Серафим

...в каждой травке —
тайнопись природы.
А мы живём спросонок, в суете.
Не разгадаем, что бормочет август.

                Владимир Леванский

Марк Аврелий утверждал, что нельзя изменить мир так, чтобы ощущать в нём комфорт и порядок. Но можно изменить к нему отношение, установив некий компромисс между желаемым и возможным.
Думаю, что найдётся немало тех, кто хотел бы поспорить с этим представлением римского императора и философа. Но я бы, всё-таки, поставил в этом споре на Марка Аврелия. Полагаю, что те, кто находится на вершине власти, имеют гораздо больше оснований судить об этом предмете, нежели те, кто не может управиться даже с собственным семейством. Ведь если посмотреть на вопрос без предвзятости и эмоций: подчас «верхи» не дают «низам» устроить вселенское счастье, а бывает, что и «низы» препятствуют благим намерениям «верхов», вовсю похабствуя и на всё плюя.
С мыслями о том, как же мне воспользоваться советом царственного философа я бродил по парку в поисках свободной скамейки. Однако это оказалось столь же сложным предприятием, как и воплощение в жизнь рекомендации Марка Аврелия. А когда я окончательно понял, что посидеть и подумать над проблемой мне не удастся, я решил направиться к своему любимому месту на берегу пруда, откуда я неоднократно писал этюды.
По высокой траве я спустился к воде и обнаружил, что там причалена лодка, а сидящий в ней, кивнув в знак приветствия, жестом пригласил меня взойти к нему нА борт. Так же молча, я взобрался на нос лодки и устроился там поудобнее, чтобы иметь хороший обзор, тем более что с воды мне ещё ни разу не приходилось наблюдать здешнюю красоту.
Мне нравилось это место и этот зелёный островок в большом тихом пруду. Где ещё увидишь как гигантские деревья с противоположных берегов сплетаются кронами, создавая на воде сложную узорную тень? Здесь можно полюбоваться и открытым пространством за границей мостов, где зеркальная водная гладь отражает небо, а берега становятся её драгоценной оправой, одевшись в живой благородный металл серебристых ив.
Лодка скользила по водной глади, врезалась в заросли цветущих кувшинок, проходила под витиеватыми дугами низких веток, но самое интересное, что на всём пруду мы были единственными, кто нарушал своим присутствием покой этой тихой воды. И остров, и все берега казались необитаемыми, деревья – очень большими и неподверженными капризам времени. Создавалось впечатление, что всё, что здесь теперь цветёт и шумит листвою – существовало всегда, вопреки всей логике бытия, с её жёсткими законами отбора и безжалостной сортировки. Я поймал себя на мысли, что так я воспринимал окружающий мир в детстве, когда подменял его суровый устав своими наивными фантазиями, в которые мне было легко и приятно верить. Вот и сейчас я следил как из перемежающихся пятнен света вокруг играющих рыб вырастают беспечные образы, которые так естественно увязывались с гармонией всего сущего, что сознанием решительно отторгалась любая трещина в этом созерцаемом мною незыблемом Мироздании. За гранью внятного разумения оставались школьные и вузовские дисциплины, и я в этот момент вряд ли бы смог вспомнить – когда была битва при Танненберге и кто такие Франсуа Рабле или Джон Китс. Но окружающий меня мир нисколько не тускнел от такой потери.
Наконец наша лодка покинула зону мелководья и вошла в тенистые аллеи нависающих над водой тополей. Не уверен, что у ландшафтного архитектора Пьетро Гонзаго имелась задумка устроить этот участок парка именно таким образом. Ему, оформителю весёлых венецианских карнавалов, наверняка не пришлась бы по душе сумеречная мечтательность моей юности, но я был уверен, что мой странный лодочник намеренно направил свою посудину именно туда, куда почти не проникал солнечный свет, а всё было усыпано рефлексами света: тёплыми и холодными, яркими и едва различимыми. Здесь было тревожное царство теней, и каждая тень была учтена и привечена памятью. Прежние образы воображения приобрели дополнительные измерения, вобрав в себя ту плоть реальности, в которой раньше не было никакой нужды. Мир оказался полон зыбких и тяжёлых теней, а также скорбного понимания, что без них невозможен никакой животворящий свет. Гении мечты и надежды, как мне казалось, прятались в тёмно-зелёной листве, и я тревожно оборачивался на их манящий зов, идущий непонятно откуда. Я взглянул на лодочника, а тот, видно правильно прочитав мой рассеянный взгляд, только сокрушённо покачал головой и сильнее налёг на вёсла.
Теперь мы вышли на открытый простор. Тут уже нигде не просматривалось дно, сумеречное пространство оставалось позади нас, а яркое солнце сохранило за мной лишь мою собственную прозрачную тень. Грань этой новой реальности уже не содержала в себе прежнего безмятежного отчуждения. Где-то там, на берегах, гомонила толпа, кипело нетерпеливое оживление, ходили туда-сюда люди, а кое-кто даже указывал на счастливчика, одиноко плывущего по голубой воде. Мне было как-то неловко от такой завидной привилегии, однако особенного комфорта я тоже не ощущал. Но теперь я был вовлечён в общую картину всего происходящего и проблема, поднятая Марком Аврелием, вставала передо мной в полную силу.
– Как же так! Как же тут быть?! – видимо произнёс я вслух эту фразу, поскольку лодочник поднял голову и испытывающе посмотрел на меня.
– Внимательно смотри по сторонам и чаще смотри вверх. Помни о безмятежных образах детства и о цветных тенях юности, но избегай смотреть в ту бездну, которая находится в глубинах твоей души. Лучше смотри на небеса, откуда в юности тебя окликали гении мечты и надежды.
Я незамедлительно воспользовался советом лодочника и посмотрел в небо. По небу одиноко летел шестикрылый серафим, который перед тем, как исчезнуть, приветственно помахал мне ладонью.
А тем временем мой неутомимый лодочник пропал. И повинна в том же опять моя невнимательность. Надо было пристальнее смотреть на своего сопровождающего и разумно подмечать все детали так, как и учил меня мой необычный лодочник. Тогда бы я точно разглядел за его спиною аккуратно сложенные крылья.