Александр Гальпер и Ирина Чуднова. zoom 2021 01 10

Александр Гальпер

В 4 стихотворениях рассказывается одна и та же история.
Она рассказывается от имени одного и того же лирического героя («я»), маскирующегося под автора.
Она рассказывается с вариациями и даже немного противоречащими друг другу деталями, как и полагается в разных историях об одном и том же.

Главный герой этих историй — Алёша, как и названо последнее стихотворение.
Я не знаю, выдуманный это персонаж или у него был прототип, настоящее это его имя или придуманное.
Но это не важно.
Само имя выбрано точно.

Сразу вспоминаются разные Алёши, услужливо предлагаемые гуглом.
Начиная с былинного Алёши Поповича.
Через песню «Алёша» на стихи Константина Ваншенкина и музыку Эдуарда Колмановского,
посвящённую памятнику в болгарском городе Пловдиве,
написанную в 60-х годах,
которая была гимном города Пловдива до 1989 года.
И отчасти благодаря этой песне Алёшами стали называть
монументы в других городах: Мурманске, Таллине, Харькове, болгарской Русе.
Может быть, не связаны с былинами и этой песней (хотя кто знает)
художник-концептуалист и биофутурист, украинский и русский, из Дюссельдорфа, по имени Алёша,
и певица из Запорожья, обладательница всяческих наград и скандала на Евровидении, по имени Алёша.
И заканчивая антропоморфным артефактом,
найденным в 1986 году у южной окраины города Кыштым в Челябинской области,
представляющим собой мумифицированные останки человеческого выкидыша,
чья биологическая видовая принадлежность долгое время не была установлена с полной достоверностью,
а останки впоследствии утрачены,
по имени Алёшенька.

Вот в этот фантасмагорический ряд естественно встраивается и герой стихотворений Александра Гальпера.

Кроме Алёши, есть ещё два персонажа: лирическое «я» и колумбийка герлфренд по имени Мария.
Они образуют треугольник, в котором Алёша и «я» кажутся зеркальными образами друг друга: оба поэты, оба пьют, оба едят сибирские пельмени, а Мария — между ними, переходит от одного к другому.

Кстати в слове «герлфренд» в одном месте опечатка — пропущена буква «р».
Ну, я думаю, что это опечатка.
Там же, чуть ниже, другая опечатка: к «я» применено слово женского рода «живущей», хотя «я» вроде бы мужчина.
Ну, я думаю, что это опечатка.
Хотя в следующем стихотворении опять: то герлфренд, то гелфренд.

Что такое гелфренд, я не знаю.
Не то Гил Френд — системный эколог и бизнес-стратег, считающийся основателем движения за устойчивое развитие бизнеса и известный тем, что вдохновляет, стимулирует и поддерживает лидеров бизнеса, политики и инвестиций в переосмыслении бизнеса в свете изменения климата и проблем устойчивости.
В переводе на русский, по-моему, шарлатан.
В русской транскрипции встречается только в казахском тексте, рекламирующем его книгу «Правда о зеленом бизнесе»: Жасыл бизнес туралы шынды; жаз;ан Гил Френд.
Не то Гел Френд, т.е. гелиевый друг.

Сначала герлфренд уходит от «я» к Алёше, потом целуется с «я», потом дерётся с Алёшей, потом безумно любит Алёшу, потом Алёша её выгоняет из-за незнания английского и русского языков, потом она рыдает и хочет выпрыгнуть из окна, а в конце, когда Алёша уже умер, встречает «я», расплакивается и говорит на английском, немного научившись говорить на нём.

В лице этой герлфренд мы видим вершину ещё одного треугольника.
Две другие вершины: Америка и Россия.

Америка представлена характерным набором из
Госдепа, ЦРУ,
счастливых лебедей в Центральном парке с мэром города,
конгресса фантастов с Айзеком Азимовым,
масонов, тайно не управляющих миром,
Вашингтонских бюрократов,
насмешливой Нью-Йоркской Луны,
Брайтон Бича,
панковско-анархистского литжурнала
и американских империалистов.

Россия представлена, главным образом, русской водкой.
А ещё тем же журналом,
печальными российскими диссидентами,
тестом по русскому языку,
двумя русскими словами: «Кошка!» и «Что?»,
и, конечно, противным Путиным.

Сама герлфренд Мария представляет наивно-революционно-романтический третий мир,
не понимающий ни по русски, ни по английски,
с портретами Иисуса Христа и Че Гевары,
влюблённый в Алёшу и его большой портрет,
не любящий капиталистов и русскую водку.

