Отцы, дети

               ПОЛНЫЙ ТЕКСТ ОБЗОРНОЙ СТАТЬИ И ОБРАБОТАННЫЙ ВАРИАНТ РОМАНА


Введение

   Роман Ивана Сергеевича Тургенева “Отцы и дети”, безусловно, мировая классика и для середины 19-го века написан хорошо. Но с развитием лингвистики и художественной литературы, тем более если отбросить высокий титул мирового классика, читается довольно скромно, а именно: написано умным, образованным, наблюдательным человеком, но не более. Стилистика, синтаксис и фразеология весьма слабые. Возможно, знакомство с Флобером и его учеником Мопассаном, двумя великими писателями и стилистами, могло бы положительно повлиять на развитие Тургенева как писателя, но оно произошло уже после публикации "Отцов и детей". Ещё большее удивление вызывает тот факт, что роман был написан после "Записок охотника"  и  "Дворя;нского гнезда", которые не вызывают сомнений в высоком уровне писательского мастерства Тургенева.


Общие наблюдения:

1. В романе автор от себя часто добавляет комментарии, иногда пространные и спорные, что больше отвлекает от сюжета и героев, чем добавляет ценности произведению.


2. Роман написан в дворянском стиле, но автор его не выдерживает и употребляет от себя слова низкого стиля, а иногда выражается слишком высокопарно, по-барочному или по-шекспировски.

3. В описании героев, природы, помещений и т.д. Тургенев хаотичен, перескакивает с одного на другое, отсутствует внутреннее развитие эпизодов.

4. Описываемые сцены далеко не всегда полностью выражают заложенный в них смысл. Многие эпизоды можно было написать ярче.

5. Длинные жизненные истории и описание характера некоторых героев далеко не всегда развиваются в ходе повествования. Тургенев одномоментно рассказал о них, отчитался, а было бы интереснее раскрывать героев постепенно, что сделало бы сюжет интереснее и добавило бы больше внутренней связанности произведению.

6. Первая половина написана вполне талантливо, а вторая изобилует слабым синтаксисом, фразеологией и излишней пунктуацией. Но последняя глава трогательная, душевная, подводит логичный итог повествованию.

7. "Дети" - нигилисты. Соответственно, читателю хотелось бы узнать о нигилизме. Тургенев мог бы раскрыть взгляды молодого поколения через диалоги с "отцами", но их споры зачастую сводятся примерно к следующему:
   Отцы: - Вы, что же, не уважаете этого заслуженного человека?
   Дети: - Нет!
   Отцы: - Какой ужас! А этого?
   Дети: - Нет!
   Отцы: - Кошмар! А этого?!
   Дети: - Тоже нет!
   Отцы: - Выходит, у вас вообще нет авторитетов?!
   Дети: - Почитайте эту книгу. Вот наш авторитет!
   Отцы: - Прочитали, ничего не поняли.

8. Вместо того чтобы в скобках писать перевод иностранных слов, можно было бы  передать их значение контекстом. Так было бы естественнее, не нарушалось бы повествование.

    Рассмотрим эти утверждения на примерах, делая поправку на то, что роман написан более 150 лет назад, русский язык изменился, но всё же многое у Тургенева выглядит "весьмa скромно", особенно для человека, изучавшего филологию в Московском и Петербургском университетах и говорившего на немецком, французском, греческом и латыни.




Фразы и словосочетания

Некоторые вызывают удивление, раздумье и вопросы. Складывается ощущение, что Тургенев пытается написать что-то оригинальное, но получается неуклюже. Примеры:

1. “характер бессильно докучливый” --- трудно понять, что же это за характер такой;

2. “честные голубые глаза под открытым лбом” --- звучит несколько странно, вызывая в воображении картины в стиле кубизма или формализма; не лучше ли сказать “у него были честные голубые глаза и открытый лоб”;

3. “её назад закинутая голова с таинственною улыбкой на полузакрытых, полураскрытых глазах и губах” --- чувствуется стремление к оригинальности в “полузакрытых, полураскрытых глазах и губах”, но не лучше ли прозвучит “в полузакрытых глазах и полуоткрытых губах”?

4. “едва виднелись кончики ее ног” --- без комментариев…

5. “сильная и тяжёлая страсть, похожая на злобу и, быть может, сродни ей” --- “похожая” и “сродни” практически 100-процентные синонимы, зачем их ставить рядом?
 
6. “маленькие пёстрые тучки” --- слово “тучки” уже подразумевает “маленькие”;

7.  “Раздался топот конских ног по дороге.” --- ног…

8. “проговорил с насильственною улыбкой раненый джентльмен” (о раненом на дуэли Павле Петровиче Кирсанове) – что это за улыбка чудовища, предвкушающего добычу? Не лучше ли сказать “он с усилием улыбнулся”?

9. “рыданья так и поднимали её горло” --- не лучше ли “от отчаянных рыданий у неё даже двигалось горло”?

10. “его красивая, исхудалая голова лежала на белой подушке” --- может, всё-таки “исхудалое лицо”?!

11. “Она чувствовала лёгкое стеснение страха.” --- что значит “стеснение страха”? Не лучше ли сказать “она чувствовала, как страх стесняет её”?

12. “я задавал себе задачи” --- тавтология;

13. “Арина Власьевна переполошилась и взбегалась по дому” --- взбегалась… Возможно, так говорили в середине 19-го века, но Тургеневу стоило хотя бы обратить внимание на неблагозвучие этого слова. Не лучше ли так: “Арина Власьевна переполошилась и заметалась по дому”?

14. “Василий Иванович придирался ко всем возможным предлогам, чтобы входить в комнату сына” --- Может, лучше так: “ Василий Иванович искал все возможные предлоги, чтобы попасть в комнату сына.”?

15. “полузабывчивая дремота” --- что же она полузабыла?

16. “Голос старика перервался, а по лицу его сына, хотя он и продолжал лежать с закрытыми глазами, проползло что-то странное. --- Сразу представляется уродливое насекомое, ползущее по лицу Базарова. На самом деле Тургенев пытается сказать “появилась странная гримаса” или “лицо исказилось в странной гримасе”. И причём тут закрытые глаза? В этом эпизоде они никак не могли повлиять на выражение лица.

17. “что-то похожее на содрогание ужаса мгновенно отразилось на помертвелом лице” --- Что значит “содрогание ужаса” и как именно оно “отразилось на помертвелом лице”? Не лучше ли сказать “он вздрогнул и тень ужаса мелькнула на его помертвелом лице”?

18. "Он совсем окоченел от глупости и важности" – без комментариев...

19. “Василий Иванович исчез на мгновение и возвратился с откупоренною полубутылкой шампанского” --- “откупоренная полубутылка”… Почему бы не сказать “откупоренная, наполовину недопитая бутылка”?

20. "Она провела по сфинксу крестообразную черту." --- для креста нужно две черты, не так ли?

21. "Красивая борзая собака с голубым ошейником вбежала в гостиную, стуча ногтями по полу" --- может всё-таки когтями?

22. "она приподняла немного край платка" --- "приподняла" уже значит "немного".



Предложения


1. “Она так себя держала, что каждый человек, не обинуясь, высказывал перед ней свои мнения.”  --- Хотелось бы научиться так себя держать, но Тургенев почему-то не поясняет как именно. Читателю остаётся гадать.

2. “Одинцова отделилась от спинки кресла.” --- Не лучше ли “Одинцова немного подалась вперёд”?

3. “Одинцова не шевелилась ни одним членом.” --- Возможно в то время последнее слово не вызывало двойственную ассоциацию, но тем не менее, о такой красивой женщине Тургенев мог бы сказать более изящно!

4. “он легко раздражался, говорил нехотя, глядел сердито и не мог усидеть на месте, словно что его подмывало” --- Не лучше ли “подмывало” заменить на “беспокоило”?

5. “Он очень походил лицом на своего сына” --- Может всё-таки наоборот?

6. “глаза Арины Власьевны, неотступно обращенные на Базарова, выражали не одну преданность и нежность” --- преданность и нежность – определённо два чувства!

7. “Вступив в обладание этими полуистлевшими бумажками, Аркадий…” – На самом деле Аркадий просто взял в руки старые письма. Зачем такая высокопарная фраза “вступив в обладание”?

8. “- Что, это остроумно? -- проговорил вопросительно Павел Петрович…” --- Зачем тут слово “вопросительно”, если он и так задал вопрос?

9. “- Я вас понимаю и одобряю вас вполне. Мой бедный брат, конечно, виноват: за то он и наказан. Он мне сам сказал, что поставил вас в невозможность иначе действовать. Я верю, что вам нельзя было избегнуть этого поединка, который... который до некоторой степени объясняется одним лишь постоянным антагонизмом ваших взаимных воззрений. (Николай Петрович путался в своих словах.) Мой брат -- человек прежнего закала, вспыльчивый и упрямый... Слава Богу, что еще так кончилось. Я принял все нужные меры к избежанию огласки...” --- Почему бы не передать путанную речь прямой речью, а не делать сноску в скобках? Текст выглядел бы естественнее.

10. “- Не находите ли вы, - начал Аркадий, - что ясень по-русски очень хорошо назван: ни одно дерево так легко и ясно не сквозит на воздухе…” --- Как ясень сквозит на воздухе?! Ветер сквозит в ветвях и листве ясеня!

11. “Понемногу алая краска чуть-чуть выступила на ее щеки; но губы не улыбались, и темные глаза выражали недоумение и какое-то другое, пока еще безымянное чувство.” --- Не лучше ли сказать “неизвестное и неизведанное ею чувство, которое она не смогла бы даже описать”?

12. “Аркадий притих, а Базаров рассказал ему свою дуэль с Павлом Петровичем. Аркадий очень удивился и даже опечалился” --- странная реакция у Аркадия: лучший друг стрелялся с его родным дядей, ранил, а Аркадий удивился и ДАЖЕ опечалился.

13. “лихорадка работы с него соскочила и заменилась тоскливою скукой и глухим беспокойством” --- “лихорадка соскочила” – как это? “Тоскливая скука” – бывает и весёлая скука? “Глухое беспокойство” – что за разновидность беспокойства? Не лучше ли сказать  “страсть к безустанной работе сменилась тоскою, скукою и беспричинным беспокойством”?

14. “Походка его, твердая и стремительно смелая, изменилась” --- Как походка изменилась Тургенев почему-то не описывает.

15. “- Старина, -- начал Базаров сиплым и медленным голосом” --- “медленный голос”… Не лучше ли сказать так: “Старина, - медленно промолвил Базаров сиплым голосом”?

16. “Она просто испугалась каким-то холодным и томительным испугом” --- испугалась испугом – тавтология.

17. "Катя слегка присела, поместилась возле сестры и принялась разбирать цветы." - что значит "слегка присела" и зачем здесь же "поместилась"? Не лучше ли "Катя присела возле сестры и принялась разбирать цветы."?

18. "Она шла по саду несколько усталою походкой; щеки ее алели и глаза светились ярче обыкновенного под соломенною круглою шляпой. Она вертела в пальцах тонкий стебелек полевого цветка, легкая мантилья спустилась ей на локти, и широкие серые ленты шляпы прильнули к ее груди." --- предложение написано несколько несвязанно, отрывисто. Это Аркадий из дома увидел её в саду. До какой же степени должны были алеть щёки и светиться глаза да ещё под шляпой, чтобы он мог всё это рассмотреть?! Снова у Тургенева чувствуется напыщенность. Не лучше ли так: "Она неспешно шла по саду с тонким полевым цветком в ладони, лёгкая мантилья спадала до локтей, а широкая серая лента вокруг элегантной соломенной шляпки концами прильнула к её груди."?

19. "петухи задорно перекликались на деревне, возбуждая в жителях деревни странное ощущение дремоты и скуки." - странные жители деревни, задорное кукарекание вызывает у них дремоту и скуку!



История любви Павла Петровича

Странная, натянутая, раздутая для оригинальности, чтобы впечатлить читателя страстью и необычностью. Тургенев скорее всего придумал этот "особенный" характер и образ жизни княгини Нелли Р.

“Она внезапно уезжала за границу, внезапно возвращалась в Россию... слыла за легкомысленную кокетку, с увлечением предавалась всякого рода удовольствиям, танцевала до упаду, хохотала и шутила с молодыми людьми, которых принимала перед обедом в полумраке гостиной, а по ночам плакала и молилась, не находила нигде покою и часто до самого утра металась по комнате, тоскливо ломая руки, или сидела, вся бледная и холодная, над псалтырем. День наставал, и она снова превращалась в светскую даму, снова выезжала, смеялась, болтала и точно бросалась навстречу всему, что могло доставить ей малейшее развлечение… коса золотого цвета и тяжёлая, как золото, падала ниже колен, во всем ее лице только и было хорошего, что глаза.. они были невелики и серы, - но взгляд их, быстрый, глубокий, беспечный до удали и задумчивый до уныния... Что-то необычайное светилось в нем даже тогда, когда язык ее лепетал самые пустые речи… Что гнездилось в этой душе - Бог весть!.. она находилась во власти каких-то тайных, для нее самой неведомых сил; они играли ею, как хотели; ее небольшой ум не мог сладить с их прихотью. Все ее поведение представляло ряд несообразностей… любовь ее отзывалась печалью; она уже не смеялась и не шутила с тем, кого избирала, и слушала его и глядела на него с недоумением. Иногда, большею частью внезапно, это недоумение переходило в холодный ужас; лицо ее принимало выражение мертвенное и дикое; она запиралась у себя в спальне, и горничная ее могла слышать, припав ухом к замку, ее глухие рыдания.”

    Хотелось бы узнать причину такого поведения, но Тургенев и сам, видимо, не понял, а просто сочинил напыщенную историю женщины, стараясь придать её характеру много необычного.

   Следующая часть истории взаимоотношений Павла Петровича и княгини Р.:
“Он однажды подарил ей кольцо с вырезанным на камне сфинксом.
- Что это? - спросила она, - сфинкс?
- Да, - ответил он, - и этот сфинкс - вы…
    …с тех пор постоянно избегала Кирсанова…Через несколько времени он получил пакет, адресованный на его имя: в нем находилось данное им княгине кольцо. Она провела по сфинксу крестообразную черту и велела ему сказать, что крест -- вот разгадка.”

    Почему крест и в чём разгадка Тургенев так и не написал.


    В конце романа оказывается, что Павел Петрович влюблён в жену брата Фенечку, потому что она сильно напоминала ему княжну Р. Почитаем описание Фенечки:

“в голубой душегрейке и с наброшенным белым платком на темных волосах…    молодая женщина лет двадцати трех, вся беленькая и мягкая, с темными волосами и глазами, с красными, детски пухлявыми губками и нежными ручками. На ней было опрятное ситцевое платье; голубая новая косынка легко лежала на ее круглых плечах. Она несла большую чашку какао и, поставив ее перед Павлом Петровичем, вся застыдилась: горячая кровь разлилась алою волной под тонкою кожицей ее миловидного лица. Она опустила глаза и остановилась у стола, слегка опираясь на самые кончики пальцев. Казалось, ей и совестно было, что она пришла, и в то же время она как будто чувствовала, что имела право прийти… ходила немножко вразвалку… вся покраснела от смущения и от радости… рука, белевшая, как молоко… очень перетрусилась… наследовала от своей матери любовь к порядку, рассудительность и степенность; но она была так молода, так одинока… не решалась войти в гостиную, пока в ней раздавались голоса споривших… она сидела в своей комнатке, как мышонок в норке… раза два ему случилось встретиться с Фенечкой, но она с ужасом от него отскакивала… зарделась вся до волос и до ушей… застенчивая и скромная, никогда не ласкалась к нему в присутствии третьего лица… она сидела почтительно-неподвижно…”

    Чем Фенечка могла напоминать Павлу Петровичу княгиню Р., причём до такой степени, что он был тайно влюблён в неё несколько лет?! Только полной противоположностью! Странно...



Абзацы

   Тургенев неоправданно делит текст на абзацы, разрывая единую сцену. Например:

1. “Лестница заскрипела под быстрыми шагами... Он оттолкнул ее от себя прочь и откинулся головой на подушку. Дверь растворилась -- и веселый, свежий, румяный появился Николай Петрович. Митя, такой же свежий и румяный, как и отец, подпрыгивал в одной рубашечке на его груди, цепляясь голыми ножками за большие пуговицы его деревенского пальто.
   Фенечка так и бросилась к нему и, обвив руками и его и сына, припала головой к его плечу. Николай Петрович удивился: Фенечка, застенчивая и скромная, никогда не ласкалась к нему в присутствии третьего лица.”

2. “Базаров вдруг повернулся на диване, пристально и тупо посмотрел на отца и попросил напиться.
   Василий Иванович подал ему воды и кстати пощупал его лоб. Он так и пылал.”

3. “- А вам случалось видеть, что люди в моем положении не отправляются в Елисейские?-- спросил Базаров и, внезапно схватив за ножку тяжелый стол, стоявший возле дивана, потряс его и сдвинул с места.
   - Сила-то, сила, - промолвил он, - вся еще тут, а надо умирать!.. Старик, тот, по крайней мере, успел отвыкнуть от жизни, а я... Да, поди попробуй отрицать смерть. Она тебя отрицает, и баста! Кто там плачет? - прибавил он, погодя немного. - Мать? Бедная! Кого-то она будет кормить теперь своим удивительным борщом? А ты, Василий Иваныч, тоже, кажется, нюнишь? Ну, коли христианство не помогает, будь философом, стоиком, что ли? Ведь ты хвастался, что ты философ?”
        В обоих случаях говорит Базаров.

4. “Полчаса спустя Анна Сергеевна в сопровождении Василия Ивановича вошла в кабинет. Доктор успел шепнуть ей, что нечего и думать о выздоровлении больного.
   Она взглянула на Базарова... и остановилась у двери, до того поразило ее это воспаленное и в то же время мертвенное лицо с устремленными на нее мутными глазами.”



Описание характера Одинцовой


    Расплывчатое, ничего конкретного, видно, что герой выдуман и автор пытается изобразить её особенной, как и княгиню Р.:

“…была довольно странной. Не имея никаких предрассудков, даже сильных верований, она ни перед чем не отступала и никуда не шла. Многое ясно видела, многое её занимало и ничто не удовлетворяло вполне, да и едва ли она желала полного удовлетворения. Ум её был пытлив и одновременно равнодушен, сомнения не утихали, но не дорастали до тревоги. Не будь она богата и независима, бросилась бы в битву, узнала бы страсть, но ей жилось легко, хотя и скучно подчас, и она продолжала провожать день за днём, не спеша и лишь изредка волнуясь. Радужные краски загорались иногда и у ней перед глазами, но она отдыхала, когда они угасали, и не жалела о них. Воображение ее уносилось даже за пределы того, что по законам обыкновенной морали считается дозволенным, но и тогда кровь в её стройном и спокойном теле не текла быстрее. Бывало, выйдя из благовонной ванны, тёплая и разнеженная, она замечтается о ничтожности жизни, об ее горе, труде и зле... Душа ее наполнится внезапною смелостию, закипит благородным стремлением; но сквозной ветер подует из полузакрытого окна, и Анна Сергеевна вся сожмется, и жалуется, и почти сердится, и только одно ей нужно в это мгновение: чтобы не дул на нее этот гадкий ветер.”



Пунктуация

    Тургенев избыточно и часто неоправданно пользуется пунктуацией, особенно точкой, точкой с запятой и тире. Создаётся впечатление, что не совсем понимает их значение. Например:

1. “- Что вы это тут делаете? -- промолвил Базаров, садясь возле нее. -- Букет вяжете?
   -- Да; на стол к завтраку. Николай Петрович это любит.”

                Зачем после “да” точка c запятой?


2. “Павел Петрович вышел, а Базаров постоял перед дверью и вдруг воскликнул: "Фу ты, черт! как красиво и как глупо! Экую мы комедию отломали! Ученые собаки так на задних лапах танцуют. А отказать было невозможно; ведь он меня, чего доброго, ударил бы.”

      Зачем “невозможно” отделять от “ведь” точкой с запятой, это же две части одного высказывания с причинно-следственной связью?!



Неопределённые слова

1.Тургенев постоянно использует неопределенные слова, описывая героев, природу, помещения и деревни: “какая-то шутливая внимательность… посмотрел на него как-то странно… видимо, смутило Петра… как будто… будто… как-нибудь… как бы… чего-нибудь… некоторую… вроде… вероятно… чего-то… кажется… что ли...”
    Как будто автор сам до конца не понимает или не в силах описать.

2. У Тургенева непонятная тяга к “половинчатости”, что грамматически выражается в частом употреблении приставки полу-: полуграмотный, полутёмный, полусапожки, полумрак, полушутя, полузевая, полуслово, полуулыбка, полулежать, полузакрытый, полустыдливый, полудоверчивый, полураскрытый, полубутылка, полумертвый, полунагой, полуистлевший, полураскрытый, полузабывчивый, полураздавленный.


Кроме лексических, фразеологических, синтаксических и пунктуационных изменений, в обработанный вариант романа (см. ниже) были внесены и изменения в сюжете:

1. В споры “отцов и детей” добавлено больше информации о нигилизме и естественных науках того времени, чтобы помочь читателям лучше понять природу разногласий и эпоху.

2. История любви Павла Петровича к княгине Нелли Р. сокращена с 2-3 страниц до нескольких предложений, так как далее в произведении многочисленные детали этой истории никак не обыгрываются и не развиваются, а сама история выглядит напыщенной, раздутой и неестественной, особенно характер княгини.

3. Полностью удалена сюжетная линия о тайной любви Павла Петровича к Фенечке, основанной на её сходстве с княгиней Нелли Р., поскольку сходство совершенно отсутствует. Тургенев упустил или забыл этот момент.


4. Внимание Павла Петровича к Фенечке объясняется заботой о счастье его брата, что намного логичнее по сюжету.


5. Причина вызова Базарова на дуэль интерпретирована как попытка Павла Петровича защитить честь брата, а не ревность к сближению Базарова с Фенечкой.

6. Дуэль Базарова и Павла Петровича и некоторые диалоги “отцов и детей” интерпретированы как предвестники террора, революций и гражданской войны в России.


7. Поездка Базарова и Аркадия в город радикально сокращена, так как мало развивает и обогащает сюжет. На самом деле поездка нужна Тургеневу только, чтобы познакомить Базарова с Одинцовой и рассказать о нелепых нигилистах Ситникове и Кукшиной на фоне дворянско-административного общества городка, что сохранено в этой обработке, но вкратце, чтобы не делать излишне обширного отступления от главной сюжетной линии.

8. В последней главе Тургенев вновь пишет о Ситникове и Кукшиной, но в обработке эти параграфы полностью удалены, чтобы сосредоточиться на дальнейшей судьбе главных героев.

9. Удалены строки о тёте сестёр княжне Авдотье Степановне, которую Анна Сергеевна не понятно зачем “выписала к себе” и поселила в своём доме. Также не понятно какую роль она играет в сюжете произведения.

10. Текст романа сокращён на 40%.

11. У Тургенева в этом романе самое длинное предложение в русской классической литературе – 201 слово (второе самое длинное у Л. Толстого – 193 слова). В обработанном варианте романа предложение Тургенева “доросло” до 289 слов. Автору показалось логичнее в плане синтаксиса и семантики присоединить к нему и несколько последующих предложений.



     С этими мыслями автор этой статьи решил обработать сюжет, семантику, стилистику, синтаксис, фразеологию, лексику и пунктуацию романа.




20 мая 1859

      Николай Петрович Кирсанов, барин сорока четырёх лет, вышел на низкое крыльцо постоялого двора в запылённом пальто и клетчатых панталонах. Посмотрел в сторону, где в пятнадцати верстах располагалось его имение в двести душ и где с тех пор, как размежевался с крестьянами, он завёл “ферму” в две тысячи десятин земли.
     Николай Петрович, как и его старший брат Павел, родился на юге России и до четырнадцати лет воспитывался дома дешёвыми гувернёрами, развязными, но подобострастными адъютантами и прочими полковыми и штабными личностями. Матушка его Агафоклея Кузьминишна, в девичестве Колязина, носила пышные чепцы и шумные шелковые платья, в церкви первая подходила ко кресту, говорила громко и много, утром допускала детей к ручке, а на ночь благословляла. Отец его, боевой генерал 1812 года, человек полуграмотный, грубый, но не злой, командовал бригадой, потом дивизией и проживал в провинции, где имел влияние в силу своего генеральского чина.      
      Николай Петрович имел черты маленькие, приятные, несколько грустные чёрные глаза и мягкие жидкие волосы. Ленился охотно, но и читал охотно, и боялся общества до такой степени, что заслужил прозвище трусишки. Как и Павел, должен был поступить на военную службу, но сломал ногу в тот день, когда пришло предписание о его определении, и, пролежав два месяца в постели, на всю жизнь остался хромцом. Как только минул ему восемнадцатый год, отец повёз в университет в Петербург, где Павел уже служил офицером в гвардейском полку. Жили на одной квартире под надзором двоюродного дяди Ильи Колязина, важного чиновника с материнской стороны. Отец изредка присылал длинные письма на широких листах серой бумаги, испещрённые размашистым писарским почерком, витиевато подписанные “Пиотр Кирсаноф, генерал-майор”.   
     В 1835-м Николай Петрович получил степень кандидата и отец, уже уволенный со службы за неудачный смотр, переехал с супругой к сыновьям в Петербург, снял дом у Таврического сада и записался в английский клуб. А Николай Петрович, к немалому огорчению родителей, давно был влюблён в дочь чиновника Преполовенского, бывшего хозяина его квартиры, миловидную девицу Машу, жившую в ногу со временем: любила читать в журналах статьи в разделе “Науки”.
     Но вскорости отец внезапно скончался от удара. Агафоклея Кузьминишна, не в силах привыкнуть к столичной жизни и вдовству, последовала за мужем. Как только минул срок траура, Николай Петрович обвенчался с Машей, и, уволившись из министерства уделов, куда по протекции определил отец, снял дачу около Лесного института, потом чистую, уютную квартирку с лестницей и прохладной гостиной и, наконец, решил перебраться с женой в деревню, где у них в скором времени родился сын Аркадий. Жили тихо, счастливо, размеренно, вместе читали, в четыре руки играли на фортепьяно и пели дуэты. Маша сажала цветы и присматривала за птичьим двором, а Николай Петрович занимался хозяйством да изредка ходил на охоту. Аркадий рос в спокойствии и благожелании. Так прошло десять лет. Но в 47-м Маша скончалась. Николай Петрович поседел за несколько недель, собрался за границу, но в конце концов решил заняться хозяйственными преобразованиями, а в 55-м повёз сына в Петербург в университет, жил с ним три зимы подряд, редко выходил в люди и общался только с товарищами Аркадия. Но в последнюю зиму приехать не смог – сильно сдал, совершенно поседел, округлился и сгорбился. 
- Что, Пётр, не видать? – спросил у молодого, щекастого слуги с беловатым пухом на подбородке, маленькими тусклыми глазёнками, бирюзовой серёжкой, напомаженными волосами и учтивыми телодвижениями.
    Пётр снисходительно поглядел на дорогу.
- Никак нет-с, - отошёл к воротам и закурил трубку.
   Николай Петрович тяжело, по-старчески вздохнул, присел на скамейку и задумчиво огляделся. Посмотрел на подросшего пёстрого цыплёнка, постукивавшего крупными жёлтыми лапами по ветхим ступенькам крыльца. На перилах, сердито посматривая на него, под тёплым солнцем грелась грязная кошка, а из полутёмных сеней постоялого двора пахло тёплым ржаным хлебом.
- Кандидат, Аркаша… В меня… – пробормотал Николай Петрович. Вспомнилась супруга-покойница. - Не дождалась.
    Пухлый сизый голубь прилетел на дорогу и мелкими шажками направился к лужице возле колодца. Вдруг послышался стук колёс.
- Никак едут-с! - воскликнул Пётр.
   Николай Петрович поднялся со скамейки и бросил взгляд на дорогу. Показался тарантас, запряжённый тройкой ямских лошадей, и мелькнул околыш студенческой фуражки.
- Аркаша! - Николай Петрович бросился к воротам, размахивая руками.
- Дай отряхнуться, папаша! - звонким юношеским голосом воскликнул Аркадий, в ответ обнимая отца. - Пыли с меня наберёшься.
- Ничего, ничего, - умиленно улыбаясь, повторял Николай Петрович, отряхивая своё пальто и воротник шинели сына. – Покажись!
- Папаша, позволь познакомить тебя с моим добрым приятелем Базаровым. Писал тебе о нём. Погостит у нас.
   Из тарантаса вышел человек высокого роста в длинном балахоне с кистями. Крепко стиснул ладонь Николая Петровича.
- Душевно рад и благодарен за доброе намерение посетить нас, - смутился Николай Петрович. - Позвольте узнать ваше имя и отчество.
- Евгений Васильев, - лениво ответил Базаров мужественным голосом. Его длинное, худое лицо с широким лбом, тонкими губами, заострённым носом, большими зеленоватыми глазами и висячими бакенбардами песочного цвета оживилось спокойной, самоуверенной улыбкой умного человека.
- Надеюсь, любезнейший Евгений Васильич, не соскучитесь у нас.
     В ответ Базаров едва улыбнулся и приподнял фуражку. На плечи упали белокурые, густые, до плеч волосы.
- Закладывать лошадей или отдохнуть хотите? - Николай Петрович повернулся к сыну.
- Закладывать.
- Петр, распорядись, братец, поживее.
    Пётр, лишь издали поклонившись, не подошёл поцеловать руку Аркадия.
- У меня коляска, но и для твоего тарантаса есть тройка, - сбиваясь от волнения, говорил Николай Петрович, пока Аркадий пил воду из железного ковшика, поданного хозяйкой постоялого двора. Базаров закурил трубку и подошёл к ямщику, распрягавшему лошадей. - Только вот коляска двухместная. Как твой приятель...
- В тарантасе поедет, - перебил Аркадий. - Ты его не обхаживай, пожалуйста. Чудесный малый, простой.
   Кучер вывел лошадей.
 - Поворачивайся, толстобородый! - крикнул Базаров на ямщика.
- Слышь, Митюха, - засмеялся другой ямщик. - Толстобородый ты! Так и есть!
   Митюха отряхнул шапку и потащил вожжи с потной коренной.
- Живей! - воскликнул Николай Петрович. - На водку будет!
   Отец с сыном сели в коляску, Пётр забрался на козлы, а Базаров вскочил в тарантас.
- Наконец, ты, Аркадий, дома, - умилённо произнёс Николай Петрович. - Наконец!
- Как дядя? Здоров?
- Здоров. Хотел выехать со мной к тебе навстречу, да раздумал.
- Ты долго ждал?
- Часов пять.
- Добрый ты, папаша! - Аркадий звонко поцеловал его в щёку. Николай Петрович тихо засмеялся.
- Какую тебе славную лошадь приготовил! Увидишь! И комнату твою оклеил обоями.
- Для Базарова есть?
- Найдётся.
- Будь добр с ним. Не могу выразить, до какой степени дорожу его дружбой.
- Недавно познакомился?
- Недавно.
- То-то прошлою зимой не видал его. Чем занимается?
- Естественными науками. Всё знает! Будет доктором.
- Медицина? Пётр, никак наши мужики едут?
   По просёлку бойко катились телеги с мужиками в тулупах нараспашку.
- Точно так-с, - ответил Пётр.
- В город, что ли?
- В город, в кабак, - презрительно промолвил Пётр.
- С мужиками в нынешнем году хлопоты у меня большие, - Николай Петрович повернулся к сыну. - Не платят оброк.
- А наёмными работниками доволен?
- Подбивают их. Старания нету, сбрую портят. Но пахали ничего. Тебя хозяйство занимает?
- Тени нет в постоялом дворе, - не ответил Аркадий.
- Я с северной стороны над балконом большую маркизу приделал. Теперь обедать можно на воздухе.
- На дачу похоже. Впрочем, пустяки. Зато какой здесь воздух! Как славно пахнет! Право, нигде так не пахнет, как в наших краях! А небо... - Аркадий вдруг замолчал, бросив взгляд назад.
- Ты же здесь родился, всё должно казаться особенным.
- Всё равно, где родился.
- Как?
- Совершенно всё равно.
     Николай Петрович удивлённо посмотрел на сына. Молчали с полверсты.
- Не помню, писал ли, твоя нянюшка, Егоровна, скончалась.
- Бедная старуха! А Прокофьич?
- Жив и нисколько не изменился. Всё так же брюзжит. Больших перемен в нашем Марьино не найдёшь.
- Приказчик тот же?
- Сменил. Решил не держать вольноотпущенных, бывших дворовых или, по крайней мере, не поручать им должностей с ответственностью.
      Аркадий показал глазами на Петра. Николай Петрович ответил по-французски:
- Вольный. Но ведь он камердинер. Приказчик теперь из мещан, дельный малый. Назначил ему двести пятьдесят рублей в год. Впрочем, - Николай Петрович потёр лоб и брови, что было признаком смущения, - перемен больше нет... Считаю своим долгом предварить тебя, хотя строгий моралист найдёт мою откровенность неуместною, но, во-первых, это скрыть нельзя, а во-вторых, как тебе известно, у меня всегда были особенные принципы насчёт отношений отца к сыну. Ты, конечно, вправе осудить меня… В мои-то лета... Словом, девушка, про которую ты, вероятно, уже слышал...
- Фенечка? - развязано бросил Аркадий.
- Пожалуйста, не так громко. Николай Петрович покраснел. - Ну да, она. Живёт в доме. Две комнатки были... Впрочем, всё можно переменить.
- Помилуй, папаша, зачем?
- Перед твоим приятелем неловко.
- Он выше всего этого.
- Флигелёк-то плох. Вот беда.
- Помилуй, папаша, ты будто извиняешься. Как не совестно?
- Должно быть совестно, - Николай Петрович всё более и более краснел.
- Полно, папаша, сделай одолжение! - Аркадий ласково улыбнулся и чувство снисходительной нежности к доброму и мягкому отцу, смешанное с ощущением скрываемого превосходства, наполнило его душу осознанием собственной развитости и внутренней свободы.
   Николай Петрович посмотрел на него из-под пальцев руки, которою продолжал тереть лоб.
 - Наши поля пошли, - произнёс после долгого молчания.
  - А там наш лес?
 - Продал. В нынешнем году срубят.
 - Зачем продал?
 - Деньги нужны были. К тому же, отошёл бы мужикам.
- Которые оброка не платят?
- Когда-нибудь заплатят.
- Жаль лес.
   Окрестности не казались живописными: неровные поля до небосклона, округлые рощи, редкий кустарник, извилистые и короткие овраги, как на картах екатерининских времён; мелкие речки с подмытыми берегами; крошечные пруды с плотинами, придорожные ракиты с ободранной корой и обломанными ветвями; исхудалые, словно обглоданные в метельную зиму коровы; мужички в грязном старье и лохмотьях верхом на худых клячах. И посреди всего этого захудалые деревеньки с низкими избами под тёмными, до половины размётанными ветром крышами; покривившиеся молотильные сарайчики с плетёными стенами и покосившимися воротищами полупустых гумен; церкви кирпичные с отвалившейся штукатуркой и деревянные с наклонившимися крестами и неухоженными кладбищами.
“Убогий край, - подумал Аркадий. - Ни довольства, ни трудолюбия, ни прилежания. Преобразования необходимы. Но как исполнить, как приступить?”
   Из-за облака вышло солнце и нежданно окрестности преобразились в приятный весенний пейзаж: свежая, едва выступившая зелень заиграла золотом, широко и мягко заволновалась от едва тёплого ветерка; над лугами в низинах послышалось пение жаворонков и крики чибисов; на низкие яровые хлеба в дымке прилетели грачи.
- С той горки уже дом виден, - показал рукой Николай Петрович. - Заживем с тобой на славу. Помогать будешь по хозяйству. Надобно нам тесно сойтись.
- Конечно. Чудный день сегодня!
 - Для твоего приезда, душа моя! Весна в полном блеске. “Как грустно мне твоё явленье, весна, весна, пора любви!” – пафосно процитировал Николай Петрович.
 - Аркадий! - послышался голос Базарова. - Дай спичку, нечем трубку раскурить.
   Аркадий будто очнулся от наваждения и поспешил достать из кармана серебряную коробочку. Пётр передал Базарову в тарантас.
- Хочешь сигарку? – снова крикнул Базаров.
- Давай.
   Аркадий закурил толстую чёрную сигарку, попыхивая крепким, кислым облаком заматерелого табака. Николай Петрович, отроду не куривший, отвернулся.

