Дядя Боля

У многих из нас есть старшие родственники, которые в детстве особенно были нам близки и даже представлялись в чём-то лучше собственных родителей. Для меня таковым является дядя Боля.

Дядя Боля – от славянского «Болеслав», правильнее «дядя Слава», но мы привыкли к «Боле», а он и не возражал. Он в принципе крайне редко возражал.

Дело в том, что дядя Боля был молчальник. Родители объясняли, что до ранения в Афганистане он был как все, а после замолчал. Он не стал полностью немым, но появились какие-то проблемы с речью, из-за которых он предпочитал безмолвие.

Жил дядя Боля по соседству, через калитку, на втором этаже небольшого кирпичного частного дома, построенного еще на заре двадцатого столетия, но потом превращённого в дуплекс. Он жил один, не считая пожилой соседки бабы Вали снизу, и своей семьи не имел.

Дядя Боля, в прошлом заводской сторож, не так давно вышел на пенсию. Рукастый в хозяйстве, но без коммерческой жилки, он был востребован в кругу знакомых, по которым ездил на старом велосипеде без переключения передач. Мы приглашали дядю на все наши торжества и заодно пользовались его безвозмездными услугами в самых различных нуждах – от помощи в ремонте и разных бытовых ситуациях до присмотра за детьми и домашними животными.

Как и любого молчуна, дядю Болю можно было считать идеальным слушателем. Когда в детстве я ссорился с братом или сестрой, когда папа или мама строго наказывали, я шёл к нему и "исповедовался". Да и просто, когда было чем поделиться из произошедшего со мной, я приходил к нему и выкладывал как на духу всю подноготную своего жития-бытия.

Обычно дядя встречал меня на пороге своей прихожей улыбкой и с вопрошающим движением головы – откинув ее назад или наклонив вбок – глядел мне в глаза. Он будто сразу понимал, с чем я пришёл, и, указывая рукой, провожал на кухню, ставил чайник и, перекрестившись, садился напротив.

Слушая мой монолог, дядя подавался вперёд и сосредоточенно смотрел то в пространство между нами, то чуть в сторону. По его поведению нетрудно было догадаться, что он очень сопереживает моей истории.

Особенно чутко дядя реагировал на все неприятности и напасти, которые по ходу повествования сваливались на меня. В наиболее напряжённые мгновения он театрально хватался за седую макушку и мигал блестящими серыми глазами, недоуменно взирая на меня и качая головой. При этом дядя Боля как никто другой умел утешать и успокаивать, если это необходимо. Он брал меня за руку или стискивал плечо, сердечно кивая в ответ сбивчивым описаниям моих треволнений, и ещё подливал чаю.

Любопытно, что едва лишь в моей истории всё становилось благополучно, дядя Боля терял к ней интерес. Я чувствовал неловкость, рассказывая о своих успехах и достижениях, так как в такие моменты дядя становился беспокоен и нетерпелив, то и дело отвлекаясь и всем видом подгоняя меня перейти к следующей части рассказа, если таковая имелась. Будто его и не интересовала удачная сторона моей жизни! Если всё заканчивалось на мажорной ноте, он коротко улыбался, пожимал руку и прощался.

В гостях у нас дядя Боля тоже без надобности не задерживался. Сделает, что нужно, посидит немного на кухне и уйдёт. Особенно не любил он, когда кто из взрослых начинал спорить, ссориться или тем более говорить о политике. Тогда он немедленно разворачивался и удалялся.

Несколько раз дядя Боля меня буквально спас.

Однажды в третьем классе я залез высоко на шелковицу, прячась в ветвях от преследовавших меня хулиганов подобно персонажу недавно просмотренного по видео фильма. Но, к своему стыду, не мог спуститься обратно. Увидев проходящего мимо дядю, я окликнул его. Он всё понял без слов, встал на подстраховке, указывая направление, куда двигаться. Вдруг ветка подо мной надломилась и я низринулся вниз. Дядя чудом поймал горе-«хищника», а попросту – остолопа, – и, к счастью, я отделался лишь царапинами. Моему спасителю повезло меньше: дядя сорвал себе спину. Хорошо, хоть не сильно, но неделю точно родственник ходил скособочившись.

Через пару лет я упал менее удачно. Во время игры в футбол на площадке неудачно наступил на мяч и сломал-таки руку. Боль была адская, аж зубы свело, а в голове стучал паровой молот, и, как сейчас помню, я не плакал, а непрерывно выл. Дядя оказался первым, кого я встретил, доковыляв до дома. Он вызвал по телефону скорую – тогда я и услышал его голос – внятный и адекватный баритон – и молча сопровождал меня в травмпункт и обратно.

Непонятно, почему дядя молчал, если мог говорить? Или правильная речь давалась ему с большим трудом? Впрочем, последнего я не заметил.

А ещё когда я учился в выпускном классе, дядя Боля помог мне в пикантной ситуации с одной симпатичной, но ветреной девушкой, которая чуть не стала моей женой. В детали не буду вдаваться, это уже личное.

