Часть 001. Сцена 01: Гибель Замка Вельсунгов
Мрак глубокой ночи, окутавший древние камни замка Сигмунда, был не просто отсутствием света – то был саван, сотканный из дыма, криков и лязга железа. Тяжелый воздух, словно отравленный дыханием самого Хель, вобрал в себя смрад горелого дерева, сладковатую вонь крови и едкую гарь пылающих факелов, чьи алые языки бессильно бились о стены, лишь подчеркивая всепоглощающую тьму. В узких каменных горловинах коридоров, что вели к потаенным покоям владыки, бились насмерть последние верные стражи. Их ряды, подобно льду под солнцем, таяли с каждым вздохом, с каждым ударом вражеских секир. Сквозь проломы, словно демоны из преисподней, валили галлы – воины в грубых железных доспехах, с рогатыми шлемами, придававшими их обличью вид адских тварей с огромными щитами, окованными железом. Они шли вперед, не ведая пощады, сея хаос и смерть.
- Бьярки! – голос Сигмунда, владыки замка, прорвался сквозь адский грохот, звуча как набат. Он обратился к своему шурину, северянину, чья исполинская фигура в медвежьей шкуре казалась каменной глыбой среди бушующего моря. - Уведи их! Сию же минуту!
Бёдвар Бьярки, прозванный Медвежонком за дикую силу и неукротимый нрав, повернул к хозяину лицо, искаженное яростью и скорбью.
- Сигмунд! Дозволь мне пасть раньше тебя! Дай умереть с мечом в руке, рядом с тобой! – взревел он, и голос его походил на рык загнанного зверя.
- Выполняй приказ, воин! – Сигмунд не повысил голос, но в его словах прозвучала сталь, не оставлявшая места пререканиям.
Взгляд берсерка метнулся к сестре, Хьордис, прижавшей к груди драгоценный сверток – младенца-сына. В ее глазах стоял немой ужас, смешанный с безмерной любовью к дитяти. Бьярки стиснув зубы, молча кивнул – жест суровый, как удар топора. Схватив Хьордис за длань, грубо и крепко, потянул ее за собой в зияющий мраком боковой проход. Сигмунд, уже не оглядываясь, выхватил из ножен длинный меч. Лезвие, казалось, вобрало в себя последние отсветы факелов, сверкнув холодным огнем. Он развернулся, став живой преградой между врагами и беглецами. Один против целой орды.
Он стоял словно скала посреди бушующего моря! Меч Грам, выкованный, по преданию, в кузницах богов, пел в его руке смертоносную песню. Сбивал щиты, словно щепки, пронзал кольчуги галлов, как пергамент. Даже когда вражеская кровь, горячая и липкая, заливала ему очи, Сигмунд не отступал ни на шаг. Но сколь ни был он могуч и искусен, силы были слишком неравны. Один против десятков! И вот, в страшном скрежете металла о металл, лезвие Грама встретило не менее могущественную сталь. Раздался звон, похожий на предсмертный стон, и древний клинок – треснул! Переломился пополам, оставив Сигмунда с жалким обломком в руке. Он сумел отбить этот удар, но следующей удар копья, нашел его грудь, пробив кольчугу и сердце. Владыка замка пошатнулся. Перед ним стоял воин в синем плаще и шляпе, надвинутой на лоб, скрывая лицо, но не кривой, насмешливый глаз, горевший в тени. Край рта под шлемом дрогнул в жестокой усмешке.
- Один… – прошептал Сигмунд, и кровь алым потоком хлынула у него изо рта.
Он рухнул на каменные плиты, но в его помутневшем взоре была не боль, а горькое торжество. Жертва не была напрасна – она дала беглецам драгоценные мгновения.
Спускаясь по тайному ходу, узкому и сырому, ведущему к реке, Хьордис и Бьярки бежали, как тени. В руках женщины дрожала плетеная корзина, где на мягких шерстяных полотнищах безмятежно спал младенец, не ведая ужасов ночи. Они вырвались из каменной утробы на прохладный воздух, к ветхой пристани, где одинокая лодка, словно призрак, покачивалась на темных водах.
- Хьордис, в лодку! Скорее! – рявкнул Бьярки, услышав за спиной топот и злобные крики погони.
Женщина, в жилах которой текла кровь грозного Хринга, не растерялась. Осторожно, оберегая драгоценный груз, она ступила на шаткие доски лодки. Тут из мрака вынырнул огромный галл, похожий на быка в кольчуге. Его мозолистая рука вцепилась мертвой хваткой в борт лодки, обращенный к причалу. Суденышко опасно накренилось, вода хлынула внутрь. Но Хьордис, собрав всю силу предков, устояла, упершись ногами. Бьярки, не медля ни мгновения, метнул свое короткое, тяжелое копье. Оно пронзило наглеца насквозь, как игла мешковину, и галл рухнул в черные воды. Однако торжество было мимолетным. Из темноты просвистела стрела, пущенная рукой невидимого убийцы. Она вонзилась Хьордис в спину – когда та невольно развернулась, прикрывая собой корзину с ребенком. Женщина вскрикнула – не столько от боли, сколько от ужаса за дитя. Пошатнулась… и упала на колени в лодку. Смертельная бледность покрыла ее лик, но в глазах горела последняя, отчаянная решимость. Превозмогая невыносимую муку, собрав последние капли сил, она бережно, с бесконечной нежностью, опустила колыбель с левого борта на темную гладь реки.
- Живи… – прошептали ее побелевшие губы. И только тогда позволила жизни покинуть свое израненное тело.
Течение, как заботливая нянька, немедля подхватило легкую корзину и понесло прочь, в спасительную, непроглядную тьму вниз по реке.
Бьярки, увидев падение сестры, замер на миг. Затем из его груди вырвался рев. Нечеловеческий рев! Рев, в котором смешались ярость, отчаяние и боль, столь страшный, что даже самые отчаянные галлы на берегу невольно попятились, а у некоторых по спине пробежал холодный пот. Глаза берсерка налились кровью, став похожими на раскаленные угли. Дыхание стало прерывистым, хриплым, словно из кузнечных мехов. Каждое движение обрело дикую, звериную мощь. Видя, что страшный северянин лишился копья, галлы, подбадривая друг друга грубыми криками, снова ринулись вперед. Опытные головорезы, видавшие виды, полагали, что одного звериного рыка недостаточно, чтобы сломить их дух. Но сколь жестоко они ошиблись! В кровавом отсвете факелов, плясавших на стенах замка, силуэт Бьярки вдруг словно расплылся, потерял четкие очертания. И вместо руки воина в грудь ближайшего галла уперлась – нет, вцепилась! – огромная, покрытая бурой шерстью лапа с когтями, длинными и острыми, как кинжалы. Она разорвала кольчугу и плоть под ней, словно гнилую ткань, вырвав сердце смельчака. Второго воина настигла другая лапа – страшный удар обрушился на его голову, не защищенную шлемом, раскроив череп, как спелый орех, прежде чем в его глазах мелькнула тень понимания. А могучие челюсти, обнаженными клыками, сомкнулись на шее третьего, перекусив хребет с хрустом ломаемой хворостины. Варвары отхлынули в ужасе, сбившись в кучу за щитами, ощетинившись дрожащими копьями. Но что значили их деревянные и железные щиты против мощи разъяренного зверя? Они крошились под ударами чудовищных лап, как скорлупа под кузнечным молотом, увлекая за собой в небытие и кости, и плоть, и железо доспехов. Берсерк-медведь, казалось, сам был олицетворением Рагнарёка, разметав воинов у самой кромки воды. Но галлов было слишком много. Другие, укрывшись за каменными парапетами разрушенной пристани и на откосе берега, осыпали его градом стрел, метали копья, швыряли камни – все, что попадалось под руку. Одна стрела, другая впились в могучий бок. Зверь заревел от боли и ярости. Он попытался взобраться по крутому откосу, чтобы добраться до врагов, но сверху на него обрушилась лавина камней, сброшенных десятком рук. Громадный медведь, оглушенный, истекающий кровью, потерял сознание и скатился обратно, тяжело рухнув у самой темной полосы реки, рядом с бездыханным телом сестры.
Никто не осмелился спуститься вниз, чтобы добить чудовище или ограбить тела. Пережитый кошмар, все еще давящая ночная тьма и страшные предания о северных оборотнях-берсерках остудили пыл даже самых отчаянных головорезов. С чувством суеверного страха, поспешно захватив награбленное в замке, галлы покинули место побоища.
…
Первые, бледные лучи рассвета заиграли на темной глади реки, когда Бьярки очнулся. Боль пронзала каждую мышцу, каждую кость. Он поднял тяжелую голову. На холме, где еще вчера гордо высились башни замка Вельсунгов, теперь чернели лишь дымящиеся руины, зловещие очертания которых вырисовывались на светлеющем небе. Враги ушли, унеся с собой добычу, оставив лишь смерть и пепел.
Собрав последние силы, берсерк поднялся. Медвежья шкура, пробитая стрелами, была тяжела от запекшейся крови – своей и вражеской. Он медленно, шаг за шагом, словно призрак, бродил по опустевшим залам и внутренним дворам проклятого места. Повсюду лежали мертвые – верные воины Сигмунда, слуги, галлы. И среди них, у самого входа в главную башню, он нашел своего владыку и шурина. Сигмунд лежал на спине, устремив в небо застывшие, помутневшие глаза. Рядом с его окоченевшей рукой лежал обломок Грам – клинок, сломанный, но не отступивший.
«Ах, варвары слепые!» – хрипло пробормотал Бьярки, глядя на сломанный меч. – «Самое ценное сокровище замка – вот оно. И вы его презрели…»
Он огляделся с лихорадочной надеждой. Корзины нигде не было. Ни на берегу, ни в прибрежных кустах. Сердце его, закованное в броню скорби, дрогнуло. Значит, дитя… дитя могло уцелеть! Река унесла его, даруя шанс.
Северянин наклонился и поднял обломки меча. Даже сломанный, он был прекрасен и страшен. На темном металле блистали тонкие серебряные прожилки, а у самой гарды, некогда богато украшенной, виднелись древние руны, начертанные рукой неведомого мастера. Бьярки знал легенды. Знал он и силу этого клинка. Какой же рок или какая неведомая мощь смогла сокрушить оружие, выкованное, как гласили предания, самим Одноглазым Владыкой Воинов? Тайна, покрытая мраком, тяжелее ночи.
Он бережно спрятал обломки за пазуху, под кольчугу и окровавленную рубаху. Накинул на могучие плечи тяжелую медвежью шкуру, служившую ему и доспехом, и постелью. Не оглянулся на дымящиеся руины и тело Хьордис, которое река уже начала нежно омывать своими водами. Его путь лежал вниз по течению. Туда, где среди чужих земель и чужих людей, его племянник, сын Сигмунда и Хьордис, Сигурд, ждал спасения, не ведая ни своего имени, ни крови, что дала ему жизнь, ни клятвы, что зрела в сердце уцелевшего дяди. И Бьярки зашагал, тяжело ступая по берегу, унося с собой память прошлого и сталь будущей мести.
Часть 001 Сцена 02: Кузница Регина и Знак Судьбы
Двор кузнеца Регина предстал перед взором всадников не просто ремесленной слободкой, но оплотом силы, скрытой в раскаленном металле и дыме. Суровый Данкрат, конунг из славного рода Гибихунгов, въехал первым, его взгляд, привыкший к битвам и правлению, окидывал владения мастера с присущей владыке властностью. Рядом с ним восседала Ута, его супруга, чье достоинство не умалялось простотой одежд походного покроя. За ними следовали старшие сыновья – Гунтер и Гернот, молодые воины, чьи лица светились нетерпеливым ожиданием вида нового оружия, которое рождалось в этих стенах. С ними же были младшие отпрыски дома: юная Кримхильда, уже расцветающая девичьей красой, малолетний Гизельхер, с любопытством взиравший на мир, и их сверстник, Ахалвин, воспитанник конунга, подкидыш, чье происхождение окутывала тайна, но преданность дому Данкрата была несомненна.
Целью визита был новый клинок, заказанный Данкратом у искусного Регина – кузнеца, чья слава гремела по всем землям Гибихунгов, и чьи творения не раз решали исход битв в пользу конунга. Сам Регин, мужчина могучий, с руками, покрытыми шрамами от искр и закалки, с лицом, словно высеченным из старого дуба, вышел навстречу. Он поднес конунгу меч. Тот был не просто орудием смерти, но произведением искусства – баланс его был совершенен, лезвие отточено до бритвенной остроты, а рукоять ложилась в ладонь, как продолжение руки. Данкрат, опытный воин, проделал несколько стремительных выпадов и плавных разворотов, испытывая клинок в воздухе. Удовлетворение осветило его суровое лицо.
- Истинно, Регин, – провозгласил конунг, останавливаясь, – твоя длань верна! Сколько славных побед добыли Гибихунги оружием, вышедшим из твоей кузни! В победах моих и отца моего – твоя заслуга не малая. Ныне же пришла пора выковать мечи для Гунтера и Гернота. Пусть их клинки будут столь же грозны и надежны!
Регин, тронутый похвалой, но сдержанный, как и подобает мастеру его ранга, предложил:
- Почту за честь, владыка. А дабы скрепить заказ и почтить твой визит, раздели со свитою мою скромную трапезу под кровом моим.
Все проследовали в жилище кузнеца – просторную, пропахшую дымом очага и металлом горницу. Пока гости занимали места за грубо сколоченным, но крепким столом, Регин окинул взглядом двор сквозь открытую дверь. Взгляд его был осторожен, словно он выискивал что-то незримое для других.
- Все ли люди твои, господин, вошли в дом? – спросил он Данкрата.
Конунг бегло оглядел немногочисленную свиту.
- Все на месте, мастер.
Лишь тогда Регин кивнул своему молчаливому слуге:
- Выпусти пса. Двор стеречь надобно. Ночь близка.
Слуга скрылся в полумраке сеней.
Данкрат меж тем обратился к Уте:
- А где же младшие дети, Ута? Кримхильда, Гизельхер?
- Они остались у ворот, владыка, – ответила Ута с материнской мягкостью. – Играют в мяч. Пока им рано любоваться на острие мечей и слушать звон железа о наковальню.
Регин, услышав это, нахмурил свои густые, седые брови. Тень тревоги легла на его лицо.
- Опасно, госпожа, – проговорил он глухо, но весомо. – Оставлять отроков без охраны за воротами в сей час… неосмотрительно. По округе рыщет медведь. Не простой зверь. Хитер, словно бес. Скот режет, а в капкан ни за что не идет. Ловушки обходит стороной…
Тем временем, за воротами кузнечного подворья, Ахалвин, Кримхильда и Гизельхер предавались беззаботной игре. Мяч, сшитый из кожи, весело прыгал меж ними в последних лучах заходящего солнца. Но вот слуга захлопнул тяжелые ворота, и щелкнул засов. Сумерки сгущались стремительно. Ребята, почувствовав внезапную тревогу, бросились к воротам. Заперто!
- Перелезем! – решил Ахалвин, всегда быстрый на действие. Он ловко взобрался на высокий забор из толстых бревен, помог подтянуться Кримхильде, потом спустил на другую сторону маленького Гизельхера. И лишь тогда, обернувшись, он увидел УЖАС.
Из-за угла кузницы, огромными, бесшумными прыжками, стремительно приближался ПЕС. То был не пес, а исчадие преисподней! Чудовищных размеров, с пастью, способной перекусить лошадиную ногу, и глазами, горящими свирепым зеленым огнем. Расстояние до беззащитных Кримхильды и Гизельхера сокращалось с каждым его прыжком – два прыжка, один... Времени на крик, на раздумье не было ни мгновения.
Инстинкт и яростная решимость защитить взыграли в Ахалвине сильнее страха. Не раздумывая, он прыгнул прямо со стойки забора вниз, точно сокол на добычу. Он обрушился всей тяжестью своего тела на спину чудовища, обхватив его могучею шею железной хваткой обеих рук. Мощным, отчаянным рывком, вложив в движение всю силу своих юных, но крепких мышц, он вывернул зверю голову назад и вбок. Раздался страшный, сухой хруст – ломались шейные позвонки. Пес, завершая свой последний, уже мертвый прыжок, перевернулся в воздухе и рухнул наземь. В предсмертных конвульсиях, его могучие лапы судорожно загребали воздух, словно продолжая бег в небытие. Кримхильда и Гизельхер застыли в оцепенении, не в силах сдвинуться с места, их лица побелели от ужаса.
С крыльца кузницы уже бежали люди, поднятые на ноги тревожным шумом и предчувствием беды: Данкрат с только что испытанным, обнаженным мечом в руке, Ута с лицом, искаженным материнским страхом, Гунтер и Гернот, готовые к бою, и сам Регин, чье лицо выражало невероятную смесь ужаса и изумления.
Ахалвину мир казался плывущим, замедленным. Вот Ута, с криком вырвавшаяся вперед, в каком-то странном, заторможенном порыве бросается к детям, хватает их в охапку, осматривает дрожащими руками, осыпает поцелуями, потом, в приступе гнева за их беспечность, замахивается для шлепка, но силы внезапно оставляют ее, и она безвольно опускается на колени, заливаясь рыданиями облегчения и потрясения. Вот Данкрат, подбежав к поверженному чудовищу, втыкает меч острием в землю рядом с трупом и смотрит на Ахалвина с новым, пристальным интересом. Старшие сыновья, Гунтер и Гернот, стоят рядом, ошеломленно разглядывая юношу, словно видя его впервые – не подкидыша, а воина.
- Он не тронул бы детей! – голос Регина, хриплый и полный горечи, словно колокол, вернул время в его обычное течение. Он стоял над телом своего пса, и в глазах его читалась подлинная скорбь. - Вины моей не смыть… Не успел предупредить. Без сторожа ныне во дворе – смерти подобно. Медведь… Медведь-оборотень рыщет по окрестностям. Ни копье, ни капкан его не берут. Мы и за стол не садимся, пока пес не выпущен. Где ж мне теперь такого стража сыскать? Второго не отыщешь и за горы злата…
- Старик! – гневно прервал его Данкрат, помогая Уте подняться. – О чем ты скорбишь? Я чуть не лишился кровиночек своих! Даже сей подкидыш, – он кивнул на Ахалвина, – оказался сильнее твоего лютого зверя!
Конунг выпрямился, его взгляд стал расчетливым.
