На свободу

        «хроники ржавой империи»
         (новый взгляд на ржавчину)

    Наколки сильно чесались. Буквально рвались с кожи на волю. Порой, Сухому казалось, что даже Иисус хочет слезть с креста чтобы размять ноги, поприседать, и впервые за много лет помочится. Церковь на спине бесшумно раскачивала куполами. Божья матерь дергала затвор автомата, вспоминая тот день, когда расплатилась в оружейном магазине младенцем. Самовар на курьих ножках топтался на месте, будто желая вытрясти из себя, спрятанную внутри чекушку. Даже вереница бурлаков что тащила банковский сейф, вдруг с беспокойством размечталась о равной доле.

    Сухой ущипнул божью матерь за грудь и с ненавистью посмотрел на тюремное радио. Оно все не умолкало. Победные вести с фронтов сегодня затянулись до расчесанных царапин по всему телу. Во время ежедневной политинформации Сухой всегда чувствовал зуд. Мучительный до боли и навязчивый до желания сломать кому-нибудь лицо. Затем чесотка немного спадала, но эхо изнуряющего зуда звучало до самой ночи. А его спутники, рожденные грязной иглой и желанием выделить себя в безликой толпе, ворочались на коже словно зеки в крохотной камере. Каждому хотелось вдохнуть свежего воздуха и сбежать от собственной вони. Хотя их владелец считал, что свежего воздуха нет уже нигде. Кругом только запах конвоя и вонь огромной зоны. 

    Сегодня зуд был особенно мучительным. Вести с фронтов затянулись и терпение Сухого готово было лопнуть, как мочевой пузырь распятого Христа.
    Сухой взглянул на сокамерника Иваныча. Тот казался спящим, но Сухой знал – его сон иллюзия. Ширма и мираж. А Иваныч, как тот голодный волк, затаился в засаде. Мышцы напряжены, глаза за ставнями век улавливают любое движение, а уши слышат все шорохи. Иногда казалось, что Иваныч способен услышать даже чужие мысли.
    Сухой не понимал своего сокамерника. И от этого боялся еще сильнее. Он ощущал в нем редкий дар не задавать лишних вопросов и вскрывать чужие животы без тени сомнений. Сухой невольно прикрыл живот руками, хотя и понимал, что хрупкие ладони не спасут от заточки.

    Наконец, вести с фронтов закончились.  После информационной баланды с запахом тухлятины, в камере всегда наступило затишье. Сокамерники молча переваривали не всегда свежие, но всегда полезные для благонадежности угощения. Фальшивую кашу из слов про гниющих врагов, жидкие тефтели из дутых побед с привкусом протухшей мертвечины и густой духовный кисель настоянный на березовом соке.
    - Чертовы несъедобные вести, - Сухой сплюнул с отвращением в парашу. – Кормят всякой гадостью и надеются, что мы от их патриотизма поправимся. Меня только кисель на ногах и держит.
    - А меня уже ничего не держит, - заявил Иваныч, открыв глаза. – Даже их вонючий кисель вызывает лишь запоры. Но ничего, завтра на свободу. Там и откормлюсь грудным молоком.
    - Ты какую свободу выбрал? – поинтересовался Сухой, возвращаясь на матрас. – Окопную или тыловую?
    - Конечно тыловую. Меня сиськи жены уже заждались.
    - А мне окопная свобода по душе. Говорят, там жить неплохо можно, и платят достойно. Плюс узаконенный беспредел и трофейная вседозволенность. Хочешь -  золото с трупов снимай, хочешь -  стреляй на все четыре стороны.
    - Еще пули жопой лови и под каждый приказ ложись, как шалава, - фыркнул презрительно Иваныч. - Меня такой свободой не купишь.

     Сухой хотел было возразить. Напомнить сокамернику о любви к родине, в которую сам не верил, о священном долге и о своем прадеде, что по слухам ходил на танк с рогатиной. Даже захотел рассказать какую-нибудь притчу из «библии великой войны» - ее изучали на патриотических чтениях строго режима, но тут в камеру вошел зам начальника тюрьмы Крушинин. У него была давняя привычка лично провожать всех заключенных на свободу. В одной руке Крушинин держал переносной холодильник, в другой –  кухонный нож.
    - Традиции уважаете? – спросил он строго.
    - Уважаем, - ответили хором заключенные.
    - Тогда перед выходом на волю каждый должен оставить часть себя на память.
     Крушинин протянул нож Сухому.
    - А ты начальник, собой уже поделился? – Сухой с осторожностью проверил нож на остроту.
    - Конечно. Я тюрьме душу пожертвовал. На ее процветание жизнь, можно сказать, положил. Так что совесть моя чиста.
    - А холодильник зачем?
    - Чтобы память о вас дольше хранилась.
    Сухой еще раз проверил заточку ножа и наконец решился:
     - Оставляю тут умение слушать начальство. Не перебивая. Если честно, оно мне давно остохренело.
     С этими словами, он ловко отрезал себе правое ухо и бросил в холодильник. Ухо приземлилась на дно с глухим звуком. Крушинин одобрительно покачал головой.
    Подошла очередь Иваныча. Тот взял молча нож, закусил воротник робы и с еле слышным хрипом отсек себе средний палец.
    Удовлетворенный соблюдением традиций Крушинин направился к выходу, но на пороге остановился. Повернулся не спеша, и как бы между прочим сообщил:
    - Тыловую свободу отменили. Так что не надейтесь. Теперь только в окопы – головы оставлять. А кто откажется пойдет в расход за дезертирство.

   Уже поздно вечером, лежа на матрасе Сухой чесал татуировку Божьей Матери с автоматом вместо младенца. Его рана под бинтами кровоточила, а в голове роились проклятия в адрес всех традиций на свете. Вскоре рука Сухого добралась до плеча где виднелся черный кот верхом на носороге.
  - А ты знаешь, что Гарик из стопервой на память оставил? – спросил он.
-  Сокамерника, - ответил неохотно Иваныч. – Частями.
- Я думал, ты меня тоже порежешь, - Сухой почесал апостола Петра на ноге и зевнул.
- Зря. Кому суждено за родину сдохнуть нож не страшен. 
  Иваныч повернулся к стене, не желая больше разговаривать. Посмотрел с щемящей тоской на трещины в штукатурке и показал им обрубок среднего пальца. Затем вспомнил аппетитную грудь жены и стал замышлять побег из окопной свободы.