Вербованные

Деревня наша отстояла от Увата, районного центра, ровно на один декабрьский день пешего хода. Путнику, следовавшему дорогой через деревню в дальние лесопункты (так назывались наспех сколоченные леспрохозовские посёлки), хотел он того или нет, а ночевать приходилось в нашей Берёзовке. В тогдашние гостеприимные времена отказывать человеку в ночлеге было не по-людски. Напоят, накормят, лопатину на пол у печки бросят. Спи, отдыхай, добрый человек! А что неудобство от клопов, этих вечных спутников бедности, так уж извини. Тут, брат, выбирать не приходиться! Почешешься но за то сытый да в тепле, а это лучше, чем на морозе да голодному. Так было до поры, до времени.
     Представился «усатый товаришш»! Которые повыли прилюдно, которые тихо порадовались. Грянули где-то там, за лесами, за болотами, великие перемены. И поплыла в Сибирь тогда ещё чистую и нравственную, уголовная параша. Бесконечные эшелоны день и ночь, с запада на восток, с востока на запад везли на заработки лагерное отребье. Через Берёзовку марш-бросками шли на лесоповал колонны вербованных отпетых уголовников. Пешие колонны возглавляла и замыкала конная милиция. Следом с небольшим интервалом тащились по ухабам неспешные обозы с продуктами. Много, десятки подвод! Только к ночи колонны дотягивались до Берёзовки. Надо было квартировать уголовников, а в дом приходилось по пять, десять постояльцев, да своих столько же. Народ деревенский, который раньше и замков-то не знал, двери-на клюшку. Не пускают ни в какую!
    Помню, начальник конвоя, он же и начальник милиции, носится на рысаке по деревне от дома к дому, лупит из пистолета по воротам:
    - Всех засажу! Кулацкое отродье!
    Матерится начальник, пугая всех расстрелом. Матерятся посиневшие от холода, кое-как одетые зеки. Матерятся деревенские мужики под разноголосую брехню своих собак. Весело, шумно в нашей тихой когда-то деревне!
    Но вот кое-как распихают с угрозами незваных гостей по избам. Уснут вповалку на полу. Кончится, наконец, долгая кошмарная ночь. Утром рано поднимут их, построят на морозе, погонят дальше этапом. А дома-то, глядь- поглядь, валенки отцовские пропали. Рукавички меховые за ночь, видимо, моль без остатка почикала! Нож кухонный куда-то пропал! Да много кое-чего по деревне после них не досчитывались. Вот и появилось тогда ругательство хлёсткое, обидное:
    - Сука ты вербованная! – смачно хлёстко так прилеплялось ругательство.
    Вперёд гнали пешими. Обратно же вскоре везли обозами трупы. Вперемешку – и ментов, и вербованных, зарезанных, застреленных, в карты проигранных. И опять квартировали в нашей деревне. Живых – в тепле, мороженых покойников во дворе, на санях под брезентом, чтоб собаки ночью не погрызли. Как же было жутко нам, заигравшимся до ночи, пробираться лунной улицей домой между обозов с мертвецами! Уж сколько лет прошло, а все помнятся какой-то особенный запах смерти и осязаемая реальность её существования. Вот она, рядом! Руку протяни, откинь брезент – страшная, с фиксатым оскалом, с обледеневшими выпученными глазами. А впереди ещё бесконечная зимняя ночь с покойниками во снах!
     В связи с криминалом частым гостем в нашем доме был следователь из района. Когда заночует, когда погреться заглянет. Угрюмый мужик, видимо, из энкэвэдэшников. Запомнился мне его кожаный офицерский планшет с компасом, со множеством карманов для карандашей и её для чего-то. Мне всегда казалось, что он
в планшете хранит важные государственные бумаги или облигации. Это уж точно! Иначе ночью он не клал бы планшет под голову. Сидел он всегда в переднем углу, под иконой. Молча пил либо чай, либо брагу – смотря чем угощали. Надо же было случиться, что именно под иконой я и прилепил портрет вождя, нарисованный мной на обороте школьной тетрадки. Первое моё произведение! В очередной визит следователь, усаживаясь в угол, внимательно поглядел на портрет:
    - Это кто у вас тут балуется?