   Остановились перед крыльцом нового деревянного дома, выкрашенного серою краской и покрытого железною красною крышей. Усадьбу Николай Петрович назвал Марьино в честь жены-покойницы, а мужики прозвали Бобыльим хутором.
     На крыльцо вышла девочка лет двенадцати, за ней слуга Павла Петровича Кирсанова молодой парень, очень похожий на Петра, в серой ливрейной куртке с белыми гербовыми пуговицами. Молча отворил дверцу коляски и отстегнул фартук тарантаса. Через тёмную, почти пустую залу, в двери которой мелькнуло лицо молодой женщины, прошли в обставленную в новейшем вкусе гостиную.
- Вот мы и дома, - душевно вздохнул Николай Петрович и снял картуз. – Поужинаем и отдохнём. Прокофьич!
- Поесть не худо, - Базаров потянулся и опустился на диван.
     Вошёл старик лет шестидесяти, хмурый лицом, беловолосый, худой, смуглый, в коричневом фраке с медными пуговицами и розовом платочке на шее. Поцеловал Аркадию руку и, поклонившись Базарову, отступил к двери, убрав руки за спину.
- Наш Прокофьич, - весело воскликнул Николай Петрович.
- В лучшем виде-с, - старик широко улыбнулся и тут же снова нахмурил густые брови. - Накрывать прикажете?
- Пожалуй. Покажу комнату вашу, Евгений Васильич.
- Незачем, благодарю. Прикажите чемоданишко мой да балахон туда стащить.
- Прокофьич... Аркадий, посмотришь свою комнату?
 
   В гостиную вошёл Павел Петрович Кирсанов, среднего роста, в тёмном английском сьюте, модном коротком галстуке и лаковых полусапожках. Коротко остриженные седые волосы, словно серебро, отливали темноватым блеском; на их фон карие, продолговатые глаза смотрелись особенно изящно, породисто и аристократично; желчное, но без морщин, необыкновенно правильное и чистое лицо, будто выведенное тонким резцом, походило на голландские портреты; тело все ещё сохраняло юношескую стройность и стремление вверх, прочь от земли.
   Павел Петрович протянул племяннику тонковатую, элегантную, с длинноватыми розовыми ногтями ладонь, обрамлённую снежной белизны рукавчиком с крупным опалом, и трижды коснулся душистыми усами его щек, сдержанно промолвив приятным голосом “добро пожаловать”. Николай Петрович представил брата Базарову. В ответ Павел Петрович слегка наклонил свой гибкий стан и мягко улыбнулся, но руки не подал, засунув обратно в карман.
- Уже думал, не прибудете сегодня, - начал томно покачиваться, едва заметно подёргивая плечами, и сдержанной улыбкой обнажил ровные белые зубы. - Разве что в дороге случилось?
- Ничего, дядя. Так, замешкались. Поторопи Прокофьича с ужином, папаша, я сейчас вернусь.
- Я с тобой, - воскликнул Базаров.
- Кто это? - спросил брата Павел Петрович.
- Приятель Аркаши. Очень умный, по его словам, человек.
- Какой волосатый! Гостить будет?
- Да.
- Я нахожу, что Аркадий стал развязанным, - Павел Петрович постучал ногтями по столу.
      Базаров ел много, молча и с аппетитом. Николай Петрович рассказывал о своей “фермерской жизни”, предстоящих правительственных мерах, комитетах, депутатах и необходимости сельских машин. Павел Петрович медленно прохаживался по столовой, так как никогда не ужинал, пригублял рюмку красного вина и иногда произносил “а! эге! гм!”. Аркадий рассказывал петербургские новости, борясь с неловкостью от осознания того, что вернулся в то место, где его привыкли считать ребенком. С излишнею развязностью налил себе вина гораздо больше, чем хотел, и выпил до дна. Прокофьич, не спускавший с него глаз, пожевал губами.

- Чудаковат у тебя дядя, - Базаров медленно затянулся короткой трубкой, сидя в халате у постели Аркадия. – Деревенский щёголь! Ногти хоть на выставку посылай!
- В своё время был светским львом, головы женщинам кружил.
- Пленять-то здесь некого. Этакие у него удивительные воротнички, точно каменные, и подбородок выскоблен. Смешно!
- Он, право, хороший человек. Когда-то блистал в Петербурге. Несчастная любовь, страсть и… усадьба отца.
- Архаизм! А отец у тебя славный малый, но в хозяйстве вряд ли смыслит. Однако добряк.
- Золотой человек.
- Заметил, как робеет? Старые романтики! Разовьют в себе нервную систему до раздражения, равновесие и нарушено. В моей комнате английский рукомойник – прогресс. А вот дверь не запирается. Спокойной ночи.
    Аркадием овладело умилительное чувство: сладко было засыпать в родимом доме, в своей постели, под одеялом, сшитым нянюшкой Егоровной. Вздохнул и пожелал ей царствия небесного. О себе он давно перестал молиться.
    Николай Петрович лёг в постель, но не загасил свечки, и, положив ладонь под голову, думал, всё ещё взволнованный приездом сына.
    Фенечка, накинув голубую душегрейку и белый платок, дремала в задней комнатке на сундуке, прислушивалась к звукам и посматривая на растворённую дверь, где виднелась детская кроватка и слышалось ровное дыхание спящего ребёнка.
    Павел Петрович не переоделся в ночное, лишь переобулся в красные китайские туфли без задков. В своём кабинете поудобнее сел в широкое гамбсовое кресло, взял последний нумер “Galignani”, но не читал, а сосредоточенно и угрюмо глядел на камин с тлеющим углём. Так засиделся далеко за полночь, раздумывая о переменах в Аркадии и его странном приятеле. Вспомнил Аркадия в детстве. Как годы летят!.. Задумался о себе, скоро пятьдесят, почти старик. Представился родительский дом, пажеский корпус, съёмная квартира в Петербурге, успех в обществе благодаря его природной красоте, врождённой самоуверенности и выработанной умеренной насмешливости в сочетании с забавной желчностью. Женщины были от него без ума, а мужчины называли фатом и втайне завидовали. Ни одного вечера не проводил он дома, славился смелостию и ловкостию, чему способствовали занятия гимнастикой, которую он даже ввёл в моду между светскою молодежью. Однако начитанностью не отличался, одолев всего пять-шесть французских книг, чего, впрочем, было достаточно, чтобы блеснуть образованностью. На двадцать восьмом году уже был капитаном с блестящими перспективами. Но всё изменилось из-за любви к замужней княгине Нелли Р. Насколько увлёкся её непредсказуемою и распутною натурой, что несколько лет искал её в Европе, куда она сбежала от его преследований. Отчаявшись вернуть, вновь поселился в Петербурге, но жить стал как затворник, лишь изредка выходя в свет, где одержал несколько ничего уже не значивших для него побед. А в начале 48-го, когда Николай Петрович, лишившись жены, приехал в Петербург, Павел Петрович отправился к нему в имение погостить месяца два, но с тех пор не покидал даже в те три зимы, которые Николай Петрович провёл в Петербурге с Аркадием. Начал читать, всё больше по-английски, и вообще жизнь свою устроил на английский манер. Редко виделся с соседями, выезжал только на выборы, где большею частию молчал, лишь изредка дразня и пугая помещиков старого покроя либеральными выходками и не сближаясь с представителями нового поколения. И те, и другие считали его гордецом, но уважали за отличные аристократические манеры, слухи о победах в Петербурге, отменный вкус в одежде, благородные духи и безукоризненную честность. Дамы находили его очаровательным меланхоликом, но он не знался с ними.

      Базаров проснулся раньше всех. Вышел из дома, осмотрелся и подумал:
“Местечко-то неказисто. Десятины четыре совершенно ровного, голого поля, дом, ферма, сад, пруд и два колодца! Деревца принимаются плохо, пруд мелковат, а вода в колодцах солоноватая. Только сирень да акации вокруг беседки порядочно разрослись. Небось, там заунывно чай пьют да от пуза обедают.”
     Прошёл по дорожкам сада, зашёл на скотный двор и конюшню, познакомился с двумя дворовыми мальчишками и отправился с ними за лягушками к болотцу с версту от усадьбы.
- Пошто тебе лягушки, барин?
- Распластаю да посмотрю, что внутри, буду знать, что и у нас внутри делается. Мы с тобой те же лягушки, только ногами ходим, - надменно отвечал Базаров. - Как занеможешь, лечить придётся.
- Разве ты дохтур?
- Да.
- Васька, слышь, барин говорит, мы с тобой лягушки. Чудно!
- Боюсь их, лягушек-то, - пробормотал босой Васька лет семи, с белою, как лён, головою, одетый в серый казакин со стоячим воротником.
- Разве кусаются?
- Полезайте в воду, философы! – небрежно приказал Базаров.
   Николай Петрович с Аркадием вышли на террасу под навес маркизы. На столе, между большими букетами сирени уже кипел самовар. Вышла девочка, первою встретившая приезжих на крыльце, и тонким голосом промолвила:
- Федосья Николаевна не совсем здоровы, выйти не могут, приказали спросить вам самим угодно чай разлить или Дуняшу прислать? 
- Сам разолью, - поспешно ответил Николай Петрович. - С чем чай пьёшь, Аркадий? Со сливками или с лимоном?
- Со сливками. Папаша… - Аркадий опустил глаза. - Извини, если мой вопрос неуместен, но ты сам вчерашнею откровенностью вызываешь на откровенность. Не рассердишься?
- Говори.
- Не оттого ли она не выходит к чаю, что я здесь?
   Николай Петрович помолчал, опустив голову.
- Стыдится, что ли, папаша? Напрасно. Я ни на волос не хочу стеснять твою жизнь и уверен, ты не мог сделать дурной выбор. Сын отцу не судья, в особенности такому, как ты! Ведь ты сам никогда не стеснял моей свободы.
- Спасибо, Аркаша, - пробормотал Николай Петрович, потирая пальцами лоб и брови. -Она... Это не прихоть... Ты же понимаешь, ей трудно… особенно в первый день.
- Сам пойду, растолкую! Нечего стыдиться!
     Николай Петрович почувствовал, как быстро забилось сердце.
- Познакомились! - торжественно объявил Аркадий, вернувшись из дома. – Фенеч… Федосья Николаевна сегодня и вправду не здорова, но обещала выйти позже. Почему ты не сказал, что у меня есть брат?! Я бы уже вчера расцеловал его, как сейчас. - Аркадий обнял отца.
- Опять обнимаетесь? - раздался голос Павла Петровича.
      На нём был изящный утренний английского стиля костюм, феска и небрежно повязанный короткий галстук, что намекало на свободу в деревенской жизни, но тугой воротничок пёстрой рубашки, упиравшийся в чистейше выбритый подбородок, относил к строгому этикету салонов Петербурга.
- Чему удивляешься? - не смутился Николай Петрович. - В кои-то веки дождался сына! Насмотреться не успел!
- Вовсе не удивляюсь. Сам не прочь с ним обняться.
     Павел Петрович, как вчера, едва прикоснулся душистыми усами к щекам Аркадия и сел за стол.
 - Где же твой приятель, Аркадий?
- Встаёт рано, ушёл куда-то. Не любит церемоний.
- Я заметил. - Павел Петрович, не торопясь, намазывал масло на хлеб. – Надолго он у нас?
- Заехал по дороге к отцу.
- Отец где живёт?
- Вёрст восемьдесят отсюда его именьице. Прежде был полковым лекарем.
- То-то я всё себя спрашивал, где слышал фамилию Базаров. - Павел Петрович повёл усами. - Помнится, в батюшкиной дивизии служил. Ну, а сам, собственно, что такое? – постарался произнести как можно надменнее. 
- Что такое Базаров?! – возмутился Аркадий. - Нигилист.
- Как?! - воскликнул Николай Петрович, а нож Павла Петровича с кусочком масла повис над тарелкой.
- Ни-ги-лист!
- От латинского nihil – ничего? То есть ничего не признаёт?
- И никого не уважает, - настороженно добавил Павел Петрович.
- Ко всему относится критически, - возразил Аркадий.
- А это не одно и то же? - спросил Павел Петрович.
- Нет. Нигилист не склоняется ни перед какими авторитетами и ничего не принимает на веру.
- Вот как… Мы, люди старого века, полагаем, что без принсипов, принятых, как ты говоришь, на веру, шагу ступить нельзя. – Павел Петрович намеренно произносил слово “принцип” на французский манер. - Прежде были гегелисты, а теперь вы, нигилисты. Позвони-ка, брат Николай Петрович, хочу мой какао.
- Дуняша! – прокричал Николай Петрович.
     Но на террасу вышла Фенечка, молодая женщина двадцати трёх лет, с округлыми плечами, мягкотелая, с тёмными волосами и глазами, по-детски пухлыми губками и нежными ручками, одета в опрятное ситцевое платье и новую голубую косынку. Стыдясь и краснея, поставила перед Павлом Петровичем большую чашку какао и, опустив голову, встала у стола, оперевшись кончиками пальцев в столешницу. 
   Николай Петрович смутился, а Павел Петрович нахмурил брови.
- Здравствуй, Фенечка, - произнёс он намеренно строго.
- Здравствуйте-с, - ответила она негромким, но звучным голосом и, глянув искоса на Аркадия, тихо вышла.
   На террасе воцарилось молчание
- А вот и господин нигилист, - вполголоса произнёс Павел Петрович, изящно отпивая какао.
   По саду, широко шагая через клумбы, шёл Базаров. Его полотняное пальто и панталоны были запачканы, болотное растение обвивало тулью старой шляпы. В правой руке он держал небольшой мешок, в котором что-то шевелилось.
- Здравствуйте, господа. Извините, что опоздал. Сейчас вернусь. Надо этих пленниц пристроить.
- Пиявки? - брезгливо спросил Павел Петрович.
- Лягушки.
- Едите или разводите?
- Для опытов.
- Резать будете?
     Базаров, не ответив, пошёл в дом.
- В принсипы не верит, только в лягушек, - ехидно усмехнулся Павел Петрович.
   Аркадий с сожалением посмотрел на дядю, а Николай Петрович украдкою пожал правым плечом. Павел Петрович, почувствовав, что сострил неудачно, заговорил о хозяйстве и новом управляющем, который накануне приходил жаловаться, что работник Фома “либоширничает” и совершенно от рук отбился.
   Базаров сел за стол и стал поспешно и громко отхлёбывать чай. Братья молча смотрели на него, а Аркадий украдкою на них.
- Возле осиновой рощи болотце есть с бекасами. Можешь подстрелить, Аркадий? – наконец, проговорил Базаров.
- А вы не охотник? – осторожно спросил Павел Петрович.
-  Нет.
- Физикой занимаетесь?
- Естественными науками вообще.
- Говорят, немцы преуспели по этой части.
- Наши учителя.
- Вы столь высокого мнения о немцах? - Павел Петрович спрашивал всё более изысканным тоном, доходившим до слащавости. Его аристократическую натуру возмущала развязность Базарова. Этот лекарский сын не только не робел перед ним, аристократом, но ещё и дерзил.
- Тамошние ученые – народ дельный.
- О русских учёных вы, вероятно, не имеете столь лестного мнения?
- Пожалуй, что так.
- Похвальное самоотвержение, - Павел Петрович, выпрямив спину и закинув голову назад, попытался выразить высокомерие, что получилось ещё более впечатляюще благодаря повисшей паузе.
- Евгений Васильич, - нарушил тишину Николай Петрович, - по своей лекарской части – да вы и сами, предполагаю, знаете, я ведь тоже доктор – наши учёные потрудились немало. Вон, Николай Иванович Пирогов, хирург и анатом от Бога, создал военно-полевую хирургию, внедрил эфир и сортировку раненых на эвакуации. Предполагаю, вы знакомы с его “Топографической анатомией”.
- Опыты на замороженных трупах?.. – Базаров слегка кивнул.
- А вот Александр Михайлович Бутлеров не далее, как в прошлом году, сформулировал теорию химического строения органических веществ.
    Базаров промолчал.
- А я пока пребывал в Европе, многое слышал о Лобачевском и его неевклидовой геометрии, - поддержал брата Павел Петрович. – Правда, не имел удовольствия ознакомиться.
- Ну эти хоть русские… - безразлично ответил Базаров. – А то наука наша, по сути, полна теми же немцами. Гельмерсен Андрей Иванович, сколько камней натащил с Урала да с Алтая. Андрей Иванович!.. Генрих Фридрих он! Карл Бэр по части эмбриологии… из русского только отчество Максимович! Немец Струве смотрит в наши телескопы. А правило Ленца тоже по-русски звучит? Хорошо, что не прибавили Эмилия Христиановича! Русак… Вот вам и наука наша!
- Так позвольте, немцы эти давно обрусели, - возразил Павел Петрович.
- Физиологию никто не отменял.
- Физиологией, увы не владею, - медленно произнёс Павел Петрович, думая, как выгоднее продолжить спор и побольнее уколоть Базарова для чего лицо его выражало полное безучастие и отдалённость в заоблачной выси. - Аркадий Николаич сейчас сказывал, вы ничему не верите и не признаёте никаких авторитетов? Нигилист, так сказать.
- Зачем признавать и чему верить? Скажут дело, докажут наукой - соглашаюсь, вот и всё. - Базаров зевнул, не прикрыв рот ладонью. – Да ещё сам проверю. А принимать на веру только потому, что кого-то записали в великие - пустое да бессмысленное. Чтобы поверить, надобно поначалу проверить!
    Павел Петрович побледнел, и Николай Петрович почёл должным вмешаться:
- Как-нибудь подробнее побеседуем об этом предмете, любезный Евгений Васильич. И ваше мнение узнаем, и своё выскажем. Со своей же стороны, очень рад, что занимаетесь естественными науками. Слышал, Либих сделал удивительные открытия по удобрению полей. Можете дать дельный совет?
 - К вашим услугам! Но куда нам до Либиха! Сперва надо азбуке выучиться, потом уже взяться за книгу, а мы ещё первой буквы в глаза не видали.
- Вот вы изволили сказать “сам проверю”. А как проверите Шиллера и Гётте? – вопрос Павла Петровича был обращён к Базарову, но он намеренно смотрел на Аркадия.
- Науками и опытами - никак, - продолжал безразлично отвечать Базаров. – Бесполезные мечтатели. Искусством своим только деньги наживают.
- Вот как?.. - Павел Петрович сделал вид, что засыпает и, едва приподняв брови, со вздохом произнёс: - Вы, стало быть, искусства не признаете?
- Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта. Что толку в красивых фразах? Лучше сделать полезное, а не красивое. Чем быть поэтом, уж лучше стань сапожником. Сапоги выше Пушкина. Нечего стонать в поэтических строфах, лучше народу объясните, как жить надобно. А ещё лучше, если поэт, так напиши такое, отчего твоё искусство само и разрушится.
- Вот как изволите шутить… Верите только в науку… Очень хорошо-с. А насчёт других, в людском быту принятых постановлений, придерживаетесь такого же отрицательного направления?
- Только наука может исправить наше дрянное общество, а не ваш идеализм, метафизика да религия. Потому мы против крепостного права и сословий. Все должны быть свободными, равными, людьми, в конце концов, а не дамами с господами да бабами с мужиками.
- Свобода, равенство и братство… Французская революция… - протянул Павел Петрович. – А потом гильотина, террор и… снова монархия. Вы хотите Россию провести по такому же кровавому кругу? Увольте, уж лучше Пушкин, мечтания да догмы.
- Что разбивается, то и надобно разбить, чтобы расчистить почву для новых построек. Сначала народ освободим, а там уж разберёмся как его просвещать, - Базаров потерял вид безразличного собеседника и явно раздражался.
- Не лучше ли сначала народ просветить, а потом уж освободить, а не то, глядишь, потонут, как котята, в реках свободы или бунтом пойдут бессмысленным и беспощадным?
      Подумав, Базаров небрежно бросил салфетку на стол и широким шагом ушёл в дом. Аркадий растерянно посмотрел ему вслед, потом на отца и дядю, медленно поднялся, испытывая неловкость, и последовал за другом.
- Пойдём, Павел, - промолвил Николай Петрович, будто искал у брата утешения или чуда, чтобы не было этого спора. - Беда жить в деревне, в дали от великих умов! Дурак дураком станешь. Стараешься не забыть, чему учили, читаешь, а - хвать! - оказывается, вздор, ты, мол, отсталый колпак. Что делать?.. Видно, молодёжь умнее нас.
   Павел Петрович поднялся, повернулся на каблуках и не спеша вышел. Немного погодя и Аркадий молча последовал в дом. Николай Петрович проводил сына взглядом, поняв, насколько Аркадий теперь далёк от него, намного дальше, чем эта терраса от его комнаты.

   Павел Петрович недолго присутствовал при беседе брата с управляющим, высоким, худым человеком с чахоточным голосом и плутовскими глазами. На все замечания Николая Петровича он отвечал:
- Помилуйте-с, известное дело, пьют мужики, воруют-с.
    Недавно заведённое на новый лад хозяйство скрипело, как домоделанная мебель из сырого дерева. Тем не менее Николай Петрович не унывал, но частенько вздыхал и чувствовал, что нужно ещё вкладываться, но деньги почти перевелись, несмотря на всемерную помощь брата. К тому же хозяйственные дрязги наводили на Павла Петровича тоску, ибо он и сам не знал, как именно вести хозяйство. А Николай Петрович, напротив, был высокого мнения о его практичности и всегда спрашивал совета:
- Я человек мягкий, слабый, век свой провёл в глуши, а ты долго жил среди людей, у тебя орлиный взгляд.
     Павел Петрович не отвечал, отворачивался, не желая разуверять брата, и на сей раз поступил, как прежде: вернулся в свой изящный кабинет с камином, оклеенный красивыми обоями яркого цвета, с пёстрым персидским ковром с висевшим на нём оружием, ореховой мебелью, обитой тёмно-зелёным трипом, книжными стелажами из старого чёрного дуба в стиле эпохи Возрождения и бронзовыми статуэтками на великолепном письменном столе. Лёг на диван, заложил руки за голову и неподвижно смотрел в потолок. Встал, отстегнул тяжёлые занавески и снова лёг в полной темноте. Задремал. Снилась его безумная любовь к замужней княгине Нелли Р. Во сне, как и в жизни, она скончалась в умопомешательстве вдали от него.
   Николай Петрович, в конце концов, махнул рукой на всё и побрёл к своему единственному утешению – домашнему очагу. По дороге отводил душу - вспоминал первую встречу с Фенечкой.
    Года три тому назад, пришлось ему ночевать на постоялом дворе в отдалённом уездном городишке. Приятно поразила чистота и свежесть постельного белья.
- Уж не немка ли здесь хозяйка? – подумал, невольно произнеся вслух.
    Оказалось, Арина Савишна - русская женщина лет пятидесяти, опрятно одетая, с благообразным умным лицом и степенною речью. Разговорились за чаем. Понравилась её хозяйственность, ведь тогда он только что переселился в новую усадьбу и, не желая держать при себе крепостных, искал наёмных. Хозяйка пожаловалась на малое число постояльцев и тяжёлые времена и Николай Петрович тут же предложил поступить к нему экономкой. Арина Савишна, не долго подумав, согласилась. Муж у ней давно умер, оставив с единственным ребёнком Фенечкой семнадцати лет. Переехали в Марьино, поселились во флигельке и в доме Николая Петровича, наконец, настал отменный порядок. Но Фенечка редко выходила из флигелька, жила тихо и скромно. По воскресеньям в приходской церкви Николай Петрович замечал в сторонке тонкий профиль её беленького лица. Так прошло более года. 
   В одно утро Арина Савишна пришла к нему в кабинет и, по обыкновению низко поклонившись, попросила помочь Фенечке: искра из печки попала в глаз. Он тотчас велел привести дочь. Фенечка от страха перед барином затряслась мелкой дрожью. Николай Петрович подвёл её к окну и взял обеими руками за голову. Осмотрел покрасневший, воспалённый глаз, тут же сам приготовил примочку и, разорвав на части свой платок, показал, как надо прикладывать. Фенечка постаралась тут же уйти, но мать строго приказала:
- Поцелуй ручку барина, глупенькая.
     Однако Николай Петрович не подал руки и отчего-то сам поцеловал её в пробор.
     Глаз вскоре вылечили, но мысли о Фенечке не оставляли Николая Петровича. Виделось её чистое, нежное, боязливо приподнятое лицо, а на ладонях чувствовались мягкие волосы. Теперь в церкви он подолгу смотрел на неё и старался заговорить после службы, но она смущалась его взглядов и избегала бесед.
     Однажды под вечер они случайно встретились на узкой тропинке через ржаное поле. Фенечка испугалась и отбежала в густую рожь.
- Здравствуй, Фенечка! Я не кусаюсь, - ласково крикнул Николай Петрович.
- Здравствуйте, - ответила ласково, но простояла во ржи пока он не удалился.
   Но постепенно стала привыкать. Вскоре от холеры скончалась Арина Савишна…

   - Здесь надо побольше серебристых тополей сажать, ёлки и, пожалуй, липки, да присыпать чернозёмом, - прохаживаясь по саду, объяснял Аркадию Базаров. – Вот тут у беседки почему всё так буйно поросло? Потому что акация и сирень ухода не требуют. Ба! Тут кто-то есть! - В беседке сидели Фенечка с Дуняшей и Митей. - Кто это? - спросил Базаров, как только отошли подальше. - Какая хорошенькая!
- О ком ты?
- Известно о ком. Там только одна хорошенькая.
- Папашина жена. Но не женаты ещё…
- У старика губа - не дура. Надо познакомиться, - Базаров вновь направился к беседке.
- Евгений! - с испугом крикнул Аркадий. – Что ты делаешь?!
 - Не волнуйся, народ мы тёртый, в городах живали, - Базаров скинул картуз и вежливо поклонился. - Позвольте представиться: Аркадию Николаевичу приятель и человек смирный. - Фенечка приподнялась со скамейки и молча посмотрела на него. - Какой чудесный ребёнок! Не беспокойтесь, я ещё никого не сглазил. Щёки какие красные. Зубки, что ли, прорезаются?
- Да-с, четверо зубков уже, а теперь вот дёсны опять припухли.
- Покажите-ка... Не бойтесь, я доктор. - Базаров взял на руки Митю, который к удивлению Фенечки и Дуняши не оказал никакого сопротивления и не испугался.
- Вижу... Ничего, всё в порядке, зубастый будет. Если что, скажите. А сами здоровы?
- Слава Богу.
- Слава Богу - лучше всего. А вы? - Базаров обратился к Дуняше.
   Дуняша, очень строгая в хоромах и хохотунья за воротами, фыркнула в ответ.
 - Ну и прекрасно. Вот вам богатырь ваш, держите.
 - Как он вас спокойно принял!
 - Со мной все дети спокойны.
 - Дети чувствуют, кто их любит, - игриво произнесла Дуняша.
 - Вот и Митя, к иному ни за что на руки не пойдёт, - подтвердила Фенечка. 
- А ко мне пойдет? - Аркадий поманил, но Митя отвернулся и заплакал. - В другой раз, когда привыкнет уже.
- Как бишь её зовут? - спросил Базаров, когда отдалились от беседки.
- Фенечкой, Федосьей.
- А по батюшке?
- Николаевной.
- Не слишком конфузится, хорошо. А тебе лишний наследничек не по нутру?
- Как тебе не стыдно предполагать такие мысли во мне! - возмутился Аркадий. – Он мне брат!
- Э-э-э… - презрительно произнёс Базаров. - Какое великодушие! Не ожидал... Видел хозяйство отца твоего. Скот плохой, лошади разбитые, строения тоже, работники - отъявленные ленивцы, управляющий либо дурак, либо плут – тут я ещё не разобрался.
- Строг же ты сегодня!
- Мужички непременно надуют отца твоего.
- Как ты можешь так о народе?! Мы же мечтаем о равенстве и свободах для мужиков!
- Э-э-э… - снова послышалось презрительное у Базаров. - Русский человек только тем и хорош, что сам о себе прескверного мнения и более всего ненавидит своё, родное. Так и проклинает его. Так что моё отношение к мужикам и нам русским в целом, даже получше будет. У меня-то родины нет, а они её ненавидят всей душой!
- И это не Родина? – Аркадий широко показал рукой на пёстрые поля, мягко освещённые близким к закату солнцем.
- Пустяки! Не родина это вовсе, а природа и нечего ею восхищаться как храмом. Не храм это, а мастерская и человек в ней работник! Исследуй, используй, а не созерцай, не вздыхай, как телёнок под выменем.
   Из дому послышались томные звуки виолончели. Кто-то неопытною рукой, но с чувством, исполнял “Ожидание” Шуберта.
- Кто это? – удивился Базаров.
- Отец.
- Твой отец играет на виолончели?!..
- Да.
- Сколько ж ему лет?
- Сорок четыре. Отчего смеёшься?
- Помилуй! Отец семейства в сорок четыре года в деревне играет на виолончели, пока ферма у него разваливается!!!