- Попроси его, Регин. Может, он и останется стеречь твою кузницу. Заодно ремеслу научится. Благородным ему не бывать – подкидыш он, но кузнечное дело… Оно и сироту прокормит, и крышу над головой даст. Ахалвин! - Конунг окликнул юношу, все еще стоявшего как вкопанный, с окровавленной скулой от удара о землю. - Ахалвин, очнись! Пойдешь в ученики к мастеру Регину?
Юноша вздрогнул, словно пробудившись от тяжкого сна. Глубокий вдох расправил его грудь, сбрасывая оцепенение. Он вытер рукавом кровь с лица, и в этом движении была внезапная твердость. Его голос прозвучал ясно, без тени прежней робости:
- Если господин мастер примет меня под свой кров… Я почту за великую честь учиться у него. И в плату за науку – клянусь охранять его дом и кузницу от любого зверя, будь то медведь или волк из преисподней!
Он поднял голову, и в этом движении что-то изменилось. Разорванная в схватке рубаха обнажила его грудь, и на кожаном шнурке блеснул тяжелый, старинный медальон. Солнце, почти скрывшееся, глянуло на него последним лучом. На металле ясно читались знаки: Древо, корни которого уходили в бездну, Меч, пронзающий ствол, два Ворона по сторонам и оскаленная морда Волка внизу.
Взор Регина, опытного кузнеца и знатока древних рун, замер на медальоне. Миг. Другой. Дольше, чем требовало простое любопытство. Эти знаки… Они были не просто узором для простого люда. Они были Вестью. Предзнаменованием. Тайным языком судеб, понятным лишь посвященным.
"Подкидыш, говорите... – глухо застучало в его мыслях, словно молот по наковальне. – Дайте срок, владыка Данкрат, и сей подкидыш будет вами править..."
Регин резко опустил веки, сокрыв вспыхнувшую в догадку. Когда он вновь поднял глаза, в них читалась лишь привычная суровость и горечь утраты верного, пусть и страшного, стража. Он вздохнул, шумно и тяжело, словно мехи кузнечные.
- Ну что ж… Держи слово, старый дурак, – пробормотал он, обращаясь к самому себе или к тени пса. – Справился он. Ладно… Оставлю мальца. Может, не сразу сожрет нас тот медведь проклятый… Тогда мое искусство, может, и не пропадет. Перейдет к тебе, парень.
Кримхильда, до сих пор молча наблюдавшая, вдруг не выдержала. Ее голос, звонкий и чуть дрожащий, нарушил тяжелое молчание:
- А как же я? С кем я теперь буду играть? Гизельхер еще мал, с ним неинтересно! Мама… Можно и я буду защищать кузнеца? Я тоже сильная!
Ута, уже пришедшая в себя, с нежностью притянула дочь к себе, погладив по золотистым волосам.
- Дитя мое, сердце мое, – тихо сказала она, глядя поверх головы дочери на Ахалвина, в чьих глазах еще горел отблеск недавней ярости и решимости. – Ты всегда сможешь навещать своего друга. Когда его служба и учение позволят. И когда кузнечный горн не пышет жаром, а наковальня молчит.
И никто, кроме Регина, чей взгляд снова скользнул по загадочному медальону на груди юноши, не понял, что в этот вечер в скромную кузницу пришел не просто сирота-ученик. Пришла Судьба. И ключ к грядущим бурям королевства Гибихунгов лег в руки кузнеца-колдуна.
Часть 001. Сцена 03: Лесное Испытание и Знак Крови
Густой лес, владения древних духов и скрытых троп, обступил Ахалвина и Гизельхера. Воздух, напоенный запахом хвои, прелой листвы и дикого меда, казался густым, как сусло. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь плотный полог крон, рисовали на земле золотистые узоры. Юноша, Ахалвин, шел впереди, его взгляд, привыкший за годы учебы у Регина замечать детали, скользил по следам и приметам. За ним поспешал Гизельхер, младший отпрыск конунга, с луком наперевес и лицом, озаренным не столько охотничьим азартом, сколько жаждой разговора.
- Ахалвин, – начал мальчик, запыхавшись, но с упорством, достойным лучшего применения, – а тебе нравится моя сестра?
Ахалвин, не замедляя шага, лишь слегка повернул голову. Улыбка тронула его губы.
- Как мне может не нравиться Кримхильда? Мы дружим с той самой поры, когда память о себе еще не отчеканилась в душе. С тех самых дней, как милосердная Ута, твоя мать, да пребудут над нею благословения богов, приняла меня в чертогах своих, словно родного. Меня, кого собственные родители бросили в речную пучину вместе с колыбелью, на милость волн и неведомых судеб.
- Я не о том! – нетерпеливо перебил Гизельхер, ловко переступая через корень. – Нравится ли она тебе как женщина? Хочешь ли ты видеть ее своей супругой и матерью твоих детей?
Ахалвин остановился. Лесной шум – шелест листвы, щебет птиц – вдруг стих в его ушах. Он повернулся к мальчику, и в его глазах, обычно спокойных и твердых, мелькнула тень глубокой, старой боли, смешанной с нелепой надеждой.
- Ты шутишь, мальчик? Кримхильда – дочь конунга, крови древнего и славного рода Гибихунгов. А я… – он развел руками, указывая на свою простую одежду ученика кузнеца. – Я безродный подкидыш, у которого даже имени не было, пока Ута не нарекла меня “Спасенным из реки” – Ахалвином. Твой отец, твои братья – Гунтер, будущий конунг, Гернот – они никогда не отдадут Кримхильду за меня. Об этом и думать не след. Я готов жизнь отдать за твой дом, за твою семью, но против воли Данкрата или Гунтера не пойду никогда. Кримхильда… – голос его дрогнул, – она столь прекрасна, что все знатные юноши окрестных земель мечтают назвать ее своей женой.
- Они мечтают, – настаивал Гизельхер, – да только мысли Кримхильды заняты тобою. Она и слышать не хочет, чтоб кто-то иной, кроме тебя, дерзнул к ней прикоснуться!
- Гизельхер! – резко оборвал его Ахалвин, и в голосе его прозвучала сталь, отточенная в кузнице Регина. – Кончай пустую болтовню, а то лесные звери помрут со скуки, не дождавшись твоей стрелы. Мы здесь на охоте. Слышишь?
Он наклонил голову, прислушиваясь.
- Кто-то движется вон за теми кустами… Тихо!
Оба юноши, затаив дыхание, осторожно раздвинули колючие ветви. На небольшой поляне, залитой лучами солнца, мирно щипал траву величественный лось. Зверь был огромен, рога его ветвились подобно древнему древу, а шкура отливала благородным бурым цветом. Добыча, достойная конунга!
- Гизельхер, – прошептал Ахалвин, медленно обнажая меч работы Регина – клинок надежный, хоть и без изысков, – прострели ему заднюю ногу. Чтобы не мог убежать. Тогда я нагоню и добью. Только метко!
Мальчик, стараясь не дрогнуть, наложил стрелу, натянул тетиву к щеке, тщательно прицелился и выстрелил. Стрела с глухим стуком вонзилась в мощную заднюю ногу лося. Зверь взвыл от боли, дикой и горькой. Ринулся прочь, ломая кусты, оставляя за собой кровавый след. Ахалвин, как тень, метнулся за ним, клинок наготове. Гизельхер поспешил следом.
Погоня была долгой и изматывающей. Зверь, истекая кровью, слабел, но упорство его было отчаянным. Юноши уже почти настигали его, видя, как он спотыкается, как вот-вот рухнет под тяжестью собственного тела и ран. И вдруг – словно из-под земли выросла перед Ахалвином глыба бурой ярости. Огромный медведь, шерсть на загривке ощетинилась, пасть распахнулась, обнажая желтые клыки, из горла вырвался низкий, гулкий рык, от которого кровь стыла в жилах. Он преградил путь, его маленькие свирепые глаза были прикованы к юноше.
Страх, холодный и липкий, сковал было Ахалвина, но лишь на миг. Внутри него, как сталь в горне, закалилась ярость защитника – себя, Гизельхера, и той, о ком только что говорили. Он принял стойку, которой его научил Гунтер – твердую, как скала. Меч Регина сверкнул в руке, отражая солнечные блики. Ахалвин не стал ждать. Он бросился на зверя!
Удар меча был быстр и точен, но медведь, обладая звериной ловкостью, отвел его могучим взмахом лапы. Когти, длинные и острые как кинжалы, впились в ткань рубахи Ахалвина на груди, разорвав ее в клочья. И тут, из-под разодранной материи, тускло блеснул тяжелый медальон на кожаном шнурке. Древо, Меч, Вороны, Волк…
Свирепая морда медведя исказилась. Ярость в его глазах сменилась внезапным, глубоким изумлением. Он по-прежнему отбивал удары Ахалвина, но движения его стали… иными. Не атакующими, а оборонительными, осторожными, словно он боялся убить или поранить своего противника. Его взгляд, прикованный к медальону, выражал невероятную смесь – узнавание, растерянность, и вдруг – искру радости, почти дружелюбия! Ахалвин, не понимая этой метаморфозы, готовил решающий удар. Он занес меч со всей силы, целя в могучую голову зверя… Но голова исчезла! Меч со свистом рассек воздух и с глухим стуком вонзился в старый пень, оказавшийся на роковом пути. Клинок, верный клинок Регина, с треском переломился пополам.
Могучая медвежья лапа, казалось, лишь небрежно махнула в сторону. Но с легкостью сбила обломок клинка вместе с рукоятью, вырвав ее из рук Ахалвина, и отшвырнула самого юношу, словно щенка. Тот кубарем покатился по земле. Гизельхер, наблюдавший из кустов, уже мысленно слагал речь для Кримхильды, сердце его сжалось от ужаса. Но зверь… зверь вел себя непостижимо! Он не бросился добивать. Он стоял, тяжело дыша, и ждал, пока Ахалвин, пошатываясь, поднимется, отряхнется, подойдет к пню и с горьким недоумением поднимет обломок меча – жалкую железяку, годную лишь для устрашения зайцев.
Тогда медведь снова оскалился, издал угрожающий рев и сделал шаг вперед. Ахалвин понял: шансов нет. Разве что чудо. Один шанс из тысячи тысяч – попасть обломком в глаз. Он сжал в кулаке холодный металл, собрал последние силы и кинулся навстречу зверю, целясь в его сверкающий зрачок! Медведь… отскочил! В его маленьких глазках, пристально следящих за юношей, явственно читался озорной, почти человеческий задор. Он играл! Зверь снова пошел в наступление, Ахалвин с криком бросился в контратаку – медведь ловко увернулся и…
Это было не один к миллиону. Это было один к бесконечности. Земля под мощными лапами зверя внезапно провалилась! Глухой грохот, клубы пыли – и медведь исчез. Ахалвин замер, не веря глазам. Осторожно подойдя к краю, он заглянул в глубокую, обложенную камнями медвежью яму. Оттуда на него смотрели знакомые глаза – уже без ярости, без озорства, а с глубокой, почти человеческой грустью и… немым вопросом.
- Ахалвин! Ты – герой! – Гизельхер выскочил из укрытия, глаза его горели восторгом. - Когда ты одолел пса Регина, тебя прозвали “Псом Кузнеца” – ты занял его место. И с тех пор ни одна нечисть к дому не подошла! Но теперь… Ты одолел самого Оборотня-медведя! Тебя на руках носить будут! Ты сможешь свататься к Кримхильде! Героев у нас чтят не меньше, чем князей крови!
- Уйми пыл, Гизельхер, – устало ответил Ахалвин, не отрывая взгляда от зверя в яме. – Никакой моей заслуги тут нет. Зверь провалился в яму, что вырыта была не мной. И он… он жив.
- Ненадолго! – мальчик огляделся. – Смотри, вон здоровенный камень! Тебе по силам поднять. Сбросишь ему на голову – и конец. Не прикончишь сразу, так через день-другой помрет от ран!
Юноши направились к камню. Ахалвин, напрягши мускулы, приподнял его – тяжелый, убийственно подходящий. Он понес камень к яме с медведем.
Но чудеса этого дня не исчерпались. Не только Гизельхер наблюдал за поединком. Из кустов напротив, сильно хромая на простреленную заднюю ногу, вышел знакомый лось. Он не нападал, но встал поперек тропы к яме, преграждая путь. А с другой стороны, бесшумно, как призрак, возник огромный пес. Не рыча, не ощетинившись, он молча лег поперек дороги, положив морду на лапы, но его внимательный взгляд не отрывался от юношей. Гизельхер, мгновенно насторожившись, наложил стрелу на тетиву и прицелился в лося. И тут… в ветвистых рогах лося вспыхнуло сияние! Не земное, а словно с небес сошедшее. Яркий, ослепительный крест с распятием засиял меж его могучих рогов! Ахалвин видел подобные символы у странствующих монахов-христиан, но здесь, в сердце древнего леса, это было зрелищем потусторонним.
"Что за бардак в этом лесу, – закружилось в голове Ахалвина, – или я от радости спасения умом тронулся?"
- Гизельхер, опусти лук, – сказал он тихо, но твердо. – Кажется, боги… или иные силы… не желают этой жертвы. Медведь не убил меня, когда мог. Неужели же у меня меньше благородства, чем у зверя лесного? Пусть живет. Мы еще встретимся в честном бою.
- Ты еще помоги ему выбраться! – фыркнул Гизельхер, но тетива лука ослабла. – Он точно оценит твою милость, обгладывая твои косточки.
- Хорошая мысль, – неожиданно согласился Ахалвин. – Не будем останавливаться на полдороге к доброму делу.
Он огляделся и увидел подходящий поваленный ствол дерева.
- Вот и лестница ему.
Не теряя времени, подтащил тяжелый ствол к краю ямы и с усилием опустил его вниз. Медведь, наблюдавший за каждым движением, ловко обхватил ствол могучими лапами и с удивительной для его габаритов ловкостью выбрался на поверхность. Отряхнулся, фыркнул и стоял теперь, глядя на юношей. Не нападая. Лось и пес не двигались с места.
Ахалвин и Гизельхер, пятясь и не спуская глаз со зверей, медленно отступили в кусты. И лишь когда лес сомкнулся за ними, они услышали негромкий, но явственно дружелюбный рык медведя – словно прощальное спасибо. На поляне трое зверей провожали их взглядами, в которых не было и тени угрозы.
________________________________________
- Ну, что скажешь про парня, Бьярки? – хриплый голос раздался в ночной тишине у потрескивающего костра. Три фигуры сидели в кругу света – двое воинов сурового вида и третий, уже храпящий, прислонившись к дереву.
Могучий мужчина, чье лицо еще хранило следы недавнего медвежьего облика, Бьярки Бёдвар, сжимал в руке кусок мяса. Его глаза горели в огне.
- Это он, Фроди. Нет сомнений. Родовой герб Вёльсунгов – я узнал бы его во тьме преисподней. Но и без герба… В его стати, в чертах лица – Сигмунд! Это Сигурд. Я нашел его. Наконец-то! Позор мой будет смыт, и я смогу с гордостью воссесть за столом в Вальгалле рядом с Одноглазым!
- С Одином, говоришь? – проворчал Фроди, его лицо исказила гримаса боли, когда он извлек из бедра зазубренный обломок стрелы. – Ты прежде подумай, брат. Зачем Один привел галлов в дом Сигмунда? Зачем пытался погубить его род?
Бьярки сжал кулаки, тень пробежала по его лицу.
- Не знаю, Фроди. Не ведаю сего. Быть может, Сигурду и предстоит найти разгадку этой тайны. Тори, что скажешь?
Он толкнул ногой третьего воина, того, что был псом.
- Тори… А, черт! Дрыхнет, пес ленивый. Этому только спать да есть…
И только храп Тори Собачьей Лапы отвечал на вопросы, висящие в ночном воздухе, густом от дыма костра и нераскрытых тайн.
Часть 001 Сцена 04: Кузница Богов и Дыхание Дракона
Стук, потрясший ворота кузнечного подворья Регина, был не просьбой, а вызовом. Не гул кузнечного молота, а грохот, напоминающий падение дуба под топором дровосека. Дренгр, слуга, коренастый, но шустрый малый, подошел к щели, прищурив единственный зрячий глаз.
— Кого на сей раз Локи к нам занес? — проворчал он, сплевывая сквозь щель.
За воротами, заслонив собой слабый свет утреннего солнца, стоял исполин. Плащ из цельной медвежьей шкуры, наброшенный на могучие плечи, не скрывал, а подчеркивал его дикую мощь. Шрамы, пересекавшие лицо, казались рунами битв.
— Кузнец! Открывай, заказчик у ворот! — прогремел голос, грубый, как скрежет камней под лавиной. — Не заставляй ломать сию щепяную преграду!
— Хозяин нынче занят! — огрызнулся Дренгр, стараясь скрыть робость в голосе. — Конунги по полгода ждут своей очереди! А ты, видать, и медного обола за пазухой не сыщешь!
Незнакомец усмехнулся, обнажив крепкие зубы. В этой усмешке было что-то древнее и опасное.
— Скажи своему господину, малец, что я принес вещь, ради которой он сам распахнет ворота шире врат Вальгаллы. Меч, который не ковала рука смертного кузнеца.
Дренгр заколебался, но тень нездешнего величия, исходившая от гостя, заставила его повернуть к кузнице.
Регин, сгорбленный над раскаленным докрасна железным прутом, лишь хмыкнул на доклад слуги.
— Опять бродяги с зазубренными секирами? Пусть идут к Фьяллару, тот любую железку ему наточит.
— Нет, хозяин… — Дренгр понизил голос до шепота. — Этот… он говорит, принес меч… нечеловеческой ковки. Глаза у него… как у берсерка в ярости.
Молот замер в занесенной руке Регина. Дым и жар кузницы вдруг показались нестерпимыми. В глазах старика, обычно мутных от копоти и лет, вспыхнул холодный, острый огонек интереса и… алчности.
— Приведи его. Немедля.
Когда медвежья тень заполнила проем двери, воздух в кузнице сгустился. Воин, не говоря ни слова, развернул сверток из грубой, промасленной кожи. И Регин увидел.
Обломки меча.
Не простого меча. Металл был темным, как ночь в Волчьем Ущелье, но в глубине его, словно звезды в зимнем небе, мерцали тончайшие серебристые прожилки. Линия излома была чистой, без зазубрин, словно клинок сдался лишь под божественной силой.
— Грам… — выдохнул Регин, и рука его, привычная к весу тяжелейших молотов, дрогнула. — Меч Вёльсунгов…
— Ты знаешь его историю? — спросил незнакомец, не сводя с кузнеца испытующего взгляда.
