. А ещё вспоминали Испанию…
Сергей завёл Юи в свою бывшую спальню, в которой сегодня ночевали лесбиянки.
– Сейчас простимся.
Из глаз Юи брызнули слёзы.
– Тихо-тихо-тихо… Что ты в самом деле?… Я тут открытки надписал… Раз в месяц будешь ей давать. Смотри по числам – не перепутай. И мне заставляй писать. Когда грудью перестанет кормить, сочини что-нибудь… вроде “смертью героя”… Я сюда свой орден положил и документы на него. Дату подчисть и организуй спектакль с военными. Со знаменем и салютом… Типа посмертно, секретная операция и всё такое… Попробуй найти на Лубянке Валерия Градова. Он должен меня помнить. Поможет.
– Ты не беспокойся, Серёжа, я похороню тебя… Обязательно найду… твоего Градова… Только бы они с тебя часы не срезали.
– Там… между маминой и могилой сестры место есть… Представляешь, мне где-то в десятом письме майора дали… А в пятнадцатом… Ты чего?
– Возьми, Серёжа. Пожалуйста! Когда не сможешь больше терпеть… Я тебе его сейчас куда-нибудь под кожу…
– Что это?
– Цианистый калий.
– Я ж обещал…
– Да пошли они… сволочи!…
– Не надо, пусть уж… Иначе, боюсь, на вас отыграются. Потерплю как-нибудь. Мне так спокойнее
– будет.
– Мы здесь будем есть, пить… смеяться… А тебя сегодня уже начнут…
– Ну чего ты раскисла?… Да перестань уже реветь, балда! Девчонки ведь могут войти… Слушай, а у тебя правда от Луиса сын родился?
– Так Джули сказала.
– Любила мужа-то?
– Я всех вас любила.
– А кого больше?
– Тебя, конечно! Ты ведь у меня первый мужчина был. В бочке меня купал…
– Мы его тут с Аськой недавно встретили.
– Кого?
– Луиса твоего.
– Правда?
– А ты поспрашивай у неё. Ну, значит и ты с ним скоро встретишься. Веришь?
– Тебе – верю.
– Выходи за него. Он парень ничего. Ревнивый только…
– А как же Джули?
– Ну, милая моя, это уж вы сами разбирайтесь.
– Как скажешь, Серёжа. Я буду ему хорошей женой.
– А что значит это твоё – “Джули сказала”?… Сама что ли не помнишь… про сына?
– Как беременная была – помню, а что сына родила – уже нет.
– Как это?
– Джули сказала, что я в родах умерла… Как мама твоя… Мы тогда на корабле плыли… На Мальту, кажется… А до этого с золотом в Венецию… Михаэль хорошим капитаном был… А вот врача у нас не было… Тебя рядом не было! Ты бы меня спас. Я очень по тебе скучала, Серёжа… Пока плыли… И теперь буду.
Вот тут и случилось то, чего ну никак не нужно было Юльке увидеть: Юи вдруг кинулась Сергею на шею и впилась в его губы. В этот самый момент Юлька в спальню и вошла. Обалдела, естественно. И глаза у неё сначала сделались большими. Потом стеклянными. А потом они как-то нехорошо погасли.
Из спальни Юлька вышла тихая и ослепшая, словно её стукнули по голове чем-то тяжёлым. Или, как если бы она снова сошла с ума. Сергей и Юи её не заметили. На кухне никто больше не смеялся.
– Аську не бросай. Слышишь? Считай, что я тебя к ней телохранителем приставил. Как тогда… Ты – мой верный самурай…
– Конечно, Серёжа.
– Если что с Мишкой случится, помнишь, где Аськины монеты лежат?
– Помню, Серёж.
– Вам надолго хватит. Только осторожно их продавай. Не светись. Понимаешь, Аська обязательно должна родить. Для детдомовской это…
– Детдом здесь ни при чём.
– То есть?
– Я знаю – кого она должна родить.
– Мишка о нём позаботится.
– Серёж, а может не надо открыток? Я ведь тебя и в прошлый раз похоронила… Герцог ещё к нам приезжал – Сеньору утешать. А она так ничего и не поняла. Лучше ты просто… приходи к нам. Как тогда.
– Ты опять? Когда плакать хочется, что нужно делать?
– Ну… Вот же я и улыбаюсь. Получается?
– Так себе. Средненько.
– Я буду стараться. Научусь. Умела ведь когда-то…
Слава Богу на этот раз они услыхали, как с бутылкой водки и пакетом с провизией к ним из кухни бежит Настя. Юи отскочила от Сергея и развернулась к окну. Глаза ведь у неё были заплаканные. Пусть она их и не тёрла, а всё равно же видно, что плакала.
– Пирожки ещё горячие! Вечером съешь. Ну давай, а то опоздаешь. Юи, а ты куда?
– На работу заехать должна. Опаздываю уже… Серёж, тебя до метро подбросить?
Без одной минуты двенадцать Сергей вышел из метро Красносельская. Народу на улице было мало. Ни одного случайного человека. Он это сразу определил. Три джипа с незаглушенными двигателями. Ровно в двенадцать прямо перед станцией притормозил чёрный мерседес. Сергей, не раздумывая, направился к нему. Задняя дверь открылась. Миша выглядел потрясающе. Как будто из Ниццы прилетел. Отдохнувший. Только вот это изумление на лице. Меньше всего он ожидал встретить здесь Сергея. Братья обнялись.
– Ну ты как, цел?
– Не понимаю, Серёга… Что происходит?
– А тут и понимать нечего: всё срослось. С Испанцем удалось договориться. Езжай в Новороссийск – привези Аськин паспорт и её безрукую куклу. Скучает она без неё. Ты меня слышал? – Аська здесь. Сейчас с ней увидишься. Смотри – не перепутай…
– Как тебе удалось? Я про Испанца.
– Долго рассказывать…
Появилась ещё одна машина. Можно сказать, что она не приехала, а вылетела из-за поворота. Должно быть сильно спешила. Боялась опоздать. Тяжёлый бронированный лимузин Инны с визгом затормозил метрах в тридцати. Первой из него вышла Юи в чёрных очках. Сама вышла и вытащила из машины, ухватив за локоть, Лауру, явно недовольную столь неделикатным с ней обращением. Из передней двери на снег вывалился второй телохранитель Инны – невероятных габаритов детина с автоматом Калашникова в руках. Ну вот зачем ему автомат? – Такой и без оружия кого угодно остановит. Последней из автомобиля не без труда вылезла Инна. Про неё забыли. Выйти из машины никто не помог. Но она из неё всё же как-то выбралась. Вид у неё был помятый. Такое ощущение, будто она пьяна. Или всю ночь ревела. А скорее всего и пьяная она была, и всю ночь ревела. Миша стоял к приехавшим спиной. Так что он их не увидел.
– Я что хотел сказать… Миш, она это сама сделала…
– Кто?
– Лара.
– Что сделала?
– Ты, главное, не вздумай её Полей назвать. – Зубы выбьет.
– Не может быть!…
– Миш, ты Аське не говори.
– Чего?
– Что ребёнок не от меня. Девчонок я предупредил. Обещали молчать.
– Серёга…
– Чего?
– Ну… ты ж говорил…
– Что я говорил?
– Что ребёнок должен быть от тебя, а иначе…
– Что иначе?
– Не Он родится.
– Жизнь, Миш, не кончается… Через год родит Его.
– А ты куда? Слушай, когда мне… там… совсем хреново стало… представляешь, я вдруг вспомнил, как того парня звали. Ты его тоже должен помнить… Пьетро Микеланджело деи Конти. Он вместе с нами у Вивальди уроки гармонии брал. Патлатый такой. Помнишь?… В Венеции дело было…
– Ничего не понимаю. Что за?…
– Это ему я ларец с камнями отдал. И золото. А потом ещё и с Мальты три раза привозил… Он поклялся для Насти сберечь. Ну, пока она не родит.
– Какая ещё Венеция? Ладно, вечером расскажешь.
– А-а… Ну давай… А ты куда? Я ещё про овсяное поле хотел тебе рассказать…
– Иди уже, сказочник! Тебя, вообще-то ждут.
– Кто?
– Да обернись уже!…
Наблюдавший за происходящим из-за стекла одного из джипов Викентий включил рацию. Рожа у него перекосилась от бешенства. Хотя, может, у него просто зуб заболел. Или живот скрутило.
– Вот значит как… Ну, сука узкоглазая… Отбой! Музыканта отпускаем. Пусть живёт…
Сергей занял Мишино место в чёрном мерседесе, и машина тут же тронулась. Праздно маявшиеся “случайные” зрители шпионского обмена решили больше не притворяться и дружно, как по свистку, наперегонки побежали к своим джипам, которые рванули вслед за мерседесом. Миша весь этот экшн с погоней пропустил, потому что вдруг впал в ступор. От изумления он даже раскрыл рот и с совершенно дебильным выражением на лице вылупился на свою “безнадёжную” пациентку. Ещё же и голова закружилась, когда под ногами вдруг закачался асфальт. А удивляться тут, собственно, было нечему, поскольку Миша, оказавшись летом в открытом море, выпустил из рук штурвал средневекового парусника, макет которого давно плывёт неизвестно к чьим берегам на шкафу в его новороссийской квартире. Штурвал, за который он до этой минуты держался… Так вот, ухватиться ему стало не за что… Ещё и лицо той женщины на овсяном поле неожиданно всплыло перед глазами. Непонятно почему он вспомнил сейчас имен-но о ней. А рядом с ней кто стоял?… Зима, а морем пахнет…
Из-под тёмных очков Юи ручьем лились слёзы. Она вцепилась в плечо Лауры, не соображая, что девушку, вообще-то говоря, можно было бы уже и отпустить. Недоумевающая и более того – возмущённая столь хамским в отношении себя поведением Лаура била копытом, пытаясь высвободиться и помчаться навстречу своему заслуженному испанскому счастью. Только вот Юи, мешавшая Лауре прыгнуть в объятия вожделенного мужчины, не замечала этой законной национально-освободительной возни. Между прочим, Юи могла и вовсе раздавить Лауре плечо, если бы на помощь свободолюбивой испанке не подоспела Инна. Поскольку она и сама была сейчас не в лучшей форме, то есть мало что соображала, то ничего лучшего не придумала, как укусить китаянку за ухо. Что странно – подействовало: Юи Лауру отпусти-ла, и та полетела навстречу своему долгожданному нечеловеческому счастью. Повисла на шее совершен-но охреневшего Миши. Чуть губу ему не прокусила.
С Миши слетела на снег шапка. А он этого даже не заметил. Не нагнулся, чтобы её поднять. При том, что на улице было холодно. Так же и простудиться недолго. Внезапно Лаура от Миши оторвалась, стекла с него и принялась его обнюхивать. Лицо, шею. За ухом. Прищурилась. Обожгла его взглядом разъярен-ной ведьмы. И залепила ему пощечину.
– Сволочь, почему от тебя её духами несёт?! Тварь, – когда успел?!! Кобель!!!…
Инна вместе со всеми поднялась в квартиру взглянуть на Настю, но праздновать чудесное Мишино освобождение не осталась. Сказала, что чем-то отравилась. Так что ей с утра блевать хочется. И напиться. По-настоящему. Удерживать её не стали.
Юи спиртного почти не пила и несколько раз ходила в ванную. Включала там воду. На полную. Потом несколько раз плескала себе в лицо холодной водой и возвращалась к столу. Возвращаться-то она возвращалась, но по-прежнему ничего не ела. И в общем веселье участия не принимала. Все поняли так, что она расстроилась из-за своего увольнения. Никто же не знал, что она сама попросила Инну отпустить её. И та согласилась. Сказала, что да, теперь ей точно нужно быть рядом с Настей. Потому что никакой сволочи верить больше нельзя. Мало ли что может случиться…
Миша очень интересно рассказывал о злоключениях последней недели. Через какие ужасы он прошёл. Даже про овсяное поле сбивчиво рассказал, посреди которого никакого озера он не нашёл. То есть Серёга как всегда наврал. Чтобы ему все завидовали. В какой-то момент недостаточно внимательно слушавшая его Юи потянулась за бутылкой и налила в свой двухсотграммовый винный фужер коньяку. До краев его наполнила! И выпила залпом. Не закусывая. Кроме Миши на это никто не обратил внимания. Потому что девчонки внимательно его слушали. Включая Лауру и Баську. И восхищались им.
Когда Юи в очередной раз отправилась в ванную включать там воду и плакать, Миша нагнал китаянку и заглянул в её несчастные глаза, из которых уже потекли слёзы. Вот тогда он и протрезвел. Потому что всё понял. И больше уже в тот вечер рассказами о том, какой он бесстрашный и вообще геройский герой, которого ничем на этом свете испугать невозможно, девчонок не забавлял. Более того, отобрал у Насти ключ от Мерседеса, который – Витёк не обманул – стоял во дворе (ключ от него был найден в почтовом ящике), и вместе с Лаурой укатил на нём в Новороссийск, несмотря на то, что только что употреблял алкоголь. Сказал, что поехал за безрукой куклой и скоро вернётся.
Настя ушла спать рано. Юи тоже собралась прилечь, потому что смертельно от всего устала. Пошла по коридору в бывшую спальню Сергея, да только оттуда ей навстречу вышла Юля с ворохом белья, одеялом и подушкой. Свалила всё это Юи на руки и в следующую секунду залепила ей пощёчину. Потом и ещё разок ударила. Наотмашь! Но уже другой рукой. Хотела врезать и в третий раз, – Бог ведь любит троицу, – но передумала, потому что побоялась разбудить Настю. Больно уж звонкие у неё получались пощёчины. Юи на это ничего ей не сказала. И лицо не закрывала. Не потому, что руки были заняты. А потому, что была далеко отсюда. Знала она ту “процедурную”. Заходила туда пару раз.
– В гостиной поспишь, шлюха. Не хочу тебя сегодня.
Юи молча вернулась в гостиную. В ванную больше не ходила. И, слава Богу, быстро уснула. Только вот во сне она несколько раз начинала говорить. Совсем как Настя. Правда, говорила она другое. И хорошо, что негромко. Почти шёпотом. Так что никто её не услышал.
– Серёжа… Серёженька!… Умирай скорее, любимый…
Зато Настя почти ни с кем не разговаривала. С Наташкой – сегодня вроде как не о чем. А сочинять небылицы ей не хотелось. Действительно отвыкла врать. Ну, не то, чтобы окончательно…
– Да совсем я о тебе не думаю!… Правда… Сегодня весь день биологию учила… Так что я вовсе о тебе и не думаю. Некогда мне…
Даже Баська ей не поверила. Притулилась у неё под попой и, недовольная, долго пихалась, прежде чем заснула. Ей эта квартира не понравилась. Больно шумно здесь. Народу полно, а печёнки никто дать не сообразил. Сами какую-то дрянь всё время ели и ей под стол кидали. Кто ж сырое мясо в горячую сковородку кладёт? Его ведь после этого в рот не возьмёшь! Дураки какие-то. Надо же – такое хорошее мясо испортили!…
Мама сегодня тоже была чем-то недовольна. Обзывала Настю слепой дурой. И вообще, отказывалась с ней разговаривать. Очень была сердита. Интересно, а что такого плохого Настя сделала? Честное слово – обидно же…
________________________________________
– Следующие две страницы мы из книжки вырвали. Ну их к Дьяволу. Противно такое читать. Вот и не будем. Одно скажем: Сергей ещё был жив…
________________________________________
– Знаешь, Давид, не люблю, когда за мной подглядывают в замочную скважину.
– Работа у меня такая. Должен бы уже понимать. Что ж поделать, если меня в гестапо наняли служить…
– Базар фильтруй!
– Ты б отпустил его…
– Занимайся своим делом! Я уже почти достал деньги. Скоро начинаем.
– Интересно, а что на этот раз ты наплёл кардиналу?
– Правду ему сказал.
– Это какую же, интересно?
– Сказал, что знаю, где прячут девчонку. И что через пару дней Викентий ту квартирку навестит. Нельзя было сегодня. Дочь моя за ними увязалась.
– Ты ж вроде как слово дворянина давал…
– Миллиарды на дороге не валяются!
– Мы и без твоих кровавых миллиардов можем вступить в игру. Я сыскал лазейку. Отпусти его! И прощения попроси. Если ещё не поздно…
________________________________________
– На экскурсию… или работать пришёл?
– А чего это?!…
– “Испанский сапожок” называется… Усовершенствованная модель… Одноглазый сейчас вернётся. За инструментами пошёл. Вали отсюда.
– Ты… попить хочешь? Я и поесть принёс.
– Тут кругом камеры. Мотай отсюда. – Засекут.
– Не засекут. Пока я здесь – они видят только это.
Давид раскрыл ноутбук. На экране Сергей увидел себя, сидящего на полу. И рядом с ним в процедур-ной никого.
– Ты вообще кто?
– По образованию я – астрофизик.
– А чего в этом гадюшнике потерял? Отсюда звёзд не видать.
– Я тут… за управляющего.
– За домом, что ли, смотришь?
– Не… За деньгами дона… Целой империей верчу.
– Поздравляю.
– Ты не думай, мы тут – не все сволочи. Слушай, а как ты с этой штукой спать будешь?
– Ещё не придумал. Наверное, никак не буду.
– Может, давай, снимем её?
– Охренел, что ли? – Я ж орать начну.
– Слушай, а давай я тебя отсюда вынесу. Я здесь все ходы знаю. Могу любую дверь открыть. Чего ж тебе, помирать здесь?
– За тем сюда и пришёл. У тебя морфий есть?
– Откуда?…
– А выпить?
– Только вода. Но я могу тебе… таблетку принести… Никаких следов. Все натурально будет. Через день сработает. Когда слишком больно станет – сердце само остановится.
– Да нельзя мне! – Обещал.
– Не понимаю… А что им из-под тебя нужно?
– Сначала про какой-то Сувенир спрашивали. А теперь просто так развлекаются. Зовут тебя как?
– Давид.
– Лицо мне твоё знакомо. Мы когда-нибудь встречались?
– Нет.
– Странно, а я тебя откуда-то помню.
– Не. Точно не встречались.
– Знаешь, я бы не был столь категоричен. Говорю же – помню тебя. Место тут колдовское. Брат здесь до меня отдыхал. Когда ему совсем весело стало, всякие интересности припоминать стал. Меня, кстати, Сергеем зовут. А точно врач не расчухает? – Тут за мной одна гнида старая приглядывает. Следит, чтоб я раньше времени ласты не склеил.
– Не сумеет.
– Так когда сможешь таблетку принести?
________________________________________
– Чего мы ждем? Да перестань ты уже в свой ноутбук пялиться!
– Когда японцы вступят в игру.
– А не опоздаем? – Немцы позавчера начали! Американцы – ещё в среду.
– Вот пусть и увязнут. Игра – не на неделю.
– Чего тебе?!
– Дон Филиппе, ваша дочь звонит по внешней линии.
– Пошёл вон!
– Зачем прогнал его? Поговорил бы с дочерью.
– Я о деле с тобой поговорить хочу!
– На хрена? Что ты в этом понимаешь? Давай лучше об Инке. Пока она ещё жива. Интересно, сколько тебе самому осталось?
– Ты чего, совсем, что ли, меня не боишься?
– А что ты мне сделаешь, – в Испанский Сапожок обуешь? – Ну и разоришься к чертям собачьим… Кстати, Инка своего телохранителя рассчитала.
– Вот и прекрасно! Я эту тварь узкоглазую видеть больше не могу. Викентий считает…
– И лимузин её под моими окнами отдыхает…
– Что ещё?!
– Ваша дочь…
– Вон!!
– Да что ж ты на него орёшь?… А ведь это значит, что из квартиры она не выходила…
– И что из того?…
– На работу сегодня не пошла…
– Откуда знаешь?
– И входная дверь не заперта…
– С чего ты взял?
– На вот, сам смотри. В комнатах её нигде нет.
– Ты что же?…
– Она видела, как ты ребят обменивал.
– Я в курсе. Кешка доложил. Дрянь узкоглазая, блин! Вот сука!!… Ничего, с Инной я потом разберусь. Она поймёт.
– А вот это – вряд ли. Похоже, никакого “потом” уже не будет.
– То есть как?
– Она тебе больше не позвонит. Да и ты ей, полагаю, не успеешь…
– Это почему же?
– Потому что она уже в ванной.
– Подожди, а почему входная дверь открыта?…
– Господи, неужели дошло? Всё правильно: чтобы ломать её не пришлось… Сволочь ты, Филипп! Инку жалко, а тебя…
________________________________________
Глава третья
Где печенье взяла?
– Будьте добры, Сергея позовите, пожалуйста.
– Он не может подойти к телефону.
– Это с Лубянки звонят…
– Да мне всё равно, откуда! – Нет его и всё тут. Он позавчера на войну уехал.
– Куда? На какую ещё войну?!
– Не знаю. В Африку, кажется… Или ещё куда. А где мы сейчас воюем?…
– Слушай, девочка, позови кого-нибудь из взрослых.
– Сам ты дурак глупый! Юи, иди сюда. Тут какой-то псих ненормальный из голубятни звонит. Серёжу спрашивает.
Юи прикрыла дверь в гостиную, чтобы Настя не услыхала того, что сейчас скажет. Взяла в руку трубку.
– С кем говорю?… Нет, я понимаю… Это невозможно… Да ни в какой он не в Африке!… Нет, он не в порядке. Он очень не в порядке! Два часа назад температура его тела была двадцать восемь градусов, а сейчас… Дайте посмотрю… Какая вам разница… Двадцать четыре… Ты что – тупой?! Мария в бешенстве… Сказала, что она уже ничего поделать не может. Сказала – пусть Настеа сама выкручивается… Нет, я нормальная… А кто с тобой шутит?… Какая надо Мария… Да плевать мне уже!… Нет, это в Подмосковье… Поздно… Сам ты пошёл, козёл! И не звони сюда больше… Да кто тебе хамит?… Не угадал – Филипп. Знаешь такого?…
Через тридцать семь минут к замку Испанца подъехала милицейская машина. С мигалками. Всё как полагается. На требование сотрудников правоохранительных органов по громкоговорителю впустить наряд милиции внутрь из-за забора послышалась грубая нецензурная брань. Ворота не открыли. Тогда прямо сквозь высоченный железобетонный забор на лужайку перед замком въехали два танка. Сломали к чёртовой матери забор. А с виду он такой крепкий был. В следующее мгновение ещё же и фонтан гусеницами срыли. Неуклюжая всё-таки машина – танк. Один из них весело покрутил башней и вдруг начал палить из пушки в каменную беседку с красивым фонарем, голой мраморной девушкой и безопасной печкой для барбекю. Громко стрелял. Теперь там пустое место.
– И совсем я про тебя не думаю, Серёж… Чего ты?… А можно я тихонько свою музыку из телефона послушаю? Теперь-то чего… Кровь первой группы можно переливать больным с любой группой крови. Серёжину, Джули, кому угодно можно, – у него первая!… Иди ко мне, любимый. Зачем ушёл от меня? Чего там хорошего – на той войне?…
– Очень за твоего Серёжу рада. А почему?
– Миленький, ну зачем уехал? Мы же вместе должны быть… Ну… потому что она не содержит этих, как его… Серёжа, да иди уже! Где ты? Господи, темно как…
– Вытащи немедленно эту дрянь из уха!
– Какую?
– Наушник.
– Какая же это дрянь? – Это Михалосич для меня записал. Я только одним ухом слушаю… Ты вон шьёшь на машинке – тебе же не мешает…
– Аг-глю-ти-но-ге-нов…
– Мам, я такое не выговорю.
– Настеа, с кем ты разговариваешь? Ладно, так и быть, подсказываю: аг-глю…
– Мальчики… Проголодались, бедные… Луис, ну что ты такое говоришь? Как это я тебя не помню? Очень даже помню. Я ведь ужас как тебя сначала боялась. А когда ты разрешил мне колечко с изумрудом носить… Что значит – не помнишь? Твоей жены колечко… Юи, конечно! Как будто у тебя ещё какая жена есть… Мам, я не расслышала. Ещё раз скажи.
– Да с кем ты там разговариваешь?! Агглютиногенов, двоечница!
– Я такое слово никогда не запомню…
– Настеа, ты не сдашь! Ну вот чего ты лыбишься?! Девочки, а чем это у нас пахнет? Цветами каки-ми-то.
– Как это не сдам?… – Очень даже сдам!… Да иди уже к нам, Луис! Чего в дверях встал?
– Завалишь ты экзамены. Как пить дать… Ну ладно, а если родишь мальчика с первой группой, – ему твою кровь можно будет перелить?
– Конечно! Это же – мой ребёнок.
– А вот и нет! У тебя же – вторая группа. Знаешь, какой у него будет шок!… Нет, ты точно не поступишь. О чём ты всё время думаешь? Что это? Ты слышишь этот запах? Прямо где-то здесь… Откуда у нас зимой цветы? Это же… фиалки! Настеа, твои, что ль, духи? У Юи таких нет.
– Поступлю! И ни о чём я не думаю… Очень мне нужно думать! Я и так всё помню…
– Тьфу, чёрт, нитка порвалась!… Ну а четвёртую группу ему можно будет влить?
В руках Юи, с отсутствующим лицом сидевшей здесь же за столом и уже давно ни на что не реагировавшей, непонятно откуда появился трофейный пистолет Луиса, позаимствованный им у киллера, приходившего в больницу выкрасть Настю. Того самого бандита, который так сильно разозлил Габриэля.
Слёзы у Юи закончились ещё вчера. Вот почему она перестала плакать. И в ванную поэтому больше не бегала. Настя очень за неё переживала, но не лезла к ней и ни о чём её не спрашивала. Поняла так, что девочки поругались и лучше в их дела сейчас не вмешиваться. Помнила, что в детдоме лесбиянки часто ссорились. И тогда подходить к ним бывало опасно. Вот Настя и делала вид, что ничего она не замечает. Что всё хорошо. А чего ж тут хорошего? – Взрослые девочки, а обе не замужем. То, что они друг дружку любят – их личное дело. И никого это не касается. А вот то, что они не замужем – непорядок. Они ведь не такие лесбиянки, которые с мальчиками в принципе не могут. В Испании, к примеру, прекрасно могли. Особенно Джули…
Юи, явно чего-то стесняясь, потому как ни с того, ни с сего вдруг вся раскраснелась, поднесла пистолет к своим глазам, зачем-то его понюхала, как будто это он мог пахнуть фиалками и начала его разбирать, в строгом порядке раскладывая перед собой на скатерти детали и вполголоса объясняя пристроившемуся рядом с ней на её же стуле Луису, для чего все эти детали нужны, и как они называются. Чтобы никто с этого стула не свалился, Луис одной рукой приобнял Юи. Но их же у него было две! И где в это время находилась его вторая рука, а, главное, что она там делала – про это надо у Насти спрашивать. Она же сидела рядом и всё видела. Только вот ничего она нам не скажет. Потому что вслед за Юи и сама вдруг сделалась красная. А вдобавок ещё и вспотела.
Настя честно старалась не подглядывать. Правда. Изо всех сил старалась. Хотя бы потому, что так можно косоглазие себе устроить. Только вот совсем не подглядывать у неё не получалось. Это, надо полагать, наследственное. Хорошо хоть Луис оказался не единственным объектом её внимания.
– Габриэль, ну а ты чего? Тоже иди к нам, миленький. Разве не слышал, как она тебя зовёт? Я уже вторую ночь слышу… Она ведь ещё не знает, что беременна… Вот ты сам ей об этом и скажи. Мне ж она не поверит… Чего?… Нет, она одна в кровати спит. Честно! Ну вот чего ты придумываешь?! – Не было у них с Юи ничего… Юи вон на том диванчике сегодня спала… И с Ленкой у неё тоже ничего… не было… А откуда ты про Ленку знаешь?… Ничего у них не было! Дурак глупый… Чего, Джули? Я не отвлекаюсь! Можно… Четвёртую группу – кому угодно можно…
– Настеа, проснись! – Это тому, у кого четвёртая, любую кровь можно закачать, а его кровь – толь-ко тому, у кого его же – четвёртая группа.
– Вот видишь, ты даже на предохранитель не поставил…
– Юи, с тобой-то что сегодня? Что у тебя с лицом?
– И патронов… смотри… у тебя только два… осталось. Я тебе сейчас… новую обойму принесу. У меня есть… Нельзя здесь … Пусти… И почистить его… нужно… обязательно… И смазать… Сейчас за маслом… схожу… Я принесу… У меня есть… Что ты де… делаешь?
– Юи, ты чего? Обиделась, что ли, на меня за то, что я тебя побила?
– Пошли… в ванную… Ну перестань уже!…
– Что происходит? Юи, ты что – заболела?
– Тише ты, дура! Не видишь, что ли? – К ней Луис пришёл.
– Я смотрю – вы тут обе на этом деле свихнулись! Совсем уже помешались… Какой ещё Луис?…
– Разуй глаза, дура глупая! Вот же он. Луис, скажи ей.
– Точно, обе повернулись… Шлюха… Гадина… Луиса она ждёт!
– Чего ты разоралась?
– Тварь… Сволочь… Целка чокнутая!!… И ты тоже… О чём вы обе всё время думаете? Дуры озабоченные. Ни хрена ты не сдашь! Интересно, как ты раньше без мужиков обходилась? И эта скромница… – Посмотрите на неё, люди добрые! Вы же сейчас об одном мечтаете – чтоб вас обеих Серёжка трахнул. А что – он, наверное, здорово это делает. Да вытащи ты эту дрянь из уха, наркоманка!
– Джули, миленькая, ну что ты такое… Причём здесь Серёжа?
– Причём?! Да я своими глазами видела, как они!… В той спальне… Не веришь? А ты спроси у неё. В глаза ей посмотри. Тебе она соврать не посмеет. Не то, что мне. Мне, как выясняется, врать очень даже можно. Шлюха!
– Замолчи! Они же всё слышат.
– Кто?
– Наши с тобой дети. Ты ведь тоже беременная. Ой, прости, ты ж не знала…
– Дурдом!…
– Ну какой же дурдом? – Месячные у тебя когда последний раз были?
– Чего?… Я видела, как они целовались…
– Да перестань уже!… Нам с тобой нельзя. – Беременным нельзя. Какая ты злая сегодня. И глупая.
– Глупая? – Сама ты дура набитая! Это ж надо – даже не поинтересоваться, от кого ты залетела.
– От Серёжи… От кого же ещё?
– Ха, как же – от Серёжи… Вот вы обе и получаетесь шлюхи! От Серёжи она залетела… Ой, чего это? Девочки, кто это?!
– Слепая, что ли, дура глупая?
– Луис, подожди, не уходи! Ну ты же ничего не понял. Всё совсем не так было. Я тебе сейчас всё объясню… Что ты наделала, Джули?!
– Юи, миленькая, не плачь! Я побегу – догоню его.
– Настеа, кто это?!!
– Он больше не придёт… Джули, зачем ты всё время гадости говоришь?
– Да вернётся он, девочки! Остынет и вернётся… И Серёжа… Они же любят нас.
– Никто уже никуда не вернётся…
– Ну чего ты застрял в дверях, Габриэль? Видишь, что у нас тут творится? – Давай выручай.
– Дрянная девчонка, убирайся отсюда!
– Что ты такое говоришь?! Габриэль, миленький, не ругайся ты на неё. Она сама не соображает, что говорит. У нас сегодня все на нервах и поэтому глупости всякие говорят…
– Не выгораживай её, Сеньора. Надо было соображать!… Юи, дай ей ключ от своей квартиры и пусть она катится. Не нужна мне такая жена!
Да, тот еще денёк. День визитов. И каких! На Юльку просто жалко было смотреть. И ведь Габриэль с Луисом оказались не последними, кто забрел сегодня на огонёк. Кого здесь не ждали.
Или ждали? – Ну, Настя, понятное дело, ждала. Как же она могла не ждать? Звала ведь… их всех. И Сергея, понятно, тоже. Да ей просто ничего другого не оставалось! Опять же Мишина колдовская музыка, игравшая в наушнике, делала своё волшебное дело. Грустно только, что в своём естественном ожидании Настя оказалась одинока. Единственной, кто, не будучи обученной хитрому искусству чудотворения умными учителями, умудрилась удержать в своих безумных мечтах нужную нить. Безумных не в смысле сумасшедших, а именно что ум ей для этого был совершенно без надобности. Он, пожалуй, ей даже помешал бы. Впрочем, тут, возможно, и Мария приложила руку. Пришла на помощь дочери. А, может, и ещё Кто…
Как бы то ни было – вызывает закономерный вопрос та странность, что Настя, завидев Сергея, пошла вся пятнами, однако на шею к нему не кинулась. И Баська, запрыгнувшая к ней на колени, когда неизвестно откуда взявшийся Луис начал безобразничать рукой под столом, здесь ни при чём. Да, кошка, конечно, вцепилась в свою хозяйку тысячью острейших иголок и разглядывала сначала Луиса, а потом Габриэля испуганными недобрыми глазами, но Настя проигнорировала Сергея не поэтому: она просто не смогла подняться со стула. Не только ноги – всё её тело и даже то, что она могла бы назвать своими мыслями, сделалось вдруг чем-то чужим, далёким и в самом деле ей ненужным. Словно всё это вдруг провалилось в сон. Неприятный. Да, вот именно – ненужный ей сон. Голова при этом кружилась как бешеная. И в горле пересохло. Поэтому она и осталась сидеть с кошкой на коленях. Хорошо хоть в обморок не грохнулась. А могла. Сил ведь совсем не осталось после того, как в гортани горячим глотком надулся, сполз в низ живота и там лопнул прозрачный целлулоидный шарик с цветочными духами…
Интересно, а что же Юи? Неужели и она никого не ждала? – Получается, что в том состоянии, в котором она позавчера замёрзла, ей было уже не до чего. Хотя… Может, как раз в таком состоянии мы и становимся способны на что-нибудь из разряда невозможного. Ладно, про Юи нам ничего не известно. А Баська-то что? В художественной литературе приводится масса примеров, свидетельствующих о феноменальной чувствительности этих божьих тварей. Так вот, Луиса Баська видела. Железно! И Габриэля тоже. А как она могла их не увидеть, когда рыцарей здесь видели уже решительно все. Включая приготовившуюся спятить Юльку. Впрочем, что значит это “приготовившуюся спятить”? Тут нормальные вообще остались?
– А вот – фигушки! Никто отсюда никуда не пойдёт – моей ноге врач нужен. Юлька, давай, бросай своей шитьё и займись делом.
– Сеньор…
– Салют, Габриэль.
– Серёж, а что у тебя с ногой?
– Да вот, Юленька, на ровном месте навернулся. Главное, совершенно трезвый был. Ни в одном глазу. А теперь, как видишь, с палочкой вынужден ходить. Блин, и, главное, на ту же самую ногу! Ужас как болит. Юи, ну а ты чего помалкиваешь? Не рада, что ли, меня видеть?
– Живой…
– Интересно, а каким я, по-твоему, должен быть? Аська, ты-то чего дохлая такая?
Только сейчас Настя и пошевелилась. Но всё равно не встала. Не смогла.
– Упал, бедненький?
– Угу. Представляешь – домой прогнали, гады. Хромой врач им, видите ли, не нужен. Сволочи!
– Ну и хорошо, что прогнали. Нечего тебе на той их войне делать. Убить ведь могут. Я тебя сего-дня же вылечу, миленький!
– А у вас тут, я смотрю, весело. На полчаса уже нельзя одних оставить…
– Живой… Как же это может быть? Ты ведь остыл уже…
– Юи, тебя что-то сегодня заело. Ну конечно – живой! Да что тут у вас приключилось?! Габриэль, ты хоть меня просвети: куда это Луис рванул? Чуть не сшиб меня на лестнице! Даже не поздоровался…
– Сбежал. Юи, да вернётся он! Не плачь. Знаешь ведь его. Отойдёт он. Подумаешь…
– Девочки, простите меня, сволочь такую!
– Юлька, ты хоть не начинай! А вот и он. Беги, Юи, открывай. Твой вернулся…
Однако, это был не Луис.
Юи в комнату так и не вернулась. Осталась в коридоре и стекла по стене. Но хотя бы не плакала. Впрочем, лучше бы уж она разревелась. Нормально, по-человечески. Как плачут все девчонки. Может, ей тогда стало бы легче. И правда ведь, кончились слёзы. Так и осталась на полу в коридоре. Несчастная…
Миша ворвался в гостиную запыхавшийся и на себя непохожий, как будто он сюда не на лифте ехал, а бежал по лестнице. В руках он держал автомат. И вообще был красный. Весь всклокоченный. Безвольным хвостом за ним в гостиную приплелась тоже на себя не сильно похожая Лаура. Вошла и выпустила из рук кожаную дорожную сумку. Тяжёлую. Наверное, уже сил не оставалось держать её в руках. Судя по звуку, с которым та шлёпнулась на пол, в ней лежали Настины дублоны. Лаура, увидев Сергея, ничего не сказала, просто в изнеможении опустилась на стул. А вот Миша продемонстрировал всем хорошую физическую форму. От возмущения аж задохнулся.
– Сука!
– Я тоже рад тебя видеть. Здравствуй, Лара.
– Меня, вообще-то, Лаурой зовут. Забыл, что ли?
– Да, конечно, прости… Ребята, а я, кажется, догадываюсь, кто у нас сейчас за водкой пойдёт… Кому её в любом магазине без очереди продадут. Может ещё и цену скинут. Только идти нужно прямо сейчас, пока задор в глазах не погас.
– Сука…
– Мишка, а знаешь – тебе идёт с автоматом. Лар, он чо, так и шёл с ним?
– Меня Лаурой зовут…
– Да-да, конечно…
– Сволочь…
Больше Миша ничего сказать не смог, потому что, обернувшись, увидел Габриэля. Хорошо, что Сергей успел вырвать у него из рук автомат. Неизвестно, что здесь могло бы сейчас произойти. Разное могло случиться. А тут ведь ещё и не закрытая входная дверь скрипнула. Миша дёрнулся, но Лаура ловко под-толкнула к нему ногой свободный стул. Иначе он повалился бы прямо на пол.
– Ладно тебе, психиатр хренов! – ласково потрепала она его за ухом. – Привыкай, это – не шиза… Кажется, ещё один из наших подвалил.
– Скотина…
– Мишка, ты какие-нибудь другие слова знаешь? Поблагозвучнее…
– Серёж, а чо случилось?… Михалосич…
– А ты не в курсе, моя маленькая?, – обернулась к Насте Лаура. – Ладно, тут у вас тайны мадридского дворца… Промолчу. Пойдём, Сеньор, ногу покажешь. Джули, за мной! Потом будешь со своим женихом обжиматься. Да, давненько не брала я в руки шашек. Аптечка в доме найдётся?
– Я сейчас…, – встрепенулась Настя. Но Сергей остановил её взглядом, кажется, сообразив, почему она испытывает затруднения со вставанием. Этот запах…
– В бывшей Мишкиной спальне в шкафу есть всё, что нам понадобится. Пилу держать не разучилась?
При слове “пила” Миша вздрогнул и как-то просел. Как весенний сугроб. Лаура, напротив, лучезарно улыбнулась, словно Сергей напомнил ей о чём-то приятном.
– А думаешь – понадобится?
– Да кто тебя знает? Ты у нас – девчонка с фантазией. Тебе, кстати, от Витька привет. Виделись тут с ним недавно.
– Спасибо. Помню его. В любом случае блевать, как тогда, не буду. Джули, слезай уже с Габриэля. Пошли нашего генерала перевяжем. Посмотрим, что у него там на самом деле.
– Какого ещё генерала?
– Обыкновенного. Серхио, а как тот ваш Орден назывался?
Юля, стремясь загладить вину, с подчёркнутой готовностью рванулась за Лаурой исполнять свои прямые профессиональные обязанности. Словно в бой пошла. Скоро, впрочем, она в гостиную вернулась. Причём с обиженным лицом. Непонятно, то ли Лаура её прогнала, усомнившись в том самом её профессионализме, чего от Лауры вполне можно было ожидать, то ли Юля при осмотре Сергея увидала что-то такое, с чем не смогла справиться. Короче, вернулась она расстроенная. Однако, мгновенно успокоилась, вернее переключилась, потому что в гостиной затевалось важное и чрезвычайно любопытное действо. Габриэль, подозрительно скоро Юлю простивший, вальяжно раскинулся на диване и изо всех сил делал вид, что до происходящего ему дела нет. Типа он выше этого. И вообще он не из таких. Миша, напротив, своего интереса не скрывал и внимательно прислушивался, а точнее, приглядывался к тому, о чём пробалтывался вечно неспокойный Настин рот. Естественно, Юля тут же примкнула к зрительской массе и, нетерпеливо дёргая Настю за рукав, превратилась в активно любопытствующего агента публики, которому Настя иногда даже отвечала. И не только мимикой.
– Так они что – уже в ванной?
– Угу.
– И свет погасили?
– Луис против. Хочет всё видеть.
– Вот гад! Ну и чего они сейчас делают?
– Не вижу…
– А ты не отвлекайся! Внимательно смотри. Старайся давай!
– Я стараюсь. Только ты мне всё время мешаешь… Вот…
– Что?! (Тут даже Габриэль привстал, забыв про свой нейтралитет.)
– Свет выключили. Юи настояла……………
– Настеа, не молчи!
– Заперлись.
– О Господи… И что они делают?
– Пока ничего.
– То есть?…
– Воду включили… Нет, не буду дальше подглядывать.
– Я тебе сейчас по шее дам!
– Он её раздевает.
– А она чего?
– Не скажу.
– Ах ты дрянь!… Подожди, а зачем они включили воду? Купаться, что ли, собрались?
– Да нет вроде, не собираются…
– А чего тогда?… Говори, что видишь!… Он что, больно ей делает?… Ну чего ты молчишь?! Говори, или я тебя сейчас стукну!
– Да подожди ты!…
– Ну?… Господи, как же ты любишь на нервах играть!… Я ведь с ума сейчас сойду. Вот не буду я больше с тобой уроки учить… Ну и не говори, если ты такая!…
– Помолчи!… Кажется…
– Господи…
– Нет ещё…
– Да, что же это такое?! Сил моих больше нет.
– Всё…
– Что?…
– Всё.
– Я тебя сейчас укушу.
– Да говорю же тебе… Он ей совсем не больно сделал.
– А она чего? Плачет?
– Не пойму. Вроде бы – нет… Наоборот.
На самом интересном месте в гостиную вошла Лаура. И все сразу поскучнели.
– Тебе, конечно, полезно было бы этот радиоспектакль до конца дослушать, мой милый. С познавательной целью. Только…
– Да я… С чего ты взяла?
– С чего?! А что, скажешь, неинтересно?
– Ну вот что ты придумываешь?!
– Они это в ванной делают?
– Угу…
– А разве не удобнее было бы в постели? Свободная же спальня имеется.
– Ну, где приспичило… А потом там можно воду включить, чтобы неслышно было.
– И как там?
– Похоже, всё благополучно у них прошло…
– Сволочь!
– Это почему же?
– Девочки!
– Не начинай…
– И ты, Габриэль, тоже послушай.
– Прошу тебя…
– Посмотрите на этого… Господи, как бы тебя назвать?…
– А что такое?
– Что? А то, дражайшая моя Сеньора, что я до сих пор девственница! Как вам? Ну и кто он после этого?!
– Лаура!
– Что?! Ты бы лучше к брату сходил…
– А что там?
– Кретин!
– Понял. Иду. Шуметь-то зачем?…
– Так, слушай меня, Настеа!
– Чего?
– Никакого секса сегодня.
– То есть?… А как же?… Мы столько не виделись… Имею право…
– Ну тебя что, на цепь посадить?!
– Я вылечить Серёжу должна.
– Идиотка! Я ему морфий вколола. Будем надеяться – скоро уснёт. Ему там какую-то хитрую таблеточку скормили… Если психанёт, или просто резко дёрнется – кони двинет. Ты меня поняла, дура?! – У твоего Серхио сердце может остановиться. И некого тогда станет лечить. Чтоб никаких громких звуков. На цыпочках всем ходить. Входной звонок и телефоны – вырубить к чёртовой матери. Что стоим?…
________________________________________
Прошла неделя. И главным её событием явились, конечно же, похороны Инны. Настю на них не пустили из-за её беременности. Что естественно. Юлю по той же причине также отговаривали, но она всё же пошла. При том, что Инну она не особо любила. Зато весьма жаловала её швейную машинку, которую Инна по просьбе Юи ей подарила, – оригинальный Zinger, сохранившийся в превосходном состоянии. Словно это была новая вещь из магазина. Вот только вчера сделанная. Одно удовольствие на такой шить. Да просто прикасаться к этому чуду технической мысли приятно! В общем, Настю оставили на попечение Лауры и попросили дверь никому не открывать. Хоть их вроде как теперь и охраняют невидимые профессионалы. В самый последний момент Юи упросила остаться с девочками ещё и Луиса. Мало ли что. Всё-таки хоть один из рыцарей должен находиться рядом с Сеньорой.
На кладбище всем рулил Давид. Кроме него туда пришли Юля, Габриэль, Юи и Сергей. А больше никого там не было. Вообще ни одного человека! Куда подевались Испанец с Кешкой – никто не знал. Никто, кроме Давида. Он, разумеется, был в курсе того, что, когда танки атаковали замок, Филипп и его недобитая криминальная братия удрали через бетонированный подземный ход под рекой, на другом берегу которой в заброшенном гараже прятались четыре бронированных джипа. На всякий случай. На случай бандитской войны.
Давид не просто был в курсе: это ведь он открыл перед беглецами, а потом аккуратно запер за ними все невидимые двери. И кроме ноутбука ему для этого никакие другие технические средства не понадобились.
Спрашивается, а почему он сам не удрал за реку? Ведь омоновцы, ворвавшиеся в замок, а перед этим набезобразничавшие на лужайке, настроены были весьма решительно. Уж точно недружелюбно. Так почему же? Может, он являл собой пример какой-то особой, недюжинной храбрости, то есть был отважным человеком? – Нет, храбрецом он не был. Ни в коем разе. Это нам точно известно. Да вы на него посмотрите. Тогда – почему? – Хороший вопрос…
Обыскавшие дом омоновцы, нашли в замке лишь одного обитателя. “Пьяный вдрызг” Давид, будучи не в силах подняться на ноги, валялся на полу. В очках и наушниках. Чем он был занят там, на полу? – Пытался играть на своем “задрипанном” ноутбуке в танчики. Нажрался как свинья. Противно было на него смотреть. Он ведь даже “не услышал”, как на загородный дворец Филиппа совершилось нападение.
Никакого сопротивления силовикам Давид, естественно, не оказал. И захотел бы – вряд ли у него это получилось бы. Да он и в мыслях такого не держал. Более того, этот ботаник с готовностью взялся показать, где находится искомая людьми в скафандрах “процедурная”, в которой содержится узник, умерший ещё утром. Которого запытали Одноглазый с Филиппом. Звери такие… Проводить, однако, омоновцев в подвал он не смог по причине “крайнего алкогольного опьянения”. Тем не менее, в благородном порыве быть блюстителям закона хоть чем-нибудь полезным, жестами (словами не вышло – язык уж больно заплетался) он показал, в каком направлении тем следует двигаться. После чего мирно уснул. Уронил голову на клавиатуру ноутбука и “отрубился”. Пустая бутылка дорогого виски каталась по полу “игровой комнаты”. Возиться с “ботаником-алкашом” не стали. Ещё начнёт блевать. Решили: проспится – сам встанет. Не маленький. И ему, конечно, будет стыдно. Сам, поди, найдёт, чем опохмелиться. Не пропадёт, в общем. А ещё – интеллигентный человек! В очках. Бить его не стали…
Когда скорая в сопровождении милицейской машины и оба танка уехали, Давид поднялся, сел на подоконник и принялся стучать по клавишам ноутбука. В ответ на его действия у сарая за рекой упала стена, и джипы покинули укрытие, укатив в неизвестном направлении. Подальше отсюда. Давид был абсолютно трезв и ещё некоторое время мучил свой ноутбук, почёсывая затылок в недоумении – с чего это скорая понеслась в Москву как подрезанная. Ещё же и сирену включила. Теперь-то куда спешить? Утром надо было торопиться, пока Сергей был жив…
Не будем осуждать Давида за то, что он не выдал омоновцам тайну подземного хода. Дело в том, что их он любил ещё меньше, чем Филиппа. Были у него на то свои причины. Неизвестно какие, но были…
Так вот, хоронил Инну, по сути, один Давид. Юи ему, конечно, как могла помогала, в частности, вернувшись к жизни после немыслимого и, прямо скажем, чудесного воскрешения Сергея, который ничего про это чудо так и не узнал, и потери в ванной девственности, она сама вызвалась обзвонить коллег Инны по институту, ни один из которых, сославшись на занятость, на похороны не пришёл, хотя поминки были обещаны шикарные. Итак, основные организационные хлопоты Давид добровольно и совершенно бескорыстно взвалил на свои покатые плечи. Впрочем, похоронить человека теперь – не то, что раньше. Были бы деньги. А они у Давида были.
Кстати, когда он узнал, что Сергей собирается жениться, а при пожаре у него сгорели документы и все деньги, он приехал в квартиру на проспекте Мира не с пустыми руками: в дырявой авоське Давид привёз обувную коробку, перевязанную изолентой. Никаких туфель в ней не оказалось, зато обнаружились семь с половиной миллионов рублей. Это – сильно меньше того, что сгорело в охотничьем домике, но Лаура и этим деньгам ужасно обрадовалась. Прямо до неприличия. И тут же забрала себе миллион. После чего стала по телефону заказывать в Национале двухкомнатный люкс. Надо же ей с Мишей где-то перекантоваться. В Лениной квартире вместе с Джульеттой и Габриэлем она жить категорически отказывалась. Из-за эстетических разногласий. Сказала, что эдак она девственницей останется ещё лет на сто. А в Национале решительно всё располагает к возвышенной любви. И потом – кремль рядом, которого она ещё не видела. И мавзолей Ленина. А ещё же Исторический музей! В общем, Националь располагает. Не обязательно к разнузданной или какой-то особо извращённой любви, не такая она, Лаура, а именно что к возвышенной. То есть на чистых простынях. И чтоб кофе по утрам в постель. А вечером чтобы ресторан…
Ничего с гостиницей, к сожалению, не вышло. Паспорта же у неё не было. А с другого конца провода первое, о чем её спросили – кто такая, да откуда. Увы…
Давид пообещал что-нибудь придумать и с паспортами. Только химичить ему не пришлось, потому что в квартире на проспекте Мира зазвонил городской телефон. С Настей говорить не стали, а сразу попросили передать трубку кому-нибудь из взрослых. Она уж и обижаться перестала. Сказала только, что больше к этому дурацкому телефону подходить не будет. Потому что она не маленькая. И не дура какая.
Так вот, вечером в квартиру постучался старорежимного вида старичок, пришедший снимать Лауру, Луиса, Сергея и Габриэля на огромный допотопный фотоаппарат, который он еле доволок и долго устанавливал на громоздкой деревянной треноге. Подлинный антиквариат. Сделал нужное ему количество снимков, спрятал фотографические пластинки в портфельчик и сказал, что завтра снова придёт. В это же самое время. Сказал, чтобы все были здесь. И правда – назавтра пришёл. Но уже без треноги и фотоаппарата. Зато с тем своим стареньким портфелем, из которого выложил на стол стопку паспортов, велев Лауре, Сергею, Луису и Габриэлю в них и ещё в каких-то ведомостях расписаться. Старый Настин пас-порт из Новороссийска привёз Миша, так что новый ей не понадобился. Кстати, и куклу без руки Миша также привёз. Не забыл. Настя была на седьмом небе. Аж целоваться к нему кинулась. Так обрадовалась. Дитё малое, что с неё взять.
Любопытно, что документ Сергею достался точно такой же, какой у него был и раньше: то есть паспорт российского гражданина. Причём с тем же самым номером. И даже серия оказалась прежней. Как это возможно – дедуля не объяснил. И вообще он был малообщителен. От коньяка, впрочем, не отказался.
Сергей ладно, а вот Лаура и Луис с Габриэлем получили испанские паспорта. Что примечательно – настоящие. Из испанского посольства. Юлька от изумления раскрыла рот и долго так с ним просидела. Сергей рта не раскрывал, но и путного ничего сказать не смог. То есть он, конечно, догадывался, откуда у этой истории с паспортами растут ноги, но делиться своими предположениями ни с кем не стал.
Той же ночью мёртвые окна районного ЗАГСа зажглись приветливыми огнями. Взлохмаченная и как-то странно одетая матрона с белыми от ужаса глазами скороговоркой признала все четыре пары законными мужьями и женами, после чего срывающимся, профессионально фальшивым голосом начала этой диковинной компании желать исключительно хорошего: чистого неба над головой, детей разных национальностей, любви к Родинам (это слово ею было произнесено во множественном числе!), мира во всём мире, умереть в один день в радости и горе и всего такого прочего. В какой-то момент она от волнения сбилась и, некрасиво разрыдавшись, убежала в уборную. Сломала при этом каблук, свалилась на каменный пол и разбила себе коленку. Ползти к уборной она, однако, не переставала. Больно уж её испугали трое молодцов в штатском, позвонивших в дверь её квартиры поздним вечером и чуть ли не силой поднявших несчастную женщину с постели.
На вокзале молодожёнов провожал Давид. Он, кстати, был свидетелем на той коллективной свадьбе. У всех разом. Кто был вторым свидетелем – неизвестно. Положено ведь, чтобы свидетелей было двое. Наверное, им стал один из тех неприметных ребят в штатском, что чуть не довели заведующую ЗАГСом до умопомешательства. Этот момент как-то ни у кого в памяти не отложился.
К поезду, отправлявшемуся на дальний восток в три часа ночи, был прицеплен спальный вагон, про-водниками в котором оказались всё те же молодчики, лишившие сна заведующую ЗАГСом. Как только молодожёны загрузились в вагон, один из чекистов буркнул себе в воротник, что можно ехать, и поезд, задержавшийся с отправлением чуть не на час, тронулся. Других пассажиров в этом вагоне не было.
Через три часа “проводники” беглецов разбудили. Было ещё темно. Лаура подняла крик и стала ругаться неприличными словами. Причём сразу на двух языках. Потому что она вырядилась в реквизированную у Насти Аптеку № 4, уже забралась Мише на колени, и он, выпив из горлышка полбутылки коньяку, встал на путь исправления. Вернее, собрался на него встать. Понятно – тут любая разорётся… А не надо было дурака валять! Могла бы и сразу, как поехали, Аптеку № 4 надеть, а не разговоры про деньги и любовь разговаривать. Юи, к примеру, и Юлька времени даром не теряли. Потому сейчас и не вопили на весь вагон. Однако не одна Лаура, ещё же и Настя была несчастная. Лаура пообещала свернуть ей шею, если та станет домогаться Сергея. Так ей и сказала. И Настя ей поверила. Хотя у неё болел уже не только живот, но и голова. И вообще…
Посреди чистого поля поезд остановился. И это был даже не полустанок, потому что там не оказалось даже перрона. Там вообще ничего не было. И поезда здесь никогда не останавливались. Никакие! Тем более скорые…
Как проводники и пообещали, в ста метрах от железнодорожных путей, в замызганном сарае беглецов действительно ждал автобус. Возможно, это был не сарай, а коровник. Некогда было выяснять. Да и не-важно это. Опять же было темно. Спасибо, хоть дверь сарая была открыта и ломать её не пришлось.
Минут десять Юи исследовала автобус с помощью какого-то хитрого приборчика. После чего сказала, что всё чисто: жучков, взрывного устройства и маячков нет. Бак полный. Можно ехать. Куда вот только?
Первым делом включили печку и выехали на дорогу, с которой кто-то предусмотрительно счистил снег. Причём сделал это совсем недавно. Трактор, судя по свежим следам, проехал здесь не больше часа назад. На переднем сидении Юи обнаружила деревянный ящик, в котором лежали пистолеты и патроны к ним. Много патронов. О своей находке она сообщила мужчинам. Не всем – Мише она ничего не сказала.
Стали соображать, как быть. Какие у кого мысли и конструктивные предложения? Доводы и аргументы. Какова, собственно, диспозиция? – Зима за окном. Вокруг непролазные сугробы, темень и страшная холодрыга! Народ же в автобусе в этническом отношении подобрался по большей части теплолюбивый. Какая к чёрту Сибирь?! Тогда уж лучше прямо здесь сдохнуть.
Большинством голосов решено было окольными путями пробираться на юг. Понятно, не в Новороссийск. Но в ту сторону. Сергей сказал, что знает одного типа, который ему не то, чтобы друг, но кое-чем обязан. А именно жизнью. И у того в укромном месте имеется домик. Хвастался им на войне. Между прочим, расположен тот его домик в курортной зоне. Вроде бы не должен он своему спасителю отказать. Тем более, что сейчас всё равно не сезон, так что дача стоит без дела. В крайнем случае можно будет домик у мужика и купить. Давидовых денег должно хватить. В конце концов, хозяина, не рассусоливая и не впадая в слабоумное христианское всепрощенчество, можно зверски убить и через это преступным путём его имуществом, то бишь той его загородной недвижимостью завладеть.
Испанские граждане идею с вероломным убийством дружно поддержали. Настя же с Юлей в ужасе переглянулись. Не поняли. Это, что ли, Сергей так шутит? Ничего себе…
Габриэлю было без разницы: шутит Сергей или нет. Его организм срочно требовал тепла. Так что он первый высказался “за”. И с такой решимостью, что Луису просто ничего другого не оставалось, кроме как проявить с братом солидарность. Что касается Лауры, то она была готова убить уже кого угодно. Не только Мишу. И ни к селу, ни к городу закончила своё краткое выступление заявлением, что с девственностью она на этой неделе точно распрощается. Окончательно и бесповоротно. С помощью законного мужа или без оной. Поскольку после нанесенного ей “бездушным изменщиком” глубокого оскорбления личного характера, ей это уже без разницы. Но жить с таким позором в третьем тысячелетии посреди цивилизованных людей ей по идеологическим соображениям представляется невозможным. Так что она, разумеется, за то, чтобы ехать на юг и немедленно, где, как она убеждена, повстречать даже в мёртвый сезон настоящего мужчину проблемы не составит. Порядочного, имеется в виду, мужчину, способного войти в положение несчастной иностранки, подло униженной отдельными самовлюблёнными мужланами. И утешить её в самой что ни есть адекватной форме. По обоюдному согласию. Короче, решение было принято единогласно. Даже Настя малодушно согласилась. Больно уж она боялась Лауру.
Ехали долго, меняясь каждые два часа. За руль садилась то Юи, то Миша. Иногда и Сергею разрешали подержаться за баранку. Но нечасто. А вот Лауру к управлению автотранспортным средством категорически не подпускали. Хоть она и рвалась порулить. Слишком уж она в последнее время была нервная. Потому и не подпускали её. Всем ведь хотелось доехать до вожделенного тепла живыми. А потом, кто знает, умеет ли она вообще водить машину. Утверждала, что может. Божилась, что права ещё в Челябинске получила. Верить ей на слово желающих не нашлось. И Лаура затаила обиду. Но истерик больше не закатывала. Устала.
Спали, естественно, здесь же – в автобусе. Благо свободных мест было навалом. И кресла, никого не стесняя, можно было разложить. Только вот ноги немного отекали.
Насте ужасно понравилось ехать навстречу неизвестному. Приключение же! И вообще, она с детства любила кататься в автобусах. В детдоме их, случалось, возили на экскурсии. То на маслозавод. То на мебельную фабрику. Что в них было хорошего, в тех экскурсиях, загадка, но ездить своей компанией, особенно если удавалось занять место у окна, для неё было чистым наслаждением. Так и ехала бы целую вечность. Неважно куда…
Постепенно снега за окнами кончились. Обложной дождь на всякого нормального человека навевает тоску, желание напиться и прочие упаднические настроения, но сейчас ему все только радовались. Было в нём что-то уютное. Тем более, что в автобусе работала печка и никто не мёрз. Плевать, что дорога дрян-ная. С этим ничего поделать было нельзя. На хорошие трассы беглецы выезжать остерегались.
Баська на удивление быстро освоилась с ролью путешественницы. Словно ей не впервой было ездить в автобусах. Она вальяжно разгуливала по салону и нагло приставала к разомлевшим пассажирам. А заодно приглядывала за Настей, на ходу умудрявшейся готовить на всех завтраки и даже обеды из того, что к поезду прикатил на тележке Давид. Короче, она Настю контролировала. И время от времени громко выражала своё возмущение. Господи, ей-то по поводу чего было выступать? – Кого-кого, а уж её-то Настя не забывала. Кормила как на убой. И закрывала глаза на акты откровенного разбоя, совершавшиеся Баськой регулярно и с ошеломляющей наглостью. Должно быть гены у неё плохие. С виду – культурная кошка, а характер откровенно бандитский. Прежние хозяева, надо полагать, выдохнули и перекрестились, когда это бесстыжее чудовище от них свалило.
По требованию Баськи, когда она вдруг начинала особенно противно выть и скрести дверь, останавливались. Ну тогда уж и прочие пассажиры использовали возможность прогуляться по лесу. Лаура от всей этой антисанитарии уже начинала сатанеть. Иногда, впрочем, беглецы приобщались и к благам цивилизации. Приходилось же им заправляться. Вот тогда они заходили и в тёплые туалеты. А ещё в кафе при заправках покупали нормальную, не всегда вкусную, зато горячую еду. В одном таком заведении они даже по очереди приняли душ. Но, вообще-то, заезжать на крутые заправки, где к стенам привинчены камеры видеонаблюдения, беглецы побаивались.
Девятнадцатого декабря, то есть через три дня странствования, неожиданно показалось море. Настя аж завизжала от восторга.
И как у Сергея получается так быстро со всеми договариваться? – Ключи от их нового пристанища он получил уже через пять минут мирной беседы с каким-то невзрачным субъектом, подсевшим в их автобус на пустынной остановке, на которой совсем не было людей. Ни плохих, ни хороших. Потому что никакие автобусы там отродясь не останавливались. Странная остановка. Но это – мелочь. Главное же – там, где они подобрали своего благодетеля, которого даже не пришлось убивать, потому что он и так, без всяких денег согласился до самого лета предоставить в их безраздельное пользование свою дачу, не было снега. Уже только это радостное обстоятельство согревало сердца измученных скитальцев. Осточертел он всем – этот снег!
– Ты где печенье взяла?
– Какое ещё печенье?
– Которое в ЗАГСе трескала. Я видел.
– А что? – Я проголодалась. Нельзя, что ли?
– Аська, я ж не ругаюсь. Просто спрашиваю – где взяла печенье?
– Мама дала. А что такого?…
________________________________________
Глава четвёртая
Двадцатое декабря
Безликий и какой-то подозрительно скользкий незнакомец, так никому и не посмотревший в глаза, укатил на их автобусе. Вот ведь гад! Повесил на него местные номера, по-хозяйски уселся за руль и уехал. Куда он его потом дел – неизвестно. И Настя решила, что Сергей таким образом расплатился с ним за дачу. Хотя о деньгах вроде как речь не шла. В общем, грустно, конечно, что они лишились собственного, так понравившегося Насте автотранспортного средства. Зато у них теперь появилась крыша над головой. И, к слову сказать, крыша хорошая – черепичная. Что, вообще-то говоря, редкость. Потому что черепичная крыша – вещь дорогая. Главное же, им вся эта роскошь была предоставлена до самого лета. То есть надолго. А что – неожиданно хорошей оказалась домушка. Мало того, что двухэтажная, так ещё же и каменная. Плюс с приличным участком, на котором что-то росло. Какие-то деревья. Ну и, конечно, с забором.
Пришлось, правда, повозиться с коммуникациями. Но в итоге настрадавшиеся путешественники уже через полчаса обрели настоящие городские удобства: тепло и горячую воду. Канализация тоже заработала. Не сразу, но заработала. Когда сообразили спуститься в подвал и крутануть там красный вентиль. Это Луис сообразил. Юи им гордилась. Она бы не догадалась. Даже начала улыбаться, в чём за последнюю неделю ни разу замечена не была. Миша сказал, что он с самого начала думал про тот вентиль, просто его никто не спросил. И всерьёз на всех разобиделся, когда натолкнулся на стену глухого непонимания. Чуть ли уже не враждебного. Ну вот почему ему не верят?! – Он же правду сказал.
Сергей включил дизельгенератор. Точно такой же, какой был в избушке в том далёком заснеженном лесу с высоченными соснами. За минуту его включил. И тогда уже наступило полное счастье. Окончательное и бесповоротное. В результате чего все как-то вдруг глупо повеселели. Оно и понятно: со светом, это же – совсем другая жизнь! Это – уже реально двадцать первый век. К тому же в доме нашёлся работающий магнитофон и какие-то плёнки к нему. Включили музыку. И засуетившаяся Настя кинулась драить полы. Всё как обычно.
С газовым баллоном и холодильником Сергей разобрался и вовсе за одно мгновение. Так что на печке скоро уже шкворчало что-то невероятно вкусно пахнущее.
Габриэль всё время пытался быть Насте полезным. Господи, как же он ей мешал! Хуже Баськи. От той хоть можно было откупиться. Ну вот ей-Богу – слон в посудной лавке. Спасибо ему, конечно, но…
Сергей напомнил отдельным сомневающимся (Лауре в первую очередь, которая опять на что-то оскорбилась и бродила по дому с кислой рожей, а также Габриэлю, который никак не мог согреться и даже три раза чихнул), что они, вообще-то, на курорте. Просто зимой здесь не так уютно, как летом. Потому что преобладает облачность и солнце ещё не сильно прогревает почву. Но уже через каких-то пару месяцев, когда проклюнется весна, а она у них здесь ранняя, всё вокруг радикально изменится. Впрочем, и сейчас, если хорошенько принюхаться, можно учуять, что здесь пахнет морем! И это прекрасно.
Настя как угорелая носилась между плитой и ванной, которую, такое ощущение, в этом доме вообще никогда не мыли. Лаура показала ей, где будет их с Сергеем спальня. И ничего, что на первом этаже. Это справедливо и очень даже правильно. Сказала, что скоро подниматься по лестнице на второй этаж ей из-за живота будет трудно. А поэтому ей и Джули лучше не выпендриваться, а сразу начать жить внизу.
Комнаты наверху были больше и лучше. Светлее. Потому что их там было всего две. Но Настя не обиделась. В конце концов кровати везде оказались хорошие. К тому же Лаура разрешила ей сегодня, если, конечно, Серхио её захочет… Действие ядовитой Давидовой таблетки вроде как должно было уже закончиться. Но только, как было ей сурово сказано, без фанатизма! И только если он действительно сам Настю захочет. Потому что он ещё слабый…
Купались в ванной по очереди. Сначала в ней заперлись Юи с Джулией. Лаура предупредила Габриэля, что, если он проломит ванну или нанесёт её эмалированной поверхности какой-либо иной ущерб, она, – вот честное слово, – придушит его собственными руками. И тогда он отправится жить в дровяной сарай. Иначе говоря, будет сослан к чертям собачьим! В изоляцию от цивилизованных людей. Которые, как, например, Луис, умеют, когда хотят, вести себя в приличном обществе соответственно обстоятельствам.
О Баське. Дом ей понравился. Сразу. И вот любопытное наблюдение: под ноги эта гадина бросалась исключительно Насте и Сергею. Никому другому она таких неудобств не доставляла. То есть никого не терроризировала. А с Габриэлем так просто подружилась. Чуть что – прыгала к нему на колени и засыпала в его медвежьих объятиях мёртвым сном. Впрочем, у него на коленях кто угодно дрых без задних ног. Настя так просто регулярно приходила к нему поспать. Когда уставала. Хотя бы на десять минут. А она уже действительно начинала уставать. И очень этого стеснялась.
Разумеется, Настя не могла помнить того, как Сергей вытер её мокрым полотенцем. А потом сухим. Как надел на неё ночную рубашку. Но, когда, запеленав в одеяло, он взял её на руки и вышел с этим пахнущим фиалками кульком во двор, она вдруг проснулась. И в первый момент испугалась, потому что не сразу сообразила, где находится. Но, когда Сергей поцеловал её в щёку, а потом ещё и в нос, разом всё вспомнила, быстро себя потрогала и, убедившись, что под одеялом она не голая, успокоилась. Даже собралась было по обыкновению заплакать, от счастья конечно же, тем более что в её груди уже в который раз за этот невероятно длинный день снова что-то сладко взорвалось, как вдруг… уснула. Да как крепко! И всё по той же причине: во сне её бесстыжее счастье становилось нескончаемым и многоцветным. И тогда к ней под веки закрадывался тот её потерянный в детстве цвет, у которого нет названия. Опять же в железных руках Сергея ей было до чрезвычайности приятно плыть домой. И при этом не тонуть. Как довольные жизнью плывут по небу облака. Нежась и не просыпаясь…
Было темно. Южные ночи вообще тёмные. И до утра было ещё далеко. Дом мирно спал. Ни звука вокруг. Как будто не только в доме, а и вообще во всей этой курортной деревушке ни одного живого существа не осталось. Словно все вдруг взяли и разом куда-то испарились. Даже Баська, чуть не лопнувшая вечером от обжорства, свалилась и где-то уснула. Неизвестно – где. Может на кухне? Пропала короче. Не слышно было её.
Один Сергей не торопился ложиться. Потому что ему совсем не хотелось спать. Вот он и бродил с сопевшей ему в ухо Настей среди деревьев. Как когда-то в берёзовой роще на стене московской квартиры. Только сейчас это были не берёзы, а персиковые деревья. Настоящие. Не фотообои. А может и абрикосовые. Он не понял. Не очень-то в этом разбирался. Тем более, что вокруг действительно было темно. Должно быть из-за этой темноты не только вокруг, но и у него внутри сделалось так тихо, что всё остановилось. И в первую очередь время. Оно, собственно, даже не остановилось, а просто осталось в какой-то другой жизни. Уже не очень-то настоящей. Вместе со страхами, стрельбой, пожарами и прочими Испанскими сапожками. Всё вообще сделалось ненастоящим. Словно он об этом где-то прочёл. Но что это была за книжка, когда он её читал и куда потом дел, забылось. Потому что это была скучная книжка. Совсем неинтересная. Ни про что.
В этой волшебной темноте Сергею совершенно расхотелось о чём-либо думать. Да у него это элементарно и не получилось. Попробовал – никак. Он не сумел даже вспомнить – какое сегодня число. И вообще, что такое “сегодня”. Непонятное какое-то слово…
Вечером Настя умудрилась приготовить роскошный ужин из того, что они с собой привезли. Что не съели по дороге. И было очень вкусно. Даже Лаура похвалила её. Жалко только, что в доме не нашлось вина. Ну и Бог с ним: днём Сергей отправится на разведку и раздобудет много самого разного вина. Дол-жен же здесь быть рынок. На худой конец какой-нибудь магазинчик. Где-то ведь местные покупают продукты питания. Как без них. Баська голодать отвыкла – Настю со свету сживёт. Габриэля, что ли, с собой взять? А плохо без машины. Плевать! Главное, Давидова таблетка его не убила. Не успела. Честно говоря, Сергей немного опасался. И только когда понял, – как раз этой ночью и понял, – что всё осталось позади, его отпустило. Настя была предельно осторожна. Поначалу. Ну а потом… Слишком уж она проголодалась. Вот ведь каким либидо наградила девчонку природа. Мишка как-то сказал, что ещё немного, и она без всякого мужика забеременела бы. Вот гад!…
А что там за чушь Юи с Давидом несли, будто бы он в подвале у Филиппа умер? Бред какой-то. С ума они, что ли, сошли?! Наверное, просто серьёзно за него переволновались. Вот дураки! Придумали тоже – умер… Хорошо ещё Аське этой дребеденью не успели забить голову. Господи, как же она прекрасна – южная ночь! И Аська, конечно. Да спи ты, спи, родная…
________________________________________
А вот в далёком уральском городе в то самое время, когда Сергей разгуливал среди живых деревьев с сопящей ему в ухо Настей, утро уже три часа как наступило.
Про настроение, с которым Витёк проснулся, мы лучше промолчим. Несложно догадаться, с каким настроением он мог сегодня проснуться: с дрянным, каким же ещё! Тем не менее он даже пожарил себе яичницу. И более того, он её съел. Открыл холодильник, увидел там кусок бекона, собрался и его бросить на сковородку, но отвлёкся, тупо уставился на равнодушный к его судьбе сугроб за окном, и совершенно про тот бекон забыл. Заметим, Витёк пожарил сегодня яичницу сам, потому что накануне рассчитал при-слугу и велел всем, даже шофёру и своему телохранителю, мотать куда подальше. И причём как можно скорее. Не объяснил – почему. Но денег всем дал много. Не пожадничал. И, кажется, все всё поняли. Без звука собрали свои манатки и быстренько свалили. Кто куда…
А что, ему уже и не завтракать, если для него наступил такой день? Такой поганый… В конце концов он же ещё не знал наверное, чем всё закончится. А вдруг он сегодня выживет? Намекал же Начальник Тайной Стражи на какой-то непредсказуемый исход. На какую-то “свою” игру. И как будто даже подталкивал его к чему-то неожиданному. Тот ещё тип. А какие тут могут быть варианты?…
Всех, кому доверял, кого по прошлым делам знал как людей верных и без долгих слов всё понимающих, Витёк обзванивал целую неделю. Последнюю в его жизни неделю. То есть как мог подготовил… неизвестно что… Пригласил тех, с кем начинал бизнес и кого ещё не скрутили в бараний рог, не разори-ли, поприсутствовать снаружи… И, надо признать, всех заинтриговал.
Вкуса яичницы он не ощутил, потому что так и не вышел из прострации. А когда выехал за ворота, так уже не помнил и того – завтракал он сегодня вообще или нет. Без разницы ему всё стало. Холодно и неуютно сделалось. Кофе, кстати, он сегодня не попил. Забыл про него. Как и о многом другом. Зато почему-то вспомнил о девушке, сидевшей в машине и светившей ему оттуда зелёными фонариками, которую принял за так нелепо погибшую ассистентку Сергея (безумно красивую, но с которой у Витька ничего не было), отпилившую ему ногу, а ночью после этого чуть не сошедшую с ума и вдребезги напившуюся…
Или это всё же была она? Нет, такого быть не может. Любой, кто умирает, умирает однажды и навсегда. То есть умирает на самом деле. С концами. Без какого бы то ни было продолжения. И надежды. В общем, дрянное у Витька было сегодня настроение.
Через двадцать минут он припарковал машину возле принадлежавшего ему универсама, который, естественно, был ещё закрыт. Словно вор, опасливо озираясь, он своим ключом открыл дверь служебного помещения. При этом зачем-то ещё раз “боязливо” оглянулся. И ступил в зловещую темноту…
Следившие за ним с биноклями в руках гэбэшники через десять минут отзвонились начальству. Взволнованными голосами они сообщили, что “объект вышел из тайника с грузом”. И для ясности пояснили: – “террорист вышел с канистрой… непонятно, отсюда не видать… похоже на питьевую воду”.
Крышка пятилитровой пластиковой канистры была неряшливо замотана синей изолентой, как будто Витёк эту бутыль открывал чтобы попить, а потом испугался того, что в результате утраты герметичности тары вода в багажнике его машины разольётся, и на всякий случай эту ненадежную крышку таким вот образом заклеил. Выглядело канистра крайне подозрительно. Крайне! И особенно настораживало то, что изолента на ней была синей. Неизвестно, почему это настораживало. Казалось бы, какая разница – синяя изолента или какого другого цвета? А вот чуть не до истерики довела она бесстрашных чекистов. Один из них даже икать начал.
Напряжения добавляло ещё и то обстоятельство, что Витёк сегодня постоянно оглядывался. Ну вот буквально через каждые два шага останавливался, резко оборачивался и подолгу смотрел себе за спину! Что, вообще-то говоря, было в высшей степени ему несвойственно. Много дней десятки глаз пристально за ним наблюдали, но манеры озираться за ним до сего дня отмечено не было. Не его это стиль.
И главное, почему он нёс свою страшную поклажу на вытянутых руках?! На этот вопрос ответа также не было. Вернее, он был, только думать об этом было слишком страшно. Вот ведь в чём ужас! Слава Богу, стрелять в него чекисты не стали. Хотели, очень хотели, прямо руки у них чесались и даже затвор заика передёрнул, но вот не стали. Всё-таки нечеловеческая сила воли у наших бесстрашных гэбэшников, которые берегут нас от коварных врагов. Пусть один из них от ужаса и начал икать, но ведь не выстрелил же! Мог, но, наверное, решительно сказал себе, что товарищ Дзержинский его сейчас не одобрил бы. Который Феликс Эдмундович. А посему собрал всю свою волю в свой железный кулак и удержался. Настоящий герой. О таких нужно на линейке рассказывать перед тем, как принимать школьников в пионеры. Чтобы те на наших отважных защитников равнялись.
Дальше – больше. Витёк совершенно обнаглел и, вообще больше не таясь, преступно превышая дозволенную в городе скорость, рванул к Дому Культуры, в котором сегодня должно было состояться большое торжество. Вошёл он туда опять же, как и в магазин, в котором затоварился водой, со служебного входа. А через какое-то время оттуда вышел. Но уже без канистры! Следившие за происходящим чекисты чуть с ума не сошли. Ужасно они переволновались и доложили, что готовы врага родины расстрелять на месте как бешеную собаку при попытке бегства. На что им ответили матерно и немногосложно, чем не-сколько их отрезвили. Так что и на этот раз чекисты от самоуправства воздержались, в очередной раз продемонстрировав небывалое мужество и феноменальную выдержку, свойственную доблестным охранителям нашего православного отечества, которое за мир во всём мире, против войны и за нерушимость границ. Прямо слов нет, чтобы выразить этим чудесным людям наше искреннее всенародное восхищение…
Губернатор на праздник не пришёл. То есть он, конечно, хотел и непременно в Дом Культуры сегодня явился бы, да только ещё в понедельник он улетел в Москву, в которой по тому же замечательному поводу в Большом Кремлевском Дворце на всю страну была проанонсирована супертусовка конторы, на кото-рой с программной речью должен выступить тотально и единодушно всеми нами любимый и потому уже в седьмой раз переизбираемый президент. Который всем нашим народам отец родной, а бессменный он по причине именно что своей незаменимости заступник против всякого враждебного нам империализма. Которого на этот пост заместо себя, умирая, поставил предыдущий великий чекист – Юрий Владимиро-вич, первый президент великой России, показавший Беларуси и Казахстану – кто в доме хозяин.
Не только все российские губернаторы поголовно и Гос. Дума в полном составе, но также и правительство в обнимку с членами Конституционного Суда жаждали продемонстрировать свою неподдельную любовь и безграничную преданность верховному главнокомандующему. Про Следственный Комитет и Прокуратуру и говорить нечего. Их начальники ещё с вечера самолично готовили парадную форму. Чистили её щётками и драили пуговицы специальными тряпками. Чтобы те блестели. Даже женам эту ответственную работу не доверили. Разве что позволили им надеть на эту их форму боевые ордена, заработанные в мирное время в борьбе не на жизнь, а насмерть со свирепым внутренним врагом. Единственно эти беззаветные радетели за глубинный народ опасались, что места в зале на всех не хватит. Не резиновый же он – зал. Почему за приглашения буквально дрались. Весь месяц перед праздником шла драка.
И правда – приглашения получили не все. Отдельные депутаты Гос. Думы, которым Начальник Тайной Стражи не благоволил, согласны были хоть на приставных стульях сидеть. Да просто в проходах стоять! Лишь бы их в Кремлевский Дворец пустили лицезреть нашего ненаглядного президента. Откуда угодно были готовы на него смотреть своими преданными глазами. Не мигая. Лучше, конечно, смотреть на него оттуда, где их могли схватить объективы телекамер. Чтобы народ своих избранников увидел в телевизоре, и никакой гад потом не посмел бы сказать о них плохого слова. Да чего там сказать – просто подумать. На приставных стульях – значит на приставных. Стоя в проходе, значит… Да как угодно, хотя бы и стоя на коленях! Лишь бы в этот проклятый Дворец попасть. В тесноте, как говорится, да не в обиде. Так вот, в такой милости им было отказано. Прямо до слёз обидно.
Руководители фракций, которым отказники занесли совершенно немыслимые деньги, вступились за опальных депутатов, обратившись к Начальнику Тайной Стражи напрямую. Заикаясь от страха, они пообещали ему, что возьмут нерадивых обормотов на поруки. И, понятно, лично перед Начальником Тайной Стражи в долгу не останутся. Поклялись, что голосовать на благо Родины и нашего обожаемого президента их нечаянно, не нарочно, а исключительно из-за высокой температуры по дурости оступившиеся товарищи будут отныне с холодным умом и даже с опережением. То есть гораздо правильнее, чем до того. И что бы вы думали – отстояли смутьянов. Те были просто счастливы. Важные такие ходили. Точно фотоаппарат в лотерею выиграли.
Тем не менее нашлись всё же несчастные, так и не получившие вожделенных приглашений: три гене-рала КГБ (разведка и контрразведка), два маршала (сейчас уже не вспомнить – каких именно родов войск) и ещё один министр, заподозренный Начальником Тайной Стражи в антинародных демократических настроениях. Расстроились, наверное, бедолаги…
Чёрт с ним – с уральским губернатором. Зато весь прочий губернский бомонд со своими расфуфыренными женами и детьми младшего школьного возраста к десяти утра съехался на праздник, устраиваемый Витьком. Понятное дело, что и б;льшая часть офицерского корпуса местного КГБ на нём также присутствовала. Их же – праздник. Заметим вскользь: Витёк оплатил не только аренду Дома Культуры с шикарным банкетом (икра плюс шампанское), но и выписал столичных поп-звёзд. Бешеные деньги на это дело грохнул.
Изначально предполагалось провести радостное мероприятие вечером. Шумно и с размахом. Но, поскольку вечером всему половозрелому населению страны было предписано заиньками сидеть перед телевизорами и с благоговением внимать спасителю нации, праздник в честь Дня Чекиста передвинули на утро.
К одиннадцати часам торжественная часть завершилась. Выступления мэра и начальника областного КГБ увенчались овациями, дружными вставаниями, славословиями в адрес нашего родного президента и пожеланиями отцу всех россиян здоровья и вечного правления, которое новая конституция по просьбе глубинного народа ему единогласно разрешила. Потом в темпе presto наградили четырёх полковников и семерых подполковников КГБ почётными грамотами. А на одного заслуженного юбиляра органов, который в годы большого террора отличился выдающейся, прямо-таки звериной непримиримостью к врагам трудового народа, а после этого ещё каким-то образом умудрился и выжить, повесили медальку за заслуги перед отечеством. Столичные артисты для затравки немного попели и поплясали.
Был объявлен перерыв, после которого большой концерт, собственно, и должен был состояться. Публика повалила к даровой икре и шампанскому. И вот тут…
В циклопических размеров буфет Дома Культуры одновременно из обоих входов стали организованно стекаться космонавты с автоматами, которые буфет таким образом заблокировали. И теперь уже никто из него удрать не мог. Дамы в бриллиантах запаниковали, решив, что это – облава и мусора начнут сейчас шмонать всех насчёт наркоты. Но в эту тревожную минуту главный губернский чекистский начальник в золочёных генеральских погонах осознал, что час его славы, наконец-то, настал. Громким командным голосом он призвал уважаемых гостей, уже начавших выбрасывать кокаин под ноги своим соседям, к спокойствию, грозно крикнув, что причин для тревоги нет. То есть никакой опасности для законопослушных и лояльных к советской власти граждан нет. Вернее, что она – эта самая опасность – только что им доблестно предотвращена. А ещё точнее – в данный момент героически предотвращается. Вот прямо у всех присутствующих на глазах. Международный антинародный теракт, который обнаглевший от безнаказанности бандитствующий негодяй, ненавидящий нашего дорогого и повсеместно, даже в самых отдалённых кишлаках горячо любимого президента, который, если не дай Бог помрёт, то и всей нашей демократичной социалистической державе кирдык, а также за иностранные деньги ненавидящий в целом всю нашу прекрасную Родину, за которую кто только кровь не проливал, – от половцев до маршала Жукова, – и теперь ещё со всех сторон окружённую падкими до наших природных недр врагами, которая скоро покажет заокеанским русофобам и прочим педофилам Кузькину мать…
Тут генерал закашлялся, якобы от волнения. На самом деле он просто забыл, как собирался закончить вступительную часть своего выступления. Но все и так его поняли, потому что, продолжая кашлять, хотя кашлять ему ну совсем не хотелось, он стал показывать пальцем на Витька. И тогда всем сделалось ясно, кто же тот коварный враг, у которого ничего святого за душой нет. Толпа шарахнулась от Витька, в то время как телекамеры продолжали честно работать. Ещё же и десятки смартфонов начали снимать этот бесплатный праздничный спектакль. Детишки в основном его снимали. Но и некоторые взрослые также не растерялись.
В центре буфета образовался пустой круг, внутри которого как на ринге друг против друга встали два непримиримых классовых врага. Генерал с ненавистью глядел на казавшегося спокойным, а на самом деле просто уставшего психовать Витька. Космонавты в запотевших шлемах и с настоящими автоматами в руках взяли дуэлянтов в кольцо. Снимать на смартфоны они не мешали, но и за живое оцепление зрителей не пускали. Очевидно, им заранее была дана такая команда.
А Витёк всё молчал. Но он не просто так молчал, а, похоже, с каким-то умыслом. И в какой-то момент всем назло начал улыбаться. Генерал от возмущения аж поперхнулся. И, опять-таки, забыл, что должен был сказать. Спасло его то, что в это самое время, когда он заткнулся, два космонавта торжественно вкатили в буфет столик, снабжённый колесиками, на котором официанты обычно развозят еду. Только сейчас на нём под огромным стеклянным колпаком вместо какой-нибудь жареной курицы и графина с водкой стояла одинокая пятилитровая бутыль с обмотанной синей изолентой крышкой. Генерал опомнился и очи его вновь засверкали. Гневно так они у него засверкали. Как у орла. После чего он радостно сообщил достопочтимому собранию, что в этой безобидной с виду емкости – смертельно опасный яд, который Витёк намеревался во время концерта знаменитых столичных артистов распылить в зрительном зале. Для чего заблаговременно и спрятал бутыль с отравой возле центрального вентиляционного стояка. Вот так!
После этого генерал без всякого перехода заговорил про офицерскую честь, со всей очевидностью имея в виду себя и гэбэшников, которые героически спасли продолжавшую жевать бутерброды с икрой публику от неминуемой погибели. И тут молчавший до сих пор Витёк не выдержал. Тем более, что генерал нёс уже откровенную ахинею про измену родине в виде шпионажа в пользу вражеских иностранных государств и запрещённых на территории РФ различных террористических организаций исламистского толка, с которыми на прошлой неделе в кремле встречался наш любимый президент.
– Это ты, что ли, офицер?! Да ты – говно собачье! И вся твоя гэбистская шайка – куча навоза.
– Чего?… Да я тебя сейчас…
– Заткнись, старый козёл, и послушай меня!
– Чего?!!
– Того самого. Если уж на то пошло, я здесь – единственный офицер. И про честь кое-что понимаю. Во всяком случае я хотя бы на настоящей войне побывал. Откуда без ноги вернулся. Пока ты тут со своими бандитами грабил мою страну.
– Чего?
– Ты на хрена сюда эту бутыль приволок? Давай, вези её обратно.
– То есть?…
– Ты что же, дурья башка, решил, что там яд?
– А то что же? – Хочешь сказать, что там простая вода?…
– Именно.
– Ну и зачем тебе понадобилось обыкновенную воду лить в вентиляцию?
– Затем что зима на дворе.
– Не понял…
– Да уж куда тебе! Чтобы такое понимать, нужно мозги иметь. – Чтобы влажность в помещении повысить. Вот зачем! Кожа зимой сохнет. И связки страдают. Певцам трудно петь. Вези, сказано те-бе, обратно воду, дебил!
