Образы Глитича

Пар от чайника клубами ложился на шторы так, что те сырели и грязные пятна на них меняли форму. Мать двадцатиоднолетнего Глитича всё не приходила на кухню – видать, сквозь совесть меняла постельное бельё, – и чайник начал с натугой сипеть на конфорке. Чернеть ему было уже некуда.
Глитич сидел на кривом стуле и медленно водил ложкой по скатерти. Голова у него была привычно немытой, нестриженые ногти стучали по алюминиевой ручке ложки. Он ещё не проснулся, хлопал глазами и близоруко щурился на узор обоев. Сквозь немытые оконные стёкла обои казались ещё зеленее, а потому вместо кухни в голове его отражался густой черепаховый суп. От голоса матери он чуть не вздрогнул.
— Где книга? Тебе книгу вроде давали на школе. Сто лет уж книг не видела, посмотреть бы, – в руках у неё была мятая сырая наволочка с канареечными разводами. – Посмотреть бы.
— Возьми.
Из-под задницы сын достал потёртый томик, на котором сидел. Стул под ним скрипнул. Мелькнули сухие локти матери; женщина принялась щуриться на обложку, вертеть в руках книжицу, принюхиваться к ней.
— Её как читают? Налево справа или слева направо? Я уж и забыла читать, да, как же ж. Мать моя, бабка тебе, ещё читать знала, её на школе учили, да никуда вроде и не пришлось. Только раз, когда Власка откопала на канаве таблетку... как её?.. табличку!, вот там бабка впослед и читала, не пришлось больше. Помнишь? Полдня тужилась, ёжилась, чуть не сдохла, но поняла. Что там писалось? Помнишь?
— «Торты под заказ»... Не, «Троты под заказ», что ли. Что такое «троты», мать? Рыба такая? Бабка Дилла вроде рассказывала, что они на школе ели часто «троты в масле».
Мать сложила руки на передник, призадумалась и умолкла. Только тут, в тишине, ей стало понятно, что чайник надрывается, и она резко сняла его с плиты, едва не ошпарившись.
— Тебе часто музейные экспарраты на дом дают? – усмехнулась она.
— Экспонаты, – запнувшись, поправил сын. – Нам тьютор истории говорит: «посмотрите хоть дома, раз на школьный музей не ходите».
Мать вновь усмехнулась и вновь не нашлась, что ответить; тихохонько она нажала бледную кнопку на бледном экране – и зачмокала в глубине кухонного компьютера старая помпа, нагнетая кислород в вакуумную духовку. Тенькнули лёгкой трелью датчики воды, масла и сырья, подёрнулись неоном показатели питательности на мониторе столешницы. Глитич вздохнул глубоко и стал пристально следить за вращением биозаготовки на силиконовом блюде. Так они и сидели втроём – Глитич, его родительница и её сладкая тоска о том, что сын удался умом в отца, которого им больше не услышать. Оба задумчиво качали правыми ногами, закинутыми на левые, и не замечали этого бессознательного жеста. Вскоре завтрак разложился по тарелкам.
— Повчера, – была у матери привычка говорить с набитым ртом, – Нимжир рань нас отпустил, помнишь?
— Начальник смены?
— Да, ага. Шла я по кварталам прифабричным, вроде жилые, а так темно и некуда посмотреть. Лампы не работают где-где, тротуар не видишь под собой. Хорошо, этот раз руки пустые были, а то с магазина бы все сумки шмякнула. И чего, с пола всё слизывать?
— Ты разве не позже обычно уходишь? Всё равно же темно, а тут вроде рань вышла и на темноту говоришь.
— Так как раз между электроциклов и попала. Станцию выключили – перезагрузка у них, – и не включили тогда ещё. Так-то я при девятом цикле иду домой, а тут только на эколинии весь свет работал, слабый такой, – она покрутила головой, разминая что-то в шее. – Зато прошла при обтеле, оно ещё открыто было. Знаешь, там что? И перчатки какие-то, и бурые фуболки, и серые, даже браслеты есть. Стояла, смотрела... такое чувствовала, даже как... удивлялась, что ли...