— Знаю! — голос Регина окреп, зазвучал с непривычной силой. — Один Всеотец вонзил его в древо Вёльсунгов! И лишь Сигмунд, сын конунга, чья кровь текла от самого Одина, сумел вырвать его из дуба! Где Сигмунд? Как сей клинок попал в руки твои, воин?
Тень скользнула по лицу незнакомца.
— Сигмунд пал. Сражен копьем в черную ночь, когда огни пожирали его замок. Меч сломался на вражеском оружии. Теперь… — он коснулся обломка почтительно, — мечу нужен новый хозяин. И рука, что сможет вернуть ему жизнь.
Регин осторожно, словно прикасаясь к святыне, взял обломок. Холодный металл пульсировал в его руке, словно живое сердце. Энергия, заключенная в нем, жгла пальцы.
— И ты хочешь… чтобы я… перековал клинок, выкованный самим Одином? — Голос кузнеца дрожал от смеси благоговения и безумной дерзости.
— Разве не об этом грезит каждый, кто называет себя Мастером Огня и Металла? — ответил воин. — Эта работа обессмертит имя твое. Регин, сын Хрейдмара, станет легендой.
Регин долго молчал, поворачивая обломок на свет, изучая структуру металла, недоступную простому глазу.
— Месяц… — наконец произнес он. — Может, и все три. Металл сей… он не земного происхождения. Кто знает, как поведет себя в кузнечном горне? Кто знает, выдержит ли он перековку? И чем ты заплатишь, воин? Золота у тебя, я чую, не больше, чем у бродяги.
— Золота нет, — согласился воин. — Но я — Бьярки Бёдвар, что служил Сигмунду. Я научу твоих слуг ратному делу. Научу их стоять насмерть. Чтобы защитили тебя… — он сделал паузу, и взгляд его стал тяжелым, как камень, — …когда придет твой брат.
Регин побледнел. Слово «брат» прозвучало как проклятие. Он медленно кивнул.
— Останься, Бьярки. Но клянись мне клятвой, скрепленной кровью и именем Одина: меч сей получит только законный наследник Сигмунда. Тот, в чьих жилах течет кровь Вёльсунгов.
(О, как хитер был старый кузнец! Он знал, что наследник уже под его кровом, но жаждал услышать клятву, что свяжет берсерка по рукам и ногам.)
Бьярки ударил себя кулаком в грудь.
— Клянусь кровью, пролитой за Сигмунда! Клянусь Одином, взирающим с Хлидскьяльва! Меч достанется лишь законному наследнику!
С тех пор утро в кузнице Регина начиналось не с гула мехов и звона молота, а с гомового голоса Бьярки.
— Ахалвин! Дренг! На ноги, черви соломенные! Марш-бросок! Полная выкладка!
Голос берсерка рубил предрассветную тишину, как топор сухую ветвь. Ахалвин, вылезая из жесткой постели, стискивал зубы.
— Ты нас учишь убегать от врагов или сражаться с ними, Бьярки? — спросил он однажды, вытирая пот после изнурительного бега с щитом за спиной.
Бьярки обернулся, и в его глазах, обычно суровых, мелькнуло что-то похожее на одобрение.
— Сейчас твой главный враг, юноша, — это твоя же плоть! Лень, что цепляется к костям! Страх, что леденит душу! Небрежность, что губит воина вернее меча! Вот их и будем гнать из тебя, пока не выбьем последней каплей пота! Пока твои мышцы не запомнят каждое движение, как сердце запоминает стук! Бегом!
И они бежали. По полям, поросшим колючками, через ледяные ручьи, под свист учебных стрел, что Бьярки пускал им вослед – «Чтобы резвее бежали, щенки!». Вечерами, когда ноги подкашивались от усталости, он заставлял их драться. Деревянные мечи ломались о щиты, копья с треском ударялись о плетеную защиту.
— Меч — продолжение руки твоей! — гремел Бьярки, поправляя стойку Ахалвина. — Щит — вторая кожа! Копье — вытянутая ярость! Забудь о красоте! Запомни смерть! Каждый удар — последний! Каждый блок — спасение жизни!
Ахалвин падал, стирая в кровь колени, поднимался, снова шел в бой. И Бьярки смотрел на него особенно. Будто видел в его чертах, в ярости глаз, в упорстве тень другого воина. Тень павшего господина.
А в кузнице творилось Таинство.
Регин перестроил горн. Мехи дули теперь с силой урагана, пламя лизало своды, раскаляя кирпичи докрасна. Обычная сталь плавилась в этом пекле, как воск. Но обломок Грама лишь накалялся до белого свечения, излучая странное, холодное сияние.
— Не земной металл… — бормотал Регин, сверяясь с древними руническими свитками, что хранил в железном ларце. — Значит, и подход не земной. Не труд — жертвоприношение!
Он смешал буру, привезенную караванами с востока, и золу священного дуба, сожженного в летнее солнцестояние. Получился флюс, оберегающий божественный металл от окисления, от тлена смертного мира.
Ковка началась.
Каждый удар тяжелого молота Регина был молитвой, обращенной к Одину и Велунд-кузнецу. Каждый нагрев в неистовом пламени — испытанием веры. Он ковал не железо, а судьбу.
— Ковать. Складывать. Снова ковать! — приговаривал старик, и пот ручьями стекал с его лба, тут же испаряясь от пламени горна.
Сталь перегибалась, сращивалась в горниле небесного огня, оживала. Серебристые прожилки, словно вены, пульсировали в темном теле клинка. Регин вплетал в металл тончайшие нити очищенной стали, добытой из упавших звезд (как он утверждал), усиливая и без того несокрушимую мощь.
Нормализация. Клинок медленно остывал на ночном ветерке, сбрасывая внутреннее напряжение, как воин после битвы.
Закалка. Раскаленный докрасна, сияющий как малая луна, клинок погружался в чан с ледяным маслом тюленя. Шипение раздавалось подобно крику рождающегося демона, пар окутал кузницу белой пеленой. Металл обретал твердость алмаза.
Отпуск. Регин, едва держась на ногах от усталости, снова нагревал клинок, но уже осторожно, до цвета утренней зари. Он шептал древние заклинания на языке, забытом людьми, но понятном металлу и огню. Он говорил с мечом, рассказывал ему о его прошлом, о Сигмунде, о грядущих битвах. Снимал хрупкость, даруя гибкость ивы.
И наконец… Заточка алмазным бруском, привезенным из далеких южных гор. Полировка до зеркального блеска, в котором отражалось лицо кузнеца – изможденное, но сияющее гордостью. Рукоять из ветки дуба, что рос у ворот замка Сигмунда (откуда она взялась – знал лишь Регин). Гарда, выкованная в форме воронов Хугина и Мунина – вещих птиц Одина. Навершие – волчья голова, символ Фенрира и рода Вёльсунгов.
Меч был готов. Не просто отремонтированный Грам. Грам Перерожденный. Сильнее. Острее. Жаждущий крови и славы нового хозяина.
Регин взмахнул мечом. Клинок запел в его руках – низкий, чистый, вибрирующий звук, напоминающий звон копий в начале великой битвы. Слезы блеснули на глазах старика.
— Неужели… я смог? — прошептал он, ощущая невероятную, живую тяжесть оружия. — Теперь… теперь мне не стыдно войти в чертоги Вальгаллы. Пусть сам Один оценит труд мой!
Как будто в ответ на его мысли, тень накрыла кузнечный двор. Не туча – нечто большее, чудовищное. Воздух сгустился, наполнившись запахом серы и древнего камня. Птицы замолкли.
Регин поднял голову. Над ним, заслонив солнце, медленно кружил дракон. Чешуя его отливала ядовито-зеленым и черным золотом, огромные кожистые крылья ревели, как паруса в шторм. Глаза, холодные и разумные, полные вековой ненависти, были прикованы к кузнецу и мечу в его руке.
С грохотом, от которого задрожала земля, чудовище опустилось во двор, сокрушая забор и утварь. Пыль столбом взвилась к небу.
— Каких троллей нынче ищешь в кузнице, Фафнир? — крикнул Регин, стараясь, чтобы голос не дрогнул. Он крепче сжал рукоять Грама.
Дракон склонил огромную, увенчанную рогами голову. Голос его был подобен шипению тысячи змей, переплетенному со скрежетом камней.
— Почему не рад видеть родного брата, Регин? Уж не золота ли отцовского жаждешь? Или новая блестящая игрушка, что так лелеял, слепит глаза?
— Ты перестал быть мне братом, Фафнир! — закричал Регин, и старая боль заговорила в нем. — В тот миг, когда ты подло убил отца нашего, могучего Хрейдмара, и присвоил его сокровища! Ты — отцеубийца и вор!
— Я победил его! — проревел дракон, и пламя вырвалось у него из ноздрей, опалив солому на крыше. — Золото Гнитахейма — моя добыча по праву победителя! Ты же, слабый, прятался за наковальней!
— Подлое убийство спящего — не победа! — яростно парировал Регин. — Золото проклято! Оно обратило тебя в чудовище! Отдай его! Оно по праву должно быть моим!
Фафнир зашипел, как кипящий котел.
— Тогда возьми оружие, жалкий ремесленник! И докажи свое право перед лицом богов! Или умри, как наш старик!
— Это вызов, Фафнир? — Регин поднял Грам. Меч вспыхнул в его руке холодным светом.
— Называй как хочешь, — прошипел дракон. — Это твой единственный шанc заполучить сокровище… и не стать моим ужином.
Регин, забыв о старости и усталости, сделал несколько легких, разминочных выпадов. Грам пел в его руке, становясь продолжением воли. Кузнец принял боевую стойку, которой учил когда-то своих сыновей (давно погибших).
Дракон атаковал первым, с чудовищной скоростью. Когтистая лапа рванулась в обманном движении, а могучий, чешуйчатый хвост, как бич великана, метнулся к ногам кузнеца! Но Регин, с ловкостью юноши, подскочил вверх! Хвост просвистел впустую. Тут же пропел Грам! Чисто, как луч света, рассек воздух. Отрубленная драконья лапа, размером с бревно, покатилась по двору, обливая землю черной кровью.
Фафнир взревел от боли и ярости. Регин не дал ему опомниться. Рванулся вперед Грам, направленный точно в зрачок змеиного драконьего глаза! «За отца! За сыновей!» — мысль пронеслась в голове кузнеца. Но Фафнир, истекая кровью, успел подставить уцелевшую переднюю лапу! Острие Грама вонзилось в чешую, но не пробило до конца! На миг лицо Регина оказалось в сантиметрах от драконьей пасти. Он видел клыки, каждый размером с кинжал, чувствовал зловонное дыхание. Острие меча, увязшее в чешуе, медленно, но неумолимо приближалось к глазу чудовища…
И тогда Фафнир извергнул яд.
Не пламя, а густую, едкую струю черно-зеленой слизи. Она ударила Регину прямо в лицо, в очи, в открытый рот. Жгучая, невыносимая боль! Мир взорвался белой вспышкой, сменившейся кромешной тьмой. Грам выпал из обессиленных рук. Регин рухнул на пыльную землю, корчась в агонии, пытаясь стереть с лица адскую смесь, лишившую его зрения и дыхания.
Над ним раздался хриплый, торжествующий смех, больше похожий на предсмертный хрип.
— Надеюсь… — шипел Фафнир, с трудом перебирая уцелевшими лапами, — …в этот раз ты не станешь отрицать… что бой был честным, братец? Теперь… когда ты сдохнешь… все золото Гнитахейма… по праву… будет принадлежать… мне. Других претендентов… нет. Всего… наилучшего… Регин. Лежи… на соломе… как жалкий калека… Через пару дней… Хель… приберет тебя… в свои ледяные чертоги… Вальгалла… не для… таких… как ты…
Захлопали огромные крылья, поднимая вихрь пыли. Грохот от ударов тела дракона о землю удалялся. Потом стих.
Наступила тишина. Глубокая, звенящая, страшная. Лишь хриплое, прерывистое дыхание ослепшего кузнеца нарушало ее. Мир сузился до боли в глазах, жжения на лице, вкуса серы и крови во рту.
Часть 001 Сцена 05: Тайна Кузнеца и бремя Сигурда
Солнце уже клонилось к вершинам сосен, окрашивая небо в багряные тона, когда взгляд Бьярки, неотрывно следившего за учениками, уловил в вышине темную точку. Она росла, приближаясь к кузнечному подворью широкими, мерными кругами хищника, высматривающего добычу. Молодые люди – Ахалвин и Дренгр – в это время с упоением скрещивали учебные мечи, и звон ударов оглашал поляну. Их движения, еще несколько месяцев назад неуклюжие и робкие, теперь были отточены, быстры и полны силы. Бьярки мог по праву гордиться учениками – его суровая школа, по восемь часов в день сгонявшая семь потов, дала свои плоды. Но более всех блистал Ахалвин. В его ударах была не только выучка, но и природная, дикая мощь, ловкость лесного зверя, умноженная крепостью мышц, закаленных у горна Регина.
Но птица… Птица не нравилась Бьярки. Слишком уж велика и зловеща была ее тень, слишком неестественны широкие, кожистые крылья, слишком цепок и хищен был ее полет. Сделав последний круг прямо над кровлей кузницы, существо камнем рухнуло вниз и скрылось за высоким забором подворья.
- Довольно на сегодня! – рявкнул Бьярки, и в голосе его прозвучала сталь, заставившая учеников мгновенно опустить оружие. - Возвращаемся!
Парни, удивленные столь ранним окончанием муштры, замешкались.
- Бегом, марш! – громыхнул берсерк, и его лицо стало сурово. – Во двор не входить, ждать моего приказа!
И сам, не мешкая, крупной рысью направился к дому, сжимая рукоять своего секиры.
Уже приближаясь к воротам, он увидел, как из-за забора с тяжелым шумом взмыла в небо уже знакомая тень. Она на миг заслонила солнце, и Бьярки теперь не сомневался – дракон. Чудовище скрылось за верхушками дальнего леса. За воротами стояла неестественная, гробовая тишина, нарушаемая лишь тревожным гулом пчел да шелестом листвы. Дурное предчувствие сжало сердце берсерка железной хваткой. Он втолкнул ворота плечом и вбежал во двор.
То, что он увидел, заставило могучую грудь сжаться от холодной ярости. Посреди двора, в пыли, неподвижно лежало тело Регина.
- Хозяин! – бросился к нему Бьярки, опускаясь на колени. Он бережно приподнял голову кузнеца. Лицо его было ужасно – обожжено, почернело, веки сомкнуты, изо рта сочилась темная жидкость. Но слабое, хриплое дыхание еще теплилось в его груди. Следом во двор вбежали Ахалвин и Дренгр, забыв о приказе. Бьярки не стал их бранить. В его глазах читалось лишь мрачное отчаяние.
-Дренгр, воды! Живо! Ахалвин, в замок, за лекарем… Нет, стой! – он замолчал, заметив, что губы Регина шевелятся.
Берсерк поднес к его почерневшим устам ковш, поданный Дренгром. Кузнец с трудом сделал несколько глотков, и слабый, сипящий голос вырвался из его груди:
- Лекаря… не надо… Времени в обрез… а сказать… нужно многое… Ахалвин… подойди ближе… Слушай… и запомни каждое слово…
Исповедь кузнеца и Наследство Проклятия:
Юноша, бледный от ужаса и сострадания, опустился на колени рядом.
- Я закончил меч, что принес берсерк, – продолжил Регин, собрав последние силы. – И он по праву… принадлежит тебе. Только тебе. Бьярки… клялся отдать его наследнику Сигмунда… Пришла пора… исполнить клятву. Перед тобой… сын Сигмунда… нареченный при рождении… Сигурдом… Ахалвин… покажи ему… свой медальон…
- Я знал это, старик, – глухо проговорил Бьярки, и в его глазах блеснули слезы ярости и скорби. – Не случайно я пришел на твой порог в тот день. Пятнадцать долгих лет я искал Сигурда. И нашел.
- Тогда… слушайте дальше… – дыхание Регина стало еще более прерывистым. Он начал свой рассказ, и голос его, слабый, но ясный, звучал как древнее заклинание.
«Род наш… звали “Племя Хрейдмара”… а иные – “Страшное Племя”… ибо мы могли пленить… даже богов… Отец наш, Хрейдмар… был могущественен, богат… и сведущ в колдовстве… глубоко… У него было три сына: Фафнир… Отр… и я, Регин… Фафнир… был свирепейшим из нас… Некогда боги… Один, Локи и Хёнир… странствуя по Мидгарду… повстречали у водопада Отра… в облике выдры… пожирающего лосося… Локи… поднял камень… метнул… и убил его… Содрав шкуру… асы пришли в чертоги Хрейдмара… Увидев шкуру… отец узнал сына… Гнев его был ужасен… Он приказал нам… схватить и сковать богов… что мы и исполнили… В качестве виры… Хрейдмар потребовал… наполнить шкуру красным золотом… и засыпать ее сверху… до последнего волоска… Локи был послан… добыть золото… Он выловил неводом Ран… карлика Андвари… в облике щуки… и отнял у него все сокровища… включая кольцо… несущее великое проклятие… Золотом засыпали шкуру… но один волосок из уса… остался неприкрыт… Хрейдмар был неумолим… Тогда Один… положил на тот волосок… проклятое кольцо… И выкуп… был уплачен… Но Фафнир… убил родного отца… ради этого золота… меня же… прогнал… пригрозив смертью… а сам… обратился в дракона… дабы стеречь сокровище… Золото то… добыто не победой… а подлым предательством… Посему… единственный законный владелец его… я, Регин… Но… убив меня в честном поединке… Фафнир станет… его законным наследником… Этого… допустить нельзя…»
- Что же мы можем сделать, Регин? – спросил Ахалвин, и голос его дрогнул.
- Я умру… – просто сказал кузнец. – От яда его… нет спасения… И смерть… что уготовил мне Фафнир… горька… Умереть на соломе… как жалкий калека… оказаться не в Вальгалле… а в чертогах Хель… не то… о чем я грезил… Посему… мы сразимся с тобой… в поединке, Ахалвин… И ты… убьешь меня.
- Но!.. – воскликнул юноша, отшатнувшись.