– Ты арестован.
– Это за что же? За то, что ты весь мой бизнес под себя подмял?! За то, что ты вор и убийца? – Да я рад был бы замочить всю твою поганую кодлу. Прямо здесь. И в первую очередь, разумеется, тебя, гнида. Но, увы, нет у меня яду…
– Увести его!… Перед нашим социалистическим законом ответишь…
– Идиот! Ты в каком веке живешь? Нет уж больше совка. Сдох он! Вы только никак не сдохнете, шакалы…
– Да я тебя, сука… При попытке к бегству стрелять без предупреждения! В наручники его!!…
________________________________________
Солнце показалось уже и в приморской курортной деревушке, когда в дверь постучали. Настя, хлопотавшая на кухне, была единственной, кто в такую рань нашёл в себе мужество вылезти из-под тёплого одеяла. Кто-то ж должен был приготовить завтрак на всю ораву. Опять же нужно было поставить тесто. Серёжа снова просил пирогов. Впрочем нет, она была на кухне не одна: вечно голодная Баська, разбудившая Настю и вынудившая её покинуть постель, мешалась под ногами. И когда только это наглое животное бывает сыто?! Не забыть купить ей печенку. Сегодня же! Сказать Серёже, что это ему для пиро-гов…
Когда раздался стук, Настя даже и не вспомнила про строжайший запрет открывать дверь чужим людям. А может и вспомнила. Но не будить же… А потом, кого в таких случаях она должна звать на помощь, ей не сказали. В общем, она дверь открыла. Незнакомый мужчина в штатском, вежливо поздоровавшись, протянул ей телефон.
– А, это ты, Валера? Здравствуй!… Так все ж ещё спят. Ты не мог бы попозже позвонить? Он только под утро лёг… Да нет, нормально себя чувствует. И нога больше не болит… Да? Ну ладно. Я попробую… Серёж, тебя Валера спрашивает.
– Какой ещё… Да, товарищ генерал… Вали отсюда!… Я слушаю. Подождите, а как вы нас?… Да иди уже!… Это я не вам…
– Валера, скажи ему…
– Идиотка, прекрати называть его Валерой!… Какой он тебе?… Чуешь, у тебя на кухне что-то горит? И здесь пожар решила устроить?
– Ой!…
– Я один, товарищ генерал. Говорите.
От Начальника Тайной Стражи, которого Настя упорно продолжала звать Валерой, и тот при этом не обижался, Сергей узнал, что Витька два часа тому назад убили. Какой-то особо ретивый, а, может, просто обдолбанный космонавт вывел его из Дома Культуры и приказал ему бежать. Поскольку Витёк не то, что бежать, а даже идти не мог, – ампутированная нога с утра разболелась, да и с наручниками бежать не очень удобно, – космонавт разозлился и выстрелил. Витёк покатился по лестнице. Несколько раз ударился лицом о каменные ступени. Руки были скованы за спиной. Так что закрыть лицо ему было нечем. А, может, он был уже мёртв? И ему не было больно… Главное, всё случилось так быстро. На глазах у охнувшей толпы, собравшейся перед Домом Культуры.
Толпа не просто охнула: в следующее мгновение по лестнице, громыхая доспехами, покатился уже сам космонавт. Потому что словил минимум двадцать пуль. Даже скафандр его не спас. Потому как стреляли в него из крупнокалиберного оружия. Шлем раскололся первым. Вместе с головой. Космонавту, когда он падал, больно точно не было. И очень жалко, что не было. Нет, ну какая сволочь!…
Штука даже не в том, что кино из буфета Дома Культуры в прямом эфире наблюдали десятки тысяч человек. Ведь когда Витёк обозвал генерала КГБ вором и убийцей, а городские телеканалы после этих его ругательных слов предсказуемо столкнулись с непредвиденными техническими проблемами, почему телевещание с праздничного утренника и было оперативно прекращено, десятки смартфонов в детских и не только детских руках настойчиво продолжали это кино снимать, в прямом эфире показывая его в Юту-бе… Так вот, не в этом дело. А в том, что ещё перед началом трансляции к зданию Дома Культуры подъехало порядка тридцати джипов с замазанными грязью номерами. Да и простой народ, непонятно кем сагитированный, подтягивался сюда не с пустыми руками. Кто с чем. Кто с обрезами, кто с металлическими колами, а кто даже с мачете.
Милиционеры, дежурившие возле Дома Культуры, ничего лучшего не нашли, как открыть по толпе ответную стрельбу. Не разбираясь, кто именно замочил космонавта. И в кого-то попали. Ну, тогда уж и с этими миндальничать не стали. Тут же ещё и три симпатичные девицы в милицейской форме выскочили неизвестно откуда и спустили на людей овчарок. Собак, конечно, жалко. А девиц… Их добивали ногами. Насилия сексуального характера отмечено не было. Должно быть потому, что было светло. А потом зима. Холодно же. Да и народ кругом…
На площади находилось уже более сотни вооружённых людей, когда из Дома Культуры начали выходить гости праздника. Вернее, попробовали оттуда выйти. Что, понятно, у них не получилось. Потому что их встретили дружным огнём.
Когда из-за двери высунулась швабра с привязанным к ней белым шарфом, стрельба прекратилась. Дверь открылась и из Дома Культуры гуськом стали выходить дети. Ясное дело, все они были напуганы. Очень! И, должно быть, по этой причине, когда они на свежий воздух вышли, то по лестнице к памятнику вождю мирового пролетариата сразу спускаться не стали. Не решились. А выстроились в шеренгу возле двери и какое-то время молча возле неё стояли.
Стрелять по детям толпа не захотела, хоть и была уже прилично разогрета. Но, когда из-за спин детей вдруг выскочили вооружённые пистолетами чекисты и с той стороны раздался первый выстрел, началось то, что не могло не начаться…
Меньше, чем через полчаса здание милиции взяли приступом. Арсенал взломали. И уже через час в городе не осталось ни одного живого мента. С кэгэбэшниками поступили ещё проще. Половину из них перебили непосредственно в здании Дома Культуры. А домашними адресами оставшихся в живых с вооружившейся толпой честно и совершенно бескорыстно, то есть на абсолютно безвозмездной основе поделились бандиты, которых местные кэгэбэшники последние десятилетия доили, утратив всякую совесть. Как в последний день, когда уже невозможно сказать с уверенностью, кто именно в городе – бандиты. Ну вот он, их последний день, и настал. Убивали целыми семьями. Вместе с детьми и женами. Русский бунт – он ведь такой. А что, для кого-то это новость? – Ну так и чего тогда удивляемся!
Так зачем же Начальник Тайной Стражи звонил Сергею? – Чтобы сообщить ему, что Испанец до сих пор где-то прячется. И где – неизвестно. Однако опасность представляет не эта сволочь, потому как он сейчас всё больше за свою шкуру дрожит, а Игнат. Половину его головорезов уже перестреляли и рядом с Сергеем и Настей по-прежнему находится невидимая охрана. Но Игнат и оставшиеся с ним бойцы… Вот они по-настоящему опасны. Так что расслабляться не следует. И ещё одна деталь: Сергей Игната не интересует. Кто-то заказал этому подонку Настю. Деньги, судя по всему, предателю обещаны огромные, если даже в ситуации, когда сама контора объявила на него охоту, он не может остановиться. Так что предельная бдительность и конспирация.
О том, каким образом Начальник Тайной Стражи прознал, где прячется Сергей, ничего сказано не было. Зато Начальник Тайной Стражи спросил – есть ли в доме радио или телевизор, и, если таковые имеются, необходимо всю эту электронику безжалостно из строя вывести. Причём срочно. И вообще, нужно сделать всё, чтобы избавить Настю от возможности получения ею какой-либо информации о том, что творится или в скором времени начнёт происходить в стране.
– Больно уж она у тебя сердобольная. Или кто там ей помогает? Слышал я про её “маму”… Не хотелось бы, чтобы в наши дела вмешивались посторонние. А тем более потусторонние… Надеюсь, ты меня понимаешь… И, чтобы ты до конца представлял, какую волну поднял твой Витёк… Каков, так сказать, масштаб бедствия… В Хабаровске трудящиеся откликнулись на свой лад. Стрелять там не стали. Просто взорвали здание КГБ. А затем прошлись по квартирам сотрудников. Откуда-то узнали их домашние адреса. Милиционеров пока не трогают. Но выходить на улицу в форме менты уже не рискуют. Да и в штатском тоже. Сидят по домам и отказываются работать. Во Владивостоке, похоже, закончится тем же. У них там сейчас вечер и пока тихо. А что будет завтра – неизвестно. Удивительно, но в Питере пока спокойно. И в Москве… Даже странно. Ничем их не проймёшь…
Несложно догадаться, до какой степени Сергей обалдел от услышанного. Он даже какое-то время пролежал в постели без движений, словно огретый пыльным мешком. Всё пытался сообразить, на каком свете он находится. И что это вообще такое было. Не померещился ли ему часом этот телефонный звонок. Такой, мягко говоря, странный…
Более всего его, понятно, сразила просьба Начальника Тайной Стражи оградить Настю от контактов с какими бы то ни было источниками информации. Не может такой человек желать разрастания бунта, способного снести эту сгнившую власть к чёртовой матери! Ведь ему и самому тогда не поздоровится. А нашего несменяемого так просто же на вилы поднимут. Но сначала, разумеется, возьмутся за его семью…
В чувство Сергея привела Настя, сообщив, что сырники остывают. И что, если он хочет, чтобы их все слопал Габриэль, то, конечно, он может не вставать. Девочки уже позавтракали. А Габриэля не остановить. Он сейчас точно всё съест.
Сергею лежать в постели мгновенно расхотелось. Вставая, он зачем-то брякнул, что Витька убили. Спохватился, да поздно – уже сказал. Как говорится: вылетит – не поймаешь… Что удивительно, Настю эти чудовищные слова не расстроили. Уходя на кухню, она лишь недовольно пробурчала, что его, Серёжины, дурацкие розыгрыши на неё уже не действуют. Что она не дура какая. Тем более, что Витёк не может просто так взять и умереть, потому что хорошие люди не умирают. А Витёк хороший. Не в пример некоторым, которые всю дорогу норовят ей какую-нибудь гадость под руку сказать.
Государственные СМИ с самого утра принялись втирать трудящемуся про успехи нашего замечательного народного хозяйства, которому только на пользу вражеские санкции, и про то, как зд;рово мы летаем в космосе и ничего у нас там не ломается. А два крупнейших федеральных телеканала и вовсе отменили проанонсированные передачи, включая новости, запустив нон-стоп любезные сердцу глубинно-го народа сериалы про нашу честную милицию, которая взяток не берёт, а вместо этого самоотверженно борется с несознательными гражданами, которые воруют и ни разу не патриоты, раз они ходят на несанкционированные митинги. Как будто этим сволочам плохо живётся под заботой государства. Как за каменной стеной ведь живут!…
Тем не менее страна уже всё знала, потому что интернет после того, как враги в том самом космосе, где у нас всё исправно работает, повесили какие-то особенные спутники, сделалось невозможно перекрыть. А сбивать чужие спутники пока боязно. По шее ведь можно схлопотать. И так ни хрена своего в стране уже не осталось. Ни лекарств, ничего… Не хватало, чтобы нам и вовсе кислород перекрыли. Могут же. У нас, конечно, на такой случай и атомная бомба найдётся, чтобы было, чем отрезвить супостата, но вот прилетит ли она, случись что, туда, куда её пошлют, а не подорвёт, скажем, собственный Воронеж, – вопрос непростой. Даже, прямо скажем, концептуальный. Ведь за благодетельное царствование нашего всенародно любимого сказочника, без которого, как известно, Россия равномерно и в тот же самый день решительно вся накроется медным тазом, с наукой случилось примерно то же, что и со всем остальным…
На секунду отвлечёмся. Уважаемый читатель, а тебе не показалась странной некоторая нестыковка в нашем безусловно правдивом повествовании? Мы сейчас про то, что одного из президентов России взорвали из гранатомётов или из чего-то там прямо в Кремле. То есть почти в упор замочили бедолагу за его большим рабочим столом. После чего на сцене автоматом появилось лицо, “временно исполняющее обязанности”. Собственно, ничего удивительного, а тем более ужасного в этом событии нет. Ну, замочи-ли президента и хрен с ним. Не он первый и, даст Бог, не последний. Их вообще полезно почаще менять. Короче, давайте сейчас дружно о нём забудем! Кто он в самом деле такой, чтобы о нём говорить? Провались он.
Не отвлекаемся, однако: мы сейчас вообще не о нём, а о том, что пару минут назад в тексте этой книжки странным образом промелькнула информация о том, что власть нынешнему бессменному отцу народов из рук в руки после своей смерти передал непосредственно дорогой товарищ Андропов. Лично, можно сказать, ему передал. Ну и куда ж тогда, чёрт возьми, подевался тот промежуточный раб на галерах, который словил гранату? – Что, в самом деле? То есть и ты тоже заметил нестыковку? – Да, прямо чудеса какие-то у нас творятся. Потому что, к примеру, Сергей нас сейчас вообще не понял бы и возможно даже покрутил бы пальцем у виска, что для нас было бы уже просто обидно. А кто-то мог бы даже и оскорбиться.
Ну, с тем, что никакой зелёной папки на белом свете больше не существует, мы как бы уже все как один согласны признать. Не так ли? Потому что с механикой того, как подобные вещи делаются, знакомы сегодня даже малые дети. Не бином Ньютона в конце концов. Элементарно они делаются – одной левой. Но как же быть с целым подорванным президентом?! Это что ж такое получается, что и его тоже никогда на этом свете не было. Он что – всем нам приснился?
А давайте-ка спросим Сергея, что по этому поводу думает он. Или нет – плевать нам на пропавшего куда-то из нашей памяти президента. Давайте лучше спросим Сергея про зелёную папку. Мы ведь знаем, что она была, потому что прекрасно помним, где и как, то есть при каких обстоятельствах он её добывал. Наш вопрос прозвучит так, и ничего, что зададим мы его Сергею в лоб: – а что об этой папке сегодня может сказать нам он? – Нет, – скажет нам Сергей, – разумеется, про аптеку он не забыл. Как такое забудешь… И про миллионы евро, которые потом по Настиной вине благополучно сгорели, он также помнит. Ещё бы он забыл, ведь Лаура напоминает ему о них чуть не каждый день. Никак не может успокоиться. Так что насчёт зелёной папки? – А то, – скажет нам он, – что в сейфе её не было! И вообще он не понимает, о чём мы его спрашиваем. Евро там были, точно, а никакой зелёной папки не было!
И, чтобы уже два раза не вставать, добавим немного уже из другой оперы: не умирал Сергей в той страшной процедурной, в которой он безусловно побывал и, разумеется, долго ещё будет её помнить, но, чтобы в ней умирать… Мало ли, что наплели Юи с Давидом! Тоже мне свидетели. Одна – полуспятившая лесбиянка, а другой и вовсе – астрофизик. Это же – смех один! Да что они могут тут понимать?!
А ещё лучше – давайте спросим у Насти: – умирал Сергей тогда или нет? Вот кто нас точно не обманет…
________________________________________
Начальник Тайной Стражи отправился на праздник в Кремль вместе с президентом. Его собственный лимузин и многочисленные броневики охраны грозно ехали сзади и по бокам. А впереди, окружённые нарядными мотоциклистами, по пустой Москве ехали две точные копии машины президента. О том, в какой именно к Кремлю следовал самодержец, которому ужасно нравится, когда подобострастные холуи зовут его Хозяином, не была проинформирована даже охрана. Так что мотоциклисты по факту сопровождали пустые автомобили.
Кстати, прозвище “Хозяин” президенту придумал Серый Кардинал. Президенту об этом, разумеется, доложили. Стразу же. Только вот нисколько его этим известием не огорчили, как на то рассчитывали злопыхатели. Напротив, президент единственному человеку, которому доверял, был чрезвычайно признателен. При том, что скромный Начальник Тайной Стражи этой его благодарности смущался и от своего авторства всячески отнекивался. Такой вот он хороший.
Танки в Москву ввели ещё утром, почему в городе и было спокойно. То есть на улицах не было ни души. Как-то странно было ехать по вымершему городу. Впрочем, нам ли привыкать. Не дети малые. Президент же едет! Которого избрал народ. А что такое? – Не марсиане же его выбрали. Конечно народ. Наш. Великий и до седьмого колена истинно духовный. А потому непобедимый. Который глубинный и до икоты любит стабильность. Не хочет он, чтобы было как в Париже. Из-за того, что он гордый и бес-страшный. С повышенным содержанием религиозности и самобытного ума. Который и не такое может повторить. Ещё способен всех удивить. Такое ещё отчебучит, что Европа с Америкой охренеют. Так что… Нет, ну правда, а кто же ещё? – Конечно народ его выбрал…
– Что… в самом деле… война? Неужели решишься?…
– Можно подумать, у нас с тобой богатый выбор… Или какой другой выход имеется…
– Ну, положим, выход есть всегда…
– Это какой же? – Пулю себе в лоб, что ли, пустить? Благодарю покорно.
– Зачем же так радикально?
– А что же ещё остаётся, если не?…
– Самолёт…
– Не понял… Ты… Ты что имеешь в виду?
– Разворачиваем кортеж, прихватываем по дороге твоих и адьё…
– Считаешь, что это – выход?
– Полагаю, что в этом случае мы по крайней мере останемся в живых. Страна вразнос пошла. Ты что же, не видишь? А так ты ещё и дочерей спасёшь. Хочешь, ещё и любовницу твою прихватим?… Ту, рыженькую… А можем и чёрненькую… для пары. Им же без тебя хана. Некрасиво их убивать будут.
– То есть… предлагаешь всё бросить?
– Давай уже не будем комедию ломать! Ты что под этим “всё” разумеешь? Нефтяные поля, что ли? Так их же с собой не увезти. А тебе что, уже и семисот сорока миллиардов долларов мало?! О которых, кстати, благодаря моим стараниям, ни одна живая душа теперь не прознает. Даже американцы не смогут пронюхать…
– Подожди, а откуда ты?… Это же… Как ты вообще о них?…
– Не забывай – кто я. Начальник Тайной Стражи обязан знать всё. Иначе ты бы уже на третьем сроке присел с пятью пожизненными. Эти твои миллиарды я вчера перепрятал.
– Что?! И только сейчас ты говоришь мне об этом?…
– Занят был. Да не беспокойся ты о своей заначке. Я её в банк Ватикана сложил. В Цюрихе надеж-нее всего будет.
– Так ведь…
– Не дёргайся! Кто посмеет тронуть банк Ватикана? Все ж теперь такие верующие стали! Прямо до поносу… Ещё раз повторяю: – о дочерях подумай, если собственный инстинкт самосохранения отказывает. Самолёт заправлен. Ждёт. Экипаж проверенный. Ни одна сволочь не узнает, куда мы полетим. Остров не самый маленький. Климат райский. Клубника там круглый год растёт. Своё вино делать станем. Ты ведь когда-то мечтал об этом… Да, не Италия, но, главное – живы будем. И никаких войн в Европе для этого устраивать не придётся.
– Настроение у тебя, я смотрю, совсем на нуле…
– Так я ж не ту дребедень читаю, которую тебе в папочках на стол кладут. Читал я их доклады. Бред сивой кобылы! Я, знаешь ли, предпочитаю реальной информацией питаться. И тебе советую.
– Ну и какова она – твоя реальность?
– Да мало хорошего! А будет ещё хуже. Хотя куда уж…
– Ты, кажется, запамятовал, что у меня миллион бойцов под ружьём. Это больше, чем все наши сухопутные силы. И у всех этих дармоедов зарплаты, дети, ипотеки… Машин себе импортных накупили… Кто их семьи кормить будет?! Да они ради меня…
– Кстати, о твоих опричниках…
– Ты о ком?
– О нацгвардии… К одному такому пехотинцу три часа назад пришли на квартиру…
– Где?
– Во Владимире.
– И чего?
– Его не оказалось дома. К счастью. Или к несчастью… В магазин он отошёл.
– И что? Квартиру, что ли, обчистили?
– Не поверишь – ничего не взяли. С пустыми руками ушли.
– Ну и что же тогда?
– А то, что в его квартире жена была. И дети там… тоже были…
– Что значит это твоё “были”?
– Да то, что нет их больше. Убили их добры молодцы, пожелавшие остаться неизвестными. Всех, кого в квартире застали, прикончили и отправились дальше… по домам… со списочком в руках… Сейчас во Владимире ни одного милиционера, а тем более твоего героического космонавта на улице не встретишь. Так что ты особенных надежд на своих нацгвардейцев не возлагай. Это в мирное время они невозможно какие отважные. Пока безоружным подросткам на митингах руки ломают. Чем, как мы все понимаем, наше могучее государство от врагов и “спасают”. А когда их самих с дрекольем начинают в подворотнях встречать… Если уж мои побежали… Как зайцы ведь удирают! Только пятки сверкают… Так что – насчёт самолёта? Думай быстрее – время утекает! Скоро уж в Кремль будем въезжать. И не факт, что оттуда выедем в том же самом виде. Не хоте-лось бы ногами вперед…
– Ну уж хрен! Вот сейчас ты меня как раз и убедил.
– И в чём же?
– В том, что лучшая защита – нападение. Странно, ты ж вроде никогда трусом не был…
– А я и сейчас ничего не боюсь. Стар я уже бояться. Да и терять мне особо нечего. Протри глаза: я лишь правдивую картинку тебе рисую.
– Хочешь сказать, что я не знаю всей правды?!
– Да откуда ж ты можешь её узнать?! Кто ещё, кроме меня, тебе её скажет? Ты в интернет загляни. В миг протрезвеешь.
– Да?
– Да.
– Слушай, а это, часом, не Феникс к нам из костра выпорхнул? Больно уж похоже на то, с чем мы с тобой когда-то уже имели дело.
– Какая на хрен разница? – Феникс или ещё какая живность… Чёрный Лебедь это – вот что! Самый обыкновенный. И, кстати, очередной. Я тебя ещё месяц назад предупреждал, что где-нибудь непременно рванёт. Когда чайник запаивают и ставят на огонь…
– Думаешь, я с пенсионным возрастом перестарался?
– Ха! Опомнился… Если бы только с этим!… А украденные миллиарды?!… Дружочек, кровь на тебе. В народе тебя не просто узурпатором кличут. Уже открыто убийцей называют. Ты зачем но-вые концлагеря велел строить? Старых тебе мало?!
– Вона как ты заговорил… Давно ли в матери Терезы записался? На себя посмотри! Концлагеря ему не нравятся…
– Если не убивать уже не можем, так хотя бы аккуратнее это делать надо! Демонстративно-то зачем?! Господи, о чём я говорю!… Простую работу делать разучились… Ну везде наследить умудрились, бездари. При твоём предшественнике, Андропове, таких умельцев во внутренней тюрьме на Лубянке давно бы…
– Да хватит тебе, угомонись уже! Кстати, о Лубянке…
– Что ещё?
– Знаешь, а ведь это неправильно тебе со мной сейчас в Кремль ехать. Отправляйся-ка ты лучше в контору.
– Что ещё за дискриминация?! Чем я тебя обидел? Хочешь меня законного праздника лишить?
– Угомонись! Ты мне сейчас больше на Лубянке будешь полезен. А праздник мы с тобой отметим чуть позже… Я за тобой заеду…
– Не понимаю…
– Знаешь, ты меня сейчас действительно напугал. Я вот какую мысль имею: тебе оттуда сподручнее будет ситуацию под контролем держать. Если вдруг учуешь неладное, действуй по обстоятельствам. Я твоей интуиции доверяю. Да, тогда уж и чемоданчик прихвати.
– Спятил, что ли?! Он же всегда при тебе должен быть.
– Значит, говоришь, не стоит на нацгвардию полагаться?… И даже контора может сплоховать?… Ну а тогда у нас с тобой тем более никакого другого варианта не остаётся. И, пожалуйста, не заводи больше эту песню про самолёты и острова. Ударимся в бега – непременно найдут. В два счёта! И вот тогда уже нам с тобой о пожизненных только мечтать останется. – На кол нас посадят. Идиотизм какой-то!… Из-за какого-то одноногого бандита такая фигня в стране завертелась. Чего хоть эти кретины от него хотели: бизнес, что ли, собирались отобрать?
– А чего ещё они могли хотеть? Разумеется, их интересовали только его башли. Не американские же шпионы! Они его холдинг практически уже меж собой поделили. Ну, разумеется, и тебе треть в бассейн залить собирались. Всё как положено. Соображают, кто в доме хозяин.
– И всё равно: – зачем было его убивать? Совсем уже страх потеряли! И мозги… На хрена искрами на сухую солому сыпать? Я всё понимаю: не принято у нас извиняться. Слабость свою показывать… Но, если уж ты у всех на глазах облажался, сделай хотя бы вид, что клиента отпускаешь. А потом по-тихому устрой ему несчастный случай… Нет, надо было прилюдно парню теракт шить, когда уже и дураку ясно, что никакую отраву он через вентиляцию распылять не собирался! Что ты там в телефоне смотришь? Не отвлекайся!
– Сообщают, что тот одноногий выжил. Прооперировали уже.
– То есть как – выжил? Мы же вместе с тобой кино смотрели! Пуля чётко в сердце вошла.
– У него, как выяснилось, сердце справа.
– Не может этого быть!
– Очень даже может.
– Я не про то. Он ведь вроде как герой войны.
– Ну и что? Причём здесь это?…
– Не понимаю, как его могли на войну послать с таким… дефектом? Он же медкомиссию проходил.
– А вдруг он заговорённый?…
– Ну вот что ты несёшь?! Чушь какая-то…
– Чушь? – А вспомни историю с двумя предыдущими Фениксами. Ты, кстати, девчонке ничего не обещал?
– Какой ещё девчонке?
– С которой завтракал, пока я Сергея в курс дела вводил. Ну, у которой ещё кошка была…
– Не помню… А что я мог ей обещать?
– Да мало ли… Про выборы ничего ей не говорил? Что с мухлежом завяжешь и никого больше мочить в концлагерях не будешь… С ядами будешь аккуратнее обращаться…
– А она что, политикой интересуется?
– Не знаю…
– Мне показалось, что у неё с головой не всё в порядке.
– Да? А как ты думаешь, кто в тот раз закрыл Феникс?
– Что значит – кто? – Сергей конечно.
– А вот и не угадал. Тот фокус для тебя как раз та девчонка сработала. Во всяком случае – точно не Сергей. Он тем твоим неосторожным приказом тогда занимался. Ему не до Феникса было.
– Подожди… Я ей как раз что-то про Сергея сбрехнул…
– А что именно, не помнишь?
– Что ему больше ничто угрожать не будет. Сказал, что, если безобразия на улицах прекратятся и всё забудется, президент в знак признательности обеспечит ему полную безопасность.
– Подожди, а как ты мог ей что-то обещать, когда разговор об этом состоялся меж нами уже после того, как они уехали?
– Что ты мне голову морочишь!… Странно, но ведь и правда пообещал…
– Ну и напрасно ты это сделал!
– Почему?
– Потому, что уже через день Сергея к Испанцу привезли. И не для того, чтобы он там чаи с вареньем распивал. Случайно узнал. Еле вытащил парня. Что-то странное там с ним случилось… Так вот, значит, в чём дело… Это ей могло не понравиться.
– Девчонке?
– Её матери… Не любит она, когда люди своё слово не держат. Наказать может. Феникса из пепла, к примеру, воскресить. Она такая.
– А кто у нас мать?
– Лучше нам с тобой этого не знать. Настя же вроде как сирота…
– Что ты меня путаешь?! Сирота, мать… Обещал-не обещал… Скажи лучше, как обстоят дела с безопасностью сегодняшнего мероприятия?
– Как обычно. Об этом как раз можешь не думать. Кремль в тройном кольце. И ПВО в полной боевой готовности. Муха не пролетит.
– А если какой идиот ракетой по Кремлю шарахнет?
– ПВО – это не просто зенитный комплекс.
– Я в курсе.
– А зачем тогда глупости говоришь?
– Да я так… Нервы… В общем, знай, ты сегодня спасаешь Россию.
– Это просьба или приказ?
– Твой священный долг!
– Значит… я должен сегодня спасти Россию?
– Просто обязан!
– Ладно… Как скажешь… Так, значит, спасать?
– Разумеется.
– Ну что ж… Можешь быть уверен: Россию я сегодня спасу. Позабочусь о тебе.
– Господи, как же мне с тобой повезло! Ни на кого ведь…
– Да ладно! Ты ж мне как сын. Разве могу я дать тебя в обиду? Слушай, а вдруг ты всё же переду-маешь? Может, рванём на аэродром? Пока дров не наломали. Что-то тревожно мне.
– Кончен разговор! Давай-ка пересаживайся в свою машину, папаша… И чемоданчик не забудь.
– Ты это серьёзно? Я думал – пошутил.
– Какие уж тут шутки… У тебя он будет в безопасности. И я… Мне так спокойнее будет. Ты единственный, кому я могу его отдать. Вот ведь ужас – никому уже доверять нельзя. Вообще же никому больше! Только тебе… Как будто последний день настал… Всякий за свою шкуру трясётся. И за сворованные миллиарды. Которые, между прочим, я им украсть позволил. Что бы они без меня?… Хамы неблагодарные! Чую, явятся однажды ко мне с табакеркой. Да, слушай, а зачем ты продвигаешь этого… как его?…
– Валерия Грата? Градов – его фамилия.
– Да, точно! Он же вроде как под Легатом ходил, с которым ты всегда был на ножах. Не рано этому твоему прокуратору двузвёздным генералом становиться?
– Если сомневаешься, приказ о повышении можно отозвать. Он хоть и подписан тобой, но…
– Да нет… Я так… Пускай… А всё-таки – почему?
– У меня на этого парня большие виды. В трудную минуту нам с тобой именно он может оказаться полезен.
– Хм, но сразу две звезды на погон… Впрочем, если считаешь, что человечек нам пригодится, будь по-твоему. Просто меня его возраст смущает. Видел я его как-то… Совсем ведь мальчишка. А тут вдруг сразу генерал-лейтенант… Я про наших стариков с Лубянки… Бухтеть ведь начнут.
– Со стариками я разберусь. Проблем не будет. Сегодня же и решу этот вопрос. Ну, раз Россию нужно спасать. Никто поперёк не вякнет. Не успеет. Молчать будут у меня… как мёртвые.
________________________________________
Глава пятая
Чужаки
Габриэль озлился. И довольно сильно. С самого утра копил раздражение. А всё почему?…
Юлька сразу же после завтрака заперлась в спальне. И стрекотала оттуда на Инниной швейной машинке как сумасшедшая. Нос в гостиную не казала. Что за шедевр она там мастерила – никому не рассказывала. И подглядывать не позволяла. Юи как-то по секрету проболталась Луису, что Джули прихватила с собой из Москвы изуродованное Настино платье. То самое – ванильное. И, похоже, соображает, каким образом его можно починить. Тренируется пока что на Аптеках № 4. Благо их у неё четыре комплекта. Режет их ножницами и колдует над лоскутами. Никто, однако, в точности не может сказать, что именно она в тайне ото всех шьёт. Может она вовсе и не над Настиным платьем корпит. Может ещё что-нибудь для Юи изобретает. Уже ведь сшила для неё порнографическую (как сама её назвала) ночную рубашку, в которой Юи осмеливается показаться одному только Луису – такая эта тряпка получилась бесстыжая. Полупрозрачная и вообще… Но правда – шикарная же вышла вещь! Луиса она даже больше, чем Аптека № 4, заводит. Лаура ту рубашку видела и откровенно на неё облизывается. Представила, как Михаэль от страсти потеряет голову, если она его в чём-то подобном встретит, и, как следствие, заставит её делать с ним в постели ужасные вещи. Просить же Юльку и ей тоже сработать что-нибудь в этом роде она пока не решается. Гордость не позволяет. А отнять у Юи тот шикарный Юлькин подарок силой, обманом или ещё как, например, банально ту весёленькую ночнушку выкрасть, ей внутренний голос отсоветовал. Не сказал конкретно, почему этого делать не стоит. А просто отсоветовал. В частности, про то, что Юи запросто может её за такое беззаконное хулиганство и насмерть убить, голос промолчал. Лишь тихонько намекнул, что, когда Лаура узнает Юи поближе, то сама поймёт, что покража у китаянки чего-либо для неё особо ценного чревато серьёзными неприятностями. Короче, себе дороже выйдет. Это ж не от абы кого подарок, а от любимой. У лесбиянок с этим всё сложно.
Так вот, Юлька шила в спальне что-то невероятно секретное и даже своего мужа туда не пускала; Луис, которого Юи также прогнала в гостиную (она должна была делать нагишом какую-то особенную гимнастику), обыгрывал в карты Сергея и Мишу; Настя хлопотала на кухне, – на ней был обед, – а в перерывах вместо того, чтобы передохнуть, она умудрялась ещё же и лестницу мыть… Бедная, уже вся раскраснелась. Запыхалась. Однако обед, так и не присев, сготовила. Собралась было уже пойти драить унитаз и тут показалась Лаура. В уборную эта дрянь спускалась. В вечернем платье! С сигаретой…
Но не это доконало Габриэля. А то, что Лаура, брезгливо поморщившись, сквозь зубы бросила Насте, что “лестница всё равно грязная. Не лениться нужно, милочка, а мыть как следует. Стараться нужно, а не филонить. С порошком знающие люди полы моют. Только тогда и будет чисто. Тебе понятно, деревня?!”. Настя безропотно кинулась перемывать лестницу, но тут уж Габриэль взорвался и сказал, что “Настеа не кухарка какая безродная и уж точно не прислуга неизвестно кому, а всем нам главная госпожа, то бишь Сеньора, так что некоторые чрезмерно благородные особы, ведущие свой род хрен знает от кого, могли бы уже и по хозяйству начать помогать. Вот, к примеру, он хоть сейчас готов…”. Ну и так далее…
Насте Габриэль громко повелел немедленно тряпку на пол бросить, сходить умыться с мылом (непременно с земляничным, потому что оно вкусно пахнет) и, закрыв глаза, полежать на своей кровати никак не менее десяти минут. После чего одеться во что-нибудь поприличнее, потому что свежий воздух беременным нужен невозможно как. И он её на этот свежий воздух отведёт. – Прогуляемся, – сказал, – до рынка. Исключительно для здоровья. – Джульетта с Юи перед завтраком, никого не спросясь, нелегально из дома уже выходили. Незаметно, хулиганки, выскользнули. Габриэль догнал их, когда ни в спальне, ни в ванной их не обнаружил. Побежал, разумеется, и грубой физической силой вернул домой. Вдобавок ещё и поругал Юи за недисциплинированность, а ещё за то, что она подает его жене плохой пример. Короче, брать их с собой на рынок он сегодня не желает. Хватит с них и утренней самоволки. Не будут нарушать… А с Сеньорой он на рынок с удовольствием пойдёт. Потому что он так решил. И ни с кем этот вопрос обсуждать не намерен.
Лаура от возмущения открыла рот, но так ничего ему и не сказала. А другие мужчины этого патетического Габриэлева монолога элементарно не услышали. Потому что Луис только что снова обыграл Миха-эля и Серхио. Да так эффектно, если не сказать нагло их обыграл, что те стали подозревать его в жульничестве. И у них за столом сделалось шумно.
Через десять минут Настя из спальни не вышла. Когда через час Габриэль, предварительно постучав, туда к ней заглянул, он увидел свернувшуюся калачиком Настю и Баську, притулившуюся у неё под попой. Обе они не просто крепко спали, а “дрыхли как из ружья”. Габриэль тихонько притворил дверь и вышел на цыпочках.
Через какое-то время Габриэль всё-таки вывел Настю из дома. Взял её за руку и решительно повел вниз по улице – к рынку. Настя была счастлива. Всю дорогу вертела головой по сторонам. Она ведь не надеялась засветло прогуляться. Сергей говорил что-то про то, что, может быть, ночью…
Когда они пришли к рынку, выяснилось, что посёлочек, в котором наши беглецы обрели пристанище – не такая уж и деревня. Городом его, конечно, назвать трудно, но всё ж таки и не деревня. Раз здесь своя милиция имеется. А ещё кинотеатр и огромный парк. Живые милиционеры им на пути, правда, ни разу не встретились, но милиция здесь точно была. Вон же – здание с соответствующей вывеской. Пусть и небольшое.
Поскольку Габриэль был в курсе того, что творится в стране, отсутствию на улице милиционеров он не удивился. Но ведь и Настя тоже ничему не удивлялась. Правда не удивлялась. Только совсем по другой причине. Она оказалась в этих краях впервые и подумала: – мало ли, может у них тут так принято, что милиционеры по улице без дела не шляются. Опять же, никаких тебе вокруг промышленных предприятий, где можно что-нибудь своровать. Курорт, как сказал Серёжа. Так что взяться хулиганам здесь элементарно неоткуда. Тишь да благодать вокруг. Покой и теплолюбивые растения. А пахнет как! Так может пахнуть только на курорте. Причём на курорте дорогом. Опять же вон какие хоромы люди себе отгрохали. Чиновники, наверное. Или кто из КГБ. А может и из самой Москвы пропагандисты тут себе дачи прикупили.
Единственное, что беспокоило Настю, это мысль о том, что Лаура, когда увидит всё это великолепие, начнёт проедать Михалосичу плешь, что вон-де, по соседству люди живут как люди, а тут им на голову бедная родственница свалилась их такой красивый пейзаж портить. То есть, что она с Михалосичем – ни разу не уважаемые люди, а голодранцы без собственной недвижимости. И вообще Лаура, поскольку она – какая ни есть, а благородная иностранка с медицинским образованием и опытом работы в боевых условиях… так вот, она, стало быть, желает разъезжать по этому чёртову селу на мерседесе. На том, на котором они ездили в Новороссийск за Настиными паспортом, куклой и дублонами. Кстати, как все помнят, вернулись в Москву они уже на другом автомобиле, тоже на Серёжином, но только на старом. А тот, хороший, который так сильно Насте понравился, они нагло зажилили. Ничего удивительного: Лаура мгновенно прочувствовала разницу, пересев в Новороссийске на Е-класс. И (как Михалосич случайно проболтался, пока они ехали сюда в автобусе, который опять же Насте чрезвычайно понравился и который у неё тоже отжали) это была идея именно Лауры – как бы нечаянно машины перепутать. Ну, чтобы хороший оста-вить себе. – Как будто тот старый мерседес был плохой!… – В общем, беда Михалосичу с этой Лаурой. Вроде бы и не жадная она, но какая-то странная: всё ей чего-то не хватает. Денег ведь у них теперь много. Давид их вон целую коробку из-под ботинок подарил. И Юи все свои со счёта сняла. Что угодно они теперь могут на рынке покупать. Мяса – сколько хочешь. Кстати, не забыть бы печёнку купить!…
Довольно странно выглядела эта пара: великан (ну прямо настоящий медведь!) и маленькая девочка. Как не страшно ей с таким чудищем ходить? – Подумал бы кто посторонний… И тут мы должны оговориться. Да просто обязаны! Потому что уже пора. Это очень неправильно, что мы постоянно обзываем Габриэля медведем. Потому что никакой он не медведь. И даже не великан из мультика. Хоть и головы хулиганам, когда разозлится, отрывает. Да действительно, Габриэль большого роста. Но вовсе не громадного. Это мы, нормальные люди, когда встречаем на улице баскетболиста, говорим про него, что он – великан. А на самом деле – какой у него рост? Давайте посчитаем. Ну, два десять или пятнадцать. Да даже если и два двадцать! Но не три же с половиной метра. А Габриэль, между прочим, и двух десяти не имел. Или имел?… В общем, не в росте дело, а в том, что, в отличии от баскетболиста, Габриэль не был худым. Так что прыгать с мячом под корзиной он вряд ли бы стал. При этом он вовсе и не толстый, а мужчина самого что ни есть нормального телосложения. Причём мужчина привлекательный. Это если на расстоянии. Если, скажем, ты не оказываешься с ним в одной комнате. Потому что тогда действительно делается страшновато. Потом, правда, привыкаешь. Не сразу, но привыкаешь. Настя во всяком случае его совершенно не боялась. Вот ни капельки!
Так вот: Сергей перед тем, как уселся играть с Луисом в карты, тоже хотел, чтобы Настя сходила на рынок. Но, разумеется, не с Габриэлем. А, скажем, с Юи. Чтобы, не привлекать к себе лишнего внимания. Две девушки – вроде как ничего подозрительного. Заодно Юи его жену постережёт. На всякий пожарный. Вдруг кто захочет её обидеть… Но тут уже и Луис запросился в компанию к девчонкам. Чтобы им одним не было страшно. Можно подумать Юи могла кого-то испугаться. Мишка с Лаурой также изъявили желание осмотреть окрестности. Сказали, что на ознакомительную экскурсию имеют право. После такой-то кошмарной поездки. Без тёплых туалетов. Имеют они в конце концов моральное право взглянуть на море?! Не в тюрьме дескать живут, в которой, кстати, прогулки на свежем воздухе предусмотрены законодательством. И вообще, что это тут Сергей раскомандовался?… Это Лаура так сказала. После чего, обиженная, надула губы и демонстративно замолчала.
Такова была предыстория. Но Габриэль, как мы знаем, спутал им все карты. Эмоциональный человек. Возмутился. И его можно понять.
Когда Габриэль с Настей ушли, Сергей с целью погасить назревающий бунт и чтобы никому не было обидно сказал, что сегодня он своей генеральской властью (это он про Орден тамплиеров вспомнил) объявляет карантин для всех без исключения. В том числе и для самого себя. Из соображений безопасности. Задача – стиснув зубы продержаться до вечера, пока не стемнеет, когда можно уже будет всем желающим свободно выйти из укрытия. Но, поскольку провизия в доме объективно заканчивается, да и вина хочется, он скрепя сердце вынужден был (очень не хотел, но именно что был вынужден) послать на рынок Настю под охраной Габриэля. Потому что отдельные нарушительницы режима секретности сегодня уже без спросу на улицу выходили. И, если бы Габриэль не вернул их обратно… Кстати, депортированные Габриэлем обратно домой злостные нарушительницы распорядка подтвердили, что местные реагировали на них спокойно. Людей, правда, они видели немного. Но те, которые им на пути встречались, от Габриэля в ужасе не шарахались. И документы у них не спрашивали.
Лаура облила отчаянно вравшего прямо ей в глаза Сергея презрением (она ведь знала, что никуда Сергей Габриэля не посылал, а тот ушёл отсюда самовольно), отвернулась и гордо пошла на кухню смотреть в окно.
Выходя из дома, Настя захватила с собой паспорт. Мало ли… Это Габриэль мог повести себя неадекватно, если бы кто-нибудь попросил у него показать документы. Мог ведь и отказаться. Необязательно полез бы в драку, но вероятность того, что рассердился бы, была велика. Настя же наоборот – с удовольствием показывала бы свой паспорт кому угодно. Даже случайным и совершенно незнакомым людям. Не только милиционерам. Неважно кому. Потому что в паспорте стоял штамп, свидетельствовавший о том, что она замужняя. Вдруг какой прохожий потребует у неё паспорт и начнёт листать его прямо на улице, он же тогда увидит, что перед ним на асфальте стоит взрослая девушка. И наверняка за неё порадуется. Увидит, какая она счастливая, раз она замужем, и тут же за неё порадуется. Обручальному колечку могут ведь и не поверить. Колечко любой дурак глупый может надеть себе на палец. Пусть даже то колечко и из настоящего золота будет. А вот штамп в паспорте…
Беда в том, что паспорт у Насти никто не спросил. Получается, зря она его с собой брала. Ей даже немного обидно стало. На самом деле, хоть от этой странной парочки прохожие и не шарахались, что чистая правда, но и приближаться к ней никто горячего желания в себе не обнаруживал. Ну вот совсем же никому этого не хотелось! А продавщицы на рынке так и вовсе бледнели, когда Габриэль начинал рас-спрашивать их – сколько стоит то или это. Несчастные женщины отчего-то начинали виновато моргать, на пустом месте заикаться и дышать так, будто у всех поголовно в этом поселке была бронхиальная астма, почему, собственно, они тут все и задыхаются. А ещё они зачем-то с необъяснимой готовностью начинали скидывать цену. Решительно на всё, на что бы Настя ни бросила взгляд. Не сговариваясь и совершенно добровольно. Притом, что ни Настя, ни тем более Габриэль ни о чём таком их не просили, а лишь вежливо интересовались – а вот это почём. И, получив ответ, большие глаза не делали и крик не поднимали, что де это – обдираловка и все тут с ума спятили. Вот они сейчас в милицию пойдут и на это обнаглевшее жульё пожалуются.
Настя подумала, что такое прекрасное чудо происходит потому, что в дорогих приморских курортах торговать на рынки пускают исключительно хороших продавщиц, которые борются за звание высокой культуры быта. Или чего-то подобного. Что они здесь все просто ужасно честные и воспитанные. И даже не слыхали, как это можно взять и обвесить покупателя. Не говоря уж о том, чтобы подсунуть ему гнилую картошку или морковку, которую потом придётся выбросить.
Накупили много всего вкусного. Ещё же и две пятилитровых пластиковых канистры самодельного вина добыли. Габриэль только спросил, негромко так спросил, не продаёт ли случайно кто на рынке вино, как все продавщицы дружно показали пальцами на интеллигентного вида человечка, который как и все на этом рынке внезапно побледнел. Но отдадим ему должное, в обморок он не упал и на ногах устоял. – Настоящий мужчина. Орёл! Крепкие должно быть у него нервы. Не перевелись ещё на Руси смельчаки. Так вот, хоть он и торговал на этом рынке молочными продуктами, но дурака валять не стал, а вместо этого набрался храбрости и вытащил из-под прилавка те самые две канистры. Не побоялся.
Сначала бесстрашный продавец деньги за вино брать отказывался. Не объясняя – почему. Но потом всё же взял. Но только из Настиных рук. Чтобы её случайно не обидеть. И, наверное, потому взял, что это было бы уже чересчур, если бы он вдруг отдал вино незнакомым людям задаром. Так вот, деньги он взял. Но тут приключилась другая беда: он не мог найти сдачу. Никак! То в одном кармане её поищет, то в другом… Уже чуть не расплакался, бедолага. Потому что переволновался. Он ведь честный. Как и решительно все на этом странном рынке. Наконец, нашёл какую-то мелочь. Господи, как же он этому обрадовался!…
Возвращение домой маркитантов Ордена тамплиеров, якобы откомандированных на вражескую территорию за провиантом их генералом, выглядело ещё более экстравагантно, нежели их картинное явление местному населению: в левой руке Габриэль нёс громадную сумку (полосатую пластиковую “бомжовку”, с которыми челноки ещё недавно ездили в Турцию за товаром), а на его правой ладони спала Настя. Это не шутка. Сюда они хоть и с невысокой горки, но спускались. Почему Настя и не устала. Несмотря на то, что живот был уже заметен. Обратно же им пришлось подниматься в гору, и Настя скоро выдохлась. Тем более, что за один шаг Габриэля ей приходилось совершать три, а медленно ходить он не умел. Тогда, смекнув, что скоро до дому им при таких исходных не добраться, он на свою широченную ладонь Настю и посадил. Взмыв на опасную высоту, девчонка с испугу обхватила своего носильщика руками и ногами, прижалась к нему и в таком виде на нём поехала. Однако уже через минуту её ноги и руки безвольно повисли, поскольку оказаться в прямом контакте с Габриэлем и умудриться при этом не уснуть было решительно невозможно. Юльку, к примеру, с утреннего незаконного гуляния он также принёс крепко спящей. И беременность девушек была тут ни при чём. Да, такой вот странный наблюдается феномен.
Понятно, что, когда гружёный как мул Габриэль шагал домой, замечаний ему никто не делал, дескать, это неприлично – вот так молодых девиц на ладони носить, дескать у нас тут исключительно высокоморальные люди ходят по улицам и мы, все такие возвышенно-духовные, разврата и прочей нравственной разнузданности в своём примерном дачном посёлке не потерпим. И документы у него тем более никто не спросил. Наоборот, ему предупредительно уступали дорогу, живенько перебегая на противоположную сторону улицы. Должно быть потому, что в этом райском уголке, где даже шикарный парк с кинотеатром имеется, живут чрезвычайно воспитанные люди. Кинотеатр, правда, давно уже не работает. Да и парк какой-то у них запущенный. Бурьян повсюду.
Габриэль бодро маршировал домой по уже знакомой ему дороге. (Это в горку-то, с неподъёмной сумкой и со спящей на ладони Настей. Вот всё-таки силища у человека, с ума сойти!…) Только до дома он свою ценную поклажу не донёс. Не потому, что уморился. А потому что на полпути повстречался со своими. Он буквально наткнулся на них. Во главе вытянувшейся змейкой процессии с приличным отрывом на большой скорости вышагивал Миша. Весь красный и с бешеными глазами. Позади, взявшись за руки и стараясь от него не отстать, поспешали Юлька с Юи. Замыкали колонну Луис с Сергеем. Последние о чём-то меж собой говорили, но Габриэль не слышал, о чём – больно далеко они от него были. Сильно от остальных отстали.
Не было среди демонстрантов лишь Лауры.
Упёршись в Габриэля, гружёного бездонной бомжовкой, в которой, по ощущению, спрятался крупный телёнок, да плюс ещё Настей, которая, вообще-то говоря, тоже что-то весила, колонна рассыпалась. Лишь Миша со слепыми от слёз глазами каким-то образом сумел продраться сквозь незамеченное им препятствие и в полном одиночестве продолжил свой скорбный путь. Если бы он шёл не под гору, трагически выбрасывая вбок правую ногу, а в эту гору восходил, нам ничего не оставалось бы кроме как сказать, что наш Чайльд-Гарольд отправился на Голгофу, драматически не осознавая того, как стремительно и опасно он в этот момент отрывается от коллектива. А может быть и сознавая, но из вредности не желая остановиться. Из протеста. Неведомо какого, но, похоже, нешуточного.
Запыхавшаяся от быстрой ходьбы Юлька попыталась было набросать Габриэлю общие контуры в корне изменившейся диспозиции, но у неё ничего не вышло. И от Юи толку было не больше. На что-то обиженный Сергей до объяснений не снизошёл. Ну, тогда уже Луис, старый друг и боевой товарищ, да просто близкий родственник, чего уж там, который ничего и никого на этом свете не боится, взялся про-светить Габриэля относительно того, что концепция безопасности, изложенная генералом Ордена утром за завтраком, дала трещину, претерпев отрицательную, как сегодня говорят, эволюционную трансформацию…
Если бы руки Габриэля были свободны (а он по-прежнему держал на весу Настю и сумку, у которой в любой момент могли оборваться ручки), Луис скорее всего получил бы сейчас по шее. Прямо при Юи получил бы. Но должно быть внутренний голос многоопытного Луиса в подробностях обрисовал ему вероятную перспективу совершенно неуместного в складывавшихся обстоятельствах умничания, а потому он благоразумно переключился на человеческий язык. И скоро уже Габриэлю открылось, что, когда он с Настей отправился на рынок, Лаура, эта “долбанная аристократка”, закатила безобразную истерику, вылившуюся в подлинный скандал, который Михаэль даже не попытался погасить. Возможно потому, что эта мегера торжественно пообещала выцарапать глаза каждому, кто посмеет читать ей мораль. Ну ей и дали высказаться по существу.
Катила Лаура решительно на всех. Во-первых, на собственного мужа, который уже и голос боится подать, когда его жену публично оскорбляют и вытирают об неё ноги. Во-вторых, эта стерва зачем-то прошлась по их, Луиса с Габриэлем, жёнам, которые ничего плохого ей не сделали, а то, что они совместно принимают ванну, их глубоко личное дело, до которого никто своим поганым языком касаться не смеет. В основном же Лаура наезжала на Сергея, который, якобы абсолютно нелегитимно узурпировав власть в их свободной интернационально-демократичной семье, устроил вокруг себя типичный политический концлагерь и персонально к ней, к слову сказать, не абы к кому, а к испанской гражданке, относится как к дерьму собачьему. О чём он, конечно же, скоро пожалеет. Это она ему торжественно обещает. И, главное, все эти трусы ему тут дружно подтявкивают! Возможно, она хотела сказать “поддакивают”, но что сказала – то сказала. И вышло для всех обидно.
А кто, собственно, и в чём Сергею поддакивал? И вообще, чем конкретно Сергей умудрился её оскорбить? Когда?… Ну а мерседес-то здесь причём?! Да он ни разу о нём и не вспомнил. (Что правда.) – Но тогда почему ты при всех бесчеловечно унижаешь благородную замужнюю даму, не позволяя ей сходить полюбоваться на море? Лесбиянки вон по целому часу в ванной плещутся и неизвестно чем там занимаются, запираются же!, а ей, Лауре то есть, Луис сказал, чтобы она в ванной не курила и вообще там не застревала! Потому что она в этом доме не одна проживает. Да кто он такой, чтобы ей запрещать?! Где захочет, там она и будет курить. И никто ей не указ. А в ванной, между прочим, она долго купается потому, что с Михаэлем у неё секса считай, что и нет. Да, ей, молодой и чертовски привлекательной женщине, такого вегетарианского секса катастрофически недостаточно. Чего ты лыбишься, дебил?! – Вот именно: чертовски привлекательной и ужасно сексапильной. А какой же ещё? Что, скажешь нет? Ты у кого-нибудь ещё такую грудь видел? Ну и нечего тогда! Смеется он ещё… И где мне, позвольте полюбопытствовать, заниматься естественным самоудовлетворением? Может на супружеском ложе? В непосредственной, но не телесной близости от законного мужа? Вот именно: мне для этого уединение требуется. Потому что в моих жилах течёт голубая кровь и вообще у меня белая кость. Что бы кто здесь из зависти ни думал. Посмотри – какие у меня красивые ногти. Нет, ты взгляни! И да – у меня тонкая натура. Ну вот чего я сейчас смешного сказала, козёл?! – Да, она у меня ужасно ранимая. И в изобразительном искусстве я побольше некоторых понимаю, которые знаменитого на весь скульптора Ван Гога от Ван Дейка отличить не могут.
Ты ещё о нравственности со мной поговори, узурпатор! Что за цирк вы там у себя каждую ночь устраиваете? Ты о нас подумал? В подушку она орёт… Ага, в подушку… Кому ты рассказываешь?! – Лучше бы о нормальной звукоизоляции подумал. Её же на улице слышно! Мой ведь только на эти её аморальные вопли и возбуждается… Скотина!
Карантин… Тоже придумал, идиот: Габриэля на рынок со своей детдомовской отправить! Во-первых, никого ты никуда не посылал. Они туда сами пошли. Самовольно! Наплевали на все твои глупые запреты и пошли. Что, слаб; было их остановить?! Ещё же анекдот сочинил, будто на этого громилу никто не обращает внимания. Да там на улице, чтоб ты знал, никого утром и не было! Ты почему не Луиса с ней послал?! Конспиратор хренов… Ещё бы палицу тому медведю в лапу сунул. Чтобы на него уж точно никто внимания не обратил. Ха! Да он своим диким необразованным видом всё это дерьмовое село наверняка уже на уши поставил. Незаметный такой… И плевать мне на то, что он в университет поступать собрался. Астронома из себя корчит, прости Господи! Ну смех же один…
Сказано Лаурой было много ещё чего разного. Слава Богу, у обалдевшей от столь агрессивного вступительного слова аудитории хватило ума в диалог с окончательно слетевшей с катушек психопаткой не вступить. Сергей попытался было. Хотя бы для того, чтобы установить регламент для выступающих. Как того требует протокол. И чтобы последовательно ответить на предъявляемые лично ему обвинения. Чтобы в пылу обычной в таких случаях полемики ничего не забыть. Не записывать же по пунктам все необоснованные выпады спятившей ведьмы. Но встретившись с Мишиным взглядом, Сергей осёкся. Заслуженный врач исповедовал ту истину, что некоторые фонтаны затыкать – себе дороже будет. И что иной раз неуравновешенному человеку с подвижной психикой (подвижной в сторону истерики) нужно просто дать выговориться.
Когда вдохновенный прокурорский монолог оборвался на высокой ноте и по логике вещей настала очередь театральным Лауриным слезам, которые по закону подлости не захотели эффектным образом завершить столь яркое выступление, в гостиной наступила неловкая тишина. Присутствующие перевели взоры на Сергея, ожидая, какое он выдаст резюме. И генерал заговорил. Не промолчал.
Начал он тихо и как бы даже спокойно. Только глаза у него сделались металлические. И холодные. Как у змеи.
– Чёрт с тобой. Иди, если так уж неймётся.
– К… куда это… иди?…
– А куда хочешь.
– Что, и к морю можно?…
– Да какая мне разница, куда ты отправишься?! И вернёшься ли ты обратно…
– Интере-есно получается!… Я что, одна на взморье пойду?
– Какой ни есть, а у тебя всё ж таки законный муж имеется. Если я не ошибаюсь…
– Я спрашиваю – кто меня охранять будет?
– Вот именно с этим вопросом к нему и обращайся.
– Муж… объелся груш… Что ты несёшь?! Мне настоящая охрана нужна. То он всех убийцами пугает, то вдруг… И чтоб с пушками охрана была! А не этот… Пускай со мной Луис пойдёт. Он хоть воспитанный. В отличии от отдельных хамов.
– Перебьёшься. Профессиональная охрана тебе не полагается.
– Это почему? Я что же, получается, – второго сорта? Да я – дворянка по крови… Пусть мать у меня и из простых… Вашей священной стельной корове… Этой твоей безродной аптекарше без телохранителя шагу ступить не позволяется, чуть ли не в паланкине уже готовы её носить… Автобус по первому её слову останавливали… Маркиза, твою мать!… Носятся с ней как я не знаю… А я, значит, у вас…
– Ты, вообще-то, – служанка этой “стельной коровы”. Или, может, забыла?!… Была, есть и будешь… Кстати, ещё раз как-нибудь в этом духе о ней выскажешься, и мой брат вдовцом окажется. Я не шучу. Что стоишь? – Вали, давай, на хрен отсюда! Ты вроде как на свежий воздух рвалась… Так вот – знай: тебя здесь больше никто не держит. Как же можно испанскую дворянку взаперти держать? В самом деле… Всю из себя такую возвышенную и благородную… Да ещё с такой уникальной грудью…Удивляюсь, как Мишка тебя ещё не…
– Ты удивляешься?… Ну-ну, успокойся, мой господин. По-настоящему удивляться ты начнёшь только сейчас. Вот-вот: я о нашем молодожёне… А ты в курсе, мой фюрер, как твой драгоценный братец зовёт меня во время?… Как бы эти незабываемые моменты лучше назвать? Такие редкие… Их у нас сегодня ночью и было-то всего два… Если уж всему счёт вести… Хотя со свадьбы прошло уже… Угадал, о чём я?… И то ведь – по пьяни! Вылакав мой коньяк. Гад!… Ну так каким именем этот кобель свою молодую жену зовёт? Которая, между прочим, ему девственницей досталась. Чистой как альпийский снег… Не то, что некоторые, о которых здесь и слова правды сказать нельзя. Давай, напряги свой выдающийся интеллект.
– Интересно, и каким же? Да не интригуй уже! – Сейчас ведь лопнем от нетерпения.
– Настей – вот каким! Что, съел? Нет, каково! Ты только представь себе. Что, не ждал?
– Отчего же? Не поверишь, но подобное мне в голову уже приходило. Просто не могло не прийти… И что? Думаешь, я сейчас морду ему за это пойду бить? Дура, тебе ведь на человеческом языке объяснили – откуда ты взялась. Из каких лоскутов твоё благородное высочество сшивали. Ты же прекрасно знаешь – в чьих телах побывала. Между прочим, кабы не Аська, ты бы сейчас… Пошла с глаз, мразь! Видеть тебя не могу!!
Да, такие вот грубости последний генерал Ордена тамплиеров вывалил в сердцах на Лауру. Ну а с тем, что случилось потом, давайте разбираться предельно спокойно. Хватит уже крика. Для начала стоит знать, на что Сергей так разобиделся, что докатился до столь непозволительных слов и интонаций. Как-то не вяжется подобная лексика с его пусть неформальным, но всё же большинством здесь безоговорочно признаваемым генеральским статусом. В таких выражениях благородные рыцари прославленного духовного Ордена с дамами из высшего общества не изъясняются. Правда некрасиво получилось…
Итак, что же вывело его из себя? Может быть то, что Лаура поставила под сомнение его авторитет и право единолично принимать концептуальные решения? К примеру, касательно безопасности. Или его взбесила возмутительная “стельная корова”? – Ладно, не будем мучить читателя, потому как ответ нам известен: – с катушек Сергей слетел именно из-за неполиткорректной “стельной коровы”.
А вот почему все плохие слова Сергея Миша выслушал спокойно, даже не попытавшись вмешаться? А правда – почему? – Хорошо, и здесь не будем размазывать кашу по столу. А скажем прямо, то есть без обиняков: безжалостную речь Сергея Миша слушал вовсе не так спокойно, как это может показаться ненаблюдательному зрителю, а со сжатыми кулаками. Он ведь начал уже фантазировать, как сейчас встанет и заедет Сергею в ухо. Пусть только он перестанет говорить. Невежливо ведь бить того, кто пока ещё не всё сказал. Пускай закончит свою мысль и тогда…
Да, Миша не умеет драться. Нет у него в этом ни опыта, ни, соответственно, необходимых навыков. Главным образом потому, что он – выдающийся музыкант, который при любых обстоятельствах обязан беречь свои руки. Но наплевать сейчас на его руки, ведь вступиться за жену – святое дело. Да просто священный долг истинно благородного человека! Тем более, если он – испанский гранд. Пусть и в преж-ней жизни. А вот и нечего смеяться: не только бывших чекистов не бывает, но и грандов тоже!
Как бы то ни было, со стула Миша не встал. И по уху никому не врезал. Хотя Сергей давно уже перестал говорить, и настала очередь Лауры обстоятельно высказаться по обсуждаемым вопросам. Собственно, она уже и собиралась это сделать. Не такая она, чтобы долго за словом лазить в карман. Только вот рот она раскрыть не успела. Потому что Юлька внезапно поднялась со своего стула, словно она вдруг вспомнила, что на кухне выкипает чайник, сделала навстречу испанке один быстрый шаг и влепила ей звонкую пощёчину. Лаура, естественно, собралась вмазать Белошвейке в ответ, уже и руку завела для удара, но тут острая железка неприятно упёрлась ей в горло. При этом Миша и тогда ещё продолжил сидеть с воинственно сжатыми кулаками. Мужественно он со стула не встал.
Странное дело: если Юлька в начале этого непристойного эпизода с рукоприкладством находилась в непосредственной близости от Лауры и, соответственно, чтобы подняться и засветить чокнутой аристократке по роже, ей потребовалось секунда, то как за тот краткий миг, пока Лаура заводила руку для ответного удара, Юи со своим смертоносным железом оказалась рядом? Ответа на этот вопрос мы дать не в состоянии. Да, пожалуй, и никто этого сделать не сумеет. Честное слово, просто с ума сойти: Юи ведь сидела на диване в двух с половиной метрах от Лауры. Вдобавок их разделял обеденный стол, за которым вчера за ужином спокойно разместились все обитатели этого мирного дома. Как? – Неведомо, но каким-то образом она возле Лауры оказалась. Нет, в самом деле, не по воздуху же она прилетела! А главное, если бы она и летела, этого её чемпионского прыжка никто не отследил. Сидела себе смирно девчонка на диване рядом со своим Луисом и на тебе…
Мы уж не спрашиваем, где Юи прячет свои смертоносные железки, и как она умудряется сама ими не порезаться. Бог с этим… Опять же Луис, за которым никто не наблюдал и который по этой причине постоянно за что-нибудь девушку трогал. То за руку, то ещё за что-нибудь. А бедная китаянка при этом изо всех сил старалась его нечаянно не поранить. В первый раз ведь (тогда ещё – в Москве, перед тем как он потащил её в ванную) она ничего не могла испытывать кроме стыда (девичьего имеется в виду) и страха от того, что может непредумышленно Луиса убить. Не со зла, а чисто на автомате. И это при том, что никаких железок в тот раз при ней не было: она ведь нарочно их все на кухне в банку из-под муки сложи-ла. Как знала! Хотя ничего она не знала. Просто побоялась, что в конце концов не выдержит и полоснёт какой-нибудь из них себя по горлу. Что, конечно, очень плохо, ведь Настя тогда осталась бы без защиты. А Юи обещала Серхио. Это потом уже, когда непонятно откуда в квартиру гурьбой повалил народ, честное слово, прямо как на майской демонстрации, ей самоубиваться расхотелось…
Обо всех этих подробностях мы сейчас вспоминаем для того, чтобы обоснованно заявить: холодного оружия при ней тогда в Москве не было. Гарантию даём. И что когда Луис начал в ванной допытываться, любит ли она его как раньше, а если да, то почему не хочет с ним целоваться, она на самом деле думала об одном: – как бы нечаянно его не убить! Пусть он делает с ней что захочет, – что там мужчины хотят… А она будет как мёртвая и даже не шелохнётся. Сделается как каменная и все свои мышцы будет держать под контролем. Руки вот только куда девать? И ноги. С ними ведь тоже проблема. По сути ей и железок никаких не требуется, чтобы убить. А ещё же нужно умудриться случайно сонную артерию Луису не прокусить.
Короче, до любви ли Юи было в тот момент? До поцелуев ли?… Хотя, странное дело, через какое-то время ей даже понравилось. Не как с Джули, конечно, но…
Ну вот, и опять отвлеклись… А на чём мы остановились? – На том, что в гостиной сделалось тихо. Так тихо, что стало слышно, как Баська моет на кухне языком блюдце, в которое Настя перед уходом на рынок положила две столовые ложки фарша. С горкой. То есть кошка сожрала почти три ложки фарша и теперь катала по полу пустое блюдце.
А тихо и пусто в гостиной стало потому, что все боялись пошевелиться. Лауре ещё не приходилось видеть Юи в деле, но по тому, что Сергей вдруг превратился в забывший дышать соляной столб, она нутром просекла, что ситуация складывается как-то не очень. Да просто хуже некуда! Определённо не в её пользу. Так что лучше ей сейчас никаких, а тем более резких движений не делать. Ведь эта бешеная лесбиянка, напрочь лишённая чувства юмора, галантных европейских шуток не понимает. И потому может неправильно Лауру понять. Возьмёт ещё, дура психованная, и зарежет её к чёртовой матери. У них, азиатов, это запросто. В порядке вещей. Притом что Лаура и в мыслях не держала как-нибудь Юльку обидеть. Вот ни разу! Показалось это китаёзе… Точно, все лесбиянки – сумасшедшие и дуры психованные. Лечиться им надо.
Юлька преспокойно вернулась на своё место – села на стул и принялась равнодушно смотреть в окно, как будто никого она только что по физиономии не била. И вот что нужно сказать: мы даже и пытаться не будем как-то прокомментировать случившееся, поскольку мотивы внезапной агрессивности лесбиянок нам и самим не до конца ясны. Что той, что этой. А, стало быть, и не будем гадать – с чего они вдруг атаковали Лауру. Бог с ними. Не о них же речь. А о странностях Мишиного поведения. Так вот, здесь всё то же самое, как и в случае с Сергеем: мы знаем ответ, почему этот благородный дворянин с длинной родословной не полез в драку. А потому не будем с этим тянуть: Мишу возмутила даже не грязь, которую Лаура прилюдно и, что обиднее всего, походя на него вылила, а всё та же пресловутая “стельная корова”. Будь она неладна! И как только язык у этой хабалки с действительно умопомрачительной грудью повернулся?! Короче, констатируем: в отдельных пунктах состоявшейся в гостиной очевидно нездоровой дискуссии Миша солидаризировал с Сергеем свою позицию. Вот почему в драку он не полез. Тут же ещё и Юи летает над столами с опасными орудиями убийства в руках. Интересно, и как Луис её не боится? А ведь не боится. Габриэля он иногда опасается, а с Юи по ночам такое делает! И ведь жив ещё, счастливчик…
Ну так и что мы имеем в итоге? Так сказать, в сухом остатке. – А то, что, беспринципно наплевав на конспирацию и безопасность многонационального коллектива, из дома на улицу отправились гулять уже все. Кроме Лауры, которая, преданная даже собственным мужем, демонстративно убежала в ванную рыдать.
Миша никому в глаза не посмотрел и выскочил из дома первым. Девчонкам хотелось его как-то утешить, почему поначалу они и пытались его догнать, сообразив потом, что разумнее будет сделать вид, что ничего страшного не случилось. Подумаешь – поговорили на повышенных тонах. С кем не бывает. Не подрались же. Впрочем, по морде Лауре, как ни крути, досталось. Что, конечно, невозможно отрицать. Но только Сергей здесь ни при чём.
Большинства нюансов, которыми мы сочли своим долгом с читателем подробно поделиться, Луис своему старшему брату, разумеется, не передал. Во-первых, ему для этого элементарно не хватило красноречия. Да и что, он прямо здесь, что ли, – посреди улицы, – начнёт сейчас по памяти и в лицах воспроизводить Шекспировский накал того незабываемого диалога?
Впрочем, Габриэлю хватило и достаточно сумбурного пересказа, чтобы разобраться в произошедшем. Он давно уже не слушал Луиса, но совсем не потому, что ему было неинтересно. Не поэтому. А потому, что случилось непонятное. И он никак не мог сообразить – что именно. Почему ему вдруг показалась странной машина, только что проехавшая мимо? Он даже специально повернул голову, чтобы получше её рассмотреть. Кстати, Юи по причине натренированной профессиональной бдительности этот чёрный внедорожник также чем-то насторожил. Она ведь тоже обернулась ему вслед. Гелендваген. Почти новый. Что тут особенного? Ну да – хорошая машина. Дорогая. Кто ж с этим спорит? И что с того?
Габриэль на самом деле обратил внимание на этот джип ещё когда шёл с Настей на рынок. Когда же он возвращался с ней и неподъемной сумкой в руках… Вот именно: – автомобиль стоял на том же самом месте. И вот, когда мимо Габриэля, ничего перед собой не видя, пронёсся упивающийся своим горем несчастный Миша, а поспешавшие за ним обитатели ожившей посреди зимы дачи плюнули, перестали его догонять, остановили великана и начали рассказывать ему подробности спектакля, который он пропустил, подозрительно молчаливая машина вдруг тронулась. Столько времени она здесь стояла и вдруг поехала.
Юи и Габриэль встретились глазами. И разом всё поняли.
Не дослушав Луиса и даже повернувшись к нему спиной, что, конечно, было не очень вежливо, Габриэль сгрузил сумку на асфальт, сделал шаг к Сергею и переложил ему на руки спящую Настю. У того аж ноги подкосились. И не только он неожиданности. Это в строго определённых ситуациях, когда, к примеру, кто-нибудь разбивает неподалеку духи с характерным цветочным запахом, он делается сильным как неизвестно кто, а так, в обычной жизни, Сергей – тот ещё силач. То есть Настю он, конечно же, не выронил, но, когда через пару минут она проснулась и сама сползла с него на асфальт, он в душе её от всего сердца поблагодарил.
Габриэль безапелляционным тоном, от которого некоторым вдруг стало как-то не по себе, попросил присутствующих никуда с этого самого места не сходить, а стоять здесь и караулить сумку. (Как будто её можно украсть и, главное, украв, далеко с ней убежать! – Да через полчаса Луис с Сергеем, чтобы поста-вить в багажник чёрного Гелендвагена, её вдвоем еле подняли.) Ещё он сказал, что они с Юи скоро за этой сумкой вернутся. И он надеется увидеть здесь всех в данный момент в полном составе присутствующих, а иначе…
Больше он ничего не сказал. Потому что уже начал злиться. Почему его никто ни о чём и не стал рас-спрашивать. Ну его. Когда он злится, мало чего случается хорошего.
Кстати, мы тут недавно критично и даже несколько ёрнически высказались об успехах Габриэля в подвижных спортивных играх. О том, к примеру, что бегать он не умеет. Что правда – то правда: долго бежать ему трудно. Быстро устает. Но пару километров он всё же пробежать может. А может быть даже и не пару. И как пробежать! – Юи, которая, если бы захотела, запросто могла бы получить удостоверение мастера спорта по бегу (равно как и по целому ряду других спортивных дисциплин), потому что каждое утро по часу делает специальную зарядку, сейчас за ним едва поспевала. Это потому, что бежал Габриэль в своей особенной манере – гигантскими прыжками, как бегают медведи, которые, как известно, могут догнать лошадь.
Ну вот, и опять мы обзываемся. Впрочем, не со зла. Просто больно уж точная пришла на ум ассоциация. Ладно, не будем больше дразниться. Габриэль – не медведь. Точка.
Перед последним поворотом, разведчики, не сговариваясь, перешли на шаг. Гелендваген, как и ожидалось, “отдыхал” возле их дома. Находившийся в машине водитель, среагировать не успел. Потому что он – не профессионал. Честное слово, даже стыдно за него. Ещё же, дурак, и бронированное стекло не поднял. Курил он, видите ли, идиот! Да разве ж можно курить, находясь на посту?! Ты сначала дело своё как следует сделай, – увези подельников подальше отсюда в спокойное место, – а там уже кури сколько в тебя влезет…
Габриэль вытащил водилу из машины через окно. Одним движением. Голову постарался не оторвать. Но шею ему всё-таки нечаянно сломал. И очень по этому поводу огорчился. Не получилось чисто сделать – слегка помять, временно вывести из строя, но так, чтобы не убивать.
Юи посмотрела на Габриэля с укоризной, покачала головой, но ничего ему не сказала. Пока они сюда бежали она, зная Габриэля, дважды попросила его хотя бы одного хулигана оставить для неё живым. И вот, неизвестно, сколько в машине ехало разбойников, а теперь на одного меньше стало. Хорошо хоть голова осталась при водиле. Машину и тротуар не испачкали. И об этом ведь Юи его попросила.
Они вошли через калитку. Труп положили на землю так, чтобы с улицы его не было видно – непосредственно под забором. Может Юи и хотелось сделать Габриэлю выговор за неэстетичные и слишком уж радикальные методы противостояния асоциальному элементу, но тут дверь их гостеприимного дома от удара чьей-то грубой ноги распахнулась, и китаянка продемонстрировала общественности в лице Габриэля, как умеют прыгать дикие кошки.
Молодой человек, равно как и тот, что разлёгся возле забора, не то, что среагировать, а даже и что-либо заметить не успел. И вот теперь мы поговорим о разности в подходах. Хотя у Юи было ничтожно мало времени на придумывание того, как атаковать разбойника (то есть у неё этого времени не было во-все), она умудрилась его не убить, а просто сделала из него статую, которая мало того, что осталась на своих ногах стоять, так ещё же и поклажу из рук не выпустила. Тяжёлый кожаный мешок с Настиными дублонами ловко принял вовремя подоспевший Габриэль, а сумку с деньгами подхватила Юи. Как же быстро незваные негодяи нашли в их доме деньги и золото! Вот сволочи… Юи кивнула на дровяной сарай, и виноватый Габриэль безропотно понёс в импровизированную допросную комнату обездвиженного ею языка.
Каким образом Юи приготовила из молодого человека изумлённо глядящий в бесконечность овощ, мы не знаем. Наверное, если бы эта сцена была заснята на кинокамеру, и у нас появился шанс просмотреть её на замедленной скорости, мы бы получили возможность сказать по этому поводу что-нибудь вразумительное, но, увы, никто для нас этот уникальный балет на плёнку не снимал.
Габриэль хотел для верности стукнуть пленника кулаком по голове, чтобы тот случайно не очухался и куда-нибудь не уполз. Но понял, что, если он и этого безобразника убьёт, Юи его тогда точно поругает. Габриэль просто разогнул ногу своего пленника не в ту сторону, в которую она до сих пор сгибалась, прикрыл дверь в сарай и поспешил на помощь Юи, которая уже вошла в дом.
Впрочем, Габриэль мог и не спешить. Когда он с грохотом ворвался в гостиную, едва не вырвав с мясом входную дверь, там, собственно, всё уже закончилось. Двое озорников, на одном из которых не оказалось штанов, лежали на полу, не обнаруживая признаков жизни. А Юи помогала Лауре, которую всю трясло, надевать бельё, чтобы Габриэль не увидел её голой. Господи, как будто он не видел её голой! Вчера, к примеру, перед сном, когда она спускалась из их с Мишей спальни в ванную, на ней кроме туфель на высоком каблуке вообще же ничего не было. У Юи её узкие глаза тогда расширились до вполне европейского формата. Сергей на это эротическое дефиле никак не среагировал. А Габриэль с Луисом отвернулись, но долго потом не могли вспомнить, о чём они только что говорили. Нить разговора была безвозвратно утеряна.
Да, вооружённые ружьями и ножами хулиганы, с их самих поразившей быстротой добывшие исчерпывающую информацию о том, где хранятся в доме деньги и прочие ценности, расслабились и решили с источником полезных для них сведений поразвлечься. Эх и “везёт” же Лауре! Что те гады в психушке, что эти… Честное слово, такое ощущение, что все бандиты учились в одной школе. И учились исключительно на тройки. Ну никто же ни единого урока не усвоил! Вот что у них в головах? Даже удивительно…
Как бы то ни было, теперь уже Юи прятала от Габриэля глаза и, вообще, вела себя так, словно она перед ним извинялась. Ничего странного: только что китаянка сердилась на него из-за того, что он неаккуратно повёл себя с водилой, а сама… Могла ведь, наверное, и поделикатнее обойтись с преступным эле-ментом, поступить не столь для последнего безальтернативно. Собиралась же с кем-то из налётчиков разговаривать. Но вот не удержалась. А всё потому, что не любила она, когда насилуют девушек. Красивых или некрасивых – неважно! Не любила и всё.
Ну и ладно. Не будем лить о тех грабителях крокодиловы слёзы. Хорошо хоть всё разрешилось бескровно. Ну почти… У одного железка застряла во лбу, а у второго в затылке. Крови было действительно немного. Железки решено было вытаскивать в дровяном сарае. Не здесь, чтобы ещё больше не испачкать пол. Но вытащить их нужно обязательно. Потому что они дефицитные. И, между прочим, недешёвые. Такие в обычном военторге не купишь. Их только особые мастера изготавливают. На заказ. В общем, нечего такими красивыми звёздочками разбрасываться.
Габриэль отнёс горе-насильников в сарай. После чего, взяв за ногу, перетащил туда же водилу. Потому что из-за забора его всё-таки можно было разглядеть. Не хватало ещё, чтобы случайные прохожие его здесь увидели. Место безлюдное, но мало ли. Да и Настя скоро вернётся… После чего он зашёл в дом, закрыл дверь и стал помогать Лауре мыть пол, поскольку следы проникновения в жилище посторонних были всё же видны. А Юи отправилась в сарай беседовать с единственным оставшихся в живых налётчиком.
Мыть полы Лаура не умела. Совершенно. Прежде как-то не доводилось этого делать. То, что она имела наглость давать Насте ценные указания, как это делается, вовсе не свидетельствует о её собственном в этом деле опыте. Габриэль же специалистом по этой части тем более не являлся. Хотя он много раз видел, как Настя моет полы. Однако, деваться было некуда. Ведь к возвращению рыцарей недавно воскресшего Ордена и их высокородных жен в доме должна быть идеальная чистота. Так что Лаура не спорила. Тем более, что понимала – виновата. И ещё как виновата! Подумаешь – дали ей с порога в глаз… Зачем же было незнакомцам рассказывать про тайник?! А если бы озорники и правда унесли с собой все деньги и золото? На что стала бы жить их большая семья?
Юи вернулась очень скоро. И десяти минут не прошло. Вернулась и сообщила Габриэлю, что все чет-веро хулиганов мертвы и тот, который умер последним, перед смертью раскаялся, причём вполне искренне, вследствие чего и рассказал ей всё как на духу. Об истинной причине его внезапной откровенности Юи из скромности умолчала. На самом деле бандит выложил ей всё исключительно потому, что она пообещала ему быструю и небольную смерть, наглядно в малом масштабе продемонстрировав, как будет выглядеть противоположный вариант, который разбойником был благоразумно отвергнут. И Юи своё слово сдержала. Она всегда выполняла свои обещания. Умер тот гад действительно быстро и без мучений.
О том, что Сеньора и Джули не должны узнать, что в их отсутствии в доме побывали чужаки, Юи Лауре говорить не стала. Просто посмотрела ей в глаза, и та сама всё поняла. Посоветовала ей лишь поменьше лить на пол воду. Он же элементарно не успеет высохнуть. И предупредила, что фингал под глазом проявится через полчаса. Так что ей стоит поискать тёмные очки. Типа она поплакала, когда все ушли. А теперь своих красных глаз стесняется. После чего Юи села за руль Гелендвагена и укатила за девочками, которым ходить в гору пешком не очень полезно. И за сумкой с едой.
Юлька машине ужасно обрадовалась и сразу заныла: на море ей вдруг захотелось посмотреть. И Настя тоже стала проситься. Ну, раз у них теперь появилось своё транспортное средство. Юи спорить не стала, тем более что Серхио одобрительно ей кивнул. И повезла всю эту радостно хохочущую компанию к морю. Луис устроился с девочками сзади, спокойно они там втроём уместились, а Серхио сел впереди, рядом с Юи, которая на предмет того, что Габриэль с Луизой могут не успеть как следует в доме при-браться, теперь успокоилась. Она ведь им лишних полчаса добавила. Фора называется…
Когда девочки под присмотром Луиса кидали в море гальку, Юи поведала Сергею, что друзья у него плохие. Не все, но тот, который даром пустил их жить на свою дачу, точно нехороший человек. Гадом он оказался. Так что ей с Луисом придётся его сегодня навестить. Этот его знакомый, как выяснилось, опасный бандит. За неё волноваться не нужно: она в курсе, как с такими типами разговаривают. Она умеет.
________________________________________
Глава шестая
Золотой крестик
В этот особенный день Валерий Градов решил на лифте не ехать. И не поехал. Ни в простом, ни в генеральском. А вместо этого к проходной из своего – теперь уже бывшего – кабинета на пятом этаже он спустился по лестнице. Как обычный офицер. Не как именинник. Опять же Грат не поленился и прошёлся по длиннющему коридору четвёртого этажа, заглядывая к старым знакомым, которых не видел Бог знает сколько времени. Командировки – такая штука: люди из конторы порой исчезают на годы. А, случается, что и вовсе сюда больше не возвращаются. И у того, кто вдруг всё-таки возвращается, спрашивать – где он так классно загорел или что он в тёплых краях повидал – здесь не принято. Не потому, что сослуживцам на это наплевать, а просто не принято и всё. Это ж понимать надо! И нечего удивляться – работа такая…
Встречавшиеся Валерию в коридоре коллеги приветствовали его по-разному. Кто искренне ему радовался, кто натужно улыбался – исключительно из вежливости. А у кого-то первым позывов было убежать. И только нечеловеческим усилием воли эти жалкие трусы заставляли себя поздороваться со своим бывшем товарищем и сказать ему дежурные, а потому ни черта не стоящие слова формального приветствия. Как бы то ни было, даже самые заклятые враги сегодня поздравляли его с наградой и невероятным для обычного полковника повышением. Все ведь были уже в курсе. Новости вообще в конторе распространяются молниеносно. Как ветер. Хотя его портрет вместе с двумя приказами, первый – президента страны – о присвоении ему “Героя России” и второй – председателя КГБ – о повышении его в звании сразу до двухзвёздного генерала, на проходной вывесили лишь час назад. На фотографии пятилетней давности он был в парадной капитанской форме (новее не нашли), при этом разных орденов, главным образом боевых, на его кителе висело дай Бог каждому. Целый иконостас. Равнодушно пройти мимо такого и не остановиться было решительно невозможно. Так что контора гудела как пчелиный рой. Особо завистливые делились в курилках неприличными предположениями относительно того, за какие такие “особенные заслуги этому карьеристу аж через два звание позволили перепрыгнуть. Как будто не нашлось более достойных! Да ещё же и золотую геройскую звёздочку на грудь повесили, чтоб ему, суке, пусто было!…”
Естественно, коллегам бросилось в глаза, что новоиспеченный герой домой переодеться в чистое, съесть чего-нибудь или просто принять ванну не заехал, а сразу (надо полагать прямо с самолёта) поспешил в родимые пенаты. Он ведь даже не побрился и шагал сейчас по коридору головного офиса КГБ с простеньким, каким-то, прямо скажем, несолидным чемоданчиком. А главное, на нём не было привычного серого костюма в ёлочку, по которому его раньше можно было узнать даже со спины. Одет он был в полинялые джинсы и дешёвенький старый свитерок с протёртыми локтями. Неказистое пальтишко он небрежно перекинул через чемодан, оставив правую руку свободной для рукопожатий. Не носят такую одежду уважаемые генералы. К тому же пальто было явно не по сезону. Холодно ходить в таком перед самым Новым Годом по прекрасным улицам Москвы, которая в последнее время несказанно похорошела, хотя при этом теплее, увы, и не стала.
Да, долго же наш именинник скитался на чужбине. Вдали от родимых берёзок и милых сердцу рюмочных. Посреди опасных врагов, которые спят и видят – как бы нас завоевать, и прочих клеветников, у которых ничего святого за душой нет. Один против стаи зубастых империалистических акул выступил. И как родной язык ещё не забыл, бедолага? – Истинный патриот. Да чего там – настоящий герой! Каких мало.
А ещё Валерий с каким-то странным выражением на лице, чуть ли не с изумлением обозревал стены в коридоре четвёртого этажа, точно не узнавал их. Как будто за время его долгой командировки здесь что-то изменилось. Как будто стены перекрасили или сменили освещение. Взяли и другие лампочки в потолок вкрутили. И этот запах… Стоп, ну это уже – перебор: запах на Лубянке остался прежним! Точно. Пахло здесь… Нет, не будем говорить – чем. Чем обычно здесь пахло. Вот – правильно: здесь всегда так пахнет. Пахло и будет пахнуть. Россией здесь пахнет – вот чем. А не тем, чем какой-нибудь злопыхатель поду-мал.
Сослуживцы списывали странности в поведении Валерия на продолжительное отсутствие и, конечно же, на смертельную усталость. Должно быть ужасно трудную и опасную работу этот достойный офицер за рубежами нашей Родины выполнял. И, заметим, с честью эту свою работу выполнил, на круглую пятёрку, не за просто же так человека в генералы двинули, а вдобавок ещё дали Героя.
А может всему виной смена часовых поясов? – Ну что ж, и такое может быть. Издалека ведь наш замечательный Герой летел на свою любимую Родину. Ещё же и неизвестно – на чём и в каких условиях тот его перелёт осуществлялся. Может случиться, что впопыхах и в скверном самолёте, каким-нибудь эко-ном-классом пришлось ему эвакуироваться. С риском для жизни. Удирая, к примеру, от погони. И может быть даже храбро отстреливаясь… Ужас! Вон ведь как плечом дёргает. И носом шмыгает. Ничего, ото-спится, бедолага, отведает в офицерской столовке борща со сметаной, заест его селёдкой с луком и чёрным хлебом и будет у него всё как раньше – до этой его таинственной загран. командировки. Не будет он больше дёргать плечом и головой по сторонам крутить, словно он не местный, который чего-то тут не узнаёт. И всё у него будет хорошо – как прежде.
