Цена погружения

Вал, как обычно, привлекал горожан. С него открывался прекрасный вид на Советскую площадь: скромные фонтаны, где игриво плескались дети, недавно отреставрированные магазины, спешащие или прогуливающиеся в жаркий июльский день люди, идущие по серым каменным плитам. Здесь и решил отдохнуть Алексей, расположившись на зеленом ковре вала. Он достал из немного потертого, темно-синего рюкзака серую книжку в твердом, шероховатом переплете и погрузился в чтение, уходя от реальности в мир великого писателя. Черные слова на белых страницах заплясали перед глазами, буквы словно ожили: зашевелились, забегали в хаотичном порядке, снизу вверх и сверху вниз, превращаясь в змейку тетриса, где вместо кубиков были буквы, а вместо игровой змейки — длинная цепь из букв. Алексей прикрыл глаза и подумал: что же это такое? Переутомился от чтения? Или голову напекло, что уже вижу галлюцинации? А может, это всё из-за того, что не выспался? В любом случае, это ненормально! Сейчас посижу минутку с закрытыми глазами, и всё пройдет, пройдет ведь?! Он вновь открыл глаза, развернул перед собой книгу, лежащую на коленях открытыми страницами вниз, и увидел всё то же самое, что и до того, как закрыл глаза. Змейка стала больше, но появилось отличие: некоторые буквы были выделены жирным шрифтом. Алексей сделал глубокий вдох, затем выдох и снова вдох, чтобы успокоиться. Затем решил соединить хаотичные жирные буквы в змейке в целое слово и увидел: ПОГРУЗИСЬ!


В ту же минуту городской вид стал плавно меняться, словно расплываясь, веселые крики детей сменились стуком колес лакированных карет по мостовой, серые каменные плиты обратились в неровную булыжную мостовую, по которой неслись, словно хозяева жизни, гордые кони с высокомерными кучерами, вздымая густую пыль. Свежий запах земли и травы сменился летней духотой и тошнотворным зловонием одного из городских каналов. Вдоль набережной тянулись обветшалые многоквартирные дома, выкрашенные в блеклые оттенки желтого и серого. Фасады их облупились, обнажая кирпич. Местами виднелись заплаты свежей кладки – следы недавних, но безрезультатных попыток ремонта. Окна, часто грязные, смотрели угрюмо, словно отражая безысходность жителей. Крыши, хоть и не грозили обрушением, были явно в плачевном состоянии, с провисшей черепицей. Звуки, доносившиеся из подъездов и открытых окон, были разнообразными: от приглушенного плача и тихих ругательств до резких криков и звуков драки, создавая гнетущую атмосферу.