       Следующие две недели Базаров занимался своими опытами, а Аркадий бездельничал, наслаждаясь отдыхом, природой и чаепитием. В доме постепенно привыкли к небрежным манерам и колким словам его друга, а Фенечка настолько доверилась, что, когда ночью с Митей сделались судороги, велела Дуняше разбудить его. Базаров, по обыкновению, полушутя, полузевая, просидел у ней часа два и вылечил ребёнка. А Павел Петрович всеми силами души своей возненавидел его, окончательно решив, что он гордец, нахал, циник и плебей, презирающий его, настоящего аристократа, блиставшего в свете. Николай Петрович побаивался Базарова и опасался дурного влияния на сына, но охотно слушал и даже присутствовал при его физических и химических опытах. Слуги также привязались к гостю и, хотя он над ними подтрунивал, чувствовали, что он свой, не барин. Дуняша охотно с ним хихикала и, перепёлочкой пробегая мимо, искоса посматривала, будто давала знаки. Пётр с вечно напряжёнными морщинами на лбу, по натуре своей до крайности самолюбивый и глупый, но всегда сохранявший достойный вид в почищенном щёточкой сюртуке и учтивым выражением лица, самодовольный от того, что в отличие от остальной прислуги умел читать, хотя и по слогам, довольно улыбался и светлел лицом, когда Базаров замечал его. А дворовые мальчишки бегали за “дохтуром”, как собачонки. Но старик Прокофьич невзлюбил его, подавал кушанья с угрюмым видом, про себя называя живодёром и прощелыгой.
   Наступили первые дни июня, солнечные и жаркие, но пошли слухи о холере в соседней губернии, что мало испугало деревенских, потому как давно привыкли к её нечастым приходам.
    Базаров вставал с рассветом и отправлялся версты за две-три собирать травы и насекомых. Иногда брал с собой Аркадия. На возвратном пути у них обыкновенно завязывался спор. Аркадий всегда оставался побеждённым, хотя говорил больше, громче и пафоснее. Однажды задержались дольше обычного и Николай Петрович вышел навстречу в сад. Поравнявшись с беседкой, услышал голоса и притаился. 
- Ты отца не довольно знаешь, - возражал Аркадия.
- Добрый малый, - лениво отвечал Базаров, - но человек отставной и песенка его спета. Третьего дня, смотрю, Пушкина читает. Растолкуй ему, ведь не мальчик, пора бросить романтическую ерунду. Дай что-то дельное, “Stoff und Kraft” Бюхнера для начала.
- Согласен. Бюхнера даже старик поймёт.
   Николай Петрович постоял, пытаясь осмыслить услышанное, и осунувшись, медленно поплёлся домой.
 - Наша с тобой, братец, песенка спета, - заключил свой короткий рассказ Николай Петрович, оставшись после обеда наедине с братом. - В отставные нас записали. Я в душе надеялся Аркадий останется насовсем, а выходит, мало чего стою. 
- Чем же Базаров нас лучше?! Вбил в голову Аркадия глупый нигилизм. Ненавижу этого лекаришку, шарлатан! Позёрствует лягушками, микроскопом, жучками! Смех! А лечить-то, наверно, не может.
- Мите помог. И вообще, думаю, умён и образован.
- А самолюбие противное какое!
- Без этого, видно, невозможно быть нигилистом. Но не пойму, за что меня-то со счетов списал? Песенка спета, отставной… Всё делаю, чтоб не отстать от века: крестьян устроил, первый в губернии ферму завёл, читаю, учусь фермерству. А сегодня читал “Цыган” Пушкина, вдруг Аркадий подошёл и молча, с этаким ласковым сожалением на лице, тихонько, как у ребёнка, забрал и сунул немецкую. - Николай Петрович вынул из заднего кармана сюртука брошюру Бюхнера. 
- “Материя и энергия”… - Павел Петрович задумчиво произнёс по-русски название книги. - Решил начать просвещать тебя. О чём же пишет немец??
- Либо я глуп, либо книга вздор.
- Что именно? Может, немецкий позабыл?
- Да ты, вот, послушай: “Материя и энергия неразрывно связаны. Вечные, несотворимые и неуничтожимые основы мироздания… Сила - свойство материи… Бога нет… религия вздор… бессмертной души нет, а только материя и энергия… Мозг выделяет мысль, как печень желчь… Нет у нас воли, а поступаем по законам неживой природы.”
- Мда-с…
- Я получил письмо от Колязина. - Николай Петрович решил переменить разговор. - Приехал ревизовать губернию, в тузы вышел. Желает по-родственному повидаться, в город зовёт нас с тобой и Аркадия.
- Поедешь?
- Нет. А ты?
- Нет. Хочет показать себя во всей славе. Будет с него губернского фимиама! Невелика важность! Тайный советник! Если б я продолжал служить, был бы теперь генерал-адъютантом.
   Николай Петрович вновь посмотрел на книгу, вздохнул и засунул в картуз:
- Пора гроб заказывать и ручки на груди крестом складывать.
- Я так просто не сдамся! Чувствую, ещё будет главная схватка с лекарем.

     К вечернему чаю Павел Петрович, решительный и раздраженный, спустился в гостиную уже готовый к схватке, ожидая предлога, чтобы накинуться на врага. Но Базаров в тот вечер был не в духе и молча выпивал чашку за чашкой. Речь зашла о соседнем помещике. 
- Знаю по Петербургу, - равнодушно промолвил Базаров. - Дрянь, аристократишко.
- Позвольте спросить, - губы Павла Петровича задрожали, - по вашим понятиям слова дрянь и аристократ одно и то же?
 - Я сказал аристократишко, - Базаров снова лениво отхлебнул ещё чаю.
- Точно так-с. Но я полагаю, вы такого же мнения об аристократах, как и об аристократишках. Считаю своим долгом объявить, что мнения такого не разделяю, и смею сказать, меня знают за человека либерального и любящего прогресс. Именно потому уважаю аристократов, настоящих. Вспомните, милостивый государь, английских аристократов, - голос Павла Петровича становился всё жёстче. - Они не уступают йоты от прав своих и потому уважают права других, требуют исполнения обязанностей к себе и потому исполняют обязанности свои. Аристократия дала Англии свободу и поддерживает её.
- Слыхали эту песню много раз. Что хотите доказать?
- Я эфтим хочу доказать, милостивый государь, - Павел Петрович, когда сердился, намеренно произносил “эфто” на манер аристократов времён Императора Александра Первого, которые в редких случаях говорения на русском, а не на французском, произносили “эфто” или “эхто”, думая, что именно пренебрежением правилами родного языка проявляется их связь с простым народом. - Без чувства собственного достоинства, без самоуважения - а в аристократах эти чувства развиты! - нет никакого прочного основания общественному благу. Личность, милостивый государь - вот главное! Должна быть крепка, как скала, ибо на ней всё строится. Я прекрасно осведомлён, что вы изволите находить смешными мои привычки, но это проистекает именно из чувства самоуважения и аристократического долга. Живу в деревне, в глуши, но не роняю себя.
- Позвольте, уважаете себя и сидите сложа руки?! Какая же польза общественному благу? Бездельничать можно и без самоуважения. Вот потому хотим разрушить строй ваш! Вы мешаете развитию и прогрессу, да ещё дурной пример подаёте! Никакой пользы от вас, только напыщенное самоуважение!
- Это совершенно другой вопрос, - Павел Петрович вновь побледнел и его начало трясти. - Мне вовсе не приходится объяснять вам теперь, почему бездельничаю, как вы изволите выражаться. Хочу только сказать, что аристократизм - принсип, а без принсипов жить в наше время могут только безнравственные или пустые люди. Не так ли? – Павел Петрович посмотрел на брата, тот кивнул головой. 
- Аристократизм, либерализм, прогресс, принципы… Сколько иностранных и бесполезных слов! Русскому человеку они даром не нужны. А чувство долга, тем более аристократического – бремя, потому как действовать надо исходя из своих интересов. Разумный эгоизм называется. А вы бездействуете исходя и надуманных, пустых принципов. Какие принципы вам нужны, что положить кусок хлеба в рот?
- Я же говорил вам, дядюшка, мы не признаем авторитетов, - поддержал друга Аркадий.
- Действуем, как считаем полезным, - продолжил Базаров. - В теперешнее время полезнее всего отрицание. Вот и отрицаем.
- Всё?
- Всё.
- Не только искусство, поэзию., но и... страшно вымолвить... Бога?
- Всю эту словесную мистику идей, не имеющих реальной основы.
   Павел Петрович, в ужасе, замолчал, а Аркадий разрумянился от удовольствия, наблюдая какое гнетущее впечатление произвели их слова.
- Однако позвольте, - вмешался Николай Петрович. - Вы всё отрицаете и тем самым всё разрушаете! Но ведь надобно и строить.
- Строить - не наше дело. Сперва нужно место расчистить.
- Расчистить… - едва слышно произнёс Павел Петрович. – Уничтожить половину своего народа и объявить, что теперь анархия разумного эгоизма?
- Современное состояние народа требует того, - с важностью добавил Аркадий. - Мы должны исполнять эти требования.
- И сколько же, позвольте спросить, мужиков вы опросили раз утверждаете, что состояние народа требует ваших разрушительных действий? – спросил Павел Петрович.
- Нам не надобно спрашивать, - развязно отвечал Базаров. – Народишко тёмный, сам не понимает, чего ему надобно.
- Нет! - внезапно воскликнул Павел Петрович. - Русский народ патриархальный, свято чтит предания и не может жить без веры.
- Отберём веру, заставим забыть предания, оставить патриархальность и научим разумному эгоизму да естественным наукам для его же блага.
- Научим, - повторил Аркадий с уверенностию опытного шахматного игрока.
- Стало быть, пойдёте против своего народа? 
- А хоть бы и так! - воскликнул Базаров. - Они полагают, что гром гремит - это Илья-пророк в колеснице по небу разъезжает. Соглашаться с этим или лучше научить? И потом, народ - русский, а я разве нет? Русский русского и обучит. Мой дед землю пахал. Спросите любого из ваших мужиков, в вас или во мне он скорее признает соотечественника. Вы и говорить-то с ним не умеете.
- А вы говорите и презираете его в то же самое время.
- Господа, господа, пожалуйста, без личностей! - воскликнул Николай Петрович и приподнялся.
   Павел Петрович улыбнулся и, положив руку на плечо брату, заставил снова сесть.
- Не беспокойся. Я держу себя в руках именно благодаря тому чувству достоинства, над которым так жестоко трунит господин доктор. Позвольте, - снова обратился к Базарову, - вы думаете, что ваше учение новость? Напрасно. Материализм, который вы проповедуете, был уже не раз в ходу и всегда оказывался несостоятельным...
- Опять иностранное слово! - перебил Базаров, впервые теряя надменное спокойствие. - Мы ничего не проповедуем, не в наших привычках. Мы поначалу говорили, что чиновники берут взятки, нет ни дорог, ни торговли, ни правильного суда...
- Пожалуй, соглашусь, но...
- А потом поняли, что болтать о язвах не стоит большого труда и ведёт только к пошлости и доктринёрству. Увидали, что умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, а мы, нигилисты, занимаемся вздором, толкуем об искусстве, творчестве, парламентаризме, а дело идёт о хлебе насущном, грубейших суевериях и разорениях акционерных обществ единственно из-за недостатка в честных людях, и свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдёт нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
- Убедились и решили сами ни за что серьёзно не приниматься, а устроить бунт? - Перебил Павел Петрович.
- Совершенно так, - угрюмо ответил Базаров и ему вдруг стало досадно, что так распространился перед этим барином. – Но бунт потом.
- Сломаем, потому что мы - сила, - произнёс Аркадий и гордо выпрямился.
- Несчастный! - воскликнул Павел Петрович, не в состоянии долее сдерживаться. - Сила!.. И в диком калмыке, и в монголе сила, да на что она нам? Нам дорога цивилизация, милостивый государь, плоды её. И не говорите, что плоды ничтожны. Последний тапер, которому дают пять копеек за вечер, и тот полезнее вас, потому что представитель цивилизации, а не грубой монгольской силы! Воображаете себя передовыми людьми, а вам только в калмыцкой кибитке сидеть! Сила... Вспомните, наконец, господа сильные, что вас всего четыре человека с половиною и миллионы тех, которые не позволят вам попирать ногами свои священнейшие верования. Раздавят вас!
- Коли раздавят, туда нам и дорога, - махнул рукой Базаров. - Только бабушка ещё надвое сказала. Нас не так мало, как полагаете.
- Не шутя думаете сладить с целым народом?
- От копеечной свечи Москва сгорела.
- Так, так… Сперва гордость сатанинская, а потом глумление. Вот чем увлекается молодёжь! Вот чему покоряются неопытные сердца мальчишек! Вот, поглядите, один из них рядом с вами сидит, чуть не молится на вас, полюбуйтесь! – Павел Петрович указал на Аркадия. Тот отворотился и нахмурился. - И эта зараза уже далеко распространилась. Мне сказывали, в Риме наши художники в Ватикан ни ногой. Рафаэля считают чуть не дураком, потому что это, мол, авторитет, а сами они бессильны и бесплодны до гадости, фантазии дальше “Девушки у фонтана” не хватает! А написана-то прескверно. По-вашему, они молодцы?
- По-моему, Рафаэль гроша медного не стоит, да и они не лучше него, - возразил Базаров.
- Браво, браво! Слушай, Аркадий, вот как должны современные молодые люди выражаться! Прежде приходилось учиться, не хотелось прослыть за невежд, так поневоле трудились. А теперь стоит сказать всё на свете вздор и дело в шляпе. Прежде были просто болваны, а теперь нигилисты.
- Вот и изменило вам хвалёное чувство собственного достоинства, - флегматически заметил Базаров и встал. - Спор наш зашёл слишком далеко. Лучше прекратить. А я тогда буду готов согласиться с вами, когда вы представите хоть одно постановление в нашем быту, семейном или общественном, которое бы не вызывало полного и беспощадного отрицания.
 - Миллионы таких постановлений представлю! - закричал Павел Петрович. - Миллионы! Да вот хоть община.
- Насчёт общины поговорите лучше с вашим братцем! - губы Базарова искривились в холодной усмешке. - Он на деле изведал, что такое круговая порука, “трезвость” и подобные штучки.
- А семья?! Это святое наших крестьян!
- Лучше для вас же самих не разбирать подробности. Вы, чай, слыхали чем между собой занимаются? Дайте себе денька два, переберите все наши сословия да подумайте хорошенько над каждым, а мы пока с Аркадием будем...
- Надо всем глумиться, - подхватил Павел Петрович.
- Лягушек резать. Пойдем, Аркадий. До свидания, господа.

- Вот, вот вам нынешняя молодежь! – возмутился Павел Петрович, оставшись наедине с братом. - Наследнички!
- Наследнички… - повторил с унылым вздохом Николай Петрович. - Знаешь, что я вспомнил? Однажды поссорился с покойницей матушкой. Кричала, не хотела меня слушать... Сказал ей, вы, мол, понять меня не можете; мы, мол, принадлежим к двум различным поколениям. Ужасно обиделась, а я подумал: что поделать, пилюля горька, а проглотить надобно. Теперь настала наша очередь.
- Ты чересчур благодушен и скромен, - возразил Павел Петрович. - Я, напротив, уверен, мы с тобою гораздо правее этих господчиков, хотя выражаемся, может быть, устарелым языком и не имеем той дерзкой самонадеянности. Надутая молодежь! Спросишь иного: какого вина хотите, красного или белого? - Имею привычку предпочитать красное! - отвечает басом и с таким важным лицом, как будто вся вселенная глядит на него в это мгновение!
- Вам больше чаю не угодно? - спросила Фенечка, заглянув в дверь и не решаясь войти.
- Можешь велеть самовар принять, - Николай Петрович поднялся.
- Доброго вечера, - холодно попрощался Павел Петрович и ушёл к себе.


       Николай Петрович, погружённый в тяжёлые думы, побрёл в свою любимую беседку в саду. Ясно и полно осознал своё разъединение с сыном и понял, что с каждым днём они всё более будут отдаляться друг от друга. Получается, напрасно он зимою в Петербурге просиживал над новейшими сочинениями, напрасно прислушивался к разговорам молодых, напрасно радовался, когда удавалось вставить слово в их кипучие речи и получить одобрение. А теперь тем более ему хотелось услышать от сына слова поддержки и согласия, почувствовать уважение, ведь Аркадий с Базаровым, полагаясь на почти юношеское самомнение, стояли от истины намного дальше, чем он с братом. Что может быть проще, чем просто отвергнуть ценности предыдущего поколения, да не просто отвергнуть, а решиться на их полное разрушение, да ещё и бунт?! Самомнение невероятное, а ведь сами-то ничего не создали, но уже ломать думают. Даже выучились в университетах на деньги патриархальных, религиозных родителей!
   Николай Петрович посмотрел кругом, будто снова пытаясь понять, как можно не восхищаться природой. Вечерело. Солнце скрывалось за осиновой рощицей в полуверсте от сада. Лучи забирались в листву и скользили по стволам, синея от бледно-голубого неба, чуть обрумяненного зарёй. Свет постепенно слабел, рощица темнела и тень её, отбрасываемая на неподвижные в безветрии поля, удлинялась и густела. На краю рощицы по тёмной узкой дорожке ехал мужичок на белой лошадке. Ноги её беззвучно играли со светом, как крылья ласточек с небом. Запоздалые пчёлы лениво и сонливо жужжали в цветах сирени, собирая остатки нектара, а над одинокою, далеко протянутою веткою водоворотом кружились мошки. “Как хорошо, Боже мой!” - подумал Николай Петрович и вспомнил свои любимые стихи, Аркадия и “Stoff und Kraft”. Присел и, как часто случалось с ним, в одиночестве предался горестно-отрадным думам. Тихая, спокойная, размеренная деревенская жизнь развила в нём эту привычку. Ожидая сына на постоялом дворике, мечтал о близких отношениях, а получилось… Вдруг представилась покойница жена, но не такою, как при жизни, не домовитою, доброю хозяйкой, а молодою девушкой с тонким станом, невинно-пытливым взглядом и туго закрученною косой над детскою шейкой. Впервые встретил её ещё студентом на лестнице у своей квартиры. Нечаянно толкнул и обернулся. Извинился, пробормотав “pardon, monsieur”, а она, наклонив голову, усмехнулась и, будто испугавшись, побежала, но на повороте лестницы бросила на него быстрый взгляд, приняла серьёзный вид и тут же покраснела. Потом были первые робкие встречи, незаконченные фразы, сдержанные улыбки, томящее недоумение, сладкая грусть, душевные порывы и, наконец, пьянящая радость... Он был счастлив, когда она стала его женой. Отчего счастие не может длиться вечно?.. Захотелось, чтобы она сейчас была здесь, рядом; захотелось почувствовать её тепло и дыхание.
- Николай Петрович, - раздался голос Фенечки, - где вы?
   Он вздрогнул от испуга и пожалел, что прервался столь горестно-сладостный момент уединения в волшебном наваждении туманных дум. К тому же молодой голос Фенечки разом напомнил ему о настоящем – о седых волосах и преклонном возрасте.
- Я здесь! Сейчас приду! Ступай.
     Фенечка заглянула к нему в беседку и скрылась, а он с изумлением заметил, что уже наступила ночь. Поднялся со скамейки и хотел возвратиться домой, но сердце учащённо забилось в груди и, поняв, что не сможет заснуть, медленно побрёл по саду, то задумчиво глядя себе под ноги, то всматриваясь по сторонам в темноту, то поднимая глаза к небу, где уже роились и перемигивались звёзды. Ходил долго, пока не устал, но тревога и печаль не унимались в душе. О, как Базаров посмеялся бы над ним! Аркадий осудил бы!.. Николай Петрович по-детски заплакал. А ведь слёзы для них во сто раз хуже виолончели! Долго не мог решиться войти в дом. Хотелось остаться наедине с темнотой, садом, свежим воздухом на лице, с печалью и тревогой в душе.
     Перед ним неожиданно появился Павел Петрович.
- Что с тобой? Бледен, как привиденье. Нездоров? Отчего не ложишься?
- Печалюсь, брат. Печалюсь.
   Николай Петрович удалился, а Павел Петрович ушёл в конец сада и тоже задумался. Поднял глаза к небу и, не испытав в душе никакой печали, спокойно пошёл к себе.

- Мне в голову пришла великолепная мысль, - говорил тем временем Базаров Аркадию. - Твой отец сказывал сегодня, что получил приглашение от вашего знатного родственника, но не поедет. Махнём-ка мы с тобой, ведь и тебя пригласили. Прокатимся, город посмотрим, поболтаемся неделю.
- Ты вернёшься сюда?
- Нет, к отцу поеду. Давно не видал, мать тоже. Надо потешить стариков. Хорошие, особенно отец, презабавный. Я один у них.
- Долго пробудешь?
- Не думаю. Скучно там.
- Заедешь к нам на возвратном пути?
- Посмотрю. Так что? Едем к знатному родственнику, посмотрим помещиков!
- Пожалуй.
 
   Матвей Ильич Колязин принял их со свойственным просвещённому сановнику добродушием и даже игривостию. Изумился, узнав, что братья не приедут, назвал Николая Петровича чудаком и посоветовал Аркадию съездить к губернатору.
- Из “молодых”! То есть прогрессист и деспот. В первый год управления успел перессориться не только с губернским предводителем, отставным гвардии штабc-ротмистром, конным заводчиком и хлебосолом, но и с собственными чиновниками. Ссора доросла до таких размеров, что министерство в Петербурге послало меня с поручением разобраться на месте. Послезавтра для меня даёт большой бал. Познакомитесь с городскими дамами.
     Базаров отказался, но Аркадий уговорил по дороге в трактир, где они остановились.
- Евгений Васильич! – неистово закричал кто-то за спиной. – Не узнали?!
- А… Ситников… - недовольно промолвил Базаров и развернулся, чтобы проследовать в трактир.
- Здрасьте, - Ситников неуверенно протянул Аркадию руку. - Я старинный знакомый Евгения Васильича и, могу сказать, ученик. Обязан своим перерождением... Где же вы столько пропадали, Евгений Васильич? Тут в округе скучно да муторно, побеседовать не с кем. Кстати, вам непременно надобно сходить к одной здешней даме! Евдоксия Кукшина! В целом городе только мы с ней в состоянии понять вас и посещение ваше будет настоящим праздником. Замечательная натура, свободная от предрассудков, в истинном смысле слова передовая женщина, так сказать. Пойдёмте теперь же! Живёт в двух шагах. У неё и позавтракаем. Разъехалась с мужем, ни от кого не зависит…
- Хорошенькая? - перебил Базаров.
 - Н-нет…
 - Так зачем зовёте?
 - Бутылку шампанского поставит. Даже три!
 - Вот как? Сейчас в вас виден разумный эгоист.
    Кукшина проживала в дворянском домике на московский манер. В передней незваных посетителей встретила не то служанка, не то компаньонка в чепце - явный признак прогрессивных устремлений хозяйки. Комната Кукшиной походила более на рабочий кабинет, чем на гостиную: по запылённым столам валялись бумаги, письма, толстые нумера русских журналов, большею частью неразрезанные; белели разбросанные окурки папирос; на кожаном диване полулежала дама, молодая, белокурая, растрёпанная, в шёлковом неопрятном платье, с крупными браслетами на коротеньких руках и кружевною косынкою на голове. Встала с дивана и, небрежно натягивая на плечи бархатную шубку на пожелтелом горностаевом меху, продолжительно зевнула.
   Базаров поморщился. В маленькой, невзрачной фигурке эманципированной женщины не было ничего безобразного, но выражение лица производило самое неприятное впечатление, соответствуя общей обстановке в доме. А говорила и двигалась Кукшина развязно и неловко, пытаясь казаться добродушной и простой.
- Химия - её страсть! – зашептал Ситников. - Даже выдумала одну мастику. Сама! Куклам делать головки, чтоб не ломались. Но пока не готово. Нужно ещё Либиха почитать. Кстати, читали статью Кислякова о женском труде в "Московских ведомостях"? Прочтите. Ведь вас интересует женский вопрос и школы тоже.
    Кукшина, как избалованный ребёнок перед нянькой, с изнеженной небрежностию роняла вопросы один за другим, не дожидаясь ответов, и говорила, будто сама с собою, чтобы произвести впечатление на гостей:
- Вы, Ситников, говорят, опять хвалите Жорж Санда. Отсталая женщина! Как возможно сравнивать с Эмерсоном! Никаких идей не имеет ни о воспитании, ни о физиологии, ни о чём. Не слыхивала об эмбриологии, а в наше время как без этого? Ах, какую удивительную статью по этому поводу написал Елисевич! Гениальный господин!.. А я, видите ли, помещица, сама имением управляю, а поселилась здесь. Несносный город, не правда ли? Мелкие интересы! Но что делать! Прежде по зимам жила в Москве. – Кукшина свернула папироску побуревшими от табаку пальцами, провела языком и закурила. - Откупорьте бутылку.
- Есть здесь хорошенькие женщины? - допивая третью рюмку, прошептал Базаров Ситникову.
- Есть, да все пустые. Но одна моя приятельница Одинцова Анна Сергеевна совершенно не дурна. Живёт в Никольском, вёрст сорок отсюда. Жаль, репутация у ней... и никакой свободы воззрения. Представлю вас на балу.
- Что не так с репутацией? – Базаров налил себе четвёртую рюмку.
- Отец был аферист и игрок, шумел в Петербурге и Москве, но проигрался в прах и поселился в деревне, да скоро умер, оставил крошечное состояние двум дочерям - Анне и Катерине. Мать из обедневшего княжеского рода, тоже вскоре умерла. Анна вышла замуж за Одинцова, лет на двадцать старшее. Очень богат был, умер тоже, оставил отлично убранный дом c садом.
   Завтрак затянулся. Выпили четыре бутылки шампанского. Кукшина болтала без умолку, а Ситников вторил её вопросам: брак - предрассудок или преступление, люди родятся одинаковые или нет, в чём, собственно, состоит индивидуальность… Кукшина, покраснев от выпитого, застучала ногтями по клавишам расстроенного фортепьяно, запела сиплым голосом цыганские песни, потом романс Сеймур-Шиффа “Дремлет сонная Гранада”, а Ситников, повязав, голову шарфом, представлял умиравшего любовника.
- Господа, это уже на бедлам похоже! – не вытерпел Аркадий.
   Базаров больше занимался шампанским, лишь изредка вставляя насмешливые слова. Потом громко зевнул, встал и, не прощаясь с хозяйкой, вышел вместе с Аркадием. Ситников выскочил за ними.
    На бал губернатора Кукшина явилась без кринолины, в грязных перчатках, но с райскою птицей в волосах. Штатские теснились вдоль стен, а военные танцевали усердно.   Аркадий, Базаров и Ситников поместились в углу залы.
- Одинцова приехала, - горячо прошептал Ситников.
   Аркадия поразила эта женщина высокого роста, с достойной осанкой, в чёрном шелестящем платье, обнажёнными руками вдоль стройного стана; лёгкие ветки фуксий грациозно спадали с блестящих волос на покатые плечи; светлые глаза спокойно и умно смотрели на гостей, а на губах застыла едва заметная улыбка.
- На остальных баб не похожа. - Базаров заметил восхищённый взгляд Аркадия.
- Представь меня, - попросил Аркадий Ситникова, не сводя глаз с Одинцовой, и тут же пригласил её на мазурку.
    Танцуя, робел и волновался, но недолго – передалось спокойствие Одинцовой. Через четверть часа рассказывал об отце, дяде, Петербурге и Марьине. Одинцова слушала с вежливым участием, слегка раскрывала и закрывала веер, говорила мало, но знание жизни чувствовалось в её словах.
- Посетите меня в гостинице, - неожиданно пригласила она. - С кем это вы стояли, когда господин Ситников подвёл?
- Базаров, мой приятель.
- Привезите с собой и вашего приятеля. Очень любопытно видеть человека, который имеет смелость ни во что не верить.

   На следующий день Базаров с Аркадием отправились в гостиницу.
- Посмотрим, к какому разряду млекопитающих принадлежит сия особа, - небрежно бросил Базаров, поднимаясь по лестнице. - Чувствует мой нос, неладно тут.
- Удивляюсь тебе! Как ты, придерживаешься той узкой морали, которую...
- Экой ты чудак! Разве не знаешь, что на нашем наречии “неладно” значит “ладно”? Не сам ли с утра говорил, что странно вышла замуж, хотя выйти за богатого старика дело ничуть не странное, а, напротив, разумно эгоистичное.
   Аркадий постучался в дверь. Молодой слуга в ливрее провёл в большую комнату, меблированную дурно, но с цветами. Вскоре появилась Одинцова в простом утреннем платье, при свете солнца казалась моложе своих двадцати девяти лет. Аркадий представил Базарова и с удивлением заметил, что он сконфузился, между тем как Одинцова, как и вчера, оставалась совершенно спокойною. Базаров и сам почувствовал собственный конфуз и от того досаду. “Вот тебе раз! Бабы испугался!” - подумал он и, раскинувшись в кресле, заговорил преувеличенно развязно. Одинцова же, прислонясь к спинке кресла и положив руку на руку, слушала его внимательно и не отводила взгляд. Базарова против обыкновения говорил много и явно старался занять собеседницу, что опять удивило Аркадия. Ломание Базарова в первые минуты неприятно подействовало на Одинцову, однако она быстро поняла, что он смущался, и ей это даже польстило. Базаров толковал о медицине, гомеопатии и ботанике. Оказалось, Одинцова прочла несколько хороших книг. Заговорила о музыке, но услышав, что Базаров не признаёт искусства, вернулась к ботанике, не поддержав Аркадия в толковании народных мелодий, причём сказала это тоном старшей сестры, дав понять к тому же, что ценит в нём только доброту и простодушие молодости. Неторопливая, разнообразная и живая беседа длилась три часа с лишком.
     Наконец, поднялись прощаться. Анна Сергеевна ласково поглядела на гостей, протянула красивую белую руку и, подумав, с нерешительною, но приятною улыбкой промолвила:
- Если вы, господа, не боитесь скуки, приезжайте ко мне в Никольское.
- Помилуйте, Анна Сергеевна, - воскликнул Аркадий, - я за особенное счастие почту...
- А вы, мсье? – перебила она, обратившись к Базарову.
       Тот поклонился и покраснел, чему Аркадий вновь несказанно удивился.
- Как она тебе? – бойко спросил он на улице.
- Герцогиня, владетельная особа. Ей бы только шлейф да корону на голову. Но в переделе была, братец ты мой, нашего хлеба покушала.
- А всё-таки она прелесть.
- Этакое богатое тело! Хоть сейчас в анатомический театр.
- Перестань, Евгений!
- Не сердись, неженка. Первый сорт! Надо будет поехать к ней.
- Когда?
- Да хоть послезавтра. Что нам здесь делать! Шампанское у Кукшиной пить? Родственника твоего, либерального сановника, слушать? Послезавтра же и махнём. Кстати, у отца моего там усадьбишка недалеко.
   