Хотя нет, как прежде – это вряд ли. Теперь уже ни у кого из нас как прежде жить не получится. Сего-дня в нашей стране приключилась большая неприятность: от Урала ведь уже и до самого Владивостока зажглась Россия. Как пионерский костёр полыхает родимая… По последним сводкам к обеду (по московскому времени) убили уже порядка трёх тысяч офицеров КГБ, прощёлкавших своими клювами опасность и не сделавших вовремя ноги. А ещё же и милиционеров, которые сдуру повынимали табельное оружие в святом порыве призвать хулиганов к порядку, без числа положили. Заодно и пистолеты у этих храбрецов поотбирали. И теперь с ними за судьями и прокурорскими по разным городам и весям нашей необъятной гоняются. И вот что характерно: совершенно не обращают озорники внимание на пол тех судей, которые ещё недавно требовали называть себя “вашей честью”. Никаких тебе гендерных послаблений никому не делают. То есть даже и беззащитных женщин хватают. Причём этих даже с б;льшим энтузиазмом, если не сказать – удовольствием. Сначала их чести мордами об стены довольно больно стукают и прочие безобразия сексуального характера с ними творят, чтобы те без утайки тут же, на месте, чистосердечно рассказывали, кто велел им по телефону выносить неправедные приговоры, а потом их всё равно вешают. На тех фонарных столбах, которые крепкие и судью выше средней комплекции спокойно выдерживают. Не хорошо же, если столб вдруг погнётся и в тёмное время суток перестанет освещать мостовую. Или, скажем, проезжую часть.
Да, славный презент в праздничный чекистский день беззаветным и абсолютно бескорыстным защит-никам трудового народа преподнёс нездоровый элемент. А что смешного тут было сказано?! – Да, никаким не карателям. И не опричникам. Вот ни разу! Слово-то какое, главное, из пыльных сундуков вытащили – “опричники”. Кино, что ли, не смотрели? В которых наши благородные чекисты так сильно любят рядовых советских граждан, что прямо невозможно. Аж слеза наворачивается и встать перед ними по стойке смирно хочется. А они же, агнцы божии, при этом умудряются ещё и иностранных шпионов ловить. Которым несть числа. Кругом ведь нас враги обложили. Прямо уже по над нашим забором засели, сволочи, и зубами от своей русофобии противно лязгают… В общем, никаким не карателям! И уж тем более не опричникам. Не палачам трудового народа. А самым что ни есть принципиальным защитникам неотъемлемых политических прав трудящегося и его свободы собрания по пятницам возле пивной. Того самого глубинного трудящегося, который за мир и дружбу во всём мире. За всё хорошее и, соответственно, против всего плохого. Да, действительно замечательный у нас народ. Незлобивый и молчаливый. Он ещё с Мамая научился уважать правильную власть. И всё на свете одобряет. Что ему по радио скажут, то он и одобряет. Потому что он хороший. Лишь бы не было войны. Или уже нельзя громко про мир и войну говорить? – Ну тогда и хрен с ним – с миром…
Но тут же ещё и недобитая внутренняя контрреволюция из всех щелей, понимаешь, повылезала! В самый неподходящий момент, тварь, когда до Нового Года меньше двух недель осталось, на поверхность поднялась. Когда нашу богоспасаемую Родину-мать, до мозга костей, можно сказать, истинно православную отчизну, у которой даже свой правильный Христос имеется и ракет средней дальности на всех несговорчивых хватит, ведущую под предводительством бессменного, а, поскольку горячо всенародно любимого, потому и единогласно переизбираемого президента… ведущую, короче, нашего глубинного трудящего вперёд к великой победе в экономике и освобождению огнём и мечом угнетаемых русскоговорящих братьев во всём мире от нацизма… Или назад? В общем, куда надо, туда эта наша мать и ведёт свой мудрый народ, который в случае, если ему по телевизору скажут, и повторить может… То есть если его как следует послать, так он возьмёт в руки дреколье и до самого Берлина дойдёт… Снова. А может и куда подальше. К примеру, если ему сапоги в Индийском океане захочется помыть… А то, что же получается? Крик, главное, суки подняли! Мы что – кому-то угрожаем? Где?! – Да они первые наш многострадальный народ, известный своей повышенной духовностью и сообразительностью, со всех сторон в кольцо взяли. По периметру, гады, наши бескрайние просторы обложили и хищно так из-за внешнего периметра своими гнилыми зубами на нас щёлкают. Так и норовят, мерзавцы, наши природные богатства присвоить. При-надлежащие, между прочим, всему трудовому народу, который своим большим сердцем искренне любит начальство и, соответственно, правильно за него всякий раз голосует. Как ему в телевизоре скажут, так он и голосует. Вот честное слово: зла уже не хватает – какой он всё-таки плохой – этот коварный внутренний враг, который за жвачку и пепси-колу продался американским ястребам. Мало его, сволочь такую, ловили и к стенке ставили? Ещё захотелось?!…
Как бы то ни было, а на дворе всё-таки праздник. Который никто не отменял, несмотря на неблагоприятную международную обстановку, холодную погоду и зловредную провокацию внутреннего врага. А посему Валерий, невзирая на физическую усталость и несвоевременную фрустрацию своих товарищей по холодному и огнестрельному оружию, вместо того, чтобы уехать на полагающейся ему теперь казённой машине с шофёром домой, в одиночестве выпить на кухне пол-литра водки, с гордостью полюбоваться в телевизоре на нашего президента и забыться целебным сном, великодушно зазывал всех, кого, путешествуя по четвёртому этажу здания на Лубянке, встречал и кого на службе не удерживало оперативное дежурство, в чебуречную за углом, пользующуюся среди знающих людей популярностью из-за демократичности цен и качества продукции. Отметить, так сказать, общий с тем самым глубинным народом праздник. Тем более, что там, помнится, и телевизор имеется. А, стало быть, можно будет с комфортом, не отдаляясь от коллектива, посмотреть выступление нашего главнокомандующего, без которого, как известно, Россия тут же, вот прямо через полчаса развалится на куски. А заодно уж и послушать благодарственную речь заслуженного председателя КГБ, начальника, лучше которого и придумать невозможно. Такой он хороший. Посмотреть и с чистой совестью за счёт Валерия выпить за здоровье всех замечательных вышеперечисленных ответственных товарищей водки. Святое же дело. Ну и звёзды, конечно, – одну геройскую и две, что на каждый Гратовый погон сегодня чудесным образом упали, – обмыть. Как полагается. А главное, чебуреки в той забегаловке, как уверяют, не из собак делают! Опять же и курить там можно. Или уже нельзя?
В общем так, Валера приглашает всех, то есть честно проставляется, тем более, что час назад ему выдали командировочные, и через это он сегодня страшно богат. А если кто возражает, кто против советской власти – тому шаг влево, шаг вправо, при попытке к бегству и так далее до полного истребления…
Понятно, что подобную аргументацию крыть коллегам было нечем. К тому же только смертельно больной печенью или полный на голову идиот откажется даром выпить и закусить с новоиспечённым генералом, который сегодня от неожиданности произошедшего пока ещё не требует, чтобы к нему обращались на вы и по всей форме. Одним словом семнадцать человек воспряли духом и дружной толпой устремились за угол. Разве что за руки на радостях не взялись и песню весёлую не затянули, которую обычно поют у костра.
А чебуреки и впрямь были вкусные. И водка оказалась не просто холодной, а ещё и не палёной…
Через час массовые убийства кэгэбэшников в российской глубинке и прочие ужасы были благополучно забыты. Дым в чебуречной стоял коромыслом, и языки чекистов развязались. Водка делала своё дело. Приятно краснея от непонятно откуда взявшейся смелости, отдельные провокаторы и стукачи начали исподтишка рассказывать политические анекдоты. Не опасные, не про президента, конечно, и тем более не про Начальника Тайной Стражи, но всё же с перчиком. Рассказывать и запоминать, кто смеется громко, а кто формально, то есть не очень старается.
Хозяин заведения тоже сделался красный и из последних сил делал вид, что ни черта он сегодня не слышит, потому что ему всё это неинтересно и вообще он от рожденья глуховат. Кстати, ему действительно было сейчас не до анекдотов, потому что единственное, что его во время разворачивавшегося шабаша реально занимало, это даже не то, заплатят разгулявшиеся опричники по счёту (не малому, кстати) или нет, а то, не начнут ли эти идиоты, напившись, палить из пистолетов по бутылкам. От избытка патриотизма всякое ведь может случиться. Всё бы ничего, но в этом случае они же и в него могут попасть.
Кстати, распивать водку в его заведении было строжайше запрещено. О чём свидетельствовала специальная бумажка, наклеенная на двери. Снаружи. Однако ту запретительную бумажку сорвали четверо плечистых парней в штатском, которые за полчаса до появления здесь шумной воинственной компании привезли в чебуречную пять ящиков ужасно дорогой водки. А вместо той бумажки пристроили другую, на которой чёрной тушью от руки было написано одно единственное слово – “Поминки”. Это чтобы праздношатающиеся по городу москвичи и гости столицы сюда не совались. А шли бы своей дорогой куда подальше. Пока целы.
В тот самый момент, когда в который уже раз наши защитники с удовольствием выпили за здоровье отца, лучшего друга и родную мать всех чекистов – Феликса Дзержинского, у которого, как завещал ему великий Ленин, были холодные ноги и чистые уши, Валерий попросил глухонемого хозяина гостеприимной общепитовской точки сделать звук телевизора погромче. Еле слышно это сказал, но странным образом был услышан.
Начиналась трансляция из Кремлёвского Дворца. И скоро в забегаловке сделалось тихо. Слышно было только как время от времени в рюмки льётся водка и кто-то икает. Вот к трибуне храбро вышел наш дорогой президент, за которого здесь сегодня уже не раз было честно выпито до дна. И тут началось…
Странно, но президент почему-то не вспомнил о неоспоримых успехах нашего передового сельского хозяйства и о том, как хорошо стали жить простые трудящиеся за отчётный период в обстановке полной изоляции от внешнего мира. А вместо этого он начал бесстрашно рассказывать о том, что творится с утра в нашей благословенной стране тотальной справедливости и всеобщей гласности, которая на протяжении всей своей истории неуклонно выступала за мир во всём мире и никогда ни на кого первая не нападала. Вот именно, наш высокодуховный лидер, который никого на свете не боится, вдруг правдиво заговорил о том, о чём за прошедший день ни один федеральный канал даже не заикнулся. И о чём, понятное дело, вся страна и так уже знала. Ещё с утра и во всех подробностях.
Оккупировавшие чебуречную чекисты начали стремительно трезветь. Это же – кошмарный кошмар и глобальная катастрофа! Теперь ведь не только в Сибири, а уже и по всей России займётся очистительное пламя. В том числе и здесь – в Москве.
И тут наш богоизбранный вождь, не убоявшийся сказать во всём с ним наперёд согласному народу-богоносцу правду, словно ничего такого уж особенно страшного он ему не сообщил, без всякого перехода взялся бодро поздравлять потрясённых чекистов с их профессиональным праздником.
Любители чебуреков и даровой водки дружно сглотнули. А тот, который до этого старался икать негромко, икнул так, что его даже стало немного жаль. При этом он, словно бы извиняясь, прошептал: – “Что же он, сука, делает? – Нас ведь теперь на куски начнут рвать…”. И, заметим, никто его после этих слов по лицу не ударил.
Не только уставившиеся в телевизор подвыпившие чекисты, но и многочисленные гости Кремлёвско-го Дворца выглядели так, словно каждому из них пришла на телефон эсэмэска с выражением благодарности за то, что этот щедрый благотворитель только что перевёл все свои деньги до последней копейки с секретных счетов в заморских оффшорах на строительство детской железной дороги в Норильске и новых домов для пострадавших от наводнения жителей деревни с невоспроизводимым названием где-то под Читой. Совершенно безвозмездным и добровольным переводом всё это по почте отправил. Ничего себе при этом не оставив. То есть жить он теперь будет на одну только зарплату. И вот – деньги пришли. Спасибо тебе, добрый человек.
Не моргнув глазом, глава государства, как будто ему действительно было не страшно, ещё раз повторил слова приветствия доблестным органам Госбезопасности. И похвалил эти самые органы за отличную работу. Тем более что те, оказывается, вчера после ужина раскрыли коварный заговор, в русле которого, отвлекая внимание общественности, так называемая оппозиция, давно и оптом за недорого с потрохами купленная Госдепом и прочими гомосеками, пошла по наущению заграничных кукловодов на откровенную измену Родине, устроив за Уралом самую настоящую кровавую бойню… Тут он от волнения запнулся, однако, мужественно взял себя в руки, попил водички и выдал…
(Подробности мы опускаем. К сути.)
Как стало известно нашим славным компетентным органам, которые всегда начеку и даже ночью дремлют вполглаза, четвёрка враждебно по отношению к нам настроенных соседних государств сговорилась послезавтра на рассвете, ровно в четыре утра по московскому времени без объявления войны вероломно на нас напасть. Чтобы превратить миролюбивые народы, населяющие наши бескрайние просторы, где так вольно дышит человек, в подневольных рабов. А самое дорогое, что у нас есть, – нефть, газ, лес, драгметаллы, балет и всю пресную воду из Байкала – под шумок вывести к себе заграницу и там всё это меж собой поделить! В субботу, гады, решили на нас подло напасть. Когда после вчерашнего все ещё будут крепко спать.
Ну так вот: не на таких нарвались! Раз наши бдительные чекисты об этих их коварных планах героически прознали, то завтра – в пятницу – мы скажем этим оголтелым ястребам своё решительно нет. Кто с мечом к нам придёт, тот от наших ракет средней дальности с ядерными боеголовками на борту ласты склеит и, соответственно, попадёт прямиком в ад. Хрен им! Ответим агрессору так, что мало ему не покажется. Если завтра утром, конечно, верный юридической букве закона, конституции и пролетарской солидарности трудящихся наш замечательный парламент, избранный народом, единодушно даст ему, своему легитимно уже в шестой или седьмой (хрен тут упомнишь) раз избранному президенту, право объявить озверевшему врагу миролюбивой как голубица сизокрылая России войну с применением ядерного оружия. А может не только ядерного, но ещё и химического. Которого у нас, как известно, нет. Чтобы до коллективного запада дошло, что с нами так нельзя. С нами лучше разговаривать, если не хочется…
Сообразив, что насчёт хим. оружия сморозил в прямом эфире глупость, президент ещё раз попил минеральной водички без газа и заявил, что мы не какие-нибудь там рамсы попутавшие бандиты и гопники. Пусть на нас враги клевещут и тайно готовятся нас поработить, а вот мы им в пику всех честно сейчас предупреждаем. Во всеуслышание. Без утайки. Пусть знают супостаты, какие мы открытые и благородные. И никогда по мелочам не врём. Потому что мы духовные и за базар отвечаем. Не то, что некоторые, которые хвастаются своим высоким ВВП и уровнем жизни. Как будто в этом счастье для истинно духовного и культурного в быту человека. Вон – в третьем ряду патриарх сидит, который не даст соврать, что вовсе не в деньгах народное счастье. А в том, чтобы быть хорошим и слушаться голоса правды, который льётся к народу из цветных телевизоров. Короче, послам четырёх стран-агрессоров завтра после обеда будут официально вручены ноты с ультиматумами. Пусть отдают обратно наши исконные земли. Политые не за понюх табаку кровью наших репрессированных отцов и дедов. То есть завтра вечером приказом министра обороны в нашей стране будет объявлена всеобщая мобилизация. И пусть враги, как внешние, так и внутренние трепещут. Ибо приближается их последний час.
Тут зал взорвался рукоплесканиями и громоподобным “ура” в адрес венценосного спасителя отечества. Даже патриарх, которого президент только что помянул (три недели о нём не вспоминал, а тут прямо перед всей страной, прильнувшей к телевизорам, на него уважительно сослался), не выдержал, вскочил как ошпаренный и захлопал в ладоши.
Господи, какая же радость всех обуяла! Ну разумеется, парламент с удовольствием наделит своего любимого президента всеми, какими ему захочется, полномочиями. Какие вопросы! Депутаты все как один завтра утром придут в Думу и быстренько за освободительную отечественную войну с коварными агрессорами проголосуют. Да они и прямо сейчас отдали бы ему свои голоса, но всем же известно, что наш честный президент любит, чтобы всё было по закону. Ну и ладно: завтра так завтра. Эх, скорее бы оно наступило – это прекрасное завтра! Нет, ну правда же – зачем ждать, когда на тебя нападут враги и, совершая всякие беззаконные военные преступления, поубивают наших мирно спящих граждан? Лучше уж мы первые вынужденно дадим озверевшему захватчику по башке. На чужой территории его тёпленького накроем. Пусть знает враг, что Россия никогда и ни на кого не нападала первая. За всю свою много-тысячелетнюю историю. А только оборонялась. Вот и министр иностранных дел с патриархом то же самое скажут. Они знают, как у нас в стране с этим дело при Мамае было. Не дадут соврать.
Подполковник, минуту назад опрометчиво обозвавший президента сукой, неожиданно для самого себя икать перестал. Красивым движением дрожащей руки он выхватил из-за пазухи пистолет. И все решили, что он сейчас застрелится. Чёрт его знает, может, ему и правда хотелось пустить пулю куда-нибудь себе в туловище, потому что это было бы правильно, но он почему-то передумал и… выстрелил в потолок. Коллеги, разумеется, не забыли его опрометчивую “суку” и мысленно уже прочитали завтрашний, вывешенный на проходной, приказ о его аресте. Автоматически его прочитали. Не могли не прочесть. Потому что не дети малые. Всё понимают…
Выстрел никого не напугал, а напротив – произвёл на присутствующих благотворное воздействие: чекисты словно бы очнулись ото сна. И, ужасно на подполковника обиженные, тем не менее поддержали своего уже практически бывшего товарища дружным салютом. Не соображая, что этажом выше, вообще-то, живут люди. А, может, уже и не живут. Ведь каждый из миролюбивых стрелков разрядил в потолок минимум две обоймы. Радости возрождёных к жизни и даже как бы помолодевших борцов за народное счастье не было границ. Каким всё-таки умницей оказался наш мудрый президент: взял и устроил трудящемуся праздник души, настоящие, можно сказать, именины сердца! Решив для того, чтобы всей стране стало приятно, казалось бы, совершенно неразрешимую задачу. И, главное, как элегантно он с ней справился!
Никакая это не война, не агрессия и не вторжение с ядерной дубиной на чужую суверенную территорию, а именно что отпор наглой и ужасно подлой угрозе исподтишка. Превентивный, а потому, ясное дело, справедливый отпор. Упреждающий контрудар в лобешник проклятому агрессору, который нашу доверчивую Россию ненавидит. Чтобы народ-богоносец мог и дальше мирно спать. По ночам, скажем, или после обеда, если между супом и котлетой он примет сто пятьдесят. А потом, когда проспится, чтобы хорошо работал на благо президенту. С самоотдачей и огоньком. Только великий человек способен на такую придумку. Человечище – наш президент! Глыба!! Натуральный Наполеон. Юлий Цезарь, помноженный на Розу Люксембург и Петра Ильича Чайковского. Истинный сын великого Сталина, Блюхера и Клары Цеткин…
Пали оковы. Всем захотелось петь и плакать. Но прежде захотелось спеть что-нибудь душевное. Залезть на табуретку, чтобы тебя было всем видно, и громко спеть. С выражением. И только потом уже начать кататься по траве и брыкаться. Вот что такое – триумф воли и подлинный экстаз. Духовный, имеется в виду, экстаз. И вообще, даёшь лозунг – “короновать нашего честно и в высшей степени демократично избираемого пожизненного президента в императоры!”. Переназвать его божественным именем самую большую гору на Луне. Со всеми прилегающими кратерами… А ещё лучше – целиком всю плане-ту Марс! И какой-нибудь из наших океанов. Тихий, к примеру. А что такого? – Наш же океан! Нет, ну а чей же ещё?!…
В глазах высокопоставленных радетелей за народ, набившихся в Кремлевский Дворец, которые, стоя плечом к плечу, все как один вразброд скандировали всякие славословия нашему в который раз снова всех обыгравшему президенту, равно как и в глазах не меньших патриотов – пьянствовавших в эту судьбоносную минуту в чебуречной – сверкали слёзы неподдельного восхищения и гордости за нашу богоизбранную отчизну, которая теперь, наконец-то, покажет насквозь прогнившему коллективному западу, что такое истинная духовность. Устроит наша великая держава этому поганому миру чистогана Кузькину мать. И заставит, наконец, его через это с нами разговаривать. А то засадили нас, твари, под санкции. Самоизоляцию нам устроили, суки. Технологии они, видите ли, не желают нам давать! Да кто их будет спрашивать?! Сами всё у них отберём!! Не впервой. Умоются они у нас… И правда ведь можем повторить! А, собственно, почему ракеты только средней дальности? Чего мелочиться?! – Ходить, так по-большому…
Вот когда сомнительное торжество в этот холодный и так противно начавшийся зимний день стало, наконец, походить на настоящий праздник. На такой, о каком можно будет потом долго вспоминать. Судьбоносный праздник справедливости, про который напишут в учебниках. И про который ещё не набухавшиеся с утра, обвешанные благородными сединами и наградами Родины ветераны будут рассказывать своим внукам на пионерских линейках…
Возбуждение в чебуречной достигло опасного апогея. Потому как патроны у чекистов ещё оставались. Разговаривали все здесь теперь исключительно на два форте. Провокатору, рассказывавшему двусмысленные анекдоты, прострелили руку. Хозяин чебуречной при этом растворился в воздухе. Понял, что он следующий и банально исчез. Как профессиональный престидижитатор. Вот ведь трус!
Недавно икавшего, а теперь несолидно скулившего на полу подполковника отдельно взятые офицеры хотели за “суку” отважно как бешеную собаку пристрелить на месте и, если бы не отрезвляющий призыв Валерия Грата ещё раз выпить за здоровье нашего находчивого президента, неизвестно, чем дело кончи-лось бы, энтузиазм ведь хлестал уже через край. Короче, сквернослова не пристрелили. Но и разговаривать с подонком, не уважающим венценосного и такого родного всем нам президента, выходца, между прочим, из славной конторы, где портреты Дзержинского висят в каждом кабинете, понятное дело, никому не хотелось. Потому что не человек он больше, раз такие плохие слова в культурном месте употребляет.
Двое до момента подъёма всеобщего душевного ликования на небывалую высоту едва друг с другом знакомых полковников из разных кабинетов неожиданно возжелали забыть прежние разногласия их конкурирующих отделов и выпить на брудершафт. Выпили, поцеловались и торжественно поклялись порвать кому-то там пасть, если тот только попробует… Кто именно и что попробует – уточнять не стали, поскольку здесь было слишком шумно: они бы всё равно друг друга не услышали. Возможно, они вообще про разных людей говорили, но всё равно полковники были счастливы. Вот так обретают себе новых друзей. Которые отныне и на всю жизнь. До самого гроба. Верных и прекрасных. Которые не предадут. Никогда.
Полковники, естественно, незамедлительно потребовали ещё водки. Валерий достал из-под стола бутылку. Полковники налили себе по целому стакану и тут же эту водку выпили. Залпом! Целоваться, правда, на этот раз не стали. Хотя коллеги на них поглядывали уже с особым интересом. Чего-то ждали. Не дождались, однако. Ну и перестали на них глазеть.
Выстрелы в чебуречной больше не раздавались. В результате чего глухонемой хозяин заведения воспрял духом и неизвестно из какого измерения обратно за стойкой материализовался. И, понятно, водка вновь полилась рекой. Напряжение бесконечного и непереносимо нервного дня спало. С души свалился камень. И сделалось на простой и чистой чекистской душе, отличающейся особой высокодуховностью, так легко и весело, что просветлевшие защитники интересов Родины не сразу обратили внимание на то, что картинка на экране телевизора изменилась. Сначала она разделилась на два неравных прямоугольника, а потом зал Кремлевского Дворца стал скукоживаться и скоро превратился в крохотный квадратик, который плавно уплыл в правый верхний угол экрана. Другой же прямоугольник наоборот – разросся, хотя весь экран ещё не занял. И вот странность: ничего в этом разжиревшем прямоугольнике разглядеть было невозможно. Мутный он был, как будто стекло телевизионного экрана намочили мыльной водой, а газетами его протереть забыли.
Сбоку от до неприличного уменьшившейся картинки из Дворца, в котором в атмосфере всеобщего ликования продолжалось историческое выступление богоданного на горе всем нацпредателям президента, стали из ничего проявляться пылающие буквы. Как будто их сложили из поленьев, плеснули на них спирта из фляжки и подожгли. Чтоб всем сделалось весело. Через какое-то время надпись сделалась читаемой. И слово это было – “ФЕНИКС”. Шикарная компьютерная графика. Научились, черти! А что, делают же камины, горящие словно живые, при том, что никакого огня в них на самом деле нет. Сплошное кино и электричество! Вот так.
А тут ещё и мутный экран, наконец-то, догадались помыть. Или просто чем-то его протёрли. Странное изображение… Как будто что-то неуловимо знакомое…
Чёрт, ещё же и звук стал пропадать. Было видно, что президент, стоя на трибуне, продолжает говорить что-то чрезвычайно жизнеутверждающее, а восхищённый зал отвечает ему благодарными аплодисментами, только вот на малом звуке смотреться это стало как-то не очень.
Один из офицеров повелел глухонемому переключить канал. Приказание было немедленно выполнено. И тут выяснилось, что картинка одинаково испортилась одновременно на всех каналах. Решительно все федеральные каналы показывали теперь одно и то же: какое-то помещение… Чекистам в чебуречной опять же смутно знакомое… К примеру, этот стол… И портрет Феликса Эдмундовича. А ещё – графин на столе…
Внезапно голоса в чебуречной смолкли. Только на полу продолжал всхлипывать так и не застрелившийся враг, который здесь больше никому не друг, раз он обзывается на президента сукой…
За знакомым столом спиной к камере сидел… О ужас!…
Разумеется, все узнали – и этот кабинет, и его хозяина. Да, это Начальник Тайной Стражи сидит сейчас в своём кабинете. Как же можно его не узнать?! Пусть и со спины… Этот знакомый всем обшлаг его кителя. Этот его правый рукав…
Собственно, только правую руку Начальника Тайной Стражи и было видно. Ни спина, ни затылок истинного начальника КГБ в кадр не попали. Но это был точно он – Начальник Тайной Стражи. Живьём! Кто же ещё? Вот же и покашливает, как кашляет только он, когда не в духе…
Сидит, Дьявол, нехорошо помалкивает и сахар в стакане с чаем помешивает. Кто ж не помнит этот его стакан? Обыкновенный, гранёный. В мельхиоровом подстаканнике… А ведь, если вдуматься, никто этого помнить как бы и не должен. Потому что мало кто вживую видел Начальника Тайной Стражи, размешивающего в стакане с чаем сахар. Должен не должен… Да абсолютно все в конторе знают, что, если он это делает, и ложка при этом в стакане звенит, значит случилось или прямо сейчас случится что-нибудь из ряда вон! И лучше в такую минуту мимо его кабинета не проходить. Лучше уж, если бежать некуда, добровольно сигануть из окна и разбиться к чёртовой матери насмерть об асфальт, то есть решительно и насовсем убиться, чем услышать это зловещий звук, от которого кровь стынет в жилах. И вот, вся наша прекрасная страна сейчас услышала, как приближается… Кто-нибудь видел Сатану? Нет? Что, правда?… Ну и слава Богу, что не видел! Прямо скажем: ничего в этом хорошего нет. Ответственно заявляем. Зуб даём.
Начальник Тайной Стражи домешал, наконец, сахар, облизал ложку, хотел было положить её на стол, но передумал и швырнул её обратно в стакан.
В чебуречной стало слышно, как где-то на кухне пролетела муха. Муха зимой – плохая примета. Но никто не перекрестился. И через левое плечо не плюнул. Хотелось, наверняка же всем хотелось, но постеснялись. Больно уж боязно было. Доложит ведь потом какой-нибудь гад начальству. Если это “потом” у кого-нибудь ещё будет…
Начальник Тайной Стражи зловеще поерзал на стуле. Почесался своей невидимой левой рукой… Отхлебнул чаю и поставил стакан на стол.
Это конец!!…
Предатель, перебравшийся на четвереньках в позорный угол, перестал плакать и вместо этого, скотина, снова принялся икать. Вот ведь сволочь! Как будто только у него сейчас сердце готовилось оторваться от того, за что оно там – в груди – держится. Или просто перестанет стучать. Ничего удивительного, что дружному коллективу чекистов захотелось его убить. Причём одновременно всем. Без шуток. Только вот пошевелиться никто уже не мог. И дышать всем сделалось трудно.
Посреди гробовой тишины Валерий Градов хладнокровно налил себе водки, выпил её и принялся за очередной чебурек. Уже четвёртый или пятый он за этот вечер лопал. И все его товарищи по оружию, все как один подумали про себя, что да, не просто так ему дали сегодня генерала. И золотую геройскую звезду в придачу. Потому что он – и в самом деле герой. Стальные у человека нервы. Только настоящий герой может выпивать и закусывать, когда Начальник Тайной Стражи вот так бросает ложку в стакан. Расплескивая при этом чай. И на всю страну так страшно в эту горькую минуту молчит.
Стоп, а где ядерный чемоданчик?! Всем же известно, что Начальник Тайной Стражи вошёл сегодня вечером в контору в сопровождении офицера связи, одетого в красивую морскую форму. Неужели вон тот дипломат, что вылезает краешком из-за монитора, в который Начальник Тайной Стражи уставился, и есть ядерный чемоданчик? Да, пожалуй, что он. Похож… А где же тогда сам служивый в своей замечательной чёрно-белой форме, на которую поголовно все представительницы женского пола как загипнотизированные оборачиваются и начинают фантазировать всякое разное про стабильно высокую зарплату, большую счастливую семью и личный автомобиль с шофёром? Он ведь должен быть рядом с этим чемоданчиком. Всегда! Неужели и его тоже?!… Господи, какой кошмар!!…
Да чтоб он сдох, этот подонок! – Икает ещё, гнида… Нет, чтобы уползти с глаз долой на кухню и там тихонько застрелиться. Не может хороший человек, у которого чистая совесть, икать в такой момент. Нарочно он это делает. Точно! Всем своим бывшим товарищам назло…
А тем временем и без того недопустимо маленький квадратик с президентом с экрана телевизора окончательно исчез. Вернее, брызгающая искрами надпись с непонятно, что означающим словом, всё это время агрессивно разраставшаяся, вытеснила его собой. Попросту сожгла Большой Кремлевский Дворец вместе с первыми лицами государства.
И тут случилось чудо: незаслуженно униженной великой миролюбивой стране была дарована счастливая возможность снова увидеть любимого президента: стоявший перед Начальником Тайной Стражи монитор ожил, и на нём появилась картинка из зала Кремлевского Дворца. Пусть маленькая, но хоть такая.
Офицеры перевели дух. Один из самых смелых даже попробовал налить себе водки. Налить-то он её налил, а выпить её у него уже ни сил, ни личного гражданского мужества не достало. А всё потому, что для этого надо быть генерал-лейтенантом Градовым. Который ничего на этом свете не боится. А если ты – не он, то и сиди себе тихо. Не выпендривайся. Только ведь опозоришься перед своими товарищами, дурак!
Начальник Тайной Стражи снова противно покашлял. Вот честное слово, Бог свидетель: как-то совсем недобро это у него вышло – ну совсем же без позитива он раскашлялся! А потом ещё и зачем-то взялся мешать в стакане сахар, который уже сто лет, как в этом его проклятом стакане растворился! Не мог не раствориться. И спрашивается тогда – чего было ложкой на всю страну звенеть об стакан? Что он хотел этим сказать? И, собственно, кому? Нельзя было, что ли, обойтись без того, чтобы лупить сейчас ложкой о стекло?! И так у всех нервы на пределе.
Вот он отхлебнул чаю. Недовольно на кого-то покряхтел. Или на что-то. Снова почесался…
А главное, как он вообще в такую минуту может пить чай? Да ещё с сахаром. Правда без печенья. Это, понятно, было бы уже слишком. Даже для него… А хоть бы и с печеньем! Или с сушками… И этот его мельхиоровый подстаканник! До того ли может быть сейчас порядочному человеку, когда тут творится такое? Как не стыдно?! А ещё трехзвёздный генерал!… И вообще, воспитанные люди, которых научили в детстве правильно пить чай, ложку из стакана вынимают. В противном случае ею можно глаз себе выколоть. Так нет же – не вынул. И специально ею сейчас грохочет. Чтобы всем стало ещё страшнее.
От сокрушительного сейсмического перепада в чебуречной сделалось холодно, словно на запах съестного под её гостеприимную сень забрёл привокзальный бомж или какой другой безграмотный гость столицы, неспособный по своей тупости прочесть и ребёнку понятную запретительную надпись на входе касательно поминок. Дескать, иди себе мимо, добрый человек. Не до тебя сейчас. Так вот, эта наглая деревенщина мало того, что напустила в чебуречную морозу, так ещё же и дверь за собой забыла закрыть. Скотина, тварь безмозглая! Убить такого мало. И носит таких земля!…
– Бараны, бл…ь!!
И тут уже настоящий Дед Мороз (который с бородой и с похожим на гигантскую сосульку посохом, от прикосновения к которому всякое живое существо тут же на месте превращается в лёд, будь то без-вредная птичка небесная, которая принципиально не желает знать ни заботы, ни труда, или грозный милиционер, вышедший на трассу подлатать свой внезапно отощавший семейный бюджет)… Так вот, в эту роковую секунду престарелый бородатый новогодний маньяк с крайнего Севера без всякого спросу вломился решительно в каждую отдельную квартиру, в которой телевизор является уже не только осветительным, но и отопительным прибором. От Калининграда до Владивостока включительно. Вломился и мгновенно заморозил всякую божью тварь. Буквально всякое дыхание на этом белом свете убил. Замерла, короче, жизнь на одной шестой. Или седьмой?…
И пала на трудящегося с честными и печальными как у коровы глазами великая тишина. А ещё в его членах образовалась отвратительная неподвижность. Один только Валерий Грат невозмутимо продолжал жевать чебурек. Вот всё-таки – человечище! Не то, что остальные. Воистину настоящий народный герой. Илья Муромец. Ну ничем его не проймёшь…
Разом по всем федеральным каналам, какой ни включи, громогласно прозвучавшее неприличное слово, накрыв как бык овцу оскорбительное беззвучие вхолостую разоряющегося на трибуне президента, потрясло россиян. Шок был настолько силён, что миллионы наших замечательных сограждан, которые только и думают, что о мире во всём мире, а не только на отдельно взятой территории, даже не сразу задались вопросом – кому, собственно, было адресовано это обидное – “бараны”. А когда задумались…
Начальник Тайной Стражи ещё отхлебнул чаю и как ни в чём ни бывало поставил стакан на стол. Как будто ничего такого, за что ему должно быть сейчас ужасно стыдно, он не сказал. Вот прямо только что! Стакан-то он на стол поставил, но нам не на это следовало бы обратить сейчас внимание, а на то, что больше он к нему не прикоснулся. Похоже, напился. Наконец! А, может, просто чай остыл. И ему стало невкусно его пить. Пусть даже он с сахаром.
– Да-а…
Страна, как и наш неубиваемый президент в телевизоре, онемела. Хотя президент ещё продолжал в нём двигаться. И зал на должно быть очень хорошие его слова взрывался беззвучными аплодисментами. Страна же не только онемела, но, как уже было сказано, вдобавок ещё и обездвижилась. Как будто ей сломали позвоночник.
– Ну что, поговорим? Пара минут у нас есть… Или, может, какое другое кино посмотрим? Для общего развития. Я тут кое-что с собой захватил… Эй, люди! У кого крепкие нервы? Ау…
Начальнику Тайной Стражи, понятно, никто не ответил. Дураков нет. И он, что естественно, расценил молчание притихшей страны как добровольное согласие с ним смотреть предложенное им кино. Несмотря ни на что его смотреть. Ну, если президента всё равно больше не слышно. И уже почти не видно. Много ты там увидишь – в том мониторе? Страна, к слову сказать, и в самом деле не возражала. Она прикинула: – а вдруг из зарубежной жизни чего-нибудь покажут. Или слона в каком-нибудь опять же иностранном национальном парке. Всё интереснее, чем…
– Как-то не подумал о том, как мне к вам обращаться. Россиянами вас зовёт президент. Это на ка-меры. А как без камер про вас говорит – не скажу. Ещё расстроитесь… Ну и как тогда быть? Гражданами вы, понятно, не являетесь, так что это слово здесь также не годится. И никогда ими не были, потому что тех, из кого граждане могли вырасти, у которых ещё оставались мозги и такая непонятная сегодня вещь, как честь, мы благополучно истребили. Как класс их всех уничтожили…
В чебуречной пошёл снег. Густой и пушистый. Словно в сказке. Или во сне…
– Собственно, для этого ведь нас и создавали. Другой задачи не было. И сейчас по большей части… А вы думали – для чего? Да выключи ты уже эту дребедень!!, –
непонятно на кого раздражённо рявкнул Начальник Тайной Стражи, – рядом с ним вроде бы никого не было, – и картинка с президентом послушно исчезла, притом что экран монитора не погас, просто вместо той картинки появилась другая. И страна решила, что это запустилось обещанное кино. Непонятно толь-ко – наше или американское. Титров ведь не было.
Какие-то военные в костюмах химзащиты шли по длинному плохо освещённому коридору. Четверо солдат с большими предосторожностями несли сверкающий кофр. Металлический. Наверное, очень тяжёлый. Осторожно его несли. Словно ковчег с заветом из известного американского фильма. Или ещё с чем-нибудь дорогостоящим.
А может они портативную атомную бомбу несут? Говорят, уже научились такие делать. В общем, интересное начало. Можно смотреть.
Ещё восемь солдат с автоматами шли впереди и сзади тех – что с заветом. В руках у них были авто-маты, такие же, как и кофр, блестящие. Очень красивые. Только вот непонятно чьи. Вроде бы не наши. На калашниковы не похожи. Значит, фильм заграничный. Что уже само по себе неплохо. Даже, пожалуй, хорошо. Страна перевела дух. Немножко осмелела и заёрзала, поудобнее усаживаясь перед телевизора-ми. А то уже и правда все тело у страны затекло.
– Рано!, –
опять же непонятно на кого рассердился Начальник Тайной Стражи, и картинка на его мониторе погасла. Но тут уже и вообще всё изменилось: Начальник Тайной Стражи, вернее кусок его спины с правой рукой, которые до этого были в кадре, а также стакан с недопитым чаем и, собственно, стол, за которым он си-дел, равно как и сам кабинет с портретом Дзержинского на дальней стенке, исчезли.
Зловещие сумерки, однако, продолжались недолго, и через несколько секунд вместо иностранного фильма во весь телевизионный экран зажглось новое кино. Впрочем, от прежней картинки осталась надпись “Феникс”, продолжавшая раздражённо плеваться на зрителя огненными искрами. И ещё остался голос Начальника Тайной Стражи, который для того, должно быть, остался, чтобы комментировать фильм, который мало того, что оказался чёрно-белым, так ещё и немым. Старое какое-то кино. Да ну-у!…
– Вот, правильно, мы лучше сейчас коротенькую ленту про золотой крестик посмотрим. Я эту плёночку у президента выпросил. Он её дома чуть не каждый день смотрит. Нравится она ему. Я тут что подумал, если уж сегодня – мой последний день, и живым меня больше никто не увидит, почему бы не доставить себе удовольствие и не показать глубинному народу, откуда у нашей распрекрасной власти ноги растут.
Вообще-то говоря, есть подозрение, что народ, сейчас предпочёл бы смотреть импортный боевик. Больно уж красивый кофр несли солдаты. И потом, несмотря на то что наряженные в костюмы химзащиты актёры брели по коридору молча, в трудящемся теплилась надежда, что современный фильм, в отличии от старого – чёрно-белого – снят хотя бы со звуком. И вообще… Как бы то ни было, выразить своё решительное нет страна не могла. Никакой обратной связи ведь у нас не существует. Уже много лет. Так что Начальник Тайной Стражи протестного настроения глубинного народа не расслышал. Или ему было наплевать и на народ, и на его импотентное брюзжание. А потому он продолжил…
– Не помню, как эту девчонку звали. Об этом надо у президента спросить. Он помнит. И как её мать зовут… вон ту, что сидит в углу со связанным руками… Говорил мне, да я запамятовал. Надеюсь, не нужно объяснять, что это за мужчина появился в кадре? Идиоты, по форме своих героев надо узнавать! Подсказывать не буду. Намекну лишь, зачем он всё это с девчонкой делает… Сколько ей? – Лет десять, наверное… Детей от телевизоров уберите. Рано им ещё такое смотреть… Убрали?… А, кстати, даже и хорошо, что без звука… Не люблю, когда громко кричат… А вот наш президент каждый раз жалеет, что не было тогда у следователя нормальной камеры… Чтобы в цвете и со звуком снять… Так как думаете, почему он девчонку бьёт? Догадались? Что, нет? Лад-но, даю подсказку: не почему, а зачем. Давайте уже – соображайте быстрее! – Ну конечно: чтобы мать согласилась оговорить мужа. Она ведь не в курсе, что его ещё утром расстреляли. Случай-но. Поспешили ребятки. Сначала к стенке поставили, кинулись, а признание выбить из него забыли. Вот неприятность! До суда, получается, его пристрелили. Непорядок. У чекистов всё должно быть по форме. По закону. Нашему, социалистическому. Чтоб бумажка к бумажке… А тут ещё и жена упёрлась: не хочет про мужа говорить, что он – иностранный агент и, соответственно, смертельный враг народа. И этот её муж организовал коварный заговор против дорогого товарища Сталина. Внимательно сейчас смотрим! Убрали от экрана детей?… На девчонку все смотрим! Глаза не закрываем. Я сначала тоже не понял, зачем он с неё крестик снимает. Потом сообразил, что крестик ей больше не понадобится. Она ведь и пяти минут не проживет после того, как её мать расколется. А хорошую вещь упускать жалко… Золотой всё-таки… А теперь… Обычная по тем временам история: он ей руку ломает… Да не на неё, дураки, на мать смотрите!… Вы думаете, это у неё тушь от расстройства потекла? Что, не видали такого? И не слыхали, как мы с врагами трудового народа обходились? Это не тушь, бараны, это кровь у неё из глаз брызнула! Но только вот незадача… Видите, что у мамаши с лицом сделалось? Как его вдруг перекосило. Совершенно верно: – инсульт. Получается, напрасно девчонке руку ломали. Я как-то поинтересовался – зачем крестик носишь? Ты же неверующий. В своё время сам попов прессовал. А он, простая душа, ответил: так ведь единственная память об отце и осталась, что тот крестик, да вот эта плёночка. Даже фотографий отца в семье не сохранилось. А тут целый фильм с его участием. Как живой… Да, время хама… Думал прошло… Поумнеть бы должен был народ после того, что мы с ним сделали… Ан нет – всё возвратилось… Это что же в голове нужно иметь, чтобы чекиста в президенты избрать? Он ведь после этого власть уже никогда и никому не отдаст. Концлагерей понастроит. Ладно, заболтался я тут с вами… Пора… Давайте, мальчики, с Богом! Только осторожно с этой штукой… Не хватало ещё… Костюмы проверили? Комождо по делом его… С паршивой овцы хоть шерсти клок… Вот и я на что-то сгодился. Главное, войны не будет… Очень на это надеюсь… Аминь…
Это были последние слова Начальника Тайной Стражи. Забегая вперёд, скажем, что, как он и обещал, живым его больше никто и никогда не увидел. Равно, впрочем, как и мёртвым. Пропал человек. Сгинул. И вот, что любопытно: как Начальник Тайной Стражи в здание на Лубянке с морским офицером, несшим ядерный чемоданчик, входил, видели многие, а как он оттуда потом вышел – никто. При том, что в здании КГБ его труп не нашли. Где же он тогда самоубился? Мистика какая-то получается. Ещё ведь и ядерный чемоданчик пропал. Чемоданчик, правда, впоследствии нашёлся. Вместе с морским офицером. Вполне себе живым. Но случилось это позже – утром – когда всё уже кончилось…
Кстати, вот вам и ещё одна любопытная деталь: никто не видел, чтобы Валерий Градов, который в окружении своих перевозбуждённых товарищей по оружию вышел из здания на Лубянке пить водку в чебуречной за углом, ранее в это грозное учреждение входил. Казалось бы, ну, если он из него вышел, да ещё сопровождаемый многочисленными свидетелями, значит прежде он в него входил. С одной стороны – вроде бы логично. А как иначе? Не по воздуху же он на Лубянку залетел. На метле или ещё на чём…
Нет, всё-таки странно. Впрочем, никто офицерам, дежурившим на проходной, такого провокационного вопроса не задал. А то многие, конечно, удивились бы. Это мы ещё мягко сказали…
В тот же момент, на котором мы остановились, прямо встык после документальной короткометражки про недоговороспособную мамашу девочки, которой напрасно сломали в локте руку, и другого героя кинохроники – папу нашего обожаемого президента, стране вернули фильм про ковчег и солдат в скафандрах. Так что трудящийся с облегчением выдохнул. Всё-таки уважили глубинный народ. Вон – импортный детектив на большом экране ему показывают. Уже и надпись “Феникс” никому не мешала. Привыкли к тому, что она плюётся огнём. Вот если бы она пожары в квартирах устраивала…
И что же выяснилось? – Оказалось, что это был не только не американский боевик, как многие подумали, так и не про ковчег вовсе. Оказалось, что и этот фильм – наш. Отечественный то есть. К тому же без стрельбы, хоть и с солдатами. Ну никакого саспенса!
Шли себе автоматчики по коридору, шли… Это ладно… Страна скоренько забыла про девочку, которой сломали руку, а заодно уж и шею (когда выяснилось, что от мамы проку не будет). Во-первых потому, что некрасивые картинки в памяти хранить неохота, спишь после этого плохо, ворочаешься и, вообще, думать начинаешь о разном, а во-вторых потому, что очень уж хотелось трудящемуся узнать, куда идут солдаты. И, собственно, зачем. Эти их восхитительные костюмы, в которых можно не бояться химического заражения… И автоматы, интригующе поблескивающие в полумраке. Не просто же так, наверное…
Вот они куда-то пришли. Остановились. Голые бетонные стены, непонятного назначения толстые трубы с круглыми вентилями, железная дверь. Атмосфера исключительно таинственная. И пусть никто пока ни в кого не выстрелил. Ни разу. А всё равно затягивает. Потому что – зрелище. Мы такое любим. Казалось бы – ничего интересного, а вот не оторвёшься. Страна сглотнула, перевела дыхание и… вспомнила о попкорне. Так ведь у многих ещё же и пиво в холодильнике осталось.
Солдаты поставили кофр на пол и открыли замки. Достали четыре стеклянные колбы. Не очень большие, но красивые. Запечатанные. В каждой на глазок что-то около четырёхсот граммов. Вязкая жидкость неопределимого цвета. Всё потому, что освещение отвратительное! То ли она жёлтая, то ли коричневая. Непонятно. Ни черта же не видать! Оператора и осветителя должно быть впопыхах наняли. За смешные деньги. По остаточному принципу. Ну совсем же неопытных взяли. Шарлатаны честное слово! Поди в переходе те сволочи свои дипломы купили. А на самом деле никогда и не учились киношному делу. Естественно, что после этого вот такие ляпы случаются. Стыдно им должно быть!
Один из автоматчиков отвернул вентиль, от чего в трубе открылся желобок. На, казалось бы, цельнолитой трубе! Другие солдаты откусили какой-то специально штуковиной у колб стеклянные верхушки и вылили неясного цвета жидкость в образовавшуюся в трубе дырку. Вентиль тут же завернули обратно, и волшебный желобок пропал. И… это что – всё?!
Да – всё. В том-то и облом! Кинофильм про солдат в костюмах химзащиты на этом закончился. Дальше его православному народу показывать не стали. Даже как-то обидно стало.
Зато в следующую секунду телевизионные экраны залились ярким светом и вернулось изображение из зала Кремлевского Дворца. Ура! А главное, появился звук. Страна от неожиданности даже охнула. Радостно так охнула. И про те два коротенькие фильма тут же забыла. Потому что здесь им хотя бы показывали действие, – президент в очередной раз поздравил чекистов и, размахивая от воодушевления рука-ми, заговорил про то, что он всем сердцем верит в мудрый российский народ, а также в его понимание непростой ситуации, когда кругом по периметру сплошь одни враги. От тех его хороших слов зал в ответ снова взорвался благодарными аплодисментами и завопил ура, – а там, в тех фильмах, и света было мало, что для зрения вредно, а звука так и вовсе не было, что неприятно, не говоря о том, что один из фильмов оказался чёрно-белым и очень коротким. Больно быстро там всё случилось. Плёнки что ли пожалели? – Могли бы чуть подробнее сценку показать. Как кровь, к примеру, у женщины из глаз текла. Интересно же. Что это такое – только десять секунд такую интересную картинку показывать? Если бы Начальник Тайной Стражи не пояснил, никто бы и не понял, что это у мамаши кровь из глаз полилась. Да и не заходит трудящемуся, воспитанному на качественных американских блокбастерах, когда ребёнку ломают руку или шею, а звука при этом нет. Неужели нельзя было хоть какой-нибудь звук подложить. Взяли бы его из фильмов Стивена Сигала и аккуратно подложили. Совсем же другой был бы эффект! А то…
Через три минуты Валерий Градов остался в чебуречной один, не считая хозяина заведения, который, когда чекисты дружно сбежали, подсел к Валерию за столик. Хотел, если получится, с ним насчёт денег перетереть. И вообще. Валерий, кстати, платить не отказывался. Вынул из кармана командировочные и спокойно с ними распрощался. Ещё и с ремонтом пообещал помочь. Стройматериалами и таджиками. Набезобразничали ведь его коллеги тут неслабо. Чего он будет отпираться.
Хозяину чебуречной Валерий понравился. Одет просто и не выпендривается. Скромный. В дебоше участия не принимал. Имеется в виду, в потолок из пистолета не стрелял. И чемодан у него совсем простенький. Какой-то старый, несолидный. А ему, Валерию, как будто плевать, какой у него чемодан. Не нравится – не смотри. Никто ж не заставляет.
Разговорились. Выпили. Хозяин забегаловки принёс ещё по чебуреку. Снова налили водки. Телевизор давно уже выключили. А на что там было смотреть? Поминать никого не стали.
– Смотри-ка, а ведь хорошим человеком оказался. Вот ведь как в жизни бывает…
– Кто хороший?
– Ну…
– Президент, что ли?
– Да нет! Я про…
– Ты что же, до сих пор боишься его имя вслух произнести? Так теперь он уж точно никого не до-станет…
– Да ничего я не боюсь! С чего ты взял? Просто…
– Такая же дрянь, как и все остальные!
– Не скажи! Войну всё ж таки остановил. И себя при этом не пожалел…
– В каком смысле?
– Ну, он же ясно сказал…
– Что он тебе сказал?
– Что пойдёт сейчас и застрелится.
– Не припомню такого.
– Ну как же! Сказал, что это – его последний день. А значит…
– Ничего это не значит. Он уж полгода, как сдох. Туда ему, гаду, и дорога. Раньше надо было…
– Напился, что ли?! Какие полгода? Когда он только что… по телевизору… на всю страну… Как будто я его голос не узнал… Такой голос, знаешь, ни с каким другим не спутаешь.
Валерию вдруг пришла в голову шальная мысль, – а что, если взять, да и сказать этому доброму малому в смешном поварском колпаке, что вместо злобного старикана со стаканом чая за столом сидел милейший лейтенант Петя Филимонов, которому от роду двадцать четыре года, и при этом ни единого слова этот самый Петя за те полчаса, что он демонстрировал в кадре кусок своей спины и правую руку, не произнёс. А говорила за него машина. Точнее программа. Которую по заказу никому не известной французской кинокомпании, занимавшейся рисованием мультиков, разработал японский концерн Ямаха. И называется эта программа – вокалоид. Они, эти вокалоиды, давно уже умеют петь, причём со словами, и от живых исполнителей, поделившихся с компьютерщиками образцами своих голосов, их отличить решительно невозможно. Ну а теперь такой вот вокалоид научился ещё и по-русски говорить. Тем самым – узнаваемым даже простым российским обывателем голосом.
Зачем французам понадобилось стряпать мультики на русском языке, тактичные японцы допытываться не стали, потому что деньги подозрительные субъекты, изъяснявшиеся на французском с ошибками и варварским акцентом, предложили не просто хорошие, а огромные. И главное – наличными. В чемоданах их с собой привезли. На расписках и прочих договорных документах не настаивали.
Собрали новый движок японцы в срок и, что особенно ценно, трепаться об этом не стали.
– Давно дома не был?
– Полгода.
– Ну хоть сейчас…
– Что, прогоняешь?
– Да нет. Что ты! Я просто…
– Не получится мне сегодня домой попасть.
– Это почему же?
– Квартира у меня маленькая. Все в неё не влезут. Меня же сейчас…
– Так ведь разбежались твои дружки, когда всё это началось…
– Я не про тех. А и в самом деле, пора уже на воздух. Что-то мне…
Должно быть опыт у хозяина чебуречной по части деликатного выпроваживания подгулявших гостей был немалый. Он ловко накинул на плечи Валерию, которого вдруг нехило так развезло, лёгонькое, не по сезону пальтецо. Привычным движением, приобняв ослабевшего гостя одной рукой, он поднял его на ноги, другой подхватил с пола чемодан. Дверь отворил ногой… И тут перед ним выросли пятеро подтянутых молодых людей в штатском. Все они были трезвы и без оружия. Автоматов во всяком случае у них в руках не было. Прямо из воздуха эти убийцы возникли. Вот ведь ужас!
Впрочем, испугаться наш ласковый вышибала не успел. Потому что бить его не стали. Наоборот, таинственные незнакомцы вежливо, не предполагая, однако, каких бы то ни было дискуссий на отвлечённые темы, приняли из его рук уже почти спящего Валерия. Лишних телодвижений в присутствии столь реши-тельных мужчин владельцу образцового общепитовского заведения делать, ясно, не захотелось. Отдал им Валерия безропотно. А тут и ещё один суровый товарищ нарисовался у него за спиной и так же, без слов, избавил его от чемодана. Причём в следующую же секунду этот неказистый, ну просто грошовый чемодан, оказался прикованным наручником к запястью ночного грабителя. Оно, конечно, надо было бы засвистеть в свисток, вызвать по сотовому милицию или хотя бы спросить у разбойника, так ловко застегнувшего на своей руке стальной браслет, документы. Мы, однако, не просто так отметили, что хозяин забегаловки был человеком сметливым, то есть с исправно работающим инстинктом самосохранения. К тому же свистка у него не было. А кроме всего прочего он был ещё и наблюдательным: в отличии от молодцов, аккуратно уложивших безвольно растёкшееся тело Валерия в бесшумно и непонятно откуда подъехавший бронированный лимузин, тот, с наручником, был в военной форме. В парадной, между прочим, форме – морского офицера. Очень красивой. Которая так нравится незамужним женщинам. Да и замужним тоже.
________________________________________
;
Часть девятая
Пьета
Глава первая
4;33;
Да, всё так, даже глупо спорить: Юлька действительно зевнула. Ну и что теперь? Повесить её, что ли, за это? Или не кормить больше?…
И вообще, с чего этот дурак так распсиховался? Подумаешь… Прямо настоящую бурю на пустом месте устроил. Или так нельзя говорить – “устроил бурю”?…
Ну правда же, никто не отрицает того факта, что Юлька нечаянно зевнула. Заметим, не специально, а именно что нечаянно. И вот ни разу это был не вызов. Опять же никто девчонку за этот её безусловно негативный поступок не начал хвалить. Действительно досадное происшествие тогда случилось или, как сейчас принято говорить, отрицательно положительное.
Да, чуть не забыли, Юлька ведь, когда зевала, ещё же и ужас как громко зубами клацнула! Так что тут, если даже и начать трусливо отнекиваться, типа это не я, и вообще меня там не было, отбрехаться не получится. Никак. Короче, Юлькин неблаговидный пассаж решительно все находившиеся в ту злосчастную минуту в гостиной не только в своём сознании четко зафиксировали, его вдобавок ещё и услышали. Да, зевнула Юлька, прямо скажем, знатно, от души.
Однако, давайте зададимся законным в этой непростой и в каком-то смысле даже двусмысленной ситуации вопросом. Мы же тут вроде как за справедливость или где?!… Так вот – этот наш вопрос: а как, собственно, могло быть иначе? Лаура тоже поди изошла бы зевотой, кабы не сидела вся на иголках, гадая, куда Мишку ещё занесёт. А всё потому, что никто этому придурку не мешал говорить, из человеколюбия позволив ему сбросить пар. День ведь какой выдался? – Чисто кошмар. Вот и дали этому, с позволения сказать, homo прямоходящему выговориться. Милосердно по отношению к этому гаду свидетели постыдного Юлькиного демарша поступили (настаиваем – непреднамеренного и уж во всяком случае точно не враждебного по отношении к нему).
Да, благородно они с ним поступили. Ничего не попишешь – порода. Настоящие ведь испанские гранды. Хоть и в прошлом. Из бывших так сказать… Стоп, а про кого это говорят, что бывших не бывает? – Что, разве не про грандов? Неужели? А про кого тогда? Пусть даже здесь и не Испания. Что, в самом деле? Ну и ладно, если не про грандов. Плевать. Нам всё равно. Потому что мы выше всего этого.
Итак, никто этим вечером Мишу не перебивал. Что голая правда. Святая истинная. Но гнать полчаса подряд такую пургу!… В общем, ничего удивительного нет в том, что Юлька всего лишь зевнула, а не заснула и не сверзилась с дивана. А, между прочим, могла. И, кстати, никто её за это порицать не стал бы. Скажем больше, Габриэль за такое опасное для физического Юлькиного здоровья падение на пол мог и по морде Мишке засветить. Очень уж он в последнее время беспокоился за беременность своей жены. Потому что ему сон плохой был.
Нет, в самом деле, вот при чём здесь какой-то Ойстрах с его идиотскими штампами?! Кому это в принципе может быть интересно? Да хоть бы у него их не шесть, а целых десять штук было в шкафу припрятано. А то и все двадцать! Или наоборот – их бы у него вовсе не было. Да какая в самом деле хрен разница?! Плевать всем на его штампы. Тем более здесь и сейчас, то есть посреди до смерти всем надо-евшей зимы, в этом кромешном захолустье непонятно где на Северном Кавказе, в ужасно опасных, а от-сюда и нервных обстоятельствах…
И кто он вообще такой – этот их Ойстрах?! Ну, скрипач, говорят… Вот и пускай он на своей скрипке играется сколько его душе угодно. Сколько влезет! Кто ему не даёт? Мы, что ли, ему не даём? Да ради Бога! Пусть… Но! И нас ведь тоже можно понять. Не до Ойстраха нам сейчас. Опять же все мы прекрасно понимаем, что Мишка просто хвастается, будто лично с ним в курилке разговаривал и тот ему якобы про те свои чёртовы штампы по секрету наплёл. Ему одному. И никому больше. Такому, чтоб ему ни дна, ни покрышки, единственному и неповторимому! Кстати, неизвестно ещё, а этот Ойстрах вообще курил?
Щазз!! Как же! Так все Мишке и поверили. Держи карман шире. С самим Ойстрахом он разговаривал! А почему не сразу с Папой Римским? Или с директором Очаковского пивзавода. Чего уж там – давай, жги! Мы уже развесили уши. И не такое стерпим.
А ведь действительно, беда в том, что слишком уж вежливая публика собралась сегодня в гостиной, каковая публика из уважения или хрен его знает почему, может и правда из человеколюбия или присущего истинным аристократам межклассового гуманизма, к каковым аристократам Серхио с Габриэлем безоговорочно можно и даже нужно причислить, сделала вид, будто верит ему как родному. Просто так ему верит – на слово. Типа его трёп ни про что ей даже ужас как интересен. Вот просто невозможно как он ей интересен! Прямо туши свет… А этот дурак набитый и обрадовался! Кстати, все благородные доны (даже Луис, которого в это время здесь не было, потому что он вместе с Юи храбро отправился на опасное боевое задание) за свои громкие титулы честно со шпагами в руках боролись против численно превосходящего противника, тогда как этот бездельник элементарно к их благородной компании примазался. И вообще он тогда не испанцем был, а итальянцем. Сегодня же про него и вовсе неудобно сказать – кто он такой. Ну, если его отца Иосифом звали. Стыд и срам короче. Лжедмитрий!! Нет, Лаура, вот как перед Богом!, достойна лучшей доли. Получается же в свете всего вышесказанного, что никакой Мишка не дворянин. Возомнил, понимаешь, о себе… Самозванец! Лаура хоть от благородного родителя на этом, вернее на том свете произвелась. И неважно, что в метриках про её папашу ничего тогда не написали. А чего там было писать? – Голубую кровь ведь не скроешь. Достаточно на девчонку взглянуть – в фас или, скажем, со спины. А с боку так и ещё лучше будет!… Что, убедились? Вот и мы о том. Одна грудь чего стоит! У кого ещё такая есть? И манеры. Опять же высшее медицинское образование. Красный диплом, между прочим! Пусть и в Челябинске выданный, а не в их долбанной Москве. Или это не ей, а Ларе? Да какая уже разница, кому его выдали?! Давайте мы ещё фотографии начнём сличать. И отпечатки пальцев… Да, Настеа на неё больше похожа… Формалисты хреновы! Как будто Лаура врёт, что училась в том институте… А откуда она в таком случае почти все медицинские термины наизусть помнит? И машину водить умеет. Ну а если и этого мало, то вот вам вопрос – кто её материться по-русски научил? Вот то-то…
Да, но мы отвлеклись. Ойстрах ладно. Бог с ним. Не такое в войну терпели, стерпим и Ойстраха. Тем более, что Сергей киванием головы подтвердил, что таковой скрипач в Москве действительно проживал. И даже преподавал в консерватории. Давно правда – в прошлом веке. Но когда Мишка, вконец обнаглевший от тотальной безнаказанности, ещё и про другого шарлатана – какого-то Джона Кейджа – затеял врать, тут уж и вовсе край настал. Прямо хоть святых выноси. Ей-Богу, зла на этого дебила не хватает. Он же и вдругорядь на Серёжку стал ссылаться: дескать вместе они в тот концерт ходили. Дескать Мишка чистую правду сейчас трудящимся впаривает, а не брешет как обычно. Да как сивый мерин он брешет! Всё с ним, короче, понятно.
Ну вот как, спрашивается, музыка может обойтись без нот? Впрочем нет, бумажные ноты там как раз были – для отводу глаз их кто-то на пюпитр поставил. То есть якобы всё у них тогда в консерватории было по-честному. И даже пианист на сцену вышел. Живой, не манекен какой. На своих ногах и во фраке туда пришёл. И более того – даже к роялю, гад, подсел. Только вот не сыграл он на том рояле ни хрена! Ну абсолютно же ничего не сыграл!! Тишину он, видите ли, решил своим слушателям изобразить. Четыре минуты и тридцать три секунды за кровные денежки трудящихся ту самую тишину он им и “играл”. Так, кстати, тот издевательский “шедевр” и назывался: – 4;33;. Нет, какого?! А главное, никто не возмутился, вруна публично не высмеял и за милиционером не послал, ногами не затопал и деньги за билет вернуть не потребовал, если у них там уже чисто шапито устроили, а не серьёзное мероприятие с целью поднятия культурного уровня трудящихся москвичей и гостей столицы. С ума, похоже, все в той их (неприличное слово) Москве посходили. Один циркач в открытую народ дурит, за немалые, между прочим, деньги, а другой осёл, Мишка то есть, ему осанну поёт. Типа ему что-то невозможное тогда открылось, из-за чего он начал стремительно над собой расти и духовно развиваться.
Нет, в самом деле, и зрители в том зале тоже молодцы – только бы им хрен знает что из себя корчить. Вот никак не могут они обойтись без всего этого – наносного. Интеллигенты вшивые! Пижоны. Жалкие ничтожества! Да взять хотя бы этих дураков, вон тех, что Мишку сейчас слушают. Ну все туда же! Господи, куда мир катится!
В общем правильно Джули сделала, что зевнула. Хоть одна нормальная нашлась. Пусть и конченная психопатка.
И потом, что такого – ну зевнула девчонка? Мало ли, может она ночью не выспалась. В этом доме во-обще все плохо спят. Потому что не в меру озабоченные. Чёрти чем по ночам дружка с дружкой занимаются! Последний стыд уже потеряли. Вместо того, чтобы смирно лежать под одеялами и со всей серьёзностью размышлять над тем, на что летом будем жить и, вообще, как долго это безобразие с погонями и конспирацией, когда из дому выйти не дают, будет продолжаться. Как, к примеру, золотые монеты загнать, чтобы и перед ментами не спалиться, и в деньгах не прогадать. Животные, честное слово! Дорвались до бесплатного…
Итак, подытожим: одна припадочная с дуру зевнула, а другой дурак, который ей под стать, в ответ на этот её непредумышленный физиологизм вусмерть разобиделся. Надулся как индюк, аж весь покраснел. Как будто его застукали на чём-то постыдном. На чём-то недостойном высокого звания советского врача, который публично давал Гиппократу клятву на верность. Ей-Богу, реально ведь оскорбился. Нет, чтобы в шутку Юлькин зевок обратить. А всё потому, что ума не хватило. Да, вот именно – самого обыкновенного ума. И нечего лыбиться. Да любой нормальный человек на его месте элементарно отшутился бы, чем только повеселил бы народ. А он вместо этого что учудил? – Вскочил, чуть дорогой югославский стул на пол не свалил, глазом вот так на Юльку зыркнул, и… удрал на кухню. Хорошо хоть дверью хлопать не стал. Тогда точно все над ним посмеялись бы. Сообразил, слава Тебе, Господи…
Ладно, фиг с ним, проехали. Сбежал Мишка на кухню и сбежал. Но вот зачем было потом – уже за ужином – врать? Да ещё так нагло! Насте он, видите ли, захотел тогда помочь. Якобы он вдруг именно о ней в тот момент вспомнил. Как же! Вот честное слово, никаких нервов уже не хватает… Брехло!! Как будто в гостиной сплошь тупые дурни собрались, и никто не допёр, за каким чёртом его понесло на кухню. Да ясный же пень – снимать пробу с “селёдки под шубой”, которую он всё утро уговаривал Настю сготовить ему к ужину. Подумать только – персонально для него целую шубу соорудить! Ну, то есть не для него одного, конечно, не сожрёт же он её в самом деле в одиночку, втихаря, прямо там – на кухне. А как бы для всех. Да ведь как настойчиво её просил! На жалость бил. Какой-то бред ей про лишения и тяготы их коллективного сюда перемещения нёс [словно их в плацкартном вагоне для крупнорогатого скота везли, а не в венгерском междугороднем автобусе]; про полученные им в дороге и уже почти что проступившие на его физиономии, а ещё же и пагубно отразившиеся на общем состоянии обмена веществ, периферической нервной системы и пищеварительного тракта травмы; не говоря про психологический дискомфорт и полное отсутствие уважения к его заслуженной особе. В какой-то момент он ей и ещё что-то жалостливое на ухо сказал, чего никто не расслышал. И при этом брови вот так – домиком – сделал. Для пущей убедительности. После чего Настя, понятно, сдалась.
Кстати, это чистая правда, Бог свидетель: только Мишка с Лаурой сделали Насте индивидуальные за-казы. Остальные трусливо отмолчались. Якобы они тут все до поносу скромные и воспитанные, а потому с благодарностью слопают всё, что она им настряпает. За милую душу слопают и даже спасибо скажут. Типа они в отличии от некоторых имеют совесть. И вообще они деликатные. Дворяне, блин!…
Да, и вот что: если кто до сих пор не в курсе, как эта божественная вкуснотень выглядит, когда её вынимают из холодильника, где она непременно должна постоять час, а лучше два, и после этого на здоровенном блюде её торжественно несут к праздничному столу, пускай такой невежа поверит нам на честное слово и впредь не вздумает сомневаться… Так вот, ежели от этого произведения высокого кулинарного искусства отъесть сбоку кусок, такое глумление над эстетическим чувством трудящегося, потянувшегося к прекрасному, обязательно бросится в глаза. Не может не броситься. Всенепременно и самым наинеприятнейшим образом поразит оно нашего чувствительного соотечественника – будьте благонадёжны! Вот именно – даже слепому такая злодейская диверсия бросится в глаза. Словно молнией его по башке долбанёт, открыв в нём невиданные доселе экстрасенсорные способности, после чего он немедленно работу на заводе бросит и отправится бродить по разным городам и весям, где за деньги будет лечить окружающих наложением на их бестолковые головы своих чудодейственных рук. И, соответственно, всякому уважающему себя члену трудового коллектива, у которого достаёт терпения, сидя на югославском стуле или на диване из кожзама, честно дожидаться ужина, сделается обидно. Как пить дать сделается! Потому что против всякого порядочного гражданина, не пользующегося абсолютно нелегитимной, а, проще говоря, самовольно себе присвоенной, хотя на самом деле общим собранием трудового коллектива ни разу ему не даденой привилегией снимать на кухне пробу с продуктов общественного питания, подобное хамство – плевок в рожу и возмутительная дискриминация по половому признаку. А в нашем случае, между прочим, ещё и по национальному. Паспорта собравшихся в этой гостиной видели? – Так-то вот!
И вот ещё что, хватит нам уже Мишку со всех боков облизывать и малодушно его выгораживать: давайте зайдём с подветренной стороны и представим себе невозможное – что эту самую, вожделенную им с утра шубу, потея и сразу на двух языках, – старо-испанском и русском (преимущественно матерном), – проклиная свою горькую судьбу, для него полдня готовила бы его благоверная, то бишь Лаура, а этому прохвосту пришла бы вдруг в голову подлая мысль подлезть к ней под руку с непристойным намерением. То есть с вилкой и куском чёрного хлеба! Интересно, что бы она ему на это сказала? Нет, правда, давайте пораскинем мозгами и представим себе эту волшебную картину маслом. Вот-вот – немного напряжёмся. И ещё чуть-чуть. Самую малость. Мы серьёзно. Ну что, представили? В самом деле? – Вот именно, тут и думать нечего: представить себе такое решительно невозможно! Почему и мы на эту скользкую тему фантазировать не станем. Потому что у нас здесь – приличная книжка, на страницах которой обсценная лексика почти не встречается. Ну так, по минимуму. В качестве редчайшего исключения из правила и только в тех местах, в которых не обратиться к ней за помощью означает злокозненно вводить читателя в заблуждение, искажая смысл и намеренно скрывая от него голую правду, за которую, как известно, каждый советский человек за обозримый период исторического материализма стоял, стоит и будет стоять горой. Как говорится – ныне и присно… Потому что он – по образу и подобию советский, не побоимся этого гордого слова “человек” – принципиальная, последовательная и высокодуховная личность, которая чтит своих предков, победивших в войне с Наполеоном. А сегодня практически в одиночку изо всех своих технических сил, включая тактические ядерные, беззаветно борется за мир во всём мире, а не только в Никарагуа, угнетаемых англосаксами странах центральной Африки или, скажем, Гондурасе. А то и ещё где-нибудь, где мы даже не знаем. Куда ещё не шагнула нога цивилизованного человека. То есть строителя коммунизма…
Да Лаура Мишке такое сказала бы в ту самую секунду, в которую он со своей дурацкой вилкой сунулся бы к ней под руку. Не заморачиваясь анализом противоречий трудно складывающейся международной обстановки и, соответственно, не подбирая парламентских выражений. По существу высказалась бы. И до нашего единственного и неповторимого психиатра моментально дошло бы, в этом можно не сомневаться, и то, кем он в настоящий момент в её глазах является, раз от него посторонними духами в день их исторической встречи возле Метро Красносельская пахло, и кем была его мать, если она у него вообще была, а не змея подколодная его родила, и, наконец, куда ему стоит направить свои поганые стопы, засунув эту чёртову вилку себе… Хорошо, если ещё и скалкой не приложила бы.
Вот такую картину мы представить себе как раз в состоянии. Нет, а в самом деле – с какой стати спускать Мишке все эти его наглые фортели? Пусть он хоть трижды замечательный виолончелист, явленный нам в одном единственном флаконе, он же в придачу ещё и знаменитый на весь краснодарский край официально практикующий психиатр, который печатается в медицинских журналах. По большей части иностранных.
В общем, все находившиеся в тот момент в гостиной беглецы от гоняющегося за ними безжалостного Игната в один миг распознали – зачем разобидевшийся на весь белый свет Мишка устремился на кухню. Что именно его туда повлекло. То же мне – бином Ньютона. Сообразили, ясное дело. И при этом никто Мишку не остановил. А почему, собственно? – Да потому что в гостиной на диване и двух ещё вполне крепких югославских стульях сидели исключительно воспитанные люди, у троих из которых имелись дипломы о высшем образовании.
Лауре, конечно, было за мужа стыдно, так ведь и она ему ничего не сказала. Ничем себя не выдала касательно его коварного плана воровски объесть общую, или, правильнее сказать, общественную шубу, принадлежащую всему трудовому коллективу, во-первых потому, что коробка с отбитыми у бандитов деньгами и сумка с золотыми дублонами час назад перекочевала из-под их с Мишкой кровати под Настину. И теперь ей, Лауре, прямой резон с Сергеем дружить, а для начала в местах общего пользования поменьше раскрывать рот. То есть какое-то время постараться не возникать. А во-вторых, воротившийся с кухни Мишка теоретически мог проинформировать её, как там обстоит дело с салатом из морских гадов, который она велела Насте подать к ужину. Не забыла ли эта горе-повариха без высшего образования про красную икру, которой нужно сверху тот Лаурин салат помазать. Всякое ведь могло случиться. Запросто могла про икру и забыть. Да элементарно не купить её на рынке! Потому что голова у неё дырявая и думает она всё время не о том, о чём нужно, а исключительно о своём Сергее. Причём всегда в одном и том же ключе – в высшей степени безнравственном. Лаура тут, понимаешь, как благовоспитанная духовная личность, терпеливо ждёт, слюнки глотает, а эта дура недотраханная с вечно обгрызенными губами про самое главное возьмёт и забудет. Ведь это же – не просто катастрофа, а самое настоящее покушение на святое. Потому как всякий культурный человек с самого детства знает, что такой бракованный салат годится лишь на то, чтобы спустить его в унитаз как некондиционный, потому что кто же в наши дни употребляет в пищу салат из морских гадов без красной икры. Разве что какой презренный простолюдин и прочая необразованная деревенщина.
Честное слово, если так и дальше пойдёт, скоро уже на трусы придётся у Сергея деньги выпрашивать. Да что там на трусы – на самое необходимое. На французскую косметику, например, или на средства личной гигиены. Именно что клянчить! Хорошо если не стоя на коленях. Глотая незаслуженную обиду, всячески перед ним унижаясь и стеная как раннехристианская мученица. Слёзно умоляя этого самовлюблённого деспота насчёт карманных денег и гуманного с диалектической точки зрения милосердия. Позволяя ему над собой за закрытыми дверьми уже решительно всё. Даже такое!…
Впрочем, Лаура и на коленях неплохо умеет. Очень даже. Взывая срывающимся голосом к великодушию и, выкладывая самый последний козырь, то бишь призывая его вспомнить, сколь много прекрасного происходило между ними в том деревянном сарайчике. Чуть ли не каждый день ведь там это прекрасное у них происходило! В той их далёкой и такой замечательной Испании. К тому же коленно-локтевая позиция – её любимая. Ему ли не знать. Не мог же он в самом деле про всё это забыть! Такое ведь не забывается…
Нет, а что такого, – уже совсем ни слова нельзя сказать? Тем более, ежели это – чистая правда. Про коленно-локтевую позицию имеется в виду. Что – снова?! Ну вот где здесь грязь? На себя посмотрели бы!…
Однако не будем отвлекаться. Потому что необходимо несмотря ни на что настойчиво продвигать повествование вперёд. Всем же ясно, что вовсе не за тем Мишка попёрся на кухню, чтобы помогать там Насте. Если бы он действительно хотел ей помочь, уж наверное сходил бы туда ещё полчаса назад, а не мучил бы здесь своим Ойстрахом вежливых господ с верхним образованием. К примеру, когда Настя громыхала там ножами, кроша варёные овощи и пресловутых Лауриных гадов. Или когда запихивала в духовку противень с огромным куском мяса, который поначалу влезать в печку не захотел. И когда она уже второй раз за этот ужасный день торжественно поклялась матери, что, если не найдёт работу в какой-нибудь из столичных аптек, плюнет на всё и пойдет мыть туалеты на Рижском вокзале, но в сжатые сроки накопит денег на точно такую же плиту. Чтобы и у них с Сергеем в квартире на Проспекте Мира завелось это потрясающее техническое чудо двадцать первого века. А что, чем не чудо? – Да самое настоящее: там и лампочка за стеклом горит, и вентилятор внутри крутится, а главное – задаёшь ей программу (ничего сложного, за полчаса с помощью Габриэля разобралась), и дальше плита уже сама всё, что захочешь, тебе испечёт. После чего лампочку внутри себя погасит и сама же печку выключит. Ну конечно – чудо! Где ещё такое увидишь?
Итак, Миша ушёл на кухню. И наплевать нам на это! Как наплевать нам и на то, что никто его не остановил, когда он ту ахинею нёс. Важно ведь совсем не то, что из-за какой-то ерунды он малодушно свалил на кухню, а то, что потом случилось. А случилось вот что: минуты через три он оттуда выбрался. Вернее вывалился. А если сказать ещё точнее – выпал. И был при этом красный словно только что прямо в одежде попарился. Но это ладно, так ведь он, осторожно прикрыв за собой дверь, принялся размахивать руками, как будто собрался плыть по морю до самой Турции или вздумал ловить муху. Чем, понятно, вызвал у окружающих не то, чтобы враждебную к его наглой персоне реакцию, а скорее ментальное недо-понимание. Или даже беспокойство. Ведь он, выбравшись с кухни, так никому ничего и не сказал. Как если бы вдруг взял и онемел. Или попросту забыл, как это – говорить.
Идиотская Мишкина пантомима продолжалась с минуту, после чего, слегка поуспокоившись и перестав хвататься руками за воздух, он заговорщицки поднёс палец к губам, призвав тем самым собравшихся в гостиной дворян хранить гробовое молчание. А ещё через минуту он, действительно уже окончательно придя в себя и перестав валять Ваньку, но тем не менее продолжая злостно интриговать, решил переквалифицироваться не то в театрального билетёра, не то в невесть что о себе возомнившего распорядителя новогодним балом. В большого начальника короче, облечённого властью кого он захочет крупно осчастливить, а кому не захочет, тому, стало быть, никакого чуда он не покажет. Пусть даже тот несчастный валяется потом у него в ногах, всячески его упрашивая и незаметно для окружающих засовывая в карман его пиджака взятку крупными купюрами в иностранной валюте. Не покажет ему ничего и точка!
Строго оглядев присмиревших безбилетников, Миша в какой-то момент всё же смягчился. И первым счастливцем, на кого он обратил свой благосклонный взор, весь из себя такой великодушный, исключительно из врожденного гуманизма и тяги ко всеобщему благу, равно, впрочем, как и к научному прогрессу, и опять же из присущего ему с детства благородства, категорически не помнящий прежних незаслуженных обид… Короче, Миша царственным жестом указал пальцем на Сергея. По старшинству, так сказать, зашёл. Исходя не из возрастных характеристик, а из соображений субординации и общей корпоративной дисциплины. Генерал Ордена всё-таки. Какой ни есть… Что ж, вполне рациональный поступок, с которым трудно поспорить. Вполне объяснимый поступок с его стороны. В каком-то смысле даже закономерный. Одним словом – естественный. На каковое его безусловно правильное движение души Сергей отреагировал в высшей степени странно и даже, как могло бы показаться окружающим, оскорбительно. Ведь Мишка отнёсся к брату со всей своей настежь открытой душой и уважением.
Допустим, Сергей напрямую столь негативного эффекта не добивался. Допустим. То есть предположим, что он не хотел нанести брату по злобе или ещё из каких мстительных соображений очередную в этот безумный день психологическую травму. Однако по факту он существенно понизил пафос предлагаемого общественности Мишиного подарка свыше и походя втоптал в грязь непосредственно сам Мишин статус распорядителя таинственного действа, от которого, ещё толком ничего воочию не узрев, уже за версту несло запретным волшебством. Или чем-то в этом роде. Так вот: Сергей легкомысленно и чуть ли не с досадой отмахнулся от милостивого Мишиного приглашения посетить кухню и засвидетельствовать нечто из ряда вон, совершенно бесплатно посмотрев на что-то абсолютно невозможное, чего больше нигде и ни за какие деньги ты не увидишь и, соответственно, не узрев означенного чуда, обязательно будешь потом раскаиваться. Все как один на потрясающее Мишино открытие сейчас дружно повалят во все глаза глядеть, а ты единственный, генерал хрен знает каких войск, побрезговал эту чёртову кухню посетить. Будешь ведь потом, дурак, локти кусать, заискивать, униженно просить, чтобы и тебе позволили хотя бы одним глазком…
Короче, Сергей от бескорыстного Мишиного дара небес отмахнулся. Буквально – рукой. И больше того, стал равнодушно смотреть в сторону. Ровно ничего никому не объяснив. И правда, как-то некрасиво это у него вышло. Тут же, понятно, любой обидится. Впрочем, что мог сказать Сергей окружающим в своё оправдание, – что он это диво дивное уже сто раз видел? Да кто ж ему поверит!…
Миша, как и следовало ожидать, в который за сегодня раз пережил очередную незаслуженную психо-логическую травму. Пережил её, но виду никому не подал, как сильно он с его тонкой душевной организацией сейчас тяжко пострадал. Единственно, его нижняя губа предательски задрожала. И моргать он стал чаще. А так никто у него на лице непереносимого страдания не заметил. Сильный всё-таки характер у человека. Ему бы в шпионы против англосаксов пойти. С такой-то выдержкой и самообладанием. А всё потому, что ему часто приходится общаться с психами. Не обижаться же на них из-за того, что они психи и могут его покусать.
Следующим кандидатом на просмотр диковинной чудесности Мишей была определена Юлька. Непонятно, с какой стати им была назначена именно она, а не, скажем, Габриэль или Лаура. Впрочем, это не-важно. Может это недоразумение случилось с ним от растерянности, абсолютно естественной после полученного им от Сергея подлого удара под дых. Так вот, осчастливленная Мишиным выбором Юлька артачиться не стала. Понимала, что сегодня она и так уже здорово проштрафилась, зевнув во время снотворной лекции по истории искусства. А потому без лишних разговоров слезла с дивана и послушно потопала на кухню. Миша Юльку, похоже, ещё окончательно не простивший, с сомнением с головы до ног оглядел, словно бы решая, соответствует её скромное одеяние торжественности исторического момента или нет, борясь с сомнениями, вздохнул, но внутрь всё-таки её запустил. И аккуратно прикрыл за ней дверь…
Время тянулось чудовищно медленно. К тому же тянулось оно в полной тишине. Даже не будет пре-увеличением сказать – в тишине гробовой. Отчего всем, понятно, сделалось не по себе. Опять же начинало темнеть, а свет ещё не зажгли. Как-то не успели. Никому не пришло в голову его зажечь. А теперь сделать это никто почему-то не решался. Казалось бы, что тут такого, встань, никто ж тебя не съест, храбро подойди к выключателю, вон он – на стенке, и в комнате сразу станет светло как днём, из-за чего всем, как следствие, перестанет быть страшно. А может быть даже сделается весело. Делов-то…
Никто меж тем с дивана и со стульев в надвигающихся на гостиную потёмках не встал. Вот трусы, честное слово! Миша же, который на манер святого Петра торчал столбом возле кухонной двери в неведомое и загадочное, по понятной причине не мог оставить свой ответственный пост номер один, словно он с ружьём в руках стерёг лежащего в мавзолее нашего вечно живого Ильича. Чтобы тот никуда не ушёл. Ищи его потом по всей Москве… Опять же Миша был занят решением крайне важного вопроса – кому вслед за Юлькой отправляться на кухню. В общем, и Миша ту чёртову люстру не зажёг.
Юлька вернулась к живым людям примерно через пять минут. Через целых пять минут! Таких бесконечных и страшных. Лица на ней не было. Вернее, оно на ней было. Но это было не совсем её лицо. Вот если бы в гостиной было светлее, тогда можно было бы отчётливо разглядеть, на что оно сделалось похоже. И было ли это в самом деле её лицо. Но, как уже было сказано, на приморскую деревушку из-за горы неумолимо наваливались сумерки, и увидеть, на кого Юлька сделалась похожа, возможности не представилось. Понятно было одно: девчонка только что испытала сильнейшее нервное потрясение и поэтому сложно предсказать, чего от неё теперь ждать, того ли, что она сейчас у всех на глазах как маленькая разревётся; или (второй вариант) во всеуслышание заявит окружающим, что вот прямо сейчас, в эту самую минуту, даже не поужинав (притом что она, конечно же, как и все хочет есть), бросит к чёртовой матери всё на свете (включая любимого мужа и не менее любимую швейную машинку) и, что совершенно немыслимо, даже не попрощавшись с Юи, навсегда уйдёт от всех в монастырь. А то и вовсе закроется сейчас в их с Габриэлем спальне, где, не раздумывая и не откладывая на завтра, повесится. Или наоборот, вешаться она не станет, потому что и так всё равно немедленно умрёт от счастья и три дня после этого не будет употреблять в пищу хлеба и сахара, потому что, как сказал ей вчера Миша, она от них рискует набрать вес. Что беременным крайне неполезно. Лучше бы побольше овощей ела.
Со стеклянными глазами Юлька проплыла по воздуху в свою комнату, никому ничего не сказав. Её ног в потёмках видно не было, а потому у смотревших на неё и создалось ощущение, что она над полом плывёт, а не идёт по нему ногами, как ходят решительно все нормальные люди, которые вешаться не хотят и от сладкого не отказываются.
Тут уж, не дожидаясь, кому следующему наш неподкупный привратник позволит проникнуть в райские кущи, то есть на ком он остановит свой безошибочный выбор, с дивана грозно поднялся Габриэль. Чуть не сбив порядочно струхнувшего Мишу с ног (случайно задел его локтем, но рёбра ему не сломал), он отважно распахнул дверь. Заметим, не снял её с петель, как можно было бы от него ожидать, а осторожно потянул её на себя. В общем, обошлось без разрушений объекта недвижимости и прочих членовредительств. Даже ручка на двери осталась. Целая. Спасибо ему за это…
Никто не возьмётся сказать, сколько времени Габриэль провёл на обратной стороне Луны, поскольку никто на часы не смотрел, однако настал момент, когда он в наш бренный мир вернулся. И был при этом, как бы это лучше сказать, подозрительно тихий. И прозрачный. А ещё у него были мокрые глаза. У всех посмотревших в эти его невероятные глаза единодушно сложилось ощущение, словно он только что отобрал у вечно голодного беспризорника, ночующего под грязными вагонами на станции Москва-товарная, последний кусок хлеба, сожрал его на глазах у несчастного ребёнка, у которого ни родных, ни наличных денег на сигареты нет, и вот теперь он испытывает по этому поводу неловкость. В чём-то даже похожую на смущение. Впрочем, может и не смущение, но что-то в этом роде. Не то, чтобы стыд. Хотя может и стыд. А ещё прямо-таки несокрушимую решимость вернуться на кухню и всеми возможными способами немедленно исправить только что содеянное им злодеяние. И даже невозможными. Но непременно его исправить. И тем самым загладить свою вину. Искупить, так сказать, кровью. То есть пойти и накормить зазря обиженного им утратившего полезную для общества социализацию подростка до отвала. Распахнуть настежь холодильник, который он с Настей забил сегодня днём продуктами, и начать этими продуктами кормить несознательного беспризорника. Пока тот не лопнет. Чем угодно его кормить. Хотя бы и драгоценной селёдкой под шубой. Или даже неприкосновенным Лауриным салатом из морских гадов. И плевать ему, что на это альтруистическое движение его широкой испанской души потом скажет Лаура. Потому что он в этом случае тоже за словом в карман не полезет и ответит ей вполне адекватно. То есть бить её он, конечно, не станет. Но ответит как следует. Как она того заслуживает. Потому что достала уже! Сколько можно терпеть?! Но главное – эти его мокрые глаза…
Вот тогда уже, и опять-таки не дожидаясь унизительного Мишиного зова, на кухню прекрасным белым лебедем из балета Чайковского продефилировала Лаура. Спокойно и независимо. Проходя мимо мужа, она как-то недобро посмотрела на него сквозь свои тёмные очки, отчего тот скукожился и от кухни, наконец, отступился. То есть пошёл и сел на югославский стул.