— Где это? – сын её немного оживился и заглянул в опухшие знакомые веки.
— На той стороне, шагов сто или сто пятьдесят после моста. Я до этого не замечала его как-то, а тут они дверь нараспашку... на витрине же слабо видно, а я зашла... вощем, это тебе не цеховый станок, смотреть взаправ хочется.
— А что за «обтеле»? Что за слово, оно откуда такое?
— Бабка твоя то же думала когда-когда, такой вопрос при мне задала ещё отцу твоему. Говорит, «на нашем детстве все говорили "ателье"». Дед перебил и говорит: «напутала ты, дура. Всегда его все "обтеле" называли, потому что там одежду продают. Одежда же на теле, вот и магазин называется "об теле"». Не выдумывай, говорит. Ну и мать моя, другая бабка, так всю жизнь говорила.
— А-а, ага.
Наступила минуты на три тишина – так можно было назвать ничем не заглушаемый мерный стон кухонных аппаратов. Заляпанный жиром дисплей духового компьютера глухо напомнил загрузить в печь обеденную заготовку; уведомление осталось проигнорированным. Близился час матери уходить на завод. Даже после лёгкого завтрака клонилось в сон – как могло быть иначе в такую пасмурную пору? Но тут обоих что-то толкнуло – видно, годами выработанный внутренний режим – и мальчик принялся загружать посуду в горловину мойки, а его мать заспешила всё теми же острыми локтями к гардеробу.
— Ты знаешь, что холоднее становится? На город идёшь сегодня? Метеоботы остались только на центральных улицах, повсюду их на утиль списывают; некого греть, все по домам или на заводах. Вот я тебе достала.
Она – в спешке, нервно – кольнула пальцем в сторону бежево-коричневого непромокаемого пальто с измочаленными полами. Эту вещицу носил отец её сына, и ей показалось, что пора бы мальчику соответствовать ему и в одежде. Сентиментальность своего выбора она попыталась скрыть за суетливыми сборами, едва не придавив малокровной ступнёй робота-пылесос. Глитич хмыкнул.
— На нём отец ходил последние годы перед смертью.
— Не знаю. Не помню, – отозвалась мать. Прокуренный голос явственнее выдаёт фальшь. – Выкинешь отходы, когда пойдёшь гулять? Мусоропровод опять забили. И поздно не приходи, вечером бензосадки обещают! А у меня кончился противбензольный шампунь.
Прочие её наставления всё так же касались одежды, дел по хозяйству и погоды. Были они такими рядовыми, вялыми, что и чмок пневмозамка входной двери Глитич принял за реплику родительницы. Попрощаться толком она не успела.

* * *

На свалке погибло покоились предметы забытого рода; быть может, какой-то сосед разбирал кладовую и избавился от бесприютных древностей, доставшихся ему от дедов? По обилию кнопок, пластмассы и керамики было понятно, что перед Глитичем остатки быта давних поколений. Мальчик зашвырнул пухлый пакет подальше и стал настороженно рассматривать. Как на заказ вышло из-за туч солнце.
Один над другим громоздились полуистлевшие предметы, сверху – книжки, клавиатуры (Глитич не знал такого слова), шестерёнки, снизу – разноцветные тряпочки и обрывки одежды, чучелы незнакомых животных. Мутным крошевом расстелились по дворовой пыли осколки дисплеев. В глубине Глитич разглядел знакомое истёртое пальто: знать, всё это ещё недавно было имуществом старика Лебеля, жившего на верхнем этаже соседнего дома – на днях соседки делились сплетнями о том, как его племянница приехала разбирать квартиру после похорон дяди. Лебель был единственным в городе географом, а последние тридцать лет жизни увлекался археологией и бытовым антиквариатом. Видно, племянница не увидела ничего ценного в закромах старого собирателя и вынесла коллекцию на помойку; больше взяться такому скоплению раритетов здесь было попросту неоткуда.
