Рай

- Может он и есть, но не на земле нашей грешной, где люди убивают, воруют, не умеют ни любить, ни прощать..., а только ненавидят друг друга. Как ещё тут цветы растут и небо радует своей лазурью... Где-то там, в заоблачной дали, меж перистых облаков, в голубых просторах Вселенной, может там и есть Рай, - так рассказывала великомученица Мария своему сыну Иосифу о жизни своей повседневной…

Осику в ту пору было только пять лет, нет он, конечно, не мог охватить весь тяжёлый быт, который выпал на мамину женскую долю, но каким-то шестым чувством потянул свои маленькие ручонки, обнял её за худенькую длинную шею, словно созданную танцевать белого лебедя и сказал:

- Мамочка, когда я стану большим, я найду Рай и мы полетим туда, и будем жить в радости и в любви…

Марии хотелось сказать, - может не надо торопиться, - но она лишь усмехнулась…

Она ведь мечтала о балете, в девять лет её мама отвела в балетную школу, правда не надеялась, что примут. Машенька росла высокой, худенькой и молчаливой девочкой, в чертах её лица никакого триумфа не было, вся в бабушку пошла; серые глазки, которые делали её лицо только миловидным и тощенькие волосёнки, гладко обрамляющие удлиненное личико… 
 
Но каково же было удивление, когда её не просто приняли, а с радостью и хвалили за гуттаперчевую гибкость, и великолепный врождённый слух. Даже спросили:

- Она играет…

Но мама, не поняв вопроса, ответила:

- Нет, больше читает, в куклы не играет…

Больше вопросов маме не задавали…

Проучилась Машенька года четыре или пять, всегда собранная, сосредоточенная и на балете, и на музыке, и на драматургии спектакля, трудилась много, всегда в радость, можно сказать, что ей всё давалось легко, без особого усилия…

Но как в народе говорят, чёрные глаза сглазили, скорее всего не сглазили, а влюбили в себя... и с такой же самоотверженностью и душевной отдачей, как балет…, она отдалась этому поспешному чувству, ранней звонкой свирели…

В шестнадцать лет она родила мальчика, Осеньку, родила в осень, в разгар бабьего лета… Только лето в душе не отцвело, а долго болело брошенным одиночеством…

Мама рассуждала грубо, по-деревенски, мол допрыгалась, а до чего ещё может довести этот полуголый балет, чего ещё ждать от этих танцулек в трико, от них только сперва аплодисменты, а потом дети... И отца дитя ищи в поле…

Так пришлось Маше попрощаться с балетом и встретиться с горькой правдой жизни…

Свойственная её характеру собранность, помогала ей справиться и с сердечной раной, и не перенести свою печаль на мальчика…

Рана никогда не зарубцевалась, всегда с чувством благодарности вспоминала его. И несмотря на то, что, в сущности, она сама оставалась ещё ребёнком, а вот подишь ты, рассуждала и в своих бессонных ночах, никогда его ни не в чём не обвиняла, а даже оправдывала. И не считала его, как её мать, безбожным соблазнителем.

- Разве я могла его за что-то ругать, - мысленно повторяла она, - или на что-то надеяться, когда я даже шёпотом боялась нарушить тишину своего счастья…

- В те ночи, когда моя душа горела огнём вожделения, я себя ощущала такой любимой и такой желанной, я считала его подарком, самым дорогим подарком в моей жизни, который я и не заслуживала… Он ведь столько счастья мне дарил, столько радостных встреч, столько пылких горячих ночей…

- Перегорел, - оправдывала она его, и так в жизни бывает, мама же меня тоже одна поднимала. Разлюбил, а я нет…, я каждое его прикосновение и сейчас вспоминая, млею… Он и тогда не мог справиться со страхом, мне же только пятнадцать исполнилось.

- Я сама просила его остаться…, я смогу справиться, он же дал мне силы, вон какого малыша оставил… А мог бросить и оставить одну со слезами… Вот только с любовью справиться не смогла, она бесследно не исчезла…

Но видно Бог решил по-другому и послал мне дитя…, след любви, значит этот ребёнок отмечен Божьим перстом...

Осенька рос мальчиком спокойным и очень ласковым, рано проявляя ко всему любовь. Он радовался цветам, улыбался, никогда его маленькие пальчики не хотели из сорвать...

Вообще у меня было чувство, что его улыбка приносила радость, даже моя мама, далёкая от сентиментов, всё больше и больше тянулась к нему и в годик он уже прятался от бабушки, которая его называла Ося-Мося, постепенно Ося отпал, а Мося прижился…

В пять лет он читал по слогам, в шесть перечитал всю библиотеку, которую бабушка таскала со швейной фабрики, где работала закройщицей. За её суровый нрав весь цех ходил на цыпочках и таскал Моське разные книги.
 
В семь, Иосиф Зарницкий пошёл в первый класс, а Маша, взяв курсы танцев всех народных республик, закончила их за три года, не без маминой помощи. Зоя Степановна через годик отошла, перестала сердиться на дочь, перенесла всю свою несостоявшуюся женскую долю на черноглазого искусителя, но через год и про него забыла, живя Моськой, играя с ним и читая ему книги...