- Поздравь меня, - воскликнул вдруг Базаров по дороге в Никольское, - сегодня двадцать второе июня, день моего ангела. Посмотрим, как обо мне печётся. Сегодня дома ждут, - прибавил, понизив голос... - Подождут, что за важность!
   Усадьба Анны Сергеевны стояла на пологом холме, недалеко от жёлтой каменной церкви с зелёною крышей и белыми колоннами. Над главным входом виднелась фреска в Александровском стиле “Воскресение Христово” со смуглым воином в шишаке на первом плане. За церковью тянулось длинное село с двумя рядами домов под соломенными крышами. Господский дом с гербом на фронтоне был построен и окрашен в одном стиле с церковью. По сторонам располагался старинный сад, а к подъезду вела еловая аллея. 
   В передней встретили два рослых лакея в ливрее. Один из них тотчас побежал за дворецким. Дворецкий, толстый человек в чёрном фраке, явился немедленно и повёл гостей по устланной коврами лестнице в комнату с двумя кроватями. В доме царствовал отменный порядок, чистота и приятный запах.    
- Анна Сергеевна просят пожаловать к ним через полчаса, - доложил дворецкий. - Не будет ли от вас покамест каких приказаний?
- Разве что рюмку водочки соблаговолите поднести, почтеннейший, - ответил Базаров.
- Слушаю-с, - дворецкий не без недоуменья удалился, скрипя сапогами.
- Какой гранжанр! - промолвил Базаров, осматривая приготовленную для них комнату. – Герцогиня!
- Хороша герцогиня! С первого раза пригласила таких аристократов, как мы, - возразил Аркадий,
- Особенно я - будущий лекарь, сын лекаря и внук дьячка, как Сперанский, - Базаров скривил губы. - А всё-таки избаловала себя эта барыня. Ох как избаловала! Уж не фраки ли нам надеть?
   Полчаса спустя спустились в просторную гостиную с высокими потолками, довольно роскошную, но без особого вкуса. Вдоль стен обитых коричневыми обоями с золотыми разводами, в обычном чопорном порядке стояла дорогая тяжёлая мебель. Покойный Одинцов когда-то выписал её из Москвы через приятеля комиссионера и винного торговца. 
- Должно быть, сам, - шепнул Базаров, указав на портрет обрюзглого белокурого господина с недовольным взглядом. Сморщив нос, добавил: - А не удрать ли нам?
    Вошла хозяйка в лёгком барежевом платье и гладко зачёсанными назад волосами, что придавало девическое выражение её чистому лицу.
- Благодарствуйте, что сдержали слово. Погостите у меня. Тут, право, недурно. Познакомлю с сестрою, сыграет для вас на фортепьяно. Вам, мсье Базаров, знаю, всё равно, но вы, мсье Кирсанов, любите музыку. Присядем.
   Одинцова произнесла эту приветственную речь, словно давно выучила наизусть. Обратилась к Аркадию. Оказалось, что мать её знавала его мать и была даже поверенною в её любви к Николаю Петровичу. Аркадий с жаром заговорил о покойнице, а Базаров смущённо рассматривал альбомы. В гостиную, стуча когтями по полу, вбежала красивая борзая собака с голубым ошейником. За нею с корзиной цветов вошла девушка лет восемнадцати, черноволосая, смуглая, с приятным кругловатым лицом и тёмными глазами.
- Моя Катя, - представила Анна Сергеевна.
   Катя присела возле сестры и принялась разбирать цветы. Собака Фифи, помахивая хвостом, носом тронула руку каждого гостя.
 - Сама нарвала? - спросила Анна Сергеевна.
 - Сама.
- Евгений Васильич, - Анна Сергеевна перевела взгляд на Базарова, - вы из приличия рассматриваете картинки? Подвиньтесь-ка лучше к нам. Давайте поспорим о чём-нибудь.
- О чём прикажете-с?
- О чём хотите. Но предупреждаю, я - ужасная спорщица.
- Вы?
- Я. Вас это будто удивляет. Почему?
- Потому что, сколько могу судить, у вас нрав спокойный и холодный, а для спора нужно увлечение.
- Как это вы успели узнать меня так скоро? Во-первых, я нетерпелива и настойчива, спросите Катю, а во-вторых, очень легко увлекаюсь.
- Вам лучше знать. Угодно спорить? Извольте. Я в альбоме рассматривал виды Саксонской Швейцарии, а вы решили, что меня это занять не может. Сказали оттого, что не предполагаете во мне художественного смысла. И его действительно нет. Но виды могли меня заинтересовать с точки зрения геологической. Формация гор, например.
- Вы скорее к книге прибегнете, а не к рисунку.
- Рисунок наглядно представит то, что в книге изложено на десяти страницах.
- Значит, у вас нет ни капельки художественного смысла? – Анна Сергеевна облокотилась на стол, приблизив лицо к Базарову. - Как же без него обходитесь?
- А на что он нужен, позвольте спросить?
- Да хоть на то, чтобы уметь узнавать и изучать людей.
- Во-первых, на то существует жизненный опыт, - усмехнулся Базаров. - Во-вторых, доложу я вам, изучать отдельные личности не стоит труда. Все люди друг на друга похожи как телом, так и душой. У всех одинаково устроены мозг, селезёнка, сердце и так называемые нравственные качества. Незначительные видоизменения ничего не значат. Достаточно одного человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди - что деревья в лесу. Ведь ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною березой, чтобы понять всю рощу.
   Катя, не спеша подбирая цветок к цветку, с недоумением подняла глаза на Базарова и, встретив его небрежный взгляд, снова покраснела.
- Деревья в лесу… - Анна Сергеевна покачала головой. - Стало быть, по-вашему, нет разницы между глупым и умным человеком, между добрым и злым?
- Есть. Как между больным и здоровым. - Базаров медленно гладил бакенбарды, глаза его забегали по сторонам, а взгляд выражал полное безразличие согласна с ними собеседница или нет. - Лёгкие у чахоточного не в том состоянии, что у нас с вами, хоть устроены одинаково. Мы приблизительно знаем, отчего происходят телесные недуги, а вот нравственные болезни - от дурного воспитания да всяких пустяков, которыми сызмала набивают людские головы. От безобразного состояния общества, одним словом. Исправьте общество и болезней тех не будет.
- Полагаете, когда общество исправится, то не будет ни глупых, ни злых людей?
- При правильном устройстве общества будет совершенно всё равно глуп человек или умён, зол или добр.
- Понимаю вас. У всех будет одна и та же селезёнка.
- Именно так-с, сударыня.
- А ваше какое мнение, Аркадий Николаевич?
- Согласен с Евгением.
- Вы меня удивляете, господа, но мы ещё потолкуем.
   Катя вскочила открыла дверь и Фифи радостно выскочила из гостиной. Однако поняв, что не поведут гулять, начала скрестись и повизгивать.
- Думаю, чай готов, - объявила Анна Сергеевна. - Господа, прошу в столовую.
      В столовой Катя всем разлила чай в чашки с раскрашенным гербом. После чаепития Анна Сергеевна предложила прогуляться, но стал накрапывать дождик и пришлось вернуться в гостиную. Как раз приехал сосед Порфирий Платоныч, толстенький седенький, с коротенькими, точно выточенными ножками, очень вежливый, смешливый и большой любитель карточных игр. Анна Сергеевна предложила сразиться по-старомодному в преферанс, но предупредила:
- Берегитесь, мы с Порфирием Платонычем вас разобьём. Катя, сыграй на фортепьяно Аркадию Николаевичу. Он любит музыку. И мы послушаем.
   Катя неохотно приблизилась к инструменту. Аркадий также неохотно последовал за ней. Получалось, Анна Сергеевна избавилась от него. Катя подняла крышку фортепьяно и, не глядя на Аркадия, промолвила вполголоса:
- Что же вам сыграть?
- Что хотите, - равнодушно ответил Аркадий.
- Вы какую музыку больше любите?
- Классическую.
- Моцарта?
- Да.
   Катя заиграла це-мольную сонату-фантазию Моцарта. Исполняла вполне уверенно, хотя несколько строго и сухо; не отводила глаз от нот; ровно и неподвижно держала голову и спину, крепко стиснув губы. Только к концу произведения лицо её покраснело от чувств, а тонкая прядь волос упала на тёмную бровь. Аркадия поразила именно последняя часть с внезапными порывами почти трагической скорби. Но мысли эти не перенеслись на Катю. Он просто подумал: “Недурно играет и собой, пожалуй, недурна.”
- Довольно? - не поднимая рук с клавишей, спросила, Катя.    
- Не смею вас более утруждать. Сами ли вы выбрали эту сонату или кто отрекомендовал?
- Сестра, - Катя всё более смущалась, лицо её становилось всё более упрямым.
    Аркадий подозвал Фифи, погладил, а Катя снова принялась за цветы.
    Игра в карты продолжалась. Анна Сергеевна играла мастерски, Порфирий Платоныч тоже мог постоять за себя, в итоге Базаров остался в проигрыше, незначительном, но всё-таки неприятном. За ужином Анна Сергеевна снова завела речь о ботанике.
- Пойдёмте гулять завтра поутру, - предложила Базарову. - Хочу узнать от вас латинские названия полевых растений и их свойства.
- На что вам?
- Во всём нужен порядок.    

- Что за чудесная женщина Анна Сергеевна! – воскликнул Аркадий, оставшись наедине с Базаровым.
- Да, баба с мозгом. И видала виды.
- В каком смысле?
- В хорошем, батюшка вы мой, Аркадий Николаич! Уверен, имением отлично распоряжается. Но чудо не она, а сестра.
- Как?
- Свежа, нетронута, пуглива, молчалива. Вот кем можно заняться. А та - тёртый калач.
   Тем вечером, поздно, лёжа в своей великолепной постели на кружевных подушках под лёгким шёлковым одеялом, Анна Сергеевна думала о гостях, больше о Базарове, который понравился ей прямотой в беседах, резкостью высказываний и новизной суждений. Она чему-то улыбнулась, качнула головой, раскрыла легкомысленный французский роман, но, прочитав пару страниц, заснула, уронив книгу на грудь.
   На следующее утро тотчас после завтрака Анна Сергеевна с Базаровым отправились на прогулку. Возвратились только к обеду. Аркадий провёл это время с Катей, которая вызвалась снова исполнить ему вчерашнюю сонату. Однако в этот раз он не скучал, но увидев Анну Сергеевну, испытал томительное предчувствие любви. Она неспешно шла по саду с тонким полевым цветком в руке, лёгкая мантилья спадала до локтей, а широкая серая лента вокруг элегантной соломенной шляпки концами прильнула к её груди. Базаров шёл позади, как всегда самоуверенно и небрежно, но лицо его выражало и радость, и смущение. Он сквозь зубы поздоровался с Аркадием и отправился к ним в комнату, а Анна Сергеевна рассеянно, почти безразлично пожала Аркадию руку, не промолвив ни слова. Аркадий догадался, что сделала она намеренно и так, чтобы видел Базаров.
    Следующие две недели пребывания в доме Одинцовой прошли в столь любимом ею порядке: утром, ровно в восемь собирались к чаю; до завтрака всякий делал что хотел, а хозяйка давала распоряжения приказчику, дворецкому и ключнице; перед обедом собирались для беседы и чтения, а вечером прогуливались, играли в карты и музицировали; в половине одиннадцатого Анна Сергеевна давала распоряжения на следующий день и уходила к себе.
     Базарову не нравилась эта размеренная, торжественная правильность. “Как по рельсам катишься”, - возмущался он. Ливрейные лакеи и чинные дворецкие оскорбляли его нигилистические чувства. “Уж если на то пошло, так и обедать надо во фраках и белых галстухах!”. Однажды не сдержался и высказал ей.
- С вашей точки зрения, вы правы, - отвечала она. - В данном случае я – барыня, но в деревне иначе жить нельзя, скука одолеет. 
      Базаров стал легко раздражаться, говорил нехотя, глядел сердито и не мог усидеть на месте. Аркадий, окончательно осознав, что влюбился в Одинцову, начал предаваться тихому унынию, что, впрочем, не мешало ему сблизиться с Катей и даже завести приятельские отношения. “Анна Сергеевна не ценит, так хоть это доброе существо не отвергает”, - думал он, когда испытывал прилив чувств к Одинцовой. Катя догадывалась о его терзаниях и не отказывала в невинном удовольствии дружбы, однако не говорила с ним в присутствии сестры, так как с детства привыкла подчиняться её строгим взглядам. Вдруг Аркадий понял, что хорошо ему только с Катей, что не в силах занять Одинцову, что робел и терялся с ней наедине, а она не знала, как ему сказать, что слишком молод для неё. С Катей же чувствовал себя взрослым и умным, при этом не мешая ей делиться своими впечатлениями о музыки и чтении. Теперь во время прогулок они разделялись на пары: Базаров с Анной Сергеевной, Аркадий с Катей. Базаров перестал говорить с Аркадием об Анне Сергеевне и более не бранил её “аристократические замашки”, а в душе своей боролся с романтизмом, вызванным новым, неведомым доселе чувством влюблённости и презрением к нему. Однажды в саду он внезапно промолвил угрюмым голосом, что намерен скоро уехать в деревню к отцу. Утром того дня приезжал отцовский приказчик и его бывший воспитатель Тимофеич, проворный старичок с выцветшими жёлтыми волосами, выветренным, красным лицом и слезинками в прищуренных глазах.
- Здравствуй, старина Тимофеич! – снисходительно поприветствовал Базаров.
- Здравствуйте, батюшка Евгений Васильевич, - старичок был одет в дегтярные сапоги и коротенькую чуйку из толстого серо-синеватого сукна, подпоясанную ремённым обрывком. Радостно улыбнулся, отчего лицо его покрылось морщинами.
- Зачем пожаловал? За мной, что ль, прислали?
- Помилуйте, батюшка, как можно! - залепетал Тимофеич, вспомнив строгий наказ, барина. - В город по господским делам ехали да про вашу милость услыхали, так вот и завернули по пути посмотреть. А то как же можно беспокоить!
- Не ври. В город разве здесь дорога? - Тимофеич помялся и ничего не ответил. - Отец здоров?
- Слава Богу-с.
- А мать?
- И Арина Власьевна, слава тебе, Господи.
- Ждут меня, небось?
- Ах, Евгений Васильевич, как не ждать-то-с! - Старичок склонил набок свою крошечную голову. - Верите ли Богу, сердце изныло, на родителей на ваших глядючи.
- Ну ладно, не расписывай! Скажи, скоро буду.
- Слушаю-с, - со вздохом ответил Тимофеич и, выйдя из дома, обеими руками нахлобучил картуз на голову, взобрался на убогие беговые дрожки у ворот и пустил рысцой.
   Вечером Одинцова беседовала у себя в комнате с Базаровым, а Аркадий расхаживал по зале и слушал игру Кати.
- Как же вы уехать собираетесь, позабыв про обещание ваше дать мне уроки химии? – промолвила, Одинцова, слегка побледнев лицом.
- Что делать-с! Отец ждёт, нельзя более мешкать. Впрочем, можете прочесть “Общие основы химии” Пелуза и Фреми. Написано ясно.
- Но вы меня уверяли, что книга не может заменить... забыла, как выразились… вы меня понимаете.
- Что делать-с!
- Зачем ехать? - Одинцова понизила голос, закинула голову на спинку кресла и скрестила на груди руки, обнажённые до локтей. Её широкое белое платье, ниспадавшее складками, и свет лампы, завешенной вырезною бумажною сеткой, придавали ей ещё более бледный вид.
- А зачем оставаться? – Базаров понял игру Анны Сергеевны.
- Как зачем? Разве у меня вам не весело? Или думаете, что о вас здесь жалеть не будут?
- Убежден.
- Напрасно. Впрочем, я вам не верю. Вы не могли сказать серьёзно. Что же молчите?
- Да что сказать? О людях вообще жалеть не стоит, а обо мне подавно.
- Почему?
- Я человек весьма положительный, но неинтересный. Говорить не умею.
- Напрашиваетесь на любезность?
- Не в моих привычках. Разве не знаете, изящная сторона жизни, которою вы так дорожите, мне недоступна? 
- Думайте что хотите, но мне будет скучно.
- Аркадий останется.
- Мне будет скучно.
- В самом деле? Не долго.
- Отчего так полагаете?
- Сами мне сказали, что скучаете только когда порядок ваш нарушается. Вы так непогрешительно правильно устроили свою жизнь, что в ней не может быть места ни скуке, ни тоске, ни каким тяжёлым чувствам. Пробьёт десять часов и прогоните меня.
- Можете остаться… Душно. Отворите окно.
   Базаров дрожащими руками с силою распахнул окно и мягкая ночь чёрным небом ворвалась в комнату, зашумев листвой и вольным, свежим воздухом.
- Спустите стору и присядьте. Хочется побеседовать перед вашим отъездом. Расскажите, наконец, о себе.
- Предпочитаю беседовать с вами о предметах полезных.
- Вы очень скромны, а мне хотелось бы узнать о вас, вашем семействе, ради которого нас покидаете.
- Нисколько не занимательно. Для вас мы люди тёмные.
- Вы меня мало знаете, хотя и уверяете, что все люди друг на друга похожи и потому не достойны изучения. Когда-нибудь расскажу мою жизнь, но прежде расскажите свою.
- Может быть, вы правы. Может, точно, всякий человек - загадка. Да вот вы, например! Чуждаетесь общества, тяготитесь людьми, а пригласили к себе двух студентов. Зачем с вашим умом и красотою в деревне живёте?
- Как вы сказали? С моею красотою?   
 - Всё равно, - Базаров нахмурился. - Хотел сказать, что не понимаю, зачем вы поселились в деревне?
- Не понимаете... Однако объясняете себе как-нибудь?
- Полагаю, потому, что вы себя избаловали и очень любите комфорт, удобства, а ко всему остальному равнодушны.
- Вы решительно не хотите верить, что я способна увлекаться?
- Только любопытствовать.
- Теперь понимаю, почему мы с вами сошлись: ведь вы как я.
- Мы сошлись?..
- Да!.. Ах, забыла, что хотите уехать, - томно промолвила Анна Сергеевна, а Базаров вдруг осознал, что находится наедине с молодою, прекрасною женщиной, и от смущения опустил плечи. - Значит, вы считаете меня спокойным, изнеженным и избалованным существом, - продолжала Анна Сергеевна, глядя в окно. - А я очень несчастна.
- Отчего? Неужели вы можете придавать какое-нибудь значение дрянным сплетням?
- Сплетни меня даже не смешат, Евгений Васильевич, - Одинцова нахмурилась, ей стало досадно, что он так её понял. - Я слишком горда, чтобы позволить им меня беспокоить. А несчастна оттого, что нет во мне желания жить. Вот недоверчиво на меня смотрите и думаете: это говорит “аристократка” в бархатном кресле, вся в кружевах. Не скрою, люблю то, что вы называете ненужной роскошью, но в то же время мало желаю жить. Примирите это противоречие как знаете. Впрочем, всё это в ваших глазах романтизм.
- Вы здоровы, независимы, богаты… Чего же ещё хотите?
- Чего хочу? – Анна Сергеевна вздохнула и накрыла мантильей свои обнажённые руки. - Очень устала, стара. Кажется, очень давно живу. Да, я стара, - её глаза встретились с глазами Базарова и она чуть покраснела. - Позади так много воспоминаний: Петербург, богатство, бедность, смерть отца, замужество, снова богатство. Воспоминаний много, а вспомнить нечего. Впереди длинная дорога, а цели нет и не хочется идти.
- Вы так разочарованы?
- Нет. Не удовлетворена. Кажется, если б могла сильно привязаться к чему-нибудь...
- К кому-нибудь. Вам хочется полюбить, а не можете. Вот в чём ваше несчастье!
- Разве я не могу полюбить?
- Едва ли! Только напрасно я назвал это несчастием. Напротив, тот скорее достоин сожаления, с кем эта штука случается.
- Случается что?
- Полюбить.
- Почём знаете?
- Понаслышке, - сердито ответил Базаров и подумал: “Кокетничаешь, дразнишь от нечего делать, а у меня сердце рвётся!” – Притом, вы слишком требовательны.
- Хочу всё или ничего, жизнь за жизнь. Взял мою, отдай свою без сожаления и без возврата. А по-другому и не надо.
- Что ж, условие справедливое. Не удивляюсь, что до сих пор не нашли, чего желали.
- Думаете, легко отдаться чему бы то ни было?
- Не легко, если станешь размышлять, да выжидать, да самому себе придавать цену, дорожить собою то есть. А не размышляя, отдаться очень легко.
- Как же собою не дорожить? Если не имею никакой цены, то кому же нужна моя преданность?
- Это уже не моё дело. Главное, надо уметь отдаться.
- Вы говорите так, будто всё это испытали.
- К слову пришлось. Всё это, вы знаете, не по моей части.
- Но вы бы сумели отдаться?
- Не знаю, хвастаться не хочу.
    Из гостиной послышались звуки фортепьяно.
- Что это Катя так поздно играет? - удивилась Анна Сергеевна.
- Вам пора почивать, - Базаров поднялся с кресла.
- Куда же вы спешите? Мне нужно сказать одно слово.
 - Какое?
 - Погодите, - прошептала Одинцова, внимательно рассматривая его.
   Он прошёлся по комнате, потом вдруг приблизился к ней, торопливо произнёс “прощайте”, стиснул ей руку так, что она чуть не вскрикнула, и вышел вон.
    Анна Сергеевна поднесла склеившиеся пальцы к губам, подула и, резко поднявшись с кресла, быстрыми шагами направилась к двери, желая вернуть Базарова, но в комнату вошла горничная с графином на серебряном подносе. Одинцова, велела уйти, снова села в кресло и долго смотрела на горевшую лампу. А Базаров часа два ходил по саду, пришёл к себе с мокрыми от росы сапогами, взъерошенный и угрюмый. За утренним чаепитием смотрел в чашку, ни разу не прикоснувшись к чаю. Вдруг поднял глаза на Анну Сергеевну и поразился её бледному виду. Их глаза встретились, Одинцова вздрогнула, резко поднялась и ушла к себе. Появилась только к завтраку. Погода стояла дождливая, не для прогулки, потому остались в гостиной. Аркадий читал последний нумер журнала, а Катя листала ноты.
- Евгений Васильевич, - промолвила Анна Сергеевна, - пойдёмте ко мне. Хочу спросить... Вы вчера говорили о книге... - направилась к дверям.
    Базаров, опустив глаза проворно последовал за ней. Она опустилась в то же кресло. Базаров занял своё, вчерашнее.
- Как же называется та книга? – спросила Анна Сергеевна после непродолжительного молчания.
- Пелуз и Фреми. Впрочем, можно порекомендовать “Элементарный учебник экспериментальной физики” Гано. Рисунки отчётливее. И вообще, этот учебник...
- Евгений Васильевич, извините меня, позвала вас не с тем, чтобы рассуждать об учебниках. Хотелось возобновить наш разговор, ведь вы ушли так внезапно.
- К вашим услугам. Но о чём мы беседовали вчера?
   
- О счастии... - Анна Сергеевна возмущённо посмотрела на него. - Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими людьми, отчего всё это кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем действительным счастием, то есть таким, которым мы сами обладаем? Отчего?.. Или вы ничего такого не ощущаете?
- Знаете поговорку “там хорошо, где нас нет”? Вы сами сказали вчера, что не удовлетворены, а мне в голову такие мысли не приходят.
- Кажутся смешными?
- Нет, точно не приходят.
- В самом деле? Знаете, я бы очень желала знать, о чём вы думаете?
- Я вас не понимаю.
- Давно хочу объясниться. Не говорите ничего. Вы не из числа обыкновенных, ещё молоды, вся жизнь перед вами. К чему себя готовите? Какая будущность ожидает вас? Какой цели хотите достигнуть? Куда идёте? Что у вас на душе? Словом, кто вы, что вы?
- Вы меня удивляете, Анна Сергеевна. Вам известно, занимаюсь естественными науками, а кто я...
- Да, кто вы?
- Уже докладывал вам - будущий уездный лекарь.
- Вы сами не верите этому. Аркадий мог бы так ответить, но не вы. Возможно ли, чтобы вы удовольствовались такою скромною деятельностью, и не сами ли всегда утверждаете, что для вас медицина не существует? Вы с вашим самолюбием и уездный лекарь?! Отвечаете так, чтобы отделаться от меня, потому что не имеете никакого доверия ко мне. А знаете ли, Евгений Васильевич, что я сумела бы понять вас душевно, потому как была бедна и самолюбива, как вы. Прошла через испытания.
- Вы меня извините, я вообще не привык раскрываться душевно, так как в душу эту самую не верю. А между вами и мною такое расстояние!..
- Какое? Опять скажете я аристократка? Полноте, Евгений Васильич! Я вам, кажется, доказала...
- Да, но что за охота говорить и думать о будущем, которое большею частью не от нас зависит? Выйдет случай что-нибудь сделать - прекрасно, а не выйдет - по крайней мере, тем будешь доволен, что заранее напрасно не болтал.
- Вы называете дружескую беседу болтовней или меня, как женщину, не считаете достойною вашего доверия? Или всех нас презираете?
- Вас - нет, и вы это знаете.
- Ничего не знаю, но положим, понимаю ваше нежелание говорить о будущей вашей деятельности, но то, что в вас теперь происходит...
- Происходит?! Точно я общество какое!.. Во всяком случае, это совершенно не любопытно и притом разве человек всегда может громко сказать всё, что в нём происходит?
- А я не понимаю, почему нельзя высказать всё, что имеешь на душе.
- А вы можете?
- Могу, - ответила Анна Сергеевна с некоторым сомнением. - Мне что-то говорит, что мы с вами сошлись недаром, что мы будем хорошими друзьями и ваша… как бы сказать… сдержанность исчезнет, наконец.
- Заметили во мне сдержанность?
- Да.
   Базаров подошёл к окну.
- Желали бы знать причину этой сдержанности и что во мне происходит?
- Да, - промолвила Одинцова с неожиданным и непонятным самой себе восторгом.
- Не рассердитесь?
- Нет.
- Так знайте же, я люблю вас, глупо и безумно. Вот чего вы добились.
   Одинцова протянула вперёд обе руки, а Базаров упёрся лбом в стекло окна. Он задыхался, тело трепетало, но не от юношеской робости, не от сладкого ужаса первого признания, а от тяжёлой, похожей на злобу страсти.
- Евгений Васильич…
   Он резко обернулся и, схватив за обе руки, внезапно привлёк к себе. Она не тотчас освободилась из его объятий, отбежала в угол комнаты и оттуда испуганно и восхищённо смотрела на него. Базаров вновь бросился к ней.
- Вы меня не поняли, - прошептала она.
       Базаров до боли прикусил губы и вышел.
   Полчаса спустя служанка подала Анне Сергеевне записку: “Должен ли я сегодня уехать или могу остаться до завтра?” “Зачем уезжать? Я вас не понимала, теперь вы меня не поняли”, - написала в ответ Анна Сергеевна, но подумала: “Я и себя не понимала”.
   До самого обеда она ходила по своей комнате, заложив руки назад. Изредка останавливалась то перед окном, то перед зеркалом и медленно проводила мокрым платком по шее, которая, как ей чудилось, пылала. Спрашивала себя, что же заставляло её, как выразился Базаров, “добиваться” его откровенности. “Нет! – решила она. – Хватит! Нельзя этим играть! Спокойствие лучше всего на свете!”   
   В столовой за обедом чувствовала себя неловко. Порфирий Платоныч вернулся из города, рассказал новые анекдоты, сообщил, что губернатор Бурдалу приказал чиновникам по особым поручениям носить шпоры на случай если он пошлёт их верхом. Аркадий вполголоса беседовал с Катей, а Базаров угрюмо молчал, опустив глаза. Одинцова дважды внимательно посмотрела на его строгое и желчное лицо с отпечатком презрительной решимости и воскликнула про себя: “Нет! Нет! Нет!” 
    После обеда отправились в сад. Заметив, что Базаров держится в стороне, Анна Сергеевна подошла сама. Он, вновь опустив глаза, глухо промолвил:
- Должен извиниться перед вами. Знаю, не можете не гневаться на меня.
- Не гневаюсь, Евгений Васильич, но огорчена.
- Тем хуже. Во всяком случае, я довольно наказан. Моё положение самое глупое. Вы написали “зачем уезжать?”, а я не могу и не хочу остаться. Завтра меня здесь не будет.
- Зачем вы...
- Уезжаю?
- Я не то хотела сказать.
- Рано или поздно это должно было случиться. Есть только одно условие, при котором я бы мог остаться, но ему не бывать никогда. Ведь вы, извините мою дерзость, не любите меня и не полюбите никогда. Прощайте! - Базаров направился к дому.

- К батьке уезжаю, - лёжа в постели, бросил Базаров Аркадию, не глядя на него.
- Когда?
 - Много будешь знать, состареешься. Завтра, - Базаров зевнул.
 - А как же Анна Сергеевна?
 - А что такое Анна Сергеевна?
 - Разве отпустит?
 - Я у ней не нанимался.
      Аркадий задумался, а Базаров отвернулся к стене. Помолчали.
 - С тобой уеду. Только домой. Вместе до Хохловских выселков, а там возьмёшь у Федота лошадей. Я бы с удовольствием познакомился с твоими, да боюсь стеснить. Но ты ведь потом опять приедешь к нам?
- Вещи у вас оставил.
- Только поэтому?
- Олух ты!

   Уезжали после завтрака. Прощаясь с Базаровым, Одинцова протянула ему руку:
- Ещё увидимся, не правда ли?
- Как прикажете.
- В таком случае, увидимся.