- Не смей… перечить! – в голосе Регина вновь прозвучала прежняя властность. – Лишь так… я смогу пасть… с оружием в руках… и попасть… в чертоги Одина… А ты… унаследуешь мое право… на золото… Будет ли ты… отнимать его у Фафнира… решай сам… Но ты… должен оказать мне… последнюю услугу… Дай мне… мой меч… Возьми Грам… и говори… со мной… Я пойду… на голос… Убей… сразу… наверняка… Пусть Бьярки видит… что ты… чему-то научился…
Словно во сне, повинуясь воле умирающего, Ахалвин поднял с земли великолепный новый Грам. Его клинок сурово блеснул в косых лучах заходящего солнца. Бьярки молча вложил в ослабевшую длань Регина его собственный меч и помог подняться на ноги. Слепой кузнец, едва держась на ногах, сделал несколько разминочных, но все еще точных выпадов, устремив незрячие очи в пустоту.
- Говори… со мной, Ахалвин… Не сомневайся… Исполни… свой долг…
Сердце юноши разрывалось на части. Он видел перед собой не чудовище, а отца, наставника, того, кто дал ему кров, имя и ремесло.
- Регин… – голос его прозвучал ясно, хотя слезы текли по щекам. – Я всегда… уважал тебя… – кузнец сделал шаг на звук и нанес удар, рассекая пустоту. - Ты заменил мне отца… которого я не знал… – еще один выпад, сильный и быстрый. - Ты научил меня всему… Ты достоин… сидеть за одним столом… с Одином… – Ахалвин сжал рукоять Грама, готовясь к последнему, страшному усилию. - Прости… если что… не так…
На последнем слове сверкнул клинок, описав в воздухе короткую, смертоносную дугу. Удар был точен и мощен. Голова Регина слетела с плеч и, покатившись по пыли двора, замерла у самых ног Ахалвина. Мертвое лицо на миг сохранило суровое спокойствие, а затем приобрело выражение странного, торжествующего удовлетворения. Безголовое тело постояв мгновение, словно не веря в конец своего пути, и рухнуло наземь рядом с головой.
Наступила тишина, густая, всепоглощающая, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Ахалвина и сдавленным рычанием Бьярки. Юноша стоял, не в силах оторвать взгляд от своего деяния, от руки, что сжимала окровавленный Грам – меч его настоящего отца, только что отнявший жизнь у его отца названного.
Бьярки медленно подошел, положил тяжелую лапу на его плечо.
- Ты сделал, что должен был, Сигурд. Он обрел свою Вальгаллу. А нам… – берсерк обернулся в сторону, где скрылся дракон, – нам предстоит еще многое. Начинается твой путь. Путь Воина. Пусть Один будет к тебе благосклонен.
В глазах его горел неутоленный огонь мести, смешанный с гордостью за ученика и скорбью по другу. Путь к золоту Фафнира и к разгадке тайны гибели Сигмунда был открыт.
Часть 001. Сцена 06: Охота на Дракона
Вечерний туман стлался по земле у кузницы, словно дым недавно угасшего горна. Ахалвин, сидя на плахе, точил клинок нового Грама, и каждый взмах точильного камня рождал искры, похожие на крошечных светляков, рвущихся в наступающую тьму. Бьярки, прислонившись к стене, с мрачным видом наблюдал за ним.
— Не одолеешь ты Фафнира в открытом бою, лицом к лицу, — нарушил молчание берсерк, подбрасывая в руке тяжелую секиру. — Сожрет тебя, как щенка, даже не поперхнувшись. Он не воин на поединок вышедший, а чудище, порождение жадности и хаоса. Против него только одна тактика — засада.
Ахалвин резко остановил точильный камень. В его глазах вспыхнул огонь юношеской гордости.
— Бьярки, разве пристало сыну Сигмунда, наследнику Вёльсунгов, нападать из-за угла, как подлому разбойнику с большой дороги? Я должен встретить его с мечом в руке, а не с ножом за спиной!
— Доблесть, юнец, — сурово парировал Бьярки, — не в силе грубой, коей у тебя против дракона все равно не хватит. Истинная доблесть — в мудрости, терпении и расчете. Ты идешь не на турнир щегольнуть удалью. Идешь свершить волю богов — избавить мир от воплощенного хаоса и спасти тех, кого он сожрет завтра или послезавтра. Фафнир, обратившись в змия, сам отверг человеческий облик и все наши законы. Он вне права, вне чести. Против него все средства праведны. Лишь одну честь можешь ты ему оказать — убить первым же ударом. Чисто. Твердо. Добивать же раненого… — Бьярки с силой воткнул секиру в землю, — это удел либо неумехи, либо палача, что любуется на чужие муки. И не знаю, что из этого гнуснее.
В распахнутые ворота, словно призрак, бесшумно вошел огромный пес. Шерсть его была покрыта пылью и колючками. Он остановился перед людьми, и в лунном свете контуры его тела поплыли, изменились. Через мгновение на том же месте стоял коренастый, жилистый мужчина с острым взглядом и быстрыми движениями — Тори Собачья Лапа.
— Брат, — кивнул он Бьярки, затем почтительно склонил голову перед Ахалвином. — Сигурд. Я был там.
Он вытер пот со лба и начал доклад, точный и лаконичный, как у бывалого следопыта:
— Фафнир обитает в глубоком ущелье, что в пяти часах бега отсюда, у самой реки Гнипа. Ровно в полночь он ползет из своей пещеры на водопой одной и той же дорогой. Земля там мягкая, песчаная. Если вырыть яму на его тропе, достаточно глубокую и длинную, в ней может укрыться человек. И когда дракон будет над ней… удар снизу, в брюхо, к самому сердцу. Сигнал к атаке могу подать я — рыком. Или Бьярки.
— А коли Фафнир лапой своей провалится в это укрытие да раздавит нашего юного героя, как спелую сливу, даже не заметив? — мрачно поинтересовался Бьярки.
— Яму сделаем подлиннее, — не смутился Тори. — Пусть Сигурд сидит в стороне от тропы. А в нужный миг — подскочит под брюхо и бьет.
— Тогда уж точно провалится вся затея вместе с землей, — проворчал берсерк.
— Ты за Сигурда или за Фафнира? Риск есть, — признал Тори. — Но иного способа подобраться достаточно близко, чтоб поразить в уязвимое место, я не вижу.
— Ни один ратный план не удавался еще с начала до конца как задуман, — философски изрек Бьярки. — Придется импровизировать на месте. Ну что, Ахалвин? Готов ли ты к такой охоте?
Юноша встал. В его движениях была твердая решимость. Грам с легким звоном занял место в ножнах.
— Я устал слушать ваши препирательства. Пойдем уже, убьем наконец этого дракона.
В районе полудня к ущелью Фафнира подошел небольшой отряд: Ахалвин, Бьярки, Тори и присоединившийся к ним Фроди в облике молчаливого лося-великана. Место и впрямь было гиблое: скалы, поросшие чахлым кустарником, узкая тропа, протоптанная в песке, и тяжелый, сладковато-гнилостный запах, витающий в воздухе.
Работа закипела. Рытье траншеи заняло куда больше времени, чем предполагалось. Землю, выкопанную из ямы, пришлось относить далеко в сторону и тщательно маскировать ветками, дабы свежая куча не вызвала подозрений у чудовища. Ахалвин, обливаясь потом, работал заступом наравне со всеми. Наконец, длинная, глубокая щель в земле была готова. Сверху настлали хворост, присыпали песком и сухой хвоей. Неидеально, но в ночной тьме должно было сойти.
— Теперь слушай, — Бьярки обернулся к Ахалвину. — Сядешь в самом конце ямы, сбоку от тропы. Услышишь рык — значит, Фафнир над тобой. Вскакивай, перемещайся вперед и бей что есть силы вверх, стараясь пронзить брюхо до самого сердца. Где у дракона сердце — одним богам ведомо. Целься в основание груди, меж передних лап. Если вообще увидишь что-нибудь.
Сумерки сгущались быстро, поглощая ущелье. Луна, бледная и худая, выплыла из-за туч, но свет ее был жидок и обманчив. Ахалвин, заняв свою позицию в яме, оказался в кромешной тьме. Холодная сырость земли проникала под одежду. Где-то рядом, в кустах, затаились братья.
Тишина была звенящей, давящей. Каждая минута ожидания тянулась как год.
И вот в этой тишине послышался скрежет. Слово кто-то волочил по камням огромную железную цепь. Потом раздалось тяжелое, мерное шуршание, шипение, похожее на раскаленный металл, опущенный в воду. Из глубины ущелья, из черной пасти пещеры, выползло Чудовище.
Фафнир был еще страшнее, чем в рассказах. Чешуя его отливала в лунном свете тусклым, белесым золотом. Он двигался, тяжело переставляя три уцелевшие лапы и волоча огромное, раздутое брюхо по земле. Голова на длинной шее покачивалась из стороны в сторону, маленькие, злые глаза вглядывались в сумрак. Он приблизился к засаде и вдруг замер, почуяв неладное. Ноздри его раздулись, втягивая воздух. Он зашипел, и из пасти повалил едкий дым.
Казалось, затея провалилась. Но тут на тропу, метрах в двадцати впереди, вышел великолепный, гордый лось с огромными ветвистыми рогами. Это был Фроди. Искушение было слишком велико. Охотничий инстинкт затмил осторожность. Фафнир, забыв про осторожность, метнулся вперед — и его единственная передняя лапа провалилась в замаскированную яму с сухим треском!
В тот же миг из кустов справа с оглушительным ревом метнулась громадная бурая тень — Бьярки в облике медведя! Он вскочил дракону на спину, впился когтями и зубами в основание шеи, стараясь пригнуть ее к земле.
Импровизированный настил над Ахалвином рухнул, осыпав его землей и хворостом. Лапа дракона провалилась в яму в двух шагах от него. Не помня себя от ярости и азарта, юноша выбрался из укрытия и рванулся вперед, к самому брюху ревущего от боли и ярости чудовища. Грам сверкнул в лунном свете и с глухим, чавкающим звуком пробил жесткую чешую под грудью по самую рукоять.
Раздался вопль, какой невозможно издать ни человеку, ни зверю. Фонтан черной, густой крови хлынул из раны, окатив Ахалвина с головы до ног. Дракон затрепыхался в предсмертной агонии, его хвост, словно исполинский бич, бил вокруг, сокрушая скалы и вырывая с корнем кусты. Еще мгновение — и он раздавил бы оцепеневшего на мгновенье юношу. Но чьи-то мощные челюсти схватили его за шиворот и отшвырнула назад, в безопасную темноту. Это был Тори Собачья Лапа.
«Что-то ему не спится сегодня», — промелькнула в голове Ахалвина единственная связная мысль.
Конвульсии дракона постепенно ослабевали. Наконец, он затих, распластавшись на земле подобно огромному, уродливому ковру. От него шел смрад паленой плоти и крови.
Ахалвин, все еще дрожа от возбуждения, подошел к огромной голове. Один глаз дракона был уже мертв и мутен, но в другом теплилась искра — странная, человеческая, полная невыразимой муки.
— Скажи мне, — голос Ахалвина сорвался на шепот, — что ждет того, кто возьмет это золото?
Фафнир с трудом повернул к нему свой зрачок. Из горла вырвался хрип, отдаленно похожий на речь.
— Смерть… — просипел он. — Смерть тому… кто возьмет его… и смерть всем… кто пойдет за ним…
— Зачем же ты хранил его? — спросил юноша.
— Потому… что жадность… она слепит… — выдохнул дракон, и в этом предсмертном хрипе прозвучала такая бездонная тоска и осознание своей падшей сути, что Ахалвин вдруг ясно увидел — перед ним не чудовище. Перед ним — человек, замученный и растерзанный собственной алчностью. Проклятие, а не змий.
Фафнир вздрогнул в последний раз и замер.
Ахалвин вытащил из туши меч, вытер клинок о пучок жесткой травы и, шатаясь, побрел к реке. Он был весь в липкой, темной крови. Мыться пришлось долго. Уже почти отмывшись, он заметил, что на спине, куда не попала кровь дракона, прилип маленький листок липы — вероятно, с веток, которыми маскировали засаду.
Его мучила жажда. Он зачерпнул ладонью воду из реки и сделал несколько жадных глотков. Вода была темной, холодной и имела странный, металлический привкус — может, от крови дракона, что текла с его одежды.
И вдруг… он услышал.
Не просто шум воды и ветра. Он услышал голоса. Чей-то щебет, споры, предостережения. Он обернулся, но вокруг никого не было. Лишь пара дроздов, сидевших на ветке неподалеку, оживленно о чем-то перекликалась.
Он с изумлением понял, что понимает каждое их слово. Вода с кровью Фафнира даровала ему понимание языка птиц. Мир вокруг зазвучал совершенно по-новому, открываясь своей сокровенной, тайной стороной. И первое, что он услышал, были не предостережения о золоте, а восторженные возгласы дроздов:
- Смотрите-ка! Вон он, драконоборец! И на спине у него — то самое место! Узнали? То самое!
Что означали эти слова — Ахалвин-Сигурд пока не знал. Его путь только начинался, а новые тайны уже витали вокруг него, гонимые ночным ветром.
Часть 001 Сцена 07: Божественный свет и Родовое гнездо
В доме покойного Регина пахло дымом, сталью и неспетыми песнями. Бьярки и Фроди, принявшие человеческий облик, разбирали трофеи, добытые из логова Фафнира. Золото, высыпанное из кожаных мешков на грубый дубовый стол, лежало грудой, холодное и безжизненное, несмотря на свой блеск. У порога, свернувшись калачиком, похрапывал Тори Собачья Лапа, его песья сущность требовала отдыха после тревог.
— Вот и разбогатели мы, Фроди, — проворчал Бьярки, перебирая тяжелые, чеканные монеты. — Может, тебе жениться пора? Сделай счастливой какую-нибудь вдовушку.
Фроди, примерявший странный, иссиня-черный шлем, лишь фыркнул.
— Ты позабыл проклятие Андвари, Медвежонок? Напомнить? — он отложил шлем и стал загибать пальцы, повторяя, словно заученный урок: — Первый, кто возьмет сие золото — умрет от руки близкого. Каждый последующий обладатель будет жить в страхе вечном. Золото вернется к Андвари, когда все погибнут.
— Мы не первые, - разогнул первый палец Бьярки, в голосе его звучала непрочная уверенность. — Хрейдмара убил Фафнир. Страх смерти мы с тобой отдали Валькириям давно, - разогнулся второй палец, - А ежели твоя будущая жена станет опасаться — так это к лучшему. Бережливее будет. И третье – мы все погибнем так или иначе. Главное – встретить смерть достойно.
— Ты лучше взгляни на сей Шлем Ужаса, — перебил его Фроди, вновь водружая на голову диковинный убор. — Как сидит?
Бьярки оторвал взгляд от золота и ахнул. Там, где только что стоял его брат, была пустота.
— Фроди? Ты вообще пропал! Сними…
И тут же Фроди снова возник, держа в руках шлем, нахально ухмыляясь.
— Видал? А теперь посмотри, как я надену его задом наперед.
Он провернул шлем. И вдруг его лицо, обычно спокойное и грубоватое, исказилось. Черты не изменились, но от них повеяло таким древним, первобытным ужасом, что у Бьярки по спине побежали мурашки. Это была не маска, а сама сущность страха, явленная во плоти.
— О, боги! — выдохнул берсерк. — Ну и рожа у тебя, Фроди! Действительно Ужас. Сними, молю тебя!
Фроди, посмеиваясь, снял шлем, и его лицо вернулось в норму. Он взял с груды золота массивное кольцо с темным, мистическим камнем.
— И кольцо тут есть. Тоже проклятое, наверно.
— Надень, надень, — с мрачной иронией поддел его Бьярки. — Авось, сам Один тебя оженит.
— Пожалуй, воздержусь, — Фроди отложил кольцо, будто оно обожгло ему пальцы. — Пусть Ахалвин Кримхильде его преподнесет. Его дело молодое.
…
Ахалвин тем временем бродил в окрестных лесах, погруженный в тяжкие думы. Золота у него теперь было вдосталь, конунги обзавидуются. Происхождением, как выяснилось, он не уступал Гибихунгам, а то и превосходил, ведя род от самого Одина. Казалось бы, всё — можно слать гонцов к Данкрату, свататься к Кримхильде.
Но он уже видел надменные лица Гунтера и Гернота, их насмешливые взгляды, смерявшие его с головы до ног: «Ты в кузницу, что ли, нашу сестру звать будешь? Из золота Фафнира подвенечное платье ковать?» И главное — проклятие. Тяжелое, неотвратимое. Как может он обречь на эту участь ту, что была для него светом?
Ахалвин не заметил, как тропа привела его на поляну, где когда-то состоялась первая его встреча с братьями-оборотнями. Вот яма, куда провалился Бьярки-медведь. Вот валун, что он собирался на него обрушить. Вот колючий куст, за которым отсиживался перепуганный Гизельхер. А за тем кустом видимо, прятался Фроди… Он так и не признался, что за светящийся крест тогда являл над головой. Говорит, что не ведает ни каком кресте на своих рогах.
И вдруг… куст вспыхнул.
Не огнем пожарища, а чистым, золотистым, негаснущим пламенем. Огонь пылал, но не пожирал листву, не чернил ветви. Он жил в них, сиял, и в самых яростных его языках проступил вдруг Лик. Не человеческий и не божественный, но вмещающий в себя всё и вся. Голос зазвучал, не звуча, но возникая прямо в сознании Ахалвина.
— Я есмь Иисус Христос, — Бог, сошедший во плоти ради спасения рода человеческого и претерпевший вольные страдания и крестную смерть. Того, Кого ты, не ведая, почитаешь в глубине души. Подвиги твои и благородное сердце твое достигли Престола Моего, и возжелал Я спасти тебя. И вот, являюсь ныне, дабы уловить тебя в познание Истины и присоединить к сонму верных рабов Моих. Ибо не хощу Я, дабы человек, творящий правду, погиб в сетях вражиих. Ахалвин, подобает тебе на деле явить веру твою, твердую надежду и любовь ко Мне усердную. Сие же познается не среди богатства тленного и суеты мирской, но в нищете и скорбях многих. Предстоит тебе претерпеть много бед и искушений, дабы, яко золото в горниле, очиститься и явиться достойным Меня и восприять венец из длани Моей.
Ахалвин стоял, парализованный благоговейным ужасом. Голос умолк, но сияние и безмолвное присутствие продолжали исходить из куща.
— Что же мне делать? — прошептал он, делая шаг вперед.
— Не приближайся! — остановил его глас. — Сними обувь твою с ног твоих, ибо место, на коем стоишь ты, есть земля святая.
Юноша поспешно разулся, ощущая холод земли босыми подошвами.
— Иди и освободи народ твой, что томится в неволе со дня смерти отца твоего, Сигмунда. И веди его к вере истинной, дабы мог Я помогать ему и спасать от всех зол.