Наугад Глитич взялся за голубой угол чего-то похожего на простыню и потянул на себя. Ш-шурх! Перед ним распростёрся голубо-зелёный отрез с выцветшей надписью. На картинке из земли выходил тёмный неровный столб, переходящий в пучок зелени – дерево, какие Глитич видел на уроках археологии в двенадцатом классе. Посреди кроны в плакате зияла дырка. Напрягши своё знание букв, мальчик прочёл надпись под деревом: «Растёт оно – дышишь ты». Сразу же ему пришлось задуматься, угроза это или обещание; старые надписи, вырванные из условий своего изначального бытования, оставляли свободу для трактовки. Он долго и неотрывно смотрел на загадочный рисунок – на холёное одинокое дерево, вписанное в блекнущую голубизну старой жизни. Какая-то нечёткая и грубая, но тихая мысль подсказала ему, что нести домой такое необычное впечатление было бы попросту неуместно. Глитич развернулся – резко, будто ни на что и не глядел – и зашагал на восток, к набережной транспортного канала.

* * *

К узкой набережной дорожке спускались откосы бетонных плит, зелёно-серых, с вкраплениями галечного крошива. В воде стояла стылость; река едва текла, только у самого устья, где грузовые корабли ложатся на курс, похожие на игрушечные, виделась сквозь бледную взвесь крупная рябь, потому что придонные токи разбивались о тяжесть затонувшего мусора. В восьмом часу утра, послерассветном, суден не было в черте города. Глитич сидел у шершавого склона плиты и глядел на течение, смутно надеясь выхватить взглядом на том берегу прохожего или каштанщика. Тщетно, ещё не проснулся фабричный квартал: до новой смены оставалось полтора часа. Только в угловой комнате под крышей пятиэтажки старая бывшая гувернантка варила яйцо в жёсткой воде для внучек, но Глитич этого не рассмотрел.
В кармане он нащупал две сливовых косточки, которые его отец положил в пальто в день семилетия сына. Напомнили ему они зубы матери – такие же тёмные и неровные. Начинался сквозняк. В думах о том, в которую глубь города направиться, Глитич встал и зашагал, как бы рывками, к витринам обтеле, чтобы поискать подсказку у красивых рюшек. На мосту ему также не встретилась ни душа. Цокая по рифлёному металлу дырявыми сандалями, он оказался по ту сторону немой воды.
На этом берегу низенькие панельные жилздания жались друг к другу поближе; меж них можно было пройти лишь по брусчатым улочкам, которые, несмотря на двух- и трёхэтажность домов, казалось, проходили по дну стеклобетонного ущелья. Обтеле расположено недалеко от моста, шагах в ста, на кривой излучине улицы, из которой реку уже было не видать. Глитич семенью подошёл к витрине и, водя кончиком носа по неровной поверхности стекла, принялся глазеть на невостребованный ассортимент. Дроид-портной, гомозившийся над поимкой таракана в дальнем углу, пока его не замечал. Кончик носа остановился напротив белого банта с завязками. Вокруг него было ещё много симпатичных предметов – лёгкие брезентовые оборки, запонки из плавленого полиэстера, кнопки пальто, почти не мятые перчатки, почти без дырьев галоши, – но бант! Он лишь слегка пожелтел, так что несомненно был белее всего, что называли белым в этом городе. Глитичу даже почудилось, что на нём нет ни пылинки, хотя всё же умом он сознавал, что такого не бывает.
Он сам не помнил, как заворожённо толкнул полупрозрачную дверь и оказался в тесном павильоне обтеле на полу, устланном карбонистым кафелем. Продавец всё щёлкал проржавевшими сочленениями в глубине зала и не заметил юного посетителя. Его дизельный бак подтекал, так что в комнате стоял плотный маслянистый запах.