    - Да вот, ребёнок.
    - Уберите, уберите сейчас же, пока никто не видел!
Мама скомкала портрет и бросила в печку. Вот с такой опалы и началась моя творческая карьера.
    Из бывших зеков в летнее время в деревне постоянно квартировал некий Левка. Приставлен он был к складу с продуктами с обязанностями снабженца по обслуживанию сплавщиков. Когда мимо деревни проходил основной сплав леса и убывала вода, следом шла бригада зачистки. Бревна, обсохшие на берегах после водополья, скатывались железными крючками в воду. Тяжелей работы на сплаве не было. Как-то в бригаде прошёл слух, что Левка «крысит», на их жаргоне – обворовывает паёк, недодаёт. Вывели снабженца на разборку на берег Туртаса. Тут же авторитеты и постановили – «мочить!» Убивали, рассказывали очевидцы, этими же железными крючьями, потом порвали на части и сбросили в реку. На следующий день приехал тот же следователь. Побывал в бригаде, но зеки наотрез отказались с ним разговаривать. Походил по деревне из дома в дом, пописал что-то в тетрадку, попил браги, с тем и уехал. Списал, видимо, как утопленника. Кто его хватиться!
    Подавленные такой жесткостью, деревенские старались об этом случае не вспоминать. А содержимое сарая, который назывался складом, перевели в соседнюю деревню, ниже по течению. Следом ушли и сплавщики. Помаленьку да потихоньку всё стало забываться, и деревенская жизнь потекла своим чередом. Прошло ещё два – три года, лес по берегам Туртаса вырубили, а с дальних делян доставлять его к реке себе дороже обойдётся. Развалились понемногу один за другим лесопункты. Вербованные кто как – в одиночку, партиями – выбрались на большую землю. А кто и навечно сгинул в болотах. Теперь на бывших лесосеках растёт полувековой сосняк, и ничто здесь не напоминает о наспех сколоченной и так же внезапно оборвавшейся изначально трагичной, никчёмной жизни.
    Где-то в глубине памяти хранятся полустёртые выцветшие образы. Но это так далеко – далеко. А вот обозники со своим провиантом запомнились хорошо. Свои же уватские мужики подряжались доставлять продукты в лесопункты. К ночи квартировали опять же у нас в деревне. Распрягут потных лошадей, напоят, сена бросят, укроют их тулупами на ночь. Сами в тепло, за стол «чаёвничать», с водкой, со стерлядью. Всё это по-деревенски обстоятельно, неспешно, с разговорами до полуночи.
    Предметом же нашего интереса были розвальни с багажом под брезентом, туго перевязанным верёвками. Чего там только не было! Пряники, консервы разные, компоты, колбасы, конфеты. Засунешь руку под брезент, а там уж что нащупаешь. Банку какую вытащишь, а ещё лучше – круг колбасы зацепишь. В темноте да второпях выбирать не приходится. Что попало, с тем и бегом в баню. Зажжем лучину, и давай разбираться, у кого что! Хорошо ещё, если в банке попадалась сгущёнка – верх блаженства! А бывало, и фасоль вытащишь, а на что она там? Отродясь мы её не выкидывали! Тут и от своих бобов и гороха пузо пучит. Ну аж если колбаса попадалась – предмет желания каждого! Какой чесночный аромат! Какой вкус! Теперь такую не делают. Натрескаемся, запивая колбасу сгущёнкой, и домой ночевать. А дома:
    - Опять колбасой пахнет?! – отлупят ремнём, прорвёмся – и на полати. Зато спиться-то как крепко в тепле да с колбаской в желудке! Так мы и жировали до весенней распутицы. А там сообщение: продукты на лесопункты пошли уже по реке, катерами, минуя нашу деревню. Не стало нужды в обозах. Мало-помалу и нам перестало отрыгаться колбасой. В нынешних мегамаркетах из сотенного колбасного ассортимента не найдёшь, сколько ни ищи, хоть чуть-чуть похожую по запаху, по вкусу на ту колбасу из далёкого детства.