Сияние угасло столь же внезапно, как и возникло. Ахалвин еще долго стоял на коленях, пытаясь осмыслить явленное. Мир перевернулся. Путь меча и славы внезапно обрел новый, высший смысл.
…
Вернувшись в кузницу, он поведал друзьям о видении. Те поначалу насторожились, озабоченно ощупывая его лоб — не горяч ли? Но, вникнув, даже обрадовались. Военный поход — дело им знакомое и любезное сердцу. Гораздо проще сражаться с врагом видимым, чем размышлять о проклятиях и брачных узах.
— Твой отец, Сигмунд, — начал Бьярки, развернув на столе импровизированную карту из куска кожи, — пал, сражаясь с дружиной конунга Люнгви из ненавистного рода Хундингов. Галлы сии — извечные враги Вёльсунгов. Владения твои простирались от Майнца до устья Рейна. А кто держит Рейн — тот держит и весь мир. Вот и не давала им покоя мысль отобрать сии земли. Но в ту роковую ночь врагам помогал… — Бьярки запнулся, — …помогал сам Один. Ибо без воли богов ни одна сила смертная не сокрушила бы Грам. Ныне в твоем родовом замке хозяйничают вассалы Люнгви — конунги Шильбунг и Нибелунг. Жаждут они золота Сигмунда, да вот поделить не могут, потому и враждуют меж собой. Гарнизон замка — из местных, бывшие твои подданные. Узрят законного господина — сложат оружие. Наша задача — сместить марионеток Люнгви и вернуть тебе корону предков.
…
Засим отважная четверка двинулась к замку Вёльсунгов, разбив лагерь в лесу неподалеку. Разведку вёл Тори, в облике пса скитавшийся по окрестным деревням. На бродячего пса никто не обращал внимания, и он, хоть и получил изрядную долю пинков, вызнал ценное: Шильбунг и Нибелунг, не поделив сокровища, поссорились насмерть, и Нибелунг убил соперника. Задача упрощалась. Оставалось устранить узурпатора.
Охрану Нибелунга составляли карлики и горные гномы, вооруженные отравленными копьями. План был таков: Ахалвин, сделавшись невидимым с помощью Шлема Ужаса, проникнет во дворец и убьет узурпатора. Братья же в человеческом облике, под видом ремесленников, проникнут в замок и блокируют входы дворца, дабы не впустить подмогу. При необходимости обратятся в зверей для повышения боеспособности. Кольцо Андвари Ахалвин надел на палец — как доказательство победы над Фафниром.
В намеченный день жизнь в замке текла лениво. На рынке торговались купцы, стража на воротах дремала. Прошло пятнадцать лет после разгрома, а новые хозяева так и не отстроили замок как следует. В каких-то помещениях ютились люди, а в иных местах, среди обгорелых камней, хозяйничали ветер да бродячие псы.
Сначала всё шло как по нотам. Братья заняли позиции у входов. Ахалвин, невидимый, юркнул во дворец за спиной какого-то купца. Но едва дверь захлопнулась, он понял свою ошибку. В коридорах царил полумрак. Факелы не горели. Горные гномы, привыкшие к вечной тьме пещер, полагались не на зрение, а на слух и нюх. Они его слышали. Они его чуяли. Он же их почти не видел. Шлем был бесполезен.
— Стой! Кто идет? — раздался из темноты хриплый окрик.
Не отвечая, Ахалвин полоснул мечом по едва заметному силуэту. Тот рухнул с коротким вскриком.
— Тревога! — крикнул другой силуэт.
И началось… Тени зашевелились вокруг, десятки копий метнулись в его сторону… Но, толкнувшись о его тело, отскакивали прочь, падая на каменный пол с сухим лязгом. Кровь Фафнира сделала его кожу крепче любой кольчуги. Неуязвимый, Ахалвин ринулся в бой. Грам пел в его руках, рассекая тьму и плоть. С каждым взмахом он чувствовал, как в него вливается неведомая сила — будто десяток богатырей вселились в руку. Сила Кольца! Проклятие когда-то свершится, но сейчас кольцо умножало мощь.
Через несколько минут в коридоре лежали тела стражников. Лишь один карлик, видимо старший из них, стоял в стороне, взирая на побоище с немым изумлением. Ахалвин снял шлем.
— Веди меня к своему хозяину. Я — конунг здешних земель, законный наследник Сигурд, сын Сигмунда из рода Вёльсунгов.
— Конечно, господин, — карлик поклонился без возражений. — Я Альбрих, управляющий замком и хранитель казны.
Они прошли лабиринтом переходов к дубовой двери. Альбрих хотел постучать, но Ахалвин, движимый десятикратной силой Кольца, рванул дверь на себя. Засов с треском поддался. В покое у окна стоял дородный мужчина и в недоумении взирал на двор, где разыгрывалось странное действо: отряд стражников пытался прорваться в замок, а путь им преграждал огромный медведь, уже положивший лапой нескольких воинов.
— Немедленно прикажи страже отступить и сложить оружие! — приказал Ахалвин.
— Ты еще кто такой? — обернулся Нибелунг, удивленный вторжением.
Ахалвин представился и показал медальон.
— Убирайся, пока я не изрубил тебя в куски, бродяга! — взревел узурпатор, хватая меч.
Не вступая в дискуссию, Ахалвин взмахнул Грамом. Удар был столь мощен, что рассек и клинок Нибелунга, и его самого. Нужно было срочно выручать друзей. Подхватив ошеломленного Альбриха, Ахалвин выставил его в окно:
— Говори!
— Стража, отставить! — протрубил карлик неожиданно громовым голосом. — Слушайте все! Сложить оружие! Перед вами новый конунг!..
…
Друзья собрались в кабинете, еще недавно принадлежавшем Нибелунгу. Воздух был густ от запаха крови и старой власти.
— Весть о захвате замка скоро дойдет до Люнгви, — мрачно констатировал Бьярки. — И он не останется в стороне.
И хотя жители и уцелевший гарнизон присягнули новому конунгу безропотно, даже с радостью, всем было ясно — война неизбежна. Золото Проклятия и Бремя Власти тяжело легли на плечи Сигурда, а Видение в пламени куста указывало путь, полный скорби и испытаний. Но теперь у него было свое имя, свой дом, свой народ и своя судьба, которую предстояло свершить.
Часть 001 Сцена 08: Битва у Бродов Рейна
В бывших покоях Нибелунга, где теперь заседал Сигурд, пахло воском, старым деревом и напряженной думой. За грубым дубовым столом, застеленным картой, вычерченной по телячьей коже, сидели новые хозяева замка. Ахалвин-Сигурд, лицо которого уже теряло мягкость юности, отливаясь в суровые черты правителя, обратился к карлику Альбриху, почтительно стоявшему у его плеча.
— Альбрих, сколько копий можем мы поднять по первому зову?
— В замке и ближних хуторах, господин, около пятисот мужей, способных носить оружие, — отчеканил карлик, привыкший к точности. — По всему королевству, коли обойти долины и веси… тысячу, а то и полторы сыщем. Но спешить им не на чем, и вооружать их нечем.
— Этого и ждал, — кивнул Сигурд. Он обвел взглядом своих верных соратников. — Фроди! Твоя задача — самая срочная. Скачи к родичу нашему, конунгу Хамунду. Расскажи, что замок Вёльсунгов снова наш. Умоли его, заплати, пообещай долю в добыче — но нам нужны его корабли, оружие, припасы. Если сможет дать людей — слава богам! Тори! — Взгляд Сигурда упал на молчаливого воина. — На тебе разведка. Исчезни, растворись. Проберись к самому порогу Люнгви. Узнай всё: число воинов, их доспехи, путь их, где станут лагерем, чем кормить будут коней. Стань тенью его совета. Бьярки! — Он повернулся к берсерку. — Мы с тобой должны выковать победу из воздуха. Давай думать, где и как встретим эту железную лавину. Все. В путь!
Команда была отдана. Братья, не мешкая, вышли из залы. Теперь всё зависело от скорости и верности каждого.
…
Сигурд и Бьярки склонились над картой. Берсерк тыкал заскорузлым пальцем в излучину Рейна.
— Замок наш полуразрушен, юноша. Отсиживаться за этими щелявыми стенами — верная смерть. Встретить их надо тут, на переправе. Это их горло. Корабли Хамунда, коли успеют, ударят с фланга. А я… — он оскалился, и в его глазах вспыхнул знакомый звериный огонь, — я со своим отрядом возьму их в клещи, зайдя с тыла. Люнгви соберет рать втрое, впятеро против нашей. Разгромить на переправе — едва ли удастся. Но потрепать изрядно, посеять хаос — сможем. Потом будем изматывать их у стен, а после… отступим в горы. К тому времени Альбрих уже вывезет туда золото и продовольствие. Пусть галлы глодают голые камни.
— Твой отряд, Бьярки, собери там, в горных ущельях, — сказал Сигурд, вглядываясь в карту. — Чтобы ни одна живая душа в городе о нем не ведала. У Люнгви наверняка есть здесь уши. Всем объявим, что будем стоять насмерть у стен. Я же велю начать немедленный ремонт укреплений. Гарнизон выдвинем к реке лишь в самый момент переправы, когда первые галлы будут выбираться на наш берег. Лишь бы Хамунд не подвел…
…
По всему королевству разнеслась весть: для войны с галлами созывается ополчение. Все, кто мог держать копье или топор, должны были явиться на сборные пункты. Там их ждал суровый отбор, скудная, но регулярная похлебка и жесткая муштра под присмотром ветеранов Бьярки — упор делался на оборону стен, на то, чтобы скидывать лестницы и лить кипяток на головы штурмующим. Строители и каменщики день и ночь трудились над починкой замковых стен. Крестьяне свозили продовольствие. Золото Фафнира текло рекой, оплачивая всё, и пока что ропота не было — народ жаждал мести за годы унижений.
Тем временем вернулся Тори, бесшумный как тень. Его вести были мрачны: Люнгви собирал поистине исполинскую рать — пять тысяч закаленных в походах воинов. С ним шли его братья, сыновья Хундинга, и два страшных имени: могучий великан Людегер Саксонский, о котором слагались легенды, и старый колдун Годи Людераст из Дании, служитель Одина, чьи чары могли наслать бурю и мор.
Время текло, как вода в Рейне. Пришла весть и от Фроди: Хамунд согласен. Его драккары уже готовы к выходу, грузятся оружием и припасами. Но успеют ли?
…
И настал тот день. С западного берега, донесся глухой, нарастающий гул — словно приближалась гроза. То была поступь пятитысячного войска. Галлы, не мешкая, начали переправу через Рейн широким фронтом. Они шли, как таран: на плотах, лодках, бревнах, связывая их в единый поток. Река кипела от тысяч весел и людской массы.
Тогда Сигурд отдал приказ, показавшийся его воинам безумием: не оборонять стены, а выдвинуться к самой воде и встречать врага в момент его высадки!
Первым на восточный берег ступил гигант Людегер. Он был на две головы выше самых рослых воинов, а в руках его плясала секира, которую едва могли поднять два человека. И ему навстречу шагнул Сигурд. Кругом замерло — и галлы, и воины Сигурда поняли: это будет поединок вождей.
— Щенок Вёльсунгов! — проревел Людегер. — Пришел получать свою долю стали?
— Пришел забрать то, что ты украл у моего рода! — крикнул в ответ Сигурд.
Великан взмахнул копьем — и острый наконечник, словно шило сквозь масло, пронзил щит Сигурда насквозь. Но поразить самого юношу не удалось — кровь Фафнира сделала его неуязвимым для обычной стали. Людегер, взревев от ярости, обрушил на него свою чудовищную секиру. Но Грам Сигурда, ведомый силой, умноженной Кольцом Андвари, вспорхнул навстречу и рассек топорище пополам! Тогда великан, обезумев, бросился на Сигурда и схватил его в страшные объятия. Стальные мышцы сжались. Хрустнули ребра. Тьма поплыла перед глазами Сигурда. Смерть дышала ему в лицо. Собрав последние силы, он рванулся вперед и ударил головой в лицо великану! Тот отшатнулся, ослабив хватку на мгновение. Но этого мгновения хватило Сигурду, чтобы всадить Грам под ребра Людегеру, по самую рукоять. Великан рухнул, как подкошенный дуб.
В этот миг раздался дикий, медвежий рев в тылу галльского войска! Это Бьярки со своим горным отрядом обрушился на растерянного врага. А с реки, из-за излучины, как призраки из тумана, вынырнули острые носы драккаров Хамунда! Казалось, перелом боя близок.
Но старый колдун Годи Людераст не зря ел свой хлеб. Он воздел руки к небу, призывая помощь Одина. И небо ответило. Над рекой собрались черные тучи, ударил ветер, поднялись волны. Несколько кораблей Хамунда перевернулись, другие спешно стали причаливать к берегу. Галлы, опомнившись от первого испуга, прекратили беспорядочную переправу и всей своей мощью обрушились на отряд Бьярки, тесня его к воде.
Сигурд, видя это, не колебался. Погрузив своих воинов на уцелевшие корабли Хамунда и ринулся на другой берег на выручку берсерку. Завязалась яростная, кровавая сеча на берегу. Но численный перевес галлов был слишком велик. Войско Сигурда и Бьярки, отчаянно сражаясь, было прижато к самой кромке бушующего Рейна. Буря не утихала, делая отступление по воде невозможным. Гибель казалась неминуемой.
Тогда Сигурд, стоя по колено в воде, с лицом, залитым кровью и водой, воздел Грам к небу и воззвал от всего сердца:
— Господи! Иисусе Христе! Ты, явивший мне Себя в пламени! Ты, повелевший мне освободить народ мой! Не ради меня, но ради них, ради правды Твоей, помоги нам ныне! Я верю в Тебя!
И случилось чудо. Воды бушующего Рейна… раздвинулись. С оглушительным ревом, словно по мановению руки невидимого исполина, река расступилась, обнажив мокрое, каменистое дно. Образовался проход до самого того берега!
— Отходим! — закричал Сигурд своим изумленным воинам. — На наш берег! Бегите!
Воины, обезумев от удивления и восторга, ринулись по открывшемуся дну. Ошарашенные галлы, видя бегущего врага, с дикими криками бросились за ними в погоню, тысячами устремляясь в русло. Они почти настигали беглецов, добравшихся до суши, когда воды Рейна, сдерживаемые чудом, сомкнулись вновь с тем же оглушительным ревом. Стена воды высотой с гору обрушилась на галльское войско. Дикие крики ужаса потонули в реве водоворота. Почти вся армия Люнгви, его братья, сыновья Хундинга, были смыты в пучину и погибли. Лишь горстка уцелевших в ужасе бежала прочь.
Наступила тишина, оглушительная после грохота битвы и рева воды. Воины Сигурда, стоя на своем берегу, опустились на колени, не в силах вымолвить слово, глядя на успокаивающиеся, но все еще бурные воды Рейна, унесшие их врагов. Воздух был тяжел от запаха мокрой земли, крови и чего-то нездешнего, чудесного.
…
Сигурд, изможденный, едва держась на ногах, отошел от берега и тяжело опустился на крупный валун, поросший мхом. Воткнул Грам в землю перед собой, сложив ладони на его рукояти и склонив чело. В ушах все еще стоял грохот сражения и оглушительный рев расступившейся реки. Не радость победы, а всепоглощающая, исполинская усталость и тяжесть давили ему на плечи. Тяжесть спасения, тяжесть власти, тяжесть чуда, свидетелем и частью которого он стал. Он спас свой народ. Он доказал свое право. Но это лишь начало. Проклятие золота Андвари никуда не делось, и взор его, полный не ликования, а величавой, почти скорбной ответственности, был устремлен на запад, откуда рано или поздно должна была прийти новая угроза. Он теперь не один. За спиной стояли верные друзья, преданный народ и незримая, но крепкая десница Того, Кто явился ему в пламени куста.
Тут раздался голос. Звучный, чистый, как удар меча о щит, и в то же время исполненный дикой, свободной музыки.
— Ты — великий воин, Сигурд. Я не отводила взора от тебя всю эту битву.
Сигурд медленно поднял голову. В багряных лучах заходящего солнца, стояла она. Казалось, она явилась из самого пламени заката. Дева-воительница в доспехах, испещренных зазубринами от недавней сечи. Ее плащ был порван, на стальных латах и щеке под струящимся из-под шлема золотом волос засохла чужая кровь. Но глаза… ее глаза сияли неистовой, ликующей жизнью, смелые и смеющиеся, словно она только что вернулась с лучшей в мире игры.
— Кто ты, валькирия? — хрипло выдохнул Сигурд, с трудом вставая с камня. Чудеса, казалось, не собирались заканчиваться в этот день. — И откуда здесь, средь этого побоища?
Она рассмеялась, и ее смех был похож на звон стали.
— Я — Брюнхильда. Сестра великого короля гуннов, которого в этих краях зовут Атли. А кров мой — не здесь. Я живу на далеком острове Исландия, в замке Изенштейн, что стоит среди вечных льдов и огня.
Сигурд смотрел на нее, ошеломленный. Гунны? Исландия? Казалось, весь мир в одночасье сошел с ума и явил ему свои самые сокровенные тайны.
— Каким же ветром занесло тебя сюда, в самую гущу этой бойни?
— Тем же ветром, что гонит корабль викинга к неизведанным берегам! — парировала она, и в ее взгляде читался вызов. — Ни за что на свете не пропустила бы такое веселье! Узнала, что конунг Хамунд снаряжает драккары поддержать Вёльсунгов против галлов, и напросилась в его дружину. И, скажу тебе, — она окинула взглядом поле недавней битвы и улыбнулась еще шире, — я ни капли не разочарована. Отдыхай теперь, герой. Заслужил.
Она повернулась, чтобы уйти, ее доспехи мягко звенели.
— Постой! — окликнул ее Сигурд.
Она обернулась в полоборота, бросив ему через плечо взгляд, полный загадочного огня.
— Мы еще встретимся, Сигурд, сын Сигмунда, — сказала она, и это прозвучало не как прощание, а как обещание. Как предопределение. — Не можем не встретиться.
И прежде чем он успел что-либо ответить, она растворилась в сгущающихся сумерках, словно и не было ее, — лишь легкий ветерок прошелестел в прибрежном тростнике.
Сигурд остался один у темнеющих вод Рейна, держа в руке окровавленный Грам и в сердце — образ девы-воительницы со смеющимися глазами. Победа была одержана. Но цена ей была лишь первым взносом в долгом и страшном счете, который предъявит ему судьба. И теперь в этой судьбе появилось новое, ослепительное и пугающее имя — Брюнхильда.
