Фонарь на краю пустоши

Небо над разъездом № 14 висело низко и тяжело, словно чугунная плита, готовая в любой миг обрушиться и похоронить под собой эти забытые Богом и начальством версты. Осень в степи была временем увядания не только трав, но и самой надежды. Ветер, горький от полыни и дорожной пыли, гулял по пустырю, теребил ржавую кровлю станционного домика и пел заунывные песни в оборванных телеграфных проводах.

Семён Егорович Кузьмин, смотритель разъезда, человек с лицом, испещренным морщинами, будто старая карта давно исчезнувших империй, уже двадцать лет вслушивался в эту степную симфонию. Двадцать лет он встречал и провожал поезда, которые здесь почти никогда не останавливались. Разъезд № 14 не был станцией в полном смысле слова. Это был лишь крохотный, утлый островок порядка посреди океана бурьяна, кривых берез и вечной русской тоски: домик смотрителя, семафор, чье око равнодушно взирало на восток и запад, да покосившаяся будка телеграфа.

Жизнь Семёна Егоровича текла размеренно и тихо, подчиняясь не стрелкам часов, которые давно встали в его доме, но гудкам локомотивов. Он жил один. Вся его вселенная умещалась между двумя семафорами. Днем он обходил пути, проверяя костыли и стыки, словно врач, выслушивающий хриплое дыхание больного. Вечерами он сидел у печи, курил крепкий самосад и смотрел в окно, за которым медленно умирал день.

Он был один с тех пор, как десять лет назад скончалась его жена Марфа. Женщина тихая, богобоязненная, с глазами цвета выцветшего василька, она угасла от чахотки за одну зиму. Смерть её оставила в душе Семёна Егоровича глухое, сосущее чувство вины. Он вспоминал, как она просила увезти её в город, к докторам, а он медлил. Город был далеко, жалованье маленькое, а зима в тот год выдалась лютая, отрезав разъезд от мира на долгие месяцы. Когда же он решился, было поздно. Марфа умерла у него на руках, тихо прошептав: «Не тужи, Сеня. Я подожду». Она оставила ему лишь потускневшую икону в красном углу да звенящую тишину в доме, которую не могли заполнить даже проходящие составы.

С тех пор он словно окаменел. Перестал ездить в деревню, перестал общаться с редкими путниками. Он сросся с этим местом, стал его частью, таким же неприметным и необходимым, как рельсы, уходящие за горизонт.

Но была у Семёна Егоровича тайна, согревавшая его ледяное одиночество, маленький уголек, теплившийся под пеплом прожитых лет. Каждую ночь, ровно в 23:17, мимо разъезда проносился скорый поезд «Полярная Звезда». Он мчался из блистательной, шумной столицы в далекий, мифический Владивосток, сверкая огнями теплых купе.

Семён Егорович ждал этого поезда, как ждут чуда. За полчаса до его прибытия он начинал волноваться. Он умывался холодной колодезной водой, надевал свою лучшую, хоть и побитую молью, форменную фуражку, которую берег именно для этого случая, и зажигал старый керосиновый фонарь. Фонарь этот был особенный, с треснувшим стеклом, но светил он ярче всех прочих.

И вот, когда земля начинала дрожать, а воздух наполнялся запахом угля и машинного масла, он выходил на перрон. Поезд вылетал из-за поворота, словно огненный змей, обдавая смотрителя вихрем пара и гари. В окнах мелькали лица: кто-то спал, кто-то играл в карты, кто-то пил чай из граненых стаканов в серебряных подстаканниках. Это была другая жизнь – настоящая, теплая, недоступная.

Но Семён Егорович смотрел только на седьмой вагон.

Там, в окне, на мгновение появлялся силуэт. Это была дама. Он не знал её имени, не видел лица, скрытого то ли вуалью, то ли игрой света и тени, но он был уверен – нет, он знал! – что она необычайно красива. Она всегда стояла у окна, словно тоже ожидая этой мимолетной встречи. И в тот самый миг, когда они равнялись, она едва заметно, почти невесомо, приподнимала руку в белой перчатке.

Этот жест длился секунду, но для Семёна Егоровича в нем заключалась вся вселенная. Он жил ради этой секунды. В долгие часы одиночества он воображал её жизнь. Она, конечно же, аристократка, быть может, княгиня. Он представлял, как она сидит в бархатном кресле, читает французские романы и, быть может, тоже думает о нем – о старом смотрителе с фонарем на краю пустоши.

Это было глупо, наивно, он знал это. Он ругал себя за эти мысли, называл себя старым дурнем, но эта глупость была единственным, что не давало ему окончательно раствориться в окружающем запустении, превратиться в тень.

Однажды в октябре, когда первые заморозки уже посеребрили траву, а воздух стал хрустальным и колким, случилось непредвиденное. «Полярная Звезда» замедлила ход. Скрежет тормозов разрезал ночную тишину, как нож. Звук этот был настолько чужеродным, настолько невозможным в этом месте, что Семён Егорович вздрогнул, едва не выронив фонарь.