Лаура решительно взялась за ручку двери. И была при этом сама невозмутимость. Вот честное слово, холодна как снежная королева…
Повисла уже знакомая нам тишина. Время шло. И вдруг раздался душераздирающий вопль. Баська мордой выбила дверь и опрометью брызнула вверх по лестнице, словно её только что обварили кипятком. Неизвестно, куда она умудрилась там забиться, не на чердак же она залезла, но больше её в тот страшный вечер никто не видел.
А скоро из кухни донеслись голоса. Невозможно разобрать, о чём девчонки спорили, но в том, что они спорили, сомнений ни у кого не возникло. Тем более, что вскоре послышался звук, который ни с чем не спутаешь – звук пощёчины. Не то, чтобы звонкой затрещины, но такой себе… вполне ощутимой. После которой из глаз летят искры и сильно кружится голова.
Сергей вскочил с дивана, бросился к кухне, однако в последний момент заходить туда раздумал. Слава Богу, он хотя бы сообразил зажечь свет и только после этого уже заглянул в Мишины глаза. Необходимо констатировать, что посмотрел он в них без ненависти и желания тут же, на этом самом месте ото-рвать Мише голову. Вот честное слово, не было у Сергея мысли отрывать ему голову. Это про Габриэля мы ничего подобного утверждать не можем. Очень уж нехорошо заходили у него под мокрыми щеками желваки. Страшно заходили. Это у Габриэля. А Сергей точно Мишу убивать не хотел.
Миша, чутьё которого никогда не ошибалось, сделал независимое лицо, типа он тут ни при чём и, во-обще, сын за отца не отвечает. Не те дескать времена. В развитом мире живём, где торжествует демократия. Нормальная, суверенная и ещё какая-то. А кому не нравится – тот пусть идёт в суд и пишет там жалобу. Тем более, что у нас в России суд, как поголовно всем законопослушным гражданам нашей богохранимой и ужас до чего миролюбивой державы известно, совершенно от всего независимый. То есть абсолютно свободный и справедливый. Не то, что суд на Западе, где гомосексуалисты спят и видят, как бы прибрать к рукам наши недра. А те немногочисленные сволочи из числа диссидентов, с потрохами продавшиеся за печеньки госдепу, которые в этом сомневаются, уже все где надо сидят за дискредитацию чего-то там такого, что наш народ всецело одобряет и поддерживает, поскольку за все сто двадцать тысяч лет, что существует Россия, мы никогда и ни на кого не нападали первыми. О чём на прошлой неделе напомнил наш бессменный президент, чьи замечательные слова для убедительности несколько раз тут же продублировал патриарх. Подтвердив таким образом то, что все и без них знают. На тот момент оба спикера были ещё живы…
Короче, Миша в данном случае за плохое поведение своей безбашенной супруги никоим образом не в ответе. Так что и нечего! На всякий случай он, однако, пересел на стул, стоявший у окна, заняв таким образом выжидательную позицию подальше от Габриэля. Хрен знает, что тому придёт в голову. Вон уже как зубами скрипит. И глазами сверкает. Ясно же, что, если кто кого сейчас по лицу и ударил, так уж точно не Настя Лауру.
А диспут на кухне тем временем продолжался, причём по экспоненте, то бишь на повышающихся тонах. И в какой-то момент даже сделалось возможным расслышать: – “Ах ты, гадина! Ты что ж, не веришь мне, дрянь ты такая?! Да я своими глазами в кино видела! Чтоб мне сдохнуть, если я вру!! Дура, в ногах ведь будешь у меня потом валяться…”. Впрочем, на этой фразе перебранка за дверью прекратилась, почему Серхио и поспешил вернуться на своё место. И он не просто вовремя успел плюхнуться на диван, но даже и ногу на ногу закинул. Типа он тут с самого начала сидит, весь из себя спокойный как айсберг в океане, и ни за какие пощёчины переживать не собирается. А чтобы по какому другому поводу собачиться с Лаурой, так и тем более. Вот ещё. Больно ему надо. Сам же он при этом сделался нехорошего цвета и дышать начал так, как будто только что пробежал стометровку. Причём пробежал её с неплохим результатом словно он – спортсмен-разрядник, а никакой не врач. И уж подавно не генерал чёрти когда запрещённого Ордена тамплиеров, про который давно уже никто не помнит.
Дверь распахнулась, и строгая воспитательница вывела за руку на всеобщее обозрение упирающуюся Настю, обе щеки которой горели одинаковым цветом – красным. А раз одинаковым, стало быть, никто её по лицу не бил. Иначе красной была бы только одна щека – правая или левая. Уфф! Миша с облегчением выдохнул и с независимым видом расправил плечи. Всё ясно, Настя схлопотала по заднице, что трагедией, конечно же, не является. Она здесь каждый день от кого-нибудь получает по заднице. Привыкла уже. Что поделаешь, если девчонка не понимает слов и старших не желает слушать? А главное, только круг-лый дурак не смог бы допереть – почему Настя схлопотала. Вернее – за что. Совершенно верно – за своё козлиное упрямство и несговорчивость, а если выражаться по-научному, в стиле социалистической законности и тотальной электрификации всей страны, то за свой безответственный отказ добровольно пойти на контакт с прогрессом с целью скорейшего достижения взаимопонимания, доверия и полной гармонии в дружном коллективе, исповедующем правильные коммунистические ценности, завещанные нам предками. Иначе говоря, справедливо девчонка огребла. Так ей и надо.
Никому ничего не объясняя, Лаура затолкала Настю в ванную комнату, а сама, громко цокая каблука-ми, независимо прошествовала к Габриэлевой спальне, в которой на тот момент уже какое-то время стрекотала швейная машинка, с помощью которой Юлька по обыкновению выходила из стресса. Безотказно кстати из него выходила. Терапия у неё такая.
Лаура пнула дверь ногой и зашла в спальню, естественно, не дожидаясь приглашения и того, чтобы машинка умолкла. Но вот машинка замолчала, и послышался характерный шорох, ясно дававший публике понять, что Юлька спешно прикрывает свое шитьё какой-то шелестящей тряпкой. Всё ясно: не хочет показывать случайному свидетелю, над чем она колдует. Скрывает, стало быть, какую-то свою опасную тайну. Надо же – ещё один несознательный элемент завёлся в сплочённом коллективе товарищей по несчастью!
Ничего страшного, однако, не произошло. Никто никого не побил. Точно. И даже голосов не было слышно. Миром, значит, у них там обошлось. Через минуту Лаура из Габриэлевой спальни вышла, и швейная машинка застучала вновь. Зачем Лаура заходила к Юльке, никто, естественно, не понял, а она, ясное дело, до публичных объяснений не снизошла.
Настя долго шумела в ванной водой. Но вот тишина воцарилась и там. Лаура подкараулила Настю возле двери и, когда та, на сей раз уже с пунцовыми, а не просто красными щеками, оттуда вышла, схватила свою хозяйку за руку и повлекла её в генеральскую спальню. Вышла она оттуда минут через пять уже без Сеньоры, и опять-таки никто не решился её спросить, что именно меж девчонками произошло на кухне. И почему Настя не вышла сейчас из спальни. Вроде бы пора садиться за стол. Есть же всем охота. Да и сама Настя поди голодная. Опять же время позднее. Вон как за окном стемнело…
А не заговорил с Лаурой никто потому, что никому не хотелось нарваться на грубость. Всякое ведь могло случиться. А кроме того, у неё по всей физиономии было нарисовано такое выражение, как будто она только что совершила в высшей степени значительный и общественно полезный поступок в противовес сомнительному фокусу, который Настя недавно бесплатно показывала на кухне всем желающим. Короче, мужчинам сделалось ясно, что от Лауры, если к ней в эту минуту пристать с вопросами, запросто можно и огрести. Вот какое выражение было у неё на лице. Настолько убедительное, что прямо с ума сойти.
Ну и что же было дальше? – А вот что: наша высокородная испанка, прямо-таки всамделишная королевна, плотоядно улыбаясь и вот так издевательски засунув в карманы свои холёные ручки, словно она действительно благородная и даже пельмени ест вилкой и ножом, неспешно, но, странное дело, без угрозы подошла к Сергею, элегантно изогнувшись, над ним склонилась, как будто собралась его поцеловать в ухо, а может быть даже и укусить, и, удостоверившись, что тому удобно разглядывать её изумительную во всех отношениях грудь, которая у одной на миллион растёт чуть не прямо под ключицами, заговорила негромко, но так, чтобы все услышали: –
– Ну и чё сидим? Ждёт ведь. Вся в волнении. Аж уши покраснели. Чуять такие вещи должен, мой генералиссимус!
– Не понял…
– Чего тебе непонятно? – Животное к вам на огонёк забрело. Того и гляди безобразничать начнёт: заместо тебя, к примеру, к ней в кровать полезет.
– Чего, – в конец обалдел Сергей, – какое ещё животное? Что ты лепишь, дура?!
– Непарнокопытное, если не ошибаюсь… Нам ветеринарию не преподавали… Да ты не боись, он там один и без рогов. Не забодает. Зато вот с такими ушами. Заупрямился, понимаешь ли… Сходил бы, разобрался со скотиной. Правда ведь, нагадит ещё. Кто убирать будет? Сеньора сама с ним не сладит. Уж из последних сил, бедняжка, держится. В таких делах слабой и беззащитной женщине помощник который посмелее требуется…
Сергей с неожиданной, а для некоторых (для Миши, в частности) просто-таки неоправданной готовностью вскочил с дивана, Лауре никаких наводящих вопросов не задал, вынуждая таким образом ошарашенных свидетелей этого их подозрительного диалога мучительно, а главное, самостоятельно доискиваться ответов и, соответственно, скорбно блуждать во мраке неведения неизвестно сколько времени. Да, Сергей, малодушно уставясь в пол, словно ему было за что-то стыдно, удалился в свою спальню.
Удивительно: он-то уж мог бы проявить твёрдость характера. При этом совершенно не обязательно было мочить Лауру какой-нибудь неприличной грубостью про непарнокопытных животных, – успокаивай потом Мишу, честное слово, никаких нервов уже на этого неврастеника не осталось, – но показать за-рвавшейся иностранке с её расчудесной, налево и направо всем подряд демонстрируемой грудью, кто в доме хозяин, он был просто обязан. Вежливо так напомнить ей, вообще без крика и мордобоя, кто она есть такая по мнению большинства.
Так нет же, и близко ничего подобного Сергей не сделал. Побоялся, наверное. Вот какое властное и самоуверенное в своей колдовской власти над окружающими было на Лаурином лице выражение. Даже Габриэль, и тот смолчал. Прямо не узнать стало нашу дважды за день битую по морде и единожды чуть не изнасилованную принцессу. А почему, собственно, чуть? – Очень даже изнасилованную! Забыли, что ли?
________________________________________
Глава вторая
Волшебный круг
На самом деле время было не то, чтобы позднее, – ночь ведь ещё не наступила, – да даже, если уж честно, совсем оно было и не позднее, – просто за окном стемнело. Юг всё-таки, ничего с этим не поделаешь. Тут вообще рано темнеет. Даже летом. А главное, нападает на тебя эта коварная темень всегда внезапно. По-предательски. Из-за спины. Можно сказать, исподтишка она на тебя нападает. Очень это, знаете ли, подло. Подытоживаем главную мысль, чтобы больше не повторяться: в здешних краях это безобразие каждый раз происходит неожиданно. Без официального предупреждения по радио. И никогда ты к вероломному поведению окружающей тебя со всех сторон природы не бываешь готов. Так вот, когда Сергей закрыл за собой дверь, он очутился почти что в полной темноте. Ещё бы – он ведь вошёл в спальню из гостиной, освещённой шестирожковой люстрой. А здесь горел лишь хилый ночничок. Возле постели. Поэтому Сергей и не сразу разглядел…
Впрочем, мы не всё перечислили: “освещал” спальню не один ночничок, который после истории с мышью, добытой Баськой в честном бою и принесённой ею в благодарность за печёнку на Настин тапок. Его теперь включали по вечерам ещё до сумерек и выключали, когда за окном уже царил белый день. Так себе, надо сказать, освещение, если бы только в помощь этому жалкому светильничку не горели ещё два зелёных фонарика.
Предупреждённый о возникшей конфликтной ситуации с непарнокопытным животным Сергей худо-бедно представлял себе, с чем здесь столкнётся. И в его голове уже зрели несколько подходящих обстоятельствам сценариев. Не впервые ему. В принципе ерундовое дело. Опять же время поджимает. В самом деле пора садиться ужинать. Так что особо что-нибудь эдакое придумывать и рассусоливать некогда. Что ж, Аська не соображает, что ли, что за дверью их ждут? Осла он сейчас быстро прогонит. За пять минут. В крайнем случае за десять…
Глаза постепенно привыкли к полумраку, и Сергей уже начал узнавать свою спальню. Разглядел он, в частности, знакомый рисунок на обоях. А вон и его книжка на тумбочке лежит. С закладкой из конфетного фантика где-то на середине. Поди по десятому кругу Аська пошла читать. Наизусть, что ли, собралась её выучить? Занавески как всегда задёрнуты. Боится, дурёха, как бы кто не подсмотрел. А кто станет за ними подглядывать? Окна же выходят во двор. С улицы, стало быть, ничего интересного не увидишь. А кроме того в спальне темно. В общем, всё сейчас произойдёт как обычно. Как уже сто раз случалось…
Стоп, как честные люди, которые никогда не врут, мы вынуждены чистосердечно признаться: когда было сказано, что Сергей, пока шёл к Насте, от стыда смотрел в пол, мы слукавили. Никакого стыда он не испытывал. А просто… Что-то его укололо. И, соответственно, насторожило. Никогда Настя не передавала ему подобные приглашения через посторонних. И уж тем более не годилась для столь деликатного поручения Лаура. Вот ни разу! Кто угодно, только не она. Настя скорее бы попросила об этом Юи. Или Юльку. Хотя нет, их она тоже не стала бы о таком просить. Мучилась бы, бедная, горела ушами, потела и дуром торчала под лестницей в надежде, что Сергей что-то такое почувствует или просто случайно её там застукает и сообразит, как разрулить ситуацию, чтобы спасти положение. То есть поцелует её.
Что-то сейчас было не так. Не Настин почерк. Не её это была инициатива. Железно, сто процентов! Храбрости у неё на это не хватило бы. Вернее наглости. Да, всё ясно, тут уже без вариантов: Лаурины штуки. Ну и что это значит? Как ему быть? Неужто заговор? Интересно, а с какой целью?
– Вот сволочь!! И неймётся этой суке. Интересно, что на сей раз она задумала. Всё, хорош, пора с Мишкой говорить! Пускай вправляет своей принцессе мозги, а иначе… Вот ведь шалава!!
Да, именно с такими вот непростыми мыслями Сергей входил в спальню, почему и смотрел в пол. И, соответственно, он не обратил внимание на изумлённую реакцию окружающих, озадаченных его странным поведением. Последние же три слова, касающиеся Лауры, он от нервов даже проговорил вслух. С сердцем он эти плохие слова сказал. Больно уж его пробило то негодяйство, что он сделался игрушкой в чьей-то некрасивой игре. Да не чьей-то, а конкретно Лауры! А что в игре некрасивой, подлой и коварной, он, конечно же, не сомневался. Какой ещё? – Подлой конечно! Собственно, а чего ещё можно ждать от этой стервы после того, что случилось между ними днём во время их горячего баттла и потом, когда общественная казна из-под Мишкиной кровати переехала под их с Аськой постель.
Понятно, в каком ментально-эмоциональном состоянии Сергей открывал дверь своей спальни – в со-стоянии крайнего раздражения.
Настя сидела на кровати. И была глубоко несчастна. Как обычно в таких ситуациях. Всё из-за этого её идиотского стыда. И тут случилось странное: услыхав ругательные слова (про шалаву), сказанные Сергеем в сердцах уже после того, как он закрыл за собой дверь, Настя несчастной быть перестала и даже нашла в себе силы встать с кровати. Далеко, правда, от неё не ушла. Только теперь она чему-то улыбалась. Как будто в её жизни секунду назад случилось не просто что-то хорошее, а лично ей приятное. Ладно, не будем интриговать, потому что ответ как всегда нам известен: фокус в том, что те грубые слова она приняла на свой счёт.
Тут необходимо прерваться и кое-что пояснить. Дело в том, что Миша, пристально и неотступно наблюдавший за состоянием Настиной центральной нервной системы в связи с её беременностью и не только… В общем, он давно уже обратил внимание на то, что, если Настю грубо и неважно – заслуженно или абсолютно несправедливо – обругать, а ещё лучше шлёпнуть по попе, то с её психикой происходит странная метаморфоза. Если перед этим, к примеру, она чувствовала себя кругом виноватой, непонятно с какого перепуга обязанной испытывать стыд, вследствие чего и начинала без всякой к тому видимой при-чины просить у окружающих прощения, обещая ничего такого больше не делать (чего именно – никогда не уточняла, потому что толком и сама не знала – чего), то, получив по заднице или услышав, что она, Настя, дрянь, грязная шлюха или ещё что-нибудь в свой адрес покрепче, всякий стыд и желание извиняться перед общественностью из неё улетучивались. Только обзывать её нехорошими словами нужно было как можно правдоподобнее, как бы сильно на неё злясь. То есть с “неподдельным” намерением её обидеть. Как опытный психолог Миша проник в Настино подсознание и выудил из его смутных глубин странный и, однако же, абсолютно верный ответ: в таких, согласимся, аномальных случаях Настя воспринимала словесную грубость и даже рукоприкладство в отношении себя как признание её своей, то есть нормальной девчонкой, такой же, как все. Чему, разумеется, она не могла не радоваться.
Сергей с Мишиным квалифицированным врачебным выводом согласился. А как он мог с ним не согласиться, когда ежедневно на практике убеждался в том, что это работает. Единственно, обзывать Настю шлюхой (что ей нравилось больше всего) он решительно отказывался. А вот дрянью, гадиной и гулящей девкой – пожалуйста. Сколько угодно. Со временем он даже понял, что нехитрая технология сработает эффективнее, если сопроводить ругательные эпитеты вспомогательными оборотами вроде “ах ты…” или “ну ты и…”. И, конечно же, заканчивать волшебную формулу желательно словом “такая”. Проиллюстрируем на примере: – “Ах ты дрянь такая! Я тебя сейчас ремнём выдеру!”. Притом, что никакого ремня у Сергея отродясь не было. Не носил он его. И Настя это прекрасно знала. В общем, лекарство действовало. Безотказно. Особенно в тех случаях, когда Настя, уже чуть не плача, отказывалась сделать то, чего более всего и желала, а именно: снять с себя ночную рубашку или расстегнуть вторую пуговицу на Аптеке № 4. Первая пуговица по умолчанию на Аптеке была расстегнута всегда, что и превращало этот в общем-то вполне себе цивильный наряд в эротическое бельё. А вот добровольное, собственноручное расстёгивание второй пуговицы… Тут и до драки дело могло дойти. А уж слёзы – так это вообще в порядке вещей. Потому что такая Аптека № 4 – уже настоящая порнография. Лаура запросто могла спуститься в гостиную и с тремя, а не то, что с двумя расстегнутыми пуговицами, но это – Лаура. С Настей не так. С ней всё сложнее и запущеннее.
Итак, Настя с кровати поднялась, про давешнее своё волнение забыла, и зелёные фонарики разгорелись с таким накалом, словно в них поменяли батарейки. Сергей при изменившемся освещении явственно разглядел, что уши у Насти были ещё красные, не малиновые. А это значит, что не всё ему будет позволено прямо сейчас. Вот чтобы прямо сразу. Возможно и физическое сопротивление, если поспешить. Но главное, он увидел, что стояла Настя перед ним отнюдь не в халатике, в котором сюда вошла, и в котором он предполагал её сейчас увидеть. На ней была Аптека № 4, да ещё надетая на голое тело! Халат же и бельё, аккуратно сложенные стопкой, лежали рядом – на стуле. От этого Сергей, понятное дело, остервенился ещё больше. Ведь привести в чувство некстати заупрямившегося осла – действительно было делом пяти минут. В крайнем случае десяти. То есть угомонить хрен знает что возомнившее о себе непарнокопытное животное – локальная и в общем-то пустяшная задача, которая при нажитом за последние месяцы опыте решается по накату – в стиле блицкриг. Не будем забывать, что народ в гостиной ждёт от него скорого разрешения какой-то ему, народу, неведомой, но наверняка безобидной проблемы. Потому как действительно – время ужинать. Аптека же № 4, тем более надетая на голое и при этом только что вымытое в душе тело, подразумевает нечто иное. Тут пятью минутами не отделаешься. И десятью тоже. А как же ужин? Как с ним быть? Голод ведь ещё никто не отменял.
Однако, истинная причина умножившегося у Сергея раздражения крылась не в том, что с ужином придётся повременить. И даже не в том, что генерала Ордена тамплиеров только что коварно обманули. Что Лауре, разумеется, зачтётся по всей строгости нынешнего военного времени. Между прочим, и Аська, отнюдь не под пытками поддавшаяся на эту чудовищную провокацию и, стало быть, добровольно пошедшая на поводу у злостной интриганки, также своё получит. Без вопросов. В этом можно не сомневаться.
Ладно, не будем ходить вокруг да около: настоящая причина того, почему Сергей взбеленился, заключалась в том, что, если потерявшая последние остатки совести и здравомыслия Аська сейчас уже ни черта не соображала, то Сергей отлично помнил, какими техническими параметрами характеризуется этот дом в плане звукоизоляции. Хреновая она здесь – эта звукоизоляция! И в отличии от Аськи Сергей ни совести, ни, внимание!, стыда пока что ещё не утратил. Работать в обстановке, когда даже при закрытых дверях сказанное в спальне слово можно расслышать на кухне… А уж в гостиной, которая находится непосредственно за этой дверью? – Да это же голимая подстава!…
– Мать, ты совсем сдурела?!
– А что такое? Нам что, уже и поцеловаться нельзя? Мы же не на глазах у всех будем…
– “Что такое”?! Да они прямо под дверью сидят. Услышат же.
– А мы тихонько. Мы ведь умеем тихонько? Помнишь, как здорово у нас это тогда получалось? В лесу…
От этого дремучего, да ещё и прямо в лицо на зелёном глазу высказанного бреда раздражение Сергея, понятно, достигло пиковых значений, поскольку Настя имела самое отдалённое представление о том, насколько “тихонько” у них получалось “это” в их (вернее Витька) сгоревшем лесном домике. Проблема, которую Сергей тогда решал, в принципе не имела отношения к соблюдению режима тишины и конспирации. Он элементарно спасал свою многострадальную спину от острых Баськиных когтей. Только и всего. К снижению же акустической составляющей интимного процесса тот их чудесный почти что бесконтактный опыт при всём желании отношения иметь не мог: Аська, уже в первые секунды терявшая над собой контроль и уплывавшая в неведомые дали, попросту не знала, что на самом деле вела себя в этом плане ещё более откровенно, чем в обычных обстоятельствах. Это – раз. А два, это то, что по времени тот процесс их совместного растворения в заоблачных эмпиреях быстрее точно не протекал. Ну и как тогда быть с ужином? Народ ведь за дверью конкретно ждёт. Да и сам Сергей, если честно, проголодался. Аська, понятно, сутки напролет согласна питаться одной любовью и святым духом, а изначально живым, равно как и ожившим её молитвами бывшим обитателям Арагонского замка, сидящим сейчас в гостиной, мяса жареного хочется съесть. Опять же селёдка под шубой.
И тут он увидел… А увидев, понял, почему Настя как привязанная торчала возле кровати. Ясно, что её идиотский стыд тут совершенно ни при чём. На полу мелом было нарисовано то, что по её замыслу должно было являться кругом, который Настя и боялась покинуть. На самом деле это была коряво изображённая скоба, в лучшем случае овал, но точно не круг, поскольку вокруг кровати нарисовать круг теоретически не представлялось возможным – тому мешала стена, в которую кровать упиралась своей спинкой. Так что вместо круга, был нарисован лишь его огрызок. Большой правда огрызок, отделявший кровать и даже небольшой кусок пола перед нею, в котором Настя сейчас и стояла, от внешнего мира.
Сергею даже не пришлось напрягать мозги, чтобы вспомнить, как Мишка перед их коллективной ночной свадьбой водил Лауру в кино. Больно уж та просилась. Вия они в кинотеатре Повторного Фильма смотрели. И Лаура потом ходила под сильнейшим впечатлением от увиденного. Она ведь даже подражать той ведьме начала. И не только внешними повадками. Хотя зачем Лауре подражать какой-то там Панночке? Она и без всякой имитации…
Так вот откуда на полу этот дурацкий “круг”. – Оммаж! Сергей от возмущения чуть не плюнул на пол, в тот самый круг, и, естественно, сказал себе, что всё это бред собачий и детский сад! Издевательство над здравым смыслом и недостойный человека с высшим медицинским образованием идиотизм! Что понятно не только такому квалифицированному врачу, как он, но даже и самому запущенному Мишкиному пациенту. То есть это – идиотизм, в который он, разумеется, играть, да ещё играть по злокозненным Лауриным правилам, конечно же, не станет. Не такой он, чтобы поддаваться на грубые провокации. Может, как и Аська, он в последнее время действительно стал слегка озабоченным, но не превратился же он в клинического идиота! А озабочен он, кстати, исключительно потому, что последние недели были чересчур нервными. Подумать только, сколько неприятностей за единицу времени с ними приключилось. Так что это не что иное, как защитная реакция организма. Вполне законная. Вернее, реакция психики. Компенсация короче. Для общего здоровья. А Настя тем временем уже начала сопеть…
– Ладно, Бог с тобой. Целоваться-то будем?
– Конечно…
– Перестань губу грызть!
– Ничего я не грызу…
– Ну тогда…
– Чего?
– Сама знаешь…
– Ничего я не знаю…
– Отлично! Я тогда ужинать пошёл. А ты тут как хочешь… Хотя можешь и присоединиться. Мясо уже готово.
– Ы-ы-ы…
– Я тебе щас зареву, дрянь такая!
Слёзы мгновенно высохли.
– Миленький!
– Да не ори ты, скаженная!
– Нас никто не слышит.
– Да?
– Да.
– В самом деле?
– Угу.
– Ну так что?
– Что?
– Давай.
– Тебе надо, ты и давай.
– Хамить только не надо! Действительно ведь уйду.
– Ну правда же, никто нас не услышит. Лаура обещала.
– Руки!
Настя с готовностью вытянула вперёд руки. Сергей ощупал её ногти.
– Утром подстригла.
– Смотри, покарябаешь мне спину – ремня всыплю.
– Не покарябаю. Что ж я – не понимаю?
– Ну так что? Сама себя задерживаешь.
Настя снова решила заплакать. Нет, передумала. Похлопала глазами, царапая сгустившийся вокруг неё сиреневый воздух пушистыми ресницами. Погрызла губу. Собралась с силами. И расстегнула на Аптеке № 4 вторую сверху пуговицу. От чего её уши стремительно начали менять цвет в сторону малинового. А глаза пьянеть. Кто-то уже второй раз заменил в них батарейки. И в спальне стало совсем светло. Убедившись, что Настины уши сделались нужного цвета, Сергей осмелел и решил времени не терять. Настя, естественно, мгновенно забыла про то, что собиралась вести себя потише. Она уже вообще мало, что соображала. А ведь они ещё только ослика начали прогонять, стоя в том волшебном круге…
Если без шуток, неприличное Настино мычание нельзя было не услышать в гостиной. Никак! Но Сер-гей, обиженный на неё за подлое предательство и коварный заговор против него, да ещё же задуманный организованной преступной группой в составе двух полоумных сексуально озабоченных девчонок, сказал себе, что так ей, Аське, и надо. Пускай сама потом выкручивается. И решает, как будет отныне нормальным людям в глаза смотреть.
И это ведь после того, что Настя полчаса назад показывала всем желающим на кухне! Ужас…
Через минуту Настя окончательно потеряла всякую совесть. Она уже не просто мычала, а как будто нанялась на подпольную студию озвучивать порнофильмы. Вот до какого бесстыдства дошла наша “скромница”. Опять же непонятно кто и когда расстегнул на Аптеке третью пуговицу. Сергей её точно не расстегивал. Его руки были заняты другим…
И тут Сергей почувствовал, что в спальне они с Настей не одни. Спиной это почувствовал. И похолодел. Замер. Руки, правда, на автоматизме продолжали делать своё бесстыжее дело. Так что Настя ничего не заметила. Ей сейчас уже и нечем было что-либо замечать. Не то что мозги – даже фонарики выключились. У неё, кстати, глаза всегда в таких ситуациях закрывались. А светить сквозь веки фонарики не уме-ли.
Сергей, крепко прижав Настю к себе, чтобы не уронить её на пол, осторожно развернулся и… чуть не вывалился из нарисованного мелом “круга”, потому что его ноги внезапно сделались чужими. И словно кто-то другой в это время за него подумал – как бы эдак изловчиться, чтобы не грохнуться на пол. Не хватало ещё Аську угробить. Габриэль разбираться не будет. Не поглядит, что Серхио у них генерал. Башку оторвёт. Как пить дать. А не он, так Мишка…
В шаге от Сергея стояла Мария и смотрела на него. Вернее, в его сторону. То есть не прямо ему в глаза, а чуть мимо, левее, и было понятно, что пришла она сюда не просто так – Мария здесь что-то искала. Потому что она принюхивалась. Или Сергею показалось, что она принюхивается. На её лице внятно чита-лось недоумение, как будто она была уверена, что Настя находится сейчас в спальне. Что, в общем-то, было сущей правдой. Этого ли Сергею было не знать… Ну и где в таком случае её дочь? Пахнет же ею. Точно, Мария принюхивалась. Как Баська. Даже носом шмыгала.
Марии захотелось ущипнуть себя, чтобы проснуться. Ну не слепая же она в самом деле! Вот халат дочери на стуле. И её белье. Ну и какие могут быть варианты? – Настеа либо лежит сейчас в постели, либо… Но в кровати никого нет! Не ушла же она отсюда голая… В ванной её нет. Мария туда заглядывала. Там её нет. Железно! И на кухне…
Сергею показалось, что он теряет сознание. А может уже и потерял его…
Мария покрутила головой, с подозрением разглядывая пустую постель, вспомнила, зачем, собственно, сюда пришла, ощупала Настин халат, нашла в его правом кармашке очки, нацепила их на нос, ещё раз с сомнением обернулась и, явно чем-то недовольная, направилась к двери. Сергей проводил тёщу ошалевшим взглядом, развернулся и вдруг увидел Настину куклу. Ту самую – с оторванной рукой. А ведь увидеть её можно лишь в том случае, если подушка, под которой она обычно прячется от посторонних глаз, на ней сейчас не лежит. Вот тогда Сергею и был предъявлен третий и, пожалуй, самый кровавый эпизод Аськиново уголовного преступления. Подушка лежала не в головах, где ей положено лежать, а посреди кровати. Рядом с аккуратно разложенными полотенцами. Тремя, если уж по протоколу. Не одним! То есть Аська заведомо знала, что заупрямившийся ослик – лишь обманный предлог и насквозь фальшивая прелюдия к задуманному ею (или ими, что ещё страшнее!) злодеянию. А что это значит? – Что она сознательно пошла на чудовищное вероломство и провокация! Причём добровольно и может быть даже с охотой. Ну не под дулом же автомата в самом деле! Классическая явка с повинной. Тем более, если три полотенца… Одно – ещё можно как-то если не простить, то понять, мало ли… Но три!
Вот когда Сергей окончательно решил, что не станет Настю жалеть, раз она с ним так. Раз она – змея подколодная. Лживая и подлая, как неизвестно кто.
Да, лживая, но… Увы, не хотел, но… Великодушие постучалось в его оскорблённое и кровоточащее сердце. Хороший он всё-таки человек. То есть не самый плохой. Надо ведь и падшей, а возможно, лишь сдуру оступившейся, но даже в этом случае могущей в перспективе быть единодушно всеми осуждённой и, соответственно, отверженной сплочённым трудовым коллективом преступнице, у которой одно на уме и от которой поэтому наперёд и вполне заслуженно общество высокой морали запросто может отвернуться… Короче, почему бы не дать предательнице последний шанс реабилитироваться? Ещё при её жизни его ей дать. Проявить, так сказать, классовое милосердие и дать. С какой, могут спросить, стати? – Да с той самой, что, кем бы эта гадина ни оказалась, она по-прежнему является для него патологически желанной. Всё ещё. Даже сейчас – после того, как её коварный план раскрылся. И ещё как желанна! С этими её малиновыми ушами. И неправильно растущим зубом. А что, скажете – зуб не может позитивно влиять на либидо? – Ещё как может! Да и много другое на это дело работает. Аптека № 4, например. Не в такой, понятно, степени как потрясающее акустическое оформление намечающегося мероприятия, но всё-таки…
Стоп, а может девчонка колдует? С чего вдруг Сергей в кратчайшие сроки оформился в сексуального маньяка. Не бывало с ним раньше такого. Да, в его жизни случалось разное. И да, Аська у него не первая, что она, кстати, знает. Но такого гона у него ещё не было.
Значит колдует? Вот сейчас, к примеру, что она вытворяет?
Настя вдруг отстранилась от него, как если бы неожиданно очнулась. На самом деле, судя по ушам, ни на грамм она не очувствовалась.
Распахнула глаза, которые не то, чтобы сделались безумные, но ощущение, что не может она такими глазами сейчас на что-то смотреть. Но ведь смотрит!
Вот она сощурилась, как будто захотела Сергея в чём-то изобличить. И вслед за этим гневно его осудить. То есть по факту Настя решила целенаправленно давить на его совесть. Чтоб ему сделалось за что-то стыдно, чтобы он окончательно утратил волю и от обиды расплакался. Подпал под её колдовские чары и всецело ей подчинился.
И ведь это уже случалось. Вчера, например, она точно так же вытянула вперед правую руку. Развернула её ладонью вверх и начала качать ею вверх и вниз. Да ещё же в такт этим дурацким взмахам пропевая букву “е”. Или “э”? – Непонятно, что-то среднее… А ещё она кивала при этом головой. Опять же в такт. И сквозь сощуренные веки очень странно на него смотрела своими не особо что видящими глазами. Даже и не поймёшь – со страхом или с угрозой она на него глядела? И это затравленное выражение на её лице он тоже уже видел. Точно, она хочет, чтобы он начал перед ней за что-нибудь виниться. И обещать, что больше не будет. А в чём, интересно, он должен каяться?
Бред какой-то. Надо будет эту ситуацию проговорить с Мишкой. Завтра же. Или не надо? Мишка, конечно, найдёт, что по этому поводу сказать. Как всегда, залепит что-нибудь умное. Только вот надо ли посвящать его в столь деликатные подробности? Не его это дело. Залезет ещё с ногами в их с Аськой личную жизнь, словно имеет на это право. Совсем уже обнаглел. Нет у него на Аську никаких прав! Своя жена имеется. Вот пусть он к ней в башку и лезет, если не может без этой своей лоботомии обойтись. Ну точно, опять, дурища, рукой машет. Как вчера. Головой мотает и ноет “е-е-е-е” с каким-то, честное слово, идиотским подвывом.
– Так, не поддаваться. Я сильный. Меня на эту туфту не возьмёшь. Не на того напала!
В общем, Сергей решил Настю сегодня не жалеть. Окончательно и бесповоротно он сейчас это решил! И, как торжественно себе пообещал, так он и в самом деле её не пожалел. Пусть, если она такая, потом на общем собрании коллектива (за ужином), перед глазами своих проверенных боевых товарищей, обиженных ею в лучших чувствах, сгорает со стыда, казнится и извиняется за своё возмутительное поведение, ревёт в три ручья и обещает, что больше не будет. Плевать ему!…
Когда Сергей покидал спальню, он, будем говорить прямо, изрядно трусил. Трусил, но, как бы то ни было, из спальни всё-таки мужественно вышел. Собрал всю свою волю в один (правый, если кому интересно) кулак и вышел. А не хотел. Ох как не хотел! Вышел же потому, что он не кто-нибудь, а офицер. То есть человек храбрый и ответственный. Или даже, как недавно выяснилось, вообще генерал. Которому в принципе не к лицу чего-либо на этом свете бояться. А тем более показывать свой страх окружающим его со всех сторон товарищам, от которых всё равно ни хрена не утаишь. В конце концов он ни у кого ничего не украл. И никого не убил. Ну, то есть, вот прямо своими руками он никого не зарезал. Пока что. И во-обще это не он, а Аська…
Высунув голову в гостиную, Сергей быстро огляделся. Как попавший в западню волк. Исподлобья. Заглянув буквально каждому в глаза. Даже Лауре, которая так и не удосужилась снять тёмные очки. Беглого осмотра показалось ему мало и тогда он по второму разу прожёг зрачки всем находившимся в гостиной. И только тогда уже успокоился, потому что сыграть то, что во вскрытых им глазах увидел, решительно невозможно.
Миша прервал общее тягостное молчание:
– А Настя что? Ужинать ведь пора. Сколько вас ждать?
– Да прилегла она. Уморилась. Без неё, похоже, придётся за стол садиться…
Лаура элегантно стекла с Мишиных колен и с блудливой улыбкой, как обычно – развратно вихляя бёдрами, направилась к Сергею. На сей раз она постаралась говорить тихо, так, чтобы не быть услышанной. Одними губами.
– Ну и как там наш ослик? Насмерть животинку не уходили? Чем вы вообще там занимались? Мы тут, понимаешь, с голоду подыхаем…
– А то ты не в курсе, чем мы занимались… Твоя ведь работа.
– Здрасьте, я-то тут при чём? Это ж надо – на честную девушку, чистую как альпийский снег, такой возмутительный поклёп возводить. Постыдился бы. Я теперь у вас что, уже в каждой бочке затычкой буду? Они как кролики в своё удовольствие трахаются, а я у них виноватая получаюсь. Нет чтобы спасибо сказать!
– Ладно, проехали. А если бы не сработало?
– Да как оно могло не сработать? – Я же своими глазами в кино видела.
– А что – сильный аргумент…
– Ну вот чо ты лыбишься?
– А впрочем…
– Что?
– Ты права.
– В чём?
– Аська ведь не знает, что это – бред собачий. Она тебе по простоте души на слово поверила.
– Сам ты… А ты сейчас о чём?
– О круге на полу.
– Да какой же это бред? Ограниченный ты всё-таки, Серхио! От прогресса отстаёшь. Так как, понравилось?
– Хватит болтать, иди, подымай девчонку. Стесняется выйти.
– А чего ей стесняться? Никто ж тут ничего не слышал.
– Вот это ты ей и скажи. Не дай Бог, ещё реветь сейчас начнёт.
– Подожди, а у вас… точно было?
– Можешь удостовериться. Там неопровержимые вещдоки имеются. И, кстати, помоги ей одеться. Она еле живая. Просила что-нибудь поесть ей принести. Принесёшь, если вставать откажется?
– Ну уж хрен! Куда она денется? – Встанет у меня как миленькая!
– Если начнёт упираться, особо с ней не миндальничай.
– Учить он меня ещё будет!…
За ужином Юля вежливо попросила Лауру вернуть ей мел. Ответ был дан в фирменном Лаурином стиле – кратко и информативно:
– Перебьёшься! Мылом, как все, на своих тряпках рисуй. Он мне сегодня ещё самой понадобится.
Насте не позволили сделать и шагу. Усадили её рядом с Сергеем и ухаживали за ней, словно за бары-ней. Салат из морских гадов в гостиную принесла Юля. А селёдку под шубой – Миша. Габриэль тоже рвался помогать, – очень уж ему хотелось быть полезным, – но его настоятельно попросили оставаться на месте. Боялись, что он оторвёт у духовки дверцу. Или что-нибудь ещё на кухне порушит. Впрочем, ему доверили резать хлеб. И очень об этом пожалели. Потому что своим тесаком он чуть не разрубил стол пополам. При этом он почему-то три раза кидался целовать Настю. И, заметим, проделывал это с величайшей осторожностью. Ничего ей не сломал. Миша в какой-то момент тоже собрался было Настю поцеловать. Уже и с дивана поднялся, но Лаура, не снимая тёмных очков, посмотрела на него, особенным образом наклонив свою прекрасную, коротко постриженную головку, и он передумал. Потом, правда, когда Лаура уходила в туалет, он Настю всё-таки поцеловал. Не утерпел.
Настя поначалу сидела за столом красная и всего смущалась. Но потом за общими нейтральными разговорами оттаяла и в какой-то момент даже начала улыбаться. Юля тайком налила ей в чайную чашку вина. И Насте, как всегда, захотелось от счастья плакать. Неожиданно для всех она, уже слегка пьяненькая, вскочила и побежала целоваться с Лаурой. А потом и вовсе утащила её в свою спальню. Когда же они оттуда вышли, в Лауриных ушах сверкали старинные алмазные серёжки. Те самые. Последние, которые Сергей нашёл в своей квартире на Проспекте Мира. Случайно на них нарвался. Под ванной лежали. Там же, за ванной, им была обнаружена наполовину пустая бутылка весьма недурственного вина, которое они с Настей в тот же вечер благополучно и уговорили. Интересно, а как это богатство туда попало? И, главное, когда. Настя божилась, что за три дня до того ничего подобного под ванной не было. Она, стоя на коленях, мыла там пол и видела, что не было. Да и вино не скисло. Как будто ту бутылку откупорили накануне. Чуть ли не вчера. Кстати, а что было вчера? – Вчера их полдня не было дома. Ездили на Пресню в зоопарк смотреть слона. Настя давно просилась.
________________________________________
Глава третья
Чёрный квадрат
Лаура так и не сняла свои тёмные очки. Не из-за фингала, который Мише категорически нельзя было показывать, а просто… Глаза б её уже на него не смотрели! Вроде бы и не сильно напился, а снова взялся за своё. Ну до смерти, гад, любит языком чесать о непонятном. Исключительно ведь чтобы умным казаться! Не почему больше. Всех уже достал! Никого не слушал, а только сам желал говорить. Ей-Богу, как глухарь на току.
Сергей попытался было встрять в разговор, но ведь этот идиот и его заткнул. Причём оборвал его самым грубым образом. А Габриэль, кстати, совсем не против был послушать именно генерала. Но куда там!…
Впрочем, справедливости ради скажем, что Сергей после ужина тоже не по делу разумничался и тако-го наплёл! В частности, когда Габриэль напрямки спросил его – что самое трудное в колдовском деле, – разве правильно было ему сказать, что самое сложное – это сделать всё легко? Очень даже глупо это прозвучало. В общем неправ он, как нам представляется… При этом, нисколько не добавив к своим словам ясности, он заявил, что колдовать вообще не стоит, пока задуманное тобой уже не начинает совершаться само по себе. Ведь когда ты собрался колдовать, ты ещё и понятия не можешь иметь о том, как будешь это сегодня делать. Мало ли, что когда-то ты уже колдовал, пусть даже и успешно, сейчас, вот в этот самый момент ты пока что ни хрена ещё не можешь. Так что самое трудное – не распсиховаться из-за этой своей неспособности или даже неуместности, а просто спокойно выждать. Другое дело, что ждать, да ещё ждать спокойно нужно уметь, а для начала неплохо бы понять, чего именно ты должен ждать, то есть что конкретно с тобой должно произойти, чтобы это якобы твоё колдовство состоялось. И, если уж говорить действительно конкретно и по существу, то единственное, что ты реально можешь и должен делать, это маленькими шажками продвигаться в направлении, приводящем тебя к пониманию, когда тебя вдруг с башкой накроет неведомо откуда пришедшее к тебе сладкое чувство угадывание того, что всё, о чём ты только что думал и что в этот момент переживаешь, было задумано и уже оптимальным образом начало совершаться прежде, чем в твоей голове зародилась сама мысль заняться сегодня колдовством. Ходить или смотреть при этом нужно не вперёд, а назад. Каковой процесс больше напоминает воспоминание, а вовсе не ходьбу куда-то ногами по асфальту. Или думание. В общем, определённо глупость тогда Серёжка сказал. Совсем уж непонятно у него это вышло. Так что Миша может и правильно поступил, что оборвал его, не дослушав. Выпендриваются в самом деле друг перед другом, дураки!…
Первой самодеятельный клуб высоколобых интеллектуалов покинула Джули. Она просто встала с дивана, сказала Насте “спасибо, всё было просто охренительно!”, чмокнула её в щеку и ушла к себе. Спать, однако, она не легла, о чём уже через минуту проболталась её антикварная швейная машинка.
Настя Джули люто позавидовала, но на то, чтобы вот так же легко встать и самовольно уйти из гостиной, ей не хватило храбрости. Сидела, бедная, маялась…
Когда Миша окончательно потерял совесть и ударился в воспоминания о том, как он с Серёгой ходил в Третьяковку смотреть Чёрный Квадрат Малевича, да ещё при этом стал сыпать заумными выражениями вроде “супранатурализм”, “манифест”, “супрематизм” и другими, ещё более трудновыговариваемыми словечками, которые и запомнить-то невозможно, Лаура решительно поднялась, обошла стол, взяла Настю за руку и увела её спать. Поняла, что та сейчас свалится со стула и разобьёт себе башку, потому что все эти Мишкины умности действовали на неё как дорогое импортное снотворное. Так вот, Лаура не просто уложила Настю в постель, а ещё же и почитала ей из книжки с картинками про гусей-лебедей, убив на это благородное, но увы, бессмысленное занятие полчаса своего драгоценного личного времени. Бессмысленное потому, что Настя и так бы уснула. Сама. Без всяких сказок. Потому что уже на ходу засыпала. Ужас как она сегодня устала.
Лаура вернулась к мужчинам не прежней Лаурой, а совершенно другим человеком, то есть новой Лаурой, убеждённой в необходимости не только на ближайшие дни, а отныне и навсегда сделаться святой. То есть до скончания века в пример прочим являться эдакой христианской монашенкой, худосочной и невероятно благородной, которая близко знакома с сам;й королевой и знает все её постельные секреты. Которая как в старом французском фильме про мушкетёров ходит в сексапильной чёрной хламиде с элегантным пояском вот здесь (сразу под грудью) и в очаровательном белом чепчике. (Надо бы с Джули поговорить…) То есть которая думает исключительно о хорошем и возвышенном. Ну или по крайней мере не начинает из-за какой-нибудь ерунды сраться со своим д;Артаньяном. Известно же, что такие чистенькие и невинные Констанции даже убеждённых импотентов сводят с ума и заставляют их ради любви к ним совершать всякие героические подвиги. Железно! Потому что все мужики одинаковые и им всем одного нужно.
В общем Лаура с сегодняшнего дня становится хорошей. Замётано. То есть это даже не обсуждается! А то ведь Сергей из вредности и в самом деле решит начать на ней экономить. И тогда уже придётся не в потаенных эротических фантазиях, о которых Мишке, понятное дело, знать необязательно, потому что это его никаким боком не касается, а взаправду, то есть физически и вообще без всякой одежды, красиво раскинувшись на шёлковых простынях (не льняных, они больно жёсткие) наступать ногой на свою гордость. Или как лучше сказать – на девичью честь? Нет, так, наверное, тоже не говорят… И опять же, как можно на что-нибудь наступить, находясь в положении лёжа? А вдруг всё-таки можно?… Господи, как же трудно простую мысль выразить по-русски! Что у них за язык?! Ну, в общем, и так всё понятно.
Хотя… Что такое честь? При чём здесь она? Как будто бескорыстно подменить беременную Настеа для пользы её растущего живота – не акт вопиющего благородства, свойственного только настоящей дворянке! И потом, кто сказал, что Лауры не хватит на двоих? Ещё как хватит. Поделят её и оба останутся довольны. Серхио после обеда будет принуждать её делать вместе с ним ужасные вещи вроде того, что она скачала в свой телефон и постоянно теперь смотрит в уборной. Против её воли, разумеется, будет принуждать. Потому что она не такая. А Михаэль, как ему по закону и полагается, будет то же самое проделывать с ней ночью. Нет, а чего, здоровье у неё крепкое, ноги длинные, а либидо – так даже и на троих хватит. Может ещё и останется…
Железно, с этой минуты Лаура становится паинькой. Героической, ужасно красивой юной партизанкой с восхитительной грудью. Нечаянно, из-за предательства подкупленного врагами провокатора угодившей в страшный фашистский плен. Но партизанкой, уважающей субординацию и вообще тех вежливых офицеров, говорящих по-иностранному, которые перед едой моют руки с мылом. Партизанкой, которую эти развратные звери грозятся раздеть до гола и всю ночь в извращенной форме пытать до обморока, если она не скажет, под каким деревом зарыто красное революционное знамя…
– Господи, когда же этот идиот заткнётся?! Ну вот с чего он так развеселился? Прямо неудобно уже за него в самом деле. Что смешного в том, что Серхио ходил к директору Третьяковки ругаться, если они действительно неправильно повесили на стену квадрат? Я бы на его месте тоже сходила к директору и шею ему намылила. Потому что картины на стены нужно правильно вешать. За вход с людей огромные деньги дерут, а сами ни черта не могут. Или не хотят свою работу честно делать. Сволочи!
И тут случилось.
Швейная машинка уже минуты три, как молчала. На что увлечённые беседой участники высокоинтеллектуального диспута, естественно, не обратили внимания. Дверь Габриэлевой спальни скрипнула и слег-ка приоткрылась. Пауза. Потом из-за двери высунулась Белошвейка. Не вышла, а именно что высунулась. Частично. Выйти в гостиную вся она не решилась. Может и собиралась, но вот что-то у неё с этим не сложилось. Силы духа, наверное, не хватило. И вдруг… Юлька исчезла. А вместе с ней из гостиной чу-десным образом испарилась и наша свежеиспечённая монашенка. Удивительно, но поразительного исчезновения сразу двух взрослых девушек никто из мужчин не отрефлексировал. Элементарно не обратил на это форменное волшебство внимания.
Давайте разбираться по порядку – что же, собственно, тогда случилось? Куда пропала Юлька? – А вот никуда она не пропадала! Она просто вернулась в свою спальню. Должно быть передумала выходить. Мало ли почему…
Интересно, очень интересно, а Лаура? Она-то куда подевалась?!
Господи, ну неужели кому-то ещё непонятно? – Это ж она затолкала Юльку обратно в её спальню. И вместе с ней просочилась туда сама. Без спросу. После того, как увидела, во что Белошвейка была одета.
Во всей этой невероятной истории поражает феноменальная оперативность, с какой Лаура приняла решение и та противоестественная быстрота, с которой она оказалась возле своей жертвы. Что-то подобное мы сегодня уже наблюдали. Днём. Причём здесь же – в этой самой гостиной, когда Юи перелетела со своим убийственным железом через широченный обеденный стол. Аки птица небесная. Или фурия. Толь-ко в отличии от той ситуации теперешняя принципиально отличалась тем, что Лаура ни через какой стол не перелетала, при том, что у двери она оказалась менее чем через секунду и уже в следующее мгновение, почти не прибегнув к насилию, запихнула Юльку обратно внутрь спальни. Как уже было сказано – вместе с собой любимой. И тут мы вновь констатируем: никто сего акробатического аттракциона под куполом цирка не пронаблюдал. Сидела себе Лаура мирно на диване рядом со своим брехливым мужем, тихо так себе сидела и скромно помалкивала, типа она понимала, о чём Мишка вещает и ей это до ужаса интересно. И вот – нет её. А при этом ни грохота опрокидываемой мебели, ни звона разбившегося графи-на с вином, стоявшего на столе (потому как ничто в гостиной не опрокидывалось и не разбивалось), ни даже её шагов слышно не было. И вот тут стоит вспомнить, что она была в туфлях на длинном каблуке, ходить в которых бесшумно весьма затруднительно. А уж тем более бегать.
Так что же в действительности случилось? С чем мы сейчас столкнулись? С каким чудом? Или феноменом… А может Лаура действительно эти три метра преодолела по воздуху? – Да чёрт её разберёт! Может и перелетела. Как Панночка в картине, которую Лаура ходила смотреть в кинотеатр Повторного Фильма на Никитских Воротах и которая, как мы знаем, произвела на неё неизгладимое впечатление…
Сначала было тихо. Разве что Миша продолжал нести в этой мистической тишине свою обычную ахи-нею. Но теперь он нудел уже не про Малевича и не про то, что Квадрат в Третьяковке повесили неправильно, а про то, что Серёга в Бога не верит и поэтому никакого морального права не имеет быть над ними генералом. По каковому поводу самое правильное было бы инициировать и немедля ни минуты провести голосование. Всеобщее и тайное. Чтобы всё было по справедливости. Короче, Миша как обычно бредил. Всё-таки напился.
По прошествии некоторого времени швейная машинка за дверью снова застучала. Стоп! Но ведь Лаура оттуда не выходила. А разве может Юлька при ком-то шить свою секретную одежду? Непонятно… Одно можно утверждать: Лаура Юльку не убила. Потому что кто-то ж на той машинке сейчас работал. – Ну не Лаура же!
Через бесконечные пятнадцать минут швейная машинка замолчала. А ещё через пару минут из спальни вышла Лаура. Одна. Без Юльки. И все умные разговоры, в том числе про Бога, Серёгино генеральство и прочую ересь в гостиной прекратились. Разом и надолго. На ближайшие пятнадцать минут уж точно.
Нет, это по-прежнему была Лаура. Всё та же. Которую мы все знаем как облупленную. В тех же своих идиотских туфлях на высоких, оглушительно цокающих каблуках посреди кромешной тишины, обрушившейся на головы не просто шокированных, а прямо-таки раздавленных мужчин. Тёмные очки, как и раньше, эстетично маскировали её послеполуденный, естественным образом начавший уже зеленеть фингал. А вот шикарного вечернего костюма в стиле “платье-коктейль”, в котором она героически промаялась весь вечер, на ней больше не было. Нет, вы чего?! – Голой она не была. Хотя…
Опять?! Ну вот что значит это дурацкое “хотя”? – А то и значит, что, если бы Лаура была голой, тако-го громоподобного эффекта её звёздное появление в компании благородных донов не произвело бы. Вот ни разу! Гарантируем. Зуб даём. Мишкин зуб. Видали уже её наши гранды всякую. Сегодня утром, к при-меру, когда она спустилась покурить в одних туфлях. Надетых на босу ногу. И больше на ней ничего не было. Даже этих её тёмных очков. Ведь фингала под глазом у неё тогда ещё не было. Или вчера вечером, когда она вышла на люди в итальянской Мишиной рубашке. Не слишком длинной. И не особо что на ней скрывавшей, поскольку ни одна пуговица на той рубашке застёгнута не была. Так вот, у одного лишь Луиса тогда отвисла челюсть. А ещё у него загорелся правый глаз. На что Юи, понятно, обиделась. Прочие же мужчины даже не прервали свой умный разговор о высоком…
Это было вчера, а сейчас…
Ни на кого не глядя, Лаура, словно ничего такого здесь не происходит и никакого важного политического высказывания она своим экстравагантным появлением делать не собирается, с достоинством, то есть неторопливо прошествовала сначала к окну, дав зрителям этого офигенного шоу возможность детально её со всех сторон рассмотреть…
С минуту, стоя возле окна и эротично переминаясь, она томно грустила, уплывая в завораживающую красоту зимней южной природы, потом сладко зевнула, по-детски потянулась, хрустнув при этом всеми косточками и эффектно вытянув вверх и красиво вывернув сцепленные ладошками руки… После этого, задумчиво склонив головку на бок, она проследовала к дивану, на который опять же по странному стечению обстоятельств не села, а постояла рядом с ним, выставив свою стройную левую ножку на табуреточку, из-под которой выглядывала большая и, увы, уже полупустая канистра с вином. Минуты две, никак не меньше, она разглядывала свою изящную туфельку на высоченном каблуке и при этом как-то странно ёрзала бёдрами, будто хотела писать. То есть она находилась в непрерывном движении. Это чтобы ты не застывшую фотографию рассматривал, а видел живое видео, где трепещущая плоть, приковывающая к себе…, заставляющая… ну и всё такое прочее.
На Мишу, очумевшего от созерцания в зловещей и прямо-таки уже гробовой тишине этого явно провокационного перформанса, она так и не взглянула. Как будто его здесь не было. А может она и правда его не заметила?
Если бы в гостиной сидели не суровые рыцари тайного полувоенного Ордена, а, скажем, длинноволосые, но ещё не вдребезги пьяные, хотя уже и вполне себе романтически разогретые средневековые менестрели, эти ребята наверняка предположили бы, что Лаура пребывает в раздумьях на предмет того, что бы ещё такое сделать – удалиться, к примеру, на кухню, выключить там свет и погрузиться в возвышенное страдание словно никакая она не Лаура, у которой есть всё, как-то: муж-извращенец (а кто он ещё, если у него совершенно архаично-консервативное отношение к сексу, ну никакой же фантазии!), два заначенных блока дорогих импортных сигарет, которыми она ни с кем делиться не намерена, и три глянцевых журнала, а всеми покинутая и отсюда глубоко несчастная Дидона. (О том, кто такая Дидона, Лаура даже приблизительно не догадывалась, но Сергей в Москве разучивал при ней на скрипке сонату, которая так и называлась – “Покинутая Дидона”. Лаура в момент её прослушивания испытала крайне непристойное желание. И Миша в той её радикальной фантазии не участвовал. Зато Серхио…) Либо же, – вернёмся к нашим менестрелям, – наплевав на этикет и прочие политесы, Лаура наперекор всему откажется от своих многочисленных, в том числе и преступных желаний сексуального характера и как минимум не станет больше пить сегодня вино, а вместо этого отправиться наверх и там в возмутительно пустой, а потому отвратительно холодной одинокой постели разрыдается низким голосом, мечтая о невозможном и безусловно возвышенном. Разрыдается так громко, чтобы внизу было слышно. Чтобы все находящиеся там мужчины устыдились своего нехорошего поведения и сделали бы правильные выводы. В конце концов, почему Насте можно неприлично думать, причём постоянно, о своём Серхио, а ей, Лауре, о нём в этом ключе думать воспрещается? В Испании никто ей ничего подобного не запрещал, да и Серхио, помнится, посмелее тогда был…
О чём думали бы половозрелые менестрели, мы теперь знаем. Того же, что в действительности варилось в Лауриной голове, не знал решительно никто. Даже Миша. Хоть он и выдающийся психиатр. А не знал он потому, что в него попала молния. Может быть даже шаровая. А вовсе не потому, что он безобразно напился. Ну а чем ещё можно объяснить его реакцию? Странную, если не сказать больше… Впрочем, не о нём сейчас речь. Вернёмся лучше к нашей покинутой всеми принцессе. Того, что в гостиной кроме неё находится кто-то ещё, она, похоже, так и не заметила. Ну как бы… То есть никаких пьяных менестрелей, рыцарей и прочих бездействующих представителей сильного пола, которые могли бы её утешить. Решительно никого. В гостиной наедине со своим горем оставалась только она – всеми подло кинутая на произвол судьбы Дидона. Ну вообще же никого рядом не было, кто пожалел бы её, прижал к сердцу и сказал, что всё у неё будет хорошо! В конце концов холодильник полон, вина в доме хоть залейся и при этом совершенно не нужно работать. Ещё вон и Гелик последнего года выпуска у них теперь появился. Катайся сколько влезет, у тебя ведь и права есть…
Нет, ну ужас же, насколько прекрасно может выглядеть коротко постриженная испанка в тёмных очках! С печатью возвышенной грусти на измученном трагическими переживаниями личике. Явно носящая под сердцем какую-то страшную тайну. Под вдребезги разбитым сердцем. Про грудь над этим сердцем мы уже говорили. Всё с этой её грудью понятно…
Просим прощения, не утерпели. Эмоции, знаете ли, захлестывают. Больше про грудь не будем.
Итак, вернёмся к реальности. Голой, повторимся, Лаура не была. Никакой необходимости врать у нас нет: на ней действительно было некоторое количество одежды. Более того, присутствующие на этом бесплатном показе мод, ту её “одежду” вмиг распознали, поскольку их жены таковую в своих гардеробах также имели. Вот только…
Читатель наверняка уже догадался. Ну конечно! Это был, как бы поточнее выразиться… Скажем осторожно – это была не просто вольная фантазия на тему, а экстремальный апгрейд… Да, пожалуй, вот так: смелое решение… Очень смелое. Весьма и весьма! В общем, новорождённый Юлькин шедевр, в котором она недавно собралась выйти в гостиную на всеобщее обозрение, являл собой результат творческого переосмысления концепции Аптеки № 4. Смело выйти, так сказать, на суд критиков. Непредвзятых и преимущественно к ней доброжелательных. Но была Лаурой успешно остановлена. А главное, вовремя.
Разумеется, Лаура Юльку не била. Не дура же она: Габриэль в гостиной. Этот убийца без долгих рассусоливаний башку ей своими ручищами отвернёт, как нечего делать, к бабке не ходи, а потом скажет, что так и было. Типа он не понимает, как такая обидная неприятность с Михаэлевой женой могла приключиться. И что он, разумеется, по этому поводу искренне сожалеет. А потому заранее просит у Михаэля прощения на случай, если тот решит обидеться. Дескать, не хотел, чтоб так вышло, и что он больше не будет. Вот честное слово!
Нет, на этот раз Лаура поступила в высшей степени благоразумно и, даже можно сказать, рационально: она хладнокровно выдрала из своих ушей только что подаренные ей Настей старинные алмазные серёжки и, не говоря ни слова, протянула их Юльке. После чего на мгновение приподняла пальчиком свои тёмные очки, прищурилась и как-то нехорошо засопела.
Несмотря на то, что Юлька ещё недавно числилась тяжёлой Мишиной пациенткой и сегодня, выпив лишнего, запросто могла пуститься в рассказы не только о старинных парусниках, обнаруживая при этом поразительную осведомлённость в тоннаже и спецификации оных, но даже и про то, из чего доисторические евреи строили свои дома в Копернауме хрен знамо сколько веков назад, входя в детали таких, к примеру, технических вопросов, откуда ими на строительство брался камень и что использовалось в качестве цементирующего раствора, в компанию наших подозрительным образом оживших беглецов от ни к кому не знающего жалости Игната она всё ж таки затесалась из нашего времени, а потому цену антикварным Настиным серёжкам определила мгновенно. И так же проворно заключила, что купить такие цацки невозможно не то, что в ларьке, торгующем ворованными часами за автовокзалом возле метро Щёлковская, но и не во всяком легальном, то есть крышуемом ментами ювелирном магазине, в котором двери закрываются на замок, а стекло с первого раза не разобьёшь даже молотком. Да и денег у неё на столь разорительную покупку нет. Так что решение обменять какую-то там тряпку на бриллианты ею было принято практически без нажима. И даже без особенных сожалений.
Как такое может быть? Вы, наверное, полагаете, что основным аргументом скоропалительной коммерческой сделки явилась высокая рыночная стоимость серёжек? – А вот и не угадали. Юи, вот о ком подумала Юлька, а вовсе не о каких-то презренных деньгах. Никогда прежде она своей любимой не дела-ла ценных подарков в то время, как китаянка постоянно ей что-нибудь покупала. И вот, теперь у Юльки появляется возможность её порадовать. А из оставшихся в запасе Аптек № 4 она завтра же сошьёт себе что-нибудь ещё и похлеще того, на что сегодня пустила слюну глупая Лаура. Опять же кто её знает, вдруг в случае отказа эта злопамятная психопатка решит замстить ей за дневную пощёчину. Юи же рядом нет. Никто, стало быть, её не защитит. Возьмёт и правда ещё придушит. Габриэль занят дурацкими разговора-ми ни о чём. Элементарно может не услышать. Или не сразу прибежит. А Лаура вон уже как сопит. Ну её к Дьяволу. Жить охота.
Юльке потребовалось не более пятнадцати минут на то, чтобы подогнать свою Аптеку № 4 под Лаурину фигуру. Правда же – красивые серёжки. Бриллиантовые! Юи точно обрадуется. А и то – столько дорогих гостинцев она подарила Юльке, ничего в ответ кроме любви о неё не получив. Ну разве кое-что из одежды, сшитой её руками. Волшебными и такими нежными… А тут – настоящая драгоценность! Только вот станет ли Юи их носить? При её-то профессии…
Итак страшный Юлькин секрет раскрылся. Да, может она и экспериментировала с Аптеками № 4, держа в голове мысль про Настино ванильное платье. То есть, что ту изуродованную тряпку надо бы когда-нибудь отреставрировать, превратив её во что-то носибельное. В чём Настя без ужаса могла бы выйти на люди. Всё может быть…
Стоп, а что значит это “всё может быть”? – Да то и значит, что именно так про Белошвейку все дума-ли. Ведь даже Габриэля она приучила стучаться, если он слышал, что в спальне работает швейная машинка. Секрет есть секрет. Думали и, однако же, ошиблись: сегодня Юлькиными колдовскими руками на свет Божий был произведён продукт для её личного пользования. И, судя по бешеному блеску Лауриных глаз, от которого мороз прошёлся по Юлькиной спине, когда испанка приподняла свои тёмные очки, продукт весьма достойный. Да просто исключительный!
Ну так и что же в нём было такого, от чего наши мужчины синхронно и не сговариваясь друг с дружкой утратили дар речи? Повторимся, если бы Лаура вышла в гостиную голой, челюсти у них не отвисли бы. Выходила уже…
Да, это по-прежнему была Аптека № 4. То есть почти. А почти значит – не совсем. Предъявленный на публичный суд общественности кустарно и, как теперь стало всем известно, индивидуально изготовленный шедевр текстильной промышленности являл собой нечто напоминающее рыболовную сеть, хитроумно сплетённую по мотивам Аптеки № 4. При этом наиболее интимные подробности восхитительного Лауриного тела игриво прикрывали отдельные сохранившиеся фрагменты расчётливо искромсанной Аптеки. В частности, общая картина не распадалась из-за двух скреплявших её оригинальных нагрудных карманчиков, кокетливого фартучка и нескольких легкомысленных финтифлюшек. Главный же акцент композиции составляли две лианы, откровенно смахивавшие на змей, хищно обвивавшие добровольно надевшую всё это на себя безбашенную хулиганку по причудливо изгибающейся линии, проложенной не ведающими стыда Юлькиными ножницами. Мы уж помолчим о том, где обе эти линии заканчивались, и что Юлька хотела этим сказать зрителю, обладающему даже не сильно развитой фантазией, чтобы не подпасть под статью…
Так почему же всё-таки змеи? – Да потому, что, когда Лаура в этом с позволения сказать одеянии раз-гуливала по гостиной, зрителей не покидало ощущение, что эти лианы живые. Они же двигались! Ну, вы поняли: их оживляло находящееся в непрерывном движении бесстыже просвечивающее Лаурино тело. Трепетное и прекрасное. Такое горячее и жаждущее любви!… В общем без вопросов – змеи. Причём змеи в высшей степени безнравственные. У которых ни стыда, ни совести отродясь не бывало! Да им, если вдуматься, и не положено их иметь.
Всё остальное, что не вызывало естественного мужского любопытства, на Лауре было прикрыто останками Аптеки № 4, которые, если всмотреться, Юлькой были весьма бережно сохранены. Так что назвать это чудо рыболовной сетью – с нашей стороны было безответственным преувеличением и клеветой. На первый взгляд (ни разу не объективный в силу производимого этим шедевром швейного искусства шокового эффекта) сказать, что это – сеть, мы право имеем, но, как хорошенько присмотришься, нет, это всё-таки, пожалуй, одежда, которая местами возможно даже и греет.
В общем, не придраться. Никакой тебе порнографии. Вот честное слово! Хоть на подиум в этом выходи! А что, сегодня и не в таком ходят. Некоторые, так даже и на улицу отваживаются выйти в чём-то подобном. Преимущественно в вечернее время. И это необязательно проститутки. В Ютубе, к примеру, можно ещё и не такое найти…
А молодец всё-таки Юлька! С фантазией девчонка поработала. Теперь, правда, законно встаёт вопрос – что она намеревается делать с Настиным ванильным платьем? Если предположить, что эта мастерица продолжит в том же духе, то, конечно, Сеньора надевать вышедший из под её рук арт-шедевр будет, и возможно даже чаще, чем свою, как вдруг выяснилось, провинциально-пуританскую Аптеку № 4, но, сдается, устраивать это эротическое шоу она согласится исключительно в спальне и для одного единственного зрителя, способного оценить высокий стиль Белошвейки и невероятную Настину храбрость…
________________________________________
Глава четвёртая
Даже туфли не сняла
В какой-то момент Миша грозно выпучил глаза, побагровел и сделался таким, как будто вместо вина он по ошибке хлопнул стакан чистого спирта. Потом он и вовсе вскочил, грубо схватил Лауру за локоть и, не отдавая себе отчёт в том, насколько дико это выглядит со стороны, поволок её (словно агнца на заклание) наверх – в их спальню. Кто его знает, может быть ему казалось, что он исключительно галантно повёл свою даму в центр мраморной бальной залы, любезными комплиментами зазвав её на тур вальса, каковому заблуждению потворствовала маска застывшего изумления на безгрешном личике пленённой им избранницы, которая, не желая выходить из образа целомудренной очаровашки Констанции, потанцевать с ним была явно не против, но вроде как и немножко смущалась. Слишком уж напористым оказался её нетерпеливый, но, разумеется, до невозможности благородный кавалер. Скорее же всего она элементарно испугалась того, что Миша сейчас неэстетично грохнется на пол и, соответственно, уронит на чисто вымытый ею пол и её. Пьяный ведь… Обошлось, однако. На пол Миша не свалился. И Лауру не повредил. Вот если бы он действительно затеял сейчас здесь станцевать, тут уж мы ни за что ручаться не стали бы.
Что там думал себе Миша нам доподлинно неизвестно. А вот по мнению зрителей эта достойная кисти великого художника сцена “Похищения Психеи” меньше всего напоминала невинное приглашение к танцу. Тут впору было даже проявить уже некоторую обеспокоенность. Потому что Миша по дороге к лестнице дважды споткнулся и от возбуждения начал как-то неаппетитно хрюкать. Может он хотел сказать этим активно, а главное прилюдно соблазняемой им Дульсинее что-то невероятно той приятное и с тонким намёком, например, на то, что погоды нынче стоят исключительно замечательные, но получилось у него именно что хрюкать.
С Сергеем и Габриэлем Миша, естественно, не попрощался по причине того, что элементарно забыл об их существовании. И не удивительно – жахнуть лошадиную дозу мощнейшего афродизиака… Оставшиеся в гостиной онемевшие зрители произошедшего многозначительно переглянулись, догадываясь, что сейчас начнётся наверху. То есть прозревая перспективу. И они не ошиблись…
– Эти друзья что, дверь закрыть забыли?
– На замок они заперлись. Не слышал, что ли?… Увы, наличие мела в руках дилетанта автоматически не превращает его в волшебника. Пусть это даже поклонник классического российского кинематографа. Вернее поклонница…
– А при чём здесь?… Ну тогда, может, куда-нибудь свалим мы? Как-то неловко такое подслушивать…
– Ещё чего!… Не нравится – не слушай. Лично мне это нисколько не мешает. Ты лучше наливай… Да и куда мы с тобой пойдём? Аська дрыхнет. Ко мне, стало быть, нельзя. Твоя вроде как тоже чем-то занята. Вряд ли она нам сейчас обрадуется. Можно, конечно, закрыться на кухне. Но там тесно. Опять же можем не услышать, как Юи с Луисом вернутся.
– Ну и что нам делать? Не слушать же всё это! Я, кстати, про мел и волшебство…
– Извини, про мел комментариев сегодня не будет. Дело интимное. Давай как-нибудь потом. Когда я сам разберусь с этим до конца.
– Ну тогда, может, про волшебство? Или давай про Чёрный Квадрат…
– А по-моему, Мишка про Квадрат уже всё сегодня сказал.
– Да не врубился я, с чего это ты вдруг до директора Третьяковки докопался?
– Не так картину повесили. Сказано же было…
– Подожди, а как можно повесить квадрат неправильно?
– Запросто: поверни его на бок – и кирдык идее. Весь смысл меняется.
– Да, но квадрат…
– Во-первых, это не совсем квадрат. В оригинале он даже и называется по-другому. Если бы это был чисто квадрат, я бы не полез тогда в бутылку. И вообще я в Малевиче разочаровался.
– Это ещё почему?…
– Задумка у него была неплохая. Мне, правда, больше его Чёрный Круг нравится, а не Квадрат. Потому что круг проще и отсюда логичнее. Опять же он визуально правдоподобнее. Образ круга вернее бьёт. И, соответственно, тему раскрывает точнее… Но, как я сказал, в Третьяковке висит прямоугольник Малевича, а не квадрат. Пусть это и не очень заметно, но я же разглядел.
– Странно, другие не замечают, а ты…
– Я это почувствовал. Не особенно, кстати, вглядываясь. Потому что для меня это – момент принципиальный. Я хотел увидеть квадрат, а он мне выдал прямоугольник. И в этом случае изменилось многое. Повторяю, всякое лишнее усложнение только вредит идее. Во-вторых, на картине прямоугольник не чисто чёрный. Что на мой взгляд – очередной прокол. Он должен быть не просто чёрным, а практически уже невидимым – как чёрная дыра. Бездонным. Я слышал – изобрели такую краску, которая совсем не отражает свет. То есть всё, что на покрашенную ею поверхность попадает, на ней же и остаётся. Я про свет говорю. Абсолютно чёрная получилась краска! Воистину, как чёрная дыра. Vantablack называется. Вот ею бы тот квадрат покрасить. Твоё здоровье.
– Спасибо. А повезло нам с вином – неожиданно хорошее.
– Неплохое. И много его у нас осталось? Надеюсь, Мишка не всё вылакал?…
– Полно ещё.
– Это радует. И в-третьих, Малевич был не первым. Не он автор идеи пустой картины. Хотя нет, тут я, пожалуй, неправ. Первый - не первый, какая хрен разница! Неважно это. А вот то, что никакой это не манифест, как многие утверждают, типа всё прежнее искусство на этом его квадрате закончилось, очень даже стоит понимать. Повторяю, идея Малевича изначально была верной: пришла пора ширнармассам научиться без страха видеть не то, что могут показать нам краски, а то, что скрывается за кромешной чернотой. Причём я бы посоветовал нашему пытливому трудящемуся смотреть в бездну не глазами. Странно, а ведь тогда получается, что уже и само слово “видеть” становится неверным. Неактуальным.
– Яблоко будешь?
– Нет, спасибо. Кстати, то же и со “слушанием” тишины Кейджа. Не было тогда в зале никакой тишины. И не могло её там быть… Да аккуратнее ты лей! Один сосед, тот, что сидел слева от меня, всю дорогу сопел от напряжения, пытаясь допереть, что же такое он должен услышать; другой шелестел фантиками от конфет так, что захотелось ему в морду дать; третий уронил на пол номерок… Идиот паршивый! И так далее. Какая там могла быть тишина, когда все они дышали, потели, шевелились и, главное, все они думали?
– Ты сейчас о чём?
– О том, что тишину в принципе невозможно слушать. Во всяком случае её нельзя услышать ушами. Зато в ней можно проснуться. Если, конечно, сумеешь перед этим остановиться… Так что уши здесь точно ни при чём. Хотя повторяю, идеи что у Кейджа, что у Малевича были классные. Вернее, она у них была классная, потому что идея у обоих была одна. Ну, мне так кажется.
– Квадрат… это что-то вроде твоего кино на стене?
– Не совсем, но в ту сторону… Давай только не будем сегодня об этом. Настроение неподходящее. Да ты наливай. Чо застыл? А то голова уже не работает.
– Интересно, ты что же – собрался отрезветь с помощью вина?
– Может и не отрезветь, но по крайней мере переключиться. Что-то я из-за Юи дёргаюсь. Задерживаются ребята. Не случилось бы чего…
– Не волнуйся. Луис два пистолета с собой прихватил. И пять обойм…
– Это-то меня как раз и беспокоит. Лучше бы он туда вообще не ездил.
– Хочешь сказать, что наш брат только под ногами у всех путается, а на самом деле он ни на что не годен?!
– Такого я не говорил.
– А что же тогда?
– Давай ты только в Мишку сейчас играть не будешь! Хоть мы с тобой обойдёмся без истерик. Я имел в виду лишь то, что никакой помощник Юи не требуется. Не умеет девчонка работать в команде. И этого уже не исправить. Её учили принимать решения и действовать в одиночку. А что ты там про волшебство начал?
– Да хотелось бы научиться…
– Чему?
– Чудеса делать.
– Странно такое слышать… от тебя. Ну… Подожди… А почему бы тебе не задаться вопросом – кто ты и откуда взялся? Ты же к нам прямиком из средневековья пожаловал. Чем тебе не чудо?
– Чудо, конечно. Жалко только, что я наш замок сюда с собой не прихватил. Ну, или хотя бы наши дома в Сарагосе. И деньги. У нас ведь много золота было. Скучаю я по дому. Как без него? У меня ведь жена теперь.
– Что, роскошной жизни захотел?
– Обыкновенной, человеческой. А тебе как будто не хочется…
– Да хрен его знает. Может и хочется… Хотя… Мне и квартиры на Проспекте Мира хватает. Лишь бы работать не мешали, и Аська рядом была. Кстати, как думаешь, кто тебя с Луисом к нам сюда перетащил? Не она случайно?
– Она, конечно! А кто же ещё?
– Да мало ли… Может её мать руку приложила…
– Мария?
– Ты что же, и с ней знаком?
– Пока ты Сеньору успокаивал, мы с ней на кухне чай пили. Кстати, она тоже почему-то за Юи беспокоилась.
– Странно, Лаура сказала, что из гостиной никто не выходил пока мы… И никакой Марии она не видела… Так значит, говоришь, я Сеньору успокаивал? Ну-ну…
– А что же ещё ты мог с ней в спальне делать так долго?
– Вообще-то много чего…
– Она, бедная, наверное, много сил потеряла. Пережить такое! Интересно, а что она тогда видела? Я таких глаз у неё раньше не видел. Даже у нашей несчастной Сеньоры, которая жила с нами в замке, такого взгляда не бывало. На что она смотрела?
– Понятия не имею.
– Правда? Что-нибудь из серии Чёрного Квадрата или как его?…
– Кейджа? Нет. Не думаю. С ней это про другое случается…
– А вдруг она в наше будущее смотрела? Как думаешь, такое вообще возможно? Знаешь, у неё такие глаза были, словно она не на кухне была, а где-то далеко. Так далеко, что и представить страшно…
– Не уверен, что она вообще на что-то в такие моменты смотрит. Давай лучше за её здоровье выпьем.
– С удовольствием!
– Полагаю, Аська за сына переживает, которого собирается родить. Узнать хочет, что его ждёт. А может просто путешествует. Кто-то ж в замок посылки отсюда доставлял…
– Посылки посылками, но она именно что смотрела. И определённо видела. Может даже не только будущее сына.
– А что ещё? Кого?
– Может, Бога?
– Эк, хватил…
– А что такого?
– Да то, что Бога нельзя увидеть глазами. Даже такими, как у Аськи.
– Но ты же его видел!
– Кого?
– Бога.
– Когда это?
– Да ладно, мне Михаэль рассказывал…
– Интересно, и что он тебе наплёл? Поди про овсяное поле…
– Не только. На овсяное поле, между прочим, и Луис ходил. Ты по идее должен бы помнить…
– Серьёзно? Любопытно. Не помню… Давай, колись, что ещё тебе Мишка про меня набрехал.
– Он сказал, что ты когда-то называл себя Его сыном. И с тобой из-за этого всякие необыкновенные вещи начинали происходить. Только ты потом от Него отрёкся.
– Вот трепло! А правда – шикарное вино. Ни от кого я не отрекался.
– Прости, я не знал, что это – твой секрет. Я никому…
– Да никакой это не секрет! Просто я не смог продолжать верить в Того, чьим сыном тогда себя называл. Хочу, поверишь ли, до сих пор хочу продолжать верить, – это ж какие льготы!, – но вот не могу уже.
– Разучился, что ли?
– Нет, просто не могу себе этого позволить, потому что это – пройденный этап. Увы. Есть такое слово – эволюция.
– Серхио, ты меня знаешь – я не проболтаюсь. Скажи по совести, как может неверующий человек быть генералом такого Ордена? Я, конечно, не против, но…
– Какого еще такого Ордена?
– Ну, религиозного…
– В самом деле? Полагаешь – религиозного?… Да ты наливай. Не мучай графин. Во дают! Молодцы…
– Может правда на кухню переберёмся? Кровать ведь сейчас сломают.
– Сломают, на полу будут спать. А мы с тобой никуда отсюда не уйдём. Лень вставать. Лучше мы за их здоровье выпьем. Может у них, наконец, что-то теперь наладится. Как у людей станет… Вдруг остепенится девка. Да полный лей! Чего уж тут… Видишь, как им хорошо… Я, знаешь ли, дальше решил пойти.
– Ты о чём?
– Про твоего Бога. Это так сладко ощущать себя Его сыном. Только это как-то уж слишком по-человечески получается.
– А что плохого, если по-человечески?
– Ничего. Почти бесплатно всякое волшебство можешь делать. Туда-сюда перемещаться. Не вылезая из-под одеяла. Разные предметы, ни к чему не прикасаясь, двигать. От любой случайности быть застрахованным. Никто тебя, к примеру, не может убить. Улицу можешь на красный свет с закрытыми глазами переходить, и машины тебя не собьют. Достаточно было лишь напомнить себе, что я сын Божий, и дело в шляпе. Без особых сложностей и муторных приготовлений. Раз и готово! И дело, скажу тебе, даже не в том, что мне вдруг захотелось чего-то большего. Просто я не смог остановиться. Какая-то пружина во мне или… Как бы поумнее сказать… Логика, по которой живёт мой рассудок, вынудила меня шагать дальше. В известном смысле именно твой Бог и повелел мне слезть с халявы.
– Какая же это халява? Не понимаю, как можно желать большего и что вообще может быть больше этого? Куда выше-то?
– Чёрт его знает, тут, наверное, музыка виновата.
– Не понял…
– Знаешь, давай разливать буду я. Рука у тебя сегодня тормозная. А нам точно вина хватит?
– На кухне ещё полканистры. За холодильником.
– Вот это – дело!
– Как думаешь, а она сняла очки?
– Не то, что очки, она даже туфли не сняла.
– Откуда знаешь?
– Так свет же не выключили.
– Да ладно! Не можешь ты этого знать.
– Пойди проверь.
– Каким это образом?
– Встань да посмотри. Какие проблемы?
– С ума сошёл?!
– Я не предлагаю тебе ломиться к ним в спальню. Просто посмотри – виден из-под двери свет?… Только громко не топай! Хотя, они тебя сейчас не услышат… Ну чего там?
– Правда, свет горит.
– Я ж тебе говорил.
– А как ты узнал?
– Долго рассказывать.
– Ты вчера сказал, что каждый может.
– Что именно.
– Ну, вот как сейчас… Или какой-нибудь предмет взглядом сдвинуть.
– Может.
– Но ведь не каждый способен, как ты, сдвинуть корабль. Да ещё оборвать при этом канат.
– Ты и про это слышал? Про канат я просто не знал. Не увидел его. Если бы знал, что корабль при-вязан – ничего бы у меня не вышло.
– То есть?
– У каждого свои заморочки. Тут на самом деле много ума не требуется. Да и не волшебство это. Так что действительно любой сможет, если правильно захочет. Я ведь, признаться, корабль и не двигал вовсе.
– Как это? Даже ведь канат оборвался…
– Я просто смотрел, как он плывёт, куда сам хочет плыть. Даже испугался, когда он сдвинулся, ведь этого как бы не может быть. Понимаешь, это какой-то особенный, я бы сказал – специфический испуг. Для меня он – верный знак того, что началось… А правда, хорошее вино… Когда один я видит, как корабль плывёт, а другой понимает, что это невозможно, тут что-то со мной и начинает происходить. Я начинаю допускать сосуществование взаимоисключающих вещей. Или не взаимоисключающих… Не знаю, как сказать…
– А у меня вот не получается. Я в суповую тарелку вчера воды налил и бросил в неё спичку. Полчаса сидел, глядел на неё. Вспотел весь…
– Не бери в голову, научу. Важно как раз не потеть. Тут особенная лёгкость нужна.
– Сейчас научишь?
– Нет, сейчас не получится. Пьяный уже. Давай завтра. Здесь действительно много тонкостей по части желания. И не только.
– Замётано. Обещал! Слышишь, вроде как притихли?
– Так живые ж люди! Это машина может без отдыха…
– Подожди, а при чём здесь музыка?
– Где – здесь?
– Ну, ты говорил…
– Ничего я не говорил!
– Говорил. Только что. Кстати, а сколько у Михаэля штампов?
– Каких ещё?…
– Ну, тех, которых у вашего Ойстраха всего шесть штук было.
– Всего?!
– А что, шесть – это разве много?
– Да как тебе сказать… У Мишки, к примеру, один.
– Да ладно тебе! Михаэль – шикарный музыкант. Я сам по радио слышал. Нам с Джули понравилось.
– А кто тебе сказал, что он плохой музыкант?
– Ты.
– Когда?
– Вот только что, когда сказал, что у него один штамп.
– Дай Бог каждому хотя бы один такой иметь.
– Что, в самом деле? А у тебя их сколько?
– Полтора.
– То есть?
– Один – мой собственный. Которым я, собственно, всегда и играю. Ну, когда играл… Эх, чёрт, всё-таки надо было скрипку с собой прихватить. Впопыхах ведь удирали…
– Что, скучаешь?
– А ты как думал!
– Подожди, а половинка?
– Это особая история. Половинкой от полноценного штампа я считаю его потому, что только один раз в себе его и включил. Да и то случайно.
– Интересно.
– Ситуация была особенная. По сути он сам включился. Я потом пытался научиться включать его по своему желанию. – Хрен! Ни разу больше не получилось. Вот почему я и называю его половинкой. Он вроде как у меня есть, а на самом деле… Надежду, впрочем, не теряю.
– На что?
– Научиться это состояние самостоятельно в себе вызывать. Ойстрах все свои шесть штампов мог на ходу переключать. Так легко, словно ему это ничего не стоило.
– Не понимаю, а что такого в этих ваших штампах?
– Про Ойстраховские ничего тебе сказать не могу. Их разговор с Мишкой не при мне состоялся. Если он вообще имел место. А вот про свою половинку, если нальёшь, расскажу.
– Вообще-то неплохо бы нам чем-то ещё и закусывать…
– Ты знай лей!… Так вот, мы тогда с нашим студенческим театром на летние гастроли поехали. Ну, как обычно. Каждый день – выступление. Иногда даже по два. Так что волнение скоро пропало. Я, знаешь ли, сцены ужас как боюсь. Но, когда десять раз подряд на неё выходишь, отпускает. И был у нас с Мишкой сольный номер. Оркестр в это время отдыхал, а мы играли дуэтом. Спрятаться не за кого. В первые разы у меня от страха аж руки тряслись. Такой мандраж нападал, что смычок боялся выронить. Однако через неделю полегчало. А ещё через пару дней страх ушёл совсем. Даже наоборот: выходить на сцену, а я не то, что волноваться – кайф начинал испытывал. Классное, скажу тебе, переживание.