На фоне этой унылой картины выделялись два здания. Одно – пятиэтажное желтое здание, ничем особенно не примечательное, если не считать его сравнительной новизны. А вот другое… оно подавляло своим видом. Огромный, мрачный дом, казалось, возвышался над всеми остальными. Его фасад был покрыт трещинами и сколами, а узкие, словно бойницы, окна смотрели на мир с немым укором. Создавалось впечатление, что это здание видело слишком многое и теперь не желает больше ничего видеть. Алексей потер глаза, не веря тому, что видит, в надежде, что это всё галлюцинации, но всё осталось как и прежде, те же изможденные рабочие, одетые в серые косоворотки и заправленные в сапоги штаны, и крестьянки в выцветших сарафанах с узелками за плечами, спешили по своим делам. Землисто-серые лица, у многих – следы тяжелого труда и недоедания. Затем он решил себя ущипнуть и так сильно, чтоб понять, а не уснул ли он на валу за чтением? Но боль была реальная, и красный след на руке это подтверждал, он не спал. Его мысли, подобно вихрю, метались внутри него, сердце заколотилось так сильно, что он слышал стук в своих ушах, в руках и ногах ощущалась легкая дрожь. — Да что же это такое?! — думал он, — как подобное вообще могло произойти?! Так, так, так… что вообще происходит? Ладно, по порядку. Сначала эта змея в книге… потом слово "ПОГРУЗИСЬ"… и вот я здесь. Где это "здесь", чёрт возьми?! Это не просто сон. Сны не бывают настолько… реальными. Эта вонь, звуки колёс карет, гул людей странно одетых и поглядывающих на меня, тактильные ощущения… я даже ущипнул себя! И больно! Значит, не сплю. Галлюцинации? Возможно. Жара, усталость… Но чтобы такие яркие и детализированные галлюцинации? Да и слово это… "Погрузись"… как будто кто-то специально это подстроил. Погрузился… Куда? В какую эпоху? Этот город… он выглядит как… как что? Как неизвестный мне город. Старый, грязный, нищий и вонючий город. Эти дома, одежда людей… 19 век? Может, даже раньше? Стоп, стоп, стоп. Как я мог внезапно переместиться сюда? Телепортация? Звучит как бред. Но что еще может объяснить происходящее? Допустим, это не сон и не галлюцинация. Тогда… я что, переместился во времени? Или в параллельную реальность? Или… или что-то еще более безумное. Ладно, хватит паники. Нужно успокоиться и попытаться разобраться. Первое: где я? Второе: где мой рюкзак и книга? Третье: как я сюда попал? И четвертое, самое главное: как вернуться обратно? Предположим: Книга – это ключ к тому, чтоб вернуться обратно, но книги нет, тогда как это осуществить? Слово "Погрузись"… Может, нужно что-то сделать, чтобы вернуться? Или, наоборот, чтобы полностью погрузиться в эту реальность? В итоге, я имею целую гору вопросов и ни одного на них ответа! Прекрасно, лучше и быть не может!

— Кто таков? Я тебя здеся прежде невидавал! — прозвучал хриплый голос за спиной. Алексей от неожиданности вздрогнул и медленно повернулся на голос. Перед ним стоял мужичок лет шестидесяти пяти, невысокого роста, худащавый, в холщовой грязноватой рубахе и таких же штанах с заплатами, заправленных в стоптанные лапти. Его испещренное морщинами лицо выражало смесь любопытства и подозрения. Глаза, маленькие и серые, выглядывали из-под козырька черной каскетки.

— Я… — как-то неуверенно вырвалось у Алексея. — И что дальше? Что мне ответить этому человеку? Стоит, сверлит глазами, так и дыры во мне протрет! А то и понятно, я попал не известно куда и как, стою один, не как все здесь одетый, явно выделяюсь, как новогодняя елка летом. В футболке, шортах и кедах с часами на руке, явно все во мне так и кричит, что я не местный! И что же ответить? Сказать, мол, путешественник? Да где в эту эпоху так одеваются путешественники? Может, сказать, что заблудился? А что с одеждой тогда делать, как ее объяснить, если спросит?

— Я… — выдавил он, — иностранный турист, правда отстал от своей группы и заблудился. Теперь и не знаю, где я, и куда идти.