- Одно скучно - мать сердобольная, - угрюмо произнёс Базаров в тарантасе, попыхивая сигаркой. – Убивается, коли брюха не отрастил да не ем десять раз на день. Отец ничего. Сам был везде, и в сите, и в решете... Нет, нельзя курить, - швырнул сигарку в придорожную траву. - Мы оба глупо себя вели у Одинцовой. Не романтиком надо быть, а злым, свирепым! Я в клинике заметил: кто злится на свою боль, тот непременно её победит. Уж лучше камни бить на мостовой, чем позволить женщине завладеть хотя бы кончиком твоего пальца. А мы с тобой попали под женские чары, слюни распустили! Вот ты, - обратился к сидевшему на козлах мужику, - есть у тебя жена?
   Мужик повернул своё плоское лицо с подслеповатыми глазками:
- Жена-то? Есть. Как не быть?
- Бьёшь?
- Всяко случается. Но без причины не бью.
- А она тебя?
      Мужик задергал вожжами.
- Эко слово ты сказал, барин. Тебе б всё шутить.
         Аркадий и Базаров рассмеялись.
      На скате пологого холма показалась деревушка Базаровых. Рядом с нею в молодой берёзовой рощице виднелся дворянский домик под соломенною крышей. У первой избы стояли два мужика в шапках, бранились:
- Большая ты свинья, а хуже малого поросёнка!
- А твоя жена – колдунья!
- По непринужденности обращения и игривости речи можешь судить, что мужики у моего отца не слишком притеснены, - заметил Базаров. – Вон он на крыльце. Услыхал, знать, колокольчик. Он, он! Узнаю фигуру. Поседел, бедняга!
     На крылечке господского домика в старом военном сюртуке нараспашку стоял высокий, худощавый человек с взъерошенными волосами и тонким орлиным носом. Широко расставив ноги, курил длинную трубку и щурился от солнца.
- Наконец, пожаловал, - проговорил отец Базарова Василий Иваныч, удерживая чубук трясущимися пальцами. - Ну, вылезай, вылезай. Почеломкаемся, - обнял сына.
- Енюшка, Енюша! - раздался трепещущий женский голос. 
      Дверь распахнулась и на пороге показалась кругленькая, низенькая старушка в белом чепце и короткой пёстрой кофточке. Ахнула, пошатнулась и упала бы, но Базаров удержал. Пухлые ручки обвились вокруг его шеи, а голова прижалась к груди. Старушка зарыдала, пытаясь не издать ни звука, а отец глубоко задышал и прищурился ещё сильней.
- Ну полно, полно, Ариша! – Базарова тронула искренность и беспомощность матери. -Перестань. Не нужно!
- Ах, Василий Иваныч, - пролепетала Арина Власьевна, - в кои-то веки голубчика-то моего Енюшеньку... - не разжимая рук, оторвала от Базарова мокрое от слёз умилённое лицо, посмотрела блаженными глазами и опять к нему припала.
- Ну да, конечно, - промолвил Василий Иваныч, - только лучше в комнату пойдём. С Евгением вон гость приехал. Извините, - обратился к Аркадию и шаркнул ногой, - женская слабость, материнское сердце… - Его губы и брови дергались, подбородок трясся, но он пытался казаться равнодушным к происходящему.
- Пойдёмте, матушка, в самом деле, - Базаров повёл старушку в дом.
       Усадив её в кресло, ещё раз наскоро обнялся с отцом и представил Аркадия.
- Душевно рад знакомству, - проговорил Василий Иванович, - только уж не взыщите, у меня здесь всё по простоте, на военную ногу. Арина Власьевна, успокойся, сделай одолжение! Что за малодушие? Гость осудительно подумает.
- Батюшка, - сквозь слёзы пролепетала старушка, - имени и отчества не имею чести знать.
- Аркадий Николаич, - с важностию, вполголоса подсказал Василий Иваныч.
- Извините меня, глупую, - старушка высморкалась и, наклоняя голову то вправо, то влево, тщательно вытерла глаза. - Ведь я думала, помру, не дождусь моего голубчика.
- А вот и дождались, сударыня, - подхватил Василий Иванович. - Танюшка, - обратился к босоногой девочке лет тринадцати в ярко-красном ситцевом платье, пугливо выглядывавшей из-за двери, - принеси барыне стакан воды на подносе. А вас, господа, - прибавил со старомодною игривостью, - позвольте попросить в кабинет к отставному ветерану.
- Хоть ещё разочек дай обнять себя, Енюшечка, - простонала Арина Власьевна. - Да какой же ты красивый стал!
- Мужчина что надо, - заметил Василий Иванович. - А теперь, Арина Власьевна, насытив материнское сердце, позаботься о насыщении дорогих гостей, потому что соловья баснями кормить не следует.
- Сию минуту, Василий Иваныч, стол накроем, сама в кухню сбегаю и самовар поставить велю. Всё будет, всё! Ведь три года не видала, не кормила, не поила, легко ли?
- Ну, смотри же, хозяюшка, похлопочи да не осрамись. А вас, господа, прошу за мной пожаловать. Вот и Тимофеич явился к тебе на поклон, Евгений. И он, чай, обрадовался, старый барбос. Что? Обрадовался? Милости просим за мной, - Василий Иванович суетливо зашаркал стоптанными туфлями.
   Домик состоял из шести крошечных комнат. Василий Иванович привёл Аркадия и сына в кабинет. Тяжёлый стол, заваленный почерневшими от старинной пыли, словно прокопчёнными бумагами, занимал весь промежуток между двумя окнами. На стенах висели турецкие ружья, нагайки, сабля, две ландкарты, анатомические рисунки, портрет Гуфеланда, вензель из волос в чёрной рамке и диплом под стеклом. Кожаный и кое-где продавленный и разорванный диван помещался между двумя громадными шкафами из карельской березы, а на полках в беспорядке теснились книги, коробочки, птичьи чучелы, банки и пузырьки. В углу стояла сломанная электрическая машина.
- Я вас предупредил, любезный мой посетитель, Аркадий Николаич, живём здесь, так сказать, на бивуаках.
- Да перестань! Что ты извиняешься, отец? - перебил Базаров. - Кирсанов хорошо знает, что мы с тобой не Крёзы во дворце. Куда его поместим - вот вопрос.
- Помилуй, Евгений, во флигельке отличная комната. Им там хорошо будет.
- Так у тебя флигелёк завёлся?
- Как же-с, где баня-с, - пояснил Тимофеич.
- То есть рядом с баней, - поспешно присовокупил Василий Иванович. - Теперь же лето... Сбегаю, распоряжусь, а ты бы, Тимофеич, пока их вещи внёс. Тебе, Евгений, я, разумеется, предоставлю мой кабинет.

- Презабавный старикашка, добрейший, - недовольно промолвил Базаров, как только отец вышел. - Такой же чудак, как твой, только в другом роде. Уж очень много болтает.
- И мать твоя прекрасная женщина.
- Без хитрости. Посмотришь, какой обед нам задаст!

- Сегодня вас не ждали, батюшка, говядинки не привезли, - промолвил Тимофеич, занося чемодан Базарова.
- Обойдёмся. Бедность, говорят, не порок.
- Сколько у твоего отца душ? - спросил вдруг Аркадий.
- Имение не его, матери. Помнится, пятнадцать.
- Все двадцать две, - поправил Тимофеич.
      Послышалось шлёпание туфель и снова появился Василий Иванович.
- Через несколько минут ваша комната, Аркадий Николаич, будет готова принять вас, - произнёс он с торжественностию, - Вот вам и прислуга, - показал на коротко остриженного мальчика в синем, на локтях прорванном кафтане и в чужих сапогах. - Зовут Федькой. Опять-таки повторяю, хоть сын и запрещает, не взыщите с него. Впрочем, трубку набивать умеет. Вы ведь курите?
- Больше сигары.
- Весьма благоразумно поступаете. Я сам отдаю преферанс сигаркам, но в наших уединенных краях доставать их чрезвычайно затруднительно.
- Да полно тебе Лазаря петь! - перебил опять Базаров. - Сядь лучше на диван, дай на себя посмотреть.
   Василий Иванович засмеялся и присел. Базаров был очень похож на отца, только лоб у отца был ниже и уже, а рот немного шире. Он беспрестанно двигался, поводил плечами, точно одежда ему резала; моргал, покашливал и шевелил пальцами; между тем как сын отличался небрежною неподвижностию.
 - Лазаря петь! - повторил Василий Иванович. - Ты, Евгений, не думай, что я хочу, так сказать, разжалобить гостя: вот, мол, в каком захолустье живём. Я, напротив, того мнения, что для человека мыслящего нет захолустья. По крайней мере, я стараюсь, по возможности, не зарасти, как говорится, мохом, не отстать от века. - Василий Иванович вытащил из кармана новый жёлтый фуляр и стал помахивать им в воздухе. - Уже не говорю о том, что я, например, не без чувствительных для себя пожертвований, посадил мужиков на оброк и отдал им свою землю исполу. Посчитал своим долгом, так сказать. Самое благоразумие в этом случае повелевает, хотя другие владельцы даже не помышляют об таком. Это я говорю о науках, об образовании.
- Да. Вот я вижу у тебя “Друг здравия” за пятьдесят пятый год, - заметил Базаров.
- Старый товарищ высылает, - поспешно, будто оправдываясь, проговорил Василий Иванович, - но мы, например, и о френологии понятие имеем, - повернулся к Аркадию и указал на небольшую гипсовую головку на шкафе, разбитую на нумерованные четырёхугольники. - Нам и Шёнлейн не остался безызвестен со своей научной клиникой внутренних болезней, и Радемахер…
- В него ещё верят в губернии? - усмехнулся Базаров.
- В губернии... - Василий Иванович закашлял. - Конечно, вам, господа, лучше знать… где ж нам за вами угоняться… Вы нам на смену пришли. И в моё время какой-нибудь гуморалист Гоффман, какой-нибудь Броун с его витализмом казались смешны, а ведь тоже гремели когда-то. Кто-нибудь новый заменил у вас Радемахера. Ему поклоняетесь, а через двадцать лет, пожалуй, и над ним смеяться будут.
 - Скажу тебе в утешение, - промолвил Базаров, - мы теперь вообще над медициной смеёмся и ни перед кем не преклоняемся.
 - Как же так? Ведь ты доктором хочешь быть?
 - Хочу, да одно другому не мешает.
 - Ну, может быть, может быть - спорить не стану. - Василий Иванович потыкал средним пальцем в трубку. Осталось ещё немного горячего пепла. - Ведь я что? Отставной штаб-лекарь, а теперь вот в агрономы попал. Я у вашего дедушки в бригаде служил, - обратился к Аркадию. - Да-с, много на моём веку видов видовал и в каких только обществах не бывал, с кем не важивался! У князя Витгенштейна и Жуковского пульс щупал! Тех-то, в южной-то армии, по четырнадцатому, вы понимаете. - Василий Иванович значительно сжал губы. - Всех знал наперечёт. Ну да ведь моё дело – сторона. Знай свой ланцет и баста! А дедушка ваш очень почтенный человек был, настоящий военный.
- Сознайся, дубина была порядочная, - лениво промолвил Базаров.
- Евгений, как ты выражаешься! Помилосердуй! Конечно, генерал Кирсанов не принадлежал к числу...
 - Ну его! - перебил Базаров. - Как подъезжали сюда, я порадовался на твою берёзовую рощицу, славно вытянулась.
- А ты посмотри, садик у меня теперь какой! - Василий Иванович оживился. - Сам каждое деревцо сажал. И фрукты есть, и ягоды, и медицинские травы. Уж как вы там ни хитрите, господа молодые, а всё-таки старик Парацельсий святую правду изрек: in herbis, verbis et lapidibus. В травах, словах и камнях. Ведь я, ты знаешь, от практики отказался, а раза два в неделю приходится стариной тряхнуть. Идут за советом, нельзя же гнать в шею. Здешний сосед, представь, отставной майор, тоже лечит. Спрашиваю: учился ли медицине? Говорит нет, больше из филантропии. Из филантропии! А!? Каково?!
- Федька! Набей мне трубку! - сурово приказал Базаров.
- А то другой доктор приехал к больному, - продолжал с каким-то отчаяньем Василий Иванович, - а больной уже ad patres, к праотцам отправился. Не пускают доктора к нему, говорят уже не надо. Тот не ожидал такого, сконфузился и спрашивает: “Что, барин перед смертью икал? – Икали-с. – И много икал? – Много. – Ну и хорошо”. А сам верть назад!
   Василий Иванович засмеялся, Аркадий натянуто улыбнулся, а Базаров затянулся трубкой. Так беседовали около часа. Аркадий успел осмотреть свою комнату, оказавшуюся предбанником, но очень уютным и чистым. Наконец, вошла Танюша и доложила, что обед готов. 
- Пойдёмте, господа! - Василий Иванович поднялся первый. - Извините великодушно, коли наскучил. Авось, хозяйка моя удовлетворит вас более моего.
   Наскоро сготовленный обед вышел вкусным, даже обильным, только мухи мешали и вино немного подгуляло: почти чёрный херес, купленный Тимофеичем в городе у знакомого купца, отзывался не то медью, не то канифолью. В обыкновенное время дворовый мальчик отгонял их большою зелёною веткой, но на этот раз Василий Иванович услал его из боязни осуждения со стороны сына и Аркадия. Арина Власьевна успела принарядиться: надела высокий чепец с шёлковыми лентами и голубую шаль с разводами и всплакнула за столом.
       Ели только молодые, родители давно отобедали. Прислуживал Федька. Помогала ему Анфисушка, кривая женщина с мужеским лицом, исполнявшая должности ключницы, птичницы и прачки. Василий Иванович со счастливым и даже блаженным видом, расхаживал по комнате, рассказывая о тяжких опасениях, внушаемых ему наполеоновскою политикою и запутанностью итальянского вопроса. Арина Власьевна не замечала и не потчевала Аркадия, а подперши кулачком своё круглое лицо с одутловатыми губками и родинками на щеках и над бровями, придавшими её лицу добродушное выражение, не сводила глаз с сына и всё вздыхала. Ей непременно хотелось узнать, на сколько времени он приехал, но спросить боялась – а ну как скажет на два дня и сердце замрёт!
     После жареного Василий Иванович принёс откупоренную, наполовину выпитую бутылку шампанского:
- Хоть и в глуши живём, а в торжественных случаях имеем чем себя повеселить!
    Налил три бокала и рюмку, провозгласил “здоровье неоценённых посетителей” и разом, по-военному, хлопнул свой бокал и Арину Власьевну заставил выпить до последней капли. Когда очередь дошла до варенья, Аркадий, не терпевший ничего сладкого, почёл, однако, своею обязанностью отведать от четырёх различных, только что сваренных сортов, тем более что Базаров отказался наотрез и тотчас закурил сигарку. Подали чай со сливками, маслом и кренделями. Потом Василий Иванович повёл всех в сад полюбоваться красотою вечера. Проходя мимо скамейки, шепнул Аркадию:
- На сем месте люблю философствовать и, как приличествует пустыннику, гляжу на захождение солнца. А там подальше посадил несколько деревьев, любимых Горацием.
- Что за деревья? - спросил Базаров.
- Как их... акации!
      Базаров зевнул.
- Полагаю, пора путешественникам в объятия к Морфею, - заметил Василий Иванович.
- Суждение справедливое. Точно пора, - подхватил Базаров, поцеловал мать в лоб, а она обняла его и за спиной, украдкой, трижды благословила. 
     Василий Иванович проводил Аркадия в его комнату и пожелал “такого благодатного отдохновения, какое и сам вкушал в те счастливые лета”. И действительно, Аркадию отлично спалось в предбаннике, где пахло мятой и усыпительно трещали за печкой два сверчка. 
     Василий Иванович присел на диване в ногах у сына и собирался было поболтать, но Базаров тотчас отправил, сославшись на сон, но не заснул до утра. Широко раскрыв глаза, злобно глядел в темноту. Приезд домой не вызвал у него умилительных детских воспоминаний. Он думал об Анне Сергеевне. Потом невольно о матери, о том, что у них нет родства, кроме физиологического. Мать была очень набожная и в то же время верила во всякую, по его мнению, чушь: приметы, гаданья, заговоры, сны, юродивых, домовых, леших, дурные встречи, порчу, народные снадобья, четверговую соль и скорый конец света; что если в светлое воскресение на всенощной не погаснут свечи, то гречиха хорошо уродится, и что гриб больше не растёт, если его человеческий глаз увидит; верила, что чёрт там, где вода, и что у каждого жида на груди кровавое пятнышко; боялась мышей, ужей, лягушек, воробьёв, пиявок, грома, холодной воды, сквозного ветра, лошадей, козлов, рыжих людей и чёрных кошек, а сверчков и собак почитала нечистыми животными; не ела телятину, голубей, раков, сыр, спаржу, земляные груши, зайчатину и особенно арбузы, потому что надрезанный арбуз напоминает голову Иоанна Предтечи; oб устрицах говорила не иначе, как с содроганием; любила покушать, но строго постилась; спала по десять часов, но не ложилась вовсе, если у Василия Ивановича заболевала голова; не прочла ни одной книги, кроме “Алексис, или Хижин в лесу”; писала одно, много два письма в год, а в хозяйстве, сушенье и варенье знала толк, хотя своими руками ни до чего не прикасалась и вообще неохотно двигалась с места; была очень добра и по-своему вовсе не глупа; знала, что есть на свете господа, которые должны приказывать, и простой народ, который должен служить, а потому не гнушалась ни подобострастием, ни земными поклонами, а с подчинёнными обходилась ласково и кротко и ни одного нищего не пропускала без подачки; никогда никого не осуждала, хотя и сплетничала подчас; была мнительна, постоянно ожидала большого несчастия и плакала, вспомнив печальное, потому управленье имением предоставила мужу и уже не входила ни во что, а только охала, отмахивалась платком, и от испуга поднимала брови всё выше и выше, как только её старик начинал толковать о намеченных им преобразованиях. В молодости была миловидна, играла на клавикордах и немного изъяснялась по-французски, но в течение многолетних странствий с мужем, за которого вышла против воли, расплылась, позабыла и музыку, и французский.
“Сколько глупостей в одном человеке! – возмутился про себя Базаров. – А всё из-за отсутствия знаний! Живёт в своём мирке, ничему не научилась, лишь глупым предрассудкам.”
     Арина Власьевна, помолившись, беседовала с Анфисушкой, в упор глядевшей на неё единственным глазом. Анфисушка таинственным шёпотом рассказывала ей свои соображенья насчёт Евгения Васильевича. У старушки от радости, вина и сигарочного дыма совсем закружилась голова. Муж заговорил было с ней да махнул рукою.

   Утром, поднявшись с постели, Аркадий раскрыл окно и увидал Василия Ивановича. В бухарском шлафроке, подпоясанный носовым платком, старик усердно копался в огороде. Заметив Аркадия, воскликнул:
- Здравия желаем! Как почивать изволили?
- Прекрасно.
- А я здесь, видите ли, как некий Цинциннат, отбиваю грядку под позднюю репу. Теперь настало такое время - и слава Богу! - что каждый должен собственными руками пропитание себе доставать. Нечего на других надеяться, самому трудиться надо. Выходит, Жан-Жак Руссо прав. Полчаса тому назад, сударь вы мой, увидали бы меня в совершенно другой позиции. Одной бабе, что жаловалась на гнетку - это по-ихнему, а по-нашему - дизентерию, я... как бы выразиться лучше... вливал опиум, а другой зуб вырывал. Предложил эфиризацию, только не согласилась. Всё это я делаю gratis и en amateur, то бишь даром и по-любительски. Впрочем, мне не в диво, ведь я плебей, homo novus, да… новый человек, не из столбовых, не то что моя благоверная… А не угодно ли пожаловать сюда, в тень, так сказать, вдохнуть перед чаем утреннюю свежесть?
     Аркадий вышел.
- Добро пожаловать ещё раз! - промолвил Василий Иванович, прикладывая по-военному руку к засаленной ермолке. - Вы, я знаю, привыкли к роскоши, к удовольствиям, но и великие мира сего не гнушаются провести короткое время под кровом хижины.
- Помилуйте, - возмутился Аркадий, - какой же я великий мира сего? Да и к роскоши не привык.
- Позвольте, позвольте, - возразил с любезною ужимкой Василий Иванович. - Я хоть теперь и сдан в архив, а тоже потёрся в свете, легко узнаю птицу по полёту. Так сказать, в некотором смысле психолог и физиогномист. Не имей этого, смею сказать, дара, давно бы пропал, затёрли бы меня, маленького человека. Скажу без комплиментов: дружба между вами и Евгением искренно радует меня. Сейчас виделся с ним. По обыкновению своему, вероятно вам известному, вскочил он очень рано и побежал по окрестностям. Позвольте полюбопытствовать, давно ли знакомы?
- С нынешней зимы.
- Так-с. И позвольте спросить ещё … А не присесть ли вам к нам?.. Так вот, извольте сказать мне, как отцу, со всею откровенностью, какого мнения вы о моём Евгении?
- Ваш сын - один из самых замечательных людей, с которыми я когда-либо встречался.
   Прищуренные глаза Василия Ивановича внезапно широко раскрылись, щёки вспыхнули, а лопата вывалилась из рук.
 - Итак, вы полагаете...
- Уверен, сына вашего ждёт великая будущность. Прославит ваше имя. Знаю с первой нашей встречи.
- Как... как это было? - едва промолвил Василий Иванович и восторженная улыбка засияла на его лице.
   Аркадий принялся рассказывать, а Василий Иванович слушал, сморкался, катал и комкал платок, кашлял, ерошил волосы, восторженно улыбался, а под конец поцеловал его в плечо.
- Вы меня совершенно осчастливили. Должен вам сказать, боготворю сына, а старуха моя и вовсе… Известно, мать! Но я не смею при нём выказывать свои чувства, потому как не любит этого, враг всех излияний. Его даже осуждают за такую твёрдость нрава и видят в ней признак гордости или бесчувствия. Но людей подобных ему не приходится мерить обыкновенным аршином, не правда ли? Да вот, например: другой на его месте тянул бы да тянул со своих родителей. А у нас - поверите ли? - он отроду лишней копейки не взял!
- Бескорыстный, честный человек.
- Именно что бескорыстный. А я, Аркадий Николаич, не только боготворю его, а ещё и горжусь им. Всё моё честолюбие состоит в том, чтобы со временем в его биографии стояли следующие слова: “Сын простого штаб-лекаря, который, однако, рано сумел разгадать его и ничего не жалел для его воспитания...” – Василий Иванович запнулся и Аркадий стиснул ему руку. - Как вы думаете, ведь он не на медицинском поприще достигнет той известности, которую вы ему пророчите?
- Разумеется, не на медицинском, хотя и в этом отношении будет из первых учёных.
- Тогда на каком же, Аркадий Николаич?
- Пока трудно сказать, но точно будет знаменит.
- Знаменит… - эхом отозвался старик и задумался.
- Арина Власьевна приказали просить идти чаю откушать, - промолвила Анфисушка, проходя мимо с огромным блюдом спелой малины.
- А холодные сливки к малине будут?
- Будут-с.
- Чтоб непременно холодные! – мягким голосом приказал Василий Иванович. - Что ж Евгений не идёт?
- Я здесь, - из окна комнаты Аркадия выглянул Базаров.
   Василий Иванович быстро обернулся:
- Ага! Захотел посетить приятеля! Но ты опоздал, amice, друг мой любезный. Мы уже имели продолжительную беседу. Теперь к чаю мать зовёт. Кстати, мне нужно с тобой поговорить.
- О чём?
- Здесь есть мужичок, страдает иктером...
 - Желтухой?
- Да, хроническим и очень упорным иктером. Я прописывал ему золототысячник и зверобой, морковь заставлял есть, давал соду, но это всё паллиативные средства, а надо что-нибудь порешительней. Ты хоть и смеёшься над медициной, а, уверен, можешь подать мне дельный совет. Но об этом речь впереди. А теперь пойдём чай пить.
    Настал полдень. Солнце жгло из-за тонкой завесы беловатых облаков. Всё молчало в деревне, лишь изредка перекликались петухи и в где-то в кроне плаксиво попискивал молодой ястребок. Аркадий с Базаровым лежали на охапках зелёной, душистой травы в тени стога сена.
- Та осина напоминает моё детство, - промолвил Базаров. Растёт на краю ямы, оставшейся от кирпичного сарая. Я тогда думал, яма с осиной обладают какой-то особенною силой, потому никогда не скучал возле них. Не понимал, что не скучал оттого, что просто был ребёнком. Теперь взрослый, сила уже не действует, да и нет её, и никогда не было, идеалистический бред, хорошо, что избавился от него, благодаря естественным наукам.
- Сколько ты здесь жил?
- Года два сряду. Потом наездами. Бродячая жизнь у нас была, по городам шлялись.
- А дом этот давно стоит?
- Давно. Ещё дед построил, отец матери.
 - Кем он был?
 - Секунд-майор какой-то. При Суворове служил, всё рассказывал о переходе через Альпы. Врал, небось.
- То-то у вас в гостиной портрет Суворова висит… А я люблю домики, как ваш, старенькие да тёпленькие, запах в них какой-то особенный.
- Лампадным с маслом да донником, - Базаров зевнул. - А мух в этих милых домиках!..
- Тебя в детстве не притесняли?
- Ты видел, родители у меня нестрогие.
- Любишь их?
- Люблю.
- Они тебя так любят!
- Знаешь, о чём думаю? - Базаров закинул руки за голову. - Хорошо им, родителям, жить на свете! Отец в шестьдесят лет хлопочет, толкует о паллиативных средствах, лечит, великодушничает с крестьянами. Кутит, одним словом. И матери хорошо: дни до того напичканы всякими заботами, ахами да охами, что опомниться некогда. А я лежу здесь под стогом и чувствую свою малость и краткость существования. Узенькое местечко, что занимаю, до того крохотно в сравнении с остальным пространством, где до меня и дела нет. Время, отмеренное моей жизни, так ничтожно перед вечностию, где меня не было и не будет. Но во мне атомы вращаются, кровь течёт, мозг работает и чего-то хочет... Что за безобразие! Что за пустяки!
- Позволь тебе заметить, это относится вообще ко всем людям.
- Ты прав, но я хотел сказать, что мои родители заняты мелочами и не беспокоятся о собственном ничтожестве, оно им не смердит, а я чувствую только скуку да злость.
- Ты несчастлив, но...
- Э-э-э! Да ты, я вижу, Аркадий Николаевич, понимаешь любовь, как все новейшие молодые люди: цып, цып, цып, курочка, а как только курочка начинает приближаться, давай ноги делать! А я не таков. Но довольно об этом. Чему помочь нельзя, о том и говорить стыдно. - Повернулся на бок. - Эге! Вон молодец муравей тащит муху. Тащи, брат, тащи! Не смотри, что упирается. Ты – животное и имеешь право не признавать чувства сострадания, не то что наш брат самоломанный! Я сам себя не сломал, так и бабёнка меня не сломает. Кончено!
    Помолчали.
- Да, странное существо человек, - продолжил рассуждать вслух Базаров, - Как посмотришь этак сбоку да издали на глухую жизнь наших “отцов”, кажется, чего лучше? Ешь, пей и знай, что поступаешь самым правильным, самым разумным манером. Ан нет, тоска одолеет. Хочется с людьми возиться, хоть и ругать, да возиться.
- Надо бы так устроить жизнь, чтобы каждое мгновение в ней было значительно.
- Значительное хоть и ложно бывает, да сладко, но и со незначительным помириться можно, а вот дрязги - беда.
- Ты в меланхолическом настроении сегодня.
- Солнце, должно быть, распарило, да и малины нельзя так много есть.
- В таком случае не худо бы вздремнуть.
- Пожалуй. Только не смотри на меня. У всякого человека лицо глупо, когда спит.
- А тебе не всё равно, что думают?
- Не знаю. Настоящий человек об этом не должен заботиться. Настоящий человек тот, о котором думать нечего, а его самого надобно слушаться или ненавидеть.
- Странно! Я ни к кому не питаю ненависти.
- А я ко многим. Ты - нежная душа, размазня. Где тебе ненавидеть! Робеешь, мало на себя надеешься.
- А ты, ты… На себя надеешься? Высокого мнения о себе?
- Когда встречу человека, который не спасовал бы передо мною, тогда изменю мнение о себе. Да вот ты сегодня сказал про избу нашего старосты Филиппа такая славная, белая… Россия тогда достигнет совершенства, когда у последнего мужика будет такое же помещение, и всякий из нас должен этому способствовать. А я ненавижу этого последнего мужика, Филиппа или Сидора там, для которого я должен из кожи лезть и который мне даже спасибо не скажет. Да и на что мне его спасибо! Ну, будет он жить в белой избе, а из меня лопух расти?!
- Полно! Послушать тебя сегодня, поневоле согласишься с теми, которые упрекают нас в отсутствии принципов.
- Говоришь, как твой дядя. А принципов нет вообще! Есть разумный эгоизм! Есть и ощущения. От них всё зависит. Отчего мне нравится химия? Отчего ты любишь яблоки? Тоже в силу ощущения. Глубже этого люди никогда не проникнут.
- Честность тоже ощущение?
- Ещё бы!
- Евгений…
- А! Что, не по вкусу? Нет, брат, решился всё косить - валяй и себя по ногам! Однако довольно пофилософствовали. “Природа навевает молчание сна”. Пушкин!
- Ничего подобного он не говорил.
- Не говорил, так мог и должен был сказать. Кстати, он, должно быть, на военной службе был.
- Никогда!
- Помилуй, у него ж на каждой странице “в бой, на бой, за честь России!”
- Небылицы выдумываешь! Да это клевета, наконец!
- Клевета… Эка важность! Вздумал таким словом испугать! Какую клевету ни заведи на человека, он, в сущности, заслуживает в двадцать раз хуже того.
- Давай лучше спать! - с досадой проговорил Аркадий.
 - С величайшим удовольствием.
   Однако не спалось. Почти враждебные чувства охватывали их сердца. Оба открыли глаза и молча переглянулись.
- Посмотри, - промолвил Аркадий, - сухой кленовый лист оторвался и падает на землю словно бабочка. Не странно ли? Самое печальное и мёртвое сходно с самым весёлым и живым.
- О друг мой, Аркадий Николаич! - воскликнул Базаров. – Прошу, не надо высокого штиля!
- Как умею... Да это деспотизм! Пришла в голову мысль, отчего не высказать?
- Но почему и мне не высказать своей мысли? Нахожу, что говорить высокопарно - неприлично.
- Что ж тогда прилично? Ругать всё подряд?
- Э-э! Да ты, я вижу, точно намерен пойти по стопам дядюшки. Порадовался бы этот идиот, если б теперь тебя услышал!
- Как ты назвал Павла Петровича?
- Как и следует - идиотом.
- Это, однако, нестерпимо!
- Ага, родственное чувство заговорило! Давно заметил, очень упорно держится в людях. От всего готов отказаться человек, со всяким предрассудком расстанется, но сознаться, что, например, брат, который чужие платки крадёт, вор - свыше сил. Когда разрушим до основанья это гнилое общество, заставим людей преодолеть в себе это чувство родственности! Идиот твой родственник - откажись, иначе сам идиотом станешь! И не важно, дядька это твой, отец или мать. Будь разумным эгоистом, действуй себе во благо, не дай запачкать идиотизмом.
- Во мне простое чувство справедливости заговорило, а вовсе не родственное, но ты этого чувства не понимаешь и не можешь судить о нём.
- Другими словами, Аркадий Кирсанов слишком возвышен для моего понимания. Преклоняюсь и умолкаю.
- Полно, так и поссоримся.
- Ах, Аркадий, сделай одолжение, давай хоть раз поссоримся хорошенько, до истребления.
- Но ведь этак, пожалуй, кончим тем...
- Что подерёмся? Почему нет! На сене, в идиллии, вдали от света и людских взоров! Но ты со мной не сладишь. Схвачу сейчас тебя за горло!
   Базаров растопырил свои длинные, жёсткие пальцы. Аркадий, приняв за шутку, принял вид, что приготовился сопротивляться, но губы друга так искривились в злой усмешке, а глаза так загорелись ненавистью, что Аркадий испугался.
- А! Вот куда забрались! - раздался голос Василия Ивановича. Старый штаб-лекарь был одет в домоделанный полотняный пиджак, на голове соломенная, тоже домоделанная, шляпа. – Искал вас. Отличное место выбрали, прекрасному занятию предаётесь – глядеть с земли в небо. Есть в этом особое значение!
- Гляжу в небо только когда чихнуть хочу, - проворчал Базаров и, обратившись к Аркадию, прибавил вполголоса: - Жаль, помешал.
- Ну, полно, - шепнул Аркадий и украдкой пожал ему руку.
- Смотрю я на вас, мои юные собеседники, - ничего не заметив, продолжал Василий Иванович, покачивая головой и опираясь скрещёнными руками на перекрученную палку собственного изделия, с фигуркой турка вместо набалдашника, - смотрю вот и не могу не любоваться. Сколько в вас силы, молодости цветущей, способностей, талантов! Просто, Кастор и Поллукс!
- В мифологию метнул! – небрежно бросил Базаров. - Видно, что ты в своё время сильный латинист был! Помнится, серебряной медали за сочинение удостоился, а?
- Диоскуры!
- Однако полно, отец, не нежничай.
- В кои-то веки разик можно. Впрочем, отыскал вас, господа, не с тем, чтобы говорить комплименты, но с тем, чтобы, во-первых, доложить, что скоро обедать будем, а во-вторых, мне хотелось предварить тебя, Евгений... Ты человек умный, знаешь людей, и женщин знаешь, и, следовательно, извинишь... Твоя матушка молебен отслужить хотела по случаю твоего приезда. Не воображай, что зову присутствовать, кончен уже. Но отец Алексей...
- Поп?
- Ну да, священник. Он у нас... кушать будет... Я этого не ожидал и даже не советовал... но как-то так вышло... он меня не понял... Ну, и Арина Власьевна... Притом же, очень хороший и рассудительный человек.
- Моей порции за обедом не съест? - съязвил Базаров.
- Помилуй, что ты! - засмеялся Василий Иванович.
- Больше ничего не требую.
- Я был наперёд уверен, что ты выше всяких предрассудков. На что вот я, старик, шестьдесят второй год живу, и то их не имею. А отцу Алексею очень хотелось с тобой познакомиться. Он тебе понравится, увидишь. Он и в карточки не прочь поиграть, и даже - но это между нами - трубочку курит.
     Василий Иванович не нашёл в себе сил признаться сыну, что сам пожелал молебна, так как набожен был не меньше жены.
- Что же? После обеда засядем в ералаш. Обыграю его.
- Посмотрим! Бабушка надвое сказала.
- А что, разве стариной тряхнешь? - промолвил с особенным ударением Базаров.
   Бронзовые щёки Василия Ивановича смутно покраснели.
- Как тебе не стыдно, Евгений... Что было, то прошло. Ну да, я готов вот перед Аркадием Николаичем признаться имел эту страсть в молодости, да и поплатился же за неё... Как жарко. Позвольте подсесть к вам. Ведь не помешаю?
- Нисколько, - ответил Аркадий.
   Василий Иванович, кряхтя, опустился на сено.
- Напоминает мне ваше теперешнее ложе, государи мои, мою военную, бивуачную жизнь, перевязочные пункты где-нибудь этак возле стога, и то ещё слава Богу. Эх, много, много испытал я на своём веку. Вот, например, если позволите, расскажу вам прелюбопытный эпизод чумы в Бессарабии.
- За который ты “Владимира” получил? – перебил Базаров. - Знаем... Кстати, отчего не носишь?
 - Ведь я тебе говорил, что не имею предрассудков, - пробормотал Василий Иванович и принялся рассказывать эпизод чумы.
- А ведь он заснул, - шепнул Василий Иванович Аркадию, указывая на сына, и добродушно подмигнул. - Евгений! Вставай! Пойдём обедать.

