Поэзия, как намек. Евгений Рейн

Иосиф Бродский писал о Евгении Рейне: «На мой взгляд, Рейн — наиболее значительный поэт нашего поколения, то есть поколения, к которому я принадлежу».
Бродский называл Рейна одним из своих любимых русских поэтов-современников. Он отмечал особый поэтический слог Рейна, его словарь, на 80% состоящий из существительных, и в самую последнюю очередь из прилагательных.
Также Бродский отмечал, что под влиянием Рейна он мог строить стихотворения на упоении некой эмоциональной, иррациональной по своей сути нотой, поскольку мир Рейна — музыкален.


Поэзия

                Памяти Георгия Адамовича

 

Зашли в кафе. Он заказал коньяк.

Под вечер фонари уже сияли.

За столиком уселись кое-как,

и мы свою беседу продолжали.

«Поэзия, дружок, совсем не в том,

чтоб выкрикнуть, ревнуя и переча.

Она – намёк, а не роскошный том,

скорее не свидание, а встреча –

такая, как сейчас у нас с тобой

за этим столиком, в соседстве с баром.

На улице ты видишь проливной

дождь пополам с парижским всем угаром.

Так выпьем за поэзию. Она –

нечаянный и незаконный отблеск,

ещё полуоткрытая страна,

внезапного распада одинокость.

Я знал таких, немногих, перечесть –

хватает пальцев на руках. Однако

поэзия – письмо, шифровка, весть

от скрытого за тучей зодиака».

Мы выпили. Оркестрик заиграл.

Тьма утвердилась. В зале сникли тени.

Жизнь продолжалась, точно скромный бал,

всегда готовый к новой перемене.


Философическое

 

На Басманной сумрачно и тихо,

флигелёк снежком подзанесло,

только громыхает повариха,

попугай кричит – ему назло.

Отложив Паскаля и Монтеня

и плеснув лафит себе в бокал,

так он и сидит в уединенье,

эту ночь и вовсе он не спал.

Над Москвой Рождественское утро,

долетает колокольный звон,

отложив чубук из перламутра,

он сидит – и зол и воспалён.

Завтра выйдет номер «Телескопа»,

вскоре попадёт он в Петербург,

и его не выручит Европа,

не поможет даже Демиург.

Что-то будет. Что-то всё же будет,

может быть, накликал он беды…

Что же… Время всех и вся рассудит,

оправдает страсти и труды.

А пока, послать бы за лафитом

и задёрнуть шторы. Где табак?

И не быть недвижным инвалидом,

и прибрать в квартире кавардак.

И поспать, поспать бы, отобедав,

всё ж ему не худший жребий дан.

В дверь стучат. Наверно, Грибоедов,

он сегодня едет в Тегеран.



Полторы комнаты

 

Собор Преображенский лезет в дверь,

открой ему, не то – упрётся в нёбо,

ещё об этом рано, но теперь

моё перо ведут тоска и злоба.

Там, на Литейном, вечная молва

всех новостей и сплетен ленинградца,

она доступна так и молода,

что нам пора отсюда убираться.

Тем более что в комнате темно,

темно, как в трюме, и совсем нечисто,

и, отражаясь в стареньком трюмо,

зачем бы нам не пошутить речисто.

Постой, так не уходят напролом,

не оставляют так разор дикарский,

сто фотографий над твоим столом,

машинка, книги и фонарь китайский.

Воротнички истёртые рубах

и скотный двор разношенных ботинок,

и два комода на своих дубах,

вступившие с пространством в поединок

и у него изрядно отхватив,

припрятавшие что-то шито-крыто

в укромный уголок, где негатив

показывает нам изнанку быта.

А я? Я буду ждать тебя во сне,

пока меня снотворное не сломит,

покуда на облупленной стене

родная речь не обратится в омут.



«Пейзаж в Овере после дождя»

               

                Н.

 

Осины, ивы около запруд,

И заросли осоки, и дорога,

Болото, кочки – всё, что есть вокруг –

Великолепно, в сущности – убого.

Искусство, необъятный твой пейзаж

Нас помещает в бездны сердцевину,

Какая точная, естественная блажь,

Художник, как Адам, возник из глины.

Но если отойти в далёкий зал,

Стать на границе лучших откровений,

И высмотреть, что быстро срисовал

Бродяга, сумасшедший, новый гений.

Там паровозик на краю земли,

Повозка со снопом у переезда,

Пустующая лодка на мели,

Всё движется намеренно и резво.

Всё вместе с ним. Отбросив свой мольберт,

Сам живописец – нищий и богема,

Спешит в Париж, чтоб выполнить обет,

Из Амстердама или Вифлеема,

Теряя тюбики, чужой абсент глуша,

Среди народных скопищ и уродов,

И соскребая лезвием ножа

Пронзительные очи огородов.



КЛУБ САМОУБИЙЦ

 

Я постучался в клуб самоубийц,

Но не вошёл, остался на пороге.

Товарищи, достойных сколько лиц,

Поговорим о нашем эпилоге.