— Заплутал, говоришь, — протянул мужичок, почесывая свою козлиную, жиденькую бородку, разглядывая Алексея с головы до ног каким-то хитрым прищуром, — иностранный, значит, вот только что за словесо такое, турист? Да и иноземцы щеголяют во фраках с цилиндрами, а твоя одежа, паря, на их не хожа. — Он протянул свою грязную, мозолистую руку к шортам и начал ее пробовать на ощупь, затем резко схватил руку, на которой находились часы и внимательно, словно изучая, принялся их разглядывать. — Ба! Что за диковина такая? — удивлённо произнес он. Алексей резко выдернул руку и отпрянул от мужичка. — Беглый, поди ж, ходишь в исподнем, озираешься кругом, будто вор, сейчас городового позову и объяснись ему кто таков! — Городового? Это еще кто такой? Неужели что-то вроде полицейского? — думал Алексей. — Если это действительно представитель местной власти, то неизвестно чего от них ждать, возможно даже и пытки, нет! Мне этого не надо, бежать и бежать как можно дальше и не медленно. — Алексей развернулся и побежал прочь от мужичка, не обращая внимания на его крики, он бежал без оглядки, не зная куда, лишь бы как можно дальше от того человека, пробегая среди узких улочек и обшарпанных домов. Его дыхание становилось сбивчивым и тяжёлым, в ногах ощущалось жжение, но он продолжал бежать, как никогда прежде, куда глаза глядят. Пробегая среди улочек, подобных лабиринту, Алексей заметил развешанную на верёвке, что тянулась от дома к дереву, мужскую одежду, сорвал ее с веревки и продолжил бег, пока не оказался под мостом одного из каналов, где решился переодеться, чтобы хоть как-то слиться с местными. Под мостом было сыро и темно, слабый свет проникал сквозь щели в деревянных досках. Воздух был спертый, пропитанный запахом сырости и плесени, который перебивало зловоние. В самом тёмном углу, в форме эмбриона лежал силуэт. Разглядеть его было сложно, поэтому Алексей решил подойти ближе, приблизившись, он увидел человека лет уже за пятьдесят, среднего роста и плотного сложения, с проседью и с большой лысиной.

— Простите, — тихо произнес он. — Я не хотел вам помешать. Просто… ищу место, где можно немного передохнуть. — Человек с отёкшим от пьянства жёлтым, даже зеленоватым лицом, с припухшими веками, из-за которых сияли крошечные, как щёлочки, но одушевлённые красноватые глазки, посмотрел на Алексея нехотя, сменил с лежачего в сидячее положение и ответил: — Отдыхать здесь нечего, — в его голосе прослеживалась некая боль, и вместе с ней можно было уловить долю страдания, — здесь только сырость да вонь. — Он отвернулся, словно потеряв интерес к Алексею, и уставился в пустоту. — Я… я понимаю, — пробормотал Алексей, — просто день выдался трудным. Несколько минут они молчали. Алексей чувствовал себя крайне неуютно, как будто совершил какой-то непростительный проступок, вторгнувшись в чужое личное пространство. Вдруг человек глубоко вздохнул и начал говорить: — Знаете, молодой человек, что такое, когда тебе некуда идти? Жена больна, дети голодают, а ты… ты сам — последнее ничтожество, знаете? — Нет, — ответил Алексей, чувствуя, как в груди нарастает какое-то тревожное предчувствие. — Не знаю. — То-то и оно, что не знаете, — горько усмехнулся человек. — А вот я знаю. Я это каждый день чувствую. Каждый Божий день! Легко ли, скажите на милость, быть родителем, когда детей нечем кормить? Женой, когда каждый вздох – болезнь? А ты, как последний паразит, высасываешь последние деньги из их нищего кошелька, чтоб… чтоб забыться, чтоб хоть на мгновение не чувствовать этой невыносимой боли, этого всепоглощающего стыда! Он замолчал, тяжело дыша. Алексей, как завороженный, слушал его, не в силах произнести ни слова. Он начинал понимать, кто перед ним сидит и куда он попал. И вместе с этим, еще неокрепшим пониманием, в нём начала зарождаться мысль о том, что он должен предпринять для своего возвращения. — Был я когда-то титулярным советником, — продолжал человек, — служил честно, верой и правдой. А теперь… Теперь я просто пьяница, нищий, никчемный человек. Всё пропил, всё потерял. И даже умереть не хватает смелости. Знаете, молодой человек, — продолжал он, надевая на себя изодранный фрак, на котором была всего одна пуговица, еле державшаяся, которую он застегнул грязной правой рукой, — ведь грех — не нищета. И пьянство — не самое страшное падение. Ибо нищий может духом возвыситься, а пьяница — узреть истину в вине. Но вот когда ты… когда ты и нищ духом, и пьян, и понимаешь, что жена твоя последнюю копейку отдала на твою же погибель… а дочь… — он запнулся, словно слова застряли у него в горле, и попытался сглотнуть, но вышло только какое-то жалкое хрипение, — вот это, молодой человек, воистину ад! Я ведь, знаете ли, не всегда был таким… таким… — он махнул рукой, словно отбрасывая от себя это слово. — Служил, как положено, старался… Но потом… потом всё покатилось под откос. И не потому, что я слаб или глуп, нет! Просто… просто я не вынес этой вселенской несправедливости! Видите ли, один живет в роскоши, утопает в злате, а другой… другой умирает от голода! И что же? Где же Божья справедливость? Где милосердие? Глаза его наполнились слезами, которые, впрочем, быстро скатились по небритым щекам, смешиваясь с грязью и пылью. — И вот, я, бывший титулярный советник, а ныне… жалкий пьяница, валяюсь под мостом, как последняя собака! И все это потому, что я не смог… не смог примириться с этим миром! Я хотел… я мечтал… о справедливости! А получил… получил лишь презрение и жалость! Он замолчал, тяжело дыша, и уставился на Алексея своими красными, воспаленными глазами. — И что же теперь? — спросил он, словно ища ответа у самого себя. — Теперь остается только одно… пить! Пить, чтобы забыть! Пить, чтобы не видеть этой мерзости! Пить, чтобы… чтобы хоть на мгновение почувствовать себя человеком!