Часть 001. Сцена 09: Меч и Крест
Прошли дни, насыщенные трудами по укреплению замка и устроению разоренного королевства. Но в душе Сигурда-Ахалвина не утихала буря, поднятая видением в пламени куща и чудесным спасением у Рейна. Однажды, отложив в сторону свитки с отчетами о запасах зерна и железа, он подозвал к себе Альбриха.
— Альбрих, скажи мне, есть ли в наших землях последователи… Христа?
Карлик, свернувший очередной пергамент, кивнул с обычной своей деловой точностью.
— Как же не быть, господин. Их немного. Собираются у одного проповедника, Винфрида. Он из далекой Британии, а после крещения наречен был Бонифацием. Живет скромно, на окраине, но слово его имеет вес даже среди некоторых ярлов.
— Пригласи его ко мне. Желаю побеседовать.
…
Спустя несколько дней в покои Сигурда вошел человек в простой, но чистой одежде из грубой шерсти. Лицо его было измождено постом и странствиями, но глаза горели спокойным, неколебимым светом. То был Бонифаций.
— Расскажи мне доступно, к чему призывает твое учение, — без предисловий начал Сигурд, указывая гостю на скамью.
— Я проповедую не свое учение, господин, но Закон Господа нашего Иисуса Христа, — мягко, но твердо ответил Бонифаций. — Мы отрицаем вражду меж людьми и призываем любить ближнего своего, как самого себя.
Сигурд нахмурился, опершись локтями на стол.
— И ты полагаешь, что мне следовало возлюбить Фафнира, убийцу моего наставника? Или Люнгви, истребившего род мой?
— Именно так, господин, — не смутился проповедник. — Ибо завещал нам Господь: «Любите врагов ваших». Нет в том заслуги, коли любишь ты лишь тех, кто несет тебе добро. «И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними». Заметь, господин, не так, как они поступают с тобой, но так, как ты хотел бы, чтобы они поступили.
— То есть, если я желаю, дабы они пресмыкались пред моей волей, то и сам должен пред ними пресмыкаться? — в голосе Сигурда зазвучала насмешка.
— Именно так, господин, — невозмутимо подтвердил Бонифаций. — Таков путь смирения и преодоления гордыни.
Сигурд замолчал, размышляя. В эту минуту в покои неслышно вошел Бьярки и, кивнув хозяину, присел в тени у стены, внимательно слушая.
— Хм… Но как мне возлюбить Фафнира, коли вся жизнь его — сплошное злодейство?
— Злодей становится таковым, поддавшись соблазну греха, ибо не ведает истинного учения, — пояснил Бонифаций. — Он заслуживает не ненависти, но жалости. Он сам сотворил себе ад, и душа его не обретет покоя. «Не судите, да не судимы будети» — учит нас Господь.
Сигурд вспомнил предсмертный взгляд Фафнира, полный невыразимой муки, и мысленно признал, что резон в словах проповедника есть.
— Ты говоришь, закон Божий для всех един, — продолжил он. — Как сие возможно? Я — конунг, мой закон — для ярлов. Ярл — для своих бондов. Отец в семье — для домочадцев. Таков порядок вещей издревле.
— Твой порядок ведет к тому, что один отец идет войной на другого, ярл — на ярла, конунг — на конунга, — возразил Бонифаций. — И не будет сему конца, пока не уверуете вы в Закон Божий, единый для всех: для нищего и землепашца, для воина и конунга. Ибо сказано в Нагорной проповеди: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное. Блаженны плачущие, ибо они утешатся. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся. Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими. Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное».
Сигурд слушал, и слова эти, странные и будто переворачивающие все с ног на голову, тем не менее находили отклик в его уставшей от крови душе.
— Допустим, мы возлюбим в своем королевстве ближнего, — не сдавался он. — Но придут иные — галлы, иноверцы. И перебьют весь наш народ. Нам следует их убить или поработить, иначе они сделают это с нами.
— «Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе», — процитировал Бонифаций. — Мы защищаем свой кров, господин, но не должны желать зла врагам своим, ибо заблудшие их души нуждаются в спасении. Наш долг — не порабощать и убивать, а наставлять на путь истинный.
— Хорошо, я подумаю над твоими словами, — сказал наконец Сигурд. — Позвал же я тебя и вот зачем. Ты ведаешь, что Бог твой оказал нам неоценимую помощь в битве с галлами. Многие воины и простые люди желают больше знать о Нем. Твоя каморка всех не вместит. Я намерен воздвигнуть большой храм во славу Бога твоего, где могли бы собираться все жаждущие. Возглавь сие строительство. Проси золота, сколько потребно.
— Мы не копим сокровищ на земле, господин, а печемся о сокровищах духовных, — ответил Бонифаций, и в глазах его вспыхнула радость. — Но храм во славу Господа нашего Иисуса Христа, несомненно, позволит обратиться к большему числу душ и спасти многих заблудших. Я рад, что ты прозрел сие.
— Альбрих, мой казначей, выдаст тебе все, что нужно. Со всеми прочими вопросами обращайся к Бьярки или прямо ко мне.
Когда проповедник удалился, Сигурд повернулся к своему другу:
— Ну, что думаешь, Бьярки?
Берсерк вышел из тени, его лицо было серьезно.
— Скажу тебе одно, Сигурд. Если к нам придут люди из иных родов и племен, уверовавшие во Христа, мы соберем такую рать, что никакие галлы, да что галлы — даже гунны Атли нам будут не страшны. Ты слышал о Царьграде, о Константинополе? Так вот, стоило бы тебе побывать там, взглянуть на армию их василевса. Он сумел собрать под свои знамена десятки народов! И не только силой — верой единой! Мало того, у него агентура из сочувствующих по всему миру. Ты думаешь, сей Винфрид не служит ему? Напрямую — может, и нет. Но духом — наверняка. Ибо их император — покровитель всех христиан. Он, конечно, не пошлет легионы выручать одного проповедника, но у себя всегда примет и не выдаст иноверцам.
— Я тебе о вере, а ты опять про рати и политику, — вздохнул Сигурд.
— А одно другому не мешает, — хитро прищурился Бьярки. — Как ни крути, а в живых останутся те, у кого и вера крепка, и меч остер. Лучше, когда в наличии и то, и другое. Посему я — ЗА.
…
Вскоре в замок на взмыленном коне вкатился знакомый силуэт. То был Гизельхер, младший из Гибихунгов, лицо его сияло от быстрой езды и радости встречи. Сигурд, искренне обрадованный видеть товарища детских игр, приказал подать вина и лучшей еды.
— Гунтер шлет тебе привет и великую просьбу, — выпалил Гизельхер, едва переведя дух. — Задумал он свататься к сестре самого короля гуннов Атли! К деве Брюнхильде, что живет на далеком острове Исландия, в замке Изенштейн. Браком сим он надеется укрепить союз и мощь нашего рода!
Сигурд почувствовал, как у него похолодело внутри. Образ воительницы с огненными глазами встал перед ним.
— Но Брюнхильда, сказывают, дева воинственная и строптивая, — продолжал Гизельхер. — Предугадать ее ответ невозможно. Посему Гунтер желает явиться к ней во главе добротного войска, дабы показать свое могущество и суметь постоять за себя, если что. А у нее, слыхать, дружина в пятьсот отборных бойцов, и сама она не лыком шита — запросто может раскроить череп богатырю. Гунтер просит тебя: собери тысячу воинов и присоединись к походу сему. Сыграй роль его верного вассала — это произведет нужное впечатление.
Гизельхер понизил голос, наклонясь ближе:
— И намекнул он мне, что в случае успеха… не будет более препон для брака твоего и Кримхильды! Можешь даже не сомневаться! Матушка Ута и сама Кримхильда тоже поедут с нами! Так что на месте же можно будет объявить о помолвке!
Гизельхер сиял, глядя на своего кумира, уже представляя его своим шурином. Но Сигурд молчал. Сердце его сжалось. Чувства к Кримхильде, и без того более братские, нежели страстные, за давностью лет и пережитых бурь и вовсе притупились. А образ смеющейся валькирии с поля боя будто жёг его.
Но долг, верность данному слову и благодарность дому Гибихунгов перевесили. Они приняли его, безродного подкидыша, и он поклялся им в верности.
— Хорошо, — сказал он с усилием. — Передай Гунтеру, что я согласен. Поплывем по течению своей судьбы.
Когда Гизельхер удалился, Сигурд немедля призвал к себе Альбриха.
— Готовь к походу десять сотен воинов. Полное вооружение, припасы на долгий путь по морю.
Карлик скептически покачал головой, борода его тряслась.
— Господин, в такие сроки… это невозможно! Казна истощена, люди устали…
Не в силах сдержать внезапно нахлынувшего раздражения от всей этой запутанной ситуации, Сигурд вскочил, схватил карлика за бороду и встряхнул его так, что тот затрепетал.
— Я сказал — приготовить! — прогремел он голосом, в котором впервые зазвучала железная воля конунга, не терпящая возражений. — Исполняй!
— С-сию же минуту, господин! — запищал перепуганный Альбрих и пулей вылетел из покоев.
Во всей округе закипела работа. Спускали на воду корабли, ковали оружие, сушили провизию. Через несколько недель Сигурд во главе своего войска выступил на север, на соединение с дружиной Гунтера. Он смотрел вперед, в туманные дали, за которыми ждала его неведомая Исландия, воинственная невеста его названого брата и его собственная, запутанная судьба. Путь его лежал к новым битвам, но на сердце было тяжело и смутно.
Часть 001. Сцена 10: Огненный Вал и Ночь Обмана
Холодный исландский ветер гулял по зубчатым стенам замка Изенштейн, принося с залива соленые брызги и крики чаек. В покоях Брюнхильды, уставленных сундуками с доспехами и трофеями, царил свой, привычный порядок воина-девы. Но его нарушила Оддрун, младшая сестра, вбежавшая с запыхавшимся видом.
— Сестра! Дозорные с южного берега сообщают — высадилась дружина! Около тысячи воинов под знаменами Вёльсунгов! Во главе с самим Сигурдом!
Брюнхильда, чистившая клинок, замерла. Сердце ее дрогнуло и забилось с неистовой силой. Сигурд! Имя это звучало в ее сердце с того дня, как она видела его в битве у Рейна. Она иногда мысленно беседовала с его тенью, представляла его рядом. Но чтобы он явился сюда, на край света…
— Они не проявляют враждебности, — продолжала Оддрун. — Стража завязала разговор с их воинами. Те говорят… что сопровождают конунга, который едет к тебе свататься.
Брюнхильда вскочила, отбросив меч. Радость, смешанная с паникой, вспыхнула в ней.
— Оддрун! Мне нужно… нужно что-то надеть! Особенное! — Она засуетилась, что было совершенно на нее непохоже, начала лихорадочно перебирать содержимое сундуков. — Ну не стой как истукан! Нет, кольчуга не подойдет… он же не на поле боя меня зовет! Надо выглядеть… женственно. Может, у тебя есть платье?..
Комната быстро превратилась в поле битвы с разбросанной одеждой. Оддрун, называемая то «тупой овцой», то «единственной надеждой», наконец, смогла подобрать сестре наряд — нечто среднее между платьем знатной дамы и практичным камзолом воительницы.
— Не пойму тебя, сестра, — запыхавшись, сказала Оддрун. — Зачем тебе замуж? Ты здесь королева, тебе никто не указ. А станешь женой — будешь детей рожать да за прислугой смотреть. Неужели ты хочешь такой доли?
— Сигурд — великий воин, — с горящими глазами ответила Брюнхильда. — Вместе мы свершим великие дела! И я… я все-таки женщина, забыла? Мне пристало быть рядом с мужчиной, которого я люблю и коим восхищаюсь!
В этот момент доложили о прибытии послов от конунга Гунтера. Брюнхильда, сбитая с толку, в сопровождении Оддрун и дяди Хроара вышла в тронный зал.
Послы склонились, преподнося богатые дары — золото, ткани, украшения.
— Великая королева Брюнхильда! — возгласил старший из них. — Конунг бургундов, могущественный Гунтер из рода Гибихунгов, шлет тебе свой привет и молит о величайшей милости — отдать ему твою руку и сердце!
Брюнхильда побледнела, как полотно. Ей показалось, что она ослышалась.
— Чья… чья рука?
— Конунга Гунтера, госпожа наша.
— А… а Сигурд? Сигурд Вёльсунг зачем же тогда высадился на моем берегу?
— Сигурд сопровождает своего сеньора, конунга Гунтера, согласно вассальной присяге, — почтительно ответил посол.
Мир поплыл перед глазами Брюнхильды. Она едва не рухнула, но железная воля воительницы удержала ее. Оддрун поспешила вмешаться:
— Мы благодарим вас за оказанную честь. Королева объявит о своем решении завтра. Надеемся, вы удобно разместились. Хроар, позаботься о гостях.
Когда зал опустел, Брюнхильда не проронила ни слезы. Ледяная маска королевы снова спустилась на ее лицо.
— Претендент на мою руку, — сказала она голосом, не терпящим возражений, — должен доказать свою доблесть. Пусть Гунтер проскачет через огненный вал, что будет сложен на горе Хиндафьялль. Только тогда я стану его женой.
На следующий день у подножия горы собрались все. По обеим сторонам узкой тропы громоздились горы хвороста. По знаку Брюнхильды их подожгли. Пламя взметнулось к небу, образовав стену огня.
Гунтеру подвели великолепного коня по имени Грани, чья кровь восходила к самому Слейпниру, восьминогому коню Одина. Но конь, почуяв страх и неуверенность седока, упрямился, пятился, не желая идти в адское пекло.
— Хороший конь чует волю седока, — мрачно проворчал Бьярки. — А воля Гунтера— остановиться. Трусоват наш жених.
Неловкость спасла Ута.
— Конь возбужден незнакомой обстановкой, — заявила она. — Ему нужно успокоиться. — И, отвела Гунтера с Сигурдом в шатер.
— Ты многим обязан нашей семье, Сигурд, — начала Ута, глядя ему в глаза. — Вы с Гунтером — как братья. Мой покойный муж, Данкрат, глядит на вас с Вальгаллы и радуется вашей дружбе. Он всегда считал тебя сыном. Сейчас мы нуждаемся в твоей помощи. Я сделаю тебя похожим на Гунтера и ты вместо него пройдешь испытание.
Сигурд согласился.
Ута применила все свои колдовские навыки. Заклинаниями и травами она изменила их облик — Сигурд стал похож на Гунтера, а Гунтер — на одного из его дружинников.
Накинув плащ и вылив на себя и коня несколько ведер ледяной воды, он вскочил в седло.
— Вперед, Грани! — его голос прозвучал с такой властной силой, что конь послушно рванулся к огненной стене.
Сигурд прикрыл ладонями его глаза, сам зажмурился и задержал дыхание. «Тут поднялся гром великий, и огонь зашипел, и земля затряслась, пламя взмыло до неба. Никто до него не посмел этого сделать, а ему казалось, точно едет он сквозь густую мглу» - писали восторженные очевидцы.
Он пронесся сквозь огонь на другую сторону, задымленный, но невредимый. Брюнхильда, бледная, с каменным лицом, поднялась.
— Испытание пройдено. Готовьте свадьбу.
Свадьба была сыграна быстро и без особой радости. Брат Брюнхильды, Атли, не приехал. В те же дни состоялась и помолвка Сигурда с Кримхильдой — он видел ее сияющие глаза, но душу скребло сомнение.
Когда пир закончился, Гунтер направился в опочивальню Брюнхильды. Его встретил ледяной взгляд.
— Место твое там, — она указала на жесткую лавку у стены.
Гунтер попытался приблизиться — она оттолкнула его с силой медведицы. Когда он попробовал настоять на своем, она легко скрутила его своим поясом и оставила на лавке до утра. Униженный, Гунтер пришел к Уте.
— Сломить ее сможет только Сигурд, — решила Ута. — Снова под твоей личиной.
Сигурд воспротивился:
— Это уже слишком! Обман на испытании — одно, но войти в ее покои…
— Твоя предыдущая жертва будет напрасна, если брак распадется! — настаивала Ута. — Тебе не нужно брать ее — просто сломи гордыню. Сделай что должен.
С тяжелым сердцем Сигурд вновь под личиной Гунтера вошел в комнату Брюнхильды. Та встретила его насмешкой:
— Как, победитель стихии не может сладить с женщиной?
Сигурд молча привлек ее к себе. И сам был сражен — ее близость, ее запах всколыхнули в нем бурю, которой он раньше не знал. Яростно вырваясь, она впилась ногтями в его руки до крови. Он смотрел на нее, не чувствуя боли, затем высвободил руку и нежно коснулся ее волос.
— Боги, до чего же ты прекрасна… — вырвался у него искренний, полный восхищения шепот.
Ярость в ее глазах сменилась изумлением, растерянностью. Его искренность и ласка вдруг растопила лед в ее сердце. Она ослабила хватку. Он поднял ее на руки — легкую, как перо, и понес к ложу. Она не сопротивлялась, смотря на него с бесконечным доверием, как дитя. Обвила его шею руками.
— Гунтар… — прошептала она.
Имя жениха, как удар хлыста, вернуло Сигурда к реальности.
— Не сейчас, любимая, — заторопился он, кладя между ними обнаженный Грам. — В нашем роду не принято предаваться утехам в первые три дня. Это очень важно. Пусть меч охраняет наш покой, - беззастенчиво соврал Сигурд.
...Они пролежали так всю ночь, рука в руке, не смыкая глаз, разделенные лезвием меча, но связанные роковым влечением. В предрассветном сумраке Брюнхильда, не отпуская его руки, почувствовала под пальцами холод металла. Она приподнялась, разглядывая его руку, и увидела массивное кольцо с темным, почти черным камнем, что слабо поблескивал в тусклом свете.
— Что это за кольцо? — спросила она тихо. — Оно… чувствуется. Как будто в нем спит буря.
Сигурд напрягся.
— Просто безделушка. Трофей.
— Подари его мне, — вдруг попросила она, и в ее голосе вдруг прозвучала мольба. — В память об этой ночи. Пусть сохранит память… о том, что было между нами. И залогом того, что будет.
— Нет! — его ответ прозвучал резче, чем он хотел. Он попытался смягчить ситуацию. — Оно… оно не принесет тебе счастья. Это кольцо… я взял его у…
Он запнулся, но было уже поздно.