   Отец Алексей, мужчина видный и полный, с густыми, тщательно расчёсанными волосами, с вышитым поясом на лиловой шёлковой рясе, оказался человеком очень ловким и находчивым. Первый поспешил пожать руку Аркадию и Базарову, будто понимая заранее, что они не нуждаются в его благословении, и вообще держал себя непринужденно: посмеялся над семинарскою латынью и заступился за своего архиерея; выпил две рюмки вина, а от третьей отказался; принял от Аркадия сигару, но курить не стал, сказав, что выкурит дома. Не совсем приятно было в нём только то, что он то и дело медленно и осторожно заносил руку, чтобы ловить мух у себя на лице, и давил их. Обыграл Базарова на два рубля пятьдесят копеек ассигнациями, так как в доме и понятия не имели о счёте на серебро. А Арина Власьевна сидела возле сына, в карты не играла, лишь подпирала щёку кулачком и вставала только затем, чтобы велеть подать новое яство. Боялась ласкать сына, ибо он не одобрял. К тому же, Василий Иванович присоветовал “не беспокоить” его. Но Базарова редко волновали чувства матери, а мнения её тем более. Лишь однажды попросил приложить руку на счастие.
- Помогло? – осторожно спросила она немного погодя.
- Ещё хуже стало, - ответил он с небрежною усмешкой.
    Насчёт обеда Василий Иванович тоже подсуетился: на утренней заре отправил Тимофеича на лошади за черкасскою говядиной, старосту за налимами, ершами и раками, а бабам за грибы заплатил сорок две копейки медью.
- Не желаешь ли смородинной воды, Енюшечка? - спросила Арина Власьевна, заглядывая сыну в карты.
     Сын только пожал плечами.

- Уеду завтра, - с каким-то облегчением и дерзостью сказал Базаров Аркадию на следующий день. – Скучно. Работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам в деревню. Препараты там оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно, а тут отец твердит “мой кабинет к твоим услугам, никто мешать не будет”, а сам от меня ни на шаг. Да и совестно от него запираться. Ну и мать также. Слышу, как вздыхает за стеной, а выйду - и сказать ей нечего.
- Очень огорчатся.
- Ещё вернусь.
- Когда?
- Как в Петербург поеду.
- Твою мать особенно жалко.
- Что так? Ягодами тебе уж больно угодила?
       Аркадий опустил глаза.
- Ты матери своей не знаешь, Евгений. Душевная женщина и, право, очень умна. Сегодня утром со мной с полчаса беседовала и так дельно.
 - Верно, обо мне всё распространялась?
 - Не о тебе одном.
 - Коли может женщина получасовую беседу поддержать, знак хороший. Всё-таки уеду!
- Нелегко сказать будет. Думают, пробудем две недели.
- Нелегко. Зачем я сегодня дразнил отца?.. Он на днях велел высечь одного своего оброчного мужика. И хорошо сделал! Да, да, не гляди на меня с таким ужасом! Очень хорошо сделал, потому что мужик тот - вор и пьяница страшнейший. Вот только отец никак не ожидал, что я об этом, как говорится, известен стал. Очень сконфузился, а теперь придётся вдобавок огорчить отъездом. Ничего! До свадьбы заживёт.
   Но Базаров целый день не решался уведомить о своём намерении. Промолвил, намеренно зевнув:
- Да... чуть было не забыл... Вели-ка завтра наших лошадей к Федоту выслать на подставу.
- Разве Аркадий Николаич уже уезжает? – изумился Василий Иванович.
- Да, и я с ним.
- Уезжаешь?!
- Да, нужно. Распорядись насчёт лошадей.
- Хорошо... - залепетал старик, - на подставу... хорошо... только... только... Как же это?
- Нужно съездить. Потом вернусь.
- Вернёшься... Хорошо. - Василий Иванович вынул платок и, сморкаясь, наклонился чуть не до земли. – Я, было, думал, ты у нас подольше… А то три дня получается... Это… это после трёх лет-то. Маловато, Евгений!
- Да я ж тебе говорю: скоро вернусь. Надо!
- Надо.. Что ж… Прежде всего надо долг исполнять... Значит, лошадей выслать? Хорошо. Мы, конечно, с Ариной Власьевной не ожидали такого. Она вон цветов выпросила у соседки, хотела комнату тебе убрать.
    Василий Иванович не упомянул, что каждое утро, чуть свет, стоя о босу ногу в туфлях, он совещался с Тимофеичем и, доставая дрожащими пальцами одну изорванную ассигнацию за другою, поручал ему закупки, особенно налегая на съестные припасы и красное вино.
- Главное – свобода. Правило такое у меня... Не надо стеснять... не... - Василий Иванович вдруг умолк и, шаркая, направился к двери.
- Право, скоро увидимся, отец.
   Но Василий Иванович, не оборачиваясь, только рукой махнул и пошёл в спальню. Преклонив колена, молился шёпотом, чтобы не разбудить спящую жену.
- Это ты, Василий Иваныч? - Арина Власьевна всё-таки проснулась.
- Я, матушка!
- Ты от Енюши? Знаешь ли, боюсь, покойно ли ему спать на диване? Анфисушке велела положить ему твой походный матрасик да новые подушки. Наш пуховик дала бы, да он, помнится, не любит мягко спать.
- Ничего, матушка, не беспокойся. Ему хорошо. Господи, помилуй нас грешных, - продолжил он вполголоса молитву и решил на ночь не говорить жене об отъезде сына.
   
    С утра всё в доме приуныло: у Анфисушки посуда валилась из рук, Федька недоумевал и зачем-то снял сапоги; Василий Иванович суетился как никогда, пытался храбриться, говорил громко, стучал ногами, но лицом осунулся и боялся смотреть на сына; Арина Власьевна тихо плакала и совершенно не совладела бы с собой, если бы муж рано утром целые два часа не успокаивал. 
     После неоднократных обещаний вернуться никак не позже месяца Базаров, наконец, вырвался из объятий родителей. Лошади тронулись, колёса завертелись, колокольчик зазвенел, тарантас исчез за горизонтом, а пыль улеглась. Тимофеич, сгорбленный, шатаясь, поплёлся назад в свою каморку. Родителям показалось, что дом стал меньше и подряхлел. Василий Иванович, молодцевато махавший платком на крыльце, опустился на стул и уронил голову на грудь:
- Бросил нас. Ох, бросил. Скучно с нами. Одни теперь, как есть одни.
    Арина Власьевна подошла и прислонила свою седую голову к его седине.
- Что делать, Вася! Сын наш - отрезанный ломоть. Что сокол: захотел - прилетел, захотел – улетел. А мы с тобою, как опёнки на дупле, сидим рядком и ни с места. Только я останусь для тебя навек неизменно, как и ты для меня.
   Василий Иванович обнял её так крепко, как и в молодости не обнимал.
- Утешила ты меня в печали.

     Молча, лишь изредка бросая незначительные слова, Базаров с Аркадием доехали до Федота. Базаров был недоволен собою, Аркадий им. Кучер перепряг лошадей и, взобравшись на козлы, спросил:
- Направо аль налево?
   Дорога направо вела в город, а оттуда в Марьино. Дорога налево - к Одинцовой. Аркадий посмотрел на Базарова и спросил:
- Налево?
- Что за глупость?
- Нам не в первой.
- Как знаешь, - Базаров надвинул картуз на лоб.
- Пошёл налево!

   Тарантас покатил к Никольскому. До самого поместья не проронили ни слова. Но по тому как их на крыльце встретил дворецкий, догадались, что совершили глупость - их не ждали.
     Одинцова долго не выходила. Поприветствовала с обыкновенною любезностью, удивившись скорому возвращению и, сколько можно было судить по медлительности её движений и речей, не слишком обрадовалась. Друзья же, осознавая конфуз, поспешили объявить, что заехали по дороге и часа через четыре отправятся в город. Одинцова попросила Аркадия передать поклон отцу. Катя не вышла, сказавшись на нездоровье. Аркадий вдруг почувствовал, что он столько же желал видеть Катю, сколько и Анну Сергеевну. Четыре часа прошли в незначительных толках. Анна Сергеевна слушала и говорила без улыбки. Только когда прощались, прежнее дружелюбие будто шевельнулось в её душе:
- На меня нашла хандра. Не обращайте внимания, приезжайте опять.
   Базаров и Аркадий ответили безмолвным поклоном, сели в тарантас и, нигде не останавливаясь, поехали в Марьино. По дороге едва обмолвились, ни разу не упомянув Анну Сергеевну.

       В Марьино чрезвычайно обрадовались их приезду. Продолжительное отсутствие сына уже начинало беспокоить Николая Петровича. Когда Фенечка с сияющими глазами вбежала к нему и объявила о приезде, он вскрикнул, заболтал ногами и подпрыгнул на диване. Даже Павел Петрович почувствовал приятное волнение и снисходительно улыбался, потрясая им руки. Пошли толки, расспросы. Больше говорил Аркадий, особенно за ужином, который закончился далеко за полночь. Николай Петрович велел подать несколько бутылок портера, только что привезённого из Москвы, а сам, заливаясь не то детским, не то нервическим смехом, раскутился до того, что щёки сделались малиновые. Всеобщее одушевление распространилось и на прислугу. Дуняша, как угорелая, бегала взад-вперёд, то и дело хлопая дверями, а камердинер Пётр в третьем часу ночи попытался на гитаре сыграть вальс-казак, но природа от рожденья отказала ему в музыкальной способности, впрочем, как и во всех других.
   А ферма бедного Николая Петровича по-прежнему далеко не процветала. Безотрадные и бестолковые хлопоты прибавлялись с каждым днём, а трудности с наёмными работниками становились невыносимыми: одни требовали расчёта, другие прибавки, третьи уходили, забравши задаток; лошади заболевали, сбруя скоротечно изнашивалась, будто горела в огне; работы исполнялись небрежно; выписанная из Москвы молотильная машина оказалась негодною по своей тяжести, а другую испортили с первого же разу; половина скотного двора сгорела оттого, что слепая старуха из дворовых в ветреную погоду пошла с головешкой окуривать; правда, по уверению той же старухи, вся беда произошла оттого, что барину вздумалось заводить “небывалые” сыры и молочные скопы; управляющий обленился и начал толстеть; завидев издали Николая Петровича, он, чтобы проявить рвение, бросал щепкой в пробегавшего мимо поросёнка или грозился полунагому мальчишке, а в отсутствие Николая Петровича всё больше спал; посаженные на оброк мужики не вносили денег в срок и крали лес; cторожа ловили их почти каждую ночь, а иногда с бою забирали крестьянских лошадей на лугах фермы; Николай Петрович определил было денежный штраф за потраву, но дело обыкновенно кончалось тем, что, постояв день или два на господском корме, лошади возвращались к своим владельцам; к довершению всего, мужики начали между собою ссориться: братья требовали раздела, так как жёны их не могли ужиться в одном доме, дрались и под конец вся деревня, как по команде, сбегалась перед крылечком конторы, требуя барина рассудить; избитые, пьяные морды требовали суда и расправы; шум, вопли, бабий визг и мужская брань; Николай Петрович разбирал враждующие стороны и кричал до хрипоты, зная наперёд, что к правильному решению прийти невозможно; не хватало рук для жатвы; соседний однодворец, с самым благообразным лицом, порядился доставить жнецов по два рубля с десятины и надул самым бессовестным образом; cвои бабы заламывали цены неслыханные, а хлеб между тем осыпался; с косьбой не совладели, а опекунский совет требовал немедленной и безнедоимочной уплаты процентов.
- Сил моих нет! - с отчаянием восклицал Николай Петрович. - Самому драться невозможно, посылать за становым не позволяют принципы, а без страха наказания ничего не поделаешь!
- Du calme, du calme, - отвечал ему Павел Петрович, хмурился и подёргивал усы.
- Да какое тут спокойствие, братец! – отчаивался от беспомощности Николай Петрович.
   Базаров держался в отдалении от этих дрязг и на другой день после приезда принялся за своих лягушек, инфузорий и химические составы. Аркадий, напротив, почёл своею обязанностью, если не помогать отцу, то, по крайней мере, показать вид, что готов помочь: терпеливо выслушивал и однажды дал совет, но не для того, чтобы отец ему последовал, а чтобы заявить своё участие. Однако управление хозяйством не пробуждало в нём отторжения. Он даже стал мечтать об агрономической деятельности, но отвлекали другие мысли. К собственному изумлению, беспрестанно думал о Никольском, неожиданно осознав, что ему стало скучно с Базаровым даже под родительским кровом. Вздумал гулять до усталости, но и это не помогло. Однажды отец упомянул о письмах, довольно интересных, писанных некогда матерью Одинцовой к его покойной жене. Аркадий вынудил его переворошить все ящики и сундуки и, наконец, получив полуистлевшие листы, обрадовался – появился повод вновь поехать в Никольское. Но вспомнилось последнее посещение, холодный приём, неловкость и робость овладела им. Однако желание изведать своё счастие, испытать свои силы без покровительства Базарова, окончательно одолело им и под предлогом изучения механизма воскресных школ он уехал в город, а оттуда в Никольское.

    Показалась высокая крыша знакомого дома. В еловой аллее мелькнуло розовое женское платье, из-под лёгкой бахромы зонтика выглянуло молодое лицо. Аркадий узнал Катю, она узнала его. Выпрыгнул из экипажа и подошёл к ней.
- Это вы! - промолвила Катя, краснея. - Пойдёмте к сестре. Она тут, в саду. Ей будет приятно видеть вас.
   Аркадий обрадовался, что первой встретил именно Катю, посчитав это особо счастливым предзнаменованием. На повороте дорожки к ним спиной стояла Анна Сергеевна. Медленно обернулась. Аркадий смутился было снова, но первые слова её, произнесённые ровным голосом, успокоили тотчас:
- Здравствуйте, беглец! Где ты его нашла, Катя?

   Базаров, проводив Аркадия с насмешливым сожалением и дав понять, что нисколько не обманывается насчёт настоящей цели его поездки, уединился и начал лихорадочно работать. С Павлом Петровичем он уже не спорил, тем более что тот в его присутствии принимал чересчур аристократический вид и выражал свои мнения более звуками, чем словами. Только однажды пустился было в спор по поводу модного вопроса о правах остзейских дворян, но сам вдруг остановился, промолвив с холодною вежливостью:
- Впрочем, мы друг друга понять не сможем. Я, по крайней мере, не имею чести вас понимать.
- Ещё бы! - воскликнул Базаров. - Человек всё в состоянии понять: и как эфир трепещет, и что на солнце происходит, а вот как другой человек может сморкаться иначе, этого понять не в состоянии.
- Считаете остроумным такое сравнение? - промолвил Павел Петрович и отошёл в сторону.
   Впрочем, он иногда просил позволения присутствовать при опытах Базарова, а раз даже приблизил своё раздушенное и вымытое отличным снадобьем лицо к микроскопу, чтобы посмотреть, как прозрачная инфузория глотала зелёную пылинку и хлопотливо пережёвывала.
     Гораздо чаще посещал Базарова Николай Петрович и, если бы не хлопоты по хозяйству, приходил бы, как он выражался, “учиться” каждый день. Обычно садился в уголок и глядел внимательно, изредка позволяя себе осторожный вопрос, а во время обедов и ужинов старался направлять речь на физику, геологию или химию, так как все другие предметы, даже хозяйственные, не говоря уже о политических, могли повести если не к столкновениям, то ко взаимному неудовольствию, так как он догадывался, что ненависть брата к Базарову нисколько не уменьшилась.
      Так проходили дни. Базаров работал упорно и угрюмо, охотно беседуя с Фенечкой. Встречался с ней большею частью по утрам, рано, в саду или на дворе, но в комнату к ней не захаживал, а она лишь раз подошла к его двери, чтобы спросить купать ли ей Митю или нет. Она не только доверялась ему, не только не боялась его, а держалась при нём вольнее, чем при самом Николае Петровиче, может быть, оттого, что бессознательно чувствовала в нём отсутствие дворянского. В её глазах Базаров был и доктор отличный, и человек простой. Однажды, когда у ней вдруг закружилась и заболела голова, приняла из его рук ложку лекарства. В разговорах с Фенечкой лицо Базарова делалось ясным, почти добрым, к обычной его небрежности стала примешиваться шутливая внимательность. А Фенечка хорошела с каждым днём, распускаясь в том июльском зное, как летняя роза. В своём лёгком белом платье она казалась белее и легче. Загар не приставал к ней, лишь слегка румянил ей щёки, а жара вливала в тело тихую лень и отражалась дремотною томностью в глазах, заставляя руки соскальзывать на колени. Но при Николае Петровиче Фенечка чуждалась Базарова, не из хитрости, а из чувства приличия. А вот Павла Петровича боялась больше, чем когда-либо, так как он стал ещё более наблюдать за нею, неожиданно появляясь за спиною с неподвижным лицом, зорким взглядом и руками в карманах.
- Так холодом и обдаст, - жаловалась она Дуняше, а та в ответ вздыхала и думала о другом “бесчувственном” человеке - Базарове, который, сам того не подозревая, сделался жестоким тираном её души.
   Однажды, часу в седьмом утра, возвращаясь с прогулки, Базаров застал Фенечку в давно отцветшей, но ещё густой сиреневой беседке. Она сидела на скамейке, накинув, по обыкновению белый платок. Подле неё лежал целый букет мокрых от росы красных и белых роз. Базаров поздоровался.
- А! Евгений Васильич! - Фенечка приподняла край платка, чтобы взглянуть на него, и рука её обнажилась до локтя.
- Что вы это тут делаете? - Базаров присел рядом. - Букет вяжете?
- Да, на стол к завтраку. Николай Петрович любит.
- До завтрака ещё далеко. Экая пропасть цветов!
- Я их теперь нарвала, а то станет жарко и выйти нельзя будет. Только теперь и дышишь. Совсем я расслабела от этого жару. Уж боюсь, не заболею ли?
- Что за фантазия! Дайте-ка пульс пощупать. - Базаров взял её руку, отыскал ровно бившуюся жилку и даже не стал считать ударов. - Сто лет проживёте.
- Ах, сохрани Бог! Но сто слишком много. Молодая всё могу сделать: и пойду, и приду, и принесу, и никого мне просить не нужно! А старая буду…
- А вот мне всё равно.
- Как это вы говорите всё равно? Невозможно так.
- Да вы сами посудите, Федосья Николаевна, на что мне молодость? Живу бобылем...
- Это от вас зависит.
- Не от меня! Хоть кто-нибудь надо мною сжалился бы!
      Фенечка посмотрела на Базарова и помолчала.
- Что у вас за книга? – спросила она.
- Учёная, мудрёная.
- Всё учитесь? И не скучно? Вы уж и так, чай, всё знаете.
- Не всё. Попробуйте-ка прочесть немного.
- Да я не пойму ничего. Толстая какая! Русская? – Фенечка обеими руками взяла тяжёлый, туго переплетённый том и открыла главу о креозоте.
- Русская.
- Всё равно ничего не пойму,
- Я не к тому, чтобы вы поняли. Мне хочется посмотреть, как вы читать будете. У вас тогда кончик носика мило двигается.
   Фенечка бросила книгу на скамейку, но она свалилась на землю.
- Люблю также, когда вы смеётесь.
- Полноте!
- Люблю, когда говорите. Точно ручеёк журчит.
- Какой вы! - Фенечка отворотила голову и стала перебирать цветы. - И что вам меня слушать? Вы с такими умными дамами разговор имели.
- Эх, Федосья Николаевна! Поверьте, все умные дамы на свете не стоят вашего локотка.
- Вот ещё выдумали!      
- Это лекарская книга. Зачем бросаете? - Базаров поднял с земли.
- Лекарская?.. - Фенечка повернулась к нему. - А знаете что? Ведь с тех пор, как вы мне те капельки дали - помните? - уж как Митя спит хорошо! Я уж и не придумаю, как вас отблагодарить. Такой вы добрый, право.
- Лекарям платить надо, - заметил с усмешкой Базаров.
- Да, люди корыстные.
- Думаете, денег хочу? Нет, мне от вас не деньги нужны.
 - Что же?
 - Угадайте.
 - Что я, отгадчица?
 - Одну из этих роз.
   Фенечка засмеялась и даже руками всплеснула, потому как желание Базарова показалось ей забавным и в то же время она почувствовала себя польщённою. А Базаров не отводил от неё глаз.
- Извольте, - промолвила она и принялась перебирать розы. - Какую вам, красную или белую?
- Красную, не слишком большую.
- Вот, возьмите, - Фенечка выпрямилась, но тотчас отдёрнула протянутую руку и, закусив губы, настороженно глянула на вход беседки.
- Что такое? Николай Петрович?
- Нет... Они в поле уехали... Да не боюсь я их, а вот Павел Петрович... Мне показалось они тут ходят. Нет никого. Возьмите розу.
- С какой стати вы Павла Петровича боитесь?
- Они меня всё пугают. Говорить не говорят, а всё смотрят мудрёно. Да ведь и вы его не любите. Помните, прежде всё с ним спорили. Я и не знаю, о чём спор у вас, но вижу, что вы его и так вертите, и так...
- А если б он меня побеждать стал, вы бы за меня заступились?
- Где ж мне за вас заступаться? С вами не сладишь.
- Вы думаете? А я знаю руку, которая, если захочет, то и пальцем меня сшибёт.
- Какая такая рука?
- А вы небось не знаете? Понюхайте, как славно пахнет роза, что вы мне дали.
   Фенечка приблизила лицо к цветку. Платок скатился с головы на плеча, обнажив густые волосы.
- Хочу понюхать с вами, - промолвил Базаров, нагнулся и крепко поцеловал её в раскрытые губы.
   Она дрогнула, упёрлась обеими руками в его грудь, но слабо, чтобы он мог продлить поцелуй.
   Сухой кашель раздался за сиренями и Фенечка мгновенно отодвинулась на другой конец скамейки. Показался Павел Петрович. Слегка поклонился и, проговорив со злобною унылостью “вы здесь”, удалился. А Фенечка тотчас подобрала розы и вышла вон из беседки, с укором жарко прошептав:
- Грешно вам, Евгений Васильевич.
   Базаров вспомнил недавнюю сцену c Одинцовой и почувствовал к себе презрение и досаду, но тотчас встряхнул головой, иронически поздравил себя с очередною победой и отправился в свою комнату.
   А Павел Петрович вышел из саду и не спеша направился в лес. Оставался там довольно долго, вернулся весь тёмный в лице. 

   Часа два спустя Павел Петрович постучался в дверь к Базарову.
- Я должен извиниться, что мешаю вам в учёных занятиях, - присел на стуле у окна и опёрся обеими руками на красивую трость с набалдашником из слоновой кости, - но принуждён просить уделить мне пять минут вашего времени, не более.
 - Всё моё время к вашим услугам, - ответил Базаров.
 - С меня и пяти минут довольно будет. Пришёл предложить вам один вопрос.
 - Вопрос? О чем это?
- А вот извольте выслушать. В начале вашего пребывания в доме моего брата, когда я ещё не отказывал себе в удовольствии беседовать с вами, мне случалось слышать ваши суждения о многих предметах, но, сколько помнится, ни между нами, ни в моём присутствии речь никогда не заходила о дуэли. Позвольте узнать, какое ваше мнение об этом предмете?
     Базаров присел на край стола и скрестил руки:
 - С теоретической точки зрения дуэль – нелепость. Ну, а с практической - дело другое.
- То есть, хотите сказать, что какое бы ни было ваше теоретическое воззрение на дуэль, на практике вы бы не позволили оскорбить себя, не потребовав удовлетворения?
- Вы вполне отгадали мою мысль.
- Очень хорошо-с. Приятно такое слышать. Ваши слова выводят меня из неизвестности.
- Из нерешимости, хотите сказать.
- Это всё равно-с. Ваши слова избавляют меня от некоторой печальной необходимости, ибо я решился драться с вами.
- Со мной?! - Базаров вытаращил глаза.
- Непременно с вами.
- Да за что, помилуйте?
- Я бы мог объяснить причину, но предпочитаю умолчать о ней. На мой взгляд, вы здесь лишний. Терпеть вас не могу, презираю. И если вам этого не довольно...
- Очень хорошо-с. Дальнейших объяснений не нужно. Вам пришла фантазия испытать на мне свой рыцарский дух. Я бы мог отказать вам в этом удовольствии, но…
- Чувствительно вам обязан и могу теперь надеяться, что примете мой вызов, не заставив прибегнуть к насильственным мерам.
- То есть, говоря без аллегорий, к этой палке? Вам нисколько не нужно оскорблять меня физически. Принимаю ваш вызов.
- Прекрасно, - Павел Петрович поставил трость в угол. - Обговорим условия нашей дуэли, но я сперва желал бы узнать, считаете ли вы нужным прибегнуть к формальности небольшой ссоры, которая могла бы послужить предлогом моему вызову?
- Лучше без формальностей.
- Соглашусь. Полагаю, также неуместным вникать в настоящие причины нашего столкновения. Мы друг друга терпеть не можем. Чего же больше? Что же касается до самых условий поединка, то, так как секундантов у нас не будет - где же их взять? - то имею честь предложить вам следующее: драться завтра рано, положим, в шесть часов, за рощей, на пистолетах, барьер в десяти шагах...
- В десяти? Именно на это расстояние мы ненавидим друг друга?
- Можно и восемь.
- Можно! Отчего же нет! – Базаров едва сдерживал смех.
- Стрелять два раза и каждому положить себе в карман письмецо, в котором он сам себя в своей кончине и обвинит.
- Вот с этим я не совсем согласен. На французский романчик сбивается.
- Быть может. Однако согласитесь, неприятно подвергнуться подозрению в убийстве?
- Соглашаюсь. Но есть средство избегнуть столь грустного нарекания. Секундантов у нас не будет, но может быть свидетель.
- Кто именно, позвольте узнать?
- Пётр.
- Какой Пётр?
- Камердинер вашего брата. По деревенским меркам невероятно образован и сделает всё комильфо.
- Мне кажется, вы шутите, милостивый государь.
- Нисколько. Моё предложение исполнено здравого смысла и простоты. Шила в мешке не утаишь, а Петра я берусь подготовить надлежащим образом и привести на место дуэли.
- Продолжаете шутить… - Павел Петрович встал со стула. - Пистолеты у вас есть?
- Откуда?
- В таком случае предлагаю мои. Можете быть уверены, вот уже пять лет, как не стрелял из них.
- Очень утешительное известие.
- Засим, милостивый государь, мне остаётся только поблагодарить вас и возвратить к вашим занятиям. Честь имею кланяться.
- До приятного свидания, милостивый государь мой.
   Павел Петрович вышел, а Базаров постоял перед дверью и вдруг воскликнул:
- Как красиво и как глупо! Экую комедию отломали! Ученые собаки так на задних лапах танцуют. А отказать невозможно. Ведь он меня, чего доброго, ударил бы, и тогда... - Базаров побледнел от этой мысли, одновременно почувствовав прилив гордости. - …пришлось бы задушить, как котёнка. - Сел за микроскоп, но сердце забилось в тревоге, и спокойствие, необходимое для наблюдений, покинуло его.
“Он нас видел сегодня… Неужели за брата вступился?.. Что за важность поцелуй? Подставляю лоб из-за глупого поцелуя! Скверно, скверно.
     Начал было письмо к отцу, да разорвал и бросил под стол.
“Узнают, что умер и… Да не умру я, ещё долго на свете маячить буду.”
    Велел Петру прийти к нему чуть свет. Лёг поздно. Всю ночь мучили беспорядочные сны: Одинцова кружилась перед ним и отчего-то была его матерью, за ней ходила кошечка Фенечка с чёрными усиками, а Павел Петрович предстал большим лесом, с которым он должен был драться.