Алексей молчал, погруженный в свои мысли: Ошибки быть не может, это Мармеладов! Хотя его исповедь отличается от той, что я знаю, это точно он! А значит, меня занесло в роман Достоевского, теперь понятно, почему нет рюкзака и книги, но не понятно, почему я остался в своей одежде? Хотя это не важно, нужно понять, для чего я здесь? А что, если я могу исправить судьбу Родиона? Точно, нужно эту теорию проверить, возможно, в этом и кроется моё возвращение! Стоп! А что, если убийство уже произошло? Нужно срочно это проверить, вопрос – как?

— Простите, — сказал он, прерывая горькую речь Мармеладова, — мне нужно идти. Я должен кое-что выяснить, обещаю, что еще к вам приду и поговорим с вами.

Алексей выскочил из-под моста и огляделся. Он был в незнакомом городе, в чужой эпохе, и ему нужно было понять, находится ли он до убийства старухи или уже все произошло? Направившись в сторону, где, как ему казалось, находится центр города, проходя узкие, грязные улочки, которые сменялись более широкими, но не менее унылыми площадями. Дома становились выше, а прохожие - более нарядными. Однако общее впечатление безысходности и уныния никуда не исчезало. Он шёл, стараясь не привлекать к себе внимания, но это было сложно. Одетый в старую одежду, которая висела как мешок, Алексей выглядел ничем не лучше местных нищих. Люди шарахались от него, бросая презрительные взгляды, но ему было все равно, он искал, словно помешанный, силуэт из романа. Вдруг на мосту, в метрах ста от него, он заметил человека в длинном пальто и шляпе, медленно идущего вперед и смотрящего себе под ноги. — Этот силуэт, эта походка, опущенная голова — неужели это он? — Алексей не мог разглядеть лицо, но внутренний голос кричал, что это именно тот, кого он ищет. Алексей ускорил шаг, стараясь не привлекать внимания. Расстояние между ними медленно сокращалось. Теперь он видел больше: высокая изношенная шляпа, длинное широкое пальто, которое на его худом теле смотрелось как мешок, он шел, словно в трансе, не замечая никого вокруг, полностью погруженный в свои мрачные мысли. — Он еще не сделал этого, — лихорадочно думал Алексей, пытаясь вспомнить хронологию романа. — Исповедь Мармеладова… она происходит до убийства, но была ли эта исповедь? Нужно было самому спросить Мармеладова, знает ли он студента Родиона? Старуха-процентщица еще жива? Или… или время здесь течет по-другому? Я должен это узнать наверняка! Подойдя почти вплотную, Алексей окликнул незнакомца, стараясь, чтобы голос не дрожал:

— Простите… не подскажете, как пройти к дому Алёны Ивановны, процентщицы? Слова прозвучали неестественно громко в удушливой тишине моста. Фигура впереди резко остановилась, будто наткнувшись на невидимую стену. Медленно, с трудом, словно каждое движение причиняло боль, незнакомец обернулся. Алексей увидел бледное исхудавшее лицо, с тёмными глазами, а из-под выцветшей шляпы виднелись тёмно-русые волосы.

— Зачем вам? — голос Раскольникова (а это был несомненно он) прозвучал тихо и отрывисто. Он пронзил Алексея подозрительным, изучающим взглядом. — Вам что, деньги нужны? Заложить? — В его интонации сквозила странная смесь презрения, любопытства и какой-то болезненной надежды.

— Нет… то есть да… но не только, — растерянно пробормотал Алексей, понимая, что запутался. — Мне нужно… поговорить с ней. По очень важному делу. Раскольников молча смотрел на него, и в его взгляде что-то менялось. Подозрительность сменилась каким-то почти безумным интересом.

— Важному делу? — он тихо усмехнулся, и это звучало жутковато. — У всех у нас к ней «важные» дела. Все мы идем к ней с последним, что осталось… а она… она… — Он не договорил, сжал кулаки и резко повернулся, чтобы уйти.

— Стойте! — почти крикнул Алексей, понимая, что упускает единственный шанс. — Я знаю, что вы задумали!

Раскольников замер на месте, затем обернулся снова. Теперь его лицо было искажено не просто подозрением, а настоящим животным ужасом и яростью. Он сделал шаг вперед к Алексею, и тот инстинктивно отступил.

— Что… что ты сказал? — прошипел Раскольников так тихо, что еле можно было разобрать слова. Его глаза сузились, в них вспыхнул опасный, неспокойный огонёк. — Что ты можешь знать? Кто ты такой? Откуда?

Он схватил Алексея за рукав старой одежды, и его пальцы впились в ткань с нечеловеческой силой.

— Я… я хочу помочь! — выдавил Алексей, чувствуя, как подкашиваются ноги. — То, что вы задумали… это ошибка! Непоправимая ошибка! Это не возвысит вас, а уничтожит! Вы будете мучиться всю оставшуюся жизнь!

Глаза Раскольникова расширились. В них читалось непонимание, шок и всё нарастающая паническая уверенность, что этот странный, плохо одетый человек — не просто сумасшедший. Что он знает. Знает всё.

— Ты… от них? — прошептал он, и его взгляд стал совсем безумным. — От следователя? Уже? Нет, не может быть… Или ты… призрак? Порождение болезни?

Он отшатнулся от Алексея, отпустив его рукав.

— Убирайся! — вдруг резко и громко крикнул он, привлекая внимание редких прохожих. — Не смей подходить ко мне! Не смей говорить со мной! Я тебя не знаю! Ты болен, как и я! Это бред!

С этими словами он круто развернулся и почти побежал прочь, путаясь о своё длинное пальто, оставив Алексея стоять одного в центре моста, под любопытными и осуждающими взглядами горожан.

Сердце Алексея бешено стучало. Он понял две вещи. Во-первых, убийство еще не совершено. Раскольников еще только вынашивает свою идею, и его терзают сомнения. А во-вторых, его собственная попытка вмешательства лишь подтолкнула героя к роковой черте. Его слова не остановили, а, наоборот, напугали, взвинтили и, возможно, даже убедили в правильности выбранного пути — раз уж о его планах уже «кому-то известно».