– Как наркотик?
– Про наркоту не знаю – не пробовал. Может и похоже… Свободу я в тот день ощутил. Небывалую. Настоящую. И вместе с ней всесилие. Землю под ногами перестал чуять. И откуда-то пришло ощущение…
– Чувство?
– Понимание, что я в принципе не смогу сегодня плохо сыграть. Потому что у меня больше не стало проблем. Ни технических, ни каких-либо вообще! Всё что угодно, если придётся, даже на расстроенной скрипке смогу сыграть. Ничто не может помешать мне сделать всё, что я захочу. Вообще всё! И тут…
– Тебе ещё налить?
– Что ты спрашиваешь?! Так вот, чувствую, что это уже не совсем я. То есть совсем не я.
– В каком смысле?
– В прямом: что это не я выхожу сейчас на сцену.
– То есть?
– А то и есть, что с моей скрипкой на сцену какой-то незнакомый мужик топает.
– Ты что, выпил тогда?
– Спятил, что ли, – на сцену в пьяном виде?! Нет… А главное, мужик этот сильно старше меня и… как бы тебе сказать…
– Ну уж как сумеешь.
– Понимаешь, мне откуда-то вдруг стало известно, что он склеил ласты примерно триста лет назад.
– Ни хрена себе!
– Во-во. Я тебе больше скажу: он и скрипку держал не так, как я. А как её на старинных гравюрах держат. И смычок…
– Что смычок?
– Он его не за колодку держал.
– А как?
– Да чуть ли не посредине трости его взял. Но это ладно. Он же ещё и заиграл в манере, с которой я только через пять лет после того концерта познакомился. Аутентика называется. Это буквально как в старину играли. В совке тогда этому не учили. На Западе аутентиков всегда было полно, традиция не прерывалась, а у нас такие музыканты только в последнее время стали появляться. Так вот, когда мы, ну, то есть тот чувак заиграл, у Мишки глаза на лоб полезли. Потому что, – он сам мне потом сказал, – я в жизни лучше не играл. Что даже он так не смог бы. Можешь у него спросить. Не сейчас, конечно. Сейчас нельзя. Не до нас им… Завтра. Подтвердит.
– А как думаешь, кто в тебя тогда вселился?
– Мишка на Вивальди думает.
– А ты?
– Не знаю. Видел я портрет Вивальди. Мой на него совсем не похож был.
– Так ты что же, и лицо его видел?
– Как я мог его увидеть? Мне для этого зеркало понадобилось бы. Просто как-то раз во сне с ним встретился. Так что это точно был не Вивальди. Но кто-то из больших мастеров. И вот что…
– Что?
– После концерта мы расспрашивали ребят, всё ли на сцене нормально было. То есть – как мы с Мишкой выглядели? Не заметил ли кто чего странного. О, кажется, у наших молодожёнов снова начинается. Ну и чего мы тогда без дела сидим? Наливай, что ли!
– И что? Нормально вы выглядели?
– В том-то и фокус, что, как выяснилось, никто на сцену ни разу не взглянул. Вообще же ни один человек! Ни из наших, ни из тех, кто в зале сидел. И почему-то мне кажется, что это – не случайность.
– Не понимаю, а почему она туфли не сняла?
– Спустится, спроси у неё. Ну ты даёшь! – Аккуратнее лей… Порнухи насмотрелась. Полагает, что так сексуальнее. Потому и свет вырубать не позволяет. И вообще она больше днём любит этим заниматься.
– Подожди, а почему мы вдруг о музыке заговорили?
– Мы? Это ж ты начал.
– С какого перепуга?… – Ты. Нечего на меня валить…
– Да? Не помню…
– Мы вообще-то о Боге говорили.
– В самом деле?
– Знаешь, я больше тебе наливать не буду!
– Злой ты… А-а, вспомнил… Видишь ли, музыка может показать тебе то, что никакими словами не опишешь. Может ввести тебя в такое состояние… Переживание… Подарить тебе ощущение… Вот как, например, Бога… Ты ведь не можешь Его описать. Надеюсь, мы сейчас не про деда с бородой, сидящего на облаке и подглядывающего за нами в бинокль, говорим.
– Нет конечно!
– Уверен?
– Хочешь меня обидеть?
– Ну хватит уже! Договорились же в Мишку не играть.
– Я что? – Я ничего.
– Так вот, ты действительно уверен, что не слепил внутри своей головы образ Бога, когда задвинул мне про религиозность нашего Ордена?
– Ну…
– Да не смущайся ты! Когда-то я и сам рисовал себе Его образ. С чего, собственно, и поверил в Не-го, что называется, напрямую. Как будто через пуповину ощутил с Ним связь. То есть я и раньше был этой теме не чужой, но так, чтобы всерьёз, по-настоящему, когда сумел почувствовать Его непосредственно, как своё собственное тело, и со мной стали происходить разные волшебства… А хочешь знать, когда это случилось? – Когда я представил Его своим реальным отцом. Вполне себе живым. Телесным. Его же кругом все отцом называют. Постоянно. Небесным и непостижимым… Вся непостижимость которого заключалась для меня в том, что Он любит меня в сто пятьсот миллионов раз сильнее, чем на это способен обыкновенный человек. Такой, к примеру, как Иосиф. Хотя не такой уж он и обыкновенный…
– Он же вроде не родной тебе…
– Спасибо, что напомнил.
– Ой, прости, не хотел…
– Да ладно! Родного отца я ведь совсем не помню. А Иосиф, между прочим, любил меня ничуть не меньше, чем своего Мишку. Да, так вот… Ты про научиться колдовать меня спрашивал…
– Не колдовать, а чудо делать.
– А что, есть какая-то разница? Хотя, наверное, есть… Да точно есть! Так вот. Слушай. Первое, что я делаю, когда не пью из Аськи, а хочу сам… Вот как сегодня… Мужик я в конце концов или… Нет, куда-то я не туда загрёб… Из Аськи я сегодня действительно не пил. И зря… А… вот, что я хотел сказать: непредставимость Бога означает именно то, что это слово и означает: Он непредставимый. А ещё правильнее было бы сказать – непредставляемый. И отсюда Он есть тот, Кого ни в коем случае не надо пытаться себе представить. Потому что, – и это хорошо бы усвоить раз и навсегда, чётко так с собой договориться, чтобы не задаваться больше дурацкими вопросами и не попадать впросак, – представить Его невозможно в принципе. По определению! Это должно быть первой и главной аксиомой для всякого живого человека. Который понимает, что он умрёт. Выковать для себя эдакий Ойстраховский штамп. Заповедь…
– Да погоди ты со своими штампами! Я уже перестаю тебя понимать.
– Наливай… Что тут непонятного? Я что, сказал сейчас что-то сложное? Настоящий Бог…
– Настоящий?
– Ну да, настоящий. А какой же?! Он тебе, живущему во времени…
– То есть здесь и сейчас…
– Совершенно верно. Смотри, а ты – умный.
– Не заговаривай мне зубы. Пока не ответишь мне так, чтобы я тебя понял, не налью.
– Гад ты всё-таки… Ну и ладно. О чём мы?
– Про непознаваемость Бога.
– Не то, чтобы непознаваемость… Хотя… А, вспомнил – Его принципиальную непредставимость… Слушай внимательно. Вот тебе пошаговая инструкция. Я, когда собираюсь самостоятельно запустить процесс, первым делом говорю себе, что не только не знаю, потому что это теоретически невозможно… – ну, знать, кто Он такой, когда и зачем захочет в меня войти и так далее, – но даже и не хочу Его видеть. Глазами имеется в виду. Типа мне это неважно. Да не типа, а на самом деле!
– Так вот почему Он невидимый…
– Умница!! Наливай.
– Перебьёшься! Я ещё не всё понял. Зачем тебе нужно, чтобы он был невидимым?
– Знаешь, я не сильно умный…
– Не прибедняйся. Всё равно не налью.
– Нет, правда. Я не прибедняюсь. И не кокетничаю. Да и слава Богу – что не умный! Потому что умный дурак автоматом верит во всё, что сам же своей головой и сочиняет. А что, если он ошибается?
– Кто?
– Умный.
– Как же умный может ошибаться?
– Обалдел что ли? Да сплошь и рядом такое случается! Как раз по-другому редко встретишь… Вот я и выкинул на помойку весь тот мусор, который наплодили умники…
– Ты давай не отвлекайся!
– А почему это ты мне не наливаешь?!
– Да на, пей сколько хочешь!
– И буду! Чего ты на меня так смотришь?
– Как так? Нормально я на тебя смотрю.
– Ладно… Так вот. Я сознательно стремлюсь знать как можно меньше. Парадокс? – А вот ни фига! Я из осторожности избавляю себя от всего лишнего, от того, что может меня отвлечь, и оставляю в себе только то знание, пусть его и немного будет, но которое в принципе не сможет увести меня в сторону. Эдакое идеальное знание. Чуешь – тот самый штамп? Кстати, я вовсе не настаиваю на истинности моего знания, на том, что оно будет универсальным для всех.
– А на хрена ты мне тогда про него рассказываешь?
– Понимаешь, этот мой индивидуальный инструмент…
– Какой ещё инструмент?
– Ну, моё личное знание… Оно ведь только для меня является истинным. Я же его под себя заточил. И потому в нём не сомневаюсь. Хотя… может оно и ещё кому пригодится. Для кого-то окажется созвучным…
– Созвучным? Ты что ли опять про музыку поехал? Серхио, ты меня сейчас до греха доведёшь!
– Да нет, я уже не про музыку! Угомонись. А впрочем… Ты ведь сейчас в самую точку попал. Понимаешь, музыканты… Они чем играют?
– Ну и чем?
– Ощущениями. Если, конечно, это настоящие музыканты, а не спортсмены. Или циркачи. Настоящие музыканты эти свои особые ощущения годами шлифуют. Усложняют их, делают тоньше. А потом зашивают их себе под кожу. В кровь…
– Не съезжай с рельсов! Причём здесь инструменты и твои ощущения?
– А знаешь, если я заглушу в себе реальное ощущение, с каким, к примеру, физически держу смычок и представлю, что у меня в руке не смычок, а луч света… Вот такой толщины… Как лампа дневного света в том клоповнике, в котором нас бракосочетали…
– Ну и что тогда будет?
– А то, что звук станет бархатным. И богаче. Объемнее…
– Гонишь!
– А если получится открыть ещё одну нишу, тогда я смогу добавить в звук, к примеру, топлёного молока. Холодного или горячего. По желанию…
– Да ладно тебе!
– А могу сделать то молоко густым как сгущёнка. Могу и над его запахом поколдовать. Если это для чего-нибудь нужно. И непосредственно в процессе игры начать менять цвет того луча. А ещё в то же самое время я могу заставить себя видеть перед глазами радиаторную решетку Роллс-Ройса.
– А это ещё зачем?
– Чтобы добавить в звук плотности. Как у нас говорят – металла. А если ты ещё как бы сквозь сжатые зубы…
– Ну всё, хватит! Ты уже совсем что-то бессвязное лепишь…
– Слушай меня, я тебе сейчас важное скажу. Единственное, что требуется сделать, чтобы увидеть Бога, это перестать мешать Ему дать Себя увидеть.
– Вот и договорился до маразма! И это при том, что Он принципиально невидимый, непостижимый и… что ты там ещё про Него молол? Врёшь ты всё! Сам запутался и меня сбиваешь.
– Непредставимый… Да, именно! Единственная ценность, которую мой ум смог мне дать, это то, что я научился того, кого ты называешь Богом, не представлять. Заранее не хотеть Его представлять. И легко, лишь одним напоминанием себе об этом, избавляться от зуда, который не тонко чувствующий человек…
– Который не музыкант, что ли?
– Да не важно – кто, будь он хоть милиционер! – Я говорю о том, кто этого идиотского зуда в себе даже не замечает. При том, что испытывает его всякий раз, когда раскрывает рот и начинает нести чушь о Боге. Изо всех сил перегораживая Ему дорогу. Якобы несознательно… С патологическим упорством делая вид, что в комнате нет слона. Когда он там есть!… Выпить осталось?
– Подожди. Дай переварить. Не представлять… То есть ты хочешь сказать, что научился соглашаться с тем, что приглашаешь в себя неведомое? Так ведь страшно…
– А вот сейчас ты действительно молодец! Допёр наконец. Видишь ли, я не только научился впускать в себя мною не ожидаемое, но и приучил себя вовремя вспоминать, что только неожидаемое, то, чего я по сути даже и не звал, потому что невозможно позвать в себя то, чего ты не знаешь, и есть Оно.
– Что ещё за Оно? Ты опять?!
– Искомое. А ты и вправду молодец. Давай по этому поводу выпьем. Ну чего ты до половины льёшь?!
– Знаешь, если честно, я не совсем понял, что сам только что сказал. Так что никакой я не молодец. Но насчёт выпить…
– Ты сказал про первый шаг. Про готовность впустить в себя то, что не только невозможно себе представить, но ни в коем случае и не следует пытаться это сделать, пока неизвестное Оно не войдёт в тебя само и только тогда уже станет тебе видимым.
– То есть ощущаемым?
– Именно! Ты становишься реально Его чувствующим. Но, правда, уже не совсем человеческими чувствами. А скорее… особого рода вниманием. Которого опять же в тебе почти что и нет. Да точно нет! Оно в тебе было когда-то. То есть оно и есть, и его нет. Ты, когда начинаешь работу, просто вспоминаешь, что когда-то у тебя получилось быть по-особенному внимательным, и тогда…
– Слушай, а там у них наверху опять началось…
– Не глухой. Плевать, мне не мешает. Мы же договорились их не замечать. И вообще, если бы акустическое оформление процесса было аналоговым…
– Не понял…
– Чего тут непонятного – у неё же сплошная цифра выходит. Лей давай!
– Ну ладно… А про инструменты?
– Может хватит уже?
– Не налью.
– Хрен с тобой. Бери. Даром отдаю. Господи, до чего дошёл – за стакан… Инструменты?… Ну ладно. Когда я хочу, чтобы что-то началось, то говорю себе, что я думаю не головой.
– А чем же?
– Не перебивай. Я и без тебя сейчас собьюсь.
– Да кто тебя перебивает? Я молчу. Как рыба об лёд…
– Поверь, это ужасно важно. Дураки полагают, будто они думают мозгами. Абсолютное большинство людей…
– Это твоё субъективное мнение. Сам предупреждал.
– Ну да, да – моё! Субъективное. Так вот, мой мозг – это компьютер, который сам думать не умеет. Компьютер – это всего лишь мёртвое железо, с помощью которого можно делать разные умные вещи, но который сам по себе думать не умеет. Выруби его из розетки, и он уже ни хрена сделать не сможет. Он даже ничего не вспомнит, хоть у него терабайт памяти на жёстком диске висит. Безмозглый предмет под столом, на который даже Баська греться не залезет. Потому что, если его обесточить, он остынет. А знаешь, как я научился представлять свой мозг?
– Мозг?
– Да, когда начинаю… На самом первом этапе я ведь ещё могу что-то представлять. Точнее не могу не представлять. Так вот, я рисую свой мозг… Нет не мозг, а тот компьютер, что вмонтирован в мою голову. То, чем я думаю… Я представляю его себе в виде стеклянных трубок, плавающих передо мной. Вне меня. Полых и прозрачных. Заметь, я начинаю физически ощущать то, чего в реальности не вижу. Чего в действительности нет. И тем не менее я это ощущаю.
– Это что ещё за слово такое?
– Какое?
– Полых.
– Ну, значит пустых. Которых почти что нет. Как тот выключенный из сети компьютер, который превращается в мёртвое железо. Без электричества его считай что и нет.
– Какой же смысл говорить, что твой мозг ничего не может?
– Я и не говорил, что он ничего не может. Компьютер очень даже многое может, если его включить. Только тут вот какая заковыка: запускать в эти пустые трубки электричество должен не я.
– А кто?
– Догадайся с трёх раз.
– Да ты что! Неужели?!… Ну что ж, тогда давай выпьем.
– А ты не безнадежен. На глазах, смотрю, исправляешься.
– А как же Он его включит?
– Ты что, совсем меня не слушаешь? Я что тебе сказал? – Эти мои прозрачные трубки – совершенно пустые. Чистое стекло. Чистейшее! Понимаешь? До того чистые, что их как бы уже и нет. Ну тогда и чего в них нет? Заметь, я одновременно совершаю два противоположных действия: говорю себе, что трубки пустые, и вместе с тем умудряюсь держать в памяти то, что пустыми эти трубки по определению не могут быть.
– Подожди. Я что-то не догоняю. Чего нет в этих твоих пустых трубках?
– Да меня, меня там нет! Тебе понятно? Больше нет. Минуту назад я в них был, когда думал, что соображаю мозгами, а сейчас… только стекло. Прозрачное и неживое. До того чистое, что его вроде как уже и нет. Ты ведь его глазами не увидишь. Ну а теперь подумай, раз меня во мне нет, а трубки пустыми быть не могут, что же Ему остается? Можешь называть Его как угодно, но теперь это уже точно не дед с бородой. Выпьем!
– А как же ты Его тогда называешь, если не Богом?
– Никак. По обстоятельствам. В последнее время чаще сознанием. Вот, к примеру, когда ты смотришь на небо…
– Стой, это хорошо, что ты заговорил о небе.
– Почему?
– Мне Давид в Москве целую лекцию прочёл.
– Ах да, вы ж у нас два астронома…
– Давай только без иронии! Ты в курсе, что такое Тёмная Материя?
– Плохое название.
– Согласен. Тем более, что она ни разу не тёмная, а просто невидимая. Ни с чем из твоего не пере-кликается?
– Пожалуй… Вспомнил, вы ещё про Большой Взрыв у нас на кухне в Москве тёрли..
– Вот тебе и ещё одно плохое название.
– Почему? Он хотя бы не тёмный.
– Потому что это был не взрыв.
– Подожди. Взорвалось же… И стало разлетаться. Вон сколько звёзд на небе…
– Давай о взрыве как-нибудь потом. Сейчас не об этом… А как ты думаешь, звёзды всё ещё разлетаются?
– Чёрт его знает. Наверное, уже нет. Миллиарды лет ведь прошло. Сколько ж можно разлетаться… После обычного взрыва всё сначала в разные стороны летит, а потом всё равно падает на землю. То есть, если звезды по инерции ещё и разлетаются, то рано или поздно они это делать перестанут.
– А если я тебе скажу, что галактики разлетаться не только не перестали, но и продолжают делать это с ускорением?
– Как же такое может быть, чтобы с ускорением? Тут элементарные законы физики…
– Что-то заставляет галактики удаляться друг от друга.
– Странно, а мне казалось, что вещество, наоборот, должно притягивать к себе другое вещество. Гравитация или как там это называется. Ну, как Земля Луну. Луна ведь скорее упадёт на Землю, чем улетит от неё.
– Разлетаются, Серхио. Точно! Луна – это другое. Её Земля своей массой держит. Впрочем, и она от нас отдаляется.
– Я уже ничего не понимаю. Начнём со взрыва…
– Да подожди ты, я совсем не про взрыв хотел с тобой поговорить. Ты про Тёмную Энергию что-нибудь слышал?
– Словосочетание знакомо, а с чем её едят – нет.
– Ну тогда попробуй от балды угадать, на сколько Вселенная состоит из Тёмной Энергии.
– Не представляю, как из энергии может что-то состоять. Из вещества, которое можно потрогать, пусть даже из пыли… Из тех же самых звёзд…
– Состоит.
– Из Тёмной, говоришь?
– Из невидимой.
– Ну, полпроцента, наверное…
– Мимо. Ты сейчас капитально ошибся.
– Ну тогда тысячная доля процента. Или миллиардная?
– Обычное вещество…
– Которое мы видим?
– Ну да. Вот этот дом, мы с тобой в нём, твой стакан, Земля с Луной, сотни миллиардов галактик. Так вот, всё это вместе взятое составляет лишь одну двадцатую того, из чего состоит Вселенная.
– Не может быть!
– Говорю тебе. Математики подсчитали. А Тёмная Материя – двадцать шесть процентов.
– Ни хрена себе! Так много?…
– А теперь минусуй. И получается, что Вселенная на шестьдесят девять процентов состоит из Тём-ной энергии. Которую никто из нас не видит. И даже не может её себе представить. Но которая тем не мене есть везде и во всём. Даже в твоей руке. Вот в этом вине она тоже присутствует. В каждой его капле. И именно она заставляет галактики, то есть всё нами наблюдаемое разлетаться к хренам собачьим. Да ещё проделывая это с ускорением… Стой!…
– Что ещё? Ты чего глаза выпучил? Да ты чего, Габриэль, случилось что-нибудь? Вина быстро вы-пей!
– Я не про то…
– Чего ты меня пугаешь? Ты б себя сейчас со стороны увидел…
– Я вот чего…
– Говори… Ну, может уже разродишься?
– А что, если в твои трубки не Бог нальётся?
– А кто?
– Дьявол.
– Приехали!
– Нет, правда. Ты ж не знаешь заранее… Ну, ты ведь сам согласился, что любой, кто к тебе придёт…
– Ты никакой не молодец. Ты идиот безмозглый!
– Серхио, не забывай, что говоришь с дворянином!!
– Да хоть с Папой Римским! Всё равно ты – тупой болван. Я тут на него время трачу. Блин! Бисер, понимаешь, перед свиньями мечу…
– Подбирай выражения, генерал! Иначе на дуэль позову…
– Да пошёл ты со своей дуэлью, дурак! Какой Бог? Какой ещё Дьявол?! Да что б ты знал, то, что, как ты выразился, вольётся в моё стекло, уже вообще не про чёрное и белое. Не про добро и зло. И вообще не про человека. Не про любовь к нему. Твоя Тёмная Энергия, она что – про Бога?! Да ты…
Неизвестно, чем закончилась бы эта пьяная перебранка. Может и мордобоем. Слишком уж рыцари распалились. Вина ведь было выпито изрядно. Да только в самый критический момент раздался визг шин, и Габриэль с неожидаемым для него проворством помчался вон из гостиной – встречать гостей. Сергей же напротив – как-то нехорошо вдруг застыл.
Что-то здесь было не так. У него выросли уши. Кажется, он даже перестал дышать. Про нелепую размолвку с Габриэлем он позабыл.
Ну и в чём дело? – А в том, что Юи так машину не водит. Она в принципе не может затормозить так, чтобы звук шин выдал её приближение. Даже на своём Порше она умудрялась ездить бесшумно.
Но ведь и Луис не может сидеть за рулем. Они с Габриэлем только начали брать в кредит уроки вождения у Лауры. Тайком, понятное дело. Ещё в Москве начали. И хотя Луис старался изо всех сил, прямо из кожи лез, – очень уж он хотел удивить Юи тем, что без её помощи научился водить машину, – никак сейчас не мог управлять автомобилем. На таких скоростях он ещё побаивается ездить. Так кто ж тогда вёл машину?
Вот захлопали двери. Характерный звук. Гелендваген. Ни с чем такой вкусный звук не спутаешь. Его дверьми рекомендуется специально громко хлопать, чтобы…
Послышались голоса – Луиса и Габриэля. А вот голоса Юи почему-то не слышно. Но ведь с таким узнаваемым звуком хлопнули обе передние двери. Стало быть, и Луис, и Юи из машины вышли. Луис что-то с воодушевлением рассказывает Габриэлю. Точно, хвастается. Смеется. Счастлив как мальчишка. Значит всё у них в порядке? Господи, отчего же так тревожно? И почему Сергей не слышит её голоса? Ну, положим, шагов её он и не должен слышать. Это уже здесь, в гостиной, она не сможет скрыть от него звук своих шагов…
– Ну почему так хреново на сердце?! Ещё же и Мария беспокоилась… Надо бы на будущее поаккуратнее с вином обращаться! Неврастеником уже становлюсь. Не хватало ещё в запой уйти. Понятно, что обстановка нервная. Кругом неприятности. Но… Да где же она?! Сколько можно нервы мотать?… А, вот! Точно. Это её шаги…
Сергей не обернулся. Он всё понял и так. Сразу. По тому, как она шла. Ведь когда-то он был военным врачом. Несколько мгновений Сергей проверял себя, пока Юи, уже оказавшись в гостиной, шла к лестнице.
– Интересно, и как она собирается подниматься наверх? Каким образом?……… Стоять!!
Сергей в два прыжка оказался рядом. Подхватил уже теряющую сознание Юи на руки.
– Как сладко…
– Заткнись! Тебе нельзя разговаривать.
– Мне теперь всё можно. Поцелуешь?
– Вздор не мели! Ты бредишь.
– Я прощаюсь с тобой.
– Молчи.
– Знаешь, как приятно, когда ты меня на руках… Поцелуешь, как тогда?…
– Когда это тогда?
– Когда мы в бочке с тобой купались. Помнишь? Скажи всем, что это бандит меня ножом зацепил. Тебе поверят. Целуй скорее…
Мы так и не узнали, поцеловал Сергей Юи или не успел…
Когда весёлые и как-то даже преувеличенно возбуждённые Габриэль с Луисом, обвешанные трофейным оружием (у Габриэля на плече висела ещё сумка, как потом выяснилось, с деньгами) вошли в гостиную, правая рука Юи, которой она всё это время зажимала рану, красивым жестом описав в воздухе прощальную дугу (прямо как в кино), безвольно свесилась. Сшитая Юлькой для Юи рубашка, предназначен-ная как раз для таких специальных мероприятий, а потому не мешающая двигаться, быстро набухла и на пол полилась чёрная кровь. Впрочем, текла она недолго. Всего несколько секунд. Потому что Юи была уже мертва, и её сердце кровь по венам больше не гнало. Вот поэтому она из её печени и перестала вытекать.
Сергей мгновенно сделался трезвый и странным образом исчез. Его и в самом деле в гостиной сейчас не было. Возможно потому, что он увидел себя на втором этаже таверны, за окнами которой громко и, если так можно выразиться, ароматно шумела старая Испания. Барселона, если быть точными, в которой на ту пору ещё не завелись машины, и люди ездили по улицам в каретах. Измученная Юи спала в большой, но не очень удобной постели. Кровать в квартире на Проспекте Мира, которую Юи купила Насте, была куда удобнее. Он это теперь понимал. А тогда ему казалось, что та их постель была очень даже для любви удобная. На самом деле она была тесной. И бочка с остывшей водой. Прямо здесь же – в комнате. Тоже не Бог весть какое удобство…
Как и тогда Юи сегодня спала. Тогда она вырубилась, потому что он её всю измучил. Спала счастливая. И сейчас тоже… Что – тоже? Не особенно-то счастливой она сегодня уснула. Скорее наоборот. Пусть она и заставила себя перед смертью улыбнуться. Так им, воинам, полагается по каким-то их дурацким канонам. А ведь Сергей даже не удосужился спросить, из какой она школы. Пока было время. Сейчас уже не спросишь…
Странно, но он не услышал вопль. Он его увидел. Это кричала Юлька. Интересно, как она почувствовала? Босая выскочила…
Сергей вообще ничего не слышал. Вот по лестнице беззвучно скатился полуголый Миша. Глаза бешеные. Весь взлохмаченный. Испуган. В руке бита. Как-то странно видеть испуганного человека с битой. А вообще-то он молодец, что не спрятался под кроватью…
Честное слово, как будто в телевизоре вырубили звук.
Откуда-то взялась заспанная Настя. В ночной рубашке.
Последней в кадре появилась Лаура. Она спускалась по лестнице слава Богу уже не в том своём порнографическом одеянии. Допёрла накинуть халатик. Скучающей походкой подошла к Юльке (босиком шла) и влепила ей затрещину. Только тогда Юлька и закрыла рот. Настю Лаура бить не стала, потому что та не плакала. Сергей словно во сне безучастно наблюдал за Лаурой, которая тут же принялась командовать. Увидел, как она начала раздавать распоряжения. Не услышал, а именно увидел. Он по-прежнему ничего не слышал. Словно в уши налили воды. И вот ещё что – всё вокруг происходило медленно. Как будто кино на видике пустили в замедленном режиме. Любопытно, он стоял посреди гостиной, онемевший и оглохший, а вместе с тем слышал запах Барселоны. Кто-то жарил рыбу…
Первым делом Лаура отослала Мишу, Габриэля и Луиса на кухню, велев им оттуда не высовываться. Пока она не позовёт. На Сергея почему-то никто не обращал внимания. Честное слово, как будто его здесь не было. А ведь он был. Да ещё с этой своей страшной ношей в руках. Столбом стоял посреди гостиной. Внезапно поглупевший. Сделавшийся внутри холодным и каким-то пустым.
На кухне Габриэль сразу же заставил Луиса выпить два стакана вина. Залпом. Но плакать от этого Луис не перестал. Только ещё больше раскис.
Юлька с Настей под присмотром Лауры быстро убрали со стола всё, что на нём находилось. В первую очередь скатерть. И протерли стол.
Постепенно к Сергею стал возвращаться слух.
– Клади её на стол и проваливай.
Кто это сказал? – Сергей не понял. Но предположил, что обращались к нему. Наверное, это была Лаура. Значит, он всё-таки не окончательно поглупел.
– Ножевое ранение. В печень…
– Ну разумеется!… Вот кому ты это сейчас?!… Давай, скажи ещё, что она сама на тот ножик напоролась!
Точно, это говорила Лаура.
– Ножевое ранение. Бандит ударил… Это ж адская боль… Как же она, бедная, живая сюда доехала?
– Ещё раз мне про ножевое скажешь, и я тебя своими руками зарежу. Иди эту басню Луису рассказывай. Да положи ты её уже на стол и свали, наконец, на кухню! Мы сейчас её раздевать будем. Джули просила, чтобы мужиков при этом не было. Настеа, уведи своего благоверного на хрен отсюда! Иначе, боюсь, трупов прибавится. И воду быстро неси. Чего стоим?!
Через полчаса Настя пришла на кухню. Взяла Сергея за руку и увела его оттуда. Зачем он там сидел? – Непонятно. Он ведь ни с кем не разговаривал. Снова онемел. Но странно было не это, а то, что никто его на кухне не заметил. А может его там не было? Да, но Настя же его видела! Без всяких своих зелёных фонариков. Просто видела. Как все нормальные люди – глазами. В общем, у нас нет на этот вопрос ответа.
Сергей упираться не стал. Встал и послушно поплёлся за Настей. Когда проходил через гостиную, он обернулся. Голая Юи лежала на столе. Уже чистая. Девочки успели её обмыть. Рана была аккуратно залеплена кружочком, вырезанным из изоленты розового цвета. Телесного. Его и видно-то почти не было. На лоб Юи повязали широкую белую ленточку с иероглифами. Никто не знает, что они означают. Но выглядит красиво. А главное – стильно. Это Юлька принесла. Вполне возможно на ленте было написано “Меня зовут Юми.” А может и ещё что-нибудь. Какое-нибудь приветствие. Скажем, традиционное китайское или японское поздравление с Новым Годом. Пожелание всем счастья и мирного неба над головой. Ну или ещё что-нибудь. Блин, до какой же степени всё это теперь неважно!…
Юльки в гостиной не было. Но Сергей услышал, что где-то стрекочет швейная машинка. Настя что-то сказала, да только он ничего не понял. Сразу не понял. Потом уже, когда Настя его раздела и уложила в постель, после чего вернулась в гостиную помогать Лауре, он догадался, что именно она ему тогда сказа-ла. Или могла сказать. Скорее всего она сообщила, что Джули шьёт для Юи кимоно. Торопится и поэтому мешать ей сейчас нельзя. А, собственно, никто Юльке и не мешал.
В какой-то момент на кухне снова громко заплакал Луис. Лаура влетела туда как панночка из кинокартины “Вий” (разве что не на метле она влетела), матерно его обругала, и он замолчал. Потом она сказала Мише, что он здесь не за тем сидит, чтобы, как свинья, наливаться вином, а для того, чтобы в доме было тихо и культурно. Так что, если она ещё раз услышит этот собачий вой (кивнула на Луиса), то первым по башке получит не Луис, а он. То есть Луис, разумеется, тоже потом огребёт, но первым без вопросов будет Миша. Миша пообещал за порядком последить. Если честно, пользы от него было чуть. Но он хотя бы не плакал, а просто тихо сидел возле холодильника и украдкой пил вино.
Достойнее всех вёл себя здесь Габриэль. Во-первых, он вино не пил. Потому что оно кончалось, а девочки, может, тоже потом захотят. А во-вторых, он не плакал, хотя Юи ему было очень жалко. В общем, он вёл себя хорошо. Возможно, ещё и поэтому Луис старался при нём не позориться. Насколько это было возможно. Не очень-то у него получалось, но он старался. То, что это он по ошибке убил свою жену, кажется, поняли уже все кроме него. У Сергея в голове должно быть что-то в самый ответственный момент переклинило и поэтому в заказанное ему Юи враньё про то, что её убил ножом плохой бандит, поверил лишь один Луис. Почему Габриэль и опасался, что Лаура, если его брат ещё раз сорвётся, выдаст всё, что о нём думает. То есть расскажет ему правду о том, как всё было на самом деле. При том, что узнавать правду Луису сейчас было не полезно. Ну а действительно – зачем? Что хорошего в том, что он засунет себе в рот пистолет и громко выстрелит прямо здесь – в помещении. Во-первых, испугает сразу двух беременных женщин. А во-вторых, кому от этого станет легче? – Правильно, никому. Поэтому Габриэль и держал Луиса за руку и всё время что-то тихо говорил ему по-испански. Напрасно, мог бы говорить нормально. Миша его всё равно не понимал. По-итальянски он ещё кое-как изъяснялся, потому что больше половины музыкальных терминов в нотах по традиции пишутся на итальянском языке, а в испанском не то, чтобы совсем не бум-бум, но, скажем так, он в нём плавал. И сидел он здесь просто так, глядел в ни-куда, убитый случившимся, пил исподтишка вино, грустно сознавая, что толку от него никакого и доверия Лауры он не оправдывает. Уйти же отсюда и отправиться, как Сергей, спать он, понятно, не мог. Выйти из кухни и увидеть лежащую на столе голую Юи… Нет уж! Он ведь не забыл, что сказала Лаура перед тем как покинуть кухню. От имени Белошвейки она тогда сказала, что, если кто из мужиков на её – Юлькину – голую Юи посмотрит, Джули его потом к чертям собачьим насмерть отравит. Сергей не в счёт. Он – врач и в институте разных людей без одежды видел миллион раз. В том числе и женского пола. А вот то, что он не захотел Юлькину Юи спасти – Бог ему судья. И пускай он теперь с этим живёт как хочет, если он такой. А она, Джули, с ним больше дружить не будет.
Глава пятая
Очаг в каморке папы Карло
Сергей лежал в постели, тупо уставившись в потолок. Он уже давно не шевелился и вообще сделался настолько тихим, что уже и дышать не хотелось. А может он уже и в самом деле не дышал? – Он этого не знал. Не чувствовал. Ну а правда, как проверить? У кого теперь спросишь?
Странным образом он начал мало-помалу успокаиваться. Ясное дело, что это был ещё не совсем тот покой, когда всё становится по барабану и тебя больше вообще уже ничто не колышет. Когда, к примеру, тебе наплевать – идёт за окном дождь или там у них вылезло солнце, будь оно неладно. Но со всеми оговорками, то есть с оглядкой на наши грустные обстоятельства давайте пойдём на компромисс и для простоты назовём это его отупение покоем. Ну, как бы неким его подобием. Оцепенение ведь может являться разновидностью покоя? Или не может?
Инстинкт самосохранения услужливо подвигнул Сергея притвориться, будто никакой он отныне не живой человек, который зачем-то упёрся рогом в стену и вопреки здравому смыслу отказывается верить в то, что Юи только что на его руках умерла, а бесчувственный чурбан из некачественной древесины хвойных пород. Или даже из дуба. Каковой чурбан ничего уже в этой его дурацкой жизни больше не хочет и не может хотеть, потому что в ней для него теперь всё обессмыслилось. И, стало быть, остановилось. То есть прекратило быть. Ну раз Юи больше нет. А её нет! Ну и зачем тогда всё? И правда – сложный вопрос…
А что, если аккуратненько, без нажима и фанатизма зайти с другого боку, в том смысле, что может это даже и хорошо, что жизнь Сергея обессмыслилась, да ещё так резко? Заметим, обессмыслилась без бессовестно просчитанных с его стороны хитроумных телодвижений, как это, увы, нередко бывает… Себе на пользу телодвижений. Как он научился у Иосифа. Как перенял от того хитрющего лиса.
Кто его знает? Как-то неожиданно вдруг…
Понятно, что мы сейчас вынужденно теоретизируем о в высшей степени абстрактных альтернативах, да ещё в контексте этически отнюдь не безукоризненных допущений. Типа, о чём, блин, хорошем вообще может идти речь в такой ситуации? – Умер же человек! Притом человек хороший. Девушка к тому же …
Давайте только не будем изображать из себя хрен знает кого и давить коленом на совесть и прочие слёзные железы, как будто мы тут все какие-то ужасно нехорошие извращенцы и чего-то там недопонимаем. В общем, мы предлагаем без лишних и в каком-то смысле даже классово вредных (в смысле – бесполезных) эмоций это дело всё-таки дожать. А что, собственно, нам мешает? Разве не благо – взять и с такой спасительной сентенцией согласиться? Причём не понарошку, а на полном серьёзе. Хотя бы потому, что при таком раскладе только круглый идиот не разглядит в случившейся с Юи неприятностью посланный знак свыше. Так сказать, персональный месседж. Именной! То есть? Как это кому?! А кому вообще на этой планете могут посылаться подобные знаки? – Какие-то прямо обидные, ей-Богу, вопросы звучат: ну разумеется Сергею! Кому же ещё? Как будто существуют иные варианты, то бишь адресаты, честное слово!… Когда у тебя из-под ног земля внезапно улетает к чёртовой матери – это же вернейший признак. А что, разве нет? – Да вернее не бывает! Тыщу раз проверено.
Интересно, а почему это Юи вдруг стала Юлькиной? Ничего себе заявочки! Какие у нас фантазии… С какой, собственно, стати? Нет, ну наглая какая! Совсем уже берегов девчонка не видит. Кто вообще сказал, что она Юлькина? Где это написано? Нет, пусть покажет! Юи – и моя тоже. Может даже больше моя, чем Юлькина. Юлька ведь в бочке с ней в Испании не купалась. В ванной всякий дурак может с кем угодно искупаться, а ты попробуй в бочке. Да ещё при недостаточном освещении. Мало ли, что у них там любовь! У меня, может, тоже кое-какие чувства по этому поводу имеются. Переживания там всякие… гуманитарного характера… так сказать…
Господи, ну вот причём здесь вообще Юлька?! Идиот, нашёл, о ком в такую минуту думать. Лучше бы, пока мозги ещё работают…
Всё правильно. Согласен. Маху дал.
Ну и чего тогда ждём? – Быстро собрался! Ни в коем случае не раскисать. И не впадать в этот, как его… в упаднический пессимизм и вяло-текущую депрессию. Действительно, пока мозги работают…
Хорошо, и что же мы имеем? – Да ничего мы, блин, не имеем! Мёртвую Юи мы имеем!! – Спокойно, вот только орать сейчас не нужно. Понятно, что у всех нервы… Во-первых, давай постараемся не выяснять, что это был за знак. Правильно я говорю? – Правильно. Типа нам без разницы. – И о чём этот знак был послан, мы тоже выяснять не станем. Опять же не будем спрашивать – почему послан именно сегодня? Зачем, то есть – с какой стати? Почему не после Нового Года? А ещё лучше весной, когда потеплеет. Неужели нельзя было немного подождать? Да ещё ведь и в такой жуткой форме (неприличное слово) этот знак прислали!
А всё-таки?… Ясно, что его прислали мне из прошлого для того, чтобы в будущем случилось… В моём будущем. – Да понятно, что в моём! – Стоп, условились же, что я ничего не знаю и не хочу знать! Даром мне это не нужно! И раньше ничего такого вроде бы не хотел… Вот именно: сам же только что Габриэлю лекцию читал…
Так ведь ничего опасного я и правда не желал. Не загадывал. И планов никаких не строил. Ни сегодня, ни вчера… Что называется, ни ухом, ни рылом. А что, по всему ведь получается, что я чист как альпийский снег…
Интересно, а я, случаем, сейчас себя не обманываю? Не дурю самому себе голову. Не усыпляю себя… – Да вроде нет. Вроде бы… Нет, правда, а какой смысл? Я и в самом деле ни в чём таком не засветился. Не наследил нигде. Или?…
Спокойно! Всё это не про то, а надо… – Да ты понятия, дурак, не имеешь, что надо!… – Знаешь что, давай только без вот этого! Ровно дыши. Или уж совсем не дыши. Это как ты хочешь… Потому что всё у нас нормально. Ну, почти…
Не дури, идиот, сердце останавливать не нужно! Во всяком случае не сейчас. Поехали от печки. Что нам известно? С чем невозможно не согласиться. Что было бы совершенно очевидным даже для конченных Мишкиных пациентов… – Несомненно то, – всякому же кретину ясно!, – что беда с Юи случилась исключительно для того, чтобы поганой метлой вымести из моей дурной башки то, что мне мешает… А, собственно, что мне мешает? И как? В чём именно оно мне мешает? То есть в делании чего?…
Как-то я всё не о том. Куда-то меня всё время разворачивает. Господи, ну что за день! Надо бы собраться. По-настоящему…
В общем, это даже хорошо, да просто замечательно, что я ни черта не знаю. Правильно ведь? – Правильно. И более того – не желаю знать. Вот не хочу и всё тут! Сам не знаю, чего именно я не хочу, но больше я этого железно не хочу. Распознал знак и молодец. На этом можно и остановиться. Умница. Не все ещё мозги пропил. В общем, этого для меня вполне достаточно. Так держать! Мы ещё посмотрим, кто тут у нас…
Бред какой-то! Юи там, бедная, на столе… Господи, какая же она худенькая! С этой идиотской ленточкой на лбу…
Отставить сопли! Что ты в самом деле… А что там говорилось про компромиссы? Только давай без заламывания рук и патетических восклицаний. Выдай, наконец, что-нибудь наукообразное. И красиво сформулированное. Как ты умеешь… – Правильно, сейчас попробую… Да уж, не сказать, чтобы малой кровью, но вредоносное препятствие, о существовании которого я и подозревать не мог, благополучно уничтожено… Хорошенькие дела, блин! Ох же я и скотина!!… – А может попробовать выключить к чертям собачьим голову? Проку от неё всё равно сейчас ноль. Что ты там Габриэлю про стеклянные трубки втирал? Вот-вот, именно. Молодец, всё ты правильно делаешь. – Ну и что я должен себе сказать? Твёрдо и без всяких там околичностей. К примеру, что о Юи я думать не хочу. Не то, что вообще никогда о ней больше думать не буду, типа я на неё за что-то обиделся и знать её больше не желаю, а просто именно сейчас хочу о ней не думать. То есть получается, что я хочу не хотеть.
Что? Что это? Тихо… Да заткнись уже! Вообще никаких слов не нужно… Да, вот так… Именно!… Очень хорошо… Глаза закрывать необязательно. Всё равно не поможет. А вот плечи неплохо бы расслабить. Только как это сделать? Не чувствую же их совсем…
Ого, а кажется, с “не думать о Юи” начинает понемногу получаться. Ура! Точно ведь не думаю… вроде… Терпение… Главное – никуда не спешить. Забыл, что всё должно делаться потихоньку? И легко… Нет, ещё легче… Ещё… Да где к хренам собачьим это тёплое молоко (неприличное слово)?! Разве оно не должно было политься мне сейчас на макушку? Всё же для этого сделал. Вот никогда эту дрянь не дождёшься, когда она до зарезу нужна. Когда хочешь этого молока как не знаю чего! Чёрт, хотеть ведь нельзя… О Господи!…
Приехали. Ну и что теперь? – Это же конец…
А давай тогда поступим совсем просто. – Это как, интересно? – Как будто не знаешь – мы сейчас поступим радикальным образом: просто возьмём и отключим рубильник. Обесточим, так сказать, систему. А чего нам терять? Чем я, собственно, рискую? Всё уже и так потеряно… И Луиса больше ругать не буду. Типа и о нём я думать сейчас не хочу. Ведь если только начну, он может нечаянно умереть. Да не может, а точно сдохнет, тварь! Ну и пускай подохнет, сволочь!! Туда ему и…
Блин, да что же это со мной?! Ясный перец, что Луис мгновенно отбросит копыта, кто б сомневался, стоит мне… Да только что это исправит? Как будто смерть этого недоноска вернёт мне Юи. Мою, замечу, Юи! Не Юлькину. Собственников, понимаешь, развелось кругом! Как собак нерезанных…
Чёрта лысого! Как бы не так!! Не вернёт мне его смерть Юи… А в чём, собственно, его вина, если спокойно подумать? Знак ведь послан мне… Нет, ну в самом деле, как она может быть Юлькина? Юи что – предмет неживой, игрушка, которой можно вот так просто взять и завладеть. Она – не вещь, а живой человек, который не может кому-то принадлежать. Ни Юльке, ни мне. Ни даже Луису, пусть он ей и законным мужем приходится… – Живой человек? Ну ты даешь, блин! Ты себя слышишь вообще?! Ведь это уже – конкретный диагноз. Да, батенька, лечиться пора. Живой…
Так вот почему я с таким энтузиазмом сегодня напивался: предчувствовал. Не мозгами, понятно, но чем-то в себе я всё-таки что-то такое предчувствовал и, стало быть, призывал. Моё подправленное будущее – вот что я к себе призывал. То неведомое новое, которое должно будет меня исправить. Дорогой, однако, получился билетик на следующий этаж… Юи-то почему должна платить за моё превращение?!
А Луис… Совсем ещё мальчишка… Надо бы его действительно простить. Не насмерть, конечно. В сущности, он ведь и в самом деле не виноват… Не виноват?! Щенок паршивый! Пожалела его… Такая хрупкая. На столе сейчас лежит… Даже мёртвая – такая красивая… Кретин! Стрелок (неприличное слово)!! Да я эту сволочь сейчас своими руками!!… Половина солдат с таким ранением умирает от болевого шока, а она этого самовлюблённого павлина до дома на Гелике подбросила. Прямо к подъезду его с комфортом доставила. Это с простреленной-то печенью! Не хотела, чтоб он узнал… Эх, лучше б она Габриэля с собой взяла. Этот по крайней мере без пистолетов поехал бы…
Господи, как же хочется покоя! И тёплого молока на голову. А потом чтобы ещё по плечам…
Вспомнил! Точно. Вот про что надо будет завтра рассказать Габриэлю – про страх. Обязательно нужно ему эту тему раскрыть! И как можно подробнее. Потому что это важно. Начал ведь уже, только не договорил. Не успел. Чем чёрт не шутит, может действительно человек колдовать научится. Правда, а почему бы не рассказать? Мне ж не жалко. Ну, раз хочет человек…
Всё правильно, я ему скажу, что, когда впервые утопил в ванне мочалку и приказал ей плыть, она завибрировала. А дело было, как оказалось, вот в чём: когда я увидел, что она поплыла туда, куда ей захотелось, что-то во мне на животном, то есть на человеческом уровне инстинктивно этого чуда испугалось. Это же совершенно немыслимо, чтобы мочалка могла чего-то хотеть! Нет, ну правда. – А можно подумать, что психика советского, имеется в виду нормального человека, позволит ему без ужаса согласиться с тем, что вокруг себя можно соорудить непроницаемый экран с помощью обыкновенного мела… – Да, так вот, не отвлекаемся, мы же к серьёзному разговору готовимся. Нужно, чтобы этот долбанный астроном меня понял и материал усвоил. Он, конечно, не дурак, но… Итак, о чём я? – Мочалка, услыхав мой рефлекторный животный страх, в ответ на него перепугалась сама как не знаю кто, после чего, подчинившись этому моему посылу, быстренько очувствовалась и поплыла обратно. Не туда, куда только что хотела. И куда, собственно, уже плыла.
И ведь безобразие на этом не закончилось. Напротив, оно стало повторяться: каждый раз, как только мочалка собиралась плыть куда ей хотелось, я в ответ на это её злостное самоуправство тут же самым постыдным образом пугался, и соответственно, ей приходилось разворачиваться. Снова и снова. Вот почему на спокойной поверхности воды появились не то, чтобы волны, дравшиеся друг с другом, а какая-то фигурная рябь, напоминающая сетку рабица. Потрясающее, надо сказать, зрелище – кипение чуть тёплой воды. Ну совсем же не горячей. Комнатной температуры. “Буря в стакане воды”, причём на абсолютно ровном месте. Мишка, когда я ему на следующий день показал фокус с мочалкой, сказал, что это – интерференция. Умеет, гад, красивое слово ввернуть. Но главное – частота, с которой мочалка меняла свои решения, принимаясь плыть то туда, то сюда. Скорость её разворотов просто завораживала. Ей-Богу, флюгер какой-то беспринципный. Вопиющий же конформизм! Вообще никакой гордости. Нет, чтобы посопротивляться и настоять на своём. Ещё трусливее меня мочалка оказалась. Точно не скажу, но за секунду этих обратно-поступательных кульбитов с её стороны было, наверное, не менее пяти. А может и все десять. Вода ведь в ванне реально кипела. То есть получается, что я успевал испугаться десять раз за одну секунду! И за ту же самую секунду умудрялся ещё десять раз на мгновение потерять сознание, воспользовавшись чем, мочалка передумывала возвращаться и начинала плыть, куда хотела с самого начала.
В первый раз цирк с конями продолжался что-то около получаса, пока я окончательно не вымотался. И вот, когда я довёл себя до полного изнеможения, когда и рад был бы испугаться хотя бы ещё раз, да только бояться мне сделалось уже элементарно нечем, мочалка дрожать перестала и нагло поплыла туда, куда намеревалась плыть изначально. И как поплыла! То есть главный секрет колдовства – суметь довести себя до такого состояния… Нет, правильнее будет Габриэлю сказать – ввести себя нужно в такое состояние, когда ты уже не можешь бояться, потому что ты, к примеру, смертельно устал. Или по какой другой уважительной причине. Например, если ты чертовски умный и поэтому придумал относительно мирный способ перестать мешать невозможному совершаться. Когда ты видишь, что на твоих глазах происходит немыслимое, то, что возмущает твой трусливый советский рассудок, а помешать этому ты уже не в силах.
И насчёт ума. Ясно, что столь изуверским способом добиваться нужного тебе результата придётся лишь в случае, если скрипку ты берёшь в руки впервые. Это я про смертельную усталость. А вот если ты уже вполне себе Ойстрах и у тебя завелись кое-какие штампы-ключики, работающие чётко, почти что на автомате, один из которых отвечает, к примеру, за отключение в тебе страха вкупе с инстинктом самосохранения, тогда без этих садо-мазохистских практик уже вполне можно и обойтись. Я таковой ключик обнаружил в себе довольно скоро – после того, как “окончательно” разобрался в механике вопроса и поверил, а если сказать иначе, на уровне подсознания заблокировал в себе саму возможность усомниться в том, что это мудрёное хозяйство запускается именно таким образом и что это в общем даже не Бог знает как сложно. Ну как бы… А что такого? – Психика замотивированного прагматика в состоянии справиться и не с такими абстракциями. Триста лет назад умершего скрипача я самостоятельно впустить в себя пока не умею, – должно быть чего-то ещё побаиваюсь или недопонимаю, – а вот безопасно для здоровья двигать в воде предметы научился за один день. Причём что любопытно: масса передвигаемого предмета никакого значения не имеет, то есть разрешить тяжеленному кораблю плыть “куда ему заблагорассудится” ничуть не сложнее, чем мочалке, которая ничего не весит. Ведь никакая видимая энергия в этом процессе мною не затрачивается. Единственное, на что придётся потратиться – это вспомнить, что в твоём кармане лежит тот самый – работающий штамп. Если вспомнил, да ещё вспомнил правильно, то есть не головой и не словами, его ведь и включать тогда не понадобится – он сделает это за тебя. И опять-таки потому, что сам того захочет. Твоя задача или, если угодно, работа – не мешать тому, что неминуемо должно случиться… без твоего вмешательства. Что на русский можно перевести как “не препятствовать себе перестать быть”, сделав шаг назад и оказавшись по ту сторону того или, что одно и то же, внутри того, что мы с Мишкой называем ноль-точкой…
Да, вот это всё я завтра Габриэлю и скажу. Точно.
А хорошо я поработал. Теперь можно немножко передохнуть. Ну я и болтун! Целую лекцию ведь наговорил… И, кажется, удалось переключился.
Ну и как, стало легче? Интересно, а вот зачем я хренову тучу времени нёс весь этот вздор, когда Юи лежит сейчас голая на столе? С иероглифами на лбу. И ей больше ничего не нужно… Зачем нёс? – Наверное затем, что, если бы не переключился, я бы, наверное, уже сдох. Так что – да, не буду оправдываться, для меня это было спасительной терапией. А потом то, что я решил завтра сказать Габриэлю, не такой уж и вздор. Главное, что мне уже не хочется убивать Луиса. Действительно ведь не хочется. А что это значит? – Что мне удалось раздвоиться, а правильнее было бы сказать – расщепиться. И какой-то процесс, о котором я ничего не желаю знать, стартовал. А ещё это значит, что для одного из двух я сделалось возможным подышать воздухом той самой ноль-точки. Для меня нового. Главного! О котором я ветхий и уже не совсем настоящий по памяти говорю – он. И которого я не вижу. Увы, я ведь пока что сознаю себя тем, который нарисован на стене и который о ноль-точке может только трепаться. Но скоро он потускнеет, приклеится пустой, пусть и движущейся картинкой к стене и благополучно от меня настоящего отлипнет. После чего все мои проблемы начнут решатся уже сами собой. А если по-чесноку, моим проснувшимся я. Единственным! Тем, кто по праву может говорить о себе, что он единственно реален. А всё остальное, включая меня плоского и всё то, с ним происходит на экране, что он по своей слепоте называет жизнью, – является лишь бессмысленной фантазией. Обманом. Так что хватит истерить. Пора уже устать дёргаться и психовать. Как с той мочалкой… Нужно просто немного подождать. Ничего конкретного не ожидая. По сути, осталось свесить ножки, расслабиться и включить кино, чтобы…
Стоп, а вот за каким чёртом я сейчас вспомнил про кино? Это же совсем не то кино! С какого бодуна я должен его смотреть? Да и какое для меня может быть сейчас кино (неприличное слово)?! На кой хрен оно мне сдалось?!!…
Или это не я сказал?… А кто тогда, ведь здесь никого больше нет? Вообще же никого!… Всё, хватит, отпускаю. Где тут рубильник? Сил моих больше нет. Пускай уже случится то, что должно случиться. Как оно само того захочет. Зачем же ему мешать? Да и как?… Всё равно ведь это случится, раз ОНО того хочет. Раз всё уже решено. Так что…………
А ведь кажется получается… Это, конечно, ещё не тёплое молоко, но…
Тут как-то ну совсем некстати в спальню вошла Мария с вопросом – не знает ли, случайно, Сергей, куда подевались её очки… Он ещё подумал – а не она ли, случаем, подбросила в его чистые невидимые стеклянные трубки дурацкую идею про кино?… Разозлившись из-за того, что к нему сегодня внаглую, то есть уже вообще без стука заходит кто попало, Сергей собрался было ей не отвечать и притвориться спящим. Однако сообразил, что выглядеть это будет нелепо. Не комильфо. Мария ведь чует, что он её слышит. Потому что нарисованный мелом круг вокруг кровати больше не работает. Вот если бы здесь сейчас была Аська… Но она за дверью. Стало быть, ведьмин круг больше не работает. Точно. Хотя, почему, собственно, не работает? Почему обязательно Аська?… Он что, не может сам повторить тот её фокус?…
Сергей повернул голову и вдруг с каким-то совершенно идиотским наездом выдал (непонятно, кстати, как, рта ведь он не открывал), что, вообще-то говоря, Мария ищет здесь отнюдь не свои, а вовсе даже Аськины очки. Так что логично было бы спрашивать о них у неё, а не у него. Он тут при чём?!… И снова сообразил, что свалял дурака, сморозив очередную глупость, недостойную генерала знаменитого когда-то Ордена. Понял и поспешил сдать назад. Сказал, что нет, пардон, одну минутку, он, кажется, припоминает, что в последний раз Мария уходила отсюда пить с Габриэлем чай именно в них – в Аськиных очках. А, стало быть, она могла оставить их на кухне. Только вот, поскольку он уже разделся и собирается спать, то по этой причине пойти с ней не может. Так что пускай она идёт на кухню и сама их там ищет. Скорее всего они лежат на холодильнике. Больше негде. Правда сейчас на кухне она встретит Мишку, который уйти оттуда не имеет права, поскольку он там на дежурстве – стережёт Луиса. И увидеть Марию ожидает менее всего. В силу чего может испугаться и наделать в штаны. Так что Мария должна быть к этому готова. Впрочем, это уже не его, Сергея, проблема, а Мишкина. Не маленький уже. Пусть привыкает. А не только пьёт вино и корчит из себя шибко умного.
Мария на откровенное хамство Сергея по поводу того, что надо бы уже и собственные очки иметь, а не красть их постоянно у дочери, не обиделась. Вошла в положение. Поняла, что ему сейчас не сладко и, соответственно, ему не до вежливых политесов. Бывает. Сорвался человек. Как бы то ни было, Сергей мог бы проявить и больше уважения к взрослой женщине. Теща всё-таки. А ещё офицером себя называет!
Ушла. Ничего ему не сказала. Дверью хлопать не стала.
Через пару минут в спальню ещё кто-то забредал, но на этот раз Сергей в сторону вошедшего даже не повернул головы. Она, голова, у него была. Он это знал. Но был ли он сейчас в этом уверен? – Тот ещё вопрос… В общем, входившего он не поприветствовал, так что этот неизвестный потоптался в темноте и, как в комнату вошёл, так из неё он не солоно хлебавши и ускрёбся. В конце концов какое Сергею дело до того, кто это был! Может, Мария снова что-нибудь потеряла. Или ей просто захотелось поболтать. А может это вовсе и не Мария была. Какая разница. Достали! Вот честно, уже прямо проходной двор из его спальни устроили. В кого ни плюнь – непременно в дворянина попадёшь, а чтобы постучаться и ещё из-за двери, спросить – можно ли войти?, – хрен тебе! Благородство, видите ли, не позволяет. Аристократы чёртовы! Задолбали!!
Короче, Сергей от незапланированного общения уклонился. Не столько из-за вполне оправданного раздражения, сколько потому, что отвлекаться ему сейчас было некогда: в неведомо каким образом вдруг напитавшейся запахом весенних берёзовых почек темноте он уже начал разглядывать потолок своей детской спальни в новороссийской квартире. Больно уж не хотелось ему смотреть навязываемое ему кино. Ничего в этом хорошего нет. Здесь уже любые средства увильнуть хороши. Ну не любит он смотреть то кино! Что угодно, только не оно…
Сергей действительно старался не отвлекаться, но, помня золотое правило, и особого любопытства ни к чему не проявлял. Ну как бы. Сказал себе, – ладно, так уж и быть, вполглаза немножко посмотрю. Что увижу, то увижу. А вообще-то мне всё равно. – Из-за чего обманутый им туман и стал заливаться ему под веки.
Этот туман, который правильнее было бы назвать облаком, оказался сегодня не таким густым, как обычно и больше походил на пар – мокрый и невидимый. Почти что воображаемый.
Стоп, как это невидимый, если Сергей его видел? И что значит – воображаемый? Это кто здесь воображает?! Ещё бы сказали, что Сергей этот туман выдумывает, честное слово. А если сказать ещё обиднее, что он ударился в фантазии. Так вот – ничего подобного! Всё здесь было на самом деле. По-честному. Без обману то есть…
Как правило всё то чудесное, что Сергей научился к себе “не звать”, а лишь “безучастно сопровождать не подглядывающим и ничему не удивляющимся взглядом”, приходило к нему сквозь начинавшее таять облако. Таять же оно начинало исключительно в том случае, если Сергею удавалось от него спрятаться. Если оно не могло Сергея заметить. То есть не чувствовало его присутствия. Его остановившегося взгляда. Могло ведь из вредности и не растаять. Очень даже могло. И тогда ты просто банально уснёшь. Да только дурачить облака Сергей, слава Богу, научился, становясь для них невидимым. Становясь тем, кого как бы уже нет. Может он и бывал когда-то там, куда “без его приглашения” являлось облако с чудом на прицепе, но сейчас, в эту самую минуту Сергея больше в том месте точно нет. Он уж и сам сейчас не знает – где находится. Потому что никакого там, здесь и вообще ничего такого, что можно было бы назвать собой, не осталось. Вокруг и внутри расширялась пустота, время в которой не то, чтобы за ненадобностью остановилось, а никогда в ней и не существовало. И в самом деле, зачем пустоте время?
Тут вот, что стоит добавить: если перед тем, как испариться, облако начинало волноваться и набирать цвет фиолетового или сиреневого оттенков, встреча с “незваным” оказывалась для Сергея намного неожиданнее, чем он мог бы предположить в самых смелых своих фантазиях. И во всех смыслах оно было ценнее. Это незваное оказывалось для него не просто новым, а чем-то таким, чего раньше не было. Причём не только для него, а, как бы это лучше сказать, вообще не было. То есть до того мгновения, когда незваное Сергею являлось, его, что называется, ещё в природе не существовало. Что же до изменяющегося цвета невидимого облака, то это безусловно положительное обстоятельство являлось свидетельством того, что Сергею действительно удавалось заранее не представлять себе то, что облако ему доставляло. Он ведь всегда опасался это новое нечаянно предвосхитить или, хуже того, незаметно для себя пожелать. То есть Сергей боялся нечаянно начать колдовать. А вульгарное колдовство – это уже никакое не чудотворение. Ведь наколдовать новое теоретически невозможно. Нет, об этом он Габриэлю пока не будет рассказывать. Рано ещё. Но сам он, конечно же, разницу сечёт.
Сегодня Сергей был особенно на этот счёт осторожен, потому что не знал, кем сейчас проснётся. Ка-кого себя он вспомнит и во что вернётся. А главное, какие фокусы отчебучит с ним пришедшее вместе с этим новым превращённое время. Нелегко это, знаете ли. Достаточно уже и того, что Сергей помнит то, чего никто кроме него не помнит. Ни один человек на Земле. Например то, что сыгравший на неделе в ящик нынешний президент страны пришёл к власти всего год назад. После того, как предыдущего замочили в Кремле из гранатомётов. Никто про предыдущего не слышал. Для всех его просто-напросто не было. В природе не существовало. Тот же, кого вместе с кодлой его прихлебателей, отравили доставшимся в наследство от Витька ядом на празднике чекистов в Кремлевском Дворце, благополучно правит страной уже хрен знает сколько сроков, взойдя на российский трон непосредственно вслед за Андроповым. Вот что знает весь остальной мир. И пробовать убедить общественность в каком-то ином взгляде на новейшую историю нашей страны – прямая дорога в психушку. Тебя даже не убьют. Можешь на этот счёт не заморачиваться. Тебя просто станут лечить. Из человеколюбия, понятное дело. Пока окончательно не вылечат. То есть пока ты не перестанешь валять дурака и не заткнёшься. Или не превратишься в советского человека, который за мир во всём мире и последовательно выступает против любой войны, а не только с ближайшими соседями…
В общем пар вместо облака – это хорошо. Лучше бы, конечно, не было и его, а звёзды сразу полетели бы тебе под ноги, спеша провалиться в ту самую – нулевую точку, из которой когда-то родилось Всё. То есть спеша вернуться в Ничто. И хотя то обстоятельство, что Сергею удалось сегодня разглядеть невидимое облако, безусловно свидетельствовало в его пользу, его противно глодала мысль, что не всё было сделано чисто. Иосиф за такую работу точно не похвалил бы. Не из того качества покоя стартовал сегодня процесс отрезвления. Ну, день такой! Это же понимать нужно.
Разгонять пар Сергей, естественно, не стал. Не дурак. Учёный уже. К тому же Сергея здесь уже элементарно не было. И кто бы тогда начал разгонять тот пар? – То-то! Так что всё было сделано по уму. Ну, почти…
И зачем только Сергей заказал кино? Или это действительно была не его инициатива? Потому что кино – дело опасное. Может ведь не просто разболеться голова, а случиться и что-нибудь похуже. Напри-мер, срыв. Хорошо, если только нервный. А то ведь и крышу может сорвать. Причём насовсем.
Разглядывание потолка не помогло. Увы. Печально…
Ну, кино так кино. Посмотрим. Куда ж деваться. Сопротивляться ведь нечем. Для этого надо хоть кем-то, хоть как-то, но быть…
В этот раз ему решили показать сразу три фильма. В другой ситуации Сергей, разумеется, тут же вскочил бы, побежал к холодильнику и залпом выпил стакан водки. Не закусывая. Потому что начать видеть одновременно несколько снов означает, что тебя подстерегла мигрень. И не простая. А такая, из которой запросто можно и не выбраться. То есть не факт, что, заснув, ты назавтра проснёшься.
Так что без вопросов – водка. И срочно. Хочешь не хочешь – тут уже не до разговоров про вредные привычки. Если, конечно, ты хочешь жить…
Сегодня, однако, Сергей никуда не побежал. Во-первых потому, что на столе в гостиной лежала воз-можно ещё не вполне одетая Юи, и девочки могли на него заругаться. Во-вторых, он знал, что водки в холодильнике нет. А бороться с мигренью красным вином – всё одно, что тушить пожар бензином. И в-третьих, бежать куда-либо сейчас было просто некому. Ну не было здесь никакого Сергея! И уже давно. Равно как и никакого “здесь”. Оставалось бесстрашно смотреть неведомо кем навязанные ему сны. И будь, что будет. В надежде, что как-нибудь обойдётся. Или уже без всякой надежды на то, что само рассосётся, что даже и лучше. Потому что так правильнее…
Все три фильма оказались про то, что случилось уже. Один про то, что произошло совсем недавно, вот только что. Второй – из относительно отдалённого прошлого, но всё еще из этой жизни – из той, в которой Луис сорок минут назад убил Юи. В которой когда-то в Москве жил Андропов и в которой существовал Новороссийск, но не было Одессы, о которой в подпитии часто вспоминал Иосиф.
А вот третий сон был из страшно подумать, насколько далёкого времени.
Смотреть самое свежее кино Сергею было не очень интересно, потому что он уже знал, чем оно за-кончится. Собственно, и зачем тогда? – Разве что уточнить кое-какие детали.
Юи знала, куда ехать. Знала она и то, что их там ждали. То есть ждали, конечно, не Юи, а тех уродов, которые с Настиными дублонами и деньгами из-под Лауриной кровати должны были вернуться на базу. Но туда приехала Юи. Без золота. И денег с ней тоже не было.
Ворота открылись автоматически. Когда Луис достал пистолет, оба встречавших машину бандита были уже мертвы.
В доме работать было чуть сложнее. Но Юи и здесь сориентировалась. Тот, кому за час до этого она подарила небольную смерть, в благодарность за хорошее к нему отношение подробно её проинструктировал. Поэтому лишних движений ей совершать не пришлось. Трое бандитов так и не поняли, когда и, главное, как они умерли. А Безликий, который в обмен на дачу забрал себе так полюбившийся Насте автобус (теперь квартировавший здесь же – во дворе), не успел даже выхватить пистолет, потому что Юи неведомо как и когда оказалась у него за спиной и что-то с этой его спиной сделала. В результат чего рука Безликого в принципе уже не могла что-либо держать. Пистолет или что другое – без разницы. Безликого парализовало. Болевые ощущения, однако, Юи ему оставила.
Нетронутый китаянкой и, соответственно, физически не повреждённый Консильери, а по совместительству единственный на ближайшие двадцать вёрст нотариус вжался в кресло и наводящих вопросов решил пока не задавать. Он только часто шмыгал носом и при этом смешно моргал. Смешно потому, что в этом процессе принимали участие не только его пушистые как у Брежнева брови, но зачем-то ещё и щёки. Ему было очень страшно, но он был человеком неглупым и потому сообразил, что, если до сих пор жив, то жив он зачем-то. А посему согласился подождать, когда очередь дойдёт до него и ему вежливо (или уж как получится) разъяснят, чем именно он может быть полезен новым хозяевам территории, на которой Безликий до этого момента осуществлял безраздельный контроль. Впрочем, после того как Юи провела не вполне гуманную процедуру хирургической инициации босса мафии, от чего тот от адской боли чудом умудрился не умереть и почти сразу же морганием глаз, но без участия в этом процессе щёк и бровей, согласился подарить двум испанским гражданам, коих имел честь видеть в любимом Настином автобусе, всё своё движимое и недвижимое имущество (в обмен на нестрашную смерть, если кто чего не понял), смышленый нотариус и сам догадался – зачем он ещё жив, и чьим Консильери он отныне является.
Затем в дом стали съезжаться вызываемые по телефону бандиты. Звонил членам банды Консильери, поскольку Безликий ни говорить, ни держать в руке трубку не мог. Самое большее, что он мог, это мимикой отвечать на немногосложные вопросы Юи. И, как правило, он с ней соглашался. Потому что боль Безликий испытывал адскую, просто-таки уже непереносимую.
В дом бандиты заходили по двое или по трое. А в коридоре их встречала Юи. И понятно, что с ними дальше происходило. Луис два раза применил огнестрельное оружие. Непонятно зачем. А больше он вообще здесь ничего не делал, потому что сильно волновался. Наверное, по этой причине он и Консильери не стал помогать отволакивать трупы в соседнюю с кабинетом комнату. Вот точно, здесь гораздо больше пригодился бы Габриэль. От натуги Нотариус уже весь взмок, но попросить Луиса оказать ему посильную помощь почему-то стеснялся. Что свидетельствует о том, что человек он не только умный, но ещё и вежливый. То есть воспитанный.
В последний раз бандитов пришло сразу пятеро. Они приехали вместе, вместе в дом и вошли. Собственно, даже в такой ситуации они для Юи проблему создать не могли, но только тут уже Луис психанул по-настоящему. Тот, в кого он выстрелил, на самом деле был уже мёртв. Просто ещё не упал. Не успел. Вполне можно было в него и не стрелять. Но Луис выстрелил. Результат нам известен.
Юи не закричала. Она просто упала. И нечего смеяться – от такого любой свалится на пол. Но вот она встала и, не оборачиваясь, припадая на правую ногу, направилась к двери. Луис очень красиво (элегантно развернувшись на одной ноге) двумя выстрелами застрелил Безликого, ловко подхватил с пола сумку, заранее услужливо приготовленную для него Консильери, и вместе с ним отнёс конфискованное автоматическое оружие и деньги в Гелик.
Юи уже молча сидела за рулем и покорно ждала, когда можно будет отсюда, наконец, уехать. Не плакала. Потом они ехали, и Луис ей что-то говорил. Он был счастлив. Слышала ли она его? – Вряд ли. Это же чудовищная боль – когда пуля разрывает твою печень. Увидел Сергей в этом кино и себя – как он подбежал к китаянке…
Второй фильм был какой-то чудной. Почти сразу стало понятно, что действие происходит в детском саду. Потому что его участниками были маленькие дети, которыми руководила вполне себе взрослая тётя. Надо полагать – их воспитательница. Было лето и вокруг во множестве летали разные птицы. Деревья шумели листвой. То есть было ветрено, но тепло. И детям, наверное, было на воздухе хорошо. Должно было быть, но не было. Потому что они вынужденно занимались престранным делом. Ещё же это идиотское выражение на их лицах. Где-то Сергей уже видел нечто подобное. Причём совсем недавно. Перед ужином. Где? Господи, как же это знакомо!…
А в чём, спрашивается, заключалось руководство воспитательницы? – Она как опытный музработник уверенно дирижировала малышней, выстроившейся в круг. Кривой у них получился круг. И опять же Сергей что-то такое недавно видел…
В центре круга стояла девочка и ревела, что называется, в три ручья. Не в ту же самую секунду, но Сергей всё же сообразил, кто это – по тому, как она ещё перед тем, как заплакать выпятила вперёд нижнюю челюсть. И этот её неправильно растущий зуб. Ну конечно же – Аська. Только совсем ещё маленькая. А почему она ревёт? – Ответ нашёлся и сейчас: одногруппники за что-то её публично стыдили. Копируя жест воспитательницы, они послушно вытянули вперёд руки (кто левую, кто правую) и, развернув их ладонями вверх, дружно ими размахивали (вверх и вниз), нараспев издавая в такт этому идиотскому действию тоскливо ноющий звук: е-е-е-е-е…
Ну вот, и не придётся Мишку напрягать. Само выяснилось. Это, оказывается, у Аськи из детства. Таким манером она взывает к совести своего обидчика. А кто у нас сегодня обидчик? – Ну совсем спятила девка! Это называется – с больной головы на здоровую. Что такого плохого Сергей мог ей сегодня сделать?
Третий фильм был костюмированный. Такой реквизит не во всяком театре сыщешь. Но костюмы – не самое главное. Тут же ещё и натура была исключительно богатая. Начнём с того, что действо разворачивалось в замке. Причём в самом что ни есть настоящем. Плюс ещё и огромном. Не в Мосфильмовском павильоне. И вообще это – никакие не декорации. Мрамор ведь всамделишный. Да какой! Кучу бабок такой стоит. Эдакое богатство разве что наш президент может себе позволить. Роскошный дворец. Сергей такого мрамора живьём ещё не видел.
На сей раз воспитательницы не было при том, что в зале присутствовали дети разного возраста. Самому старшему было что-нибудь около семи лет, а младшему – что-то в районе четырех. Никто и никого здесь не стыдил и дурацкое е-е-е-е-е… не выводил. Напротив, мальчишки дружно выражали единственной в их компании девочке знаки уважения. По очереди. Да, именно: все они выстроились один за другим и по очереди дарили ей розы. Каждый по одной. За что она подставляла им свою щеку, которую они с благоговением целовали. После чего с красными ушами бежали в оранжерею, из которой возвращались с новыми цветами и вставали в хвост очереди.
Что это за девочка, Сергей понял сразу. Он её элементарно узнал. Вот же в другом фильме она сейчас стоит в центре круга и заливается слезами. Узнал он и одного из малолетних соискателей неземного блаженства. Его фотографию он видел на столе в рабочем кабинете Иосифа. В его секретном институте. Такая же была и у Константина Петровича. Вернее, у его жены – Офелии. Дома. То была детская Серёжина фотография. Фокус в том, что Сергей не помнил, когда и кем она была сделана. Иосиф позаботился об этой его странной забывчивости. Ведь это вовсе не Иосиф сфотографировал Серёжу, который жил тогда со своим настоящим отцом. И было ему в тот момент пять лет. А значит его настоящий отец был ещё жив…
Всё. Три фильма, как одновременно начались, так одномоментно и закончились. На потолке загорелся белый экран. Странно, но это была не мигрень. Потому что голова не болела. Может быть потому, что её у Сергея не было.
Сама и совершенно бесплатно откуда-то пришла забытая тишина. Не сверху, а как будто сзади. Из прошлого. И вместе с этой невозможной тишиной наступила необыкновенная трезвость. В развернувшейся пустоте разлился покой. Нездешний. Живой человек такой покой испытывать не может. Никаких желаний и страданий Сергей больше не испытывал. То есть никаких переживаний вообще. Ни по какому поводу. Он, конечно, помнил, что за дверью на большом обеденном столе сейчас лежит Юи, но даже это его больше не отвлекало. И не огорчало…
Сергей не заметил, как облако растаяло. Прозевал тот момент. Не отследил. Какое ещё облако? Зачем оно? Всё это теперь уже не за чем…
Да, надо, наконец, себя почистить … Иосиф за такую позорную работу шею намылил бы. Стыдобище…
Бред какой-то: теперь-то за каким Дьяволом чиститься? Юи ведь уже проплатила мой билет. Всё теперь в прошлом…
Дурак, выпендриться решил! Надо было перед ужином из Аськи попить. Может сумел бы тогда что-нибудь поправить. Умерла, бедная… Неужели правда, что галактики разлетаются с ускорением? Странно, час назад он этого ещё не понимал. Не поверил Габриэлю. А сейчас… И ведь для этого даже не нужно просыпаться. Больше не нужно. Чтобы понять. Вернее увидеть. Точно, с ускорением ведь летят. Чудно. Как можно было раньше этого не чувствовать. Очевидно же. И, главное, так просто!
– Не бойся, не намылит он тебе шею.
– Кто?
– Иосиф.
– Это почему же?
– Потому что ты всё правильно сделал.
Мария присела на постель. Сергей не понял, как и когда она вошла. Но не испугался. И не удивился.
– В том-то и штука, что не всё правильно. Как Вы, наверное, знаете, Юи умерла.
– Слушай, завязывай говорить мне – Вы.
– Но…
– Каждый раз, когда ты обращаешься ко мне во множественном числе, мне начинает казаться, что у меня за спиной…
– Множественное число здесь ни при чём.
– Всё равно прекращай! Никак не могу привыкнуть. В моё время все говорили друг другу – ты. Даже царям.
– Круто. Не смею спрашивать, о каком таком Вашем времени Вы говорите.
– Ну пожалуйста!
– Ладно, твоём времени.
– Ну вот – другое дело! Можешь же…
– На самом деле с трудом…
– Жалеешь, что ты больше не сын Божий?
– Какой смысл теперь жалеть? Кстати, а почему я больше не Его сын? Кто это сказал?
– Габриэль.
– Вот болтун! Растрепал…
– Болтун не он.
– А кто?
– Ты.
– Да?… Ну что ж, всё правильно: я больше не Его сын.
– Я и говорю, что болтун. Не думай ты о ней.
– Как это возможно?
– Сам же Габриэлю сказал, что Бог не про добро и зло. И это – правда.
– Как-то холодно от такой правды.
– Врёшь, холодно тебе было на подступах. А ты уже переступил границу.
– Границу чего?
– Всего.
– Я что – умираю?
– Уже.
– Что уже?
– Ты уже умер.
– Странно, не заметил.
– Потому что не был любопытен. Если бы оглядывался – не умер бы.
– А что – мне сейчас многие, наверное, позавидовали бы. Совсем ведь без боли и страха…
– Угу.
– Непривычно.
– Что именно?
– Обычно в близких к таким ситуациях я имел дело с бездной.
– В бездну проваливаются те, кто её страшится. А ты сегодня не успел испугаться.
– Странно, вроде полагается увидеть овсяное поле, а тут… Я ожидал…
– Опять врёшь! Ничего ты не ожидал. Ты ведь не знал, что умрёшь.
– Так где же я? На бездну действительно не похоже…
– Что ты заладил!… Не валяй дурака – бездну ты промахнул. Ав всё ждал, когда ты уже перестанешь путать бездну с космосом. Когда ты, наконец, перестанешь её фантазировать. Ну вот Он и дождался.
– Но это же вообще ни на что не похоже!
– Разумеется. Потому что никакого этого твоего “что” здесь нет. Которое можно было бы потрогать. И вообще никакого другого. Мы с тобой – в невидимом. По ту сторону Всего.
– Не понял, мы говорим о том, чего нет, или о невидимом?
– Ах ты, мальчишка!… Смотри-ка – поймал меня. Знаешь что, пускай в следующий раз Ав сам идёт с тобой разговаривать. Все из меня дуру делают!
– Значит… невидимое существует. Оно есть!
– Точно, пусть Он с тобой спорит. У меня уже мозги набекрень съехали. Никогда не могла понять, как может невидимое быть. Вот ты говоришь – оно. А что такое – оно? Если его ни потрогать, ни увидеть нельзя. Да толком и поговорить о нём не получается.
– Я понял – оно по ту сторону представимого. Им можно либо быть, либо продолжать дурить себе голову и трепаться вхолостую, вечно от него удирая. Из страха понятное дело. Почему же ещё. Да, прав Габриэль.
– Ты о чём?
– О тёмной энергии.
– Не знаю – что это.
– Неважно. Её ведь нет. Вернее, она есть. Она-то как раз и есть, если сравнивать масштабы бедствия. Только вот увидеть её нельзя. Вернее представить, чем она могла бы быть.
– Так вот какой ключик ты сегодня подобрал?
– Вы о чём?
– Опять?!
– Прошу прощения – ты.
– Я об этой твоей тёмной энергии. Тебе ведь сегодня даже не понадобилось вспоминать себя сыном Божиим. Ты эту энергию каким-то образом умудрился почувствовать. То есть увидел то, чего в реальности нет. В этой реальности. Вернее, в той. Которая, получается, уже не совсем и реальность.
– Обидно, что для этого приходится умереть.
– Пустое! Ещё вопрос – кто живее. Видишь, ты сказал – обидно, а не страшно. Тот, кто боится смерти, вряд ли может назвать себя живым. Или умным. Я одного не могу понять.
– Чего именно?
– Да я про мочалку, которая плывет куда сама захочет.
– А что тут непонятного?
– Твоя роль в этом фокусе. Ну не может мочалка чего-то хотеть! Не в состоянии я в это поверить.
– Разумеется, не может.
– А как же? Ах ты плут! Я так и думала, что ты врёшь.
– Это как с “увидеть тёмную энергию”.
– Не поняла.
– Или то, что было прежде рождения Вселенной.
– У меня уже голова от тебя кругом идёт. Говори яснее.
– Что же может быть яснее? – Важно, откуда и на что ты смотришь.
– Сейчас точно по шее получишь! А рука у меня, чтоб ты знал, тяжелее, чем у Иосифа.
– Нет, правда, увидеть тёмную энергию, – это, конечно, метафора. И тем не менее увидеть её можно!
– Издеваешься?!
– И не думал. Увидеть её можно в том случае, если становишься ею. Кстати, то же и с замыслом рождения Вселенной. Или Вселенных. Ну и с мочалкой. Один я глядит на мочалку и хвастается, что может заставить её плыть взглядом, в то время как другой Я, который настоящий, который не тёмный, а, скажем так – невидимый и непредставимый…
– Всё, замолчи уже! Не могу больше тебя слушать. Пойду, правда, лучше очки поищу. Где, говоришь, они – на холодильнике? Прощай. И смотри, девочку мою не обижай.
– Привет, ну ты скажешь!… Как же я могу её теперь обидеть, если я умер?
– Дурак ты!… А странно…
– Что?
– Что у вас имена одинаковые.
И ведь только после того, как Мария ушла, Сергей по-настоящему расслышал тишину, которая, как он сообразил, давно его ждала. Потому что она здесь была всегда. А что удивительного? – Это ж её дом. И его. Куда он давно не заглядывал. Надо сказать, что эти его нечастые возвращения домой случались по большей части во снах, которые он какое-то время помнил. А потом забывал. Потому что переставал в них верить. В это ведь действительно трудно верить.
Сегодня тишина просочилась не сзади, как она обычно поступала, когда ей приходила в голову мысль навестить Сергея, и не налилась сразу отовсюду – с потолка, сбоку или откуда-нибудь из прошлого. И вообще это не она сегодня пришла к Сергею, это он к ней по своей воле вернулся, во время разговора с Габриэлем чем-то в себе о ней вспомнив. Непонятно чем. Чего он в себе тогда не видел. Ни глазами, ни умом – ничем. И всё же, раз вспомнил, значит он сумел это сделать чем-то, чего в здоровом на всю голову советском человеке, который, ни на кого отродясь первым не нападая, скоро уже, наконец, построит “светлое будущее” всему неблагодарному человечеству, в принципе нет и по мнению авторитетных отечественных психиатров из числа марксистов-ленинцев быть не может, потому что этого не может быть никогда. А тот, кто с этим не согласен, тот дурак и псих ненормальный, иностранный агент и, соответственно, враг народа. Иосиф, а вслед за ним и Миша придерживались несколько иной точки зрения на этот вопрос, но настоящую науку с единственно истинного и поэтому одобряемого партией пути не собьёшь. Она, советская наука, твёрдо стоит на своём. Никому спуску не даёт. Нет и всё тут!
Так вот, Сергей всё же умудрился вспомнить сегодня о тишине. Неважно как. Даже не успев этого пожелать. Или, как намекнула Мария, испугаться. Так ведь это она вроде как про смерть говорила… Да неважно! Наплевать!! Главное, вспомнил… И хотя Сергею в этот вечер почему-то не додали положенной ему по закону стандартной физиопроцедуры, сопутствующей возвращению домой, – не пролили тёплое молоко ему на загривок, – он с нескрываемым удовольствием резюмировал – “Класс, такого ещё не было! Кайф какой… – И его даже не расстроило окончание машинально проговорённой им до конца фразы: – Ну так ведь и не каждый день приходится умирать…”. Он вообще больше не расстраивался. Ни по какому поводу. Потому что действительно успокоился, по-настоящему, как живой человек, сидя перед телевизором, успокоиться не может.
А тишина и правда вокруг была тотальная. Нет, лучше подобрать другое слово – глобальная. Без всяких там “вокруг”. Ведь даже в космосе, в котором всё, что не освещается звёздами, пусто, черно и огромно, постоянно слышен зудящий шум, который отвлекает и зря беспокоит нервы, а тут…
В какой-то момент Сергей поймал себя на том, что больше не смотрит в потолок. Да и находится он совсем не там, где только что беседовал с тёщей. Никакой это уже не Новороссийск. И не его детская спальня. Однако и не тот дом, где на обеденном столе в гостиной сейчас лежит притихшая Юи. Которой больше не больно. С этой дурацкой ленточкой, иероглифы на которой написаны непонятно на каком языке…
А как всё-таки было приятно побывать в Новороссийской квартире! Не захочешь, а сами собой выплывают из детства всякие диковинные воспоминания. Сладкие. Ароматные. Которые давно забыл. Сего-дня, к примеру, вспомнилась их с Мишей любимая забава – надувать шарики. Не те, с которыми трудящиеся дружно ходят на майские демонстрации, а совсем маленькие, их фирменные, для изготовления которых нужно, чтобы настоящий шарик, который покупают и надувают гелием за деньги в магазине, пришёл в негодность, сделавшись грустной и до неприличия бессмысленной тряпочкой.
Их с Мишей шарики были как раз твёрдыми и упругими. Потому что они оба старались и, пока их надували, пыхтели от натуги. А ещё их шарики были приятно скрипучими. Словно их вымыли с мылом. Технология изготовления этого чуда на самом деле не так уж проста. Записывайте. Берём покупной, недавно еще хороший, но вдруг лопнувший, а потому теперь якобы уже бесполезный воздушный шарик. Ни в коем случае его не выбрасываем, не моем и вообще ничего с ним не делаем, потому что внутри он и так уже чистый, а потому с точки зрения гигиены для нас безопасный. Руководствуясь вкусовыми и прочими субъективно-эстетическими предпочтениями, выбираем подходящий, то есть сохранившийся в целости фрагмент шарика примерно семь на семь сантиметров, смело подносим его к лицу, пальцами обеих рук растягиваем его, словно собрались натянуть холст на раму, прикладываем всё это дело к губам и, наслаждаясь чудесным запахом талька, а также завораживающим хрустом полупрозрачной резины, не щадя губы, всасываем, сколько хватает сил, будущий шедевр себе в рот. При этом, конечно же, стараемся его не укусить. Обидно же будет, если он раньше положенного срока лопнет. После чего несколько раз перекручиваем получившемуся и всё еще находящемуся у нас во рту новорожденному шарику горло, как бы перевязывая ниткой пуповину…
Всё, готово!