Этот цикл стихотворений является контрпримером, опровергающим известный и широко распространённый тезис о том, что стихи не должны быть «про что» и «о чём».
Стихи отличаются от прозы тем, что не рассказывают всякие истории и сюжеты.
Вот здесь как раз рассказывается история, здесь как раз сюжет.
Да, конечно, и для этого выбираются не любые слова, не любые их сочетания, не любые переходы, а те, что делают текст поэтическим.
Но это как бы поэзия вопреки, если можно так выразиться.

О природе-погоде, пейзаже здесь и речи нет.
Когда в небе появляется Луна, то это только для того, чтобы посмеяться над героем.
Это не та Луна, которая ледяная планета поэтов.
Это нью-йорская луна — с маленькой буквы.

Поэтичной здесь сделана сама история, сам сюжет, в котором ничего поэтичного нет.
Ну, что поэтичного в смерти от алкоголизма?

А роль всяких поэтических приёмов и образов здесь играют ирония, юмор и сарказм.
Счастливые лебеди, печальные диссиденты, противный Путин, герлфренд вместо девушки и т.д.
И — как итог — заключительные слова: американские империалисты и русская водка.
Водка поминается 11 раз, а когда я решил подсчитать число американских реалий, сбился со счёта и увидел, что их просто много.

Ирина Чуднова

Для начала я нарисовал таблицу в два столбца: слева писал китайские слова, справа — русские.
Нейтральные слова и слова, которые не русские и не китайские, я старался никуда не помещать.
Китайских слов получилось чуть больше.
Но если учесть некоторые нейтральные слова, которые уже заимствованы в русском языке, но получится примерно поровну.

Под словами я имею в виду и слова, и обороты речи, и образы.

Начинается всё по-русски: обэриу.
Дальше бутылочное стёклышко — из русского детства, хотя это уже, может быть, нейтральное слово.
Потом циркуль, который я определил как нейтральное слово, и треножник — конечно, китайский.
Потом много всего.
Кончается всё по-китайски: с нерождённой цикадой во рту.

Вот с конца и начну.
Понятно, что цикада — это по-китайски,
устойчивый образ в китайских стихах,
и, кстати, в других стихах Ирины Чудновой тоже,
примета приближающейся осени и быстротечности жизни,
о чём и говорится в предыдущей строке: быстротечен век, бесконечен час.
Чуть выше поминается предел всему — это, конечно, Тайцзи — Великий Предел — исток всего сущего, в том числе трёх начал — неба, земли и человека.

В Китае цикада считается летним насекомым, которое на зимнюю спячку прячется в земле.
Буддисты увидели в этой системе сходство с тем, как человеческое существо заново рождается через смерть, переходя из одного тела в другое.
В древней традиции существует обряд, когда в рот умершего кладут под язык нефритовую цикаду.
Это должно помочь ему найти достойное воплощение в новой жизни и позволить разговаривать в загробной жизни.

И не случайно в последнем стихотворении смерть поминается на три строки выше цикады.

А ещё нерождённая цикада во рту сразу напоминает «Сон в красном тереме», другое название которого — «История камня».
А именно: яшмы, с которой во рту родился главный герой романа Баоюй.
Эта яшма здесь указывается иероглифом ; — юй, который означает одновременно и яшму, и нефрит, и жадеит.

И сейчас, если вы наберете в гугле «яшма цикада», то первое, что вам предложат, будет нефритовая цикада «Хотан чан» ;;;, где чан — это цикада, а Хотан — округ в Синьцзян-Уйгурском автономном районе, где с ханьских времён добываются наиболее ценимые в Китае сорта нефрита.
Правда, в интернете обычно предлагают не нефрит, а стеклянную имитацию.

Всё это, конечно, очень по-китайски, но вот в стихи.ру это стихотворение Ирины снабжено эпиграфом из стихотворения Алкея «К Аполлону» в переводе Вячеслава Иванова.

Цикада
Хмельней стрекочет, не о своей глася
Блаженной доле, но вдохновенная
От бога песен.

Правда, это первоначальная редакция, потом Иванов устранил перенос из строфы в строфу:

Хмельней цикада не о своей поет
Блаженной доле, но вдохновенная
От бога песен.

Дальше в обоих случаях упоминается «Касталийский родник».

Эта отсылка к некитайскому контексту говорит либо о желании отметить связь времён и культур, кстати, греки тоже любили цикаду, либо о нежелании писать сугубо китайские стихи.
Нежелание, в общем, похвальное как нежелание быть вторичной.

И, действительно, в этих шести стихотворениях китайское влияние только чувствуется, но китайщины нет.
Даже в стихах, названных по трём из двадцати четырёх сезонов лунно-солнечного сельскохозяйственного календаря.

Примечательно в первом стихотворении перечисление растений, все имена чисто русские: подорожник, чертополох, сурепка, чистотел.
Но есть и ковыль — не то южно-русский, не то северо-китайский.
А подорожник ластится к такыру, который раньше был в Советском Союзе, а ныне в независимых среднеазиатских государствах, а ещё — в северо-западных пустынях Китая.