К сожалению, всё в жизни меняется, и пески времени не обращаются вспять. Как только я поступил в институт – а он находился в другом городе за несколько сотен километров – общение с дядей фактически прекратилось. Летом я часто ездил с друзьями в турпоходы, на море и участвовал в музыкальных тусовках, домой заезжал ненадолго лишь повидаться с родными и, хотя и сталкивался периодически с дядей, но прежних откровенных разговоров с ним не вёл. Дядя не навязывался, кивал при встрече, пару раз мне казалось, что он ловит мой взгляд, но, возможно, я ошибся.

В институтскую пору мне всё-таки не хватало наших «бесед». По понятным причинам дядя не пользовался телефоном, даже несмотря на волну мобильной связи и соцсетей.

Приходила идея написать ему письмо, но не знал, с чего начать, и терялся в мыслях, плюс учёба заела. Жизнь стала обыденней – видимо, при взрослении процент интересного и экстраординарного в ней стремительно падает. Появились вещи, о которых вообще не хотелось рассказывать даже самому себе. Гордиться чем-либо не было желания – дядя этого не любил, а жаловаться – тем более. Представлялось, что я и так ему многим обязан, чтобы напрягать ещё своими проблемами. Да и странно в письмах на что-то сетовать (в разговоре тет-а-тет – уж куда не шло). В итоге мои эпистолярные задумки в извечной студенческой суете так и остались нереализованными.

* * *
Заключительная наша с дядей Болей встреча состоялась летом после третьего курса.

Через несколько дней по прибытии домой я обнаружил отсутствие родственника.
– Мам, а где дядя Боля?
– В больнице, – ответила мама. – Ой, я думала, ты знаешь.

Как позже выяснилось, у дяди всё было серьёзно, более того, жить ему оставалось считанные дни. Я не мог быть в курсе этого, и навестил его из чувства долга перед старым другом. Но, зайдя в палату, тупо стоял и смотрел в растерянности, не зная, что сказать или сделать. Дядю частично парализовало – не разобрать, видит или слышит он тебя или нет.
– Почему раньше не сказали? – допытывался я у мамы.
– Ты же с ним больше всех дружил, – мама не понимала моего упрёка, – откуда было нам знать, что у вас разладилось? – Она очень огорчалась, если её о чём-либо не ставили в известность, но ещё больше переживала за нас.

Я спрашивал у бабы Вали, чем могу дяде помочь? Может, съездить куда, купить каких-нибудь лекарств?
– А чем тут поможешь? Разве что помолиться. Свечку поставить.
– Понял, баб Валь.

Молиться я не умел, в храм тогда не ходил. В те дни мы с ребятами ездили на многодневный рок-фестиваль, и, разумеется, про свечку я тоже благополучно забыл. Лишь когда на мобильный позвонила мама: «Серёж, приезжай! Дяде совсем плохо», – опомнился.

Прямо с фестиваля на попутке помчался в город. Правда, последние километры пришлось добираться пешком – у водителя полетело сцепление. Под ругань шофёра машина ехала всё медленнее, пока совсем не заглохла. Словно её кто-то пытался остановить.

Уже вечером дойдя до города, сел на подходящий автобус. Вспомнил про обещание бабе Вале насчёт свечки. Решил реабилитироваться и зайти в храм. Оказалось, что так поздно храмы не работают, и куда ни заходил – всюду слышал одно и то же: «Храм закрыт, приходите завтра!». Объехал три или четыре храма – и снова это ощущение, что меня не хотят видеть. Почему, чем я виноват?

Совершенно расстроенный и разбитый, на негнущихся ногах поздней ночью я вернулся домой. Мама сказала:
– Иди сейчас к дяде Боле, он у себя. Может, успеешь ещё.

Я тут же рванул к нему.

В дядиной квартире было людно. Я увидел нескольких человек и бабу Валю, поправляющую одеяло. У кровати, вынесенной в гостиную, трое священников, как потом я узнал, соборовали и причащали болящего под тихое пение гостей. Я зашёл в самый ответственный момент, когда дядя, сложив руки на груди, принимал что-то с ложечки у священника. Он двигался свободно и с виду не похоже было, что он серьёзно болен. Однако едва он опустился на подушку, как тут же застыл в молчании, точно обдумывал какую-то новую мысль. Взгляд его был направлен в мою сторону.

Больше он не шевелился.

Баба Валя опустила ему веки.

Я заплакал. Не из-за горя утраты, но и не против воли, а по какому-то внутреннему чувству. Священник спокойно что-то рассказывал присутствующим. Я запомнил лишь слова о том, что сегодня дядя Боля покинул своё тело, свой дом. И что в этом нет ничего страшного.

Только все вышли, и я присел рядом на стул и у меня состоялся необычный диалог с дядей. Я уже не помню деталей, но это было как раньше, когда мы пили чай на кухне, только вдобавок я слышал дядины ответы.

На мой вопрос, почему он всё время молчал, он ответил – разве он молчал? Это связано с той войной? Да, связано. Ну а всё же – почему? Есть вещи важнее слов, ну и потом он решил, что так будет лучше. Сможем ли мы и дальше общаться? Сможем, но недолго, после дяди у меня появится другой, лучший собеседник.

Утром я проснулся в своей кровати. Мама говорила, что меня ночью принесли дядины знакомые и передали подарок от него.

Подарком оказалась красивая старая икона с изображением Христа, стоящего на сломанных досках, и тянущихся к Нему ветхозаветных праведников.

Икона Воскресения Христова.

На этом, пожалуй, Аминь!