— …у Фафнира? — подхватила Брюнхильда, ее глаза расширились от изумления и восхищения. Она не знала всей истории дракона, но знала, что тот был стражем несметных сокровищ. В ее сознании молнией сложилась картина: Гунтер победил дракона, забрал его золото и это кольцо! Это лишь усиливало ее восхищение «женихом».
— Ты победил дракона! И хочешь лишить меня трофея такой победы? Нет, я должна его иметь!
Сигурд оказался в ловушке. Признаться — значит раскрыть обман. Отказать — вызвать гнев и подозрение. Сердце сжалось от дурного предчувствия. Он с трудом стянул с пальца кольцо Андвари. Оно словно не хотело покидать его, цепляясь за палец. Он положил кольцо в протянутую ладонь Брюнхильды.
— Пусть оно напоминает тебе не о добыче, а о… обо мне, — с трудом выговорил Сигурд.
Взамен она сняла со своего пальца изящное золотое кольцо с гравировкой в виде валькирии на коне.
— Возьми. Как знак моей верности тебе. И… погоди.
Она легко соскользнула с ложа, подошла к ларю и вынула оттуда тот самый шелковый пояс, которым накануне скрутила настоящего Гунтера. Ее губы тронула улыбка — горькая и нежная одновременно.
— И это возьми. — Она протянула ему пояс. — Пусть он хранит память о нашей первой брачной ночи. О том, как все начиналось.
Сигурд взял пояс. Шелк обжигал пальцы чудовищностью обмана. Два дара — кольцо и пояс, ставшие свидетелями лжи, — легли в его ладонь нестерпимо тяжелым грузом. Он не смел поднять на нее глаза, чувствуя, как стыд и неизъяснимая тоска сжимают горло.
Брюнхильда смотрела на кольцо Андвари на своем пальце, полная мрачного, не предвещавшего добра восторга, связывая этот дар с мужеством «героя», не ведая, что держит в руках саму судьбу, готовую обрушить на них всех свой молот.
Эти дары стали печатями их общей участи, залогом будущей трагедии, начало которой положила эта тихая, предрассветная сделка в опочивальне ледяной королевы.
Утром Сигурд, мрачный и подавленный, отчитался Уте. Та, видя его состояние, многое поняла. Кримхильда тоже заметила — мысли Сигурда витали где-то очень далеко от нее.
Тогда Ута приготовила зелье забвения — темное, густое питье, как первентивную меру для спасения чести дочери и союза родов. Сигурд рассеянно выпил его, и образ Брюнхильды померк в памяти, уступив место туманной дымке.
Вскоре дружина Сигурда покинула суровый Изенштейн. Корабли взяли курс на юг, в город Ксантен, что вырос вокруг замка Вёльсунгов. Там предстояло готовиться к новой свадьбе.
Сигурд смотрел на удаляющиеся ледяные берега, и в его душе, сквозь чары забвения, шевелилось смутное, щемящее чувство потери, как от забытого сна, суть которого уже не вспомнить, но боль не утихала.
Часть 001. Сцена 11: Тени Прошлого и Гроза с Востока
Десять лет мира, казалось, наложили свой отпечаток на замок в Вормсе. Стены, прежде пахнувшие дымом и страхом, теперь пропитались запахом хлеба, сушеных трав и детского смеха. Но под этой обманчивой благопристойностью, как червь под спелым яблоком, таились старые обиды и неутоленные страсти.
В солнечные покои Брюнхильды, где на стенах висели не только гобелены, но и щиты с секирами, вошел Гунтер. Лицо его светилось не столько радостью, сколько облегчением от исполненного долга.
— Новость, супруга! У Кримхильды и Сигурда родился сын. Наконец-то, после двух дочерей. Наследник!
Брюнхильда, кормившая у камина своего собственного сына, маленького наследника рода Гибихунгов, замерла. Ее лицо, еще прекрасное, но ожесточенное властью и тайной тоской, потемнело.
— Зачем ты рассказываешь мне о детях твоего вассала? — холодно спросила она, не оборачиваясь. — У каждого из твоих ярлов плодятся отпрыски. Ты обо всех мне будешь докладывать?
— Сын Сигурда — мой племянник, — мягко, но настойчиво напомнил Гунтер. — Если ты забыла, Кримхильда — моя сестра.
— Я помню, — резко парировала Брюнхильда, наконец повернувшись к нему. Ее глаза сверкнули. — А ты, видно, забыл об этом, когда отдавал ее за простого оруженосца! Хотя от женихов равного нам рода отбоя не было. И где твой брат, Гизельхер? Уехал на их свадьбу да так и остался служить в дружине у Сигурда. С каких это пор брат конунга служит под началом своего же вассала?
— Это их выбор, — устало промолвил Гунтер, привыкший к таким вспышкам. — Гизельхеру там нравится. Сигурд…
— А на что тогда нужен конунг, если каждый поступает как ему вздумается? — вспыхнула Брюнхильда, вскакивая. — Иди уже, я устала. — Но вдруг остановила его на пороге. — Подожди. Я хочу устроить пир. Не просто пир — великое торжество в честь рождения нашего наследника. И пригласить моего брата, Атли. Надеюсь, ты понимаешь масштаб? Владения Атли простираются теперь от великой реки Итиль на востоке до самого Рейна на западе. Пусть съедутся и твои родичи: Гернот, Гервига… Все. Наш сын — их будущий господин. Пусть выкажут ему почтение сейчас же. Да и другой возможности пообщаться по-родственному с Атли у нас не будет.
— Хорошо, дорогая, — кивнул Гунтер, чувствуя, как тяжелый камень ложится ему на душу. Приезд Атли сулил не только почет, но и непредсказуемую опасность.
Когда он ушел, Брюнхильда осталась одна. Мысль о том, что на пиру она увидит Сигурда, заставила ее сердце учащенно забиться. Она яростно прогнала эту слабость, стараясь переключиться… Атли. Брат. Скоро он здесь… Боги, как давно это было…
Замок Гунтера, отстроенный заново из серого рейнского камня, замер в напряженном ожидании. Весь Вормс перешептывались с трепетом и страхом. Сегодня сюда должен был пожаловать сам Аттила — тот, кого римляне в ужасе нарекали Flagellum Dei (Бич Божий), а его гунны величали Этцелем или просто Эллой — Владыкой. Слухи о его империи, простиравшейся от далеких степей до самых границ бургундских земель, и о его несметной орде, способной затмить солнце пылью от копыт, заставляли трепетать даже самых храбрых.
К полудню, когда солнце уже нещадно опалило каменные плиты дворового замка, на горизонте показались клубы пыли. Вскоре из них вынырнула процессия, не похожая ни на одно королевское шествие.
Впереди скакали конные разведчики в легких кожаных доспехах, с небольшими, но смертоносными луками за спиной. За ними плелись верблюды, нагруженные тюками с шелками и ящиками, откуда поблескивала зловещая сталь клинков с золотыми руническими насечками. А в центре этого потока, на невзрачном степном коне, ехал ОН.
Аттила был невысок и суховат, но в его смуглом, испещренном морщинами лице и в глазах, черных и глубоких, как ночные пропасти, таилась такая сила, что перед ним меркли любые кованые в золоте короны. На нем была только кожаная куртка, пропитанная потом, дымом и ветром бесконечных дорог, и простой кожаный же шлем. Ни злата, ни пурпура. Лишь у пояса — короткий, без украшений меч в потрескавшихся ножнах из оленьей кожи.
Брюнхильда, облаченная в парадный кожаный доспех, отороченный горностаем, вышла навстречу, держа на руках младенца.
— Великий Элла! — воскликнула она, опускаясь на одно колено с легкостью опытной воительницы. — Да возрадуется твое сердце! Ибо родился твой племянник и кровь твоя — продолжатель славы нашего рода!
Аттила молча спешился. Он подошел, коснулся рукой щеки младенца, а затем, по обычаю своих предков, трижды плюнул через левое плечо, отгоняя злых духов и сглаз.
— Пусть растет сильным, как волк степи, — произнес он хрипло, на ломаном языке германцев. — Но пусть не забывает, чья кровь течет в его жилах.
Это был не совет, а первый, едва завуалированный ультиматум.
- Быть посему, Великий Элла, теперь имя его: Айдувульф - Волк Равнин. – торжественно провозгласила Брюнхильда.
…
Пиршественный зал гудел, как растревоженный улей. Дубовые столы ломились от яств: жареные вепри, груды свежего хлеба, бочки с медовухой и рейнским вином. Но никто не смел притронуться к еде, пока не сядет сам Владыка. Наконец, тощий, как жердь, переводчик с лицом, не выражавшим ничего, прошипел:
— Элла велит начинать. Но горе тому, кто поднимет чашу раньше него!
Конунги, герцоги и ярлы, съехавшиеся со всех окрестных земель, засуетились, стараясь выказать почтение.
Первым ринулся вперед Валамир, вождь остготов. На шее его поблескивала золотая цепь из римских солидов, в руках он держал дар — длинный меч в богатых ножнах, клинок которого был изузорен дамасской сталью.
— Великий Элла! — прогремел он, ударяя рукоятью о свой щит. — Сей клинок выкован из железа, что упало с неба на священную гору Олимп! Да будет он в твоей длани громом, разящим врагов!
Аттила взял меч, взвесил его на руке и с легкой гримасой бросил к ногам остгота.
— Слишком тяжел. Гунн воюет луком и стрелой, а не этой железной дубиной. — Он повернулся к слуге: — Подай мне простую чашу. Сия златая — для женщин и римлян.
Валамир покраснел, но засмеялся, стараясь скрыть унижение:
— Воистину мудро! Ибо сила твоя — не в металле, а в духе твоем и воле!
Аттила не удостоил его ответом.
Другие принялись наперебой высказывать почтение, поднося дары и произнося речи. Он принимал их с одинаковой, ледяной невозмутимостью, оценивая не дары, но дарителей.
Последним подошел Гунтер. Он не нес оружия. В его руках была чаша из черного дерева, наполненная темной жидкостью.
— По обычаю моих предков, — сказал он, и голос его чуть дрогнул, — кровь жертвенного коня — знак нерушимой клятвы. Я клянусь служить тебе, Великий Элла, как верный конь служит всаднику.
Аттила взял чашу, заглянул в нее и, не моргнув глазом, выпил густую кровь до дна.
— Ты умён, конунг бургундов, — произнес он, и в его глазах мелькнуло нечто похожее на уважение. — Но помни: конь, что спотыкается и падает под всадником, становится пищей для воронья.
Гунтер молча кивнул, и в его глазах читался неприкрытый страх.
Пир начался, но веселье было натянутым, искусственным. Гусляры играли, скальды сказывали саги. Аттила сидел неподвижно, и его холодный взгляд обводил зал, заставляя каждого чувствовать себя как на ладони. Его свита — десяток безмолвных гуннов в потертых доспехах — не притрагивались к яствам, лишь пили свой кислый кумыс из кожаных фляг.
Гунны ели привезенную с собой конину, жаренную на вертеле, и черный хлеб из проса — пищу воинов и кочевников. Местная знать потчевала их свининой, гусями, виноградом, но Аттила отказался от всего, ограничившись хлебом и водой.
— Вы пьете виноградное пойло, как греческие мальчики, — бросил он через стол Гервиге, сестре Гунтера. — Гунн пьет кумыс или кровь врага. Это закаляет дух.
Несколько молодых, горячих ярла, разгоряченных вином, вызвались померяться силой с воинами Аттилы. Тот кивнул. Два гунна вышли в центр. Бой длился мгновения. Это была не битва, а молниеносное, хищное умерщвление. Без щитов, без клинков — лишь короткие ножи да страшная, звериная ловкость. Один из западных ярлов рухнул с перерезанным горлом, другой забился в судорогах со сломанной рукой и ребрами.
Аттила равнодушно посмотрел на кровь, впитывающуюся в тростник на полу.
— Вы деретесь, как олени на току. Гунн убивает, чтобы жить, а не для забавы.
…
К полуночи пир иссяк. Гости разошлись по опочивальням, но Аттила остался в зале. К нему, крадучись, подобрался Гунтер с небольшим, но тяжелым сундучком.
— Великий Элла, прими сей дар на память о дне сем. Пусть золото укрепит узы меж нашими народами.
Аттила даже не взглянул на сундук.
— Золото нужно тем, кто боится будущего. Я беру земли, города и воли людские, а не желтый камень. — Он указал рукой на большое оконное проем, за которым темнели силуэты гор на другом берегу Рейна. — Видишь сии холмы? Завтра они будут моими. Ты можешь править ими и дальше… если будешь слушаться.
Гунтер опустился на колени, но Аттила, не прощаясь, вышел.
У самых дверей его поджидал Гернот, младший брат Гунтера. Лицо его было сурово, из- за спины он легким толчком вывел вперед своего семилетнего сына, мальчика со светлыми, как лен, волосами и широко распахнутыми глазами.
— Элла, я знаю, ты не веришь клятвам. Потому я принес тебе не слово, а залог верности. Моего сына. Гизомар — его имя, пусть же он…
Аттила резким жестом прервал его. Он пристально, почти физически ощупывая взглядом, посмотрел на мальчика, будто оценивая породистого жеребенка. Затем его тонкие губы тронула едва заметная усмешка.
— Гизомар? Нет. Он не будет носить имя, что связывает его с твоим очагом. — Аттила положил иссохшую, но цепкую руку на голову ребенка. — Отныне он — Курсан. Запомни это. Он будет есть конину и пить кумыс. Он забудет язык отцов и будет говорить на языке степи. Он станет гунном. А ты… — Аттила поднял взгляд на побледневшего Гернота, — …станешь конунгом. Если не разочаруешь меня.
Переименование прозвучало как обухом по голове. Курсан — имя чуждое, грубое, разрывающее все связи с родом Гибихунгов. Это была не интеграция, это была аннексия души ребенка. Герноту оставалось лишь молча кивнуть, сжав кулаки, в то время как его сын, будущий Курсан, смотрел на повелителя степей с зачарованным ужасом.
С рассветом Аттила и его свита умчались прочь, оставив после себя ледяной ветер страха и неразрешенных вопросов. Но он оставил не всех. В Вормсе, как тень от ушедшей грозы, остался один из его приближенных — маркграф Иринг. Человек с лицом аскета и руками палача. Его присутствие в замке было хуже любого открытого вызова. Оно означало, что Владыка не доверяет им, что завещанные имена — Айдувульф и Курсан — являются якорями его влияния, и что настоящая игра только начинается. Ставкой в ней были не только жизни, но и сами души собравшихся.
Часть 001. Сцена 12: Яд Раскрытой Тайны
Брюнхильда проснулась с чувством, будто всю ночь пила не вино, а уксус, смешанный с пеплом. Вчерашний пир, призванный возвеличить ее род, обернулся унизительным фарсом. И дело было не только в том, что один из воинов Атли, этот молчаливый дикарь, зарезал в «шутейном» поединке знатного ярла, как режут барана на заклании, а другого оставил калекой. И даже не в давящем, рабском страхе, что витал над залом под взглядом ее брата.
Нет. Острее ножа было иное. Та самая Кримхильда, сестра ее ничтожного мужа, возомнившая себя равной, уселась за общим столом с конунгами! И рядом с ней — он. Сигурд. Вассал, поднятый до уровня господина благодаря брачной связи, который должен был знать свое место у ног высокого стола, а не занимать место наравне с властителями.
Все взоры, конечно, были прикованы к Атли, но Брюнхильда видела лишь одно. Ее собственный взгляд, против воли, выискивал в толпе Сигурда. И ловила на себе его быстрые, украдкие взгляды — полные того немого вопроса и странной тоски, что мучили ее все эти годы. Казалось, на всем пиру лишь им двоим не было дела до Владыки Степи. И Атли, чьи пронзительные глаза, казалось, видели все и вся, несомненно, заметил это. Он смотрел на Сигурда с холодным, хищным интересом, а на Гунтера — с откровенным, леденящим душу высокомерием.
Аттила со свитой умчался на рассвете, оставив после себя гнетущую пустоту. Поручив маленького Айдувульфа служанкам, Брюнхильда, словно лунатик, спустилась к Рейну. Ей нужно было смыть с себя всю эту ложь, этот привкус пира, ощутить ледяную чистоту воды. Она вошла в воду, погрузила голову в холодные струи, пытаясь смыть и навязчивый образ Сигурда.
И тут, как назло, появилась она. Кримхильда. «Ну нигде нельзя укрыться от этой назойливой выскочки!» — пронеслось в голове Брюнхильды с бешеной яростью. Та, не скромничая, встала чуть выше по течению и тоже распустила свои длинные, золотистые волосы над водой.
Ярость вскипела в Брюнхильде, жгучая и слепая. Она выскочила на берег, глаза ее искали на земле хоть что-то — палку, прут, камень, — чтобы проучить наглую хамку.
— Кримхильда! Ты совсем утратила стыд и совесть? — ее голос звенел от ненависти. — Ты встала выше по течению, чтобы твоя госпожа омывалась в стоках с твоей головы?!
Кримхильда медленно обернулась. На ее лице играла легкая, насмешливая улыбка.
— С каких это пор ты стала моей госпожой, милая невестка? Я — такая же королева, как и ты.
— Твой муж — вассал моего мужа! — прошипела Брюнхильда, и эти слова, когда-то лестные для ее гордыни, теперь жгли ей губы. — Именно так он был представлен в моем замке в Изенштейне! Или ты забыла?
Кримхильда рассмеялась — звонко, вызывающе, и этот смех резанул Брюнхильду по сердцу острее стали.
— Так ты ничего не знаешь? Неужели? — она сделала паузу, смакуя свой триумф. — Весь этот спектакль в Изенштейне придумали Ута и Гунтер, чтобы произвести на тебя впечатление. Ну надо же — сам великий драконоборец, гроза галлов, оказывается, вассал Гунтера! У любой голова пойдет кругом. — Она насмешливо взглянула на побледневшую Брюнхильду. — Кстати, через огненный вал скакал тоже Сигурд. Твоя свекровь, Ута, поменяла им обличья своими колдовскими чарами.
Мир вокруг Брюнхильды поплыл. «Драконоборец… Сигурд…» — страшная правда обрушилась на нее всей своей неумолимой тяжестью.
— А где еще… где еще Сигурд подменял Гунтера? — выдохнула она, уже почти зная ответ.
— Тебе лучше этого не знать, — с притворной жалостью в голосе сказала Кримхильда, принимаясь убирать свои волосы.