    Пётр разбудил в четыре. Базаров тотчас оделся и вышел с ним. Утро было славное, свежее; пёстрые тучки стояли барашками в безветренной бледно-ясной лазури; мелкая роса, блистая серебром, высыпала на листьях, травах и паутинках; влажная тёмная земля окрасилась румяным следом зари; с неба доносились песни жаворонков. Базаров дошёл до рощи, присел в тени на опушку и рассказал Петру, чему предстоит случиться. Тот перепугался насмерть, но Базаров успокоил:
- Тебе только надобно стоять в отдалении да глядеть, ответственности никакой, а роль наиважнейшая! Только ты во всей округе способен исполнить такое!
    Петр развёл руками, потупился и, побледнев, прислонился к берёзе.
   Базаров посмотрел на огибавшую лесок дорогу из Марьина, покрытую лёгкою пылью, со вчерашнего дня не тронутою ни колесом, ни стопою; рвал и кусал траву; твердил про себя “экая глупость!” и вздрагивал не то от утренней прохлады, не то от беспокойства.
    По дороге послышался топот конских копыт. Из-за деревьев показался мужик, гнавший перед собою двух спутанных лошадей. Проходя мимо, шапку не ломал и смотрел странно. “Этот тоже рано встал, - подумал Базаров. - Да хоть за делом, а мы?!”
  Пётр ещё более испугался, приняв мужика и спутанных лошадей за дурной знак.
- Кажись, они идут-с, - шепнул он.
    На дороге показался Павел Петрович в лёгком клетчатом пиджаке, белоснежных панталонах, с завёрнутым в зелёное сукно ящиком.
- Извините, кажется, заставил вас ждать, - промолвил он, уважительно поклонившись сперва Базарову как сопернику, потом Петру как секунданту. - Не хотел будить моего камердинера.
- Ничего-с, мы сами только что пришли.
- Тем лучше! - Павел Петрович окинул взглядом округу. - Никого не видать, никто не помешает... Можем приступить?
- Приступим.
- Новых объяснений, полагаю, не требуете?
- Не требую.
- Угодно вам заряжать? - Павел Петрович вынул из ящика пистолеты.
- Нет, заряжайте вы, а я шаги отмеривать стану. Ноги у меня длиннее, - ответил Базаров с усмешкой. - Раз, два, три...
- Евгений Васильич, - с трудом пролепетал Пётр, дрожа, как в лихорадке, - воля ваша, я отойду.
- Четыре, пять... Отойди, братец, отойди. Можешь даже за дерево стать и уши заткнуть, только глаз не закрывай. А повалится кто из нас, беги поднимать. Шесть, семь, восемь... - остановился. - Довольно или ещё два накинуть?
- Как угодно, - ответил Павел Петрович, заколачивая вторую пулю.
- Накинем. - Базаров провёл черту носком сапога. - Вот и барьер. Кстати, на сколько шагов каждому из нас отойти?
- Полагаю, на десять, - Павел Петрович протянул Базарову оба пистолета. - Соблаговолите выбрать.
- Соблаговоляю. А согласитесь, Павел Петрович, поединок наш необычаен до смешного. Посмотрите на физиономию нашего секунданта!
- Вам всё желательно шутить. Не отрицаю странности нашего поединка, но считаю долгом предупредить, что намерен драться серьёзно. A bon entendeur, salut!
- Да слышу я приветствие ваше французское и не сомневаюсь, что решили истребить друг друга, но почему же не посмеяться и не соединить utile dulci? Так-то! Вы мне по-французски, я вам по-латыни.
- Чего же в нашем поединке приятного и полезного, как вы изволили выразиться по-латыни? Буду драться серьёзно. - Павел Петрович отправился на своё место, а Базаров отсчитал со своей стороны от барьера десять шагов и остановился. - Вы готовы?
- Совершенно.
- Можем сходиться.
    Павел Петрович медленно поднимал пистолет правою рукой, положив левую в карман. “Прямо в нос целит, - заметил Базаров, - и как щурится старательно, разбойник! Неприятно. Буду целиться в цепочку часов.”
   В это мгновение рядом с ухом раздался резкий свист, за ним тут же послышался звук выстрела.
   “Услышал выстрел, стало быть не убит”, - мелькнула, будто второй пулей, мысль в голове Базарова. Он ступил ещё раз и, не целясь, надавил пружинку. Павел Петрович дрогнул и хватился рукой за бедро. Между пальцев по белым панталонам потекла струйка крови. Базаров, отбросив пистолет, подошёл к нему.
- Ранены?
- Пустяки. По условию каждый имеет ещё по одному выстрелу.
- В другой раз, - Базаров обхватил бледнеющего Павла Петровича. - Теперь я уже не дуэлист, а доктор и должен осмотреть вашу рану. Пётр, поди сюда! Пётр! Куда спрятался?!
- Не нуждаюсь в вашей помощи, - с расстановкой промолвил Павел Петрович, - и... надо... опять... - хотел было по привычке дёрнуть себя за ус, но рука ослабела, глаза закатились и он лишился чувств.
- Вот новость! Обморок! С чего бы! - невольно воскликнул Базаров, опуская Павла Петровича на траву. – Посмотрим. - Вынул платок, вытер кровь и ощупал рану. - Кость цела, пуля прошла неглубоко, насквозь, задет лишь мускул vastus externus. Хоть пляши через три недели! Отчего обморок-то?! Кожа тонкая!
- Убиты-с? – за спиной послышался надрывный шёпот Петра.
- Ступай поскорее за водою, братец, а он ещё нас с тобой переживёт.
   Но Пётр, казалось, не понимал его слов и не двинулся с места. Павел Петрович медленно открыл глаза.
- Кончается! – снова прошептал Пётр и перекрестился.
- Экая глупая у тебя физиономия! - промолвил Павел Петрович, пытаясь улыбнуться.
- Да ступай же за водой! - закричал на Петра Базаров.
- Не нужно... Это минутный vertige... головокружение. Помогите сесть... Вот так... Прихватите эту царапину чем-нибудь… Я сам пойду… Или можно дрожки прислать... А дуэль, если вам угодно, не возобновляется. Вы поступили благородно... Сегодня. Заметьте, только сегодня.
- О прошлом вспоминать незачем, - возразил Базаров. - А что касается до будущего, то о нём тоже не стоит голову ломать, потому что я намерен немедленно улизнуть отсюда. Дайте перевяжу ногу. Хоть рана не опасная, а всё лучше кровь остановить. Но сперва приведу в чувства этого смертного. - Встряхнул Петра за ворот и послал за дрожками.
 - Смотри, брата не испугай, - предупредил Павел Петрович. - Не вздумай докладывать.
   Наступило неловкое, тяжёлое молчание. Павел Петрович старался не глядеть на Базарова и, не желая мириться, стыдился своей прежней заносчивости, нынешней неудачи и вдруг осознал, что изначально был обречён на поражение. “Не будет, по крайней мере, здесь торчать этот лохматый, - успокаивал он себя, - и на том спасибо.”
- Не туго ли я перевязал вам ногу? – прервал молчание Базаров.
- Прекрасно. Но брата не обманешь. Надо будет сказать повздорили из-за политики.
- Можете сказать я бранил всех англоманов.
- Прекрасно. Как вы полагаете, что он думает о нас? - Павел Петрович показал на мужика, который перед дуэлью прогнал спутанных лошадей и теперь возвращался назад. В этот раз при виде господ снял шапку.
- Кто ж его знает! Всего вероятнее, ничего не думает. Русский мужик сам себя не понимает. Как же нам его понять?
- А… вот вы как… - задумчиво промолвил Павел Петрович и вдруг воскликнул: - Посмотрите, что ваш глупец Пётр наделал! Брат сюда скачет!
   Николай Петровича, бледный от испуга, соскочил с дрожек прежде, чем они остановились, и бросился к брату:
- Что это значит?! Евгений Васильич, помилуйте, что это такое?!
- Ничего, напрасно тебя потревожили, - молвил Павел Петрович. - Немного повздорили и я поплатился.
- Да из-за чего всё вышло, ради Бога?
- Как тебе сказать… Господин Базаров непочтительно отозвался о сэре Роберте Пиле и его реформах. Спешу прибавить, во всём виноват только я, а господин Базаров вёл себя достойно. Это я вызвал на дуэль.
- Да у тебя кровь, помилуй!
- А ты полагал, у меня в жилах вода? Кровопускание полезно. Не правда ли, доктор? Помоги сесть на дрожки и не предавайся меланхолии. Завтра же буду здоров. Вот так, прекрасно. Трогай, кучер.
- Я должен вас просить заняться братом, пока из города привезут другого врача, - попросил Базарова Николай Петрович. Тот молча кивнул.
   Час спустя Павел Петрович уже лежал в постели с забинтованною ногой. Весь дом переполошился: Фенечке сделалось дурно; Николай Петрович втихомолку ломал себе руки; Базаров сидел у себя в комнате, жёлтый и злой, на короткое время забегал к больному и пару раз перевстретился с Фенечкой, но она в страхе избегала его; Павел Петрович смеялся и шутил, особенно с Базаровым, надел тонкую батистовую рубашку, щегольскую утреннюю курточку и феску, не позволил опускать шторы и забавно жаловался на необходимость воздержания от пищи. К ночи с ним, однако, сделался жар. Явился доктор из города, посоветовал прохладительные питья и подтвердил уверения Базарова, что опасности не предвидится никакой. Николай Петрович сообщил ему, что брат по неосторожности сам себя поранил, на что доктор ответил “гм!”, но получив двадцать пять рублей серебром, промолвил “случается”.
   Никто в доме не ложился и не переодевался в ночное. Николай Петрович беззвучно ходил в комнату к брату, так как Павел Петрович временами забывался, негромко стонал, просил пить и молвил по-французски:
- Couchez-vous.
- Какое тут спать… - шептал себе под нос Николай Петрович.
    Фенечка принесла стакан лимонаду и Павел Петрович, посмотрев на неё пристально, выпил до дна. К утру жар немного усилился, вызвав лёгкий бред. Вдруг Павел Петрович открыл глаза и, увидев склонившегося над ним брата, промолвил:
- Нелли…
- Что?
- Нелли…Княгиня моя... Обрекла на пожизненное одиночество. Не найти ей замену… Не потерплю, чтобы какой-то наглец тебя... А она существо податливое… Я давно это понял…
   Николай Петрович вздохнул, осторожно вытер брату пот со лба, приняв сказанное за полубред.
    В восемь утра, уложив вещи и выпустив на волю лягушек, насекомых и птиц, Базаров зашёл к Павлу Петровичу.
- Пришли проститься? - Николай Петрович сидел на стуле возле брата.
- Точно так-с.
- Вполне одобряю. Он, конечно, виноват, за то и наказан. Сам сказал, что поставил вас в невозможность иначе действовать. Вы, Евгений Васильич, человек умный, прогрессивной мысли, так вот, не думаете ли вы, что когда-нибудь в грядущем по всей стране аристократы будут стреляться с подобными вам? Ведь ненависть-то какая! До крови!
     Базаров угрюмо посмотрел на Николая Петровича, затем на его брата:
- Видно будет. Но пока мы в выигрыше.
- Огорчительно, что с Аркадием...
- Увижусь, не переживайте! В противном случае прошу поклониться от меня и принять выражения моего сожаления.

   Павел Петрович сочувственно пожал Базарову руку, а тот ответил крепко, давая понять, что раскрыл его тайный замысел повеликодушничать напоследок.
- Они победят, - промолвил Павел Петрович, глядя на брата. – У них принсипов нет и Родины тоже, потому и победят. И женщин наших заберут.
- Что ты такое говоришь?! – не понял Николай Петрович. – Снова бред? Так жару нет!
   С Фенечкой Базарову проститься не удалось, лишь встретились взглядами, когда она печально смотрела на него из окна.
“Пропадёт, тут. А может нет. Не всё ли равно!” – подумал Базаров бесчувственно.
    Пётр опустил голову ему на плечо и залился слезами.
- Убери глаза с мокрого места, братец! Шинель ещё подпортишь! – Охладил его Базаров.
     А Дуняша, постояв в сторонке, в глубоком душевном волнении убежала в рощу предаваться слезам. Базаров скорее взобрался на телегу и закурил сигару. На четвёртой версте на повороте в последний раз предстала его глазам усадьба Кирсановых с новым господским домом.
- Барчуки проклятые! - Плюнул и поплотнее завернулся в шинель.
 
  Однажды утром Павел Петрович почувствовал, что наступает полное выздоровление, и перешёл с постели на диван. Николай Петрович отлучился на гумно, а Фенечка принесла раненому чашку чаю, поставила на столик и хотела было удалиться, но Павел Петрович удержал:
- Куда спешите, Федосья Николаевна? Разве у вас дело есть?
- Нет-с... да-с... Нужно чай разливать.
- Дуняша без вас сделает. Посидите с больным человеком. Кстати, мне нужно поговорить с вами. - Фенечка присела на край кресла. - Послушайте, - Павел Петрович подёргал усы, -- давно хотел у вас спросить: вы, как будто, боитесь меня?
- Я-с?..
- Да, вы. Не смотрите в глаза, точно у вас совесть нечиста.
   Фенечка покраснела, бросила взгляд на Павла Петровича и сердце у ней тихонько задрожало.
- Ведь у вас совесть чиста? – настоятельно спросил Павел Петрович.
- Отчего же не быть чистою? - прошептала Фенечка.
- Мало ли отчего! Впрочем, перед кем можете быть виноватою? Передо мной? Невозможно. Перед другими в доме? Дело несбыточное. Разве что перед братом?.. Но вы ведь любите его?
- Люблю.
- Всей душою, всем сердцем?
- Да.
- Правда? Посмотрите-ка на меня. Лгать - большой грех!
- Не лгу, Павел Петрович. Мне Николая Петровича не любить, да после этого и жить не надо!
- И ни на кого не променяете?
- На кого ж могу променять?
- Мало ли! Да хоть на того господина, что уехал.
      Фенечка вскочила со стула.
- Господи Боже мой, Павел Петрович, за что вы меня мучите? Что я вам сделала? Как можно такое говорить?
- Фенечка, ведь я видел...
      Она вся зарделась и произнесла с большим трудом:
- Нет в том моей вины.
- Нисколько?
- Я Николая Петровича одного на свете люблю и век любить буду! А что вы видели, так я и на Страшном суде скажу, вины моей в том нет. Уж лучше умереть мне прямо сейчас, коли в таком подозреваете! Я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем...
- Фенечка! – Павел Петрович неожиданно схватил её за руку. - Любите, любите его! Такой добродушный человек! Не слушайте речей! Что может быть ужаснее, как любить и не быть любимым! Не покидайте никогда моего бедного Николая!
   Слёзы и страх отступили в глазах Фенечки, до того она изумилась.
- Любить должны оба, - прошептал Павел Петрович.
   Вдруг лестница заскрипела под быстрыми шагами. Павел Петрович оттолкнул её от себя и откинулся на подушку. Дверь растворилась и явился весёлый, свежий, румяный Николай Петрович. У него в руках, такой же свежий и румяный, в одной рубашечке, цепляясь голыми ножками за большие пуговицы его деревенского пальто, весело подпрыгивал Митя. Фенечка, всегда застенчивая и скромная, никогда не проявлявшая бурных чувств к мужу в присутствии других, бросилась к нему и, обвив руками обоих, припала головой к плечу.
- Что с тобой? - удивился Николай Петрович и, глянув на брата, передал ей Митю. – Как ты? 
- Так... ничего... – Павел Петрович прикрыл лицо батистовым платком. - Гораздо лучше.
- Напрасно поспешил перейти на диван. А ты куда? - Николай Петрович повернулся к Фенечке, но она уже захлопнула за собою дверь. - Я было принёс показать тебе моего богатыря. Соскучился по дяде. Зачем унесла его? Однако, что с тобой? Произошло у вас тут что?
- Брат! - торжественно промолвил Павел Петрович, а Николай Петрович вздрогнул, вновь почувствовав неладное. – Брат! Дай мне слово исполнить просьбу мою.
- Говори.
- От неё, по моему разумению, зависит счастие всей твоей жизни. Исполни обязанность свою, честного и благородного человека, прекрати соблазн и дурной пример, который подаёшь ты, лучший из людей!
- О чём ты?
- Женись на Фенечке! Не играй с судьбою! Ведь она – мать твоего сына и любит тебя!   
- И это говоришь, Павел! - Николай Петрович отступил на шаг и всплеснул руками. - Ты, непреклонный противник браков! Но разве не знаешь, что единственно из уважения к тебе я не исполнил того, что ты теперь так справедливо назвал моим долгом!
- Напрасно ты уважал меня в том случае, - возразил с унылою улыбкою Павел Петрович. - Начинаю думать, что Базаров был прав, упрекая меня в аристократизме. Нет, милый брат, полно нам с тобою ломаться. Старые уже, смириться пора, не бунтовать подобно молодым. Бунт – суета, по сути своей. И кровь, - Павел Петрович посмотрел на свою почти зажившую рану. Если исполнишь долг, то и счастие в придачу получишь, как “отцы” наши.
    Николай Петрович бросился обнимать его:
- Ты мне окончательно глаза открыл! Недаром я всегда говорил, что ты самый добрый и умный человек, а теперь вижу, что ещё благоразумный и великодушный.
- Тише, не развереди ногу “великодушного” брата, который по “благоразумию” своему на пятом десятке лет дрался на дуэли, как прапорщик. Итак, дело решённое? Фенечка будет моею belle-soeur?
- Ну конечно, брат! Скоро назовёшь своею законною свояченицей! Но что скажет Аркадий?
- Помилуй, восторжествует, хоть брак не в его принсипах.
- Ах, Павел, Павел! Дай мне ещё раз поцеловать тебя. Не бойся, я осторожно.
- Не объявить ли Фенечке твоё намерение теперь же?
- К чему спешить? Или, разве, у вас был разговор?
- У нас? Quelle idee!
- Вполне разумная мысль. Да ладно. Ты, главное, выздоравливай до нашей свадьбы! А пока обдумаем всё.
- Но ведь ты решился?
- Конечно решился и благодарю тебя от души. А теперь засни, душа моя, и дай Бог тебе здоровья!
   “После свадьбы уеду в Дрезден или во Флоренцию, - подумал Павел Петрович, оставшись в одиночестве. - Буду там жить, пока околею.” Помочил себе лоб одеколоном, повернулся на затылок и закрыл глаза. Освещённое ярким дневным светом его красивое, исхудалое лицо на фоне белой подушки стало похоже на лицо мертвеца.

   В Никольском, в саду, в тени высокого ясеня, на дерновой скамейке молча сидели Катя с Аркадием. Фифи свернулась калачиком у их ног. Аркадий держал в руках раскрытую книгу, а Катя добирала из корзинки оставшиеся крошки белого хлеба и бросала семейке воробьёв. Слабый ветер шевелил листья ясеня. Бледно-золотистые пятна света исполняли неведомый танец на волосах Кати, жёлтой спинке Фифи и тенистой дорожке. В молчании Аркадия и Кати было доверчивое сближение без мыслей друг о друге, но с радостью об этой близости.
- Не находите ли вы, - промолвил Аркадий, - что ясень по-русски очень точно назван: ни одно дерево так легко и ясно не сочетается с воздухом?
- Да, - ответила Катя, подняв глаза на крону дерева, а Аркадий подумал: “Вот эта меня не попрекает за то, что красиво выражаюсь.” – Не люблю Гейне, когда он смеётся или плачет. Люблю, когда задумчив и грустит.
- А мне нравится, когда смеётся.
- Погодите, мы вас переделаем. Не будете более под влиянием друга.
- Знаю, он вам никогда не нравился…
- Не могу судить о нём.
- Всякий раз, когда слышу этот ответ, не верю ему. Нет такого человека, о котором каждый из нас не мог бы судить! Просто отговорка.
- Ну, я вам так скажу, он не то что мне не нравится… Он мне чужой, а я ему. Да и вы ему чужой.
- Почему?
- Он хищный, а мы с вами ручные.
- Послушайте, Катерина Сергеевна, ведь это, в сущности, обидно.
 - Разве хотите быть хищным?
 - Хищным нет. Хотел бы сильным, энергическим.
 - Этого нельзя хотеть. Вот ваш приятель не хочет, а в нём это есть.
 - Вы полагаете, он имел большое влияние и на Анну Сергеевну?
 - Да, но над ней никто не может долго взять верх.
 - Почему так думаете?
 - Очень горда. Нет, я не то хотела сказать. Она очень дорожит своею независимостью.
- Кто же ею не дорожит? - Аркадий улыбнулся и, придвинувшись к Кате, прошептал: - Сознайтесь, вы её побаиваетесь.
 - Кого?
 - Её, - значительно повторил Аркадий.
 - А вы?
 - И я.
- Это меня удивляет. Никогда сестра не была расположена к вам так, как теперь, гораздо больше, чем в первый ваш приезд.
- Вот как?
- А вы не заметили? Вас это не радует?
- Чем я мог заслужить благоволение Анны Сергеевны? Уж не тем ли, что привёз ей письма вашей матушки?
- Этим тоже, но и другие есть причины, о которых не скажу.
- Почему?
- Не скажу!
 - О, я знаю, вы очень упрямы!
 - Упряма.
 - И наблюдательны.
 - Вас это сердит? О чём думаете?
- О том, откуда могла прийти вам эта наблюдательность. Вы так пугливы, недоверчивы, всех чуждаетесь...
- Я много была одна. Поневоле размышлять станешь. Но разве всех чуждаюсь?
- Люди в вашем положении, я хочу сказать с вашим состоянием, редко владеют этим даром. До них, как до царей, поистине трудно дойти.
- Да ведь я не богатая. Имение принадлежит сестре.
- Вот как! Предполагаю, в чувстве человека, который знает и говорит, что беден, должно быть своего рода тщеславие.
- Я упомянула о своём состоянии только потому, что к слову пришлось.
- Но сознайтесь, что и в вас есть частица того тщеславия.
- Например?
- Ведь вы, извините за вопрос, не вышли бы замуж за богатого человека, как сестра?
- Если б очень любила... Нет, и тогда бы не вышла.
- Вот видите! Отчего бы не вышли?
- Оттого, что и в песне про неровнюшку поётся.
- Вы, может быть, хотите властвовать или...
- О нет! К чему это? Напротив, готова покоряться, вот только неравенство тяжело. А уважать себя и покоряться - это счастье.
- Да, да, вы недаром одной крови с Анной Сергеевной: так же самостоятельны, но более скрытны. Вы, я уверен, ни за что первая не выскажете своего чувства, как бы оно ни было сильно и свято.
- Да как же иначе?
- Вы с сестрой одинаково умны. У вас столько же, если не больше, характера…
- Не сравнивайте меня с сестрой, пожалуйста, - поспешно перебила Катя. - Для меня слишком невыгодно. Вы как будто забыли, что сестра - красавица и умница, и вам в особенности, Аркадий Николаевич, не следовало бы говорить такие слова, да ещё с таким серьёзным лицом.
- Что значит “вам в особенности” и из чего вы заключаете, что я шучу?
- Конечно, шутите.
- Вы думаете? А что, если я убежден в том, что говорю, и ещё не до конца выразил своё мнение?
- Я вас не понимаю.
- В самом деле? Ну, теперь я вижу, что слишком превозносил вашу наблюдательность.
- Как?
- Катерина Сергеевна! Вам, вероятно, всё равно, но знайте: я вас не только на вашу сестру, ни на кого в свете не променяю! – Аркадий резко поднялся и быстро удалился, будто испугавшись невольно вырвавшихся слов.
    Катя вдруг сжала обеими ладонями ручку корзинки и, не разжимая, смотрела Аркадию вслед, пока не скрылся из вида. Её серьёзное лицо постепенно становилось алым, а глаза выражали недоумение и какое-то новое, до того момента неизведанное ею чувство, которое она не могла даже описать.
- Ты одна? - раздался голос Анны Сергеевны. - Кажется, ты пошла в сад с Аркадием.
   Катя медленно подняла глаза на сестру, изящно, даже изысканно одетую. Кончиком зонтика она шевелила уши Фифи.
- Я одна.
- Вижу, - засмеялась Анна Сергеевна. - Он, стало быть, ушёл к себе?
- Да.
- Вместе читали?
- Да.
   Анна Сергеевна взяла Катю за подбородок и приподняла лицо.
- Не поссорились, надеюсь?
- Нет, - Катя осторожно отвела руку сестры.
- Как ты торжественно отвечаешь! Я думала найти его здесь и предложить погулять со мною. Он сам просил об этом. А тебе из города привезли ботинки. Поди примерь. Я ещё вчера заметила, твои прежние совсем износились. Вообще, ты недовольно на это обращаешь внимания! У тебя такие прелестные ножки! И руки хороши, только велики. Так надо ножками брать, но ты у меня не кокетка.
   Анна Сергеевна отправилась дальше по дорожке, а Катя поднялась со скамейки и, взяв Гейне, пошла в дом.
“Прелестные ножки, - думала она, размеренно поднимаясь по раскалённым солнцем каменным ступеням террасы. - Прелестные ножки, говорите вы... Он будет у них!” Но тотчас стало стыдно за такую крамольную мысль и она ускорила шаг.

   Аркадий шёл по коридору к себе в комнату, когда дворецкий нагнал его и доложил, что там ожидает господин Базаров.
- Евгений! – почти испуганно пробормотал Аркадий. - Давно ли приехал?
- Сию минуту пожаловали и приказали Анне Сергеевне не докладывать, а прямо вас привести.
   Аркадий торопливо взбежал по лестнице и распахнул дверь. Базаров сидел на оконнице, накинув на плечи пыльную шинель. Не поднялся Аркадию на встречу даже когда тот с наигранно восторженными восклицаниями бросился к нему обняться.
- Да не тараторь ты! Вели квасу принести. Присядь да слушай.
   Аркадий, как всегда, повиновался.
- Опасна ли у дяди рана? – спросил волнительно, выслушав рассказ друга.
- Самая интересная, но не в медицинском смысле. Вот что значит с феодалами пожить: сам в феодалы попадёшь и в рыцарских турнирах участвовать будешь. Теперь вот возвращаюсь к своим. По дороге завернул сюда, чтоб сказать тебе это. И сказал бы, если бы не почитал бесполезную ложь глупостью. Нет, завернул сюда сам не знаю зачем. Человеку иногда полезно взять себя за хохол да выдернуть вон, как редьку из гряды. Этим я и занимался на днях, но захотелось ещё раз взглянуть на ту гряду.
- Я надеюсь, эти слова ко мне не относятся, - вновь заволновался Аркадий. – Ведь ты не думаешь расстаться со мной?
   Базаров пристально, почти пронзительно взглянул на него.
- Будто огорчишься? Мне сдаётся, ты уже расстался со мной. Такой свеженький да чистенький... Должно быть, дела твои с Анной Сергеевной идут отлично.
- Какие дела?!
- Да разве ты не ради неё сюда из города приехал, птенчик? Кстати, как там подвизаются воскресные школы? Разве ты не влюблён в неё? Или тебе уже настала пора скромничать?
- Ты знаешь, я всегда был откровенен с тобою. Уверяю, божусь, ты ошибаешься.
- Божусь… Новое слово! Но тебе не для чего горячиться, мне ведь это совершенно всё равно. Романтик сказал бы: чувствую, что наши дороги расходятся; а я просто говорю: мы друг другу приелись.
- Евгений...
- Душа моя, это не беда. То ли ещё на свете приедается! А теперь, я думаю, не проститься ли нам? С тех пор как я здесь, препакостно себя чувствую, точно начитался писем Гоголя к калужской губернаторше. Кстати, я не велел откладывать лошадей.
- Помилуй, это невозможно!
- Почему?
- Будет в высшей степени невежливо перед Анной Сергеевной. Ведь она непременно пожелает тебя видеть.
- Ошибаешься.
- Напротив. И к чему ты притворяешься? Уж коли на то пошло, разве ты сам не для неё сюда приехал?
- Ошибаешься.
   Анна Сергеевна пожелала повидаться с Базаровым и пригласила через дворецкого. Базаров переоделся, потому как прихватил своё новое платье в дом. Одинцова приняла не в той комнате, где он так неожиданно объяснился в любви, а в гостиной. Любезно протянула ему кончики пальцев, но лицо её выражало невольное напряжение.
- Анна Сергеевна, - поспешил начать разговор Базаров, - прежде всего должен вас успокоить. Перед вами смертный, который сам давно опомнился, и надеется, что и другие забыли его глупости. Уезжаю надолго и согласитесь, хоть я и не мягкое существо, но мне было бы невесело унести с собою мысль, что вы вспоминаете обо мне с отвращением.
   Анна Сергеевна глубоко вздохнула, как человек, только что взобравшийся на высокую гору, и лицо её оживилось улыбкой. Вторично протянула Базарову руку и ответила на его пожатие.
- Кто старое помянет... Говоря по совести, и я сама согрешила тогда, если не кокетством, так чем-то другим. Будемте приятелями, как прежде. То был сон, не правда ли? А кто же сны долго помнит?
- Любовь - чувство напускное.
- В самом деле? Мне очень приятно это слышать. Как вам было у Кирсановых?.. А я сперва хандрила, Бог знает отчего, даже за границу собиралась, вообразите! Потом прошло. Но приехал Аркадий Николаич и я опять попала в свою колею.
- В какую, позвольте узнать?
- Хозяйки, наставницы, матери, сестры - как хотите назовите. Кстати, знаете ли, что я прежде хорошенько не понимала вашей тесной дружбы с Аркадием Николаичем? Находила его довольно незначительным. Но теперь лучше узнала и убедилась, что он умён, а главное, молод, не то, что мы с вами, Евгений Васильич.
- Всё так же робеет в вашем присутствии?
- А разве... Стал доверчивее, говорит со мною, а прежде избегал. Впрочем, и я не искала его общества. Они с Катей теперь большие приятели.
- Говорите, избегал вас, - произнёс Базаров с холодною усмешкой, - но, вероятно, для вас не осталось тайной, что был влюблён в вас?
- Как? И он?
- И он. Неужели не знали?
- Вы ошибаетесь, Евгений Васильич.
- Не думаю. Но, может быть, мне не следовало упоминать об этом.
- Отчего же не упоминать? Но я полагаю, вы и тут придаёте слишком большое значение мимолётному увлечению. Начинаю подозревать, что вы склонны к преувеличениям.
- Не будемте об этом, Анна Сергеевна.
- Отчего же? - возразила она, но перевела разговор на другое.
   Беседа продолжалась недолго. Анна Сергеевна всё более задумывалась, отвечала рассеянно и предложила, наконец, перейти в залу, где пребывала Катя.
- А где же Аркадий Николаич? - спросила Анна Сергеевна.
- Не показывался уже более часа.
- Дворецкий, позови Аркадия Николаича!
     Дворецкий нашёл его не скоро. Аркадий забрался в самую глушь сада.

       Утром он попросил Катю опять посидеть на скамье в портике.
- Катерина Сергеевна, с тех пор как имею счастие находиться в одном с вами доме, о многом с вами беседовал, а между тем есть один очень важный для меня вопрос, до которого ещё не касался. Вы заметили вчера, что меня здесь переделают. А в действительности, я уже во многом изменился и вы знаете это лучше всякого другого, потому что именно вы, в сущности, и являетесь причиной этой перемены.
- Я?..
- Да, вы. А я уже не тот заносчивый мальчик, каким сюда приехал. Желаю быть полезным и посвятить все свои силы истине, но теперь ищу свои идеалы не там, где прежде. Они представляются мне гораздо ближе. До сих пор не понимал себя, брался за непосильное... Глаза мои не так давно раскрылись благодаря одному чувству... Выражаюсь не совсем ясно, но надеюсь, вы меня поймёте... Полагаю, что обязанность всякого честного человека быть вполне откровенным с теми людьми, которые... словом, с близкими людьми, а потому намерен... Предвижу, что удивлю вас… тем более что чувство это относится некоторым образом, заметьте, к вам… Вы меня, помнится, вчера упрекнули в недостатке серьезности…
- Если б я могла быть уверена в том, что вы говорите! - раздался ясный голос Анны Сергеевны.
   Аркадий тотчас умолк, а Катя побледнела. Анна Сергеевна с Базаровым шли по дорожке вдоль кустов, заслонявших портик. Катя с Аркадием их не видели, лишь слышали речь. Они остановились прямо перед портиком.
- Видите ли, - продолжала Анна Сергеевна, - мы с вами ошиблись, хотя оба уже не первой молодости, особенно я. Пожили, устали. К чему церемониться? Сначала заинтересовали друг друга, любопытствовали. А потом...
- Потом я выдохся.
- Вы знаете, что не это было причиною нашей размолвки. Но как бы то ни было, мы не нуждались друг в друге - вот главное. В нас слишком много было... как бы сказать... однородного. Не сразу поняли мы это. А вот Аркадий, напротив...
- Вы в нём нуждаетесь?
- Полноте, Евгений Васильевич. Говорите, неравнодушен ко мне… Мне самой казалось, что нравлюсь ему. Знаю, что гожусь ему в тётки, но не хочу скрывать от вас: стала думать о нём чаще.
- Аркадий секретничал вчера со мной, но не говорил ни о вас, ни о вашей сестре. Важный симптом.
- Он с Катей совсем как брат и мне это в нём нравится, хотя, может быть, не следовало позволять такую близость между ними.
- Это в вас говорит сестра?
- Разумеется... Но что же мы стоим? Пойдёмте. Какой странный разговор у нас, не правда ли? Могла ли я ожидать, что буду так говорить с вами? Знаете, я боюсь вас и в то же время доверяю, потому что, в сущности, вы очень добры.
- Во-первых, я вовсе не добр, а во-вторых, потерял для вас всякое значение, а вы говорите добр... Всё равно, что класть венок цветов на голову мертвеца.
- Евгений Васильевич, мы не властны...
   Их шаги слышались всё тише и, наконец, разговор совсем было не разобрать.
- Катерина Сергеевна, - стиснув руки, промолвил Аркадий дрожащим голосом, - я люблю вас навек и безвозвратно. Никого не люблю, кроме вас. Сказал вам и хочу знать ваше мнение, а ещё просить руки вашей. Не верите? Думаете, говорю легкомысленно? Но вспомните эти последние дни! Неужели вы давно не убедились, что всё другое - поймите меня! - всё, всё другое давно исчезло без следа! Посмотрите на меня, скажите одно слово... Я люблю... я люблю вас...
   Катя взглянула на Аркадия и, после долгого раздумья, едва улыбнувшись, промолвила:
- Да.
     Аркадий вскочил со скамьи.
- Да! Вы сказали да, Катерина Сергеевна! Что значит это слово? То ли люблю, то ли верю!
- Да.
    В этот раз Аркадий понял её, схватил руки и, задыхаясь от восторга, прижал к сердцу:
- Катя, Катя...