Иногда возникает довольно причудливое сочетание.
Например, в стихотворении «Цинмин» присутствуют,
с одной стороны: Лубянка, Бородино, советский заштатный сельмаг,
с другой стороны: на Цинмин с неба янская рухнет вода,
янская, потому что весна, свет-ян усиливается, инь-тьма уменьшается,
а с третьей стороны: вообще индрик-зверь, моя хтонь и моя Тонька.
Кистепёрыми оказываются не рыбы, а птицы.
Дворник узколицый, да ещё и придворный.
Снеговик-уродец назван по-китайски ритуальным, а не, скажем, по старинному обряду или традиционным. Мы же теперь только похороны называем ритуальными.
И ещё какой-то китайский двусмысленный тать,
потому что это всё же китайский праздник Цинмин — день поминовения усопших.
Поэтому город ночью приходит умирать, чтоб наутро смердеть и гордиться.

А ещё барышня (слово русское) получает китайское имя И.

Тут я вспоминаю книгу Валентина Загорянского (он же композитор Глеб Седельников), которая составлена из двустиший и одностиший и называется «СУГРОБ  ГОСПОДЕНЬ  или  КНЯЗЬ  «И»».
Вот это «И» здесь совсем не случайно напоминает не только «Князя Игоря», но ещё и «Книгу Перемен» — И цзин — Канон И.
По 12 двустишиям из этой книги Глеб потом сделал музыкальную композицию под названием «Изначальное свершение» — это мантическая формула из Канона Перемен.
Кончается книга двустишием

Хвалы не будет и хулы не будет:
В сугроб Господень прячется князь И.

Так что «барышню И» я теперь тоже воспринимаю не только как Ирину Чуднову, но и как некую женскую ипостась Перемен.

Можно отметить и тщательное указание времени и места: Пекин, Лунцзэ.
Как я понимаю, это пригород Пекина, в районе городского подчинения Чанпин.
Лунцзэ — станция метро на 13-й линии.
Не знаю, как переводится: не то благожелательность дракона, не то императорский, т.е. драконовый, пруд.

Мир Ирины Чудновой отличается от мира Александра Гальпера именно тем, чем и должны отличаться китайские стихи.

Во-первых, наличием природы, пейзажа, растений, погоды и т.п.
И отсутствием той ироничной ноты, которой пронизаны стиха Александра.

Во-вторых, соответствующими философскими и прочими ассоциациями.
В последнем стихотворении «ПЕРЕД ВЕЧНОСТЬЮ» это очевидно, об этом и само название говорит.

Но, вот, скажем, почему в стихотворении ДАСЮЭ всё время речь идёт о металле: само это слово встречается 4 раза.
Дело происходит в начале зимы, но до наступления зимних холодов, которые отсчитываются от зимнего солнцестояния.
Это значит, что ещё не снег, не снег, ещё не гнев зимы.
Это ещё как бы осень, хоть и очень поздняя, а осень — по китайской формуле ;; — У СИН — пять стихий, элементов, превращений и т.д. —
это запад —  поэтому гляжу на запад,
это острый вкус и металлический запах, что похоже на миндаль,
и, наконец, это металл, которым пронизано всё стихотворение.

Но я уже говорил о нежелании писать сугубо китайские стихи.
И, в общем-то, стихи Ирины во всяком случае не являются перепевами или отголосками китайской классики.
Они совершенно современны.
Как, кстати, и стихи современных китайских поэтов.
Просто их не спутаешь со стихами, написанными не в Китае и без всякого влияния Китая.

А в общем-то сегодня получился такой интересный треугольник: Америка—Россия—Китай.
Как сказал бы Игорь Сид, геопоэтический.

И стихи Ирины Чудновой написаны, конечно, в современном Китае, в котором, как и везде, приметны черты транснациональные, отрыжки глобализма, олицетворением которого стала Америка.
Ну, вот, скажем, «небесное сердце» — образ китайский, однако:
и небесное сердце забудет
разбивать себя ежевечерне в немые немытые стёкла городской пустоты –
министерств, магазинов, отелей..

И замыкая круг, я подумал: что-то мне напоминают стихи-рассказы Александра Гальпера.
Что-то совсем не американское.
Не то абсурдистские буддийские гунъань (коан по-японски).
Не то своеобразный юмор Чжуан-цзы, когда он, в лице своего героя Цзы-Ли, говорит умирающему другу Цзы-Лаю: – Как это здорово – созидание преображений. Что с тобой опять сотворится? К чему тебя приспособят? Сделают из тебя крысиную печень, а то, может, и лапку насекомого?

15 минут