С нового ракурса, в отсутствие запачканного экрана витрины, бант был ещё прекраснее. Глитич поймал себя на том, что впервые во всей короткой жизни любуется предметом прежде, чем придумать ему назначение. Прежде, когда случалось увидеть красоту предмета, ему думалось так: «вот вилка. Это красивая вилка, чтобы есть», или: «это симпатичный портфель, с таким и на школу не стыдно ходить». Но бант, этот почти белый лёгкий бант вскружил мальчику голову, не дав задать даже близко похожего вопроса. Он нужен был Глитичу ни для чего, и это делало его самым восхитительным предметом на свете. Едва не опрокидывая непослушными плечами поролоновые манекены, кое-как расставленные тут и там, словно бочки, Глитич подошёл к портному и окликнул его по серийному номеру, выбитому на плече.
— Покупатель для С31-к.
Дроид развернул к посетителю только туловище, не меняя положения ног.
— Магазин открыт. Ассортимент представлен на торговых стендах в зале. Хотите сделать заказ?
— Хочу, – он дышал волнительно, грудь с трудом удерживала воздух. – Покажите белый бант с витрины.
Дроид вяло задумался. Глитич притих и, уронив глаза на крышку его дизельбака, изучал радужные разводы потёков, вившиеся по металлу ноги. Бездисплейный интерфейс робота – индикатором здесь служил тоновый динамик – издал четыре длинных, плоских гудка. Продавец не менял позы.
— Товар не найден. Уточните запрос, повторив ввод. Возможно, Вы имели в виду «галстук-бабочка»? Открыть раздел «Антиквариат»?
Юный покупатель испытал ступор. В голове крутились образы, выброшенные подсознанием на поверхность в попытке осмыслить ответ. Что такое «галсту», предположить было невозможно. Это могло быть иностранное слово, но языки начинают преподавать только в семнадцатом классе... Или он плохо расслышал? А «бабочка»? Знакомое, где-то встречалось... Да! В детских книжках, которые мать давно снесла в отходы, подобно племяннице старого соседа... Это древние животные. Но когда в обтеле стали торговать животными?
— Н... нет, – прошептал он. – Включить распознавание товара. Я покажу его на витрине.
Грудные мозги машины вновь запиликали. Дроид крутанул головой. «Ошибка, фотовизуальные сенсоры не подключены. Воспользуйтесь голосовым вводом или обратитесь в сервисный центр, отсканировав код на входной двери». И фасеточные глаза упёрлись слепо мальчику в обескураженное лицо. Тот не хотел сдаваться.
— Повторить голосовой запрос!
Но тщетно. С роботом возни потрачено было много, толку добиться не пришлось, вдобавок у Глитича от напряжения и руки уже дрожали. Едва он не плюнул дроиду в лоб, что тоже было бы безрезультатно. Тогда и решился он на дерзкий шаг к витрине.
Никто не видел, как мальчик вышел из обтеле; улицы, на которых отсутствовали заводские рабочие, пустынно пялились на его радость и торжество, на триумф обладания нежно-трепетной мечтой, умещающейся в кулаке. Он зашагал быстро и ещё быстрее, чтобы отстать от мыслей, что вонючий дроид нагонит его и выхватит красоту из рук. Он положил бант на дно кармана.
Куда ему податься со своей находкой? До заката дня и тем более конца материнской смены ещё не было близко, а между тем не понести же такое в обычный дом под крышу. Можно было бы сказать, что Глитич думал над тем, куда податься ему; но в действительности он грезил неким далёким путём и исполнением неназванной пока ещё грёзы, теплившейся под дном неловкого ума. Так и носился он по кирпичным окрестностям, никому не доведомый, и вроде сам не замечал себя в чувствах о наступившей красоте. Тесные проулки, между которыми жили рабочие шарнирного и кессонного заводов, вдруг показались широкими и удобными для ходьбы, и уже ничто бы не отвлекло его внимание.