Отчаяние накатило новой волной. Он не только не исправил ситуацию, но и усугубил ее. И теперь он остался один в этом враждебном мире, без малейшего понятия, что делать дальше. Книги нет. Возвращаться не с чем. А до убийства остаются считанные дни, а может, и часы.

Он посмотрел вслед удаляющейся сгорбленной фигуре, которая быстро растворялась среди прохожих. — И что теперь? — задумался Алексей. — Разговор провалился, более того, я, возможно, все усугубил. Кретин! Как же я жалок и глуп, решил, что что-то могу исправить, а на деле всё только испортил! Идти некуда, вернуться не могу! А может, мне просто нужно наблюдать со стороны и не вмешиваться? Но я уже это сделал, а раз возвращения в реальность не произошло, значит, я прав! Я должен остановить Родиона! В этом и есть моя миссия! Алексей стоял на мосту, ощущая ледяную пустоту в груди. Воздух, густой от смрада каналов и городской пыли, казалось, вяз в легких. Надменные взгляды прохожих, их брезгливые усмешки — всё это отскакивало от него, как горох от стены. Единственное, что имело значение сейчас — это убедить Раскольникова, но как? Мысли метались в панике, пока взгляд его не упал на воду. Мутная, тёмная, медлительная, она текла под мостом, унося с собой обрывки какого-то мусора. И вдруг в голове что-то щёлкнуло. Книга, тот самый серый томик в шероховатом переплёте, который исчез вместе с рюкзаком. Он был не просто проводником в этот мир. Он был частью правил. А правила диктует автор.

— Цена погружения, — прошептал Алексей самому себе. — Всё имеет свою цену. Чтобы что-то изменить, нужно заплатить. Чем? Не деньгами. Чем-то большим.

Он вспомнил глаза Мармеладова — полные отчаяния и боли, но в которых всё ещё теплилась искра надежды на чудо. И он вспомнил исступлённый, животный ужас в глазах Раскольникова. Алексей оттолкнулся от перил. Ноги сами понесли его прочь от моста. Он шёл быстро, не разбирая дороги, пока не оказался на той самой грязной площади, где под мостом сидел Мармеладов, которого уже не было. На его месте валялась лишь пустая стеклянная бутылка, подкатившаяся к стоптанному лаптю. Пустота под мостом выглядела ещё более зловещей и безнадёжной. — Цепь событий запущена. Мармеладов пошёл за своим утешением. А я… я должен найти не Родиона, а выход, чтоб вернуться в свой мир. Алексей вышел из-под моста и тихим шагом, погружённым в свои мысли, побрёл без всякой цели, пока не оказался у того самого дома, жёлтого и сравнительно нового.

Из приоткрытого окна лилась музыка. Чьи-то неуверенные пальцы перебирали клавиши расстроенного фортепиано, пытаясь извлечь жалостливую мелодию, которую Алексей никогда прежде не слышал и не мог её с чем-либо сравнить.

Алексей остановился, прислонившись к шершавой стене, и замер. Он слушал. И в этой музыке была вся тоска этого мира, всё его непонятное, изуродованное страдание и — странная, неистребимая надежда.

И тут он понял. Понял свою ошибку. Он пытался говорить с Раскольниковым на языке разума, логики, последствий. Но мир «Преступления и наказания» живёт не разумом. Он живёт сердцем. Болью. Состраданием. Или его полным отсутствием.

Мелодия оборвалась на высокой, страдальческой ноте. Воцарилась тишина, более громкая, чем любой шум.

Окна начали расплываться, тишина обратилась в детский смех, шершавая облупившаяся стена стала зелёной травой. Алексей посмотрел вперёд, и перед ним были те же отреставрированные магазины, фонтаны, в которых всё так же игриво плескались дети. Алексей вдруг осознал, что его возвращение заключалось не в спасении Раскольникова, а в его понимании того мира, в котором он был. Но помимо памяти, Алексей принёс из того мира ту самую старую одежду, которая на нем сидела как мешок.