Поезд, лязгая буферами и шипя паром, остановился прямо напротив домика смотрителя.

Сердце Семёна Егоровича заколотилось так, что, казалось, выскочит из груди и упадет на промерзшие шпалы. Он стоял, не в силах пошевелиться, ослепленный светом из окон. Дверь седьмого вагона открылась. На перрон спрыгнул проводник в ливрее, молодой и румяный. Он огляделся с недоумением, заметив покосившийся домик и одинокую фигуру смотрителя, и быстро направился к нему.

— Кузьмин Семён Егорович? — спросил он сухо, козырнув. Голос его звучал слишком громко в мертвой тишине ночи.

— Я... — едва слышно прошептал Семён Егорович. Горло его перехватило спазмом.

Проводник протянул ему небольшой, запечатанный сургучом пакет из плотной, дорогой бумаги.

— Вам просили передать. Особо настаивали – лично в руки. Сказали, вы знаете, от кого. Распишитесь вот здесь, в ведомости.

Дрожащими, непослушными руками Семён Егорович поставил какую-то закорючку в протянутой ему книге. Проводник кивнул, спрятал книгу под мышку и, не проронив больше ни слова, вернулся в вагон. Дверь захлопнулась. Поезд дернулся, дал протяжный гудок и, набирая ход, растворился в ночи.

Окно седьмого вагона было темно.

Семён Егорович долго стоял на перроне, сжимая в руках пакет. Фонарь его погас, но он этого не заметил. Вернувшись в дом, он зажег лампу под иконой и сел за стол. Он не решался вскрыть пакет. Ему казалось, что если он это сделает, то разрушит ту хрупкую тайну, которой жил все эти годы. Наконец, перекрестившись на образ Марфы, он сломал сургучную печать.

Внутри оказался бархатный мешочек темно-синего цвета, а в нем – тяжелый золотой медальон на тонкой цепочке. Открыв его, Семён Егорович увидел прядь светлых, чуть вьющихся волос и миниатюрный портрет молодой женщины с глазами цвета выцветшего василька. Он вгляделся в портрет, и холодный пот выступил у него на лбу.

Там же лежало письмо, написанное изящным, летящим почерком на плотной бумаге с вензелем.

«Милостивый государь Семён Егорович!

Простите мне мою дерзость и это внезапное вторжение в Вашу уединенную жизнь. Много лет я наблюдаю за Вами из окна поезда. В этом мире, где все куда-то спешат, где нет места покою и верности, Ваш одинокий фонарь стал для меня символом надежды. Символом того, что есть еще на свете души, способные ждать и любить вопреки всему.

Я знаю, что Вы одиноки, как и я. Моя жизнь – это бесконечный путь в позолоченной клетке, из которой нет выхода. Но Ваши огни согревают меня.

Примите этот скромный дар в знак моего глубочайшего уважения и признательности за Вашу незримую поддержку. И если судьбе будет угодно, быть может, мы когда-нибудь встретимся не только взглядом.

Навеки Ваша, А.»

Мир перевернулся. Буквы плясали перед его глазами. Он снова посмотрел на портрет в медальоне. Сходство с Марфой было поразительным, но это была не она. Эта женщина была моложе, богаче одета, и в её взгляде читалась та самая вселенская печаль, которую он приписывал своей таинственной незнакомке.

В ту ночь старый смотритель плакал впервые со дня смерти жены. Это были слезы не горя, но ошеломляющего, невозможного счастья, смешанного с тревогой. Его выдуманный мир обрел плоть.

С того дня жизнь его обрела новый, лихорадочный смысл. Он словно помолодел на десять лет. Он починил крыльцо, которое собирался чинить уже много лет, побелил стены, выпросил у проезжавшего товарняка банку синей краски и покрасил оконные рамы, придав разъезду праздничный, даже немного щеголеватый вид. Он ждал. Он носил медальон на груди, под форменной рубахой, и часто доставал его, вглядываясь в прекрасное лицо.

Но окно седьмого вагона оставалось пустым. Прошла неделя, месяц. Наступила зима, суровая и снежная, завалив разъезд сугробами по самую крышу. «Полярная Звезда» проносилась мимо, равнодушная и холодная. Семён Егорович начал сдавать. Тоска вернулась, но теперь она была еще более жгучей, отравленной ядом несбывшейся надежды. Он перестал выходить на перрон, лишь смотрел из окна, как мимо пролетает поезд.

И вот, в канун Рождества, когда метель выла, словно стая голодных волков, а мир превратился в белое, кружащееся безумие, телеграф в его будке внезапно ожил. Забытый, покрытый пылью аппарат застучал, выбивая морзянку. Сначала Семён Егорович подумал, что это ветер играет с проводами, но стук был слишком ритмичным, настойчивым.

Он бросился в будку, смахнул снег с аппарата. Едва разбирая символы, которые он почти забыл за ненадобностью, он побледнел. Лента медленно выползала из аппарата, неся страшную весть.