Так протекли часы. Из беспамятства, посвящённого белому изяществу в кармане, они извлекли и развернули неожиданный и незнакомый пейзаж. Пустырь, на который выбрел Глитич, покрыт был пыльной травой и – не менее обильно – запчастями посудомоечных станций, чей ремонт находился неподалёку. С северо-запада он упирался в бетонные башни фабрики маргарина, поросшей железом сверху донизу. На её крыше не было ни одной птицы, пока сумерки сгущались в плотное лиловое марево, которое здесь называли «вечер». Мальчик огляделся. Его долговязый ум на пустыре чувствовал себя неприкаянно и одиноко. Поблёскивание поддонов и сетчатых крышек как раз напоминало, что хорошо бы молодому организму приложить себя к некому творческому делу, но вдуматься и прояснить себе, что же это была бы за цель, ради которой не лишне и трудиться, Глитичу не удавалось. Он стоял, сжимая свою красоту в кулаке (другой рукой он гладил две сливовых косточки) и силился – заглядывая то в вязкое, варевное небо, то в светочи фабричных прожекторов, раззявленные с северо-запада, – увидеть тонкую суглинистую тропу, которая привела бы его от самого обтеле до места, где вся эта бантовая красота найдёт свою цель и роль. Он даже таращил глаза, не мигая, на бег бензоловых облаков – вдруг сама их форма подскажет намёк? Но тучи оставались бесформенными, и юноша понял, что ищет не там.
Несколько понурый от нервного напряжения, мальчик добрался к дальнему краю пустыря. Здесь из-под металлолома уже кое-где выглядывала сухая земля и воздух был беднее на запахи. Одиноко стояла ветхая электрощитовая. Расползлась, как пристанище угрей, тёмными трубами питающаяся от неё маргариновая фабрика. Трубы были лохматы от выбившегося из-под обмотки гнилого поролона. «Зачем тут теплоизоляция, если трубы отводные, для шлака?» – смутно подумал Глитич. Левой рукой он бессознательно перебирал две сливовых косточки. Магнитный замок на двери щитовой давно сгорел на работе. Заменить его фабричные дроиды не умели по скудости собственной программы. «Разве что ночлежку делать тут?» Нести красоту в похожую на черепаховый суп квартирку не хотелось смертельно. Глитич схватился за сердце, окружённое жёсткими, каменистыми костями. На глаза ему с неба упала тень вечереющей жизни. Нехотя он подвинулся к невысокой гудящей коробке и толкнул дверь ногой. Внутри предстояло провести несколько часов под шум тёмного дождя. Он огляделся.
Облупленный потолок – с таких морщишь нос. Побелка вспучилась, полезла, истончилась – и теперь похожа на острова плесени посреди мелового болота. Крашеная металлическая дверь цвета машинного масла. Над ней решётка вентиляции, уходящая во тьму. Над другой дверью она вспучилась волнами. Единственная лампа оплетена проволочной сеткой; от неё идёт кишкообразный шланг провода. Он бледнее, чем двери, и чем-то болен. Ступени, ведущие на крышу, – плоские, давно не топтанные. Штукатурка повсюду. Гудят трансформаторы, пощёлкивая переключателями три раза в минуту. На полу всё та же углеродистая плитка. Глитич выложил своё тело на нечистый пол и, скрутившись калачиком, обмяк внутри пальто.
Спал тяжёлым сном, и снились ему только бензоловые облака, несущиеся по плоскому, цвета окислившейся меди, небу. В тяготах непрояснённых грёз всё же было некоторое облегчение, которое Глитич не вспомнил наутро, – безвидное ощущение того, что всё увиденное за двадцать один с лишком год есть лишь сон, готовый развеяться по велению ума. С этим нельзя было ни спорить, ни соглашаться, потому как оно не было мыслью или даже мечтой, а несознательным образом, запечатлевшим душу откуда-то извнутри. Выйдя спозаранку из своего гудящего пристанища, мальчик взглянул на бледный рассвет и ощутительно замер. Солнца, как обычно, не видно было за клубами дымана на горизонте, но напряжённый его абрис просвечивал сквозь марево издалека. Глитичу беспричинно вспомнился виденный накануне плакат и в спёртой груди шевельнулась слабая тяга к солнцу.