- Кое-как, грустно, конечно, но жизнь наладилась, - тяжело вздыхая думала Зоя Степановна, - сперва я осталась без мужа, всё Машей занималась, а теперь, приняв Машину печальную судьбу, горестно с ней её делю…

Даже махнула рукой на народные танцы, отпуская её на вечерние курсы, благо мальчик рос спокойным, на него никто даже голоса никогда не повысил…

Калинка, барыня, казачок, кадриль, зекари, народный танец чеченцев, где  красочное сочетание мужской экспрессии и женской пластики, да вообще ни в каких танцах равных Марии не было, что не говорите, а лучшая Петербургская балетная  школа, пусть и незаконченная, а профессию ей дала и её стали приглашать в небольшие танцевальные группы ставить танец и обучать в детских начинающих коллективах.

Маша никогда не была красивой, детская миловидность ушла, в серых крестьянских глазах залегла осенняя усталость и скорбь, и без того удлиненное личико вытянулось, не до полотен Модильяни, но достаточно, чтобы овал не был привлекательным.

Удивительно, как некрасиво выглядит осенью русское поле, так бесцветно, серо непримечательно, наверное, поэтому с полей так быстро и улетают первые ласточки, а вот печаль никуда не уносится..., тоже самое происходит с женщинами. Конечно, танцы держат её осанку, но худоба, излишне высокий рост и выцветшие глаза, состарили её не по годам…

В свои тридцать три года осень её коснулась задумчиво и серьёзно, так печально выглядят в деревнях безнадежно старые девы. Про Зою Степановну и говорить нечего, уставшая, старая женщина, ненавидевшая свой цех, сплошь из молодых деревенский девчат, которые норовят и платья покороче, и ночи подлиннее...

А Ося, с годами взрослея, все больше и больше отдалялся от дома, от семейных ужинов, не разделяя общие разговоры... Рос как-то обособленно, не то, что с годами отдалился, нет, просто казалось, как будто домой приходит навестить знакомых ему людей, но с другим мировоззрением, покорных, всем довольных. В нём не было этой покорности, не было соглашательности что ли, в то время как современный мир требовал усреднённости, а в нём читалась натура разночинца, он всё чаще высказывал недовольствие, явную несправедливость…

Зоя Степановна попросту говорила:

- Он не как все деревья, он как липа.
 
А это дерево считалась в деревнях благородных кровей, одним из главных символов русских усадеб.

— Вот наш Осип из таких, привилегированных.

Зоя Степановна не называла его Иосиф, у нее с этим именем были свои отношения и вообще она была против этого имени... Но Маша, считая его непорочным ребёнком, посланным Богом, другое имя она даже не рассматривала...

Как-то за ужином Маша сидела рассеяно, с отсутствующим взглядом, собирала хлебные крошки со скатерти, и Зоя Степановна спросила:

- Что-то случилось…

- Ты вообще читала когда-нибудь его стихи, - спросила встревоженно Маша…
 
- Стихи не читала, но давно замечаю, что он непокорный, будто ищет бурю, а что ты хотела, когда пятилетнему сыну рассказывала о том, что Рая нет и веры нет, а есть только войны, грабёж, и отвратительное отношение к земле грешной… Ты думаешь я спала и не видела твоих страданий…, только жалела по-своему, если бы я жалостью своей выбила бы вожжи у тебя из-под ног, ты бы всю волю в слезах бы и утопила… Вот тогда ты и посадила зерно справедливости в его детской груди, тогда и сказала, где витает Рай, указала дорогу, где торжествует правда… На кого ж теперь пенять, на книги из швейной библиотеки, которые он запоем перечитал ещё до школы и понимал своим детским восприятием...

Маша резко встала, взяв с его письменного стола стихи, лежавшие открыто, как воззвание, протянула матери:


Чёрным вороном жизнь легла
У подножья дома каждого
И в бесцветную жизнь запрягла,
Всех считая на свете неважными.

Уничтожить поэта и скульптора
И стереть с просторов Земли,
Не убить вам народного буфера,
Вся страна живёт на мели. 

И сегодня в тюрьмах бандитов
Выпускает бессовестно власть,
А защитников, нарочито,
Заставляют народ проклясть.

Мы же в рупор души кричим,
Горлом хриплым кричим от досады
И всех властвующих уличим
Во вранье, под щитом бравады.

Нам хотелось простого жилища,
Утра светлого и цветов, 
А живём мы на пепелище,
Обворованных властью вдов.

Я пойду, разорвав фуфайку
Всем послушным наперекор,
Разделю последнюю пайку
И не сдамся на их уговор

Оживёт после стрельбища поле,
Потрудитесь представить зарю,
Ну, а если на всё Божья воля,
Я в безверии со стыда сгорю.


Это был его третий привод и дальняя дорога…



Наташа Петербужская © Copyright 2025. Все права защищены.
Опубликовано в 2025 году в Сан Диего, Калифорния, США.