«РАЗЪЕЗД 14. СРОЧНО. ОСТАНОВИТЬ ПОЛЯРНУЮ ЗВЕЗДУ ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ. ВПЕРЕДИ ЗАНОСЫ. МОСТ ЧЕРЕЗ ОВРАГ ПОВРЕЖДЕН МЕТЕЛЬЮ. КРУШЕНИЕ НЕИЗБЕЖНО. НАЧАЛЬНИК ДИСТАНЦИИ ПЕТРОВ».

Он бросился наружу. Нужно было бежать к семафору, переключить его на красный сигнал. Но механизм замерз, забитый снегом. Он дергал рычаг, но тот не поддавался. Время уходило.

И тут в его голове, заглушая вой ветра и стук собственного сердца, забилась одна мысль, ясная и пронзительная: если он остановит поезд, она выйдет. Это их единственный шанс. Судьба дает им эту возможность, пусть и такой страшной ценой.

Он увидел вдалеке свет прожектора. Поезд приближался, пробиваясь сквозь снежную пелену, опаздывая, но неотвратимо двигаясь к гибели.

Семён Егорович схватил свой старый фонарь, тот самый, с треснувшим стеклом. Керосина в нем было мало, но он вспыхнул ярко. Забыв обо всем, забыв о возрасте, о боли в суставах, он бросился не к семафору, а прямо на пути, навстречу поезду, отчаянно размахивая фонарем.

Ветер рвал с него одежду, снег слепил глаза. Он бежал, спотыкаясь о шпалы, падая и снова поднимаясь.

«Остановись... остановись, родная...» – шептал он пересохшими губами.

Гудок локомотива заглушил вой ветра. Свет прожектора ослепил его. Машинист увидел его в последний момент. Раздался скрежет экстренного торможения. Поезд, огромный, черный, неумолимый, надвигался на него.

В ту самую секунду, когда холодный металл коснулся его груди, время остановилось. Метель утихла. Он увидел окно седьмого вагона прямо перед собой. Там стояла она. Но не таинственная княгиня, а его Марфа, молодая, красивая, какой он её запомнил в день их свадьбы. Она смотрела на него с бесконечной любовью и нежностью.

Рука в белой перчатке поднялась не в приветствии, а в зовущем жесте. «Я ждала, Сеня», — прошелестело в его сознании. Семён Егорович улыбнулся и шагнул в этот свет.

Начальник дистанции Петров, человек грубый, но справедливый, прибыл на разъезд № 14 через два дня, когда метель утихла и пути были расчищены. Крушения удалось избежать. «Полярная Звезда» затормозила в нескольких саженях от поврежденного моста. Машинист, седой и потрясенный, клялся, что видел человека с фонарем на путях, который словно вырос из-под земли. Тела, впрочем, не нашли. Решили, что замело снегом или растащили волки.

Дом смотрителя был пуст и выстужен. Печь давно погасла. На столе, посреди идеального порядка, лежал золотой медальон и письмо. Петров взял медальон, открыл его. Внутри была прядь волос и портрет. Он нахмурился. Что-то в этом лице показалось ему знакомым. Потом он прочел письмо. Почерк тоже вызвал у него смутные воспоминания.

Он вызвал по рации дежурного в городе.

— Сидоров, подними мне архив. Проверь пассажиров «Полярной Звезды» за последние полгода. Седьмой вагон. Особо интересует дама с инициалом «А». И подними личное дело смотрителя Кузьмина Семёна Егоровича с Разъезда № 14.

Ответ пришел через час. Голос дежурного был неуверенным.

— Господин начальник, неувязка выходит. Седьмой вагон – почтовый, уже много лет как. Там пассажиров не бывает, только корреспонденция. А что до Кузьмина Семёна Егоровича... Странно тут. По документам архива, он скончался от тифа двадцать лет назад. Аккурат после того, как умерла его супруга. Разъезд № 14 официально закрыт с того же времени. Там давно никто не живет и не должен был жить.

Петров медленно положил трубку. Холод, не тот, что от зимней стужи, а какой-то иной, метафизический, пробежал у него по спине. Он снова посмотрел на письмо и на медальон. И тут он понял, где видел этот почерк и это лицо.

Он достал из полевой сумки старую, пожелтевшую фотографию, которую нашел в заброшенном архиве главной станции, когда вступал в должность. На ней был изображен молодой смотритель в новой форме, а рядом с ним – улыбающаяся женщина с глазами цвета васильков. Точно такая же, как на портрете в медальоне.

Он перевернул фотографию. На обороте тем же изящным, летящим почерком, каким было написано письмо, было выведено: «Моему дорогому Сенечке. Навеки твоя, Марфа. 1905 год».

Начальник дистанции поежился, быстро надел шапку и вышел из дома, плотно притворив за собой дверь. Снаружи снова начинался снег, быстро заметая перрон, где уже двадцать лет не останавливались поезда и где только ветер шевелил сухой бурьян. Разъезд № 14 хранил свои тайны, и живым не было до них дела.