Разбивать шарик об лоб брата придумал Миша. Он же от этого явно неспортивного (слишком уж жестокого) состязания вскоре и отказался. Потому что Сергей, пусть не с первого раза (мальчишки лупили друг друга по очереди), но свой он неизменно об Мишкин лоб разбивал и, стало быть, состязание выигрывал. Что было не только больно, но для проигравшего ещё и чрезвычайно обидно. Мише разбить свой шарик об Серёжин лоб не удалось вообще ни разу. Почему он и заподозрил, что Серёжа мухлюет. А поскольку сформулировать, в чём именно его жульничество могло заключаться, в том ли, что Серёжа надувал свой шарик чрезмерно сильно, или наоборот – слабо, было невозможно, он просто обижался и говорил, что это нечестно и не благородно. Вот тогда они и порешили, что разумнее будет разбивать шарики об стол или о шершавый деревянный косяк на кухне. И опять-таки по очереди. Кто первый свой шарик убьёт – тот и выиграл. Ужас как было весело! И для их дружбы не столь травматично. Самое же большое удовольствие Серёже доставляло сжимать шарик во рту боковыми, то есть коренными зубами. Сильно и вместе с тем осторожно его сжимать, стараясь не раскусить. Резиновый всё-таки. Ну а если он там у него во рту лопался, то сопровождалось это таким грохотом, словно за щекой взорвалась граната. Очень приятное это было занятие. И ощущение незабываемое…
Надо же – о чём вдруг вспомнил. И именно сейчас…
Сказать, что с произошедшей с его человеческой природой трансформацией Сергей утратил все нормальные чувства было бы, пожалуй, неправдой, – зрения, слуха и даже обоняния он ведь не лишился, – однако отметим: переживаний по поводу смерти Юи (впрочем, и своей тоже), он действительно больше не испытывал. Равно как и угрызений совести или стыда из-за своей внезапной примороженности. Ничего такого. Наверное потому, что это не была холодность. Сергею ведь не стало наплевать на то, что случилось с Юи или с ним самим, поскольку память также оставалась при нём, просто сейчас он уже не был человеком. Тем человеком, каким сознавал и даже физически ощущал себя ещё час назад, – так сказать человеком вообще, – превратившись в нарисованную в воздухе математическую формулу или протосгусток энергии. Чем, к примеру, вспоминает себя невесть когда окаменевший кусок янтаря с мухой внутри, то есть ещё не застывшей, молодой и вполне себе живой смолой, которой в голову не могло прийти, что когда-нибудь, перемахнув через пропасть времени, она превратится в прозрачный и достаточно дорогой камень. И вот эта энергия помещалась сейчас у Сергея во рту. Меж зубами. Теми самыми – коренными. С правой стороны. Прозрачная, как тот самый шарик. Как невидимая энергия. И была она невероятной мощи. Совершенно неописуемой. Непредставимой. И это она, а вовсе не Сергей, была сейчас холодна. Именно потому, что она была невидима. То есть её там не было. А вместе с тем она у него во рту была. И думайте теперь про это что хотите…
Так вот, этот якобы несуществующий шарик Сергей сейчас держал во рту, аккуратно, но сильно, как в детстве, сжимая его зубами. Боялся ли он услышать взрыв, способный разрушить обретённый такой ценой покой? – Пожалуй. Да и кому нужна новая вселенная? Ещё одна. – Сергею? Сейчас? – Ну вот ни разу она ему не сдалась! Точно. Не хотел он её. Честное слово! И ни о чём таком не просил. Даже не думал…
И он не услышал взрыва. Естественно, здесь же царствовала тишина. Так что его покой ничто не потревожило. А что, собственно, может нарушить такой покой?
Значит взрыва не было? – Ну, раз Сергей его не услышал. Что, правда не было? Или?…
________________________________________
Настя осторожно просунула в спальню голову и негромко сказала, что они закончили, так что он может выйти в гостиную. Если захочет. А может и спать до утра. Если устал. Вставать необязательно. Они сейчас на кухне все собрались выпить вина. Его немного осталось. Каждому по стакану. Они и Сергею оставят.
Сварливый старик в странном одеянии долго пыхтел возле постели, явно намереваясь с Сергеем поругаться. При этом он определённо чего-то смущался. Сергей так и не понял – чего именно. Наконец обидчивый длинноносый гость покашлял и разродился, сказав, что последняя нота в пятнадцатом такте его Покинутой Дидоны играется с диезом. И добавил, что, если Серхио будет и впредь совершать такие грубые ошибки, то он с ним больше играть не будет, а лучше поищет себе ученика повнимательнее. Сергей пригляделся и узнал того старика. – Ну конечно – Тартини! Так вот, кто это был. Как же я раньше не догадался…
Офелия, как всегда, принесла пирожки с печёнкой и зелёные яблоки. Она всегда их приносила. А ещё она спросила (она всегда об этом спрашивала), сделал ли он уроки. И не надо ли помочь ему с алгеброй…
Константин Петрович ничего не сказал. Просто, воровато озираясь, сунул Сергею под подушку четвертной билет и вышел. На то, чтобы сходить с Мишкой и девчонками в Прагу, хватит. Ещё и на шампанское останется.
А вот Иосифа было сегодня не остановить. В основном он жаловался на вероломство Каифы и на то, что хорошего вина уже совершенно невозможно стало найти. И вообще, Ершалаим стало не узнать. Кругом грязь и ворьё.
Последним ушёл Пилат. Этот, как всегда, не произнёс ни слова. Долго мялся возле двери, но так и не подошёл. Какое-то время он громко сопел в углу. Заговорить не решился. Ушёл молча. Жалко его не было.
Мама так и не пришла. А Сергей её ждал. Очень. Он ведь никогда её не видел. Даже сейчас не пришла…
________________________________________
;
Часть десятая
Ну и кто тут у нас колдует?
Глава первая
Тетрадка в клеточку
Тот всем добрым христианам приснопамятный разговор случился на удивление тихим и даже, ответственно заявляем, спокойным весенним вечерком, который какой-нибудь отдельный и совершенно случайно забредший сюда на дармовой огонёк посторонний дурак, который абсолютно не в теме и вообще ни черта в происходящем не сечёт, но которому в целях повышения его плебейской самооценки просто необходимо выпендриться, вдобавок назвал бы ещё и приятным. Ну да, действительно, ему ведь нос тогда никто в тёмном углу не расквасил, последние три рубля не отобрал и потолок с лепниной на его дурную башку не обвалил. А приятным он назвал бы его скорее всего потому, что тот проклятый день, видите ли, начался хорошо, потому что погода с утра была просто класс – ни ветерка тебе, ни дождика. Тишь да благодать. Ну и, конечно, тот никем сюда не званный сукин сын наверняка приплёл бы ещё, что случилась та их важная беседа в апреле. Что, впрочем, чистая правда. Тут мы врать и отпираться не будем, поскольку, в отличии от некоторых пустобрёхов, мы ужасно честные. Святая истинная правда: в тот страшный день было действительно тепло и за неосторожно распахнутыми окнами без спросу летали бесчисленные пернатые твари. Не говоря уже о разнообразных жуках, осах и прочих стрекозах. Куда ж без них. Чтоб они все сдохли, сволочи!…
– И всё равно не понимаю, как такое может быть…
– Что именно, монсеньор?
– Он у них там что – заговорённый?
– В каком смысле?
– В прямом! Четырнадцать покушений за три месяца и всё ещё живой. В последний раз уже ведь с двух шагов в него стреляли.
– Семнадцать.
– Что семнадцать? Да ты наливай! Чего мнёшься? Ты меня вообще слушаешь?
– Покушений было семнадцать.
– Ну тогда и тем более! А потом…
– Что ещё?
– Как американцы могли ему поверить? Они что, окончательно там все спятили? – Поверить диктатору…
– Так он же клятвенно заверил дипкорпус и мировое сообщество…
– Человеческим языком говори! Пьяный уже, что ли?!
– Так я же и говорю: он своим ртом честное слово всем дал и руку вот так к сердцу приложил. Я сам по телевизору видел. А ещё он сказал, что он не хотел, но диктатуру ему пришлось ввести по необходимости, причём исключительно из гуманных соображений и всего-то на девять месяцев, которые ему понадобились для того, чтобы как следует подготовить и честно провести в стране выборы в Учредительное Собрание. После чего он добровольно умоет руки с мылом и уйдёт в отставку. Сказал, что от власти он уйдёт сам, так что свергать его не придётся. И ещё раз при этом руку к сердцу вот так прижал. Ну и, соответственно, вёдрами лить на улицах кровь он не собирается.
– А ты, стало быть, и уши развесил. Что, тоже поверил диктатору? Да он ведь – бывший гэбэшник!
– Ну и что из того? Там у них наверху все оттуда! Хотя, как говорится, бывших чекистов вроде как не бывает…
– Вот и я о том, дурья твоя башка! А потом, что дадут ему эти жалкие девять месяцев? Ты мозгами уже когда-нибудь начнёшь шевелить? Что хорошего может сделать чекист с народом, который отродясь свободы не нюхал? Слышишь меня – никогда! Меньше чем за год он решил безмозглому стаду вправить то, чего у него отродясь не было. Я про мозги. Господи, какая наивность! Он ведь, этот их глубинный народ, понятия не имеет о том, что такое – свобода и с чем её едят! Я уж молчу о том, что коллеги этого твоего гэбэшного идеалиста растлили население до такой степени, что уже и… Страна, в которой за всю её историю вообще никогда не было гражданского общества… Как жила веками под татаро-монголами, так и… В которой все как скоты прозябали … Отличное вино!
– Ну да, люди там никогда не жили, а только выживали, но ведь и бороться иногда пытались… Ка-кие-то декабристы, я читал, у них были. Или как их звали… А потом семь с половиной человек в шестьдесят восьмом на Красную площадь вышли.
– Ой, я тебя умоляю! – Боролись они… Именно, что только семь с половиной человек на площадь и вышли! А диктатор сегодня…
– Во всяком случае он лихо взялся за дело. Смело, но при этом аккуратно. После того, что случилось тогда в Кремле, никто ведь не сомневался, что он зальёт страну кровью. А Валерий Грат только пятьсот человек и повесил. Тогда же – ещё перед Новым Годом. В основном тех, кто отвечали за безопасность президента. Да ещё полтора десятка пропагандистов бросил в толпу. На том всё и успокоилось. Что удивительно, даже криминал не успел поднять голову. Ума не приложу, как он сумел договориться с бандитами… Впрочем, главное, чего он добился, так это того, что Компартия, КГБ и Нацгвардия больше не существуют – вне закона! Опять же из тюрем и психушек выпустил чуть не сто тысяч политзаключённых, а заодно отменил все те дурацкие законы, что Дума последние десятилетия штамповала как подорванная.
– То есть как это отменил? Я про это ничего не слышал…
– Ну как же! Взял и отменил. Он же – диктатор. А вместо них опубликовал двенадцать декретов. Вот по ним теперь страна и живёт. А вдобавок ещё архивы открыл. Как выяснилось, вся православная верхушка тесно сотрудничала с КГБ.
– Тоже мне – новость.
– И ведь всех поимённо назвал! Даже какие у кого клички были сказал. Скандал у них там сумасшедший по этому поводу. А в телевизоре стали появляться нормальные люди, которые начали рассказывать людям правду про историю их страны. Про войны, которые она якобы никогда не затевала, и про международных террористов, которых она будто бы не подкармливала. Вообще же никто к такой правде не был готов, так что народ на те их телепередачи конкретно подсел. Кстати, самым заметным правдорубом стал наш Михаэль.
– Какой ещё… сын Жозефа, что ли?
– Именно. Он у них теперь суперзвезда. Можно сказать – секс-символ нации. И, кстати, этому его внезапному взлёту в немалой степени поспособствовала его жена – конченная нимфоманка. Она не то, чтобы не сходит с телеэкранов, но в соцсетях её обсуждают чуть ли не больше, чем самого Михаэля. Прямо блистает, стерва…
– Кто такая?
– Поговаривают… испанская гражданка. Она, между прочим, в нашей книжке тоже нарисована – та самая, что триста лет назад позировала Алессандро Маньяско в пластмассовых очках и с кварцевыми часами на руке. И ведь даже имя совпадает – Лаура.
– Ни хрена себе!… Так она ж судя нашим записям вроде как дура набитая.
– А кто с этим спорит: именно что дура и притом набитая!
– Не понял… А что ж в таком случае эта идиотка может умного сказать?
– Так она, собственно, ничего и не говорит. Она не тем берёт.
– То есть? Говори яснее!
– Когда Михаэль начинает прожигать своим подопытным кроликам мозги, эта идиотка время от времени показывается в кадре. Для антуража. Съёмки ведь в московской квартире Жозефа производятся, в которой эти двое теперь поселились. Так вот, когда наш колдун в расслабленной обстановке общается со своими зрителями, она как бы случайно на камеру и выползает. Для интима и особой доверительности происходящего. Под чаёк с сушками.
– Что, уже не прячутся? Совсем ничего, что ли, уже не боятся?
– А чего им теперь опасаться? Их минимум семь мордоворотов охраняют. Повсюду за ними хвостом ходят. Грозные такие, с пушками. Семеро, это которые от кинокамер не прячутся. А скорее всего и другие имеются. Стерегут эту парочку как национальное достояние. Девка от свалившейся ей на башку славы совершенно уже отвязалась или, как говорят у них в России, сорвалась с цепи. Ну решительно всё эта шлюха делает, чтобы народ был счастлив.
– И от чего же, интересно, он может стать счастлив?
– От её во всех смыслах выдающихся прелестей. В частности, от невероятной красоты бюста. У меня в телефоне пара роликов с ней имеется. Могу показать. Ну и там… смотря как она повернётся. Ютуб горячо обсуждает в комментах её уникальное телосложение. С восторгом и, я бы даже сказал, с повышенным слюноотделением.
– Не понял.
– Я же сказал, что эта кретинка – клиническая нимфоманка. Или… как бы это правильнее выразиться… эксгибиционистка. Выходит на публику в самый неожиданный момент из кухни или ещё откуда в таких нарядах, что порно после этого смотреть уже без надобности. Она ведь вроде как у себя дома, так что в чём захочет, в том по своей квартире и ходит. Вроде как имеет на это право. Один раз из ванной и вовсе нагишом вышла. Я ту запись смотрел… три раза. Типа эта шалава не в курсе была, что съёмка уже началась. А оператор – тот ещё молодец: прикинулся дурачком, будто он растерялся, скотина, и не успел сориентироваться, а потому нечаянно её всю такую красивую крупным планом в прямой эфир и выдал. Конкретно так на её прелестях залип. Не смог ото-рваться. А из прямого эфира уже ничего не вырежешь. На то он и прямой эфир. В общем, страна её всю тогда рассмотрела в подробностях. А главное, эта дрянь так натурально сделала вид, будто не замечает работающих камер. Даже не отвернулась и полотенчиком не прикрылась. Вроде как она в тот момент волосы тем полотенцем вытирала. Вернее, она-то как раз отвернулась и…
– Остановись уже! Я смотрю, ты тоже на неё не по-детски запал. Что, действительно понравилась?
– Ну а чего – правда красивая, стерва! Прости господи… С боку, а особенно со спины. Ноги – так прямо из ушей растут.
– Угомонись, я сказал! Ноги у неё из ушей… Стыдобище!
– Да я…
– Ладно, проехали… Так и что, Михаэль на эти её выкрутасы совсем не реагирует? Налицо же конкретный диагноз, а он у нас вроде как – психиатр. Почему не подлечит жену? Не соображает, что ли, что она его дискредитирует?
Да всё он прекрасно понимает! Уверен, что он её в таком виде умышленно на всеобщее обозрение выставляет. В конце концов не слепой же он. И уж точно не дурак. Его задача – в сжатые сроки запихнуть в миллионы абсолютно не подготовленных к рефлексии голов нужную диктатору идеологию. Они там в демократию решили поиграть. Как бы то ни было, с поставленной задачей наш инженер человеческих душ отлично справляется. Рейтинги у передач с участием этой сладкой парочки просто оглушительные. Их теперь смотрит уже вся страна. Дошло до того, что в кинотеатрах во время трансляции его гипнотических спектаклей отменяют сеансы. Даже когда импортное кино показывают. Все теперь сидят по домам и в ящик пялятся. К выборам готовятся. Опять же Феникс…
– А что Феникс?
– Да вот как раз и не всё с ним понятно. Мнения разделились. Чуть ли не половина городского населения, у которого в головах что-то осталось, свято верит в то, что Фениксом напрямую управляет сам диктатор.
– Даже так?
– Ага. Ну, после той карательной акции двадцатого декабря… Все ведь тогда поняли… Ну, как бы… Зато вторая половина трудящихся упорно кивает на Михаэля. В том-то и интрига.
– И как такое может быть?
– Михаэль пару раз обмолвился. Не то, чтобы он как-то неясно выразился, а просто сказал, что он действовал бы не так, а совсем даже иначе. И вообще…
– И что?
– А то, что Феникс взял и сходу, прямо в тот же самый вечер скорректировал свою доктрину. Сказал трудящемуся из телевизора, что он действительно чего-то там недоучёл. За что перед этими самыми трудящимися извиняется. А к мнению Михаэля отныне будет прислушиваться.
– Ничего себе! Ну так и тем более: если мальчишка занят такими крутыми вещами, как он может не понимать, что эта психопатка уничтожает его репутацию?
– А, собственно, чем? Полагаю, Михаэль с этим как раз всё предельно грамотно рассчитал. Подозреваю, что ему, как психологу, решающему сложную проблему, такой фон даже на руку: у него же ещё один инструмент в руке появился – эдакий невидимый маятник. Или каким там кадилом гипнотизёры размахивают, вгоняя своих пациентов в транс. Я, конечно, к нему в голову не влезал и не знаю, что он придумал. Но не просто же так он отвлекает Лаурой свою публику!
– А что он мог бы придумать?
– Да чёрт его знает. Мало ли что… Может он считает, что, если внимание зрителя слегка размыть неприличным фантазированием на тему того, что через час он будет с этой проституткой вытворять в кровати, то… Я вот, к примеру, когда смотрю его передачи, ловлю себя на том, что почему-то ему верю, хотя я ведь даже и половины слов не разбираю. Только ещё учу их язык.
– Что-то ты больно медленно его учишь! Смотри, ты у меня теперь – главный переговорщик. А мне испорченный телефон не нужен. Подожди, а с чего вдруг сразу проститутка?
– Да потому, что она только пару раз перед камерой мелькнула, а уже и школьники младших классов убеждены, что бельё она не носит. Любопытно, и кто ей все эти безнравственные тряпки шьёт?
– Лесбиянка, кто же ещё, которую в их прежней жизни Джульеттой звали. Или Белошвейкой? Не помню точно… Надо проверить. Помнишь, у них в замке девка придурошная жила. Вдруг и эта в их семье объявилась, ну раз у них там теперь полный комплект собирается. А больше некому. Ну так и что, говоришь, Лаурин разврат работает?
– Ещё как! – Безотказно. Уже после второго её появления в кадре, рейтинг передачи вырос на двести пятьдесят процентов. А её легендарный выход из ванной собрал в Ютубе одиннадцать миллионов просмотров. Ответственно заявляю: Михаэль прекрасно соображает, что нужно делать для того, чтобы держать аудиторию в узде.
– Погоди, а как он вообще пролез на телевидение? Это ведь не самое простое дело. К тому же, помнится, он ещё в декабре боялся нос из норы высунуть. Всё прятался. Его чуть ли не с автоматом люди Игната видели…
– Ну, положим, с оружием он больше по улицам не ходит. А в Москву его вместе с женой вызвал непосредственно сам диктатор. И такую приставил к ним охрану, что девчонка теперь одна по магазинам ходит. Ну, то есть не одна, конечно. У охраны, кстати, с этими её выходами в народ уже определённые проблемы возникли.
– С чего бы это?
– Ну как же… За ней ведь теперь толпы обожателей ходят. Уже с утра её у подъезда караулят.
– А чего они от неё хотят?
– Ну, это как раз понятно: автографы вымогают. Просят вместе сфоткаться. Так, чтобы ещё и приобнявшись. А эта похотливая дрянь практически никому и не отказывает. Просто балдеет от своей славы. Особо наглые уже чуть ли не в открытую ей деньги предлагают. Гостинцы всякие суют. От денег она, правда, пока благоразумно отказывается. Делает вид, что она не такая…
– Что, любит денежку?
– Не просто любит! Эта шлюха своим фанам улыбается так, как будто за штуку баксов готова с ними не только сфоткаться. Не в подъезде, конечно… Кабы вот только не муж. Уж как она его, бедняжка, боится. Шибко он у неё строгий. Возьмёт ещё и ремнём выпорет. Или ещё как неприлично накажет. А так она совсем даже и не против… У меня такой с ней видосик имеется – как раз по этой теме.
– Точно шлюха!
– А я о чём?
Они и ещё о чём-то поговорили. Но уже так – всё больше о несущественном. И вина они ещё, естественно, попили. Кардинал вскользь поинтересовался, верит ли Винченцо в то, что у Валерия Грата что-нибудь получится. На что тот ответил, что если диктатора в ближайшие месяцы не укокошат, то чудо в России может и случиться. Хотя, вообще-то говоря, лично он в чудеса не верит. А впрочем…
Потом они и вовсе принялись обсуждать свои скучные внутрицерковные дела. Но как-то уж совсем вяло. Не клеился, короче, в тот вечер у них разговор. Ну вот и что, спрашивается, в той их тогдашней беседе можно было углядеть хорошего? Да, действительно, за окнами было уже почти что лето. Да не почти, а самое что ни есть настоящее! Казалось бы, живи себе в полное своё удовольствие и радуйся задарма такой шикарной погоде. Корми вчерашним хлебом непосредственно из окна дерущихся меж собой за бесплатную жратву голубей или смотри в телевизоре мультики сколько тебе влезет. Никто ж тебе не запрещает. Да только кардинал в тот день с самого утра распсиховался как неизвестно кто, что, впрочем, с некоторых пор сделалось для него уже вполне себе нормой. И особенно капитально он завёлся после обеда, потому что обстоятельства не позволили ему выпить коньяку – не нашёл ключ от шкафа, в котором хранился тот его драгоценный напиток! А всё потому, что Винченцо, этот несчастный идиот, нечаянно прихватил ключ с собой. Это потом уже, когда он с огромным опозданием в Ватикан таки воротился, оба они в этом смысле неслабо так догнались. Послеобеденный же психоз у преосвященства случился ещё и из-за нехороших предчувствий и полного отсутствия вестей по интересующим его вопросам, каковых, как все мы отлично помним, у него имеется ровно два, и даже без шпаргалки можем с уверенностью сказать – каких. Правильно: первым было по сю пору не установленное на политической карте Рос-сии конкретное местонахождение Анастасии. Или на географической? – Ну, вы поняли… Мало того, что эта “похотливая сука” вопреки патриотичному кардинальему замыслу (спасти мир от неминуемой катастрофы вселенского масштаба) оставалась живой, так вдобавок ко всему ещё же и бесследно исчезла. Ну куда “эта тварь недоразвитая” могла подеваться?! Последний раз, как докладывал [через свой тайный канал в Словении] Игнат, он имел возможность наблюдать её в Москве, где, в конец обнаглев от неусыпной заботы не особо от кого прячущейся вооружённой охраны в штатском, она в открытую поехала со своим женихом в зоопарк, что на Красной Пресне, смотреть слона, а потом и вовсе вышла за него замуж. Не за слона – за Серхио! Чтобы, значит, всё у них было по закону. То есть чтобы решительно все вокруг узнали, что забрюхатела она не хрен знает от кого, а от законного мужа, коль скоро она ему теперь – мужняя жена, а не просто дура озабоченная. Иначе говоря, что она не от духа святого залетела и не в грязном подъезде непонятно с каким козлом наблудила, а как было написано в книжке про то, какой у Ватикана имеется в Швейцарии хороший банк, понесла для Белой звезды нужного ей (той звезде) особенного сына, состоя в законном браке с дальним потомком не кого-нибудь, а непосредственно самого Пилата, широкой общественности известного тем, что перед едой он, как человек воспитанный, всегда мыл руки. В ЗАГСе ведь наших голубков расписали совершенно официально, причём, что возмутительно и ни в какие ворота не лезет, сделано это было тайком, глухой безлунной ночью и без оркестра, который обязан громко играть в магнитофоне свадебный марш Мендельсона. Шоколадные конфеты брачующиеся, правда, как и полагается, ели в большом количестве, и шампанского выдули четыре, а то и пять бутылок. Причём на шипучее вино особо налегал Миша. Не поймёшь, от радости или по какой другой причине. Он ведь тогда ещё всего боялся, хотя с автоматом по улице действительно больше не ходил. Ей-Богу, словно воровская сходка под покровом ночной темноты в том проклятом ЗАГСе случилась! Тьфу ты, мерзость какая…
Игнат сообщал и другие подробности, а именно: что вся их весёлая компашка после возмутительного коллективного бракосочетания (настоящий цирк ведь с конями посреди при новом мэре чертовски похорошевшей Москвы устроили) поездом двинулась с Ярославского вокзала на Дальний Восток. При этом скорый поезд, билеты на который не достать, задержали с отправлением больше чем на час из-за того, что как раз молодожёнов и ждали. Специальный бронированный вагон для них в хвосте прицепили. И, главное, так надёжно его, гады, охраняли, что подобраться к нему никакой возможности у людей Игната не было.
Итак, пошли по порядку – как было написано у Игната в отчёте. Литерный железнодорожный состав благополучно миновал Пермь, Екатеринбург и Тюмень. И тот противотанковый вагон всё время был на месте, где ему и положено было находиться, то есть в хвосте. Только к нему по-прежнему было не подступиться. Ну никак! Во-первых потому, что локомотив, подъезжая к станциям, всякий раз тормозил таким подлым манером, что последний вагон на перрон не въезжал. И на путях вокруг него тут же неизвестно откуда, а главное, в большом количестве оказывались подозрительные люди в штатском. В штатском то в штатском, да только все поголовно они были с автоматами. С калашниковыми, если кто не понял. А во-вторых, Игнат ещё в Москве профессионально определил, что стёкла в том последнем вагоне были как у нашего северокорейского союзника и самого большого друга. Как у нашего родного, можно сказать, меньшого брата. И, стало быть, стрелять по занавешенным окнам из снайперских винтовок смысла не было. А гранатомёта под руками у встречавших на станциях поезд Игнатовских головорезов не оказывалось. Потому что в карман такая дура не влезает. Больно он громоздкий, знаете ли, гранатомёт. К вокзалу с таким незаметно не подберёшься. Какой-нибудь не в меру бдительный милиционер увидит тебя с этой бандурой и со страху тревогу поднимет. Ты его толком даже как следует и убить не успеешь.
Так вот, двери последнего вагона на остановках ни разу не открывались. И, следовательно, никто из них не выходил. Ни разу! Добежать, скажем, до привокзального буфета – купить чего из провизии. Или водки. Или ещё чего-нибудь. Откуда ж Игнату знать, что им там надо!
В общем, до Урала они доехали – и по-прежнему тишина. Свет в окнах вагона по вечерам регулярно зажигался, но при этом он был какой-то мёртвый – тот их вагон. Словно в нём тайком перевозили на Дальний Восток золото партии. На продажу китайцам. Или японцам. Короче тому, кто больше долларов даст.
В Омске и Красноярске – всё то же самое: никто из запечатанной крепости на свежий воздух покурить не вышел.
Видели литерный вагон и в Ангарске.
А вот в Иркутск он, странным образом, не приехал. Где и, главное, как его могли отцепить – загадка. Прямо мистика какая-то! Ведь между теми двумя станциями остановок нет. И в Иркутск он прибыл без опоздания. Строго по расписанию. Не на ходу же в самом деле у поезда оторвали хвост! Делается, понятно, всё возможное по обнаружению предательских беглецов, принимаются, ясный пень, самые разные неотложные меры, подвергаются изменениям стратегии и корректируются военные диспозиции, соратникам раздаются свежие инструкции, но увы… И то обстоятельство, что от компании нагло путешествующих по бескрайним просторам Евразии молодожёнов в самом конце декабря отпочковался Михаэль со своей потаскухой, которые, поправ все нравственные законы приличия и окончательно растеряв последнюю человеческую совесть, то есть которые в прямом смысле и совершенно уже открыто положили на скрепы и чаяния наших славных предков, вольно проживают теперь в немыслимо похорошевшем городе-герое Москве, то есть вообще уже ни от кого не таясь, работу нисколько не облегчает, поскольку Игнат – не дитё малое, не вчера родился и в курсе, кто их в столице нашей Родины охраняет. Да, вот именно: эти звери своё дело знают. Убьют к чёртовой матери и глазом не моргнут. С них станется. А жить, как ни крути, пока ещё хочется.
И вообще, обстановка сложилась хуже некуда. Игнат со своими людьми пять месяцев на нелегальном положении. По всей стране, чуть ли не на каждом телеграфном столбе наклеили его чёрно-белые фотографии (в фас и профиль) с письменным приказом за личной подписью (факсимиле, конечно) обезумевшего диктатора, согласно которому решительно всякий военнослужащий человек или даже просто мирный гражданский, у которого в кармане случайно окажется заряженный пистолет калибра 7.62… короче всякий, кто увидит Игната или кого из его подручных (их портреты какие-то сволочи также наклеили, причём на тех же самых столбах), должен во что бы то ни стало их всех при попытке бегства быстро и бесстрашно поубивать. Спрашивать документы, дуром, поднимая пыль, что вредно для дыхательного тракта, гоняться за ними по бескрайним просторам, намереваясь кого-либо из них по официальному закону арестовать с целью пригласить на доверительный диалог в тёплой камере, где горит настольная лампа и наливают чай, совершенно излишнее и даже социально вредное для общества баловство. Напротив, рекомендовано сразу же, прямо на том самом месте, где подозреваемого застанешь, там же его у всех на глазах и мочи! Без долгих разговоров и тлетворного западного либерализма, который у них там в Натах загнивает и скоро уже всей своей тушей падёт к ногам великой Киевской Руси. Приползёт, в общем, на коленях весь их Западный мир и станет, дружно унижаясь, в нашу похорошевшую Москву, в которой сорок сороков, жалобно скуля, проситься. Куда ж они без нас, которые, мы то есть, все как один за мир и против эксплуатации колхозного крестьянства североамериканских штатов Америки… Короче, никакого гуманизма по отношению к врагам диктатора не проявлять. Увидел – тут же его как комара и прихлопни. Не раздумывая. Всех до единого. До последнего патрона! Калёным железом!! Все как один. И будет тебе за это красивая почётная грамота в пластиковой рамке, которую ты потом у себя на стенку повесишь. А к ней ещё ведь и значительная денежная премия прилагается. Чтобы, значит, тебе в твоём хозяйстве было ощутимое подспорье. Целая тыща рублей за голову непримиримого врага. А за главаря, за Игнатову то есть голову, бесплатно полагается автомобиль Жигули последней марки. Без ремней безопасности, но с мотором! Так что все как один, суки, должны стараться! Потому что у всех теперь имеется серьёзный материальный стимул в придачу к возвышенной моральной цели, которая всех нас объединяет на ниве борьбы за освобождение угнетаемых африканских народов и потепление климата. Чтобы неграм в Европе и Канаде лучше жилось. То есть чтобы всем было поровну. Или за потепление не нужно бороться?
А главное что? – Филипп, скотина такая, отказывается помогать. Пообещал, тварь, кровавому тирану и презренному узурпатору, временно и в высшей степени незаконным образом исполняющему обязанности президента той, что хрен знает откуда и до самых до окраин, что отныне будет себя хорошо вести и под это дело добился от самозванного диктатора полной амнистии. Даже обратно в свой замок вернулся, падаль! Сидит там тихо, как таракан за печкой, сука позорная, гнида паршивая и боится пошевелиться. Игнат, понятно, давно бы уже и с превеликим удовольствием эту сволочь праведно убил на раз-два, да только он в курсе, что у кардинала с этим жалким предателем и вонючим штрейкбрехером намечается какое-то финансовое мероприятие. Но как только – так сразу. Без всяких сожалений и прочих бабских сантиментов. Невзирая на лица и погодные условия. Как бешеную собаку он его в расход пустит. С чувством глубокого удовлетворения для всеобщей моральной пользы! Чтобы знал, падла…
Вторая причина ставшего уже почти хроническим нервного расстройства его преосвященства, является прямо вот только что всуе помянутый Филипп. А вернее этот его бесстыжий экономический советник, выскочка и форменный садист, чёрт бы его побрал, который ни Испанцу, ни кардиналу не позволяет вступить в Игру. А время меж тем невозвратно утекает сквозь пальцы. Лето ведь на носу! Солнце вон уже как жарит – прямо вовсю!… Дошло до того, что кардинал по собственной инициативе уже целых три раза этому проклятому Давиду звонил. Да, вот именно, по поводу Игры. И что? – Этот гад всякий раз отмахивался от преосвященства словно от назойливой мухи, разъясняя ему словно тупому школьнику, почему тот должен набраться терпения и ждать. Только вот ни разу почему-то не сказал, где на это ожидание нервы брать. А так всё даже логично объяснял. И получается, что кардинал даром теряет деньги. То есть ничего он на самом деле не теряет. Однако ж ничего и не приобретает!
И вот ещё что: без кредита Филиппу вступать в Игру резону вроде как нет. Это же всем очевидно! А давать Испанцу деньги за просто так ну вот ни разу почему-то не хочется. А с какой, собственно, стати их ему давать, если он теперь весь из себя такой правильный и законопослушный? Девчонку искать не желает, а денег, понимаешь, за здорово живёшь ему – сволочи такой, за красивые глаза дай. А больше ему ничего не надо?! Хрена ему лысого, а не кардинальих миллиардов! Какие-то, знаете ли, ножницы получаются и конфликт интересов. Или как это умные очкарики, которые верой и правдой, то бишь не за страх, а за чистую совесть работают на мафию, называют по-научному?
Стоп, помнится, прозвучало, что разговор преосвященства с его подзадержавшимся невесть где секретарём прошёл, ну или по крайней мере начался хорошо. А чего ж в самом деле в том его начале было хорошего, когда…
Ладно, не будем забегать вперёд. Давайте по порядку, раз уж всем так не терпится с этим разобраться.
Во-первых, март в этом году выдался на удивление тёплый. Давно уже такого не было. Про апрель мы и вовсе помолчим. Что, конечно же, должно было повлиять на физическое самочувствие и умонастроение хозяина одного из богатейших Цюрихских банков самым что ни на есть положительным образом. Во всяком случае в кардинальской душе в этом самом апреле должен был бы уже воцариться мир, покой и полная гармония. Ну не должно было ему быть так тошно! Это если бы климатические условия складывались менее благоприятным образом, тогда конечно. Тогда всё было бы понятно. И не задавались бы мы сейчас всякими глупыми вопросами. А вот, несмотря на тёплую весну, противно было у преосвященства на душе. Даже очень скверно! Прямо кошки в ней скребли – в этой его душе. Или что там кошки обычно скребут?
Во-вторых, Винченцо буквально накануне того их якобы хорошего разговора приобрёл три ящика вина. Да не простого, а прямо-таки волшебного. И урвал он его совершенно случайно! Спрашивается, а почему он, собственно, урвал тогда только три ящика? – Да потому что больше того вина в природе не существовало по той причине, что произвели его на свет кустарным способом и, соответственно, в ограниченном количестве. При этом четверть его запасов была уже безвозвратно утрачена. В смысле распродана неведомо кому. Ну совершенно же посторонним людям! Абсолютно случайным. Короче четверть пропала. Как сквозь землю она провалилась. Прямо из-под рук уплыла. Зато остальные три четверти Винченцо удалось, ловко обманув коварную судьбу, у неприятеля отбить: целых тридцать шесть бутылок посчастливилось ему отхватить! Так что Винченцо, прямо будем говорить, большой молодец. Может ведь, когда захочет.
Рассказываем, как дело было. Винченцо возвращался глухой и опять-таки безлунной ночью накануне того ужасного дня из-за границы и дорогой задремал. Нет, пьяным он не был. Не будем наговаривать на человека. Просто устал он. Как собака устал. Когда пересекали границу водитель, понятно, его не пожалел и разбудил. Вот он и вышел из машины – размять ноги. Пешком перейдя из Словении в Италию, Господь сподобил его набрести на придорожный магазинчик и, ясное дело, прямиком направил кардинальего секретаря к винной полке. А куда же ещё! Там-то Винченцо и увидел ту бутылку. Увидел и… не поверил своим глазам. Подумал, что продавец ошибся. Или решил злостно подшутить над разомлевшим от дол-гой дороги и потерявшим бдительность покупателем. То есть решил над ним, простодушным Винченцо, нагло поиздеваться! Выяснилось, однако, что нет, продавец не ошибся. И вовсе он не собирался смеяться над монахом – действительно двенадцать евро. Да они с ума там все спятили! – Дерут с трудящихся… Два-три евро – ещё туда-сюда. Ну ладно – пять. Будем считать, что это ещё так-сяк… Чёрт с ними – семь! Пусть эти гады подавятся. Сволочи! Но двенадцать!!… И главное, бутылка какая-то ну совершенно же невзрачная. Из оскорбительно дешёвого стекла, к тому же мутного. А наклейка так и вовсе – какой-то паноптикум: из школьной тетрадки выдрали листок (в клетку), криво его ножницами по краям обрезали и с чудовищными орфографическими ошибками накарябали на нём от руки какую-то белиберду про то, что де в бутылке – хорошее вино. Можешь даже не сомневаться. Смело его пей и будет тебе счастье. Плюс там же, на этикетке, шариковой ручкой нарисовали карту, на которой кружочком пометили местность, где тот виноград, из которого, значит, вино сделано, вырос. В довершение ко всему бумажка была приклеена к бутылке косо. Руки оторвать нужно тому грамотею, который это возмутительное художество налепил на бутылку!
Добавим от себя, что, если какой лох действительно отправится в ту деревню, ориентируясь исключительно на предложенную его вниманию карту, он долго будет её искать. Но, слава Богу, над кружочком мелкими буквами было написано название деревни. Опять-таки с ошибками, но хоть так…
Винченцо бутылку, которая имела тринадцатый номер из сорока восьми, купил, потому что очень уж хотелось ему пить. Сел в машину. Потребовал у водителя штопор. Отхлебнул из горлышка и… велел остановиться. Вместе с шофёром они задали навигатору новый маршрут. Ехать было часов пять, не меньше. И хотя кардинал с нетерпением ждал доклада, Винченцо решил, что преосвященство обождёт. Ничего с ним не сделается. И правда, когда он таки добрался до Ватикана, издёргавшийся кардинал ругаться на него не стал. Потому что такое вино стоит никак не двенадцать евро. Если бы у той безграмотной деревенщины, которая произвела на свет столь редкостную драгоценность, в голове вместо соломы имелись мозги, он бы смело мог просить за бутылку тысячу евро. А то и больше! Но мозгов у того олуха явно не было. А теперь у него не было уже и вина, потому что всё, что удалось разыскать в грязном под-вале его полуразрушенной хибары, перекочевало в багажник машины, на которой Винченцо и отправился утешать кардинала.
Так, это у нас было во-вторых. – Мы всё про ту глупость вспоминаем, согласно которой их разговор “начался хорошо”. Притом что, как сказано было секунду назад, Винченцо ехал преосвященство утешать. Вот ведь какое дело…
Когда они прикончили вторую бутылку, Винченцо собрался с духом и выложил на стол перед кардиналом, которого, как мы помним, жажда мучила с самого утра, две фотографии. На обеих карточках без труда можно было узнать Женю. На первой её, одетую в красивую лейтенантскую форму, чем-то торжественно награждал какой-то мерзкий красномордый жирдяй в штатском. А она ему в ответ смущённо улыбалась. Кардинал, разумеется, уже знал, что никакая Женя не официантка из Восточной Европы, а вовсе даже профессиональная шпионка, подосланная к нему в Цюрихе коварным Жозефом.
На второй фотокарточке Женя была уже не в форме. На ней вообще никакой одежды не было. Совершенно голая она лежала на мраморном столе чекистского морга с неэстетичной дыркой под левой грудью, которая не только всем желающим давала понять, что девчонка насмерть умерла, но даже и как именно эта неприятность с ней случилась.
Винченцо немедленно налил кардиналу полный бокал драгоценного вина. И заставил его этот бокал залпом в себя влить, потому что преосвященство вдруг нехорошо раскраснелся и как-то неэстетично хрюкнул. Кардинал послушно дорогущее вино в себя всосал и… разрыдался.
Третью, четвёртую и пятую бутылки они, определённо что-то там у себя от нервов в головах перепутав, распивали уже исключительно за Женино здоровье и вечную любовь. Когда верный своему профессиональному долгу Винченцо напомнил кардиналу, что утром тот встречается с Папой, а потому нажираться в слюни вроде как необязательно, несмотря даже на дырку под левой Жениной грудью, преосвященство в крайне нецензурных выражениях громко высказался на предмет того, куда Папа не то, что завтра, а вот прямо сейчас пойдёт и кто вообще эта старая калоша, которая никак не сдохнет, есть, после чего пьянка продолжилась. Кардинал, икая, время от времени принимался как маленький навзрыд плакать и неприлично целовать фотографию с голой Женей (неприлично потому, что он её вовсе не в лоб цело-вал). От еды он категорически отказывался и повторял, как будто его заело, что на всём белом свете у него теперь остался один друг – Винченцо, и тот его, аки святой апостол Пётр своего возлюбленного учителя – Иисуса Христа то есть, когда-нибудь непременно предаст, причём трижды и, главное, успеет, сука, это сделать до третьих петухов! (Фотографию с жирдяем преосвященство в сердцах изорвал, – надо полагать из ревности, – но Винченцо её потом склеил скотчем.)
Плавно перешли на немыслимо дорогой коньяк. И кардинал снова плакал, утверждая, что ему больше не за чем жить на этом белом свете. А на банк ему отныне наплевать с колокольни Алессандрийского Собора святого Петра. Раз у него больше нет Жени, которую он до сих пор до чрезвычайности любит всем своим голодным до ласки телом. Как больше вообще никто вокруг него любить не умеет. А только он один. Потому что он, в конце концов, ещё совсем не старый и ого-го на что в определённых ситуациях способный.
Когда же Винченцо поинтересовался, – почему плевать на Цюрихский банк нужно непременно с той колокольни, а не, скажем, с колокольни Сан-Марко в Венеции, которая куда красивее, – кардинал вылупился на него как на круглого идиота и сказал, что это – самая высокая колокольня в Италии. Пора бы уже знать! Вот только поэтому. Когда же Винченцо неосмотрительно возразил кардиналу, заявив, что самая высокая колокольня в Италии находится отнюдь не в Венеции, а вовсе даже в Кремоне, меж этими двумя почтенными служителями религиозного культа чуть не случилась драка. К счастью, кардинала подвела духота и общая телесная усталость. Когда преосвященство вскочил и размахнулся, намереваясь ударить своего обидчика по морде, он опрометчиво запамятовал о такой простой вещи, как инерция, и потешно вслед за независимо от его воли вдруг поехавшей куда-то в сторону и назад своей правой рукой развернулся сам. Да не просто развернулся, а, поскольку голова у него в тот момент закружилась, то он потерял равновесие, в результате чего уморительно шлёпнулся на пол. Впрочем, зашибся он не сильно. Во всяком случае копчик себе не сломал, да и вообще особой боли не испытал. Ещё бы, столько алкоголя вылакать. Это же – естественная анестезия. В первую мировую войну ему бы после такого утоления жажды запросто могли и ногу пилой оттяпать, а он этого даже не заметил бы.
Винченцо на босса обижаться не стал, потому что на пьяных дураков он принципиально никогда не обижался, а потом кардинал его ведь не прибил. Поднял разомлевшее от усталости преосвященство с пола и отнёс его в постель. Раздевать не стал. Так уложил. (Значит всё-таки обиделся.) И поставил рядом с кроватью тазик. Да только кардинал всё никак не унимался и в какой-то момент даже потребовал себе яду, а потом снова стал жаловаться, что вокруг одни сволочи. А Женя вовсе не худая. К тому же у неё невероятно красивая грудь. (Винченцо на этот раз спорить с преосвященством не стал, хотя придерживался на этот счёт иного мнения: на его вкус у Лауры грудь была определённо красивее. Опять же, что ты там увидишь на той фотографии. А с Лаурой у него в телефоне хранилось уже целых семь цветных видеороликов. И он их регулярно пересматривал.
Через некоторое время выяснилось, что у Жени красивая не только грудь, но и всё остальное тоже. Просто невозможно какое оно всё у неё восхитительное. Взять хотя бы ноги (обыкновенные, кстати, ноги, у Лауры они и длиннее, и вообще…) или, к примеру, попу… Всё у него – преосвященства – отняли, скоты. Вандалы! Язычники!! Необразованные животные!!! Лучше бы они не Женю, а его застрелили. Чтобы прямо в его любящее сердце пулей попали, которое и так уже побаливает. А не в её. О том, что Женя выстрелила в себя из пистолета сама, и почему она, такая молодая и жадная до половой любви с кардиналом, так безжалостно с преосвященством, а заодно и с собой поступила, он так и не узнал. Потому что Игнат Винченцо про это ничего не сказал. Просто, когда они встретились, всучил ему фотографии и, как обычно, попросил денег. Винченцо деньги дал и о подробностях расспрашивать не стал. Да, такая вот она бывает – последняя любовь.
________________________________________
Глава вторая
Мы тут все исключительно за справедливость!
Всё, нет больше сил молчать! Вообще же никаких не осталось!! – Вот именно: мы просто обязаны решительно вмешаться и правдиво высказаться в защиту Миши. Пусть нас об этом никто и не просил. Ну не можем мы малодушно отмалчиваться в кустах, когда истину, пусть даже и незлоумышленно, искажают всякие там… И да, мы не станем упираться рогом, а вместо этого, скрепя сердце, добровольно согласимся с тем, что своими в высшей степени аморальными дефиле перед телекамерой Лаура добавила Мише сколько-то очков. Всё так. Но и против правды мы не попрём, а будем перед читателями предельно честны, в конце концов нас же совесть потом заест: Миша и без этих её эротических экзерсисов отлично управился бы сам. Потому что он умный и, вообще, психолог каких поискать. Да, вот именно, и нечего тут!… А то, что Винченцо сексуально озабоченный, как всякий католический монах поголовно, это уже совсем не наша, а вовсе даже его глубоко личная проблема, решать которую мы не подписывались. Меньше нужно в Ютубе вирусные ролики эротического характера на ночь глядеть.
Итак, начнём по порядку. Во-первых, коль на то пошло, то колокольня Тораццо в Кремоне – вовсе не самая высокая в Италии. Эрудит, блин, хренов!… Самая высокая колокольня в Италии находится ни в какой не в Кремоне, а в самом что ни есть захолустье – в микроскопическом городишке Мортельяно. О чём даже в самой Италии мало кто слышал. Отчасти почему не знать о ней вполне даже простительно. Ну а тогда и тем более – нечего попусту языком молоть! Лаурина грудь ему понравилась. Святоша долбанный! Просто уже зла на него не хватает, честное слово…
Во-вторых, ничего этот врун толком преосвященству про Мишины телевизионные выступления так ведь и не рассказал. Даже не попытался, гад. Не раскрыл ему ту чрезвычайно важную тему по существу и с глубоким в неё погружением. А свёл всё к банальной порнографии. В то время, как там очень даже было во что по-человечески вникнуть и, так сказать, углубиться. Он ведь, Миша, что тогда отколол? – Не мудрствуя лукаво, заговорил с доверчивыми россиянами в самых что ни есть лучших, то есть хорошо проверенных временем и всякими другими историческими испытаниями традициях, а именно – притчами. Просто и доступно с глубинным россиянином он заговорил. Так, что даже конченному дураку всё дела-лось понятно. Раз и навсегда. Отныне и во веки веков. Опять же это не Миша задавался скользкими вопросами. Ему в прямой эфир звонили по телефону, который стоял перед ним на обеденном столе, и он лишь честно отвечал на вполне себе конкретные вопросы на злобу дня, которые перед ним наши сознательные сограждане ставили. Отдельные злопыхатели, конечно, могут ехидно предположить, что звонили ему никакие не посторонние, а очень даже подставные субъекты. Но тут уж мы ничего сказать не можем – свечку не держали. Тем более, что важно вовсе не то, кто ему в квартиру звонил, а то, как он на те их провокационные вопросы отвечал. Например, спросил его однажды в прямом эфире какой-то умник – как же так случилось, что наш замечательный народ, про который в сказках как на духу рассказывается исключительно честная правда, сумел до такой степени обыдлеть и расчеловечиться, что месяц тому назад безропотно и чуть ли не с удовольствием согласился напасть войной на соседей? И стал целым четырём государствам грозиться атомной дубиной. Когда он так оскотиниться успел? Понятно, что десятилетия совка, тотальная пропаганда, чекистский террор собственного глубинного народа, а до этого столетия беззаконий тайной полиции и всё такое прочее, но всё ж-таки… – На что Миша, неспешно отхлебнув чаю и раскурив импортную сигарету с золотистым фильтром, решил рассказать тому мужику про одну свою приятельницу, с которой когда-то учился в мединституте. Про то, какая она была весёлая, красивая и необыкновенно культурная комсомолка, которая даже матом не ругалась и которая к тому же со временем стала первоклассным детским доктором, так что её любили не только малолетние пациенты, которых она бесплатно угощала конфетами Му-му, но и коллеги, которых она конфетами не угощала и которые тем не менее за скотину и стукачку её не держали, что, как все мы знаем, немыслимый феномен и большая по нынешним временам редкость. Да просто не бывает такого в нашей постсоветской реальности, где так вольно дышит человек!
Мы, разумеется, не можем по памяти воспроизвести сейчас все те хорошие слова, которые тогда легко и непосредственно, – словно реченька журчит, – то есть абсолютно естественно полились из Мишино-го рта. А потому даже и пробовать не будем дословно пересказать историю, которую он, конечно же, не выдумал, потому что такое просто так, от нечего делать не придумаешь. Да элементарно не успеешь ты её сочинить за те считанные секунды, пока он закуривал. Вот почему телезрители ему тогда и поверили. Все как один. Поголовно! И о чём тем же вечером в Ютубе ему с радостью отписались в комментах, непременно добавляя, какой Миша в целом хороший, как вообще здорово, что он поделился с ними такой замечательной историей, спасибо за это ему и его замечательной жене, красивее которой на свете не сыщешь, здоровья им обоим и, конечно, всех благ, детишек побольше, материального благополучия, ипотеки под неграбительские проценты, чистого неба над головой, лишь бы не было войны и всё такое прочее в этом духе. Мы же ограничимся коротенькой выжимкой, то есть, выражаясь по-умному, набросаем компактный синопсис той его безусловно правдивой притчи, которая тем вечером прямо-таки всех потрясла. Да-да, и нечего лыбиться, именно что та его притча и именно что решительно всех до единого потрясла. Потому как буквально каждый из в ту минуту услышавших её внезапно захотел взять на грудь ещё по сто пятьдесят, крепко о своём задумался и странным образом безудержно возжелал внутренне и внешне измениться в лучшую сторону, как будто Миша только что прочёл ему увлекательную лекцию про то, что это очень даже правильно – стремиться к возвышенной духовности, неотступно над собой расти и вообще быть хорошим. А ещё быть примером для окружающих. В то время как скотом быть как раз не нужно. Ни в коем случае! Потому что рано или поздно тебе за это по башке прилетит. И будешь ты тогда, как тот опоздавший на праздник жизни дебил, который стал больно кусать свои локти и проситься в библиотеку почитать исключительно поучительную книжку про дядю Стёпу и советский паспорт.
Итак, тезисно: жила-была в Москве хорошая девушка из вполне себе интеллигентной семьи, которая невозможно как сильно любила свою работу. И мужа своего эта дура тоже любила, который поначалу, как и она, был хорошим, то есть подавал большие надежды, имел благодарственные грамоты от начальства и даже два квартала провисел на доске почёта. В общем, когда они поженились, он был, что называется, перспективным специалистом и очень даже удачной для неё партией. Однако с какого-то момента что-то у него пошло не так. Во-первых, с диссертацией не задалось. Больных полный коридор, писанины на каждого – прорва, опять же футбол после работы охота посмотреть. Под пиво. Так что на диссертацию у него элементарно не хватило времени. А поэтому подсидеть зав.отделением ему не удалось. Раньше, когда он ходил в перспективных, это было вполне возможным и даже почти что уже решённым делом, а теперь с этим самым делом случился полный облом. Это ладно, а вот то, что в один крайне неблагоприятный для него день он по невнимательности промахнулся с диагнозом. А это уже не хухры-мухры. Боль-ной тогда не помер, выжил гад, общими стараниями его с того света вытащили, но жалобу, сволочь, он на нашего героя в отместку накатал. Тварь! И началась не то, чтобы открытая травля нашего любителя футбола под пивко, но нервы ему, персонажу, ещё в недавнем прошлом подававшему большие надежды, потрепали будь здоров. Почему и начались в нём перемены, выразившиеся, в частности, в том, что видеть вокруг себя он стал исключительно врагов и злостных в отношении себя завистников.
В другой раз его нагло обошли с премией. Обидно, знаете ли… И на конференцию вместо него посла-ли другого – такого же, как и он, врача без научной степени. И роста почти такого же. А очень уж ему хотелось в Берлин слетать. Сосисок нормальных с пивом поесть. Да, несправедливо с ним тогда обо-шлись.
Ещё же и статью его в импортном журнале раскритиковали. И даже хуже: голословно обвинили его в плагиате. Сволочи продажные, щелкопёры! Как будто они никогда и ничего не тырили…
Так вот, первую свою подлость он совершил после того, как его в очередной раз прокатили с премией. Всем поголовно, даже младшему медицинскому персоналу к Новому году её честно выдали, а наш типа рожей не вышел! Естественно, человек обиделся и написал куда надо, что зав.отделением злостно не одобряет нашего всеми советскими трудящимися горячо любимого президента, считает, что это неправильно, когда под него переписывают на пеньках конституцию, и он из-за этого уже хрен упомнишь сколько лет сидит у власти, вцепившись в неё зубами, так, что аж руки у него посинели.
Почти сразу выяснилось, что зав.отделением ничего подобного не говорила. Но инфаркт в результате разбирательства схлопотала и в итоге с работы по состоянию здоровья ей пришлось уйти. А главное, все откуда-то прознали, кто именно донос накатал. От хорошей девчонки, про которую Миша начал всю эту быль рассказывать, они правду скрывать не стали. Всё ей в глаза сказали, что про её мужа думали. Да только она коллегам не поверила. И тоже заговорила про зависть. Вот тут, кстати, Миша и засомневался – а точно ли она тогда своим коллегам не поверила или может?…
Дальше больше: за старшей медсестрой пришли через пару недель. И снова коллеги стали коситься понятно на кого. Доказать, правда, никто ничего не мог. А уже и не нужно было ничего доказывать: героиня Мишиного рассказа знала, кто написал на медсестру в органы донос, потому что случайно увидела в своей квартире опрометчиво оставленный на кухонном столе черновик кляузы. Но ведь и при этом ещё продолжала мужа любить. А через это тупо его жалеть. Типа – налицо имеется явная травля. Буллинг, если по-научному.
Оправдала она его перед своей уже не совсем чистой совестью и в третий раз. Мы уж не упомним сейчас, что ещё тот сукин сын отчебучил.
А примерно через месяц пошла наша дурёха во двор выносить мусор. Выбросила, как полагается, чёрный пластиковый пакет в помойку (не мимо, как поступают отдельные невоспитанные козлы, а непосредственно в саму помойку) и потопала обратно. Открыла дверь в подъезд, а вот до своей квартиры она не добралась: между четвёртым и пятым этажами остановилась, распахнула настежь окно, влезла, больно ободрав коленку, на подоконник, на котором стояла консервная банка, полная сигаретных бычков, и из того гордо разверстого навстречу всем ветрам окна аки птица небесная сиганула в вечность. Так-то вот. А всё потому, что ещё неделю назад поняла, что, прячась за свою кретинскую и в целом антисоциальную, да чего уж там слова подбирать – элементарно эгоистичную любовь к мужу… как-то очень умно тогда Миша по этому поводу залепил… А что же он сказал?… В общем, оберегая свою хрупкую женскую психику и покрывая или даже тупо оправдывая в своих близоруких глазах негодяйскую подлость мужа, она незаметно для себя и сама превратилась в дерьмо собачье. А уразумев это, не нашла ничего лучшего, как разобраться со своими ментально-психологическими деформациями раз и навсегда. То есть решить этот вопрос максимально радикальным способом. Потому что сволочью она не была. Ещё за полгода до этого не была, а вот поди ж ты – стала…
Так в чём же заключалась мораль той правдивой Мишиной басни? – Да в том, что своего мужа та идиотка любила какой-то уже в высшей степени ненормальной любовью (из принципа не изменяя ему даже на гастролях студенческого театра, когда решительно все словно с цепи срывались), вместо такой любви, какой честной советской женщине, строительнице коммунизма и светлого будущего для всего человечества и отдельно стран центральной Африки, которая скоро уже вся от спида вымрет, полагается любить представителя противоположного пола, неважно, какого он цвета кожи и вероисповедания. (Или важно?) Естественно, что вследствие этого она буквально на ровном месте фатально споткнулась и про-явила гражданскую слабину. Жалко её, конечно, потому что человеком она изначально была неплохим.
Вот примерно так Миша и рассказал телезрителям свою прекрасную и, конечно же, непридуманную историю, которой он исчерпывающе ответил неизвестному мужику на его вопрос с подвохом про расчеловечивание российского трудящегося. Чем, судя по последовавшей реакции, и произвёл фурор среди глубинного советского населения.
Хотя, вот мы сейчас перечли написанное и… Вроде бы напрямую про расчеловечивание Миша ничего тому трудящемуся не сказал. И никого ни к чему не призвал. Ни на чью совесть коленом не надавил и впрямую тупым дураком никого не обозвал. А результата добился. И какого! А вы говорите, что Миша… Или вы ничего не говорите? – Точно, это же Винченцо говорил… Он ведь тоже впечатлился тогда услышанным. А может увиденным? Немаловажное, кстати, уточнение… В общем, впечатлился он всем тем, что Миша в тот вечер со своей публикой чудесным образом сделал.
А что, собственно, Миша с ней сделал? И как. Что, не врубились? – Ладно, разжуём как для маленьких. Помните, чей Миша сын? – Вот то-то – яблонька от вишенки…
Полгода назад в самом центре Москвы какой-то идиот осуществлял несанкционированную фото- или видеосъёмку. Мы уже не вспомним сейчас, что именно он тогда делал. Главное – несмотря на то, что у него на ту съёмку никаких разрешения от властей не было, ничего противозаконного он не делал. Во всяком случае ничего преступного он в своей голове не держал. И поэтому приезд к зданию на Лубянке Начальника Тайной Стражи он заснял совершенно случайно. Что, разумеется, не укрылось от внимания бдительной охраны серого кардинала, этого упыря долбанного.
Нет, фотографа не убили. Просто его три дня продержали в психушке у Иосифа, который был тогда ещё жив. А вот фотокамеру (или кинокамеру? – правда, не помним уже) у него отобрали. Когда же её ему вернули, никаких фото или киноматериалов в ней, понятно, уже не было. Всё почистили. Фотограф, ясное дело, возражать и качать права, требуя, к примеру, материальную или просто моральную компенсацию за разбитый нос, не стал. Счастлив был уже и от того, что живым домой отпустили.
И зачем мы всё это сейчас рассказываем? – А вот зачем: когда Начальнику Тайной Стражи, который терпеть не мог, когда в него целились через объектив, почему все камеры, когда он входил в контору, вырубали, показали, что именно тот дебил без спросу на свою глупую голову наснимал… Ну что, догадались? Ну же! – Правильно, из лимузина вышел никакой не Начальник Тайной Стражи. (Старый хрыч, чтоб он сдох, сволочь! Чтоб ему ни дна, ни покрышки!! Мразь… Стоп, а чего это мы так разнервничались? – Он ведь к тому моменту уже и в самом деле кони двинул. Мало того, его тогда же аккуратно распилили в ванной бесшумной электропилой на куски, после чего вынесли из дома в ящиках из-под дорогой датской аудиоаппаратуры… Так ему, гаду, и надо. Вот кого, честное слово, не жалко!)
Нет, подсказывать мы не будем. Сами скажите – кто тогда из лимузина вышел? А после этого прикиньте, так ли уж Мише нужны были какие-то скучные слова, чай с сушками и вообще эти дурацкие во-просы по телефону чтобы… Давайте в самом деле не будем забывать, чей он сын.
Эх, как же здорово – говорить загадками! Почти что притчами. Нет, стоп, тут мы вроде как немного запутались. Притчи – это ведь что-то другое. Но всё равно приятно. Чувствуешь себя интересным и умным, когда вот так хитро интригуешь.
Так вот, после того незаметного для ширнармасс сеанса гипноза (возвращаемся к усовестившейся и вышедшей из окна хорошей в прошлом врачихе) Мишина аудитория перевалила через миллион. И не поленимся повторить, больше того, мы теперь уже из принципа всегда будем настаивать на том, что случилось это вовсе не потому, что Лаура вышла в тот вечер из ванной голой. Голой она предстала перед светлые очи телезрителей лишь на следующий день. Ну, тогда, не будем тут врать и изворачиваться, Мишины передачи стали смотреть уже десятки миллионов. Но снова повторимся, что это как раз Винченцо злостно соврал, сказав, что сумасшедший успех Мише обеспечила Лаура, а не он сам его добился. Потому что Винченцо – дурак и при этом дурак озабоченный. Ведь именно из-за этой своей патологической озабоченности он и не разглядел в комнате слона. Опять-таки о политике Миша заговорил только через неделю. И главное – все наиболее опасные вопросы ему задавали непосредственно сами телезрители, звонившие на его телефон с громкой связью, который стоял перед ним на столе рядом с пепельницей и кружкой с чаем.
Итак, давайте уже, наконец, перейдём к той самой политике. Это ведь как раз и есть самое важное. После чего, собственно, народ и перестал дружно ходить по вечерам в кинотеатры.
После того – первого по-настоящему резонансного гипнотического сеанса – ему позвонила женщина, явновыраженная неврастеничка, вдобавок ко всему ещё и не совсем трезвая. Позвонила и сначала зачем-то стала рассказывать (ему и всей стране, которой не факт, что это было интересно) про свою личную жизнь, да ещё с такими подробностями, что даже у сидевшей рядом Лауры глаза полезли на лоб. Миша же, напротив, отреагировал на изливавшиеся на него потоки исподнего как настоящий психиатр, то есть никак. Не в смысле, что ему было на ту дуру пофиг, вот ни разу ему пофиг не было, напротив, он её кретинскую исповедь выслушал с присущим ему профессиональным спокойствием и больше того – со вниманием, в частности, позвонившую ни разу не прервал и о том, что она – дура сумасшедшая, которой нужно лечиться электричеством, не сказал. Обалдевший режиссёр, так тот даже в кадр влез, чего раньше с ним не случалось, и стал делать Мише знаки, призывающие его немедленно прекратить этот крамольный разговор. Вот так он это делал – показывая руками крест, как будто хотел остановить поезд. Миша от него отмахнулся, дескать не лезь, дурак, не в своё дело и вообще исчезни, не мешай работать.
Про личную жизнь той психопатки мы говорить не будем. Это и правда никому не интересно. А перейдём сразу к её соседу, который, ни хрена в своей жизни не добившись, в позапрошлом году подался в Нацгвардию на зарплату (которой даже после двух верхних образований та идиотка и близко не получает), чтобы, взяв в руки резиновую палку, а может быть даже и ружьё (она точно не знает), по-хамски отобрать у неё право быть свободной и жить, как ей хочется, а вовсе не той рабской жизнью, которую для неё определил тот… (прозвучало крайне неприличное слово, которое мы, конечно же, не будем здесь цитировать), который сам себя хрен знает сколько уже раз переизбирал на президентство. Она даже со счёту сбилась – сколько. И докатился до того, что начал угрожать соседям ядерной бомбой. Слава Богу три недели назад его на глазах у всей страны отравили ядовитым газом и на следующий день с помощью бульдозера зарыли в общей могиле вместе с остальными его идеологическими попутчиками где-то за городом! Неизвестно – где. Чтобы, значит, народная тропа к нему с гарантией заросла. Хоть какой-то праздник у неё тогда случился… Короче, в чём был к Мише вопрос? – Имеет ли она право, когда по телевизору наконец-то заговорили про справедливость, а не про то, какой у нас распрекрасный президент, и легавых на улице стало не видать (попрятались суки!), в свою очередь взять старое охотничье ружьё (мужнину двустволку двенадцатого калибра ижевского завода, которая уже два года зря на шкафу пылится), зарядить его картечью, постучаться к тому самому соседу, а, когда он ей откроет, без всяких предисловий в упор с двух стволов в его бесстыжую морду ружьё разрядить? В отместку так сказать. За её попранные неотъемлемые права и обессмысленную жизнь с низкой зарплатой, в которой у неё никакой перспективы нет. Тем более, что Нацгвардия теперь вроде как вне закона. Чтобы больше никогда уже эту мерзкую харю не видеть.
Миша и на этот раз не позволил себе удариться в нервы. Истеричкой или ещё как обидно её не обозвал. А вместо этого, отхлебнув чаю, услал Лауру на кухню за сушками, неспеша закурил сигаретку и, глядя прямо в телекамеру… Да, как-то по-особенному он тогда посмотрел в глаза трудящемуся. Так спокойно, что на какое-то время даже моргать перестал… И вместо того, чтобы высказаться на предмет того, что абсолютно всякий урод, который за деньги взял резиновую палку или ружьё с намерением воспрепятствовать нам быть, как обещано конституцией, свободными как ветер… так вот, такой противный тип – всё равно, что вонючее хамло и уголовный элемент, который нагло попирает в тёмном переулке неотъемлемые права честного советского человека… И даже в каком-то смысле угрожает его жизни. А потому решительно и поголовно все мы имеем полное моральное право в ответ на всё это тоже взять со шкафа ружьё чтобы защититься и вернуть себе те бессовестно отобранные у нас неотъемлемые права. А если ружья в квартире не найдётся, взять в руки, к примеру, топор, каковой вон даже у него, Миши, имеется. Может его показать…
Короче, вместо того, чтобы смело сказать ей всё это в глаза (какового взбрыка от него, кстати, до смерти боялся режиссёр или кто он там у них по должности, уже ведь и руками, скотина, начал размахивать, дескать он сейчас вообще прервёт передачу, если не прекратятся эти антигуманные провокации против Миши – настоящий истерик и трусло честное слово)… Так вот, Миша вместо всего этого вдруг сделался ещё спокойнее, хотя куда уж… ещё отхлебнул чаю… Лаура к тому времени уже в комнату вернулась, так что Миша теперь пил чай с сушками. С удовольствием ими хрустел. (С маком сушки были.) Наконец, опять же никуда не торопясь, аккуратно поставил кружку на стол, внимательно посмотрел в камеру и тихо спросил: – А почему только нацгвардейца?
И всё! Ничего больше Миша в тот вечер не сказал. Вообще ни единого слова не произнёс! А просто встал, ушёл на кухню и… не вернулся. Даже со зрителями не попрощался. На том, как все поняли, пере-дача и закончилась, потому что пошла заставка.
Наутро выяснилось, что за отчётный период, то есть примерно с половины двенадцатого вечера по московскому времени и до семи утра той поистине вальпургиевой ночи в различных городах и посёлках городского типа нашей необъятной Родины, которая, как известно, от Москвы до самых до окраин, с южных гор и прямо-таки до северных морей, были различными способами и порой на удивление изобретательными умерщвлены что-то в районе семнадцати тысяч вчерашних нацгвардейцев, ещё десятка полтора тысяч легавых, сколько-то сот судей и прокуроров, учителей, участвовавших в подделке результатов голосований в органы местного самоуправления и ещё кого-то, так, уже по мелочи, на кого показал Феникс, опубликовав сразу же после того Мишиного “а почему только нацгвардейца?” чёрно-белые фотографии фас и профиль, приложив к ним домашние адреса истинных врагов нашего многонационального и столь же многострадального трудового советского народа.
Последовавшее на следующий день ответное и причём не просто пламенное, а местами даже чрезвычайно резкое Мишино выступление началось с его решительного и принципиального размежевания с обозначившейся в нашем падком до справедливости обществе практикой бесконтрольного насильственного террора в виде откровенно хулиганских выходок, имеющих целью оголтелое и, что примечательно, какое-то прямо-таки уже повсеместное смертоубийство… То есть оно, то его публичное вечернее выступление, началось с окончательного и бесповоротного заявления, что отдельные граждане его вчера не так поняли, поскольку он ни разу не призывал трудящихся выходить ночью из своих квартир на мороз с целью кого-то безжалостно убить. Хотя живущих по соседству гадов, фотографии и адреса которых Феникс показал на местных и федеральных каналах телевидения, может и было, за что убить. Даже наверняка было! Так вот, если бы он призывал, а время ведь нынче такое, что может когда и призовёт, но тогда это, конечно, будет уже совсем другое дело. Так ведь не призывал же вчера!
И этим Миша не ограничился. А подробнее?… Сейчас вспомним, что же он в тот вечер сказал… Опять же невозможно воспроизвести дословно. Ну тогда попробуем своими словами… Короче, чего он точно не имел в виду, вот чего ни разу не хотел, так это того, чтобы действия столь радикального, пусть и объяснимого и даже почти что оправданного характера стали в широких народных массах общепринятой и повсеместно распространённой практикой. Единичные случаи – туда-сюда. Это где-то ещё можно понять и по-христиански простить. Потому как это на уровне погрешности. Всякое в жизни бывает. Неприятность, конечно… Но одного-двух. Максимум десять человек. Ладно, в крайнем случае пусть подвернувшихся под руку будет сорок. Это как-то можно стерпеть, потому что все мы – люди и ничто человеческое нам не чуждо… Так уж вышло. Не хотели, а вот случилось. Нечаянно. Что ж теперь… Но так, чтобы массовым порядком, да ещё с применением технических средств, как-то лопат, бензопил и бутылок с зажигательной смесью… Помилуйте, это ведь уже ни в какие ворота не лезет… Понятно, что темперамент изо всех щелей наружу прёт, а ружьё не у всякого под рукой нашлось. Опять же гормоны и повышенная потливость на фоне небывалой январской оттепели. Сюда же алкоголь и вчерашнее полнолуние. А вспышки на солнце всю прошлую неделю? – Это же просто караул! Не будем забывать и про сопутствующие этим вспышкам магнитные бури… Но, братцы, надо как-то стараться держать себя в руках. А то, что же это такое получается?!… Зачем, спрашивается, гранаты в квартиры швырять? Ни в чём не повинных соседей можно ведь случайно задеть. Какой пример мы подаём нашим братьям меньшим, то есть подрастающему поколению? Какую смену себе вырастим? Над нами же пролетарии всех стран смеяться будут. И на почве идеологических разногласий не захотят с нами объединяться, чтобы устроить всему миру прекрасную социалистическую жизнь, где всё будет по справедливости, что надо понимать как от каждого по способностями, а зарплату – всем поровну. Независимо от вероисповедания и сексуальной ориентации.
Виртуозно увильнув таким образом из-под уголовной ответственности за подстрекательство на почве классовой ненависти, Миша, дабы сохранить лицо и не испортить себе репутацию человека, которому трудящийся при любых обстоятельствах, днём и ночью обязан безоговорочно верить как неизвестно кому, как, к примеру, совсем ещё недавно он, этот трудящийся обыватель, верил своему, как вдруг выяснилось, вполне даже смертному и причём внезапно смертному президенту… В общем, уже в следующую минуту Миша на глазах у засомневавшегося было в нём того самого трудящегося телезрителя бесстрашно занырнул в омут ещё большей глубины, совершив просто-таки невероятный кульбит, а именно: он второй раз взялся публично журить Феникс, нелицеприятно указав ему и своим особо темпераментным почитателям на отдельные недостатки в работе, в частности на то, что случившееся минувшей ночью, в корне неправильно. И не просто указал на эти вопиющие недостатки, а даже не поленился подробно разъяснить, почему, собственно, подобное поведение является неправильным. Разговаривал он при этом со своей простодушной аудиторией как обычно, то есть спокойно и прихлёбывая пустой чаёк (сушек на кухне он не нашёл, а Лаура искать их ему не помогла, потому что свалила на закрытую элитную тусовку хвастаться очередной Юлькиной тряпкой, безнравственной, разумеется, до безобразия, какой же ещё, домой она при этом вернулась сильно за полночь, пьяная, с подозрительными пятнами на шее и с бриллиантовым кольцом). Так вот, по Мишиной версии трудящиеся неправильно убивали своих собратьев потому, что делали это неорганизованно. Вот если бы, к примеру, Феникс или диктатор прямо призвали народ к вооружённому восстановлению обидно попранной у них справедливости, а то ведь прямо какая-то самодеятельность в самом деле получается. Разве ж это допустимо? Можно ведь кого-нибудь нечаянно и упустить, если действовать по велению сердца, то есть полагаясь исключительно на эмоцию и случай.
А что, к примеру, если бы Валерий Грат вдруг в телевизоре сказал, что объявляет мораторий на внесудебные расправы, скажем, на неделю, а ещё лучше на десять дней, за каковое время все плохие граждане с запятнанной совестью имеют возможность никуда не спеша осознать своё свинское в прошлом отношение к трудящимся и, как результат, сами пришли бы туда, куда он им скажет, сдаться на милость властей. То есть чтобы все эти гниды согласились бы на пару лет добровольно съехать из своих обогреваемых центральным отоплением благоустроенных квартир в трудовые лагеря. И ничего смешного, именно что взяв в руки вместо ружей совковые лопаты, дружными рядами все как один отправились бы в поля и леса нашей необъятной Родины что-нибудь там копать на пользу обществу. А потом уже, осознав и исправившись, вышли бы на свободу с чистой совестью. Ну и так далее. А если они, суки, решат и дальше прятаться от справедливого народного гнева, тогда уж пусть Валерий Грат и Феникс… В общем, тогда пусть никто не обижается, потому что всё будет правильно и по той самой справедливости, за которую они положили миллионы своих соотечественников. Зуб за зуб и ухо за ухо…
Ну и что бы вы думали? – Убийства мгновенно прекратились, а по всей стране уже на следующий день после утреннего выступления диктатора, неожиданно одобрившего в телевизоре прозорливую Мишину инициативу, начали создаваться приёмные пункты, куда вчерашние враги трудового народа могли бы добровольно и с поникшей головой явиться, что называется, с вещами.
Убийства действительно прекратились. И в городах стало тихо. Только вот на приёмные пункты никто не пришёл. Бандиты при этом не повылазили, потому что за порядком на улицах теперь следили не продажные менты, а солдаты регулярных войск, которыми командовали те самые маршалы, которых Начальник Тайной Стражи не пустил в Кремлёвский дворец на чекистский праздник, который мы помним, чем для прочих “счастливчиков” [на радость трудовому люду] закончился.
Прошли десять дней чудной и какой-то просто уже ненормальной тишины, а никто на пункты сбора так и не явился. Решили, наверное, сволочи, что тишина и покой будут продолжаться вечно. А вот и не угадали. Когда срок моратория истёк, Феникс в очередной раз из пепла воскрес. К тому же и диктатор членораздельно сказал в телевизоре, что раз так, раз взаимопонимание не достигнуто, значит пусть пеняют на себя, а он больше не имеет морального права сдерживать благородный порыв ширнармасс, которые в своём праведном гневе вольны поступать как им, массам, подсказывает их чистое и в высшей степени благородное сердце. А он решительно и у всех на глазах умывает под краном руки. С земляничным мылом.
Вот тогда всю Россию от самых её окраин вплоть до северных морей и охватила чудовищная эпидемия убийств, которые прямо-таки захлестнула нашу богохранимую отчизну. Убивали даже по выходным и, понятно, сотнями тысяч, отчасти потому, что за голову рядового нацгвардейца (живого или мёртвого – неважно) в специальных окошках сберкасс выдавали тысячу рублей наличными. Мёртвые прокурорские и судьи – в зависимости от ранга – шли уже от трёх до пяти тысяч. А за живых и вовсе платили по семь тысяч. Да плюс к этим несметным тысячам выдавали почти новые пальто из овечьей шерсти. И вот тогда (дней примерно через пять) на улицы стали выходить насмерть перепуганные бывшие силовики с белыми флагами и прочие враги трудового народа. Группками они шли, потому что поодиночке ходить боялись. И трогать тех, кто шёл по улице с белой тряпкой над головой, уже запрещалось. Ни денег, ни пальто за них больше не давали, потому что они шли честно сдаваться. Случались, разумеется, эксцессы исполнителей на местах. (А как запретишь мальчишкам кидаться из-за угла камнями? Денег им и раньше не перепадало. Всё у них отбирали родители. А так хоть какое-то развлечение.) Подытоживаем: в целом больше миллиона человек в те дни таким вот своим разумным покаянно-патриотическим шагом реально спасли свои жизни. И в самом деле – что такое два года в советском трудовом лагере?! – Ерунда. Да даже если пять лет. Подумаешь… Чисто ведь санаторий! Поскольку добровольный коллективный труд на свежем воздухе плюс трёхразовое питание со всех сторон тебя облагораживает. В общем, действительно многие тогда из этих сволочей выжили. Особенно которые обладали крепким здоровьем, потому что не имели вредных привычек и в которых не попадали камнями. Или попадали, но не в голову. Или, к примеру, в голову попали, но только один раз и по касательной, что за попадание, как известно, не считается.
Вот о чём Винченцо должен был во всех подробностях рассказывать преосвященству про Мишу и его головокружительный успех на ниве стремительных демократических преобразований в нашей стране, когда все как один. А он что сказал, скотина? – Что это Лаура задрала Мише рейтинг. И как только язык у этого гада не отсох?! Честное слово, прямо уже зла на него не хватает. Вот кому и камнем в башку запулить не за грех посчиталось бы. Больше того, тому, кто на такое хорошее дело сподвигся бы, и пальто из овечьей шерсти не жалко выдать.
________________________________________
Глава третья
Длинноногая певунья
Они сидели тут уже давно. Наверное, с полчаса. При этом, ужасно волнуясь и тревожно переглядываясь, они постоянно оборачивались вон на ту дверь. Как будто чего-то ждали. Но чего? Ясно одно: они не просто психовали, а были почти что в отчаянии. Откуда здесь взялась первая, мы не знаем, мало ли – откуда она могла взяться, вторая же прилетела со стороны моря. И что бы вы думали – нам даже известно, как её полагается правильно называть: если хотите по-научному, то вот вам – держите: Ichthyaetus hemprichii. Во всяком случае так про неё написали в википедии. В просторечии же это – Аденская чайка. Не то, чтобы это ужас какая редкая или вымирающая птица, занесённая в красную книгу, – никуда она не занесена, больно она кому нужна, – а просто не часто ты её встретишь. И вообще не факт, что когда-нибудь увидишь её живьём, а не на картинке в той же википедии. Потому что в наши широты эта фифа не залетает. На первый взгляд – писанная красавица. На второй – тоже. А чего ж не красавица, когда, во-первых, живот у неё белый, а во-вторых, Бог с ним – с животом, это в конце концов всего лишь живот, пусть и красивый, а вот в то же время не менее прекрасные крылья, грудь и голова у неё тёмно-коричневые, из-за чего различные недоброжелатели обидно зовут её Сажистой чайкой. Нам же, понятное дело, больше нравится именовать её Аденской. Потому что так благозвучнее. Вдобавок над глазом у неё нарисован шикарный белый полумесяц. И точно такого же цвета (уже под глазом) имеется тоненькая полоска. Самое же примечательное в этой красотке, от чего просто невозможно оторвать взгляд, это её клюв: местами он у неё чёрный, в начале и на кончике – ярко красный, а в основном же зелёный. Точнее оливковый. Но, видит Бог, нам ужасно хочется говорить про него, что он фисташковый. Больно уж это слово красиво звучит. Ушам приятно.
О чём они меж собой переговаривались, понятно же, что друг с другом они были знакомы? – Да ни о чём. А о чём тут можно говорить: всё ведь и так понятно. Интересно, и кому тут что понятно? И что вообще мы можем сказать про этих двух таких разных чаек? К примеру – какой у них характер и что у них творится с мозгами? Про кокетку с фисташковым клювом можно с уверенностью утверждать, что она – дура и причём дура набитая, хоть и до невозможности красивая. А та, что попроще, которая – самая обыкновенная чайка с длинными ногами, какие встречаются даже у нас на Волге, про ту нам как раз есть что порассказать. Во-первых, она умная. Это видно даже невооружённым глазом. Наверное потому, что она старше своей подруги. И держится скромнее, что ей также в плюс. А во-вторых, у неё печальные глаза. Такое ощущение, как будто она недавно плакала, а может даже и ещё собирается, но сдерживается и скорее всего уже из последних сил. Точно, она ведь старше той – цветастой. Потому сейчас и не плачет – стесняется. Не хочет в такой ситуации выглядеть глупо.
Спрашивается, а почему не ревёт фисташковое чудо, разве у неё нет для этого повода? – Да потому, что, как мы уже сказали, она дура набитая, которая ничего в этой жизни не понимает, вот потому она и не ревёт. Видно же, что она вообще ни хрена не соображает. Ну никак не желает эта балда врубиться в то, что с ними обеими недавно произошло. Старшая, та, разумеется, всё прекрасно понимает, потому и сидит на заборе зарёванная. Кругом суета, слуги бестолково носятся по двору с совершенно уже идиотским выражением на лицах, в воздухе разлита растерянность, откровенно смахивающая на страх, а фисташковая только глазами хлопает да башкой вертит. Так что дура она. Точно. Набитая.
А вот подъехала телега. Белая чайка забеспокоилась и от этого своего беспокойства чуть не свалилась с забора. Нарядно одетые римские солдаты молча вынесли из дома два больших свёртка и аккуратно их в телегу сложили. – Ковры, что ли, собрались везти на базар продавать? – подумала чайка с фисташковым носом. Она ведь даже и сейчас не врубилась, кого в те ковры завернули. Когда же белая на понятном птичьем языке сказала ей, кого именно укладывают сейчас в ту мерзкую телегу, она элементарно своей приятельнице не поверила. Не поверила – ну и чёрт с ней! Нас она больше не интересует. Про неё мы знаем только то, что знают все, а именно, что она улетела вслед за шикарной каретой Марии, на крыше которой полдороги до Копернаума зайцем и проехала. На что эта идиотка надеялась, чего она добивалась, догадаться несложно, да только Луису было на неё глубоко наплевать. Он её элементарно не заметил. Потому что был занят тем, что клеил плачущую в несколько легкомысленной карете девчонку с узкими глазами. Всё кидал в неё букетиками из дикорастущих цветков, которые собирал вдоль дороги, прямо здесь – в пустыне. Таким вот образом он перед ней виноватился. Типа выпил накануне лишнего и стал лёгкой добычей коварной и беспринципной хищницы. А так он в целом хороший, своё вчерашнее безнравственное поведение всячески клеймит и решительно осуждает, из чего вытекает, что обижать Юи он больше не будет. В конце концов китаянка плакать и ненавидеть так элегантно раскаявшегося изменщика перестала. Потому что он действительно невероятно красивый и к тому же римский гражданин. Кто его знает, может ещё и замуж позовёт? Она ведь больше не рабыня. На её месте любая задумалась бы. Вон как он на неё смотрит, бесстыжий…
Всё, хватит о той многоцветной дуре. Не знаем мы больше про неё ничего. И знать не желаем! Нам это неинтересно. Зато про другую чайку, которая невзрачная, но с длинными ногами, нам много чего известно. Начнём с того, что последние сорок минут она испытывала стыд. Да-да, нечего ржать, эта чайка и на такое способна. А потому, уже в третий раз мысленно попросив у Марии прощенья за то, что так не по-товарищески, да просто по-свински с ней вчера обошлась, нашла оправдание тому, что учудила похожая на мальчишку девчонка с узкими глазами. А найдя, согласилась с тем, что отхватила сегодня по справедливости. Заслужила. Короче, на китаянку она не обижалась. Но главное не это, а то, что даже в этом своём, прямо скажем, невесёлом положении она никак не могла прогнать из головы в высшей степени непонятные слова засыпавшего Ава, сказанный им, когда он уже накормил её своей колдовской любовью и бесповоротно проваливался в сон. Случилось это, когда она ему сказала, что после такого и умереть нестрашно, а даже, наверное, и правильно было бы сделать, ведь такого с ней больше никогда уже не повторится: – “Может, – сказал он ей в ответ, уже почти провалившись в сладкое царство Морфея, – такого с тобой и не повторится, да только умереть быстро теперь уже вряд ли удастся. Вечно жить ты, конечно, не будешь, но сильно изменишься и умрёшь очень нескоро. Сама виновата. Больно ты жадная. Зачем было пить так много своего волшебного аромата. Меру нужно знать. Получается, ты всю себя сама и выпила. Даже мне ничего не оставила… Я с таким ещё не сталкивался. Не знаю, что из всего этого выйдет, но точно что-нибудь неординарное. Знаешь, наплюй-ка ты на всё и возвращайся к Константину. Прямо чудеса какие-то творятся… Надо бы всё потом хорошенько обмозговать…” А больше он ей ничего не сказал, потому что уже действительно провалился в сон.
Так вот, она такого слова как “ неординарное” не знала. И это путало её мысли. А потом, что значит “умрёшь нескоро”, когда – вот, и дня не прошло, а она уже сидит на заборе и смотрит, как её, завернутую в ковёр, куда-то повезли в той страшной телеге. Странно, не мог же Ав её обмануть! Не такой он. Опять же, насчёт “сильно изменишься” не наврал. Очень даже она изменилась… А что ещё за аромат? И с какой стати он вдруг стал волшебным? А правда, чем это так сильно пахло в спальне под утро? Она уже мало что тогда соображала. Действительно, волшебную ночь подарил ей Ав, какая, конечно, никогда уже больше не повторится.
За этим горестным приговором самой себе ударившаяся во вкусные воспоминания неприличного толка длинноногая певунья неожиданно вспомнила, чем же в спальне тогда пахло, при том что таких духов у неё отродясь не водилось: ну разумеется, то были фиалки. Вспомнила и чего? Причём здесь вообще фиалки? Понятно, что тут ей снова захотелось себя пожалеть и поплакать, но вместо этого она встряхнулась и приняла волевое решение перестать уже изводить себя поиском ответов на всякие идиотские вопросы, в то время как её ждёт любимый Константин. Ав же – просто неудачный и потому так дорого стоивший ей эпизод её биографии. Ошибка молодости. Опять же докладывать принцу об этом досадном недоразуме-ии совершенно необязательно. А сам он откуда про это узнает? Сказала она себе эти правильные слова и с лёгким сердцем, даже не оглянувшись на отвратительную телегу, в которой её мёртвую повезли неизвестно куда, улетела, как можно догадаться – вовсе не за той каретой, в которой уехали Юи и Мария, – зачем ей, собственно, сдалась та карета, – а совсем даже в другом направлении. И уже через два дня нагнала своего хозяина. Ну и чутьё у этих чаек!
Константин неделю делал вид, будто не понимает, чего от него хочет эта странная птица, которая его не только не боялась, но уже с первого дня ела хлеб прямо из его рук. Более того, она без спросу приходила спать в его шатёр, залезала к нему на грудь, что-то на своём языке ему говорила, тыкалась клювом ему в шею, словно хотела его поцеловать, и на той его груди засыпала. Так что он её не прогонял. А иногда даже гладил. И тогда она плакала. Когда он в первый раз увидел её слёзы, то неожиданно для себя ужасно разволновался и сопровождавшим его в походе центурионам велел донести до сведения всех легионеров поголовно, что, если кто его ручную чайку обидит, тот от его меча насмерть к чёртовой матери умрёт.