— Но раз если меня влечёт к чему-то, отчего мне не сделать это красиво? По крайней, я могу делать из того, что у меня есть.
И, с каждой минутой всё чаще мысленно обращаясь к плакату, он стал искать место для дела. Он не знал ещё, как хочет поступить или что получить в итоге, но был неколебимо уверен, что всё сейчас связано с красотой у него в кармане и с тем выцветшим плакатом из закромов покойного географа. В раже он носился по северо-восточной части пустыря, пока несколько минут спустя не наткнулся на островок голой земли, не заваленный металлом и силикатными обрезками. Сам диковинный вид открытой почвы надоумил его, в чём должно бы состоять дело.
— Плакат напомнил мне, что деревья растут из земли. Но деревья все красивые. Так, получается, красота может расти из земли! Может, особенно если её посадить вместе с деревом.
А остальное уже было делом ловкости. Оторвав от какого-то костяка железную трубу толщиной в два мизинца, он принялся рыть ямку посреди своей полянки. Медленно, ком за комом, измождённая почва отдавала себя восторженным ожиданиям Глитича, нажимавшим на трубу с новой и с новой силой. Светило продолжало тайком наблюдать из-за облачной пелены, не желая помешать светлому начинанию юнца. Тот долбил и долбил наотмашь, не успевая толком оценить ход работы. Но вот дыра стала обретать очертания, а труба теперь почти во всю длину – полтора локтя – погружалась в результат своего труда. Глитич отбросил её и, заправив взмокшие патлы за уши, взялся что-то обрывисто бормотать себе под нос – может быть, силясь вспомнить надпись на ветхом плакате. Затем он запустил руки в карманы и вынул в костлявых кулачках две сливовых косточки и белый с застёжкой бант. Он поднял их высоко над головой, как бы показывая кому-то в небе. Вдруг резко, как бы уронив, он опустил бант и косточки на дно ямки и стал вдавливать их в грунт – именно так он понимал слово «посадить».
Как только пальцы разжались и кровь перестала стучать в висках, Глитич вспомнил о важной, существенной мелочи.
— Ведь деревья надо поливать! И чем же?
Вскоре мальчик рассудил, что раз дроиды работают от дизеля и живут долго, то и деревья нуждаются в том же. Порыскав вновь по покрытой металлокостяками окрестности, он смог улучить маленькую грязную канистру, на дне которой ещё ютилось с поллитра топлива. Махом он вылил эти остатки в ямку и потряс горловиной, чтобы убедиться до последней капли. Дело оставалось лишь в закапывании ямки прежней землёй. Он попрыгал на ней, утрамбовывая свой триумф сверху вниз. На громкие звуки и радостные крики человеческого труда из глубины маргариновой фабрики выбрел сутулый дроид и через забор уставился на скачущего счастливца; речевого синтезатора у этой промышленной модели не было, и потому робот лишь немощно пялился, не в силах понять, несут ли громкие крики угрозу для предприятия или нет. Глитич тоже заметил его и восторженно помахал рукой. Он был восхищён, что хоть одна пара глаз поглядела на посадку красоты и на его радость по этому поводу.
Домой он шёл с гордо поднятой головой, задранной в сторону остававшегося позади мутного солнца. Больше ничего не надо было знать в жизни – кроме разве того, что однажды ты возбудил все творческие силы и решился вырастить в некотором уголку пространства доподлинную и неподдельную красоту. Останется время от времени поливать её – и она взойдёт. Значит, не так-то сложно её включить!

IV–VII.2023