   Рано утром, Анна Сергеевна велела позвать Базарова к себе в кабинет и, смеясь, подала сложенный листок почтовой бумаги: Аркадий просил руки Кати. Базаров с усилием подавил в себе злорадное чувство, мгновенно вспыхнувшего в груди.
- Вот как, - произнёс спокойным голосом. - А вы, кажется, не далее, как вчера полагали, он любит Катерину Сергеевну братскою любовью. Что же вы намерены делать?
- Что посоветуете? - Анна Сергеевна вновь засмеялась.
- Полагаю, - отвечал Базаров тоже со смехом, хотя ему вовсе не было весело и нисколько не хотелось смеяться, - следует благословить молодых. Партия во всех отношениях хорошая: состояние у Кирсанова порядочное, единственный сын, отец тоже добрый малый, прекословить не будет.
      Одинцова прошлась по комнате, меняясь в лице.
- Вы думаете? Что ж, не вижу препятствий. Рада за Катю и за Аркадия Николаевича. Разумеется, подожду ответа отца. Аркадия самого к нему и пошлю. Выходит, вчера я была права, что мы оба уже старые люди. Как это я не заметила их любовь друг к другу?! - Анна Сергеевна вновь засмеялась.
- Нынешняя молодежь уж больно хитра стала, - Базаров тоже засмеялся и, помолчав, добавил: – Прощайте. Желаю окончить это дело самым приятным образом, а я издали порадуюсь.
- Разве уезжаете? Отчего же вам теперь не остаться? Останьтесь... С вами говорить весело, точно по краю пропасти ходишь. Сперва робеешь, а потом откуда-то смелость берётся. Останьтесь…
- Спасибо за предложение, Анна Сергеевна, и за лестное мнение о моих разговорных талантах, но я нахожу, что и так слишком долго пребывал в чуждой для меня среде. Летучие рыбы некоторое время могут продержаться на воздухе, но вскоре должны шлёпнуться в воду. Позвольте же и мне плюхнуться в мою стихию. Прощайте-с и будьте здоровы.
- Убеждена, не в последний раз видимся.
- Чего на свете не бывает! - Базаров поклонился и вышел.

- Так ты задумал гнездо себе свить? – небрежно спросил Базаров Аркадия, укладывая чемодан. - Что ж, дело хорошее. Только напрасно ты лукавил. Я ждал от тебя совсем другой дирекции. Или, может быть, тебя и самого огорошило?
- Точно сам не ожидал, когда расставался с тобою. Но зачем лукавишь и говоришь “дело хорошее”, будто мне неизвестно твоё мнение о браке?
- Эх, друг любезный, как ты выражаешься! Видишь, что делаю: в чемодане пустое место - кладу туда сено. Так и в жизненном нашем чемодане: чем бы его ни набили, лишь бы пустоты не было. Не обижайся. Ты ведь, вероятно, помнишь, какого я всегда был мнения о Катерине Сергеевне. Иная барышня только от того и слывет умною, что умно вздыхает, а твоя за себя постоит, да так постоит, что и тебя в руки свои заберёт. - Базаров захлопнул крышкою. - А теперь повторяю тебе на прощанье, потому что обманываться нечего: прощаемся навсегда, ты и сам чувствуешь, но поступаешь умно, потому как для нашей горькой, терпкой, бобыльной жизни ты не создан. Нет в тебе ни дерзости, ни злости, но есть молодая смелость да молодой задор. Однако для нашего дела не годится. Ваш брат дворянин дальше благородного смирения или благородного кипения дойти не может, а это пустяки. Вы, например, не дерётесь и уже воображаете себя молодцами, а мы драться хотим, потому сомнём вас, не сегодня так завтра. Да что! Наша пыль тебе глаза выест, наша грязь тебя замарает. Ты славный малый, но всё-таки мякенький, либеральный барич. Не дорос до нас, любуешься собою! А нам это скучно. Нам других подавай! Нам их ломать надо!
- Ведь навсегда прощаешься, Евгений! Нет других слов для меня?
- Есть, только не выскажу, потому что это романтизм, а значит, придётся прослезиться. А ты поскорее женись, да гнездом обзаведись, наделай детей побольше… Лошади готовы. Пора! Со всеми простился... Ну что ж, обняться, что ли? - Аркадий бросился к нему со слезами. - Вот что значит молодость! - спокойно произнёс Базаров. - Катерина Сергеевна живо тебя утешит!
    Вышли. Базаров взобрался на телегу:
- Видишь галок на конюшне? Изучай!
- Зачем?
- Не так уж ты плох, чтобы забыть, что галка самая почтенная семейная птица! Бери пример! Прощай!
   Телега со скрипом покатилась.

   Старики Базаровы тем больше обрадовались внезапному приезду сына, чем меньше его ожидали. Арина Власьевна до того переполошилась и заметалась по дому, что Василий Иванович назвал её “куропатицей”: куцый хвостик коротенькой кофточки действительно придавал ей что-то птичье. А сам он то мычал, то покусывал сбоку янтарчик чубука, то прихватывал шею пальцами и вертел головою, точно пробовал, хорошо ли привинчена, то вдруг разевал широкий рот и хохотал беззвучно.
- Я к вам на целых шесть недель, старина, - объявил Базаров. - Работать хочу, а ты не мешай.
- Физиономию мою забудешь, вот как мешать буду! - обещал отец.
   И сдержал обещание. Поместив сына в кабинет, он только что не прятался от него и жену удерживал от лишних изъяснений нежности:
- Мы, матушка моя, в первый приезд Енюшки надоедали ему. Теперь надо быть умней.
    Арина Власьевна виделась с сыном только за столом и боялась заговаривать.
- Енюшенька! – иногда не сдерживалась, обращалась к нему, перебирая шнурками ридикюля. - Ничего, это я так. - Отправлялась к мужу: - Как бы, голубчик, узнать, чего Енюша желает сегодня к обеду, щей или борщу?
- Да что ж ты у него сама не спросила?
- А надоем?
    Впрочем, Базаров вскоре перестал запираться, страсть к безустанной работе сменилась скукою и беспричинным беспокойством. Он перестал гулять в одиночку и начал искать общества: пил чай в гостиной, бродил с отцом по огороду и курил с ним “в молчанку”. Однажды осведомился об отце Алексее. Василий Иванович сперва обрадовался перемене, но радость его была непродолжительна.
- Енюша меня сокрушает, - жаловался он жене. - Был бы недоволен или сердит - ещё ничего, но он огорчён и грустен - вот что ужасно. Всё молчит, хоть бы побранил нас с тобою. Худеет, цвет лица такой нехороший.
- Господи, Господи! - шептала старушка. - Надела бы ему ладанку на шею, да ведь не позволит.
    Василий Иванович пытался самым осторожным образом расспросить сына о работе, здоровье и Аркадии, но Базаров отвечал нехотя и небрежно. Однажды, заметив, что отец с умыслом ведёт разговор, с досадою сказал:
- Что ты всё на цыпочках ходишь? Это хуже прежнего.
- Ну… ну… я ничего! - испугался бедный Василий Иванович.
    Так же бесплодны остались и его политические намёки. Заговорив по поводу близкого освобождения крестьян, надеялся угодить сыну и услышать слова одобрения, но тот равнодушно промолвил:
- Вчера прохожу мимо забора и слышу, крестьянские мальчики вместо старой песни горланят: “Время верное приходит, сердце чувствует любовь...” Вот тебе и прогресс!
   Иногда отправлялся на деревню и, подтрунивая по обыкновению, вступал в беседу с каким-нибудь мужиком:
- Ну, излагай мне свои воззрения на жизнь, братец, ведь в вас, говорят, вся сила и будущность России, от вас начнётся новая эпоха в истории, вы нам дадите и язык настоящий, и законы.
- Мы могим... потому, значит... какой положен у нас, примерно, придел… - отвечал мужик.
- Ты мне растолкуй, что есть ваш мир, - перебивал его Базаров. - На трёх рыбах стоит?
- Это, батюшка, земля на трёх рыбах стоит, - с патриархально-добродушною певучестью объяснял мужик, - а против нашего, то есть, миру, известно, господская воля, потому вы отцы наши. А чем строже барин взыщет, тем милее мужику.
   Базаров презрительно жал плечами и отворачивался, а мужик брёл восвояси.
 - О чём толковал с барином? - спрашивал другой мужик. - О недоимке, что ль?
 - Так, болтал, язык почесать захотелось. Известно, барин! Разве что понимает!
- Где понять!
     Тряхнув шапками и осунув кушаки, оба принимались рассуждать о своих делах и нуждах.
   Вскоре Базаров нашёл себе занятие. Однажды отец перевязывал мужику раненую ногу, но руки тряслись, не мог справиться с бинтами. Сын помог и с тех пор с ним заботился о больных и пораненных, посмеиваясь и над средствами, которые сам же советовал, и над отцом, который тотчас применял их. Но насмешки нисколько не оскорбляли Василия Ивановича, скорее даже утешали. Придерживая двумя пальцами на животе свой засаленный домашний халат и покуривая трубочку, он с наслаждением слушал сына и чем больше злости было в его выходках, тем добродушнее он, осчастливленный, хохотал.
- Слава Богу! Перестал хандрить! - шептал Арине Власьевне. - Как отделал меня сегодня, чудо!
    Зато мысль, что теперь у него такой помощник, приводила его в восторг, наполняя гордостью.
- Да, да, - говорил он бабе в мужицком армяке и рогатой кичке, вручая ей склянку Гулярдовой воды и банку беленной мази, - ты, голубушка, должна ежеминутно Бога благодарить, что сын у меня гостит. По самой научной, новейшей методе тебя лечат теперь, понимаешь? Император французов, Наполеон, и тот не имел лучшего врача.
   Базаров вырвал зуб у заезжего разносчика красного товара и, хотя зуб был самый обыкновенный, Василий Иванович сохранил его как редкость и, показывая отцу Алексею, беспрестанно повторял:
- Посмотрите, что за корни! Этакая сила у Евгения! Дуб и тот бы вылетел вон!
- Похвально! – подумав, промолвил, отец Алексей, не зная, что отвечать и как отделаться от пришедшего в экстаз старика.
   Однажды мужичок соседней деревни привёз к Василию Ивановичу брата больного тифом. Несчастный давно был без сознания, покрылся тёмными пятнами и умирал на связке соломы. Василий Иванович душевно посочувствовал, посетовал, что раньше надо было привезти, и объявил, что спасения уже нет. И действительно, не довезли до дома живым.
   Три дня спустя Базаров пришёл к отцу и попросил адский камень.
 - На что тебе? – забеспокоился Василий Иванович.
 - Ранку прижечь.
 - Кому?
 - Себе.
 - Как себе?! Что за ранка? Где?
- На пальце. Сегодня ездил в деревню, откуда тифозного мужика привозили. Вскрывать собирались, а я давно не упражнялся.
- Ну?
- Попросил уездного врача и порезался.
   Василий Иванович побледнел и, не говоря ни слова, бросился в кабинет. Вернулся с кусочком адского камня. Базаров хотел было взять и уйти, но отец взмолился:
- Ради Бога, позволь мне сделать.
- Экой ты охотник до практики!
- Не шути, пожалуйста. Покажи палец. Ранка-то невелика. Не больно?
- Напирай сильней, не бойся.
- Не лучше ли прижечь железом?
- Раньше надо было сделать, а теперь и адский камень не нужен. Если заразился, так уж поздно теперь.
- Как поздно?.. - едва смог произнести Василий Иванович.
- С тех пор четыре часа прошло с лишком.
- Да разве у уездного лекаря не было адского камня? - Василий Иванович прижёг ранку.
- Не было.
- Как же это, Боже мой! Врач и не имеет такой необходимой вещи?
- Ты бы посмотрел на его ланцеты!
   До самого вечера и в течение всего следующего дня Василий Иванович искал всевозможные предлоги, чтобы попасть в комнату сына. Не только не упоминал об его ране, но даже старался говорить о самых посторонних предметах, однако так настойчиво заглядывал ему в глаза и с такою тревогою наблюдал за ним, что Базаров потерял терпение и погрозился уехать. Василий Иванович дал слово не беспокоить, тем более что и Арина Власьевна, от которой он всё скрыл, не приставала к нему с расспросами почему не спит и что с ним такое подеялось. Целых два дня крепился, но на третий за обедом не выдержал, заметив, как сын ослабел и не прикоснулся ни ко одному блюду.
- Отчего не ешь, Евгений? - постарался придать лицу самое беззаботное выражение. - Кушанье, кажется, хорошо сготовлено.
- Не хочется, так и не ем.
- Аппетиту нету или голова болит? – снова спросил отец робким голосом.
- Болит. Отчего ей не болеть?
    Арина Власьевна выпрямилась и насторожилась.
- Не рассердись, пожалуйста, Евгений, - продолжал Василий Иванович. - Позволишь ли пульс пощупать?
- Не щупая скажу, у меня жар.
- И озноб был?
- Был. Пойду прилягу, а вы пришлите мне липового чаю. Простудился, должно быть.
- То-то я слышала, ты сегодня ночью кашлял, - промолвила Арина Власьевна.
- Простудился, - повторил Базаров и удалился.
   Арина Власьевна занялась приготовлением чаю из липового цвету, а Василий Иванович ушёл в соседнюю комнату и в нервном припадке схватил себя за волосы.
   Базаров в тот день не вставал и всю ночь провёл в тяжёлом полузабытьи. За полночь с усилием раскрыв глаза, при свете лампадки увидел над собою бледное лицо отца и тут же велел уйти. Тот повиновался, но тотчас же вернулся на цыпочках и, наполовину схоронившись за дверцами шкафа, глядел на сына.
    Арина Власьевна тоже не ложилась и, приотворив дверь кабинета, то и дело подходила послушать “как дышит Енюша” да посмотреть на Василия Ивановича. Видела только неподвижную, сгорбленную спину, но и это доставляло ей облегчение.
    Утром Базаров попытался встать, но закружилась голова и носом пошла кровь. Уложил отец.
     Вошла Арина Власьевна.
- Как ты, Енюша?
- Лучше, - пробормотал Базаров и отвернулся к стене, а Василий Иванович замахал на жену. Она прикусила губу, чтобы не заплакать, и вышла вон.
    Всё в доме словно потемнело, лица вытянулись, сделалась странная тишина. Со двора унесли на деревню горластого петуха. Базаров всё время лежал лицом к стене. Василий Иванович пытался говорить с ним, но это утомляло сына, и старик неподвижно, безмолвно сидел в кресле, изредка хрустя пальцами. Иногда выходил в сад, стоял, бессмысленно глядя вдаль, и скорее возвращался, стараясь избегать расспросов жены. Она, наконец, схватила его за руку и судорожно, почти с угрозой, промолвила:
- Да что с ним?
     Тут он спохватился и принудил себя улыбнуться, но к собственному ужасу вместо улыбки вырвался сумашедший смех. Утром послал за доктором и почёл нужным предуведомить сына, чтобы не рассердился. Базаров наконец повернулся, пристально и бессмысленно посмотрел на отца и попросил пить. Василий Иванович подал воды и заодно пощупал лоб. Сын пылал.
- Старина, - медленно промолвил Базаров сиплым голосом, - дело моё дрянное. Я заражен и через несколько дней хоронить меня будешь.
   Василий Иванович пошатнулся, словно кто по ногам оглоблей ударил:
- Евгений… Что ты… Бог с тобою… Простудился ты...
- Полно. Врачу непозволительно так говорить. Все признаки заражения, сам знаешь.
- Где же признаки?.. Помилуй!
- А это что? - Базаров приподнял рукав рубашки и показал красные пятна.
   Василий Иванович дрогнул и похолодел от страха.
- Положим… положим... если... если даже что-нибудь вроде заражения...
- Пиэмии.
- Ну да... вроде... эпидемии...
- Пиэмии, - сурово и отчетливо повторил Базаров. - Аль позабыл свои тетрадки?
- Ну да, да, как тебе угодно... И всё-таки мы тебя вылечим!
- Ну, это дудки. Но не в том дело. Не ожидал я, что так скоро умру. Случайность, по правде сказать, очень неприятная. Вы с матерью поставьте на пробу свою религию. - Отпил немного воды. - Хочу попросить тебя об одном, пока голова ещё в моей власти, а то завтра или послезавтра мозг мой, ты знаешь, в отставку подаст. Я и теперь не совсем уверен, ясно ли выражаюсь. Пока лежал, всё казалось, вокруг красные собаки бегали, а ты надо мной стойку делал, как над тетеревом, точно я пьяный. Ты меня понимаешь?
- Помилуй, Евгений, говоришь совершенно как следует.
- Тем лучше. Ты послал за доктором... Себя только потешил. Потешь и меня: пошли нарочного...
- К Аркадию Николаичу?
- Кто такой Аркадий Николаич? Ах да, птенец этот! Нет, не трогай. Он теперь в галки попал. Не удивляйся, это ещё не бред. Пошли нарочного к Одинцовой Анне Сергеевне, есть такая помещица... Знаешь?.. Евгений, мол, Базаров кланяться велел и сказать, что умирает. Исполнишь?
- Исполню. Только возможное ли это дело, что умираешь? Сам посуди, где после этого будет справедливость?
- Не знаю. Нарочного пошли.
- Сию минуту. Сам письмо напишу, отправлю Тимофеича.
- Зачем письмо?.. Я опять к собакам… Странно, хочу думать о смерти, а не выходит. Вижу пятно и больше ничего.
   Он с трудом отвернулся к стене, а Василий Иванович пошёл в спальню жены и рухнул на колени перед образами.
- Молись, Арина, молись! Наш сын умирает.
   Тот самый уездный лекарь, у которого не нашлось адского камня, осмотрев больного, посоветовал держаться выжидающей методы и высказался о возможности выздоровления.
- А вам случалось видеть, что люди в моём положении не отправляются в Елисейские? - спросил Базаров и, внезапно схватив за ножку тяжёлый стол возле дивана, потряс его и сдвинул с места. - Сила-то, сила вся ещё тут, а умирать надо!.. Да поди попробуй отрицать смерть. Она тебя отрицает и баста! Кто там плачет? Мать? Бедная! Кого будет кормить своим борщом? А ты, Василий Иваныч… тоже нюнишь? Ну, коли христианство не помогает, будь философом, стоиком, что ли? Ведь хвастался, что философ!
- Какой я философ! - завопил Василий Иванович, брызнув крупными слезами по щекам.
- Не хочу бредить, - зашептал Базаров, сжимая кулаки. - Что за вздор! Ну, из восьми вычесть десять, сколько выйдет?
    Василий Иванович ходил как помешанный, предлагал то одно средство, то другое, покрывал сыну ноги и напряжённо бормотал:
- Обернуть в холодные простыни... рвотное... горчишники к желудку... кровопускание.
     Умолил уездного лекаря остаться, поддакивал ему, поил сына лимонадом, а для себя просил то трубочку, то “укрепляющего-согревающего”. Арина Власьевна сидела на низенькой скамеечке возле двери и только по временам уходила молиться, поминая как несколько дней тому назад зеркальце выскользнуло у ней из рук и разбилось, предвещая беду. 
    Ночью Базарова мучил жестокий жар, но к утру полегчило. Он попросил мать причесать его, поцеловал руку и выпил два глотка чаю. Василий Иванович обрадовался:
- Слава Богу, наступил кризис... прошёл кризис.
- Эка, подумаешь! - промолвил Базаров. - Сказал кризис и утешился. Удивительное дело, как человек верит в слова. Скажут ему, например, дурак и не прибьют, он и опечалится, а назовут умницей, но денег не дадут, всё равно чувствует удовольствие.
- Браво! Прекрасно сказано, прекрасно! – умилился Василий Иванович.
- Так кризис прошёл или наступил? - печально усмехнулся Базаров.
- Тебе лучше - вот что я вижу, вот что меня радует.
- Ну и прекрасно. А радоваться всегда не худо. А к той, помнишь, послал?
- Послал, как же.
   Но перемена к лучшему продолжалась недолго. Приступы болезни возобновились. Василий Иванович сидел подле сына, терзаясь муками и не в силах говорить.
- Евгений! – наконец, произнёс он. - Сын мой, дорогой мой, милый сын!
     Столь нежное, искреннее обращение тронуло Базарова. Он повернул голову и, стараясь сбросить с себя бремя давившего забытья, промолвил, не открывая глаз:
- Что, отец мой?
- Евгений, - Василий Иванович опустился перед сыном на колени. - тебе лучше. Ты, Бог даст, выздоровеешь, но воспользуйся этим случаем, утешь нас с матерью, исполни долг христианина! Каково-то мне говорить такое… ужасно, но ещё ужаснее... ведь навек, Евгений... ты подумай, каково-то...
     Голос старика перервался, а на лице сына появилась странная гримаса.
- Не откажусь, если вас это утешит, но мне кажется, спешить пока не к чему. Сам говоришь мне лучше.
- Лучше, Евгений, лучше, но кто знает, ведь всё в Божьей воле, а исполнивши долг...
- Нет, подожду. Согласен с тобою, наступил кризис. А если ошиблись… Что ж, и беспамятных причащают.
- Помилуй, Евгений...
- Подожду. А теперь спать хочу. Не мешай.
      Базаров отворотил голову, а отец сел в кресло и стал кусать себе пальцы.
     Испугал стук рессорного экипажа, издалека различимый в деревенской глуши. Услышав фырканье лошадей, Василий Иванович бросился к окошку. Во двор въехала двуместная карета, запряжённая четвёркою лошадей. В порыве безрассудной радости он выбежал на крыльцо. Ливрейный лакей отворил дверцу даме под чёрным вуалем и в чёрной мантилье.
- Я Одинцова. Евгений Васильич жив? Вы отец? Я привезла доктора.
- Благодетельница! - воскликнул Василий Иванович и судорожно прижал к губам её руку.
    Доктор, маленький человек в очках, с немецкою физиономией, не торопясь вышел из кареты.
- Жив ещё, жив мой Евгений и теперь будет спасен! Жена! Жена! К нам ангел с неба...
- Что такое, Господи?! – пролепетала Арина Власьевна, выбегая из гостиной к ним в переднюю, и, ничего не понимая, упала к ногам Анны Сергеевны. В безумстве стала целовать ей платье.
- Что вы! Что вы! - возмутилась Анна Сергеевна, но Арина Власьевна не слушала.
- Wo ist der Kranke? Где есть пациент? – спросил не без негодования доктор.
- Здесь, здесь, пожалуйте за мной, герр коллега, - засуетился Василий Иванович.
- Э! - произнёс немец с кислой улыбкой.
- Доктор от Анны Сергеевны Одинцовой, - прошептал Василий Иванович на ухо сыну. - И сама она здесь.
- Что ты сказал? - Базаров раскрыл глаза.
- Анна Сергеевна Одинцова здесь, привезла господина доктора.
   Базаров осмотрел комнату, не поворачивая головы.
- Она здесь?.. Хочу видеть.
- Сперва надобно побеседовать с господином доктором. Расскажу историю болезни.
   Базаров взглянул на немца:
- Ну, беседуйте скорее, только не по-латыни. Я ведь понимаю.
- Der Herr scheint des Deutschen machtig zu sein, - обратился доктор к Василию Ивановичу.
(Сударь, по-видимому, владеет немецким)
- Ich habe… Давайте лучше по-русски.
     Полчаса спустя Анна Сергеевна в сопровождении Василия Ивановича вошла в кабинет. Доктор успел шепнуть ей, что нечего и думать о выздоровлении больного. Она остановилась у двери, напуганная его мертвенным лицом и устремлёнными на неё мутными глазами, и вдруг осознала, что вовсе не испугалась бы, если бы любила его.
- Спасибо, не ожидал, - с усилием произнёс Базаров. - Доброе дело сделали. Вот мы ещё раз увиделись, как вы обещали.
- Анна Сергеевна так была добра... - начал Василий Иванович.
- Оставь нас.
     Василий Иванович вышел.
- Ну, спасибо, Анна Сергеевна, - повторил Базаров. - Это по-царски. Говорят, цари тоже посещают умирающих.
- Евгений Васильич, я надеюсь...
- Эх, давайте говорить правду: со мной кончено, попал под колесо. Выходит, нечего было думать о будущем. Смерть - старая штука, а каждому внове. До сих пор не трушу. А там уже придёт беспамятство и фюить! Что же сказать?.. Любил вас! Прежде это не имело никакого смысла, а теперь и подавно. Но скажу кое-что получше: какая вы славная, стоите такая красивая! - Анна Сергеевна невольно содрогнулась. - Не тревожьтесь... Сядьте там... Великодушная, молодая, свежая, чистая в этой гадкой комнате... Прощайте… Живите долго… Что за безобразное зрелище! Червяк я раздавленный... А ведь думал, успею много, не умру. Куда! Ведь я гигант! А теперь вся задача гиганта как бы умереть прилично, хотя никому до этого дела нет... Но всё равно вилять хвостом не стану. - Базаров умолк и рукой поискал стакан. Анна Сергеевна подала, не снимая перчаток и неглубоко дыша. - Меня вы забудете. Мёртвый живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет... Чепуха! Но не разуверяйте старика и мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете не сыскать... Я нужен России... Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник, портной, мясник... Мясо кто продаёт?.. Да, мясник... - Базаров положил руку на лоб. – Уже путаюсь.
- Евгений Васильич, я здесь, - Одинцова наклонилась к нему и протянула руку. Базаров ухватился за неё.
- Прощайте, - произнёс горячо, будто собрал все оставшиеся силы. - Прощайте... Дуньте на умирающую лампаду, пусть погаснет...
   Анна Сергеевна приложилась губами к его лбу.
- Довольно! – выдохнул Базаров. - Теперь темнота...
      Анна Сергеевна тихо вышла.
- Что? - спросил шёпотом Василий Иванович.
- Заснул.
   Базарову уже не суждено было проснуться. К вечеру он впал в совершенное беспамятство. Прибыл отец Алексей. Когда соборовали и святое миро коснулось груди, один глаз его раскрылся, и, казалось, при виде священника в облачении, дымящегося кадила, свеч перед образом, что-то похожее на содрогание ужаса мгновенно отразилось на его помертвелом лице.
      На следующий день он умер.

   Прошло шесть месяцев. Стояла снежная, безветренная, безоблачная, морозная зима; на земле лежал плотный, скрипучий снег, а на деревьях розовый иней; небо казалось бледно-изумрудным; виднелись шапки дыма над трубами, клубы пара из на мгновение раскрытых дверей, свежие лица и хлопотливый бег продрогших лошадок. Январский день приближался к концу, вечерний холод всё крепче стискивал неподвижный воздух, быстро гасла алая заря, а в окнах зажигались огни.
     Прокофьич в чёрном фраке и белых перчатках с особенною торжественностию накрывал стол на семь приборов. Неделю тому назад в небольшой приходской церкви тихо состоялись две свадьбы: Аркадия с Катей и Николая Петровича с Фенечкой. В тот же день Николай Петрович давал прощальный обед Павлу Петровичу, который отправлялся в Москву. Анна Сергеевна уехала туда сразу после свадьбы, щедро наделив молодых.
   Ровно в три часа все собрались к столу. Митю поместили с нянюшкой в глазетовом кокошнике, а Павла Петровича посадили между Катей и Фенечкой. За это время все похорошели, один лишь Павел Петрович похудел, что, впрочем, придавало его выразительным чертам ещё больше изящества и грансеньйорства. Фенечка в новом шёлковом платье, с широкою бархатною заколкою в волосах и с золотою цепочкой на шее сидела почтительно-неподвижно. Всем было немного неловко, немного грустно, а в сущности, очень хорошо. Каждый прислуживал другому с забавною предупредительностию, точно все согласились разыграть простодушную комедию. Но Катя была спокойнее всех: доверчиво посматривала вокруг себя и можно было заметить, что Николай Петрович успел уже полюбить её без памяти. В конце обеда он встал и, взяв бокал в руки, обратился к Павлу Петровичу:
- Ты нас покидаешь... покидаешь, милый брат. Конечно, ненадолго, но всё же не могу не выразить тебе, что я... что мы... сколь я... сколь мы... Вот в том-то и беда, что не умеем говорить! Аркадий, скажи.
- Нет, папаша, я не приготовлялся.
- А я хорошо приготовлялся! Просто, брат, позволь тебя обнять и пожелать всего хорошего. Вернись к нам поскорее!
   Павел Петрович облобызался со всеми, не исключая Мити, а Фенечке, сверх того, поцеловал руку и, выпивая вторично налитый бокал, промолвил с глубоким вздохом:
- Будьте счастливы, друзья мои! Farewell! Прощайте!
- В память Базарова, - шепнула Катя Аркадию и чокнулась с ним. Аркадий в ответ пожал ей руку, но не решился на тост.
   Через года Анна Сергеевна вышла замуж за человека ещё молодого, доброго и холодного как лёд, очень умного, законника, с крепким практическим смыслом, твёрдою волей и замечательным даром слова. Вышла не по любви, но по убеждению. Живут в большом ладу друг с другом. Аркадий с Катей поселились в Марьине. Дела в поместье начали поправляться, потому как Аркадий сделался рьяным хозяином и ферма стала приносить довольно значительный доход. Николай Петрович попал в мировые посредники и трудится изо всех сил, беспрестанно разъезжая по своему участку с длинными речами, чтобы “мужичков вразумлять частым повторением одних и тех же слов, доводить их до истомы”. Но для дворян образованных, говорящих то с шиком, то с меланхолией о манципации, произнося “ан” в нос, и для дворян необразованных, бесцеремонно бранящих “евту мунципацию”, он оказался слишком мягок.
      У Катерины Сергеевны и Аркадия родился сын Коля. Фенечка, Федосья Николаевна, после мужа и Мити никого так не обожает, как свою невестку, и когда та садится за фортепьяно, рада целый день не отходить от неё.
   Пётр стал ещё более глуп и важен, произносит все “е” как “ю”: тюпюрь, обюспючюн. Женился и взял порядочное приданое за своею невестой, дочерью городского огородника. Она прежде отказала двум хорошим женихам только потому, что у них часов не было, а у Петра были не только часы, но и лаковые полусапожки.
  Павел Петрович между двумя и четырьмя часами, в самое фешенебельное время, прогуливается в Дрездене на Брюлевской террасе. Совершенно поседел и имеет вид страдающего подагрой, но по-прежнему красив и изящно одет. Уехал из Москвы для поправления здоровья и остался на жительство в Дрездене. Знается больше с англичанами и проезжими русскими. С англичанами держится просто, почти скромно, но не без достоинства. Они находят его немного скучным, но уважают в нём истинного джентльмена. С русскими он развязнее, даёт волю своей желчи, трунит над самим собой и над ними, но выходит очень мило, небрежно и прилично. Придерживается славянофильских воззрений, но ничего русского не читает. На письменном столе у него серебряная пепельница в виде мужицкого лаптя. 
   … В одном из отдаленных уголков России есть небольшое сельское кладбище. Как многие наши кладбища, являет собою вид печальный: канавы вокруг давно заросли; серые деревянные кресты поникли и гниют под когда-то крашеными крышами; каменные плиты сдвинуты, словно кто их подталкивает снизу; два-три ощипанных деревца дают скудную тень, а овцы безвозбранно бродят по могилам... Но есть там одна могила, до которой не касается человек и не топчет животное, только птицы садятся и поют на заре. Железная ограда окружает её да две молодые ёлки склоняются по обеим сторонам. В могиле той лежит Евгений Базаров. К ней из деревушки поблизости часто приходят дряхлые муж с женою. Поддерживая друг друга, идут отяжелевшею походкой, приближаются к ограде, припадают, становятся на колени и долго горько плачут, глядя на немой камень, под которым лежит их сын. Обменяются коротким словом, смахнут с камня пыль, поправят еловую ветку и снова молятся не в силах покинуть то место, где им будто ближе до сына и воспоминаний о нём...  Какое бы страстное, грешное, бунтующее сердце ни скрылось в могиле, оно всё равно примирится с вечностью.
    
   Сентябрь - октябрь 2025 г.