Когда Константин, победив с помощью какого-то своего знакомого Бога целую свору сговорившихся против Рима коварных врагов, въезжал в вечный город под наскоро сооружённой в его честь триумфальной аркой, счастливая длинноногая чайка сидела у него на плече, гордо поглядывая на ликующую толпу, встречавшую триумфатора. И никто, понятно, над Константином тогда уже не смеялся. Попробовал бы кто-нибудь, когда у него такие “знакомые Боги” в друзьях ходят. Кто её, эту якобы простую чайку, знает, может и она из той же компании. Вон как на всех смотрит – как на дерьмо собачье. Чуть ведь в сенат её не ввели. Поступило уже и такое предложение от наиболее ретивых патриотов, но Константин сказал, что это – уже перебор. И никого из тех сенаторов, которые ещё недавно над ним потешались, не казнил, хотя список особо отличившихся юмористов ему, разумеется, доброжелатели предоставили.
Когда случилось страшное, то есть когда принца злодейски отравили, и чайка чуть не сошла с ума от горя, для неё из фернамбука и листового золота соорудили маленький, но вполне себе уютный домик, огородили его, поставили на страже двух грозных солдат с короткими мечами и обязали специального человека приносить ей туда еду и убираться. Да только недолго длинноногая прожила в городе, который сделал её несчастной. Ведь даже собственную смерть она не переживала так сильно, как смерть своего любимого хозяина. Действительно любимого. И однажды она из Рима улетела. Куда её глаза глядели, туда она и полетела…
Только через тысячу лет чайка, наконец, разобралась с тем, что означали слова Ава про “изменишься” и “умрёшь нескоро”. Ещё несколько столетий ушло на то, чтобы убедиться в том, что и самовольно покончить с её до смерти осточертевшим ей бессмертием обычными средствами не удастся. Утонуть не получалось. Пробовала и не раз. Никак. Разбиться насмерть о скалу тоже не выходило. Всякий раз в кровь расшибалась, что вообще-то было очень больно, но самоубиться так, чтобы окончательно решился мучивший её экзистенциальный вопрос, не удавалось. И однажды до неё дошло, что умереть она сумеет лишь в том случае, если найдёт способ снова превратиться в человека. Поняла и, ясный пень, ужасно от этой своей догадки расстроилась. Прямо в настоящую депрессию впала. Потому что не знала, как без помощи Ава ей удастся вернуться в прежнюю себя. Она ведь не очень-то понимала, как стала чайкой. А как повернуть всё взад – и тем более. Вот тогда ей стало совсем уж противно жить. Чёрная наступила в этой её горькой жизни полоса. Пока однажды она не увидела Юи. Совершенно ведь случайно её увидела. Китаянка плыла тогда на корабле в Барселону. В отличии от Константина, ни Юи, ни позднее Давид, увы, так и не признали её. Не вспомнили. Хорошо хоть не прогоняли. А какой-то смутно знакомый ей великан, который по ночам разглядывал небо сквозь железную трубу, даже начал тайком от братьев её подкармливать. Потом они долго вместе плавали на корабле, но увы – уже без Давида. И опять же никто её не прогонял. На том (их собственном) корабле ей даже отвели что-то вроде коморки. Кормили её рыбой и белым хлебом. Как ни печально, но и эта большая семья…
Да, люди смертны. Господи, как же она скучала по своему принцу! И мысленно просила Ава о том, чтобы и ей тоже посчастливилось однажды умереть. Чтобы быть как все. Только Ав её не слышал. Должно быть Он о ней забыл. В конце концов, кто она такая, чтобы о ней помнить – обыкновенная чайка, безнадёжно влюблённая в своего мёртвого хозяина-рабовладельца, который, как выяснилось, её тоже в ответ любил. Вот и доктор в круглых очках сказал ей то же самое: что Константин её любит. Невозможно как сильно её любит. Уже и есть стал плохо. Добавку в столовке просить перестал. Как бы он чего с собой сдуру не сотворил. Надо бы ей его пожалеть, перестать уже валять дурака и пожалеть, как может пожалеть только настоящая комсомолка, которая за гуманизм и мир во всём мире. То есть снять с себя рубашку, пустить его в свою кровать и не рассказывать ему про то, что тебя в чека изнасиловали, потому что он про это и так знает. А главное, это его ни разу не остановит. Потому что он молодой и ему всего этого тоже надо.
Наверное, она уже совсем спятила от старости. Мыслимое дело – прожить больше двух тысячелетий и столько в этой своей бесконечной жизни разного перевидать. Ещё же и доктор умереть не позволяет. Конкретно так ей запрещает. Говорит, что она, дрянь такая, ему статистику портит. А ей ужасно хочется! Неужели правда, что Константин не побрезгует ею после того, что с ней сделали в НКВД. И после того, как она задушила его наложницу. Которая так замечательно хорошо играла на пианино и читала запрещённые стихи. Он же будет её ненавидеть. А что, может он её за это тоже тогда задушит? Как было бы здорово!…
Костя даже не постучал, а просто взял и открыл дверь ногой. Должно быть от волнения он забыл про приличия и про то, что Офелия может быть не вполне одета. А как, собственно, и, главное, чем он мог постучать, если держал в руках огромный поднос. Сказал, что принёс ей ужин. А она ему в ответ сказала, что сейчас умрёт, потому что слишком сильно его любит. И соврала, что ей сегодня разрешили помыться в душе, хотя никто ей ничего не разрешал – холодной водой она в тазике помылась. Чтобы ему не было противно говорить с ней про погоду и про то, что война скоро кончится. Как же это хорошо, что Костя их, этих ужинов, принёс три. Очень это было кстати, потому что они оба ужасно проголодались. Каждый съел свой ужин, но только не сразу его съел, а глубокой ночью. Потому что до этого они были очень заняты. А под утро совместным образом слопали и третий ужин. Был бы у них четвёртый, так они бы и его за милую душу уговорили. Но четвёртого ужина у них не было. И это жалко. А всё потому, что они не могли остановиться. Ну никак! И только ведь утром длинноногая, наконец, забыла, что все эти невозможно долгие две тысячи лет прожила чайкой.
Она-то может и забыла, но этого не забыл Сергей, который, даже толком ещё не проснувшись, осознал, что, наконец-то, сбылась его давнишняя мечта – побывать в шкуре женщины. Вернее, скажем деликатнее, в её теле. Одно его смущало, что он без спросу подглядел за Офелией такое, чего уважающему себя офицеру делать, вообще-то говоря, не подобает. Да, ему было ужасно стыдно, но делать нечего: что случилось – то случилось. В конце концов не специально же. Не виноват он короче. Хотя его щёки и сейчас ещё горели. А ведь он и за дядей Костей нечаянно подсмотрел, чего делать тоже как бы не стоило… Так вот, оказывается, что чувствуют девчонки… Совершенно же по-другому себе это представлял… А дядя Костя… Ну молодец! Удивил, честно говоря… Ни за что бы не подумал… Такой с виду уравновешенный…
Тут же, ещё не раскрывая глаз, Сергей торжественно поклялся, что никогда и никому… Ни одной живой душе! Даже Мишке… И вообще, надо бы уже как следует проснуться.
А вдруг этот его сон забудется? Ну и пусть забудется! Ведь в этом случае хотя бы не придётся стыдиться. Главное, Мишке ничего не рассказывать. Точно! Тогда и Офелия с дядей Костей ничего не узнают.
А ведь в их молодости действительно война с немцами шла, несмотря на то что дядя Костя этот факт упорно отрицал. Получается – не врал отец…
Нет, такой сон уже не забудется. Не должен. Таких долгих и красивых снов Сергею видеть ещё не доводилось. Да и никому, наверное… Два тысячелетия! С ума сойти…
– Интересно, а я ходить, случаем, не разучился? Любопытно, сколько мне сейчас лет? Я вообще встать-то смогу?…
Сергей разлепил глаза и тут же всё вспомнил. Кошмар! Вот, оказывается, какие звуки его разбудили – чужие голоса. Похоронная команда уже поди во всю за этой дверью орудует. Интересно, а Юи всё ещё лежит на столе? Или она уже в гробу? Можно ведь, наверное, пойти теперь на неё посмотреть… Ещё ни разу он не видел Юи в кимоно… Поди и ленточку с иероглифами ей на лоб повязали… Зачем же они так громко разговаривают. Скоты, что смешного может там происходить?! Они что, совсем уже все спятили? Вот сейчас встану и вправлю этим идиотам мозги.
В дверь просунулась голова незнакомой девушки.
– Чего тебе? Ты кто такая? И можно там не орать! Я понимаю, что работа у вас такая, но проявите хоть каплю уважения к покойной.
Сергея не удивило, что в похоронной бригаде оказалась девушка. Наверное, Юлька настояла, чтобы мужчины к Юи не прикасались. Вот девчонку и нашли…
– Настька, слушай, у Серёжки, похоже, мигрень. Он меня не узнаёт и лепит какую-то фигню. Неси скорее водку.
Бред какой-то…
И тут Сергей услышал концерт Вивальди из цикла “Времена года”. Прекрасное исполнение. А главное – какая качественная запись! Две вещи его, однако, насторожили. Первая – скрипач почему-то играет соло. То есть оркестр его не сопровождает. С торрента можно скачать минусовку. Это когда оркестр записан без солиста. И можно под такую запись сыграть сольную партию словно ты играешь с оркестром. Но не наоборот же: никто не выкладывает сольную партию. И вторая – на чём сейчас воспроизводится эта запись? – Аппаратура, способная так классно звучать, стоит десятки тысяч долларов. Ощущение, что за дверью играет живой человек. Неужели девчонки пригласили кого-то из местных музыкантов? Но не может в этой дыре в одночасье сыскаться скрипач такого уровня. И потом, как-то не соответствует такая музыка моменту. На похоронах играют другое…
Звуки музыки внезапно оборвались, и исполнитель начал по новой, однако не с начала, а повторил последние три такта. Остановился и снова начал оттуда же. Даже не окончательно проснувшийся Сергей всё же сообразил, что музыкант за дверью экспериментирует с аппликатурой. Подбирает, какая лучше подходит. И тут в спальню вбежала перепуганная Настя. В одной руке она несла стакан водки, а в другой вилку с нанизанной на неё котлетой. Кусок чёрного хлеба она несла в зубах.
– Интересно, а водка-то в доме откуда? Аська, вчера ж её не было…
Странная походка. Вчера, не обернувшись, то есть даже не увидев Юи, он уже только по её походке безошибочно определил, что девчонка ранена в печень, и больше того – что она умирает. И вот теперь Настя… Приподнялся на локтях, всмотрелся – ни хрена не увидел: шторы на распашку, яркий полуденный свет бьёт в глаза, а, главное, всё здесь сейчас не такое, как вчера! Откуда в их спальне вообще взялось пианино?! Не было его вчера.
И только тогда он увидел огромный Настин живот. Как всё странно… Да и окно почему-то открыто настежь. Плюс одеяло, под которым он лежал, не пуховое, а из лёгкой шерсти. И вот ещё что: он почувствовал запах фиалок. Не было у него с Аськой ничего этой ночью! Странно, но запах не улетучился несмотря даже на открытое окно. Не успел. Значит, было? И причём было совсем недавно… Но почему же так тепло, ведь за окном – конец декабря?… Или?… Не может быть!… Эх, как бы сейчас пригодился отец! Или на худой конец Офелия. Нет, ну надо же – какая она, оказывается, была… И дядя Костя… Даже Аська никогда не была настолько голодной. То есть не каждый раз бывала такой ненасытной…
________________________________________
Глава четвёртая
Беспамятство
– Что ты говоришь, – совесть у этого козла проснулась!!… С чего бы вдруг?!
– Монсеньор, Игнасио сказал, что дон Филиппе после самоубийства дочери…
– Плевать мне на его сантименты! Пусть Игнасио напомнит этому кретину, при каких условиях он получит кредит. Я благотворительностью не занимаюсь. Миллиарды заработать надо!
________________________________________
– Что значит – принесла себя в жертву?
– А то и значит: Инна единственная не должна была умереть. Всё на себя взяла.
– А разве такую программу можно закрыть жертвой?
– Как выяснилось, можно. К тому же он всё-таки попросил у меня прощения.
– Неужели врубился?
– Дава ему растолковал – что к чему. Ему поверил.
– Чего ж мы тогда прячемся?
– Бережёного Бог бережёт. – Пусть девчонки спокойно родят.
– Скажи, Серёга, а ты действительно ничего не помнишь?
– Ты про эти пять месяцев?
– Не только. Прямо ведь в голове не укладывается!…
– Да не было у меня этих месяцев! После того, как Юи на моих руках умерла…
– Заткнись! Типун тебе на язык… Никто у тебя на руках не умирал. И никаких перестрелок в тот вечер не было.
– С ума сойти!
– И того, что вы с Настей в Москву летали, тоже не помнишь?
– Не помню. А почему я с ней летал? Мы же тут как мыши сидели. Нос боялись на улицу высунуть.
– Так за тем и летали.
– Не понял.
– Валерий Грат гарантировал вам безопасность. Ну и всем нам заодно. Военный самолёт за вами прислал. Лаура от зависти аж почернела тогда. Боялся, как бы её удар не хватил.
– Интересно, это ж с какого перепугу он нам что-то гарантировал? За какие-такие заслуги? Настю-то зачем отсюда сдёрнул? Её же, собственно, мы тут и прячем…
– Так в ней вся и штука!
– Не понял…
– Да ему как бы и не ты нужен был.
– То есть?! Даже, знаешь, как-то обидно такое слышать…
– Он у неё девять месяцев жизни попросил.
– Для кого?
– Да для себя, дубина!
– И чего?
– Настя пообещала.
– Аська?!
– Сказала, что с мамой поговорит. Попросит её. А взамен он нам тут серьёзную охрану организовал.
– Что-то я никого здесь с оружием не видел.
– Так и не должен. Я ж тебе говорю – серьёзные ребята за нами приглядывают. Пока Игната не из-ловят, будут оставаться невидимками. То есть особо светиться нам по-прежнему не рекомендуется, но гулять по вечерам уже разрешили.
– Так это тогда мы чёрный ноутбук купили?
– Какой ещё?… А при чём тут твой ноутбук?
– Да так. Мария мне о чём-то таком рассказывала.
– Так ты что, и с мамой Насти виделся?
– Ну, виделся – это слишком громко сказано. Просто разговаривал. Хотя нет, и виделся тоже.
– Скажи, а про виолончель ты это всерьёз?…
– Шикарным виолончелистом ты был.
– Да?
– Угу. Концерт Дворжака с консерваторским оркестром в Большом зале просто зд;рово сыграл.
– Обалдеть. А я ведь ни разу за всю жизнь к виолончели даже не прикоснулся.
– И у кого ты, говоришь, учился в консе?
– У Ойстраха.
– У которого из них?
– У Давида Фёдоровича.
– А я?
– Да ты вообще никогда в музыкалку не ходил. И уж тем более на скрипке ты не играл. Точно. Я бы знал.
– В самом деле?
– Ни в Новороссийске, ни в Москве. Ну покажи мне хоть какой-нибудь свой диплом. Выдают ведь после седьмого класса, если мне не веришь.
– А как же наши гастроли?
– Да прекрати ты уже! – Не было у нас в Меде никакого театра! И не ездил ты ни на какие гастроли. Ты ведь даже ноты не знаешь. Это я в Новороссийске учился в музыкальной школе. А потом в Московской консерватории. И параллельно с тобой в Меде. А ты категорически отказался совмещать две школы. Отец тебя уговаривал, но ты сказал, что тебе трудно, и вообще ты музыку не любишь.
Вечером того дня Сергей попросил у Миши его скрипку. Осторожно взял её в руки, внимательно осмотрел, даже внутрь сквозь эфы заглянул и заявил, что это – точно его скрипка. Коснулся струн. Убедился в том, что инструмент настроен, а потом привычным движением пристроил её на плече и сходу исполнил кусок из сонаты Тартини “Покинутая Дидона”. Неплохо, надо сказать, сыграл, хотя и чувствовалось, что скрипку он не брал в руки несколько месяцев. Похлопала ему одна Наташка. Потому что она единственная не была в курсе того, что Сергей никогда ни в какую музыкалку не ходил. Миша же хлопать брату не стал не из вредности. И не потому, что ему якобы не понравилась, как Сергей играл. – Понравилось и даже очень. А не хлопал он потому, что физически не смог этого сделать. Потому что уже после десяти сыгранных Сергеем тактов по-свински грохнулся в обморок. Нашёл, в самом деле, как среагировать. Ну совершенно же по-идиотски это у него вышло. Лаура чуть Сергея за это не побила. Хотела, но не побила. А вместо этого подошла к нему и поцеловала в губы. Настя дико взревновала, но промолчала и ушла на кухню плакать. Нет, действительно, чуть что – эта дура целуется с её мужем. Ни стыда, ни совести. У тебя для этого собственный муж имеется. И спальня у вас отдельная. С большой кроватью. Вот иди туда и целуйся с ним сколько влезет!
Значит так, что мы имеем? – Все живы. И никто никому в печень в том далёком вчера не стрелял. Уже только одно это – большая победа и прорыв. Дальше больше: утонувшая в море Наташка, оказывается, вовсе ни в каком море не тонула. Если честно, Сергей не то, чтобы постоянно о ней думал, но и забыть о ней не мог, поскольку было кому о ней ему напоминать. Причём регулярно. Ну, вы понимаете.
Пойдём дальше: Витёк. Сердце у него оказалось слева. Как у всех нормальных людей. И в это его нормальное сердце пуля как раз угодила. Так что это – неприятность. Только он тогда не умер. Как все зачем-то решили. Уж неизвестно, как он выжил, но факт – не помер, как все нормальные люди умирают. И вот теперь мы, наконец, расскажем, зачем Сергей летал вместе с Настей в Москву, он ведь Валерию Грату действительно был без надобности: диктатор вытащил его, чтобы он спас Витька, которого в бессознательном состоянии самолётом переправили в столицу и привезли в тот самый институт, в котором Сергей до всех тех событий работал. Так что Сергей получил замечательную возможность находящегося в искусственной коме Витька оперировать, чтобы руки не забыли, зачем они ему дадены. Большая это для Сергея была радость. Тем более, что донорское сердце нашлось без проблем. Абсолютно здоровое сердце!
Все разговоры с Настей про девять месяцев у Валерия Грата отняли не более десяти минут. Так что Сергей заставил Настю ассистировать ему. Настя, понятно, распсиховалась как не знаю кто и в операционную её пришлось чуть ли не силой тащить, но, парадокс, оказавшись там, она неожиданно успокоилась, крови совсем не испугалась и даже в чём-то Сергею реально помогла. В чём конкретно – мы в точности не знаем, но Сергей впоследствии уверял её, что, если бы не она (или Мария? – вопрос открытый), Витёк на столе натурально загнулся бы, потому что его новое сердце упрямо не желало запускаться. Пока Настя не рассердилась и не сказала спящему в коме Витьку, что, если он не прекратит валять дурака, то она плюнет и пойдёт в сестринскую пить чай с мятными баранками. В ответ на что Витёк сразу же одумался, сердце сам себе запустил, а через пару часов и вовсе проснулся. Мало того, что проснулся, так ещё же сказал, что он голодный как волк и попросил у Насти хотя бы холодной котлеты из институтской столовки. Котлеты там не нашлось, но он с удовольствием сожрал то, что в столовке удалось добыть, а именно: огромный кусок варёной говядины. И как он в него вместился? Персонал операционной бригады натурально охренел.
Прибежавший в реанимационную палату Сергей накинулся на Настю, наговорив ей кучу неприятных слов, но к тому моменту Витёк уже всё слопал (без хлеба) и просил компоту. Больше того, он сообразил за Настю заступиться. Сказал, что её мама против говядины ничего ему не сказала. То есть одобрила. Так что нечего на Настю орать. Сам дурак! А Настя как раз – молодец. Особенно за то молодец, что не разрешила Сергею делать прямой массаж сердца. Тогда бы Витёк точно дуба врезал. И уже с концами. Без всякой комы. Короче, не фиг Настю понапрасну обижать. Это она его спасла.
На радостях Витёк, у которого всё заживало как на собаке, спустя неделю через своих знакомых бандитов сделал задержавшимся в Москве (смотреть, как приживается новое сердце) Сергею и Насте пода-рок: купил для них тот самый дом, в котором Сергей на утро после якобы случившейся смерти Юи проснулся. Короче, не было никакого Безликого с его умным Консильери. Вообще их не было. В природе не существовало. А наши беглецы наконец-то перебрались из того жуткого клоповника, в котором уже собирались праздновать Рождество, во вполне себе приличный дом – вместительный и комфортабельный. Только вот этажей в нём обнаружилось не два и три. Что опять-таки было хорошо. В этом их доме через месяц, то есть в конце января, Витёк с Наташкой и поселились – на третьем этаже, куда было очень удобно подниматься на лифте.
С Наташкой Витёк по просьбе Насти встретился в Новороссийске, из которого он должен был забрать раз – Клавдию, два – Порш Юи и три – Мишин Мерседес. Впрочем теперь уже нельзя сказать, чей это Мерседес – Мишин или Сергея. В первую же ночь Наташка, понятное дело, уложила Витька в свою кровать. Странное дело, но взбалмошная девчонка Витьку понравилась. Непонятно чем. Жениться он ей не обещал, что бы она всем ни рассказывала, но жили они действительно мирно, не ругались.
Лаура, когда увидела Порш, чуть от зависти не сошла с ума. А когда узнала, что этот огромный дом Витёк записал на Настю, и вовсе решила повеситься. Миша пообещал купить ей Maserati MC20, когда Серёга снова где-нибудь раздобудет миллион, и они опять все станут богатыми. Тогда только она и успокоилась. Настю же за то, что та спалила их общие деньги, она так и не простила. Правда и убивать её не стала.
Это мы всё о плюсах. Но были же и минусы. Деньги и в самом ведь деле сгорели. И больше всех на этот счёт переживала Лаура, которая, к слову сказать, никакого, даже косвенного, отношения к их добыванию не имела. Но Мишка же имел! А он ей кто? – Правильно: законный муж. Так что… И вообще, она заявила, что лучше бы никакая Наташка не воскресала, – кто она в конце концов такая, – а лучше бы деньги не сгорели. Какого мнения на этот счёт придерживался Сергей, мы не знаем, может и он тоже предпочёл бы спасти деньги, а не Наташку, в любом случае он ни с кем на эту тему не дискутировал, возможно потому, что до конца не был уверен в том, что Наташку и себя самого спас он, а не, скажем, Настя в творческом тандеме с Марией. Не мог же он забыть, что перед тем, как начал смотреть сон длительностью в два тысячелетия, вполне себе конкретно умер. Ну да Бог с ними – с деньгами. Самый серьёзный минус для него заключался в той эпохальной операции по пересадке сердца Витьку, который до сих пор смотрит на него и Настю как на своих спасителей, а то и вовсе как на Богов. Так в чём же здесь минус? Чего по этому поводу горевать? – Как это чего?! – Сергей же не помнит, как ту операцию провёл. Результат – вот он, пожалуйста, как говорится – налицо. Но что конкретно он делал за операционным столом – благополучно забыто. Так что записать себе в актив ту операцию не получается. Нет у него того опыта. Мишка рассказывает, что сам Валерий Грат приезжал к нему на квартиру поздравлять, а сегодняшний именинник на поверку ни в зуб ногой. Самозванец он и шарлатан. Обманщик. Не было у него той операции! И, случись повторить что-то подобное, а ведь запросто могут позвать – после такого-то успеха! – тут и выяснится, что никакого опыта у него в этом деле нет. И, к примеру, если рядом не окажется Насти с её матерью, не закончится ли такая операция полным фиаско, то есть катастрофой и страшным позором? – Никогда ещё Сергей не боялся потерять на столе пациента, а теперь… Вот ведь ужас!…
________________________________________
Глава пятая
Глава с выдранными страницами
– Серёга, ты…
– Да хватит уже извиняться. Достал! Я на тебя не обижаюсь. Ты, конечно, скотина порядочная, но – брат всё-таки. Какой ни есть…
– Знаешь, а я там… здорово струхнул…
– Ясное дело. А я, думаешь, нет?…
– Крышу чуть не сорвало… Когда совсем припекло, вдруг подумал – вот врежу сейчас дуба, и не будет у моего ребёнка отца. Представляешь, никто его любить не будет. Одна с ним, бедная, останется. И ты не будешь. Не твой же…
– Дурак ты, Мишка! Со спокойным сердцем мог дуба врезать.
– Спасибо.
– На здоровье. Мальчишка никогда бы и не узнал… Представляешь, у пацана теперь два отца будет! – Чем плохо? У вас-то с этим что?…
– Да не залетит никак.
– Ещё бы – так пить…
– Не в этом дело: изменилась она, Серёга.
– Юи говорила, что ей уже начали прожигать мозги. Опоздала она.
– Да нет! Смотрел я её. Ничего они с ней сделать не успели. Понимаешь, Лара такой не была. Теперь вот ещё часы с бриллиантами требует. И непременно чтоб швейцарские…
– Лара – нет, а Лаура именно такой и была. Забыл, что ли? – Купи. Деньги пока есть. Или, хочешь, Аська ей свои отдаст? Она ко всей этой блескучей фигне абсолютно равнодушна. Там, правда, так себе брюлики – мелковаты, но…
– И машину итальянскую хочет…
– А вот это – хрен! И вообще, со двора – чтоб ни шагу! В море, с тобой, – пожалуйста… Хотя мог бы и попроще катер купить. Светиться-то зачем? Вот не можешь ты пыль в глаза не пустить!
– Ларка упросила. Недорого вроде – подержанный…
– И всё равно, днём лучше дома сидеть.
– Охраняют же нас вроде…
– Ни на тебя, ни на Лауру заказа не было, это точно, но разумная осторожность всё же не помешает. Её физиономия, кстати, им также известна. Так что только по вечерам. И только с кем-то. Чтоб не смела одна из дома выходить! Ты меня услышал?
– А как же Юлька?
– А что – Юлька?
– Как что?! Ты же сам отправил её в этот, как его… И оставил там одну…
– Она спала, когда мы сюда приехали. И вообще уверена, что мы в Крыму. Ты лучше скажи, зачем подбил Витька свой мерин сюда перегнать, идиот?! Хоть бы номера сменили, конспираторы!
– Так ведь рядом…
– Скажи Юи спасибо: девчонка из твоей тачки два маячка и микрофон вытащила. На своём Порше, если ты заметил, она ещё ни разу за ворота не выехала, а твоя дура уже вовсю рассекает.
– Да уж… извини, Серёга, – дурака свалял: не надо было мерин сюда перегонять. Кто ж знал, что Наташка прекрасно водит…
________________________________________
– Скажи-ка мне, Игнат, а эта его чёртова программа?…
– На этот раз он не сможет её запустить. Можешь не дёргаться.
– Это почему же? Почему не запустит?
– Потому что будет тебя ненавидеть, Филипп. Непременно будет. И сильно! А наши спецы считают, да он и сам мне как-то сказал, – чтоб такую программу зарядить, он должен быть не просто спокоен, а…
– А тот фокус, с которым он в аптеке выступил?…
– Да говорю же тебе – сдулся Хирург! Теперь он – самый обыкновенный человек, к тому же до смерти напуганный. Потому и прячется. Да если б он мог повторить то, что тогда в аптеке учудил, мне б сейчас не с кем было разговаривать.
– И всё же…
– А впрочем, если у тебя есть возможность получить кредит где-то ещё…
________________________________________
– Часы она мне бриллиантовые подарила, дура! Вот спасибо!!
– Лара!
– Меня Лаурой зовут, урод! Семь дублонов мне на свадьбу отвалила… Ой, умница, блин! Еврей и тот сообразил каждому по десять штук баксов сунуть!… Я этот сраный мешок ей хрен откуда пёрла – чуть спину себе не сорвала, а она этим двум привидениям, блин… по сто дублонов пожаловала!… Сука брюхатая… Всё у меня отняла, тварь! И ребёнка моего!!…
– Заткнись! – У ребят вообще ж ничего не было. А они – дворяне, им хоть как-то надо было подняться…
– Чего, блин?!… Кто?! Да еврей Луиса полдня учил его имя правильно писать!! По-русски и на испанском, чтобы в ЗАГСе в той их книге расписаться. Дворяне, блин… А мы с тобой – кто?! Дерьмо собачье?! Я между прочим…
– Ты зачем Юльку ударила, гадина?! Посмотри, как она тебя одела! Весь дом девчонка обшила. Она же – беременная!
– Думаешь, она меня случайно уколола?!
– Дура! Ты хоть раз здесь пол подмела?!
– Сам мети! Холопов тут и без меня хватает! А я – врач дипломированный! Ногу этому придурку кто спас?! Думаешь, эта корова ему разок дала – и всё само прошло?!… – Хрен, это я его вылечила! А узкоглазая чем здесь занимается?! – «Сеньору она охраняет!»… Ха!… Когда, интересно, ей Сеньору охранять?! Что днём, что ночью… Как кровать ещё не сломали! Козлы! А ты что в этой дыре делаешь? На корыте своём плаваешь? На приличную яхту денег пожалел! Шкипер, блин! Попутного ветра! Этот мудак хотя бы вторую книгу от безделья начал писать… Когда ты уже, наконец, вспомнишь?! Вот такой ларец с бриллиантами был!! Идиот! Полный… до краев!! Сука!
– Ну, я же вспомнил…
– Что ты вспомнил, дебил?!
– Микеланджело деи Конти… Венеция… Потом Португалия…
– Всё?
– Монахи ещё…
– Кретин!… Эта лесбиянка слабоумная только заикнулась, что на сохранение хочет лечь, так ей – пожалуйста… Шлюха!… А меня за ворота не пускают…
– Ты же знаешь, какой ей сон приснился.
– Ах, Боже мой! Ребёнка она потеряет. Умрёт она… Да трахаться меньше надо! Что узкоглазая, что Джули… Кто б мог подумать… Сучки недотраханные… Как с цепи сорвались…
– Как ты её назвала?
– Кого?
– Юльку.
– А чо? Ты её тоже тогда Джульеттой звал. А по-простому – Джули… Забыл, что ли? Представляешь, чего эта лесбиянка пишет… И как её Габриэль ещё не прибил?…
– Ты что же, её дневник читала, дрянь?!
– Так она ж его не прячет.
________________________________________
– Ну?… Кешка, ты долго будешь мне нервы мотать?!
– На Югах засекли тачку Музыканта. За рулём какая-то пьяная шалава сидела, но это точно – его мерин.
– Всё побережье прочесать!! Ментов подключи и фотографии разошли!
– Уже.
________________________________________
– Юи, может мы всё-таки вместе поедем?
– Так там же спать негде… Одна кровать…
– И никаких такси!
– Серёж, ну что ты со мной как с маленькой разговариваешь – всё я прекрасно помню.
– Юи, миленькая, пирожки в электричке ешь. Они ещё горячие. А курицу… Ой, попить!
– Спасибо, Сеньора, я уже положила.
– Я найду где спать.
– Никуда ты не поедешь!
– Габриэль, а чего это ты вдруг раскомандовался?!
– Юи, обратно не позже, чем через неделю!
– Серёж, ну что ты в самом деле…
– Вот, передай жене. Пусть ошибки исправит и обратно от неё письмо привези. Скажи ей, что я… что мы…
– Сядем!
– Это ещё зачем, Сеньора?
– Так у нас принято, Луис.
– Мишка, до автобуса… и обратно! До электрички пусть сама добирается.
– Да понятно!
– Юи, миленькая, и с врачом не забудь поговорить, может отпустят Джули на выходные…
– Аська, ну вот ты ещё куда лезешь?! Как они её отпустят? Головой-то уже начинай думать – она рожать там скоро будет!
________________________________________
– Ну ???!!!
– Любовницу узкоглазой в больнице нашли. На сохранение легла.
– И?!
– Адреса не знает. Лепит какую-то байду про Крым.
– У неё кажется с головкой нелады…
– Разберёмся…
– Засаду в больницу, быстро!!
– Обижаешь!…
________________________________________
Как же приятно ехать в электричке, ни о чём не беспокоиться, а просто смотреть в окно! Уже и море осталось позади, и горы сделались не такими высокими. Было так спокойно, как давно уже не было. И радостно. Юи с удовольствием уплетала действительно ещё тёплые Настины пироги и всю дорогу чему-то улыбалась.
Ну вот и приехали! Пока выбиралась из толпы, Юи всё ещё улыбалась. Сумка на плече сделалась заметно легче, но и Юле кое-что из съестного всё равно перепадёт: есть же ещё курица. Вкусная. Господи, ну как не стыдно?! Ведь совсем уже взрослая. К тому же замужем. Да это просто неприлично! Пора бы уже научиться бороться с такими мыслями. Да, конечно, она сейчас встретится с любимой. И всё-таки… А ещё же и от Луиса удалось так счастливо отделаться. Не то, чтобы Юи его разлюбила или захотела от него отдохнуть, но… Вдруг она заметила, что идёт какой-то пританцовывающей походкой и рассмеялась. Ещё бы – весна ведь и всё вокруг в цветах.
Цветы!… Как же она могла забыть?! Не беда, вот же – вспомнила: купила целую охапку пионов. Хотела подарить Юле розы, но их почему-то не было, а пионы продавали на каждом шагу. Ещё Юи зашла в маленький магазинчик, нагло обозвавший себя супермаркетом, и вышла из него уже в коротком весёленьком платьице… с красными щеками, не переставая, однако, при этом улыбаться, теперь, правда, уже не-много смущённо. У старушки, что продала Юи пионы, она узнала, куда нужно идти, и теперь, сразу вон за тем поворотом должен показаться больничный корпус. Так что она уже ни о чём больше не думала и не волновалась, кроме как о… Нет, просто невозможно об этом писать: большая уже девочка, а мысли в голове просто ужас какие глупые!…
Пионы стали медленно падать на землю. И голова – не то, чтобы закружилась. Нет, пожалуй, всё-таки закружилась. Ну разумеется – она закружилась! А ещё что-то непонятное случилось со зрением. Наверное потому вместо глупой улыбки на лице Юи и появилась эта странная растерянность. Удивительно, но она вообще не почувствовала, как в её шею воткнулся дротик. И побежавших к ней мужчин она также не увидела. Сумка с недоеденными Настиными пирогами, жареной курицей и одеждой, на смену которой на суд общественности явилось это её легкомысленно-игривое платье, стала валиться с плеча. Как её волок-ли к машине и то, что при этом с её левой ноги слетела туфля, она уже не помнила.
Кто-то поднял сумку. И этот же “кто-то” захлопнул дверь чёрного джипа. Да, Юи ничего этого уже не видела, несмотря на то, что оба её глаза были открыты. Открытыми-то они, её стеклянные глаза, были, но при этом они были совершенно слепыми. Ночь не наступила, и Юи не уснула, а просто всё вдруг прекратилось. Что удивительно, страшно или больно не было. Вот нисколько…
________________________________________
– Мишка… я вспомнил!
– Чо ты там вспомнил?
– Что мне Аська тогда сказала.
– Когда?
– Ну… тогда… в Испании…
– И?
– Что она родит.
– Кого?
– Ну ты совсем, что ли, тупой?!…
– Ага, нет, понял… Ну и чего?
– Она не сказала, что родит от меня.
– А от кого ж тогда?
– Да не важно, дубина! – Просто сказала, что она мальчишку, нужного Звезде, родит.
– Какой ещё звезде? Кончай уже мне мозги полоскать! Серёга, а ты вернёшься в медицину?
– Конечно, я ж больше ничего другого делать не умею.
– А я всё – завязываю. С концами!
– Рехнулся, что ли?!…
– Точно тебе говорю.
– Ну ты хоть меня сначала вылечи, а потом уже…
– А от чего тебя нужно лечить?
– Ну хотя бы от этих моих идиотских провалов. Главное, уже ведь не в первый раз. Тогда год куда-то пропал, сейчас полгода…
– Понимаешь, Серёга, мне теперь самому врач нужен.
– Да ладно тебе!
– Ага… Вот футбол с Луисом по ящику смотрим… Или с Габриэлем в шахматы играем… А ведь это – сумасшествие какое-то! Серёга, откуда они взялись?!
– Дыши ровно…
– У нас уже у всех крышу сорвало! Ну, когда мы с тобой начали своё прошлое вспоминать, это ещё куда ни шло… Хотя, блин… Ну ладно… А эти двое, – откуда они?
– Аськина работа. Девчонок пожалела.
– Не понимаю.
– Она в них верит.
– А я их вижу и всё равно не верю… Паспорта им сделали… В магазин за вином ходят! Луис маши-ну научился водить и курить стал… А Габриэль на заочный решил поступать… Бред какой-то!… Понимаешь, у меня мозги кипят! Что значит – верит она? Я так думаю…
– А вот она, Миш, ни о чём не думает, а просто верит. Знаешь, как это делается?
– Ну конечно! – Это когда я внушаю себе…
– Внушением ты своих психов лечи! Странно, как ты умудрился такую хитрую программу приду-мать, когда в простых вещах не разбираешься? Понимаешь, Аська не сомневается в том, что эти ребята живые. Она не знает, что их нет.
– Так они ж… есть…
– Вот видишь – и ты тоже ей поверил… Лауру-то хоть немного любишь?
– Да пошёл ты! Причём здесь?… А может Настя мечтать умеет как-то по-особенному? Слушай, а она вообще соображает, кого собралась родить? Мы как-то не обсуждаем с тобой, но… Она ведь не умная… Ой, прости… Нет, ну правда… И потом, она – неверующая!… Ой, Серёга, я совсем не то хотел сказать.
– Дурак ты… Мечтает она, конечно, не как все… А что в Церковь не ходит, так это ещё не значит, что она неверующая… Главное, любить Аська умеет как никто… Слушай, так ты этому деи Конти и перстень мой, что ли, отдал? На хрена? И ларец…
– Какой ещё ларец?
– Тот, в котором алмазов на миллиард, никак не меньше, если в долларах по нынешним ценам считать. Вот примерно таких он был размеров.
– Это про который меня Лаура постоянно спрашивает?
________________________________________
В дальнем углу той самой “процедурной”, которую правильнее было бы назвать пыточной камерой, прямо на цементном полу, привалившись спиной к стене, сидела Юи. Разбитая Юлина голова лежала у неё на коленях. Трудно сказать, через какой ад эти две девушки прошли, но обе они сейчас выглядели…
Надо ли добавлять, что Юля больше не была беременной. Больничная рубашка, в которой её выкрали из больницы, равно как и ноги были в засохшей крови. Про Юи мы и вовсе ничего говорить не будем. Не так уж сложно догадаться – как она выглядела, а расписывать этот кошмар в подробностях – больно уж противно: не того жанра у нас книжка.
– Я ничего ему не сказала?
– Нет, малыш, ты всё вытерпела.
– А он чо… правда меня пилить завтра будет?
– Да нет, что ты! Завтра мы с тобой домой поедем.
– Можно я тебе чего на ушко скажу?
– Только шёпотом, а то тут…
– Я знаю, что мы ни в каком не в Крыму живём… Я даже адрес помню… Если он меня пилой начнёт… Нельзя, чтобы нашу Сеньору нашли… Мы ведь так с тобой мечтали!… Помнишь?… Она обязательно должна родить!… Ты любишь меня… Пожалей…
– Попить хочешь?
– Так нечего же… Не хочу я из того крана. Он грязный. Да и не доползёшь ты до него. Я б сладкого чего-нибудь съела… Очень больно мне…
– У меня… карамелька есть. Оставишь половинку?
– Ага… Ты мой самурай… Я так тебя любила!… И всегда буду…
– Только половинку кусай. Вторую мне оставь.
Пока продолжался этот страшный диалог, Юи незаметно для Юли прокусила себе плечо. Выгрызла из него и достала пальцами изо рта стеклянный цилиндрик, который облизала и положила Юле в рот. Взяла её за подбородок и помогла раздавить ампулу. Юлины зубы клацнули, и она закашлялась, как если бы подавилась. Судорожный глоток и глаза полезли из орбит. Юля некрасиво дёрнулась и как будто икнула. Больше уже не глотала. Конвульсии продолжались недолго.
Юи непонятно откуда достала самурайскую повязку, надела её себе на лоб и поцеловала Юлю в губы. Оторвалась от неё и закрыла глаза. Как её учили – перед смертью улыбнулась… … … … …
Что это? – Ничего же не произошло! Улыбка исчезла. Юи открыла глаза. Кинулась ещё раз целовать Юлю, глубоко залезая языком ей в рот.
Бесполезно.
Юи еле сдержала слёзы, увидев, что мёртвая Юля описалась.
– Что ж ты наделала? Мне ведь тоже надо было. Жадина!!
Чайки, они всегда и везде такие – слишком уж они громкие. Только вон та – длинноногая, которую, непонятно чего стесняясь, тайком подкармливал Габриэль (о чём решительно все, кто плыл на корабле, конечно же, знали) и даже соорудил для неё на корме небольшой домик, никогда не шумела. Она вообще была странная – какая-то застенчивая. Когда ей приносили поесть, она кланялась своей головкой так, что у каждого, кто это видел, появлялось ощущение, что она хочет сказать ему – спасибо. А ещё она иногда плакала. И тогда всем хотелось её погладить, а потом сказать что-нибудь хорошее: что, к примеру, она красивая и никакая она не длинноногая, нормальные у неё ноги; что всё у неё будет просто зашибись и всё такое прочее. Нет, ну честное слово, странная она – та грустная чайка. Сегодня Юи собралась покормить её белым хлебом. Рыбу она давала ей вчера. Если бы не Джули, Юи и в голову не пришло пытаться самой выйти из каюты. Да она элементарно и не добралась бы одна до домика плаксивой чайки – с таким-то животом.
Михаэль утром громко сказал, что Юи сегодня родит. И добавил – непременно! То есть совсем уже скоро. Интересно, и откуда он знает? А ведь похоже правду сказал. Господи, как страшно! Почему её не оставили с кем-нибудь рожать в порту? Ведь этот их парусник так сильно качает на волнах, что прямо уже никаких сил не осталось. Наверное, поэтому её всё время и тошнит…
А вот она снова в их с Луисом каюте – лежит на кровати уже голая. И действительно рожает. Не ошибся Михаэль. Вся мокрая. И дрожит.
А это кто? – Не может такого быть: да это же Лаура, закатав рукава, льёт из ковша в медный таз подогретую воду. Странно, сегодня она ни на кого не ругается и действительно помогает. Эх, почему с ними нет Серхио и Сеньоры! Вот когда было бы не страшно рожать. Зачем они умерли?
Михаэль час назад прогнал всех мужчин из каюты и сам ушёл. Потому что проку от них было никакого: одни только нервы. А Джули, конечно же, осталась. Она всегда рядом. Вот и сейчас вытирает Юи лоб и как может её успокаивает. А Юи вцепилась в её руку, потому что ей очень страшно. Не утерпела – один раз даже расплакалась. И Джули, передразнивая её, скорчила в ответ потешную рожицу, почему Юи сквозь слёзы и улыбнулась. Последнее, что она увидела, это – смеющееся лицо Джульетты. А потом стало темно и чайки перестали кричать. И вообще это было уже никакое не море. А тот отвратительный, прекрасно знакомый Юи застенок в подвале дворца Филиппа, куда ей несколько раз приходилось спускаться. Голова мёртвой Юли по-прежнему лежала у неё на коленях. Одно хорошо, что завтра Юле не придётся мучиться, потому что никто её пилить не будет. Да и сама Юи сейчас что-нибудь придумает. Ведь умирать ей теперь совсем нестрашно. А зачем, спрашивается, ей жить, если Юли больше нет?
Странно, но и тогда – триста лет назад – и сейчас её взял за руку Серхио. Не Луис. И даже не Юля, а её первый мужчина – ужасно красивый светлый принц с голубыми глазами. И вовсе ей не стыдно! С чего это она должна вдруг стыдиться? Никто же Серхио сейчас рядом с ней не видит. Темно ведь… И правда: когда он держит её за руку, умирать совсем не страшно…
________________________________________
Увы, умереть, как намечалось, не вышло. Вот не получилось – и всё тут! Хоть ты тут тресни, блин!! Помешали, твари. А она так старалась! И главное, неотложную (и в высшей степени неожиданную) медицинскую помощь Юи оказала как раз та старая сволочь – уже знакомый нам Григорий Моисеевич. Вот ведь сука! А всё потому, что, хотя по своей специализации он известен нам скорее как психиатр, в более широком смысле он является ещё и просто врачом. В том смысле, что этот гад когда-то закончил медицинский вуз и, соответственно, умеет делать уколы. То есть он должен помнить, в какую руку нужно брать шприц, и знать, какую таблетку в случае чего давать больному. Впрочем, ни таблетки, ни уколы Юи не потребовались. Эта старая гнида ограничилась тем, что металлическим расширителем раскрыла Юи рот и остановила кровотечение. Каким именно образом ему это удалось – нам неизвестно, потому что мы не стали на это смотреть. А как вообще здесь оказался этот гад? Каким ветром его сюда занесло? – Да всё просто: охранник, сидевший перед мониторами видеонаблюдения (ещё одна сволочь, чтоб он сдох!), заподозрил неладное, поднял тревогу, вот этот долбанный эксулап широкого профиля сюда и примчался. Даже не знаем, благодарить его за это или…
– Не понимаю, Кешка, что она сделала?
– Что ж тут непонятного, Моисеич, – язык себе прокусила.
– Это как? А зачем?
– Что значит – зачем? – У них там в Азии есть такой способ откинуться – собственную кровь выпить. Ещё бы полчасика и привет – не успели бы мы с тобой ей в этом помешать. Лежала неудобно, потому и блеванула. Хорошо, что дежурный увидел и отзвонился. Надо бы ему премию за это выписать.
– А я и не знал, что так можно…
– Они ещё и не на такое способны – дикий народ. Вот ведь тварь – сдохнуть собралась. Так легко… Интересно, а как она лесбиянку убила?
– Отравила.
– Чем?
– Полагаю, цианистым калием. Вот по этим признакам я заключаю…
– Да я понимаю – чем она её отравила!… Откуда эта сука яд взяла, спрашиваю?
– Ну, это уж ты сам выясняй. Была, значит, где-то ампула у неё припасена. Причём только одна. Иначе не пришлось бы кусать себе язык. А что это ты про пилу вдруг вспомнил?
– Не сейчас. Это уже только в самый последний момент. В спектакле, который мы ей покажем, четыре акта. А сначала… Надо бы с ней побеседовать, когда оклемается. Пила, это если другие средства убеждения не сработают. Не сдохнет, как думаешь?
– Теперь уже нет. А о чём тебе с ней разговаривать? Выяснили ведь уже, что Богоматерь на Югах искать нужно.
– С такой размытой наводкой мы её полгода искать будем. Мне точный адрес нужен и как можно скорее! Филипок одумался и меня подгоняет. Всё-таки убедил его Игнат.
– Сомневаюсь, что она тебе что-нибудь скажет.
– Можешь не сомневаться, мне она точно всё выложит. Не таких раскалывал.
– Если тебе даже Иосифов сынок ничего не сказал…
– Кабы Бетховен тогда хоть что-нибудь знал – обязательно раскололся бы. А эта сука знает. Давай, что ли, коли уже её.
– Напоминаю: это – чрезвычайно болезненный препарат. С последствиями…
– Я в курсе. Давай, вроде как очухалась.
Если кто заметил, некоторые страницы мы из этой главы выбросили. И сделали это сознательно. Чтобы никого не шокировать. Вот и сейчас… Неприятно, наверное, нормальному читателю разглядывать вблизи такие вещи. Скажем только, что укол старый хрен сделал Юи в живот. Ему бы самому такой укол всадить! И не в живот… Живодёр!!
– Давай, вдогонку ещё один.
– Нельзя – ласты склеит.
– Так вроде ведь даже не орёт.
– А ты на её зрачки посмотри – терпит девчонка. И пульс у неё что-то около двухсот…
– Ну и когда ей можно будет второй всадить?
– Думаю, через полчасика.
– Чёрт с тобой. Тогда я пойду – кофейку выпью. Работать, чувствую, придётся долго.
– Я всё-таки не понял – на хрена тебе пила? Прямо средневековье какое-то…
– А если после твоих уколов она не заговорит?
– Тогда специальную хирургию испробуем.
– А если и тогда продолжит молчать?
– Ну, тогда я уж не знаю…
– А вот я знаю. Если после твоей хирургии девка не одумается, её этой ночью наши солдаты по очереди иметь будут. А если она и трахнутая решит упираться, вот тогда пила и пригодится.
– Ты что же, в самом деле пилить её будешь?
– Зачем же её? Я ей совсем другое кино покажу. Уверен – ей понравится. Ты, кстати, щипцы принёс?
– Мы же договорились… Я на такое не подписывался. Даже и глядеть не буду.
– Да не дёргайся ты, Моисеич! Сам всё сделаю. Особого мастерства тут не требуется. Консерваториев для этого кончать не обязательно. Когда уйду, распорядись, чтобы труп лесбиянки в ванну положили. Слушай, а давай-ка всё-таки ещё один ей засадим. Шевелится вроде…
– Не выдержит.
– Времени мало.
– Нельзя, тебе говорю, – умрёт!
– Ладно, хрен с тобой, через полчаса продолжим.
Когда Одноглазый вышёл, Юи вдруг заговорила. Психиатру пришлось нагнуться и чуть ли не ухом припасть к её губам, потому что он не смог разобрать, что она ему говорила – язык ведь распух, почему и её речь стала неразборчивой. Прямо скажем, внятнее китаянка говорить не стала, и он скорее догадался, чем реально расслышал её слова: Юи попросила его сделать ей прямо сейчас второй укол, когда Викентий этого не видит. Поняла, должно быть, что двойную дозу она уже не выдержит и, соответственно, от шока скоропостижно умрёт. Очень уж ей не хотелось смотреть, как одноглазая мразь начнёт пилить её Юлю. Что удивительно: старая сволочь, на которой клейма негде ставить, какое-то время колебалась. Был даже момент, когда служитель карательной психиатрии действительно собрался было… Но нет, второй укол делать не стал, а вместо этого он, как-то странно хрюкнув, вообще отсюда сбежал, забыв даже про то, что, уходя, ему велел сделать Одноглазый. Эх, если бы Юи могла пошевелить рукой, она, конечно, пережала бы себе сонную артерию. И всё тогда для неё закончилось бы. Но увы, своих рук она не чувствовала. Нестерпимую боль она прекрасно чувствовала, а вот своих рук – нет. И даже не понимала – куда они подевались?…
Через полчаса истязания продолжились. Только на сей раз Одноглазый действовал в одиночку. Щипцами работал, фашист. Юи мычала, но всё ещё не кричала. Подробности, как договаривались, мы опускаем. А о том, что происходило здесь ночью, мы уж и тем более промолчим. Единственное, что скажем, до чего, впрочем, отдельные пытливые умы наверняка и без наших подсказок догадались: Юи провела эту страшную ночь привязанная к гинекологическому креслу. Она по-прежнему не кричала. И не плакала.
Закричала Юи только утром, когда Кешка взял в руки пилу, подошёл к ванне и… Страшно Юи закричала. Так что даже кровь из её глаз полилась.
Всё, закончим на этом. Что-то уж совсем противно стало писать. Плохая получилась глава…
________________________________________
Глава шестая
Тот самый журнал¬ Vogue
– А вот и адресочек добыли. Ну разве я не умница? Седлаем коней! Ну что, орлы? – Сосисочек бы сейчас… и пивка холодненького… Совсем заездила меня, сука!… А чего лежим? – Блевать они вздумали… Нежные какие… Я что – тихо сказал? – Сосисок мне и пива! Выполнять!!
Когда Кешкины помощники, полчаса назад чуть живые выползшие из пыточной камеры, кое-как поднялись на ноги и отправились выполнять приказ своего одноглазого начальника насчёт пива и сосисок, в конце коридора показался Испанец. Он выглядел ненамного лучше прохромавших мимо него “доблестных” воинов, которых, похоже, до сих пор ещё неслабо так мутило. Он был настолько бледен, что уже отливал в зелень, и поглядывал на палача с одним весёлым глазом с изумлением, граничащим с ужасом, словно вживую увидел персонажа, которого выгнали из Гестапо за избыточную жестокость.
– Ну ты даёшь…
– В смысле?
– Всё развлекаешься? Трупы он пилить затеял…
– Зато нужную частоту из узкоглазой выбил. Подожди, а ты откуда знаешь?
– Своими глазами всё видел.
– То есть?
– Про камеры забыл?
– Так я ж их выключил, что б твой долбанный звездочёт не подглядывал…
– А я их снова включил. Да ты не дергайся – Давиду сейчас не до тебя. Представляешь, бумаги на Инкин порт нигде найти не можем. Анекдот, блин: полмиллиарда зелёных на бухгалтерию порта повесили. Всё вверх дном перевернули. И нигде их нет.
– А где искали?
– Да везде! Кстати, Игнат просил тебя поблагодарить.
– За что?
– Как за что? – За наводку. Мы же с ним твои художества вместе смотрели.
– Ну и что это значит?
– Пусть профессионал себя покажет.
– А я типа – говно?!… Значит, вот ты как со мной… Ну и кому теперь обломятся четыре лимона?
– Тому, кто дело сделает! Он уж отправил своих спецов. Ночью на месте будут. Торопиться надо. Винченцо послезавтра приезжает. Ты хотя бы в курсе, как их там охраняют? Видел я твоих “грозных” бойцов – весь коридор заблевали. Нашатырь нужно под рукой держать. Так что не обижайся не меня. В игру вступим – богачом станешь. Ты меня знаешь – если я обещал, то…
________________________________________
Давно уже не заглядывала сюда такая шикарная погода. Пожалуй, дней пять. Нет, в самом деле – то дождь на весь день зарядит, то вдруг не по-детски похолодает, то ещё какая-нибудь пакость стрясётся. Вот Витёк и не выдержал: взял с собой Клавдию с Наташкой и улетел с ними на Мальдивы. Лаура тоже хотела с ними слетать на настоящий курорт, где не только летом тепло, но… Уж и Клавдия за неё просила. А чего было просить? – Витёк ведь не возражал. Вот ни разу. Возражала Наташка. И сильно! Картинно расплакавшись, она в итоге выдала: пусть её любимый летит к хренам собачьим с кем ему угодно, если он с ней так, а она лучше вернётся в свой проклятый Новороссийск и сдохнет там с тоски. Потому что лучше быть одной и несчастной, чем абы с кем, который ни одной юбки не пропускает. А вот и зря она ему это сказала, потому что переспать с Лаурой Витёк как раз отказался, причём сделал это по собственной инициативе, то есть совершенно добровольно и без всякого Наташкиного нытья. В результате чего Лаура смертельно на него обиделась. Короче, эти трое улетели. А Лаура осталась. И в следствии этого сделалась совсем уже бешеная, что, в частности, выразилось в том, что назло всем свои дорогие импортные сигареты, которыми она ни с кем не делилась, она теперь стала курить где ей вздумается.
Здесь нужно кое-что прояснить, ведь в том, что случилось в тот расчудесный в смысле погоды день, косвенно виноват был Витёк. Ведь это именно он, в ответ на недоумение Миши, всё никак не понимавшего, в чём именно заключается хвалёная президентская охрана, которой нигде не видно и есть ли она вообще, а не является пустым диктаторским трёпом и фуфлом, подвёл вопрошавшего к окну и указал ему пальцем на домик напротив, сказав, что именно в нём засели гэбэшники и внимательно наблюдают за всем, что происходит на улице. Миша потребовал от Витька подробных объяснений и аргументированных доказательств. На что Витёк сказал ему, что чекистов он даже на большом расстоянии сердцем чует. Соврал конечно: ничего он тогда не чувствовал. А просто, проходя мимо того домика, обратил внимание на антенны особой конструкции, которые телевизионными ни разу не являлись и были прикручены к крыше самое большее неделю назад. Самих же чекистов никто видеть не мог, потому что из того домика они не выходили. – Чем питаются, – добавил Витёк, – хрен его знает и это его мало интересует, потому что у него на чекистов аллергия.
Настя промучилась до девяти часов вечера, прямо вся извелась и не выдержала: набила одну из Баськиных спальных корзинок пирожками с печёнкой и самовольно, не сказав никому ни слова, покинула убежище. Когда она постучала в дверь того домика, что напротив, ей, понятно, никто не открыл. Типа никого там нет. Окна же тёмные. Да только не на такую нарвались: Настя принялась дубасить по двери ногами. Ну, тогда уж, и послышалось шевеление внутри. Открывшие ей люди в штатском, увидев Настю на пороге их тайного наблюдательного пункта, ясное дело, охренели. Пирожки у неё, однако, взяли. И только на третий или четвёртый раз её впустили в дом. Как выяснилось, они там впятером пряталось. Двое, как правило, спали, а остальные держали вахту перед телевизорами, коих Настя насчитала не менее шести штук. Никакое кино те телевизоры не показывали, зато весь посёлок – отсюда и вплоть до рынка – был у чекистов перед глазами. Оружия Настя не приметила, что, конечно же, не значит, что в доме его не было.
А неделю назад молодых людей в штатском в домике осталось двое. Остальных срочно отозвали в Москву, потому что Валерию Грату вдруг дополнительно потребовались верные ему люди. Опять же, здесь всё вроде как было спокойно. То есть и вдвоём справятся, если что. Прощались уезжавшие гэбэшники с Настей чуть не со слезами, даже обнялись: привыкли они к ней. Опять же она их вкусно кормила, хоть и нарушала при этом всю их тайную конспирацию. Но как ты ей запретишь? – Кормить мужчин – это же для неё святое и по-другому быть не может.
Так вот, погода сегодня, как говорят люди, которые книжки читают не только с картинками, шептала. Было не жарко, а именно что в меру тепло. И главное, в воздухе, несмотря на Лаурину фронду решительно всему и вся, разлился какой-то особенный покой, которого давно – с тех самых пор, как Юи уехала к своей Юльке, в этом большом доме не было.
Никогда такого раньше не случалось, но сегодня Настя не сдержалась, набралась храбрости и впервые за весь отчётный период попросилась выйти на улицу днём. Обидно стало ей ждать до вечера. Пусть не на море сходить, – что ж она, дура какая?, – не понимает, что ли?, – но не сидеть же до темноты дома в такой замечательно чудесный день! А вдруг завтра снова пойдёт дождь? И Сергей неожиданно сдался. В конце концов их же охраняют. Хоть и двое, а не пятеро, но с телевизорами же. Опять-таки Луис с Габриэлем на всякий случай последят, чтобы их никто не обидел. Озлобившаяся Лаура заявила, что никуда с ними не пойдёт. Пусть даже её не упрашивают. А, собственно, никто её никуда и не звал. Как-то само собой подразумевалось по умолчанию, что она останется дома с Мишей, которому хватит уже скрипку мучить. И тогда они спокойно, в полном комфорте и абсолютно никого не смущая, смогут заняться наедине понятно чем. Миша, не отрываясь от нот, заявил, что ему нужно ещё полчаса, потому что этого требует производственный процесс, прерывать который категорически нельзя, после чего он, разумеется, будет полностью к услугам дражайшей супруги. И тогда Лаура, которую и здесь цинично проигнорировали, вконец озверела. Когда процессия, состоявшая из Луиса с Габриэлем, впереди которых дисциплинированно шествовали конвоируемые ими Сергей и Настя, выбралась за ворота, Лаура, вместо того, чтобы продолжать униженно упрашивать Мишу честно исполнить его именно что супружеские обязанности, которые ему, кстати, прописаны в паспорте, дошла до края, потому что уже и он ей в ту минуту стал ненавистен, а Витёк, напомним, нанеся ей незаживающую сердечную рану, самым безобразным образом смылся от неё на реактивном самолёте… Так вот, Лаура забралась в Мишин (на самом деле Сергеев) мерседес, топнула ногой по педали газа и, чуть не снеся к чёртовой матери ворота, умчалась куда её заплаканные глаза в тот момент глядели.
Луис с Габриэлем, увлёкшись разговором, незаметно для себя обогнали охраняемую ими парочку и шли теперь впереди. Так что в точном смысле этого слова, Настю и Сергея они не конвоировали, а скорее выгуливали. Иногда, впрочем, они спохватывались и поглядывали назад – проверить, не слишком ли они оторвались от Генерала с их Сеньорой, а так – шли себе спокойненько. Габриэль, когда оставался с братом наедине, уже давно перестал настаивать на том, чтобы Луис говорил по-русски. Так что мы не в курсе – о чём они меж собой говорили, тем более, что на них мы не смотрели, потому, что нас отвлекла Настя, которая вдруг увидела, что ларёк на противоположной стороне улицы открыт. Казалось бы, что тут особенного? – А то, что она впервые увидела его работающим. Обычно ведь ей позволялось выходить за ворота вечером, когда ларёк уже давно не работал.
Она схватила Сергея за рукав и потянула его за собой. Ну и, ясное дело, ошалела от богатства увиденного. А увидев, принялась канючить, чтобы Сергей купил ей хоть что-нибудь. Вот он и купил ей тот журнал. Настя была на седьмом небе. Опять же не будем забывать про чудесную погоду. Естественно, Настя уже в следующую минуту засопела.
– Совсем спятила?!
– А что я могу поделать, если ослик опять заупрямился?
– Дома никак нельзя было?…
– Дома всё слышно.
– А здесь всё видно! Давай хоть за ларёк зайдём.
– Тогда они сюда придут и нам помешают.
– Ну ты давай ещё зареви!
– Можешь не целовать меня, если тебе противно. Я ведь уже совсем некрасивая стала.
– Ну давай, пожалуйся ещё.
– А чего они всё время за нами ходят? Привязали бы меня тогда уже на верёвку.
– Идиотка, они же твой живот охраняют!
– Эх, сбежать бы от всех! Чтоб только ты и я, как тогда… в том доме, в лесу…
– Размечталась! Не испанцы, так другие всю дорогу будут за тобой присматривать. О ком я говорю – соображаешь?
– Ты про тех, что в том доме напротив? Господи, что же делать? Я от них ото всех сбежать хочу!
– Ну давай, давай, покапризничай. Пошли, говорю, за ларёк.
Ни за какой ларёк им, однако, зайти не удалось, потому что прямо возле того ларька вдруг остановился туристический автобус. Что это было – просто глупость или понятное опьянение от нечаянно свалившейся им на головы свободы? – Сейчас это уже бессмысленно выяснять. Но только Настя, прикрываясь от Луиса и Габриэля автобусом и толпой высыпавшихся из него пассажиров, потащила Сергея уже не за ларёк, а непосредственно в чащу. Увы, чащей Загородный парк казался Насте потому, что она видела его исключительно в тёмное время суток, а на самом деле никакая это была не чаща. Да, разумеется, деревья и разные кусты там были, но вообще-то то были довольно хлипкие деревья и кустики. Жиденькие и почти прозрачные. Как бы то ни было, когда автобус от ларька отъехал, дальнозоркий Луис своих подопечных не увидел. Габриэль предположил, что эти придурки смылись от них на том самом автобусе, догнать который у испанцев, ясное дело, никакой возможности не было.
Давно Настя не была такой счастливой! Даже сегодняшней ночью не была. Хотя фиалковый аромат явственно ощущался ещё и утром. Синее небо, кругом зелено и в этом вкусном воздухе что-то летает, жужжит и наслаждается жизнью. Далеко убегать она не хотела. Не дура же она. Не понимает, что ли, что Луис с Габриэлем будут волноваться и потом их поругают? Хотя бы вон до той аллеи дойти и вон за теми деревьями…
– Третий, ты как?
– Цель вижу. Эти козлы, похоже, решили нам помочь.
– Это как же?
– Сбежали, идиоты, от своей охраны.
– Второй!
– Я тоже их вижу. Вошли в парк.
– Третий!
– Обе мишени – на линии огня. Могу работать.
– Отставить! Что в парке?
– Тихо. Людей нет. Вижу какое-то здание. Что-то вроде заброшенного кинотеатра.
– Годится! Снайперам отбой! Внимание всем! Работаем в парке. По машинам! Задача – гнать сладкую парочку к кинотеатру.
Сергей увидел чёрный джип, въехавший в парк, первым. Встревожился, но виду не подал. Какой смысл паниковать? Насте сейчас нельзя волноваться – скоро рожать. Путь назад, однако, отрезан. Испугался? – Ну разумеется. Можно было бы, конечно, рвануть обратно к ларьку прямо сквозь кустарник. А там заорать. Чтобы вмешался Габриэль. Ищет ведь их уже поди. Это была, конечно, большая ошибка – удрать от испанцев. И Сергей тут же совершил вторую ошибку. Возможно, он побоялся за Настю. Неизвестно же, как она среагирует на опасность. Короче, вместо того чтобы раскрыть ей глаза и дать дёру в верном направлении, он потащил её вглубь парка. И эта балда, конечно же, ничего не поняла, а только рассмеялась. Вот тут и показался второй джип, который ехал им навстречу. Сергей быстро свернул на тропинку, ведущую к кинотеатру. А Настя, эта дурища, по-прежнему думала, что Сергей ищет для них уединённое место. И только радовалась, предвкушая… Её определённо забавляла эта ситуация. Веселилась балда! Они уже почти приблизились к кинотеатру.
А полукольцо преследователей неумолимо сжималось. И только тогда Настя прозрела, когда не увидела, она ведь была без очков, а услышала джип. И ясное дело – испугалась. Ещё бы тут не испугаться.
Обе машины остановились, и из них начали выходить люди в штатском. Из каждой вышло по четыре человека. И лица у всех были серьёзные. Загонщики грамотно рассредоточились и, стараясь замкнуть цепь, начали окружать двух наших дуралеев, сбежавших от собственной охраны, направляя их к кинотеатру. Вот тут Настя и увидала дорожку, по которой ещё можно было удрать – Сергею, не ей. Показала на неё глазами и прошептала:
– Беги, миленький… Я загорожу им дорогу… Не будут же они беременную… Правда ведь?…
– Это ты здорово придумала…
– Беги, любимый…
– Успокойся, малыш, это – мои знакомые.
– Обманываешь, это – они… Беги… Беги, Серёж! Беги, дурак глупый!!!
– Привет, Хирург.
– Здор;во, что ж ты мою девочку пугаешь? Нам сейчас нельзя волноваться.
– Поговорить надо. Пошли?
– Чего ж не пойти – пошли. Только ей туда зачем ходить? Пускай здесь посидит. Вон на той лавочкой. Воздухом подышит. Ладно?
– Договорились. Только вот этот с ней побудет. Мало ли… Чтоб какие хулиганы не обидели.
– Аська, мы ненадолго. Ты журнальчик пока полистай.
– Ага…
В холле заброшенного кинотеатра места было не особо много, но все в нём как-то уместились. Игната с приехавшими на джипах не было, но было отлично слышно, как бандиты переговариваются с ним по рации и Сергею стало ясно, что именно он сейчас руководит операцией. Впрочем, бандитами здесь были не все. Один из негодяев был вполне себе цивильного вида. И было даже понятно, что оружия он скорее всего никогда в руках не держал. Зато при нём был кейс. Дорогой, наверное. Из хорошей кожи. Разговор с Сергеем был короткий.
– А вот и не угадал. Как раз её-то мы и не можем отпустить. Вон тот чемоданчик нам не за тебя пообещали.
– Господи, как обидно… Ещё триста лет ждать… Прости меня…
– Когда работу сделаете, не забудьте чемоданчик забрать. И с девчонкой не увлекайтесь… В сердце и в живот. Ни в коем случае не в голову! Всё сфотографировать! И смотрите, чтобы лицо можно было узнать! Фотографии немедленно мне переслать!
– Есть.
Но не это было последним, что услышал и увидел Сергей, когда встал на колени и один из убийц вы-тащил из-за пазухи пистолет с глушителем. Точь-в-точь как у Луиса. Человек с кейсом отвернулся. Действительно штатский. Не захотел смотреть. А вот Сергей глаза не закрыл. Но увидел и услышал он совсем другое. Он увидел Настю, сидящую на лавочке перед кинотеатром и делающую вид, будто она внимательно изучает журнал Vogue. А за её спиной очередной вурдалак вытаскивает откуда-то из-за спины точно такой же пистолет с глушителем, как и тот, что целился сейчас ему в лоб. (Они что – в одном военторге затоваривались?) Страшно не было. Было противно. Даже не тоскливо, а именно противно. И стыдно, что он не сумел защитить…
Стало темно и холодно… Иосиф в своём старомодном медицинском халате со стула не встал, а просто повернул голову и с каким-то странным любопытством посмотрел на Сергея сквозь свои не менее старомодные круглые очки. Кажется, такие носил Джон Леннон…
Вот тут Сергей и услышал женский голос. Совсем близко. Как будто за спиной. Захотелось даже повернуться. Такой знакомый голос. Такой дорогой и любимый…
– Прощай, мой Рыцарь. А ты где? Что-то я сегодня плохо вижу. Очки дома забыла… Спасибо за счастье… любимый… Прости, – не смогу больше тебя кормить… Сам теперь выздоравливай. И никакая я не ведьма!… Не слушай ты их. Я только тебя любила!… В последний раз прикоснись… родной… Страшно ведь… Попроси, миленький, чтоб дров побольше положили… Пусть пожалеют меня… И хворосту сухого… Нету сил долго терпеть… Не могу больше мучиться…
________________________________________
Настя всё поняла, когда услыхала, как тот гад, что стоял сзади, взвёл курок…
В старых французских фильмах выстрел из пистолета с глушителем слышится как “пуф”. Сегодня этот выстрел прозвучал иначе: его звук был похож на стрекот сухого крыла огромной стрекозы. А потом мягкое тело шлёпнулось на гравий. И Настя подумала, что вот и всё, что умирать, оказывается, совсем даже и не больно.
Кто-то невидимый потащил свалившееся на землю тело непонятно куда. Настя точно этого не понимала. А птицы продолжали спокойно себе летать. Как будто ничего плохого здесь только что не случи-лось. А как же не случилось, когда случилось? – Очень даже!…
Дверь кинотеатра не открылась, а от чудовищной силы удара (скорее всего ногой) сорвалась с петель и, отлетев метров на пять, врезалась в гипсового пионера, должно быть героически погибшего за Родину. Ясный перец – в неравной борьбе с немецко-фашистскими захватчиками погибшего…
То, что увидел Сергей, его несколько ошеломило. Или не несколько, а довольно даже сильно его потрясло. Настя “как ни в чём ни бывало” продолжала “читать” журнал, сидя на скамейке. А рядом с ней сидел Луис и помогал Насте тот журнал читать. И как же, спрашивается, он ей помогал? – Да элементарно: одной рукой он обнимал Настю за плечо и всякий раз, когда она пыталась оглянуться, чтобы посмотреть, что именно творится у неё за спиной, – она ведь не глухая, в конце концов интересно же в самом деле, – Луис той же своей рукой мягко возвращал её голову в исходное положение.
При этом Луис в журнал не глядел. Потому что, когда дверь кинотеатра столь варварским манером и с таким чудовищным грохотом отворилась, глаза Луиса были обращены как раз на фигуранта драмы, учинившего упомянутый нами акт откровенного и в высшей степени возмутительного вандализма. Добавим, что, если бы не феноменальная реакция цыганского барона, Сергей непременно словил бы сейчас пулю, отправленную в него с тем же самым негромким треском стрекозы. Потому как вовсе не Сергея Луис ожидал увидеть.
Но вот рука с пистолетом медленно опустилась, и взгляд испанца сделался уже не столь сильно схожим с холодно-безразличным взглядом Смерти, каким был пару секунд назад, хоть он и продолжал оставаться недовольным, плавно перетекая в укоризненный. Разумеется, Луис ничего Сергею не сказал, а, наверное, ему было, что сказать виновнику этой омерзительной комедии с бегством от личной охраны Сеньоры.
В это время Габриэль уже успел оттащить мёртвого киллера за угол кинотеатра, где он его и оставил. То есть Габриэль покрутил его вокруг своей головы и зашвырнул в кусты. Тащил он, к слову сказать, киллера за ногу, что, конечно же, было не совсем верно с точки зрения высокой эстетики, но Настя ничего этого не видела, так что наплевать нам сейчас на эстетику. Великан тоже ничего не сказал Сергею, но взгляд его, надо заметить, был до нельзя красноречив. И, если бы он всё же что-то сейчас и сказал, то выразился бы он наверняка предельно лаконично, ограничившись одним негодующим словом – “кретин!”.
Сергей отреагировал в своей естественной манере: развёл руками – ну облажался, виноват, чего теперь, больше не буду, да пошли вы все!… Вдруг он спохватился, нырнул обратно в кинотеатр с оторванной дверью, откуда через несколько секунд выбежал с кейсом и уже без пистолета, из которого семь секунд назад какой-то неопрятный урод целился ему в лоб.
Был ли Сергей сейчас спокоен? – Судя по тому, какой разнос он учинил Насте, вряд ли.
– Это что за тексты такие?! Вставай, давай, чего расселась!
– Серёж…
– Ты чо меня перед друзьями позоришь, психопатка?!
– Серёжа, я…
– Дома поговорим!… Нет, вы слышали? – Беги, говорит… Совсем обалдела?!
Вот тут он и заметил, что журнал Настя держит вверх ногами, а сама дрожит как осиновый лист. Помог ей встать и… тут же посадил её обратно, потому что Настя чуть не свалилась – ноги не держали. Из любопытства Габриэль сходил посмотреть, что там да как – в том кинотеатре. Вернулся он оттуда уже совсем с другим лицом и оторвать Сергею голову больше не хотел. Единственное, что он себе позволил:
– Stupido…
– Я, между прочим, говорю по-испански.
– И очень хорошо. Значит понял. Если б Сеньоры рядом не было, я бы тебе…
– Серёж, ну я правда испугалась… Они такие… А чего им надо было?
– Денег просил собрать!
– Серёж, ты не думай, я как только рожу, сразу работать выйду. У нас будут деньги.
– К экзаменам ты будешь готовиться, как родишь!… Работать она выйдет… Двоечница! Если биологию завалишь, ремнём выпорю! Ты чего на меня так смотришь, Габриэль?
– Попробуй только… Руку отрежу…
– Ребята старались, на этот твой дурацкий детдом – сколько могли – собрали, а ты…
– Ой…
– Беги, главное… Стыдобище!… Я тебе кто?!
Габриэль, увидев, что Сергей оставил после себя в кинотеатре, к генералу Ордена резко потеплел, а, услышав про деньги, окончательно примирился со случившимся. Отобрал у Сергея кейс и так, чтобы Настя не увидела, вытер рукавом с его ручки кровь. В освободившуюся Сергееву руку Луис вложил Настин журнал, потому она заметно дрожала. И вообще, Сергея неслабо так поколачивало.
– Нет, Луис, ну ты слышал? – Беги, говорит… Это мне-то!! – Совсем ненормальная!
– Серёж, ну прости… Ой, дура! – Я ведь им даже спасибо не сказала! Чего они обо мне подумают…
Удивительно, но упоминание про детдом оказалось для Насти тем самым лекарством, которое моментально вылечило её ослабевшие ноги. Она даже самостоятельно с лавочки встала и… Сергей решительно пресёк её порыв бежать к кинотеатру, чтобы поблагодарить мёртвых “благотворителей”. Взял её за руку и с максимально допустимой в этих обстоятельствах скоростью повёл её к выходу из парка. Луис с Габриэлем из деликатности чуть поотстали.
– Ну конечно! Щазз!! Ты и так им уже всё, что могла, сказала, идиотка!… Надо мной теперь вся Москва смеяться будет… Домой пошли! Я есть хочу.
– Серёженька, ну прости меня, пожалуйста… А они что, правда… смеются над тобой?…
– Уже нет… Ладно… Так и быть, пусть твоим дармоедам на пол паласы постелют.
– Серёж…
– Даром!
– Серёж…
– Чего? – Пушистые, как у нас…
– Мне не нужно даром…
– И на крышу металлочерепицу… Хрен с ними! Пусть подавятся!
– Серёж, я крышу не потяну! Мне уже тяжело…
– Говорю тебе – даром!
– Не надо мне даром!…
– Что-о?!…
– Мне доктор сказал…
– Я ему триста баксов позавчера дал. Он теперь всё что угодно тебе скажет…
– Всё равно – нам ещё можно…
– Ты… Да ты у меня – девка гулящая!
– Правда?… Я послушная девочка.
– Ты озабоченная…
– Ага… Любимый…
– Развратная!
– Ужасно… Мы осторожно… А, Серёж? Только ты свет выключи… Бесстыжий!…
________________________________________
У входа в парк беглецы буквально нарвались на Мишу и Давида. У Миши в руках был автомат, а у Давида – открытый ноутбук, глядя в который он указывал Мише направление.
– Дава, этот придурок скоро уже на танке будет по городу разъезжать… Ты-то хоть ему скажи…
– Дал бы я тебе по роже, идиот!!
– Мишка, чего ты такой грубый сегодня?
– Серёж, а чего случилось?
Увы, неприятности на этом не закончились. Когда эта милая компания вернулась в дом и пересчитала трофейные деньги, Давид из дома Сергея и Габриэля увёл. На стук в дверь домика напротив им никто не ответил. И тогда Давид разбил камнями в нём несколько окон, а перед этим отвёл своих друзей от дома подальше. Через десять минут он попросил Габриэля выбить дверь и, задержав дыхание, в то же самое мгновение от дома отбежать.
Только через полчаса они вошли в тайное убежище чекистов. Как Давид догадался, что его обитателей отравили, неизвестно. И тем более у нас нет ответа на вопрос: как именно отравитель или отравители смогли подобраться к этой не просто укреплённой, а ещё и всевидящей крепости незамеченными. Понятно, что работали профессионалы, но всё-таки. Но главное – каким образом злоумышленники умудрились распылить отраву внутри дома, не приближаясь к нему? Это, честное слово, уже прямо мистика какая-то!
Насте решили сказать, что опасность миновала и Валерий Грат приказал прикомандированной к беглецам охране вернуться в Москву. А ещё договорись между собой не ставить ей в вину то, что это именно она своей, чёрт её побери, невоздержанной опёкой о желудках чекистов разрушила тайну их дислокации. И правда, какой теперь смысл колоть ей глаза? – Раньше нужно было об этом думать! Все, короче, вино-ваты.
Чекистов, конечно, жалко, но не это явилось самой большой неприятностью.
– Жива ещё, как думаешь?
– Не знаю… Не уверен…
– Дава, давай прямо сейчас поедем! В дороге поспишь. Ладно?
– Конечно, Серёж! Оружие я достану.
– Обойдусь! Ты, главное, меня в дом впусти. И там веди… Поможешь, Дава?
Как на события этого страшного дня отреагировала Мария? – Если сказать не слишком грубо – озверела. А какой ещё могла быть её реакция?
________________________________________
Закончив писать, Миша передал Лауре заполненный листок. Всё бы ничего, да только писал он той самой ручкой. Какой ещё “той самой”? – А вот той самой! Скоро узнаете…
– Значит так – это адрес фирмы, перечислишь 497 тысяч евро. Серёга с ними уже обо всём договорился. Как надо сделают. Я попрошу Луиса с тобой съездить.
– А нашей с тобой доли здесь нет?
– Чего?
– Опять всё голодранцам достанется?
– Ты чего, совсем рехнулась?
– Я машину хочу. Нормальную! Чтоб не стыдно было…
– У нас есть машина.
– Чтоб я… своими руками?… Полмиллиона… хрен знает кому?!… У нас нет машины!… И мужа у меня нет…
Когда Лаура выехала за ворота, её истерика, как выяснилось, только ещё набирала обороты.
– Опять облом… Сука юродивая!… Дура припадочная!… Шлюха детдомовская!!… Ненавижу!!… Ребёнка моего украла!!… Такого мужика увела!!… Чтоб ты сдохла, тварь безродная!! Девка дворовая!! Ну почему не я Сеньорой стала?!!
________________________________________
– Серёга, я с вами поеду.
– Хватит уже!
– А если у тебя не получится?
– Тогда все трое там и зажмуримся! – Какой смысл? Ты здесь нужен!
– Нет я поеду!
– Хватит уже истерить, идиот! Достанешь два гроба и насчёт могил… Им пока ни слова… Мужики, мы поехали!
– Дава, Серёженька, ну что за срочность такая? Поужинайте нормально. Я старалась…
– Миш, возьми денег… сколько надо… и купи, наконец, Лауре ту тачку. Вон в газете – объявление.
– Не сейчас же…
– А я тебе говорю, бери башли и поторопись… пока тебя не опередили. Иди, Миш… Выйди из дома, идиот!
– Михалосич, и шёлку надо бы купить… А, и шерсти ещё!… У Джули всё кончилось. Её может отпустят на выходные. Она просила…
– Мишка, ты меня понял?
– Да всё я понял!
– И попроси Лауру… пусть купит, ну… раз Юлька просила. Всё равно ведь в город ездит.
________________________________________
Глава седьмая
Чувствительность у пальцев охренительная делается
Лаура сидела за барной стойкой придорожного кафе на высоком круглом табурете. Непонятно, как она с него ещё не грохнулась, поскольку была уже вдребезги пьяна. Судя по тому, что тех полумиллиона у неё при себе не было, она их таки отправила и напивалась сейчас именно по этому поводу. В кафе было пусто: только она и бармен, который подливал в её рюмку водку и, не особо стесняясь, разглядывал её феноменальную грудь. Пила Лаура, понятное дело, не закусывая.
Звякнул колокольчик, и открылась дверь. Вошедший присел рядом с Лаурой и кинул бармену бумажку в пятьсот евро. И почему-то стало понятно, что сдачи он не потребует. Бармен без слов всё понял и достал с витрины бутылку самого дорого коньяку. Засуетился. Протёр стойку, с которой волшебным образом исчезла бутылка водки и рюмка Лауры. Вместо них на стойке появились чистая серебряная пепельница, блюдце с нарезанным лимоном и два больших коньячных бокала. Лаура впервые видела этого мужчину и то, с какой лёгкостью он простился с такой красивой бумажкой, произвело на неё впечатление. А ещё ей понравилось то, как, не сказав бармену ни слова, он услал его даже не в подсобку, а вообще вон из кафе. Сразу почувствовала власть в таком человеке. И надёжность.
– Шикарная тачка. Твоя?
– Рухлядь, блин!…
– А чего ж Бетховен не купит тебе чего-нибудь попроще? Порш, к примеру… как у узкозглазой. Тебе пойдёт. Денег что ли не хватает?
– Жлоб он… Все мои деньги, –даже те, что еврей дал, – отобрал, сука!…
– А Хирург? – Он вроде не жадный… К тому же богатый… Сегодня, говорят, в парке хрусты прямо чемоданами раздавали.
– Всё этой… корове… Деревенщина!… У нее и фантазии-то никакой… Блин… Не может башли красиво потратить… Бриллиант от хрусталя отличить не может… Тварь… Мне б такие деньги… На трусы просить должна!… На хрен никому не нужна!… Я что – некрасивая?!… Даже еврей на меня не смотрит…
– Или Ягуар – тоже машинка ничего…
– Я Мазерати хочу!
– Губа – не дура! Так кто мешает? – Заработай…
– Ты чего, трахнуть меня хочешь?
– А что – сильно против?
– Не-а. Только с презервативом! Тебя как звать?
________________________________________
Машина Давида мчалась по пустой трассе. Правил ею Сергей.
– Серёж… она назвала ему частоту… Не выдержала… Притормози-ка.
– Что такое?
– Дай-ка я на всякий пожарный сниму с тебя часы. Я ведь тебя по ним вычислил… И в парке…
– Юи сказала, что их невозможно снять.
– Просто не знала, как… – Старая модель.
– Мой верный самурай… Бедная девочка… Что он с ней делал?
– Не знаю, не мог на это смотреть… Она была… как его… ну… в женском кресле…
– Понятно. Старый хрен участие принимал?
– Нет, Кешка один работал.
– Дава, подожди, а где Одноглазый?
– Как?… А разве его не было в кинотеатре?
________________________________________
Гостиничный номер. Смятые простыни. Лаура, сидя на постели, с трудом надевает трусы. Она тяжко пьяна. Кешка, застёгивая брюки, бросает на кровать пачку денег.
– Это что?
– 50 тысяч евро.
– Я что, так дорого стою?
– Очнись, идиотка! Это – задаток. Сделаешь работу, получишь ещё пол-лимона. Его в доме точно не будет?
– Мишка сказал, что он с евреем уехал… Я ж при тебе звонила. А чего делать-то?
– Знак подать и дверь открыть! Ты что, совсем нажралась?!
– Не-е!… Я всё помню…
________________________________________
– Здорово, Миш… Купил тачку? – Вот и молодец!… Ну и выпей, если хреново… Не сболтни только… И не особо надирайтесь, – Одноглазый где-то бродит… Миш, ты вот чего… Аське, если что… про меня не рассказывай… Я не убийца… И вообще я… люблю вас… всех…
________________________________________
– Ну так как?
– 500 штук?…
– На месте получишь.
– Только её жизнь возьмёшь!
– А мне никого другого и не заказывали… Кстати, если решишь меня кинуть, помни, – лесбиянки из-за тебя подохли. Если б твой мерин менты возле портового кабака не срисовали, хрен бы мы на вас вышли.
Как истинный джентльмен Кешка подвёз Лауру на своей машине. Только притормозил он не прямо у нужного дома, а не доезжая до него – метрах в ста. Там же остановился и мерседес, из которого тут же вышел какой-то бандитского вида бугай, залез в Кешкину машину, и она сорвалась с места.
Лаура кое-как доковыляла до ворот и тут… она увидела у крыльца шикарный Мазерати, обвязанный широченной алой лентой. На крыше – огромный бант. Словно игрушка к Рождеству. Или к дню рожденья. И главное – та самая модель, о которой она мечтала – mc 20. Лаура даже слегка протрезвела. Нечаянно капнула слеза. Страшно гордый собой Миша, похоже уже прилично пьяненький, из последних сил удерживал Настю, готовую броситься к Лауре обниматься. И она таки вырвалась, повисла у Лауры на шее и принялась её целовать.
– Ура, праздник! Мне Габриэль шампанского немного… Михалосич сказал, что немножко можно. Он же врач. Ведь праздник…
– Много он понимает…
– Знаешь, какая она быстрая? – Меня Луис прокатил. Всё, к столу!
– А тебе не хватит, пьяница?
– Ну чего ты… Ещё рюмочку можно…
– Сволочи…
– Господи, как же я тебя люблю!
Всё бы ничего, да вот беда: никак не выветривались из Лауриной головы плохие слова Одноглазого про то, что “лесбиянки подохли из-за неё”. Прямо даже реветь захотелось.
________________________________________
Давид и Сергей стояли возле машины в двухстах метрах от замка. Из-за деревьев их машину видно не было, замок же, напротив, – отсюда отлично просматривался. На капоте автомобиля лежал включённый ноутбук, и Сергей внимательно рассматривал на его экране трёхмерный план замка. Это была живая картинка, потому что, приближая какое-то из помещений, Сергей видел движущихся на ней абсолютно живых, а не каких-то там нарисованных людей. Там, где были двери, на экране светились жёлтые точки. Инструктируя Сергея, Давид помог ему закрепить за ухом переговорное устройство.
– Ну ты понял: все камеры наблюдения я вывел на комп. Ты войдёшь вот здесь. Запоминай! По мере твоего продвижения по дому я буду открывать перед тобой двери и запирать их за тобой.
– Круто!
– Есть, правда, четыре комнаты… Знаю только, что они есть. Вот здесь. Что внутри, – не вижу, и открыть их не могу. Видишь вот эти четыре пустых квадратика? Жёлтых точек там нет.
– А что там может быть?
– Казармы, каждая человек на пять-семь. Гвардия, блин!… Кешка по тюрьмам весь этот сброд собирал. Кого выкупил, кому побег устроил. Это единственный в доме отсек, куда мне вход закрыт. А идти тебе придётся именно здесь. Знаю, что двери железные. И это всё, что мне известно. Так что я даже и не знаю, Серёж… Может…
– Хватит болтать! Разберусь как-нибудь…
– Стой!
– Что такое?
– Какая-то машина приехала!
– Где?
– Да вот!
– Гости?
– Похоже на то. Опаньки!
– Что ещё?
– Вот сюда смотри!
– И что?