 

Мы начинали вместе, всё равно

В какое время, но в одно касанье,

Хотели жить, возможно, шухарно

И оправдать призванье и названье.

 

И вот теперь, когда случилось так,

Что адвокат запутался в законах,

Упал на «решку» брошенный пятак,

Жук-человек приветствует знакомых.

 

Перечить вашей правде не могу,

Но кто-то должен сторожить у входа,

И ежиться, и ныть по пустяку,

Кемарить в караулке до восхода.

 

Вполуха слушать ваши голоса,

Ночные перепады, лай овчарки,

А что стеречь? Колоду без туза,

Да стертые талантами помарки.

 

И всё-таки, раз я остался здесь,

Нельзя сторожку покидать при смене.

Что жизнь и смерть? Одна в потоке взвесь,

Подкладка и сукно на манекене.



Забытый фильм


На занюханной студии в пустом кинозале
Равнодушный механик крутит старую ленту.
Ничему не радуйся поначалу,
Не ищи исчезнувшее бесследно.
Просто ты попал в густую халтуру -
Режиссёр уволился, оператор в запое,
И не вздумай пожаловаться сдуру,
Будто кто-то там нехорош собою.
Всё прекрасно — особенно та девица
В откровенном купальнике на старинном пляже,
А за нею с ухмылкой рецидивиста -
Некто в кепке, годящийся ей в папаши.
Почему он хватает её за плечи?
Никогда я не вёл себя так развязно.
А она отвечает: «А ну, полегче!»
Но видать по глазам, что на всё согласна.
Что-то припоминаю, что-то припоминаю...
В результате, конечно, она его выдаст,
Но из этого, как я понимаю,
Всё равно ничего не выйдет.
Что за актёры? Это не актёры.
Значит, это хроника? Нет, это правда.
Сколько можно? Полфильма идут повторы.
Ах, упрячьте всю эту муру обратно.
Но составьте мне кадрик на память, ладно?
Как оборванный ящеркой хвост судьбины,
Вечный призрак, светлеющий ненаглядно,
Место встречи истины и картины.


Тревожная осень


Тревожная осень, над городом свист,
Летает, летает желтеющий лист.
И я подымаю лицо за листом,
Он медлит, летя перед самым лицом.
Воздушный гимнаст на трапеции сна,
О, как мне ужасна твоя желтизна.
Посмертный, последний, оберточный цвет.
— Что было, то было, теперь его нет, -
Ты в этом уверен, поспешно летя,
Воздушное, злое, пустое дитя.
Но я говорю перед самой зимой:
— Что делать — таков распорядок земной.
Четыре сезона, двенадцать часов -
Таков зодиак, распорядок таков.
Пусть стрелка уходит, стоит циферблат,
Его неподвижность лишь учетверят
Четыре сезона, двенадцать часов.
Не бойся вращенья минут и миров.
Прижмись, прислонись к неподвижной оси.
Терпенья и зренья у неба проси, -
Себе говорю я...


«Батуми»



После кутежа бывает горечь –
Кто в Батуми этого не знал!
В городе, где Исаак Симхович
Комнату Иосифу сдавал.
Помнишь, белокурая Розита,
Над Батумом пелену дождя,
Мы с тобой гуляли знаменито
Под портретом бывшего вождя.
Он глядел, весёлый, симпатичный,
Трубочкой обкуренной пыхтя,
И не наш напиток заграничный
Ручку поднимая, что дитя.
Он и сам к таким был расположен,
Винтиком любовно называл,
Допускаю, прав он, предположим,
Всё-таки он что-то прозевал.
Это он Империю отладил,
И она умом его жива,
Только нас от жизни не отвадил,
В остальном-то был он – голова!
Он –то знал, стукач и уголовник,
Люди понимают только нож,
Надо перерезать неугодных,
Остальных от страха бросит в дрожь.
И они пойдут, неся знамёна,
Под портреты упадая ниц,
Знал, кого убить, он поимённо,
Не забыл ни адресов, ни лиц.
Ты. страна, от края и до края,
Припадая к вечности земной,
Чувствуешь ли что, не понимая,
Под пятиконечною звездой?

«На Риволи»


На Риволи, за столиком в кафе
Она сидела, опрокинув рюмку,
Она была сегодня подшофе
И сообщила мне такую думку:
«Быть может, мне вернуться в Ленинград,
Туда, к Фонтанке, где мосты повисли.
Париж – ты понимаешь – рай и ад,
Вот у меня, дружок, какие мысли.
Дай мне совет, я так хочу домой,
Я пью с утра – ведь завтра выходной,
А муж-француз – непризнанный художник».
Сгущался вечер, грохотал Париж,
Неслись вовсю «рено» и «ситроены»,
Закатный луч пробился из-за крыш
И осветил лицо её мгновенно.
Она достала сигарету и,
Печально улыбаясь, закурила.
И я сказал ей: «Знаешь, не дури,
Мы  - старики, а то, что раньше было,
Его уж нет, и только в мутных снах
Оно нас задевает и волнует.
Живи – и всё. Как можешь, впопыхах,
Плыви туда, откуда ветер дует».