Ребёнок

В мире, где рабство - это твоя работа, остается лишь один выход: стать ребенком. © Мразесса Мразелотти


Звон будильника окутал мою маленькую комнату. Неприятная дымка в моем сознании, которая обычно возникает после пробуждения, как бы говорит:  усталость - это твое все.

Первое, что встретило меня после такого сурового разрыва с иной реальностью, которую я даже не запомнил , штукатурка на потолке, похожая на отшелушивающуюся кожу у древнегреческого титана , которому сотни, а то и тысячи лет. Обои, немного потертые, с бывалой сединой и потасканностью времени. На них, чётко можно было видеть геометрические узоры, похожие на иероглифы какой то внеземной цивилизации. Стол, который усеян кружками с недопитым кофе, листками бумаг и документов, а главное - ключ-карта, которая обязательно нужна на проходной завода.
Взяв кружку с вчерашним, непокрывшимся плесенью кофе, по крайней мере мне так казалось, я направился на кухню, допивая его по пути.
На кухне меня встретил запах тухлого арбуза, который пролежал всю ночь, ночь в адской жаре краснодарского края, напавшую так внезапно на Москву .
Ржавый кран по прежнему капал, наматывая счетчик воды, как пряжу на ткацком производстве.

Открывая кран с рожающим стоном - я умылся и подумал о работе, испытав при этом экзистенциальную тоску, который рано или поздно испытывает каждый.

Спина скрипела, как этот кран, руки меня не слушались и были словно от другого существа.

Звонит будильник, еще раз, причем повторно, а это могло значить только одно - опоздание.
Я резко, даже не помывшись и не почистив зубы, в оцепенении, направляюсь к шкафу из красного дерева, бывалую мощь и гордость всех советских людей , а теперь, лишь то, от чего желают избавиться и не вспоминать.

Второпях я беру все нужное с собой, кран поп режнему капает и мешает мыслям сосредоточиться, собрав все вещи в сумку, при этом одевшись в спецовку, я хватаю что то похожее на карточку на моем заваленном столе и бегу к выходу.

Стремительным шагом, топча песок на асфальте, с морским прибрежным хрустом, я спешу на работу, все мысли только о ней, будто бы проблем других и вовсе не существовало для меня в этот момент.

Издали видно как проезжает Моэковский  автомобиль, он приближается стремительно, как орел что нашел жертву.
На дороге распласталась лужа от гидранта, заметил я, и именно в этот момент как я это заметил, МОЭКовский автомобиль окатил меня цунами из песка, камюшков и проточной волны.
На моей красной форме все это выглядело так же убого, как и моя жизнь. Моментально же смирившись, я не проявил ни доли эмоции на моем лице. И пошел по дороге на свое предприятие .


Мокрый, грязный, я влился в серую толпу у проходной.  Пропуск нашелся. Турникет щелкнул, впуская меня внутрь. День был такой же, как и всегда: унизительный утренняя планерка с мастером, который сыпал тухлыми остротами, простая и оттого еще более унизительная работа, обед в столовой с безвкусной похлебкой.

Но та лужа, тот цунами из грязи, стало последней каплей. Не той, что переполняет чашу терпения — ее переполнить было невозможно, она была бездонной. Это была капля, которая заставила увидеть дно. Увидеть и ужаснуться.

Весь день я молчал. Но не из-за смирения, а потому что копил силы. Мысли, обычно вязкие и тягучие, вдруг прочистились и стали острыми, как разбитое стекло — «Стать ребенком». Ребенок не мирится с тем, что ему не нравится. Он плачет! Он кричит! Он требует!

В конце смены, когда мастер в очередной раз задержал нас на пятнадцать минут для «планерки», которая всегда сводилась к его монологу о неблагодарности, я не выдержал.

Я не закричал. Я не полез в драку. Я сделал по-детски. Я поднял руку. —Иван Петрович, а можно я пойду? Он опешил.В его мире подчиненные не задают вопросов, тем самым тоном, каким первоклашка просится выйти.
—Тебе чего?
 —Я устал, — сказал я просто и честно, глядя на него пустым, уставшим взглядом.
 — И мне нужно домой...

В цехе повисла тишина, ревущая громче любого станка. Сотни глаз уставились на меня. В них не было поддержки. В них был ужас. Ужас перед тем, кто нарушил незыблемые правила игры. Я не требовал повышения зарплаты. Я не ругал начальство. Я просто сказал, что устал. И это было самой страшной крамолой.

Иван Петрович растерялся. Он был готов к агрессии, к подковерным интригам, но не к этой детской, бессмысленной прямоте. Он не знал, что на это ответить.

А я, не дожидаясь ответа, развернулся и пошел к выходу. Мой бунт был не героическим. Он был тихим и абсурдным. Как поступок ребенка. И поэтому он сработал. Пока что.

Я шёл полный свободы, по той же улице, что и пару часов назад, но я уже не был прежним. Не был.