– Сам Филипп вышел встречать.
– Знаешь, кто это?
– Погоди, сейчас картинку приближу. Ба-а! Да это Винченцо к нам пожаловал. Собственной персоной.
– Кто такой?
– Секретарь кардинала. Я тебе про него рассказывал. Как ни странно – не самое мерзкое существо в этой компании. Недалёкий правда…
________________________________________
В доме на море горящими остались два окна. Вот одно, – на первом этаже, – погасло. Прошло минуты две, и свет в окошке на втором этаже также погас. И тут же включился. Снова погас и вновь включился. Из темноты выпали три фигуры. Надо ли говорить, что в руках у всех троих были пистолеты с глушителями. Точно, в одном Военторге эти сволочи затоваривались! Один из подонков поднял к уху телефон. Говорил он негромко, но мы услышали.
– Ну что, Филиппок, – обосрались твои профессионалы. И денежки тю-тю… Давай теперь так договариваться: я тебе сейчас фотку на телефон скину… с отрезанной башкой… И, если твой итальяшка в ней тёлку брюхатую опознает… ага, ту самую… как вернусь, отлистаешь мне пять лимонов зелени… Нет, ну если тебе не надо, тогда… Вот и умница: ответ правильный.
________________________________________
– Ну чего, Серёж, открываю?
– Давай уже! Я готов.
– С Богом… Сейчас слева будет дверь. За ней человек пять. Ну…
– Чего “ну”? – Открывай. Да не дергайся ты! Давай…
– Серёж…
– Чего?
– А ты… почему не вошёл? Там же пять этих…
– Уже нет. Где следующая?
– Блин, ну ты даёшь! Вперёд и направо… Вот здесь… Открывать? Их тут семь человек… Нет, стой! Их восемь!
– Какая разница? Секунду погоди…
– Чего ты там бормочешь? – Я не слышу.
– А ты и не должен слышать. Попроси, миленький, чтоб дров побольше положили… Давай!!
________________________________________
– Куда идти?
– Вон её дверь. Замка на ней нет.
– Она там точно одна?
– А с кем ещё она там может быть?
– Ну, мало ли, муж за порог… Знаю я вас – б…дей.
– Ты обещал, что она не будет мучиться…
________________________________________
– Чо, правда расчухал, как я это делаю?
– Чего ж тут непонятного? – Меняешь что-то в сознании. Не врублюсь только, какой отмычкой ты взламываешь себе крышу… Стой, сейчас те самые четыре комнаты будут. Серёж, ну я, правда, не знаю, что делать!…
– Что делать? – Ровно дышать. Двери, говоришь, железные… А, впрочем, какая разница…
Сергей на мгновение задержался перед массивной железной дверью. Осмотрелся. Дальше по коридору увидел ещё три таких же. Взялся за ручку. Осторожно потянул её на себя. Если бы мы смотрели на всё это в кино, у нас возникло бы ощущение, что дверь не заперта, потому что она стала медленно отворяться. И так же медленно из неё начал вылетать вырванный с мясом замок.
________________________________________
Трудно сказать, почему Лаура, после того как Кешка повернулся к ней спиной и направился к Настиной спальне, вспомнила того детину, который подогнал к дому её Мерседес, а потом уехал с Кешкой в его машине. Абсолютно ведь невзрачный персонаж. Кстати, что был ещё и третий, она вообще не знала. А он был. Только ехал он сзади, страхуя Кешку. Так вот, она сейчас его увидела. Позвольте, может ли такое быть? – Нет, конечно! Да только ведь она его не увидела в точном смысле этого слова, – она его вспомнила. Ну и как такое возможно? – Да никак! И тем не менее она вспомнила всех троих! Что за каша в этот момент варилась в её голове, можно только гадать. Определённо можем сказать одно: она снова услышала ту отвратительную фразу про “подохших лесбиянок”, да так ясно, как будто Одноглазый повторил её сейчас вслух. При том, что Кешка молчал. Это ладно. До такого психического эксцесса, когда начинаешь вспоминать того, кого никогда не видел, какой-то одной фразы явно недостаточно. Что же ещё? – Пойдём по порядку. Что она пила? – Водку, а потом коньяк. И то, и другое – в большом количестве, а главное – не закусывая. Чтобы снять нервное напряжение, связанное с этим идиотским благотворением в пользу Настиного детдома. Потом она трахалась с Кешкой. А в конце ещё же и шампанское выпи-ла – уже дома. Ах да – Мазерати. Нет, это всё не то. Кешка! – Вот кто взорвал ей мозг. Интересно, чем? Тем, что заплатил 500 евро за бутылку коньяка, а потом отодрал её как портовую шлюху? – Нет, не этим. А чем же тогда? Тем, что дал ей задаток и ещё обещал дать? – Вроде и не этим. А может тем, что у него нет одного глаза? – Вот, это уже горячо! Точно, это же он её тогда пытал. Одно лицо! И оба его подручных – те же самые. Не копии, а именно что они. И тот, что триста лет назад её нечаянно убил, как раз и ехал в той машине, которую она не могла видеть. Так она что, получается, трахалась со своим палачом? И за деньги сейчас собирается…
– Господи, какая же я тварь. Настеа! Рыцари!! Ко мне!!!
________________________________________
Сергей стоял перед четвёртой дверью. Уже открытой. С виду он был спокоен. Только как будто немного устал. В саму комнату он заглядывал. А зачем, собственно? – Он ведь только что в ней побывал. И во всех остальных тоже. Да и на что ему было там смотреть? Чего такого он ещё не видел. Взять хотя бы сегодняшнее утро. Ну, разве что в кинотеатре он не выдирал двери. Одну, правда, всё-таки толкнул ногой. Но та дверь из кинотеатра вылетела наружу. Без шума и особой пыли. Нет, врём, шум как раз был. А вот пыли там точно не было. Не то, что здесь. Опять же, здесь двери были железные. Но не в этом дело, а в том, что с петель их сорвать не получилось. Потому что двери тут были бронированные. Так что открывать их пришлось без особого миндальничания. Сергей их элементарно разорвал. И теперь эти двери лежали внутри комнат, а не снаружи. Не целиком. В каком-то смысле двери остались на своих местах. Просто в каждой из них образовывались неровные дыры, через которые Сергей в комнаты и проникал. Дыры, окаймлённые колючей бахромой, от которой до сих пор шёл дым, как после недавней сварки. И да, из всех комнат по пустому коридору распространяются клубы пыли. Что можно увидеть внутри комнат, мы рассказывать не будем. Догадайтесь сами.
– Ну и чего замолчал? Идти-то куда?
– За одну секунду?!… Не может быть…
– Хватит болтать! Куда идти?
– Серёж, комната сразу за поворотом. Да ты её узнаешь. В ней сейчас этот… старый коновал. Не вижу, чего он с ней делает…
– Открывай. Я пошёл.
________________________________________
Кешка явно растерялся. Вот никак не ожидал он от Лауры предательства. Она же теперь никаких денег не получит. Только задаток у неё и останется. Хотел было её пристрелить, тем более что пистолет у него был с глушителем. Он бы тихо её убил. Но вот проклятие – у него на это не было времени. Нужно было кончать Настю. И тут раздался грохот – кто-то бежал вниз по лестнице. Тут уж Кешка взбесился – надо было всё-таки мочить эту дуру. Миша влетел в холл. Он был босой и почти раздетый. А Кешка уже направлял пистолет на Лауру. И вот тут… Как бы нам обойтись сейчас без патетики. Нет, пожалуй, не получится. Потому что Миша, как ни крути, а получается что настоящий герой. Вот так мы с чистой совестью и скажем. А как иначе сказать, когда он, полуголый и, в общем-то, ещё не окончательно проснувшийся, аки лев бросился на помощь жене и закрыл её своим не самым худым телом. Только вот результат у нас получился печальный: Миша принял пулю в самое сердце, в большое и без всяких вопросов героическое.
А тут и опять раздался грохот. Это по лестнице катился Луис. Он хотя бы успел натянуть штаны. Но не это главное, а то, что цыган догадался прихватить с собой одну из железок Юи, каковую и запустил в Кешкину харю. Ну или куда получится попасть. Он не загадывал. Получилось что в глаз, который у Кешки был единственный зрячий. В итоге второго выстрела в Мишу не последовало. То есть он – второй выстрел был, но, как говорится, пуля полетела за молоком.
Габриэль открыл дверь своей спальни. Он был в трусах. Одним прыжком разъярённый медведь настиг незваного ночного гостя, который хоть и ослеп, но был ещё жив. Ещё потому, что уже в следующее мгновение он лишился не только глаза, но и руки, в которой до сих пор сжимал пистолет. А ещё через секунду его оторванная голова покатилась по полу. Ох и кровищи было! Он же, Габриэль, первый вступил в диалог с Лаурой.
– Чего орать? – Сеньору разбудишь.
– Это я его впустила.
– Ну и дура! – Спрашивать надо, кто стучит.
– Миш, ты как?
– Думаешь, он один пришёл?
– С ним ещё двое. На улице. Простите меня, мальчики. Миш, ты как?…
– Кончается твой Михаэль.
– Как это? Как знаешь?
– Слепая, что ли? Пойду за домом гляну. Дверь только мне открывать!
________________________________________
Пожилой психиатр, склонившийся над Юи, аж дёрнулся от неожиданности, когда Сергей тихонько покашлял. Как тот мог сюда проникнуть? – Дверь же была заперта.
– Бог помощь.
– Ага… Спасибо…
– Ты ж чего делаешь, сука?!
– Усыпить… Так лучше будет… Чего мучиться? Из гуманных соображений…
– Она тебе что – собака?! – Да я сейчас тебя самого!… Отвали, гад!!
– Не убивай, пожалуйста, Серёженька, не убивай, прости меня! Не смогла терпеть…
– Ну что ты, малыш… Дай-ка я тебя посмотрю, ты мой верный самурай…
– Он её пилой начал…
– Вот-вот – умирает… Я ж помочь ей хотел… Эвтаназия, так сказать…
– Заткнись! Кто здесь умирает, – чего, совсем обалдел?! – Оперировать сейчас девчонку будем. Неси всё, что есть! Быстро!! Чтоб через минуту всё было готово. Дава, пропусти эту сволочь!
Пожилой коновал опрометью кинулся вон из процедурной. Сергей же, поскольку это место было ему знакомо, и он более-менее здесь ориентировался, не теряя времени, подбежал к тому шкафу, который Миша не сумел открыть, оторвал дверцу и стал рыться в шприцах и ампулах. Несколько отобранных ампул он отложил, схватил три других, зарядил их все в один шприц и поспешил к Юи. Увидев в руке Сергея шприц, Юи запаниковала и даже попыталась ползти. Чуть не свалилась с кушетки и завыла от страха. Сергей словил её и уже собрался колоть её в плечо, как вдруг Юи заревела словно ребёнок. Ну совсем сломали девчонку!
– Подожди… Серёжа… Ну подожди!… Нельзя же так… Мне нужно… Подожди… Дай минутку… Давай…
У Сергея аж слёзы брызнули из глаз. Но ничего, нормально уколол. Рука не дрожала.
– Ты что, дура!… Что это ты придумала?! Я же… чтоб не так больно было… Немножко пьяная сей-час станешь…
– Маленькая… Джули, родная… Я сейчас… Иди ко мне, солнышко… Леночка, помоги…
– Да что же это такое, блин!… Лежи спокойно, сволочь!!! Как тут у вас всё запущено! Дава, где этот старый козёл?!!
Когда Юи впала в забытьё, Сергей подошёл к шкафу и из отложенных ампул закачал в большой шприц с длинной иглой какое-то лекарство. И тут в процедурную вбежал “старый козёл”, который принёс с собой бумажные пакеты с медикаментами и вообще всячески суетился. Он явно боялся Сергея.
– Наконец-то!… Давай быстрее! Её посадить можно?
– Ни в коем случае.
– Тогда на бок положим. Крепко её держи. Может дёрнуться.
Вдвоём они положили Юи на бок и поджали её колени к животу. “Старый козёл” зафиксировал Юи, и Сергей сделал ей долгий укол в нижний отдел позвоночника. Очнувшаяся Юи завыла от страха и боли. Попыталась вырваться, но старый коновал железной хваткой держал её за ноги и шею.
– Терпи, малыш… Терпи, мой хороший… Да не дергайся ты, идиотка, – без ног останешься! Дава, ты там заснул, что ли?!
– Серёж, а, собственно, только кабинет Филиппа и остался…
________________________________________
По тёмному шоссе на огромной скорости мчался чёрный Мерседес. Это Лаура везла в областную больницу своего раненного мужа. Странно, но Миша был ещё жив… В это самое время Габриэль катил по пустой ночной улице тачку, в которой лежали три трупа. Кстати, Лаура, лишь мельком взглянув на того, кого она “никогда не видела”, с уверенностью сказала – “это он”. После чего два раза выстрелила в голову этому борову, отвернула глушитель, бросила его в тачку и сунула похудевший пистолет себе в карман.
Куда Габриэл покатил тачку, мы не знаем, но в том же самом направлении он днём отвозил двух отравленных чекистов. Лопаты, заметив, у него не было. Стало быть, о похоронах речь не шла. Скорее всего свалил трупы в овраг вон за тем за поворотом. И сейчас, надо полагать, собрался сделать то же самое.
Луис, вымыв пол (как сумел его вымыл – нечего зубоскалить, старался человек) и мысленно высказав Габриэлю всё, что о нём и его в высшей степени нецивилизованных методах нейтрализации противника думал, тихонько постучал в дверь Настиной спальни. Поскольку ответа не последовало, он осторожно приоткрыл дверь и, к своему удивлению, Насти в постели не обнаружил.
– Ты где, Сеньора?
Не получив ответа, он заглянул под кровать и увидел насмерть перепуганные Настины глаза.
– Ну-ка иди ко мне.
Настя и не подумала вылезать из-под кровати. Баська была с ней солидарна. В общем, обе они – трусихи.
– А чего там у вас случилось? Кричал кто-то…
– Представляешь, Настеа, к нам вор залез! Хорошо – Лаура его увидела.
– А где все? Тихо в доме…
– Так в милицию озорника повели.
– А-а…
– Чаю хочешь? Поставлю?
Какая всё-таки прелесть – эти сотовые телефоны! Ведь когда Лаура, не причинив особого ущерба народному хозяйству (подумаешь, две урны по дороге снесла, а нечего ставить их где попало), с визгом затормозила перед зданием уже знакомой нам Новороссийской больницы, её с Мишей встречали два санитара с каталкой. Чудеса на этом не закончились: даже ведь и медперсонал оказался на месте. Заметим – ночью, да ещё в выходной день вытащили всех из постелей! И понадобилось-то Лауре, чтобы устроить все эти чудесности, сделать один единственный звонок. Правда не абы кому, а непосредственно Валерию Грату, которому Лаура, выкрав прямой номер у Насти, практически без мата (всего-то три раза и матюкнулась, ой, можно подумать – он этих слов не знает) деликатно напомнила о некоей договорённости про какие-то там девять месяцев…
________________________________________
Оказавшись перед дверью кабинета Филиппа, Сергей неожиданно для себя разволновался, что, как все мы прекрасно знаем, негативно влияет на наши творческие и прочие особенные психические способности. Попробовал успокоиться. Увидеть себя как кино на стене не получилось. Что-то он сегодня реально затупил. Даже немного расстроился.
– Серёж, ты чего?…
– А что такое?
– Чего застрял?
– Дава, а он точно там?
– Я его вижу… За столом сидит… Винченцо рядом с ним…
– Ну тогда… открывай, что ли…
– Так уже.
Сергей не то, чтобы успокоился, но таки сообразил, что может вернуть его в “нормальное” состояние. Только на этот раз ему пришлось немножко смухлевал, ведь он не услышал Настин голос, а, стараясь воспроизвести близко к тексту, тихонько проговорил себе под нос то, что услышал утром в кинотеатре:
– Прощай, мой Рыцарь. А ты где? Что-то я сегодня плохо вижу. Очки дома забыла… Спасибо за счастье… любимый… Прости, – не смогу больше тебя кормить… Сам теперь выздоравливай. И никакая я не ведьма!… Не слушай ты их. Я только тебя любила!… В последний раз прикоснись… родной… Страшно ведь… Попроси, миленький, чтоб дров побольше положили… Пусть пожалеют меня… И хворосту сухого… Нету сил долго терпеть… Не могу больше мучиться…
И, кажется, сработало. Нехорошо улыбаясь, он стряхнул с себя того – другого Сергея, в которого минуту назад нечаянно залетел и который ветром быть не умеет. После чего повторил уже нормальным голосом, не стесняясь того, что Давид его услышит:
– Попроси, миленький, чтоб дров побольше положили… Ну что ж, это можно!
и взялся за ручку двери…
________________________________________
Когда говорилось про медперсонал, признаться, мы слегка приврали. Вытащить из постелей пришлось лишь приснопамятную всем нам Надю и ту саму Олю, которая прошлым летом тщетно пыталась охмурить одного из Настиных охранников. Петю же из постели никто не вытаскивал, поскольку он имел наглость в свой выходной день отправиться на день рожденья к их новому врачу-анестезиологу. Так вот: этому с позволения сказать врачу было двадцать шесть лет, и была она не замужем. А, принимая во внимание тот факт, что других гостей приглашено на празднество не было, несложно догадаться, где и как именно они этот её день рожденья праздновали. Короче, в отличии от медсестёр (Нади и Оли), эти двое не спали и поэтому будить их не пришлось. Впрочем, и здесь, практически на пустом месте, мы умудрились совершить непоправимую ошибку, потому что вытащили их именно что из постели.
Обе упомянутые нами медсестры яростно ненавидели этого нового анестезиолога, но нет худа без добра: они хотя бы уже начали меж собой разговаривать. И догадайтесь – почему? – Правильно: потому что они перестали быть соперницами. Обеих этих несчастных молодых женщин Петя, как они на голубом глазу всем врали, обманом обесчестил, после чего как последний сукин сын коварно бросил на произвол судьбы. И на кого, спрашивается, их променял?! Да у этой гадины ни рожи, ни кожи! Подумаешь, у неё красный диплом!! Да мы ей, суке такой… Ну и так далее.
И опять же, спрашивается, – сможет ли такой квартет из басни товарища Крылова слаженно поучаствовать в спасении Миши? – Ответ: вряд ли. Даже принимая во внимание личность столь знаменитого пациента – всё равно: никак и точка. Однако мы не учли одного обстоятельства, а именно подключения к этому “дружному” коллективу Лауры, которая парадоксальным образом сплотила презренного насильника и трёх выдающихся специалистов на ниве оказания трудящимся квалифицированной медицинской помощи. Интересно, и как же ей удалось справиться со столь сложной задачей? – А вот как. Пете, которому по телефону велели срочно ехать в больницу на операцию, иначе он в этой больнице больше не работает, ни о чём другом не сказали – ни что за больной, ни какого характера проблема, которую Пете надлежит незамедлительно решить, ну вообще же ничего ему не сказали. Так что первую информацию он получил от Оли, которая выбежала на улицу встречать врачей, прибывших сюда на такси.
– Петя, Михалосича убили!…
– Какого ещё?
– Того самого! Нашего Михалосича.
– Что значит убили?
– Пуля в сердце…
– И что, в самом деле умер?
– Нет, дышит ещё… Жена привезла… Сказала, что сама будет оперировать…
– Это ж кто ей позволит?
– Похоже, она и спрашивать тебя не будет. Я уже и в операционную её впустила. Готовится.
– Да как ты посмела без моего…
– А вот так и посмела! Эта психопатка пистолет к своей башке приставила и сказала, что, если через десять секунд я её в операционную не впущу, она себе мозги вышибет!
– И ты ей поверила?
– Ой, да ты б ей тоже поверил! Похоже, она из того самого пистолета в мужа и пальнула.
Второй и куда более лаконичный диалог состоялся в предбаннике операционной между Лаурой, которая пыталась самостоятельно надеть на себя традиционное рабочее облачение хирурга, и запыхавшейся Надей, неожиданно в тот предбанник ворвавшейся. Надо ли говорить, какие эмоции вызвало у Лауры это внезапное явление Христа народу?
– Вон пошла, сука!
– Только вякни ещё, тварь!!
– Хрен с тобой. Тогда уж помоги одеться.
Когда Оля и врачи, оторванные от празднования дня рожденья, вбежали в предбанник, они стали свидетелями довольно странной сцены: Надя клала в карман Лауры, уже полностью экипированной для того, чтобы войти в операционную, пистолет.
– Будешь мне ассистировать, – спокойно проинформировать Петю Лаура. И он почему-то не посмел ей возразить.
________________________________________
В огромном кабинете за большим краснодеревым столом сидели двое. Смех одного из них был вы-зван судя по всему рассказанной им же самим остротой, поскольку непохоже, чтобы второй недавно открывал рот. И он не просто не смеялся, а даже и поглядывал на довольного собой весельчака с плохо скрываемой неприязнью. В руке любитель анекдотов держал сотовый. И было ясно, что он с нетерпением ждёт какого-то звонка, поскольку постоянно тот свой телефон проверял. Внезапно, распахнув и сорвав с петель дверь, из коридора в кабинет ворвался ветер, который было видно! Вихрь пронёсся по кабинету, обогнул стол и смех, понятно, сразу же оборвался. Сергей стоял посреди кабинета и постукивал пальцем по переговорному устройству, которое в этот момент почему-то перестало работать.
Филипп вёл себя странно. Он был жив, но выражение его лица изменилось. В глазах появилась какая-то растерянность. Его парализовало, хотя руки ещё не окончательно потеряли способность двигаться. Он не стонал, а лишь как-то натужно кряхтел. Винченцо, уронив стул, вскочил, попятился и перекрестился.
– Не бойся, тебя не трону. Чего, не узнал? По-нашему ещё говорить не научился?
– Маркиз Серхио?
– Точно.
Филипп незаметно вытянул из рукава маленький пистолетик. Сергей, в отличии от Винченцо этого видеть не мог. Но Винченцо видел не только это, а ещё и то, что из надреза из-за уха Филиппа, пачкая воротник, тонкой струйкой сочилась по шее тёмная кровь.
– Зря ты, Филипп, встал на моём пути. Аську снова решил у меня забрать? А хрен тебе!… Животное!… Тварь!!… Там в холодильнике девчонка лежит… В трёх мешках… Убить себя попросила… И кого?!… Сдохни, падаль!…
Филипп вскинул руку, но выстрелить не успел, потому что Винченцо выбил пистолет из его руки. И тут у Филиппа кровь полилась уже сразу из носа, ушей, рта и глаз.
– Ну ты, блин… Спасибо… Вижу, крови ты не боишься. Пошли, поможешь.
Винченцо послушно поплёлся за Сергеем. Крови он, вообще-то боялся и даже очень. И вот тут перед ними как из-под земли вырос Игнат. Короткий удар и Сергей, задохнувшись, схватился за живот.
– А про меня забыли… Нехорошо. Колечко надо бы отдать.
Сергей разогнулся и бросился на Игната. Профессиональный, почти незаметный удар и Сергей упал. Игнат расправлялся с ним, как с котёнком. Винченцо сделал шаг к Игнату и увидел направленный на него пистолет. Винченцо попятился.
– Стой, где стоишь, поп! Я за своим пришёл.
Игнат наклонился над пытающимся встать на четвереньки Сергеем. Четыре быстрых коротких удара и Сергей покатился по полу, корчась от боли.
– Кольцо.
– Нет у меня никакого Кольца, Иуда!
– Кого ты собрался дурить, щенок? Иосиф ясно сказал – “передал хозяину”. А поначалу тоже ведь отмолчаться думал. Давай Кольцо, слабак. Кишки выпущу!
– У него нет Кольца.
Сергей невероятным усилием воли заставил себя встать и с рёвом кинулся на Игната. Короткий, невидимый удар. Какое-то время Сергей стоял, глядя стеклянными глазами в никуда, потом застонал, задохнулся и как мешок свалился на пол.
– Ах вон кто у нас теперь за хозяина! А я решил – этот слизняк. Книжку-то мы с Иосифом про его девку читали. Только вот не будет у этой сказочки хэппи-энда.
Игнат направил пистолет на шевелящегося и пытающегося встать Сергея, а свободную руку протянул Винченцо.
– Давай Его сюда, дурачок.
Игнат не обратил внимания на то, что Винченцо всё это время пятился к столу, на котором лежал пистолет Филиппа. Завладев оружием, он резко вскинул руку и выстрелил. Не особенно целился, а попал Игнату прямо в лоб.
– Ни хрена себе!… Это ж где вас так стрелять учат?… Да ладно тебе… Самозащита… Тихо-тихо-тихо… Глубоко вздохни. Дыши, тебе говорю. Ну-ка давай! Вздох, выдох…
Через минуту они побрели в процедурную. И так уже сильно подзадержались. Эпидуралка с минуты на минуту должна была начать действовать.
Неизвестно, кто кому помогал сейчас идти. Бесполезный неработающий наушник, выпавший из уха Сергея остался валяться на полу. А почему, собственно, неработающий? – Да потому, что с разбитой головой, но, по счастью, вполне живой Давид уже несколько минут благополучно лежал на траве возле своей машины. В клавиатуру его ноутбука кто-то всадил армейский нож. При этом лезвие проткнуло не только ноутбук, но и капот, намертво пришпилив к нему умную машину. Напрашивается вопрос – как бы Давид все эти последние минуты мог общаться с Сергеем? – Правильно – никак.
________________________________________
Лаура уже полчаса оперировала Мишу. И Петя с Надей ей безропотно ассистировали. Девчонка-анестезиолог пребывала в полуобмороке. За давлением следила Оля. При этом она с ужасом таращилась на пистолет, торчавший из кармана Лауры. Вопрос – зачем она постоянно показывала глазами на него Пете? – Можно подумать, он о нём забыл.
– Давление?
– Падает… Семьдесят на пятьдесят.
– Покурить есть у кого?…
– В операционной?! Да ты спятила!
Только Надя могла позволить себе подобный стиль общения с дикой Мишиной женой. И странное дело – Лаура её до сих пор убила.
– Кто будет пулю тащить?
Вопрос явно был адресован Пете. А кому же ещё? Он, ясное дело ошалел, но пришлось отвечать:
– Из сердца? Оно же бьётся ещё…
Пряча глаза, Петя достал сигарету. Прикурил её, вставил в зажим и дал Лауре затянуться.
– Перекись и нашатырь.
Девчонка-анестезиолог на негнущихся ногах поковыляла выполнять приказ Лауры. Странно, а ведь только Надя позволяла себе смотреть Лауре в глаза. И ничего в тех её глазах хорошего не было.
– Шестьдесят на сорок три…
Именинница вернулась с нашатырём и перекисью. Лаура бросила взгляд на Петю и тот послушно вставил ей в рот сигарету. Лаура стащила с правой руки резиновую перчатку, ещё раз затянулась сигаретой и скальпелем срезала со среднего и большого пальцев ногти. Почти целиком. В кювету полилась кровь. Лаура не издала ни звука. Лишь показала на пузырёк. И Надя дала ей понюхать нашатырь. Лаура вдохнула и снова потянулась к сигарете.
– Лей, не ссы. Не упаду.
Надя облила перекисью над кюветой окровавленные пальцы Лауры, и только тогда Лаура застонала. У неё даже ноги подкосились, но Петя – молодец – успел её подхватить. Лаура ещё раз понюхала нашатырь и опять потянулась к сигарете. Снова пошёл в дело нашатырь.
– Пятьдесят пять на сорок… Теряем…
– Чувствительность у пальцев охренительная делается… Серёжка научил… Ну поехали… Адреналин готовьте… И стакан спирта для меня…
Лаура, глядя куда-то перед собой, похоже, просто в стену, погрузила два пальца в Мишино сердце и вслепую стала искать в нём пулю. Петя вытер её взмокший лоб и снова дал ей покурить. Докторша-анестезиолог с совершенно сумасшедшими глазами отправилась за спиртом и адреналином.
– Пятьдесят на тридцать семь. Сейчас остановится…
А Лаура всё продолжала, глядя перед собой неизвестно куда. Она попыталась насвистеть мелодию, которую слышала в машине, везя сюда Мишу. Боль, которую она сейчас испытывала, наверное, была непереносимой. Петя конкретно испугался того, что она сейчас грохнется в обморок. Она и действительно была в состоянии, похожем на транс.
– Сорок пять на тридцать четыре. Это конец…
________________________________________
А в это самое время Сергей оперировал Юи. Она лежала в гинекологическом кресле, кое-где прикрытая окровавленными простынями. Винченцо, совершенно пьяный, сидел рядом и одной рукой гладил её волосы. В другой он держал уже ополовиненную бутылку водки. Юи, уже ничего не стесняясь, плакала прямо в лицо монаху, ведь Сергей копался внизу её живота. Пожилой психиатр был, что называется, на подхвате, а вовсе не ассистировал Сергею, потому ассистировала ему Лена! И Винченцо, всякий раз взглянув на неё, пучил глаза, а рукой, в которой сжимал бутылку, осенял себя крестным знамением, тут же отхлебывая из горлышка. Другой рукой он, не переставая, гладил голову Юи. Не хочется говорить, что вёл он себя как скотина, но со своими обязанностями он справлялся, будем говорить прямо, формально, поскольку за своими горестными страданиями по поводу убиенного им Игната этот сукин сын забыл, зачем, собственно, его сюда позвали. А позвали его сюда исключительно за тем, чтобы он утешал и в трудную минуту морально поддерживал оперируемую. Дошло ведь до того, что гладил он уже не столько её волосы, сколько лицо, и не факт, что Юи это нравилось. Однако жизнь наша полнится парадоксами. И вот Юи, перестав плакать, вытащила из-под простыни руку и сама начала гладить начинающего убийцу по щеке, как бы восхищаясь его гражданским подвигом и через это успокаивая его.
Психиатр, как не сложно догадаться, был уже на грани помешательства. А что такого, если даже Сергей не без оторопи оглядывался на Лену, делая вид, что с подобными необычайностями ему сталкиваться не впервой. Иногда он, словно бы случайно, касался Лениного плеча, чтобы проверить, не мерещится ли она ему, на что Лена отвечала ему недоуменными взглядами. Она давно уже поняла, до какой степени Юи плоха. Был даже момент, когда она чуть не заплакала. Но всё-таки она – большой мастер скрывать свои чувства, когда дело касается работы. Не заплакала.
А вот Юи опять затеяла плакать. И видеть это было невыносимо: она же как бы из железа сделана, а тут такое… Да, совсем сломали девочку.
– Ну чего опять ревём? – Ведь не больно же совсем.
– Страшно, Леночка… Он там в животе у меня чего-то делает…
– Ты сильная, – подоспел со своим утешением Винченцо. – Знаешь, как я его… Раз – и в лоб!…
– Уж скоро заканчиваем, малыш. Думали, что-то серьезное, а у тебя тут чепуха!
– Серёжа.
– Чего тебе?
– Я сама должна это сделать. Ты никогда меня не простишь. Я назвала ему… твою частоту. Предала свою Сеньору… Меч. Дай мне меч!
– Я тебе сейчас по роже дам, дура!!
– Как же я теперь буду жить?, – снова заныл Винченцо.
– Чтоб я больше этих глупостей не слышала! Нормально ты будешь жить. Как все.
– Не понимаю, по какому поводу ты паришься. Я твои часики ещё в Москве отстегнул. На, смотри.
– Да, правда?…
– Грех какой…, – опять встрял Винченцо. – Что это ты выдумала!… Я тут замочил одного, и то – ничего…
– Правда Игната убил?
– Ну конечно – правда! Так что ты лишнего в голову не забирай.
Лена повязала Юи на лоб “самурайскую” повязку с иероглифами и поцеловала её в щеку. Винченцо, увидев Лену совсем близко, снова принялся креститься.
– Юи, можно тебя об одной вещи попросить?
Сергей, увидев, как Винченцо реагирует на Лену, вынужден был вмешаться.
– Ты пей, пей! – Живая она… И прекращай уже психовать. Да если бы не ты, он бы нас обоих замочил!
– Конечно, Леночка.
– Пей говорю – легче будет!
– Насте, пока не родит, не говори, что Юленьки больше нет.
– Ага…
– И сама держись.
– Постараюсь… Леночка, а ты простишь меня?
– Глупая, ну что ты! За что мне тебя прощать? Ты ведь пожалела её.
Сергей еле сдержался. Но слёзы всё-таки капнули.
– Ну хватит уже! Сырость, понимаешь, развели!! Вот, бабьё!…
– А ты чего это здесь разорался?!
– Вот и нажрался святой отец!, – перехватила Лена инициативу. – Тебя зачем сюда позвали?! Делай что-нибудь, алкаш! Чего на меня вылупился?! Ты бы хоть чем закусывал, идиот!
Винченцо спохватился и засуетился. Засунув уже почти пустую бутылку подмышку, полезет в карман, вытащил не особо свежий носовой платок и вытер Юи нос.
– А помнишь, как я венчал вас? Не помню только, где это было – в Арагоне или Барселоне? Муж-то где?
– Дома… Где ж ему быть.
________________________________________
– Надя, не спи. Готовь иголку и нитки.
Петя уже давно превратился в персонального официанта Лауры. В одной его руке был стакан со спиртом, в другой – дымящаяся сигарета. Нашатырь Лаура больше не нюхала. А вот спирту накатила. Половину стакана разом жахнула. При этом её чуть не вырвало.
– Теплый, блин…
– Закусить, может?… Принести?
Лаура криво улыбнулась и покосилась на сигарету. Затянулась и вытащила руку из Мишиной грудной клетки. В её окровавленных пальцах была пуля. Швырнула её в кювету на стол и взяла у Нади иглу. Но зашивать сердце так и не начала.
Надя первая поняла, что происходит. Подошла к Лауре сзади. Замерла. И не ошиблась: Лаура нехорошо улыбнулась, сунула руку в карман, достала из него пистолет и, если бы не Надя, она бы выстрелила себе в сердце. Кто б мог подумать: ещё час назад Надя собственными руками была готова Лауру придушить, а сейчас они обе ревели и обнимались.
– Ты хоть меня не бросай!… Сволочь, что б ты сдохла… Михалосич, миленький, не уходи от нас. Мы так тебя любим!
Ну хоть и Пете дали поработать: это ведь он зашил сердце.
– Сорок на двадцать восемь… Всё… Уходит…
________________________________________
– Ты мне вот, что скажи, – Луиса своего хоть немножко любишь?
– Джули, родная…
– Я тебя про мужа спрашиваю!
– И его люблю… Конечно… Он так заботится обо мне… милый…
– Вот о нём сейчас и думай. Немного больно будет. Потерпишь?
– Ага… Серёж, а у меня большой шрам останется?
– На пляж теперь в купальнике придётся ходить, а то выдумали – голышом… Ну вот что ты опять воешь, дура! – Луис и сам весь в шрамах.
– Ему можно, он – мужчина. А куда Лена ушла?
– Какая ещё Лена?
________________________________________
Да, весёленькая картина, ничего не скажешь… Надя сидела на полу, прислонившись спиной к стене. Лаура спала, положив голову ей на колени. Одной рукой Надя гладила её волосы, а в другой был полный стакан спирта. И похоже уже не первый. Надя пить спирт не умела. Но всё равно пила. Куда подевались именинница и Оля, мы не знаем. Петя был в прострации. Он единственный, кто мог здесь стоять на своих ногах. Но и он ничего не делал. Просто молча стоял у Миши в изголовье и держал в руке большой, уже использованный шприц с длинной иглой. И всё это посреди гробовой тишины. Та ещё картина!
Неизвестно откуда в операционной появилась Инна. Она пришла сюда в мокром подвенечном платье, когда-то белом, а теперь в красных кровавых разводах. На шее – алмазный крест, а на запястье – рваная, но уже не кровоточащая рана. Инна отобрала у Нади стакан, понюхала поморщилась, покачала головой и вместе с этим стаканом направилась к операционному столу. Неудивительно, что она была босая и оставляла мокрые следы.
– Ты кто такой? Что-то я тебя не припомню. Где я вообще?
– Меня Петей зовут. Мы в Новороссийске.
– Лихо!… Не в Москве?
– Зачем же мне тебе врать?
– Да? Ну ладно… У нас в институте, конечно, тоже бардак, но чтоб в операционной нажираться! А по какому поводу пьянка?
– Михалосич умер…
– А кто это?
– Кто надо! Тебе-то что?
– Давно умер?
– Минуты две как…
– Адреналин?
– Без толку…
– А прямой массаж?
– Поздно… Да и без толку…
– Ну хуже-то ему не будет. Дай-ка я попробую.
Тут уже давно никто ничему не удивлялся. Ну зашла в операционную какая-то левая девица. Что ж ей теперь запрещать, что ли, здесь прогуливаться, если она босая? Пускай делает прямой массаж сердца, если ей неймётся. А потом, она же отсюда ушла, когда массаж сделала. Выпила спирт, поставила стакан рядом с окровавленной кюветой и ушла. Наследила только немного. Ну и кто будет вытирать эти её мокрые следы? Удивительно даже не то, что кто-то оставил стакан там, где ему не место, а то, что у Михалосича на шее откуда-то взялся алмазный крест. Дорогой наверное…
________________________________________
Глава восьмая
Детёнок ночью народился
Настя, накрывшись с головой одеялом, мирно посапывая, спала в своей постели. Под её попой пристроилась Баська, которая тоже дрыхла как из ружья. В спальню тихо, без стука просочилась Лаура. Да, но что это с ней? – Лауру же не узнать! Нет, вы только посмотрите, как она одета. Куда подевались её вызывающе шикарные наряды? И где дежурная импортная сигарета в зубах? А где её бриллианты? Чисто монахиня в самом деле.
Лаура легонько шлёпнула Настю по заду. Та пошевелилась, но и только. Потревоженная Баська приоткрыла один глаз, убедилась в том, что у Лауры нет в руке блюдца с печёнкой и зелёный глаз равнодушно погас. А ведь за окном было уже совсем не раннее утро. Это стало ясно, когда Лаура распахнула шторы. Господи, как же у них там тепло и солнечно! Прямо завидно, честное слово. Лаура снова подошла к Насте и шлёпнула её, но уже сильнее. В ответ раздалось гуденье и нытье. Лаура надоело с Настей цацкаться и она начала стаскивать со своей Сеньоры одеяло. Вместе с Баськой. Кошка решила было куснуть вражескую руку, но побрезговала, потому что большой и средний пальцы правой руки Лауры оказались заклеенными пластырем. А пластырь невкусный – это все знают.
– Серёж, я посплю ещё…
– Серёжку на срочную в Москву вызвали. Утром самолёт за ним прислали. Вставай, купать тебя буду. Лезь в корыто.
– Не хочу купаться. Я лучше ещё немножко посплю…
– Хватит капризничать! Я кому сказала – вставай, соня! Настеа, ну правда, завтрак стынет, а мне ещё искупать тебя нужно!
________________________________________
– Юи, он правда сказал, что хочет с тобой развестись?
– Да нет, что ты! Лаура, но ведь захочется же ему когда-нибудь ребёнка…
– Серёжка летом тебе ещё одну операцию сделает! Обещал…
– Да, конечно…
И тут случилось невозможное: Лаура упала на колени!
– Прости меня, Юи! Прости, пожалуйста!!
– Ну что ты! Серёжа ведь сказал, что никто не виноват… И часов на нём уже не было…
– Прости меня тварь поганую… за Джули.
– Что ты, родная, встань… Серёжа ведь сказал… Давно простила…
– Обещай… Обещай, что никогда больше этого не сделаешь!
– Да что ты, милая… Уж и нечем… Луис все пистолеты попрятал… И меч мой куда-то подевал… дурак…
– Если ты ещё раз… Клянусь, я повешусь… Клянусь!
– Ой, Сеньора идёт!
Лаура вскочила, вытерла своим платком Юи глаза, подбежала к раковине, включила кран и побрызгала себе в лицо водой.
Да, мы с таким огромным животом Настю ещё не видели. Но не это смущает, а то, что завтракать она пришла во всём чёрном.
– Девочки, отвезите меня к Джули, пожалуйста…
– Да что ты, Настеа! – До больницы три часа ехать. Серёжа заругается…
– Лаура, туда, где Джули лежит, десять минут пешком идти… Что ж вы…
– А откуда ты?…
– Приходила ко мне только что, миленькая… Одеться помогла.
– Сердится… на меня?…
– Ага. Ужасно на тебя злится. Говорит, – так старалась, столько платьев тебе нашила, а ты ни одно не носишь.
– А мне?… Мне что-нибудь… сказала?
– Ага… Она слышала, как ты её жадиной обозвала, и просила, чтобы ты не обижалась на неё за то, что она какую-то карамельку сама всю съела. Она знала, что ты тоже голодная была, но почему-то не захотела с тобой делиться. Обиделась, наверное, за какой-нибудь пустяк. Ты ж её знаешь. Что за конфета-то? А мне она свою швейную машинку дарит. Только я ведь шить совсем не умею…
К могиле их привёз Луис. И это была совсем скромная могила, но, как и полагается, с лавочкой. Скромная. И одинокая. Под большим платаном. Других могил рядом не было. Стало быть, это – и не кладбище вовсе. Должно быть Витёк прикупил кусок земли рядом с домом. Всего-то сотки три. Но каких! – Через эти три сотки протекал ручей. Даже можно сказать – небольшая речушка. В которой даже водилась рыба. И от дома действительно недалеко.
Хорошо здесь. Ручеёк в двух шагах от могилы весело себе плещется. И разные птицы вокруг поют. Кто-то из них на этом платане, похоже, даже гнёзда себе свил. На деревянном кресте немного косо прикреплена фотографию смеющейся Юли. На лавочке перед могилой прибывшие обнаружили Габриэля, который к ним даже не обернулся. Он их просто не заметил. Потому что был пьян. Вот почему он к приехавшим не обернулся.
Выбраться из автомобиля Насте помогла Лаура. Той уже трудно было проделать это самой. А Луис сначала вытащил из багажника костыли и только потом достал из машины Юи. Цветы у неё тут же отобрала Лаура, чтобы она смогла на этих своих костылях пойти. И хорошо, что Лаура оделась по-человечески – строго, но снова шикарно, какую Лауру мы теперь можем и узнать. А то уж и впрямь какой-то замарашкой ходила.
Под лавочкой лежала пустая бутылка, но никто Габриэлю на это ничего не сказал. А Настя, прежде чем положила рядом с крестом печенье и две шоколадные конфеты, поцеловала Габриэля в щёку. Тогда только он её и увидел.
В это самое время Давид на военный аэродром вёз Сергея из института, где тот только что закончил оперировать женщину, которой удачно пересадил поджелудочную железу, чего никто другой в их институте делать не рискнул.
– Как Настя?
– Недели через три должна разродиться. Вот такое пузо!
– Серёж, а как фамилия нотариуса?
– Да хрен его знает! Нарисовался перед операционной, сунул бумаги и как сквозь землю провалился. Может он и назвал себя, да мне не до него было.
– Покажи-ка. Ты правда не знаешь, что это такое?
– А ты сам-то что-нибудь понимаешь?
– Конечно, это именно то, что я уже и искать перестал. Так вот, значит, как она решила…
– Кто?
– Инна. Она тебе свой порт продала перед тем, как…
– Завещала, хочешь сказать.
– Да нет – именно продала. И очень грамотно поступила, ведь Филипп завещание мог бы оспорить.
– Но я… никаких денег ей не давал.
– Это недоказуемо. Вот же – её подпись.
– Так я что, теперь – богач?
– Увы, ты здорово попал, Серёжа. Инка, конечно, не знала… Помнишь, я рассказывал тебе про нашу с Филиппом последнюю аферу?
– Не помню. Да наплевать! И сколько я должен?
– Пятьсот миллионов долларов. Как только обозначишься как владелец порта… Хорошо ещё, тот миллиард завернули…
– И что же теперь делать? Может, порвать к чёртовой матери эти бумажки?
– Я, кажется, знаю, как это дело поправить. Не будем пока делать резких движений.
– Бедная девочка…
– Я и представить не мог, что она на такое способна. Жалко её.
– Да уж, единственная, кто не должен был…
А вот насчёт трёх недель Сергей ошибся: он был ещё в воздухе, когда карета Скорой Помощи отъехала от дома на море.
________________________________________
В коридоре захолустного обшарпанного роддома возле двери непосредственно в родильное отделение набился народ. Были здесь и Витёк с Наташкой, и Юи со своими костылями. Луис, понятное дело, здесь тоже присутствовал. Куда ж без него. Была тут даже Клавдия. Не смогла усидеть дома. Ждали уже больше часа. Стульев хватало на всех. Но усадить Мишу оказалось делом невозможным. Лаура уже дважды совала ему в рот какие-то таблетки. Не совсем трезвый Габриэль тоже сюда приехал. Да, все эти люди были теперь одной семьёй. Что здесь делала Надя – непонятно, но ведь и она здесь была. Не исключено, что девчонке тоже захотелось влиться в эту семью. Ну захотела и Бог с ней. Её не прогоняли. С Лаурой во всяком случае она не ругалась. Скорое наоборот. Что, конечно, уже совершенно немыслимо.
– Мам, Серёжка точно всем нам головы оторвёт…
– Ну не довезли б мы её до города! В машине, что ли, лучше было рожать?!
Почему Лаура, когда волновалась, называла Клавдию мамой, для всех было загадкой. Но самой Клавдии это, похоже, нравилось. Так что замечаний Лауре она не делала.
Вот из родильного отделения вышла в коридор медсестра весьма преклонного возраста. Миша, естественно, кинулся к ней первый и чуть не свалился, идиот! Сколько раз ему говорили, чтобы он вёл себя осторожно. Ведь не отлежался ещё как следует после операции.
– Поздравляю, папаша, сынок у тебя народился. Четыре двести!
– Как четыре двести? – Он же недоношенный…
– Сам ты недоношенный – во какой пацан у тебя! Насилу выбрался. Аж подмогнуть пришлось.
– Как… она?
– Да здорова девка твоя! Кормит уже.
Первым Мишу кинулся поздравлять Луис. Иное простодушие – оно, ей-Богу, хуже воровства. Даже Юи сделала большие глаза и покрутила пальцем у виска. Что удивительно, Лаура сцену ревности не устроила. Напротив, она шепнула Юи на ухо:
– Да ладно тебе. Все и так знают. Посмотри, какой он счастливый.
________________________________________
Сергей приехал домой и какое-то время сходил с ума, потому как никого здесь не застал и дозвониться ни до кого не смог. Сотовой связи с той дырой, куда доставили практически уже начавшую рожать Настю, не было.
Ещё одно глупое приключение заключалось в том, что старуха-медсестра, не особо вдаваясь в подробности, увела с собой Мишу, якобы взглянуть на сына, а, когда через двадцать минут он в коридор вышел… В общем, он был чуть живой, и его пришлось срочно везти домой, потому что из него выкачали два стакана крови. Это в его-то состоянии! Лаура сказала медсестре, что сейчас вырвет у неё горло. Но не такую нарвалась. Та сама в ответ разоралась и, сказав, что роженица заснула и никто ей здесь сейчас на хрен не нужен, выгнала всех вон. И вот только тогда, отъехав от этой ямы поближе к цивилизации, с Сергеем связались. Он, естественно, тут же рванул к Насте, но отправился в путь не самой короткой дорогой, а потому со своими разминулся. Как бы то ни было, роддом он отыскал, вошёл и тут… отказали ноги. Потому что переволновался. Свалился на стул и стал звать на помощь. Скандальная медсестра не сразу вышла к нему.
– Кровь пришёл сдавать, милок?
– Нет, покурить зашёл. А что, кровь нужна? Попить дай.
– Сынок, а у тебя какая группа?
– Первая.
– Ой, касатик, ты-то нам и нужон!
– А что случилось?
– Детёнок народился. А крови с его группой вот ни капли… Прямо беда! И мамкина не подходит… А случись чего…
– А чего ж у папашки не взяли?
– Да не-е… Хлипки он какой-то. Чуть не опрокинулся.
– Ну хоть сколько-нибудь крови у него взяли?
– Да взять-то взяли…
– А говоришь – ни капли нет.
– Да не годится его кровь… Ну тебе жалко, что ли?! Дай хоша б стаканчик… Про запас… Чтоб было…
– Качайте уж пол-литра, – чего там стакан… Пацан или девчонка?
– Мальчишка. Крепенький такой. Как присосался к мамке!…
– Я, смотрю, день урожайный был. Чего – одни пацаны?
– Дак один всего и народился.
– Не понял, моя-то кровь кому нужна?
– Так это… ему может и понадобится. Про запас, говорю… чтоб было…
– Не понял… дал ведь этот… как его… отец… Колись, бабка! Что тут у вас стряслось? Кровотечение у пацана?
– Да не шуми ты, милок!
– Что ещё за фокусы, дура старая?! С пацаном чего?!
– Да всё с им нормально, с ребятёночком!… Говорю тебе, – про запас…
– Темнишь, тётка… С Мишкой что-то не то?! У него что – гепатит?! СПИД?!…
– Да охолони ты, касатик, всё с ним путём!… Просто… ну не подходит его кровь…
– То есть как это не подходит?! – У него ж четвертая группа!
– Ну! – А у жёнки его – вторая.
– Правильно.
– Эх, родимый, ты уж не выдавай меня. Не говори ему, болезному.
– Чего не говорить-то?
– Беда… Гулящая она у него, сердешного. Горе-то ему какое…
– Че-го-о?!
– Такому мужику рога наставила, шалава подзаборная! А такая с виду скромница! Тьфу!
– Как это…
– Первая группа у ребятёнка-то. Нагуляла с кем-то, бесстыжая! Так не расскажешь ему?
– Не-ет!! Зачем это?… Ещё чего!…
Через полчаса, откачав у Сергея четыреста миллилитров крови и дав ему немного полежать на кушетке, медсестра показала ему спящих Настю и Младенца, после чего выпроводила его из роддома. Сергей ехал небыстро и чему-то загадочно улыбался. Включил радио. Закурил. Сначала звучала какая-то музыка, а затем…
– Дорогие радиослушатели, мы пригласили в нашу студию известного российского астрофизика академика Сенегина. Здравствуйте, Александр Леонидович. Сегодня с утра весь научный, да и не только научный мир обсуждает только одну тему!
– Добрый день. Да уж, наделала шума эта звёздочка…
– Недоношенный, – не особо вслушиваясь в то, о чём говорили по радио, прошептал Сергей.
– Александр Леонидович, правда ли, что сверхновая звезда, которая взорвалась сегодня ночью в центре нашей галактики, несёт угрозу человечеству как биологическому виду. Если не ошибаюсь, именно в таком пессимистическом ключе высказались ваши американские коллеги из массачусетского университета – доктор Даннеман и профессор Коллинз.
– Четыре двести, блин!, – восхитился Сергей.
– Боюсь, мои уважаемые коллеги несколько сгустили краски, хотя рождение сверхновых звёзд действительно оказывает влияние на их ближайших соседей. Иногда даже катастрофическое, но иногда и наоборот. Откуда, к примеру, на нашей планете взялись тяжёлые металлы?
– Точно, в поезде забабахали!, – подсчитал в уме Сергей.
– Вы хотите сказать, что тяжёлые металлы попадают на планеты в результате взрывов где-то поблизости сверхновых звёзд? Честно говоря, не знала…
– В аккурат – девять месяцев!… Блин!! Недоношенный. Как же!…
– Именно. Но вот в чём дело. Вы сказали, что сверхновая звезда, необычайно яркое свечение которой мы будем наблюдать даже в дневное время ещё минимум неделю, взорвалась сегодня ночью. А это не так. На самом деле она родилась двадцать тысяч лет назад. Просто сегодня её свет, наконец, долетел до нас. В три часа ночи по московскому времени он достиг Солнечной Системы.
– Вы хотите сказать, что мы слишком далеки от неё и, соответственно, нам нечего бояться?
– Господи, да чего тут бояться? – Многие, кстати, её и вовсе не заметят. Не все же смотрят на небо. Рождение именно этой сверхновой, разумеется, как-то скажется на экологии нашей планеты, но, уверяю вас, вреда она никому не принесёт.
________________________________________
Глава девятая
Сымай перстень, гнида!
Перед входом в роддом собрались целая делегация: Юи, – она уже более менее могла ходить, хотя всё ещё на костылях; Лаура, Миша и Витёк, конечно же, со своей Наташкой; Надя, похоже, всерьёз рассчитывавшая Витька у Наташки отбить; Луис с Габриэлем, Давид, Сергей, Клавдия и… Винченцо. Что потерял здесь монах – хрен его знает, но он здесь тоже присутствовал. У всех в руках, кроме Винченцо и Юи были цветы и подарки персоналу. А рядом выстроился натуральный парад дорогих автомобилей, включая Мазерати.
Лаура только что сделала Мише укол в плечо и теперь помогала ему застегнуть рукав. А вообще-то он уже неплохо выглядел. Операция на сердце – это вам не комар чихнул, но ведь и правда, выглядел он сейчас куда лучше, чем в тот день, когда Настя родила Андрея. Луис почему-то был не рядом с Юи, а неподалёку от Винченцо, который оделся исключительно торжественно и при этом, похоже, волновался больше всех.
– Дава, его-то ты зачем привёз?
– Ага, да ты его теперь палкой не прогонишь!…Он, кстати, не один сюда привалил… Представляешь, всю дорогу рассказывал мне, как триста лет назад ребят венчал. А после этого…, – Давид глазами показал Сергею на небо, в котором ярко горела Звезда.
– Смотри-ка, венчание вспомнил, “убийца”…
– Прикинь, даже купель с собой притаранил…
– А это ещё зачем?
– Крестить собрался.
– Кого?
– Догадайся с трёх раз.
– А кто его, собственно, просил?
– Миш, ну перестань уже!
– Чего?
– Дрожать перестань! Как сердце? На-ка вот, – Лаура сунула Мише в рот таблетку, хотя он её об этом не просил. Похоже, она нервничала не меньше его.
– Я чо… Я всё нормально… И не дрожу совсем…
Наконец, когда напряжение достигло своего опасного апогея, двери помпезно отворились, и злющая медсестра, – да, та самая, – вынесла долгожданного Младенца. Ещё две медсестры, помоложе, под руки вывели на свет Божий Настю. Сергей и Миша рванули навстречу вышедшим. Старая мегера, бросив на Мишу какой-то странно сочувственный взгляд, вручила ему Ребёнка. На Настю, обалдевшую от этого её финта, она почему-то старалась не смотреть. Настя попыталась было отобрать у Миши драгоценный кулёк, но именно Сергей и не дал ей этого сделать, хотя было видно, как сильно ему хочется взять в руки своего Сына. Кто знает, может ему сейчас доставило удовольствие понаблюдать за братом, ведь он не собирался выводить Мишу из его сладкого заблуждения относительно своего отцовства.
Публика немного отвлеклась на раздачу цветов и подарков медсёстрам. Достались цветы и Насте, но она тут же отдала их Сергею, не без труда отняв, наконец, у Миши своего Ребёнка. За всеобщей суетой с подарками и попытками прикоснуться к маленькому чуду, чего Настя, разумеется, из санитарно-гигиенических соображений допустить не могла, никто не заметил, как Луис ухватил за шиворот Винченцо, бухнувшегося на колени, и поднял его. Вот только подобных спектаклей здесь сейчас не хватало! Единственные, к кому Настя сама поднесла Сына, были Юи с Габриэлем, стоявшие чуть поодаль, потому что Юи физически не могла погладить Ребёнка (ей мешали костыли), а Габриэль, хоть и был до такой степени проспиртован, что не представлял санитарно-эпидемиологической опасности ни её Сыну, ни окружающим, опасался трогать Новорождённого из понятного опасения нечаянно Его травмировать. Юи вдруг ни с того, ни с сего расплакалась, да и на Габриэля было больно смотреть. Очень уж странное выражение появилось сейчас у него на лице. Как будто он собрался последовать неправильному примеру Юи. Радоваться надо в такой ситуации и вместе со всеми глупо смеяться, а не плакать.
Старая ведьма, увидевшая как Сергей поцеловал Настю, а сделал он это вовсе не в щёку, не сдержалась, подошла и залепила:
– Я ещё тогда на тебя подумала. Друг называется. Постыдились бы! Тьфу!!
– Серёж, ну чего она! Всю неделю меня изводила. Шлюхой обзывала.
– Тебе ж вроде нравится, когда я тебя так называю.
– Но не она же, дурак глупый!
– Девочка моя… Шлюха.
– Твоя.
– Ты у меня, оказывается, гулящая.
– Ага!
– Бесстыжая.
– Миленький…
– Любимая.
– Ещё скажи!
– Озабоченная.
– Ужасно!
– Развратная.
– Невозможно!
– Родишь мне девочку?
– А что мне за это будет?
– Девка продажная…
– Любимый!…
– А потом и ещё одного мальчишку.
– Скажи быстрее!
– Люблю.
– Ещё!
В небе над их головами пылала Белая Звезда, и никто на Неё не смотрел. Не до Неё всем было…
________________________________________
Поздним вечером, когда Настя, наконец, уснула, в гостиной остались только Сергей, Миша и Давид. На столе лежали новый ноутбук Давида и какие-бумаги. Давид был занят тем, что выковыривал из алмазного креста Инны маленькую металлическую таблетку.
– Никто из девчонок, равно как и Петя, её не видел. Только мокрые следы в операционной… на полу. И этот крест у меня на шее.
– Михаэль, как думаешь, что это такое?
– Понятия не имею.
– Маячок… Я сам его сюда поставил.
– Зачем?
– А вот – смотри.
– Чего это?…
– Эта штука передает точные координаты. Мы сейчас здесь. Всё правильно. А теперь смотри!
– А это ещё что такое?…
– Это – фамильный склеп Филиппа, в котором похоронили Инну. И крест с маячком по-прежнему у неё сейчас на шее.
– Не понял, – встрял в разговор молчавший до того Сергей.
– Чего ты не понял? У тебя сколько Женькиных часов?
– Да я уже со счёта сбился. Хоть магазин открывай. Ну ладно, хорош, мужики! И чего, если здесь распишусь, я больше не владелец порта?
– Выбора нет, Серёжа. Мы больше не в игре…
– Жалко. Ну да хрен с ним. Давай свою ручку, Мишка.
Миша вынул из кармана шариковую ручку и протянул её Сергею.
– Вообще-то она твоя.
Сергей попытался расписаться, но ручка отказалась писать – должно быть в ней закончилась паста. Сергей встряхнул её – всё равно не захотела писать. Тогда он вскрыл её и оказалось, что ручкой являлась только одна её половина с маленьким стержнем. Колпачок же скрывал в себе флэшку. Лицо Давида вытянулось. Не говоря ни слова, он отобрал у Сергея флэшку и вставил её в ноутбук. По экрану тут же поплыли колонки цифр, и Давид с азартом принялся стучать по клавишам компьютера.
– Ни хрена себе!…
– А может ты и нам уже что-то скажешь? Ты тут вообще что-нибудь понимаешь?
– А почему, собственно, не в игре? Я понимаю так, что ты пока нигде расписываться не будешь.
– Может всё-таки объяснишь?
– Если б ты знал, Серёжа, скольких людей за эту игрушку поубивали! Сувенир называется. Великий человек эту программу написал. С ума только после этого сошёл…
________________________________________
Четверо иностранцев с трепетом рассматривали Настино Кольцо, с благоговением передавая его друг другу. Надпись внутри они по очереди прочли с помощью лупы, переглядываясь и кивая головами, с чем-то меж собой соглашаясь. Винченцо с поклоном вернул Кольцо Насте, которая тут же его и надела как самое обычное кольцо. Похоже, она не врубалась в то, что здесь сейчас происходило. Ребята сидели на диване, а иностранцы почтительно перед ними стояли, пока Сергей жестом не догадался предложить им присесть. Иностранцы, смущаясь, сели на краешки стульев. С ровными спинами!
Высокие иностранные гости, привезённые сюда Винченцо (двое из которых были в парадных кардинальских облачениях, а в двух других угадывались банкиры), пришли в этот дом не с пустыми руками: они внесли в гостиную и водрузили на обеденный стол какую-то штуковину, напоминающую небольшой сейф, открыв который, они извлекли из него старинный пергамент и медальон, внутри которого обнаружился локон, похоже женский, к которому они прикасались как к святыни.
Чёрт, мы как всегда пропустили самое главное. Вот всё время мы отвлекаемся! Винченцо, выступавший здесь в качестве переводчика, судя по всему, только что зачитал тот самый документ и был при этом весь красный не то от волнения, не то от гордости. Ну хоть хвостик его речи нам достался:
– Документ датируется тысяча семьсот двадцать первым годом. Договор с Магистром ордена Тамплиеров скреплен личной печатью его святейшества Папы Римского Иннокентия XIII. А портретное сходство и сравнительный анализ ДНК волос Хозяйки Кольца…
– Михалосич, так вы чего, в их сберкассе вклад на моё имя сделали?
– Рот закрой…, – не разжимая губ прошипел Сергей.
– Так ты чо, с самим Папой был знаком?
– Лаура, Господь с тобой, да не был он тогда никаким Папой… Это, наверное, потом уже…
– А когда это ты вдруг стал Магистром ордена Тамплиеров?… Я что-то не припомню…
– Так перстень же Серёгин… Серёга, скажи ей!
– Ну и стиль у тебя, Мишка! «По крови узнаете…». Блин!… «Когда Звезда воссияет…». Класс! А почему вдруг – “Дева с Младенцем”? Какая из Аськи дева?
– Да я…
– Слушай, а как ты допёр про ДНК в Договор ввернуть?
– Обалдел, что ли?! Какая ДНК триста лет назад! Я совершенно другое имел в виду.
– Но эти-то именно про ДНК трут.
– Да я с Микеле вообще никакого Договора не подписывал!
– Чего ты орёшь, кретин? Значит честным человеком этот твой деи Конти оказался и задним числом бумажку выправил. Улыбайся, болван, и морду умную сделай!…
– Просто медальон ему свой отдал… Там же портрет Настин… А потом твой перстень… И так, на словах…
– Давид, а что скажешь ты?
– Документ составлен юридически безукоризненно… В высшей степени грамотно…
– Да нас в двадцать первом году в живых-то уже никого не осталось! Серёга, скажи им…
– Ну тебе по роже, что ли, дать, дебил?! Рот закрой и улыбайся!…
– Угодно ли будет Сеньоре назвать имя управляющего Её банком?, – с церемонным поклоном почти на чистом русском проговорил Винченцо.
– Ну что ты вдруг затупила?, – еле слышно прошептал Сергей, показывая глазами на Давида.
– Давочка, миленький, спасай…
– Великая честь, Сестра!
Ребёнок у Насти в руках проснулся и заплакал.
– Мальчики, мне кормить пора. Можно я пойду?
Иностранцы подскочили со своих стульев как будто их стеганули хлыстом и, когда Настя с Младенцем проходила мимо них, дружно ей поклонились. Судя по всему, этим холёным господам не так уж часто приходилось в их сытой жизни кому-либо кланяться, но сейчас их спины гнулись почему-то сами собой.
________________________________________
– А оно правда такое старое?
– Аська, тебе ж сказали – больше двух тыщ лет!
– Давочка, а что там написано? Чего они всё в лупу смотрели?… Я думала – просто узор… И на буквы-то не похоже…
– Это на древнеарамейском… «Блаженна ты между жёнами».
– А чего это значит?
– Аська, ты б ещё спросила, кому это Кольцо принадлежало. Совсем уже больная?!…
________________________________________
– Что значит «Не удовлетворен отчетом»?! Да кто он такой?! Здесь пока я хозяин!!
В кабинет кардинала без стука ввалился Давид. Преосвященство никак не ожидал его увидеть, но изобразил на физиономии нечто вроде приветливой улыбки.
– Уже нет.
Улыбка с кардинальевой физии мгновенно исчезла, потому что следом за Давидом в кабинет вошёл Витёк. Последними сюда просочилась четвёрка тех господ, что недавно вогнали бедную Настю в ступор. Витёк швырнул на стол папку, раскрыв которую и прочитав первые строки лежавшего в ней документа, кардинал почернел лицом и, похоже, потерял дар речи. Тогда Витёк положил перед ним коробку в подарочной упаковке, обвязанную крест-накрест широкой чёрной лентой.
– Сымай перстень, гнида! Сеньор просил передать, что прощает тебе всё то зло, которое ты причинил нашей семье и просит принять в дар. Вещь дорогая – чистое серебро. Пуля, как и полагается, тоже серебряная. Сам знаешь – почему. Очень тебя прошу, сделай всё аккуратно, – ему здесь работать.
Витёк и Давид, поигрывавший той самой ручкой, не торопились уйти от двери. Дождавшись выстрела, Давид кивнул кардиналам, прощаясь с ними, а затем обратился к банкирам:
– Начальники отделов – завтра ко мне с докладами. Каждому по двенадцать минут. Ну чего, пошли, что ли, поиграем на вашем компьютере?
________________________________________
Где-то мы эту картину уже видели. Это когда Миша изображал из себя не то театрального билетёра, не то распорядителя новогодним балом. Вот и сейчас он царственным жестом приглашал всех желающих по очереди приблизиться к кухонной двери, за которой несколько минут назад уединилась Настя, чтобы спокойно покормить своего Сына. Только сейчас счастливчики были другие. Сначала на кухню с великодушного Мишиного дозволения проникла Клавдия и через три минуты вышла оттуда вся в слезах. Следом за ней посмотреть на чудо расчудесное устремился Винченцо, который воротился на грешную землю преобразившимся и каким-то просветлевшим. Вот только нимба над головой ему не хватало. А так он даже забыл про свою греховную любовь к Клавдии, которая, как теперь мы знаем, отвечала ему полной взаимностью. Никого перед собой не видя, благочестивый монах ушёл молиться. Воспользовавшись тем, что поток посетителей иссяк, Миша нагло решил посетить кухню вторично, чтобы получше рассмотреть икону. В кухню, однако, он не вошёл. А напротив, позорно бежал с места преступления. И причиной тому была Мария, возникшая из ниоткуда, которой тоже захотелось причаститься. Всё-таки – дочь. Имела право. А что такого?
________________________________________
Эпилог
Начнём с того, что никакого Учредительного Собрания раскатавшему губу российскому трудящему не обломилось. Потому что Валерия Грата убили. Вот только не надо сейчас сиднем сидеть. Даже если телевизор ты смотришь на очень мягком и невероятно удобном плюшевом диване. Да, вот именно, не допустимо в такую минуту проявлять малодушие. Только не сейчас! А нужно собрать всю свою волю в кулак, решительно с этого дивана встать и яростно наплевать в морду тому вонючему козлу, который начнёт тебе прямо в твои чистые как у коровы глаза нести пургу, будто бы это Мария убила Валерия Грата. Ответственно заявляем: никого она не убивала. И вообще, Мария была не в курсе, что диктатора собирались застрелить. То есть она, конечно, знала, потому что это ни для кого секретом не являлось, но только в этом нашем конкретном случае она ни сном, ни духом даже рядом тут не стояла. Короче, не она и точка!
Увы, все мы прекрасно знаем, что Мария в тот ужасный день озверела. А какую вы хотели получить от неё реакцию, когда бы, к примеру, вашу дочь дважды за сутки попытались убить. Заметим – дочь единственную, плюс к тому беременную, которой подобные волнительные приключения на хрен не сдались, потому что такие стрёмные развлечения беременным любых религиозных, сексуальных и прочих дозволенных нашими правительствами категорий категорически не показаны.
Итак, слушайте, как всё было на самом деле: Валерий сам себя укокошил. А чего это вы вдруг смеяться затеяли?! Именно что сам. Договор с Марией у него был? – Был. И что? – А то! Ну вот зачем, спрашивается, ему понадобилось снимать охрану?! Сильно ему те три хлипеньких чекиста пригодились в Москве? Прямо с ума сойти, как эффективно они помогли ему с вопросом выживания в столице нашей Родины городе-герое Москве. Демократию, видите ли, он с их помощью намеревался спасать! Ну и что – спас?
Короче, зуб даём, что никакого договора Мария не отменяла. Она о Валерии даже и не думала. То есть сердилась, конечно, на него, но повторяем – не она в него стреляла, он сам себя убил. Тем, что нарушил договор. А вы как думали? – Вы вообще в курсе, как такие вещи оформляются? Что, ударили по рукам и Мария пошла к себе на небо колдовать? А потом, когда на него обиделась, чудодействовать от обиды перестала? Вы в самом деле так думаете? Так вот, когда Настя сообщила матери, что Валерий пообещал ей безопасность в обмен на девять месяцев жизни для себя, Мария через минуту о диктаторе и думать забыла. И всё вещество её так называемого колдовства составило одно лишь его слово. Только и всего. А того, о чём вы все сейчас подумали, она категорически не делала. Молнии и всякие там прочие чудесности не производила. Руками вот так не делала и никаких заклинаний не проговаривала. А поэтому, когда Валерий Грат своё слово по глупости нарушил, то есть забрал его взад, он этим самым действие договора и прекратил. Да, вот так просто волшебные вещи и делаются. Вернее, никак они не делаются. И вообще, если хотите знать, Валерий сам всё то волшебство себе и наколдовал. Ну а когда как беспамятный идиот облажался, то, соответственно, и опять же сам того не ведая, защищать себя перестал. Так что нечего на посторонних валить и на кристально честных людей напраслину возводить. Это когда Настя возле своей кровати рисует мелом круг, вот она в этот момент конкретно колдует, а Мария – взрослый человек и всякими там дурацкими глупостями не занимается. Короче, тем, которые думают, что колдовать – это значит делать что-то невообразимо сложное, вообще бесполезно что-нибудь рассказывать. Таким хоть кол на голове теши, упрутся как эти и будут в своём невежестве злостно упорствовать, потому что не в состоянии понять, что есть вещи, которые не то, что полагается делать без усилий и зубовного скрежета, а принципиально требуется вообще никак их не делать. Понятно?
Подведём итоги: ноль усилий. То есть просто абсолютный ноль! Окончательный и бесповоротный. Да Валерий мог бы Марии вообще ничего не обещать, а просто дать Насте шоколадную конфету в обмен на девять месяцев своей безопасной жизни. И, если бы Настя ту конфету, не откладывая в долгий ящик, при нём слопала, то сделка в тот самый момент и состоялась бы. А вот если бы он из жадности у Насти ту конфету отобрал, сказав, к примеру, что той много шоколада есть вредно, то в ту же самую минуту его как раз и застрелили бы. Или через полчаса. А если бы рядом с ним и через полчаса никакой злоумышленник не пробежал, так значит потолок ему на голову обрушился бы или ещё что-нибудь другое случайно с ним приключилось. Вот как делаются чудеса. Главное тут – помнить о ноль-точке, про которую Сергей с Мишей, когда напьются, заводят умные разговоры. То есть, что делать тут ничего не нужно. И даже меньше, чем ничего. Только ведь мало кто умеет вообще ничего не делать. Очень уж трудно такому научиться, почему все и полагают, что это дико сложно, и вообще мало таких уникумов, может всего несколько штук на всей Земле найдётся, которые действительно умеют ничего не делать.
Поняли? Это мы про то, что Мария Валерия Грата не убивала. А если кто чего ещё не понял, то, что-бы этого простофилю окончательно запутать, чтобы он навсегда потерял связь с реальностью и жалобно заплакал, получай, как говорится, фашист гранату: а кто, собственно, сказал тебе, что Мария вообще была в курсе про какие-то там договорённости? – То есть как?!, – справедливо возмутишься ты, – а как же Настя? – Ну а что Настя? – Как это что?! Это же она сказала, что поговорила с мамой. – И? – Что и?! Хватит уже морочить мне голову! – А никто тебе ничего и не морочит: лопух, нашёл кому поверить. Мало ли что она сказала. Кто, спрашивается, при этом её разговоре с матерью присутствовал? Да и кто вообще Марию когда-нибудь видел?! Что, съел? – Да, но Сергей-то её, положим, видел, а он врать не умеет. – Ну, про то, кого и при каких обстоятельствах видел Сергей, мы сейчас лучше промолчим. Он в своей жизни много чего и кого повидал. Тоже мне нашёл свидетеля…
Итак, к чему мы подводим? – Да к тому, что колдонуть запросто могла и Настя, сама того не зная. Ничего это вам не напоминает? – Ну же, включайте мозги! Это Сергею требуется Бог знает что над собой учудить, чтобы угодить в несуществующую ноль-точку. А Насте… Так что версия того, кто и как околдовал диктатора, после чего он уже сам, и опять же ничего об этом не зная, принялся самостоятельно себя защищать, вполне себе рабочая. И, если бы он не свалял дурака, ополовинив Настину охрану, может и построил бы в нашей стране демократию. И ведь вроде бы не дурак, должен был догадаться, раз даже после смерти Иосифа без всякой посторонней помощи успешно продолжал изображать из себя Начальника Тайной Стражи. То есть он точно не дурак, а вот тут почему-то не догнал. Печально. Жалко его. И страну тоже жалко – не будет там теперь никакой демократии. Но его, конечно, сильнее…
Впрочем, не про Валерия Грата эта книжка. И вообще, политикой мы не интересуемся. Как, собственно, и все так называемые российские граждане. Лишь бы не было войны. А заместо неё чтобы была тотальная духовность и наши замечательные скрепы, когда без гомосексуализма, нарушения чувств хрен знает во что верующих – в то, наверное, что мы невозможно хорошие, да только нас со всех сторон обложили страшные враги, грозятся нас поработить и подло гадят в наших подъездах. Плевать, у нас зато самая сильная армия и мы кого угодно за три дня победим. А потом, у нас ещё осталась водка, балет Григоровича, медведи с балалайками и Гагарин с Терешковой. То есть нам есть, чем гордиться и грозить супостату – всей этой мировой закулисе, которая спит и видит, как бы нас расчленить и прибрать наши недра. А вот хрен им! Не получат они нашу Терешкову. И хватит об этом!
Поговорим лучше о других персонажах. А на прочих внимание больше обращать не будем. И начнём с того, что ни в какую Москву Лаура с Мишей не ездили. И по телевизору не выступали. Это Насте приснилось, и она по глупости эту вредную чушь зачем-то рассказала Лауре. Даже Сергей сказал ей, чтобы она прекратила изводить Лауру своими глупыми фантазиями. Мишина жена ведь мечтает хоть одним глазком взглянуть на Москву, которая, говорят, похорошела так, что просто невозможно.
Так, с Лаурой всё. Теперь Юи. Она последние несколько лет ходит уже как нормальная, то есть не на костылях. И больше на Юлькиной могиле землю руками не разрывает, потому что время лечит. Теперь она цивилизованно садится возле могилы на лавочку и тихонько на ней плачет. К чести Луиса скажем, что он ей в этом не препятствует. Чего уж тут – смирился. А Габриэль, который чуть ли не жить сюда переехал, Юи иногда возле могилы своей жены уже и не замечает. Не факт, что и Юи его видит, когда приходит сюда. Короче, никто тут никому не мешает.
В этом году к этим двоим горемыкам иногда стал присоединяться Андрюшка, который уже совсем вырос. Через неделю ему исполнится семь лет. Папа, который Миша, пообещал подарить ему на день рожденья электрический самокат. И Андрей ждёт его как манны небесной.
Миша своими больными на голову пациентами, как и обещал, заниматься бросил и, когда не ездит со своей скрипкой на гастроли, плавает на яхте. Настя уже устала говорить ему, что никакой он Андрею не папа, и Миша при людях с ней вынужденно соглашается, но, когда она уезжает в свою клинику работать главврачом акушерского отделения, упорно продолжает называть Андрея сыном. Лаура кого-то ему родила и теперь у них в семье полный порядок: больше не ругаются. Не то, что раньше. Клавдия вышла замуж за Винченцо и тоже ему кого-то родила. Надя не сразу, но своего таки добилась: совратила Давида и очень от этого теперь счастливая. А Витёк с Наташкой так и вовсе построили образцовую семью. Вот только Витёк с Давидом часто улетают в командировки куда-то за границу. И при этом жён с собой не берут.
А зачем на могилу приходит Андрей, ведь он почти ни с кем здесь не разговаривает? Господи, ну как это зачем?! – Тут ведь построили маленький шалашик, в котором, когда льёт дождь, так здорово прятаться, есть докторскую колбасу с хлебом и пить чай из термоса. Этот шалаш используется в основном как место хранение разнообразного огородного инвентаря по уходу за могилой, но почётное место здесь занимают две импортные удочки, с помощью которых Габриэль с Андрюшкой ловят в ручье рыбу. Раньше она здесь действительно водилась, а теперь… Впрочем, на прошлой неделе Габриэлю невероятно повезло: он поймал маленькую рыбку неизвестного наименования, которую от избытка чувств (пить меньше надо!) упустил, и она, не будь дурой, тут же уплыла куда подальше. Если бы не Андрей, который этому чуду был свидетелем, Габриэлю, конечно же, никто не поверил бы. Потому что рыбу, как в том убеждена Настя, ловят исключительно в магазине. Вот и сегодня Габриэль по её просьбе сходил с эмалированным ведром в магазинчик возле рынка и купил к ужину пять живых стерлядок, которые сейчас в этом ведре и плавали, не ведая, какая печальная судьба их ожидает.
Андрей за весь отчётный период в этой речке-переплюйке ни одной рыбки не поймал. Но он не отчаялся и продолжает сюда приходить, чтобы, сидя с удочкой, смотреть на воду. Сегодня, когда этот маленький молчун впервые увидел живых стерлядок, он неожиданно разволновался, что-то там себе напридумывал и, против обыкновения, разговорился. Да не просто разговорился сам, а даже и Габриэля разговорил.
– Как это – проснуться? Я чего, сплю, по-твоему?
– Папа сказал, что мы все засыпаем, когда рождаемся. Я долго не мог понять, пока не…
– Ну, значит, скоро уже я и проснусь. Давно пора.
– Глупости ты говоришь! Нельзя так… Слушай, а ведь ты действительно не понимаешь, что сейчас спишь. И поэтому как надо проснуться не сумеешь…
– Можно подумать – ты умеешь “как надо”!
– Да я уже три раза просыпался, хоть мама и говорит, что я ещё маленький!… И папу ругает за то, что он меня учит… Дедушка…
– Чего?
– Ты опять плачешь.
– Ничего я не плачу. С чего ты взял?
– Тётя Юи говорит, что ты слабый.
– Она больно сильная! – Сама ревёт по ночам…
– А ты зачем плачешь? Потерял чего-нибудь?
– Потерял… Не могу я без неё.
– А ты где искал?
– Где ж её искать? – Нету её…
– А давай я тебе помогу. Только ты маме не говори. А то она опять будет папу ругать. Ну давай, – ты же сам не умеешь!
– Чего я не умею?
– Проснуться. Дедушка… дедушка…
– Чего?
– Дедушка…
– Ну чего тебе?
– А давай… давай…
– Ну…
– А давай ты скажешь маме, что это я этих рыбок поймал…
– Вот ещё… выдумал! Чего это я врать буду? Я их в магазине купил. Сеньора к ужину просила…
– Ну тогда сам и просыпайся!
– Да ладно, чего ты… Ну давай… скажу…
– И мама тоже иногда плачет, когда на ту фотографию с осликом смотрит…
– А ты когда будешь?…
– Чего?
– Ну… просыпаться.
Андрей на несколько секунд застыл и Габриэлю показалось, что Мальчишка о чём-то задумался, как будто Он что-то вспомнил… Послышалось, как Андрей вдруг сказал себе – “Не делай того, чего делать не хочешь”. А может это Габриэлю только послышалось? Но вот Андрей снова зашевелил губами, и Габриэль уже явственно услышал: “Всё, чего ты хочешь или даже просто можешь захотеть, всё, на что смотрят твои глаза – чушь собачья, и тебе это прекрасно известно.”. Кому он всё это говорил? – Точно не Габриэлю.
“Мам, ну пожалуйста…”
И самое последнее, что сказал Андрей, было: “Не знаю – что, но только не моими руками…”. Вот тогда его взгляд и изменился, сделавшись уже не просто спокойным, а невозможно сказать – каким. Габриэль даже немного струсил. Ещё бы, ведь если мальчишка снова свалится в обморок, Серхио ему голову оторвёт. И Сеньора будет неделю на него дуться и говорить с ним о вреде пьянства.
На фоне этих странных превращений Андрея и самого Габриэля посетили какие-то, как бы это правильнее сказать, галлюцинации, что ли: он вдруг перестал видеть Андрея. Не дай Бог и правда грохнулся Мальчишка в обморок и лежит сейчас бездыханный с высунутым языком на сырой матери-земле!
Габриэль действительно не на шутку испугался и начал искать глазами Мальчишку. Где же Он в самом деле? Вот только что здесь сидел. На этой лавочке…
Никто, слава Богу, в обморок не падал и уже через мгновение, показавшееся Габриэлю вечностью, великан упёрся взглядом в Андрея, который никуда не исчезал, а напротив, продолжал преспокойно сидеть рядом с Габриэлем.
Неизвестно, сколько на самом деле прошло времени. И этот Его замогильно спокойный и одновременно пронизывающий взгляд из ниоткуда в никуда… Нет, врём, не из ниоткуда – из бездны. С того света… Интересно, а что Он оттуда видел? И смотрел ли Он вообще на что-нибудь? А в самом деле – есть Он сейчас или нет Его? Вроде как на лавочке сидит. Или это Габриэлю мерещится. А может Его потрогать? Или рука пройдёт сквозь Него? Кто там персты в раны Спасителя вкладывал? Точно, прибьёт Серхио! Ну и ладно: задолбался уже так жить. Скорее бы уже всё кончилось. Нет больше сил. Правда ведь – совсем уже спился. Зачем Юлька его бросила? Какая мука! Зачем всё это?
Но вот нечеловеческий взгляд Андрея начал затуманиваться. Вернее, он, этот Его взгляд, наконец у Него появился и стал вполне себе человеческим. Да и сам Он сделался из плоти. Даже прикасаться к Нему теперь не нужно было. И так всё с Ним ясно. Обыкновенный мальчишка.
Когда Андрей очнулся окончательно, Он сокрушённо покачал головой, как будто там, откуда Он только что вернулся, Ему было хорошо, а здесь Ему снова придётся жить ужасно неинтересной жизнью, и вообще, осенью идти в школу, чего, как знали все домашние, Он вовсе не жаждал, потому что прощай тогда свобода…
– Вот… и опять я заснул… Как же это противно… Никак не привыкну…
– И чего теперь будет?…
За их спинами остановился микроавтобус, из которого вывалился визжащий клубок незнакомой мелюзги, даже не поймёшь – дерущейся или хохочущей. Подслеповатый и, чего уж греха таить, прилично пьяненький Габриэль от неожиданности аж подскочил. И первым его импульсом, сработавшим на уровне рефлекса, было намерение закрыть собой Андрея, в связи с чем в его правой руке неведомо откуда вдруг взялся кинжал, в то время как левая с полупустой бутылкой виски грозно вознеслась над его головой. Неизвестно, что бы тут сейчас произошло, если бы из того же микроавтобуса на свет Божий не выбрались Наташка с Луисом. Увидев их, Габриэль смутился и поспешил спрятать улики – бутылку себе за спину, а кинжал куда-то себе подмышку. Две девчонки лет пяти (одна из которых поразительно напоминала Настю детсадовского возраста, а вторая, не пойми на кого похожая) отслоились от орущей разбойничьей шайки и бесстрашно двинулись прямо на Габриэля.
– Андрюшка, тебя мама повсюду ищет!
Андрей безропотно поднялся с лавочки и, явно недовольный тем, что его отвлекли от чего-то важно-го, скорбно побрёл за маленькой Настей. Обернувшись, Он на ходу сказал:
– Дедушка, ты не забыл, что обещал маме сказать? – Про рыбу.
Наташка нахмурилась.
– Габриэль, ты с нами?
Но Луис остановил её.
– Мы лучше прогуляемся. Ему, похоже, проветриться надо.
– Что, опять с утра?!…
– Дедушка!…
– Андрюшка, ну какой он Тебе дедушка? Это – дядя Твой. Когда Ты, наконец, запомнишь? – Как дядя Луис! Они же – братья. Господи, когда Ты уже вырастишь!
Вторая девчонка, всё это время настойчиво дёргавшая Габриэля за рукав, скривилась, словно собралась заплакать, но мужественно справилась со своим стыдом и пропищала:
– Пап, маме чего сказать, – ты когда придёшь?
– Кому сказать? А ты кто?
– Маме! Пап, ну ты чего, опять?!
И уже в самом деле собралась зареветь, но ситуацию спасла Наташка, решившая увести малышку от этого бессовестного алкаша.
– Так, быстро все в машину! Нам ещё в пять мест заехать нужно. Габриэль, что ж ты такое творишь?! – Ещё раз увижу, размазня!…
Когда машина уехала, Луис помог нетвёрдо державшемуся Габриэлю идти, а заодно подхватил ведёрко с рыбой.
Интересно, а что случилось? Почему Габриэль вдруг начал вертеть головой, как будто перестал узнавать место, где только что сидел с Андреем на лавочке? Лавочка была, вот она, но…
– Кто это был?
– Ты о ком?
– О той девчонке, которая назвала меня папой.
– Ну ты даёшь! Опять с утра нажрался?
– Нет, ты скажи, что это за девчонка! И куда подевалась могила?
– Какая ещё могила? Не понял… Чья могила?
– Джули.
– Совсем допился, идиот! Типун тебе на язык!! Слушай, а где это ты в Арагоне живую стерлядь раздобыл?
– Какой ещё Арагон? Что ты мне голову морочишь?! Говори – чьи это дети!
– Габриэль, слушай, завязывай уже пить. Ну что ты в самом деле, каждый раз, как Джули рожать – в запой уходишь! Ничего ведь страшного тогда не случилось. А в этот раз Сеньора сама будет роды принимать. В её клинику из Австралии прилетают рожать! Чего ты дёргаешься в самом деле?!
– А у вас с Юи?…
– Не будет у нас детей… Никогда… Не бывает чудес… Лаура уже семь операций ей сделала… И Сеньор… Знаешь, как Юи радуется, когда вы на лето своих малышей нам присылаете!… А когда ты свою уговорил в замке рожать…
– Кого уговорил?
– Жену свою – Джули… Спасибо тебе… Скучают они друг без друга… Слушай, может вам уже и в самом деле вернуться в замок, а? Всё-таки одна у нас семья. Ну что вы потеряли в Барселоне? Что там хорошего? – Шум да суета… Припарковаться негде…
– Какая ещё Барселона?… Никогда не будет детей… Чудес, говоришь, не бывает… Значит так, слушай меня внимательно: завтра пойдёшь сюда с Пацаном рыбу ловить.
– С твоим?
– О Господи, а у меня и мальчишка есть?… Нет, с Андрюхой.
– Так в этой луже рыба отродясь не водилась.
– Как это?… Да я здесь… Что ты мне голову морочишь, кретин!… Значит в магазине купишь.
– Да где я тебе в Испании живую стерлядь куплю?
– Какая ещё Испания и причём здесь стерлядь, дурак?! – Любую купи!
– Ну ладно, не шуми… Дальше чего?
– Поговоришь с Ним о том, о сём… Пожалуйся, что плохо спишь.
– Нормально вроде я сплю…
– Плевать мне на то, как ты спишь, болван! Ему ты скажешь, что у тебя беда со сном! Понял?! Скажешь, что проснуться никак не можешь.
– А рыба живая зачем?
– Идиот!! – Сеньоре сказать, что это Он поймал!
– Да она знает, что здесь нет рыбы!
– Дубина, она, может и знает! А Он – откуда?! Хотя я прекрасно здесь ловил. Андрюха видел…
________________________________________
Конец третьей книги трилогии.
Время Хама.
Леонид Кузнецов.
Саров.
Книга третья. Время Хама
© Copyright: Леонид Кузнецов Саровский, 2025
Свидетельство о публикации №225082401329
Свидетельство о публикации №225082401329
Рецензии