И в этот миг солнечный луч упал на ее палец, и на нем блеснуло золотое кольцо с изящной гравировкой валькирии на коне. Тот самый дар, что Брюнхильда вручила «Гунтеру» - Сигурду в ту роковую ночь в Изенштейне! «Только не это…» — мысленно простонала она, чувствуя, как почва уходит из-под ног.
— Ну, будь здорова, невестка, не грусти, — сладким, ядовитым голосом произнесла Кримхильда, поворачиваясь к замку. — Хороший муж, хороший дом, дети… Что еще нужно для счастья и спокойной старости!
Брюнхильда осталась стоять на берегу, чувствуя себя абсолютно униженной и раздавленной. Вся ее сословная гордыня, вся ее воинская доблесть были втоптаны в грязь одним махом. Если эта правда всплывет, она станет посмешищем для всех королевств. Даже статус сестры Атли не спасет — он лишь усугубит позор, бросив тень и на него. Можно выстоять против армии, но как защититься от насмешки? «На каждый роток не накинешь платок» — вспомнилась ей поговорка, услышанная от славян в войске брата.
Она посмотрела на кольцо Андвари на своем пальце. Мерцающий черный камень словно подмигнул ей, и ей почудился в шелесте волн издевательский, злобный хохот карлика Андвари, будто он был свидетелем ее позора.
— Ненавижу… — прошипела она, сжимая кулаки так, что ногти впились в ладони. — Ненавижу всех вас!
Вернувшись в замок, Брюнхильда не помнила себя. Мир сузился до точки ярости. Она не видела ни слуг, ни своего сына, Айдувульфа. Ворвавшись в покои к Гунтеру, она предстала перед ним как воплощение гнева Фурий.
— Ты должен его убить. Немедленно. Пока он не уехал в свой Ксантен.
Гунтер, мирно беседовавший с оруженосцем, поднял на нее недоуменный взгляд.
— Кого убить, Брюнхильда? О чем ты? Ты выглядишь… Ты в порядке?
Ее безумие не находило выхода словами. Она металась по комнате, опрокидывая скамьи, сметая со столов свитки.
— Ты должен его убить, немедленно!
— Да объясни ты толком! — вспылил наконец Гунтер, хватая ее за руку. — Кого убить?!
— Сигурда! — выкрикнула она, и имя это прозвучало как приговор. — Я… я все знаю. ВСЕ!
Ее взгляд упала на его шею, где висела массивная золотая цепь — дар ее брата, знак его благосклонности к зятю. Со звериным рыком она вцепилась в нее, сорвала с такой силой, что звенья лопнули.
— Это — не для слабаков! — прошипела она и швырнула цепь прямо в пылающий очаг. Пламя с жадным треском охватило золото. — Ты ползал перед ним, как преданный пес, а я… я верила, что ты — мужчина! Что ты — воин! А ты — никто. Ни король, ни мужчина. Ты — куча навоза, и я вымету тебя из моего дома!
Гунтер, ошеломленный, попытался вытащить раскаленную цепь из огня, но Брюнхильда была быстрее. В ее руке блеснул небольшой, но острый нож, который она всегда носил при себе. И прежде чем он успел опомниться, лезвие впилось ему в плечо. Неглубоко, не смертельно, но достаточно, чтобы на каменный пол упали первые алые капли.
— Это твоя честь, — сказала она ледяным голосом, глядя, как кровь растекается по камню. — Кровь слабака. Вылижи ее, пока не высохла.
Гунтер выбежал из покоев, зажимая рану, умом завладели паника и стыд. Он вскочил на своего коня, Грани, и помчался прочь из замка, не разбирая дороги, гонимый позором и отчаянием. Бешеная скачка немного притупила ужас, сменив его гнетущей апатией. Он не мог ни с кем поделиться этим позором. Любая утечка информации — и он станет посмешищем для всего света. В конце концов, инстинкт привел его к единственному человеку, кто мог понять масштаб катастрофы и обладал умом, чтобы найти выход — к его матери, вдовствующей королеве Уте.
Выслушав его сбивчивый, униженный рассказ, Ута не выразила ни удивления, ни особой жалости. Ее лицо оставалось холодным и сосредоточенным.
— Брюнхильда права в одном, — сухо констатировала она. — Сигурда нужно убрать. А Кримхильду — изолировать. Следовало сделать это давно, но все как-то не представлялось случая. Теперь другого выхода нет.
— Но как? — простонал Гунтер. — Он неуязвим! Его знает и любит вся дружина!
— Для этого его сначала нужно задержать здесь, в Вормсе, — с холодной расчетливостью сказала Ута. — Здесь, под нашим контролем, у нас больше возможностей. Вот что мы сделаем…
Она изложила план, простой и коварный. Нужно было отправить верного гонца с ложной вестью о нападении саксов на восточные границы Бургундии. Сигурд, как верный союзник, не сможет уехать в такой момент. Он останется, чтобы помочь отразить угрозу, и отправит гонца в Ксантен за подкреплением. Это даст им необходимое время.
Гунтер, подавленный и сломленный, лишь кивал. Он уже не был конунгом, принимающим решения. Он был марионеткой в руках разгневанной жены и расчетливой матери.
Гонец был вызван немедленно. Ему велели сделать крюк на запад и вернуться к вечеру с «экстренной вестью». Объяснили это необходимостью внезапной проверки боеготовности вассалов. Гонец, привыкший не задавать вопросов, тут же вскочил в седло.
К концу дня, когда солнце клонилось к закату, окрашивая стены Вормса в кровавые тона, во двор замка на взмыленном коне ворвался тот самый гонец. Он, не теряя ни секунды, бросился в пиршественный зал, где Гунтер с неестественной оживленностью старался занять гостей прощальной трапезой.
— Беда, господин! — гонец упал на одно колено, запыхавшись. — Саксы! Они собрали большое войско и двинулись на нас! Сейчас они в пяти днях пути отсюда!
В зале повисла гробовая тишина. Все взоры устремились на Гунтера, а затем на Сигурда. Ложь была пущена в ход. Колесо предательства,;однажды запущенное, уже было не остановить. И Брюнхильда, наблюдая из-за колонны, с удовлетворением увидела, как тень тревоги и долга легла на благородное лицо Сигурда. Он останется. И это будет его смертельным приговором.
Часть 001. Сцена 13: Знак Предательства и Кровь у Рейна
Весть о саксах, поднявших оружие на восточных рубежах, прокатилась по Вормсу, как набатный колокол. Город, только-только начавший отходить от угнетающего визита Аттилы, вновь погрузился в пучину тревоги. Слуги метались по дворам, оруженосцы чистили доспехи, а кузнецы день и ночь ковали наконечники для стрел и копий.
Сигурд, услышав тревожную весть, немедленно отменил все приготовления к отъезду. Он нашел Гунтера в тронном зале, где тот с озабоченным видом изучал карту.
— Ни о каком отъезде не может быть и речи, — заявил Сигурд, его голос был тверд и спокоен. — Моя дружина и мой меч — к твоим услугам, Гунтер. Мы отразим эту угрозу вместе.
Гунтер лишь кивнул, не поднимая глаз от карты, и в его сердце шевельнулось не торжество, а холодная, хищная уверенность. Ловушка сработала.
Тем временем Кримхильду в ее покоях охватила леденящая душу тревога, острая и инстинктивная, какая бывает у зверей перед землетрясением. Теперь, когда у них с Сигурдом был маленький сын, Гутрун, ее страх за мужа стал физическим, почти невыносимым. Невыносимо было сидеть сложа руки. Собравшись с духом, она отправилась к брату.
Гунтера сидел один у себя в кабинете, делая вид, что проверяет списки ополченцев.
— Гунтер, — начала она, и голос ее дрожал, — я… я боюсь. Эта война… Мне кажется, над нами сгущается злой рок.
Гунтер отложил свиток и с наигранной отеческой нежностью взглянул на сестру.
— Успокойся, дитя. О чем тебе тревожиться? Твой муж — величайший воин нашего времени. Он искупался в крови дракона! Он неуязвим для стали. Тебе следует куда больше беспокоиться о твоем брате, — он с горькой улыбкой указал на себя, — моя кожа куда проще пробивается.
Этот ложный маневр сработал. Жалость и сестринская любовь на миг затмили осторожность Кримхильды.
— О, если бы это было так! — воскликнула она с горькой искренностью. — Но нет… Он не совсем неуязвим.
Гунтер замер, стараясь не выдать внезапно вспыхнувший ликующий интерес.
— Что? Что ты говоришь, сестра?
— Когда он сражался с Фафниром… когда купался в его крови… — Кримхильда понизила голос до шепота, — к его спине, прямо между лопаток, прилип листок липы. Кровь не коснулась того места. И теперь там… там его кожа обычная, смертная. Он сам рассказал мне. Птицы в лесу, чей язык он понимает, щебетали об этом, он слышал…
Гунтер внутри ликовал. Сердце колотилось от торжества. Но лицом изобразил лишь глубокую, братскую озабоченность.
— Кримхильда… это… это очень тревожная весть. Очень хорошо, что ты открыла мне эту тайну. Я буду в бою прикрывать ему спину своим щитом! Мы не можем потерять нашего героя. — Он сделал паузу, словно размышляя. — Если бы только знать точнее, где это место… Чтобы я мог быть начеку, и отвести любой удар, направленный именно туда. Вдруг эту тайну знает еще кто-то?
Кримхильда, тронутая мнимой заботой, ухватилась за эту соломинку.
— Я… я могу отметить это место на его боевой рубахе. Вышью маленький крестик шелком. Так, чтобы только мы с тобой знали.
— Прекрасная мысль! — поспешно согласился Гунтер. — Да, сделай это. Ради его же безопасности.
Словно ангел, не ведающий, что творит дело дьявола, Кримхильда отправилась в покои мужа. Взяв его прочную льняную рубаху, приготовленную для похода, она дрожащей рукой вышила на спине, меж лопаток, маленький, почти невидимый шелковый крестик. Знак любви, ставший меткой для убийцы.
Немного успокоившись, она велела собирать детей. — Им не место в городе, который может оказаться в осаде. Мало ли какая шальная стрела… — объяснила она и вскоре покинула Вормс, отправившись в свой родной Ксантен.
…
Три дня в Вормсе кипели приготовления. Гарнизон был приведен в полную боевую готовность. Из окрестных земель подтягивались ополченцы. Подошло и войско Сигурда из Ксантена — грозная, закаленная в боях сила.
И тут пришла новая весть: саксы, не дойдя до границ, внезапно повернули обратно.
Народ ликовал, видя в этом знак благоволения богов. Гунтер же, созвав совет, объяснил победу холодным расчетом:
— Не боги, а страх обратил их вспять! Им стало известно, что в обороне примет участие Сигурд Драконоборец и его непобедимая дружина! Они предпочли позор — верной гибели! Но мы — не саксы! В честь сей победы, одержанной без единого удара, предлагаю устроить королевскую охоту! Да прославим нашу доблесть в мирной забаве!
…
Утро следующего дня, назначенного для охоты, было пасмурным и душным. Небо затянули свинцовые тучи, птицы молчали. Сама природа, казалось, затаила дыхание, предчувствуя кровь.
Сигурд, как всегда, предпочел охотиться в одиночку, полагаясь на собственные силы и чутье. С ним был только Тори Собачья Лапа, принявший облик могучего пса, — его нос и чутье были незаменимы в выслеживании дичи.
К полудню в лагерь охотников, разбитый в древнем лесу, примчался гонец от Сигурда. Он сообщил, что его господин добыл уже четырех могучих зубров и указал место, где лежат туши. Весть эта была встречена изумленным гулом. Четыре зубра за одно утро — подвиг, доступный лишь герою или божеству.
Гунтер, слушая это, едва сдерживал черную ярость. Каждая новая победа Сигурда была укором его собственной ничтожности. «Четыре зубра… знак непокоренной силы… лишь богам подвластно такое…» — думал он, и злоба разъедала его душу.
К вечеру Сигурд вернулся в лагерь, и зрелище, представшее глазам охотников, привело их в немой трепет. Он вел на веревке огромного лося и молодого медведя — живых! Животные, покоренные его нечеловеческой силой и волей, шли за ним смиренно, без пут.
— Такой доблести не видели эти леса со времен основания мира! — прошептал кто-то из старших охотников.
Сигурд не стал убивать их. Глядя в умные, полные страха глаза зверей, он увидел в них черты своих друзей-оборотней. С мягкой улыбкой он перерезал веревки и отпустил на волю, на прощание легонько хлопнув медведя по крупу. Звери, не веря в свое освобождение, скрылись в лесной чаще.
Пир в охотничьем лагере продлился далеко за полночь. Сигурд, уставший от дневных трудов и тягостной атмосферы пира, где Гунтер пил особенно усердно и напряженно, вышел к реке. Ему нужно было умыться, напиться свежей воды, очистить голову от дурмана и смутных предчувствий. За ним, тенью, увязался Тори.
У реки Сигурд вошел в воду не раздеваясь и стал смывать с себя пот и пыль. Потом, наклонившись, зачерпывал ладонями холодную, темную воду и пил большими глотками.
В это время из-за деревьев, в свете луны и отдаленных отблесках огней охотничьего лагеря, вышел Гунтер. В его глазах плясали бешенство, зависть и страх. В руке он сжимал копье. Увидев Сигурда, стоящего к нему спиной, с роковой отметкой на спине, замер. Им овладела слепая, ревнивая ярость.
Тори-пес, глухо заворчал, смутно чувствуя исходящую от человека смертельную угрозу. Но не смог поверить предчувствию — это же брат его господина, конунг! Пес застыл в нерешительности.
Этого мгновения хватило. Гунтер, собрав все силы, метнул копье. Острый наконечник со свистом рассек воздух, направляясь в центр шелкового крестика на рубахе Сигурда. В спину - под левую лопатку.
Сигурд выпрямился с тихим, больше удивленным, чем болезненным, стоном. Обернулся, и его глаза, полные невероятного изумления, встретились с бешеным взглядом Гунтера. Свет в его очах стал меркнуть. Он сделал шаг, пошатнулся и рухнул на колени, а затем — лицом в воду у самого берега.
Тори, опомнившись, с оглушительным, яростным рыком бросился на убийцу. Его мощные челюсти сомкнулись на горле Гунтера с такой силой, что хруст костей был слышен даже над шумом реки. Кровь хлынула фонтаном. Гунтер, не успев вскрикнуть, безжизненно рухнул на землю.
Пес, обезумев от горя и ярости, еще несколько раз тряс бездыханное тело, потом бросился к своему господину.
…
К утру в лагере забеспокоились отсутствием конунгов. Поисковая группа, ушедшая на розыски, вскоре обнаружила на берегу страшную картину: у кромки леса тело Гунтера с разорванным горлом и окровавленное копье, воткнутое в землю у воды, вокруг которого расплылось бурое пятно крови.
Тела Сигурда нигде не было. Решили, что его, раненного, унесли с собой разбойники или же река унесла тело. Несколько дней усердных поисков вниз по течению не дали результата. Великий Сигурд, герой и драконоборец, пропал без вести, оставив после себя лишь легенду и окровавленное копье. А над Вормсом и всем родом Гизельхеров сгустилась тень грядущей мести и неотвратимого проклятия.
Часть 001. Сцена 14: Пробуждение в Бездне
Сознание вернулось к нему не вспышкой, а медленным, тягучим рассветом. Первым, что он увидел, было небо. Бескрайнее, холодное, синее до боли в глазах. «Алма» — пронеслось в его просыпающемся разуме.
«Почему "Алма"? Ах, да… Гунны. Так они зовут небо, молятся ему. А Атли, брата Брюнхильды, величают "Эллой" — Посланником Неба. Отчего же я вспомнил о гуннах?»
Тут до него донеслись звуки — хриплая речь, полная странных шипящих и гортанных звуков. И он понимал ее. Так же, как когда-то понял язык птиц, испив воды, смешанной с кровью Фафнира. Его дар был шире, чем он думал.
«Где я, в конце концов?»
Он попытался приподняться на локте, но тут же рухнул назад, пронзенный острой, жгучей болью в левом боку. Из груди вырвался стон.
— Ожил наш утопленник, — раздался над ним тот самый гуннский голос, и часть неба заслонил темный силуэт.
Ахалвин зажмурился, пытаясь совладать с болью и понять, что происходит.
— Приветствую тебя, Сигурд, — голос звучал почти насмешливо. — Тебе еще не надоело валяться на этой телеге, как беременной женщине? Давай-ка, помогу тебе сесть.
Силуэт склонился, сильные руки подхватили его, устроив так, чтобы он мог опереться спиной о борт грубой деревянной повозки. Боль пронзила его с новой силой, но теперь он мог видеть.
Небольшой отряд воинов — человек пятнадцать — расположился на лесной поляне. Кто-то жарил на костре мясо, другие поправляли сбрую на низкорослых, мохнатых лошадках, третьи просто сидели, попивая из кожаных бурдюков что-то кислое на запах. Теперь все они, прервав свои занятия, смотрели на него с плохо скрываемым любопытством.
Человек, помогавший ему, был знаком — маркграф Иринг - тень Аттилы, оставленный в Вормсе.
— Что я тут делаю? — хрипло спросил Сигурд. — Что мы все тут делаем?
— А мы тут спасаем твою жизнь, по личному приказу Владыки, — невозмутимо ответил Иринг, присаживаясь на корточки рядом с телегой. — Он оставил меня присматривать за тобой и вывести из-под удара, коли что. Очень уж ты ему приглянулся, любимец богов. А тучи над твоей головой Элла разглядел еще на том пиру. Он человек мудрый.
Каша в голове Ахалвина грозила закипеть. «Куда вывезти? От кого защитить? Куда мы едем? Мне нужно в Ксантен! К Кримхильде! Или в Вормс… В Вормс к кому?» Память выудила из своих глубин искаженное злобой и страхом лицо Гунтера, занесенное копье, удар, холодная вода Рейна, затягивающая его на дно…
— Иринг, — Ахалвин с усилием выговорил имя, — раз мы пока не торопимся, объясни. От кого или от чего ты меня спасаешь? И зачем?
— Действительно, Сигурд, тебе нужно многое узнать, дабы не наделал глупостей по своей знаменитой горячности, — Иринг усмехнулся. — Твоя нынешняя беспомощность сейчас даже на руку. Иначе, боюсь, после первых же моих слов ты ринешься седлать коня, чтобы вершить святую месть. Так вот… тебя пытался убить твой названый брат, Гунтер. Он почти преуспел. Не вылови мы тебя из реки вовремя, плыл бы ты сейчас вверх брюхом к Северному морю, на радость тамошним рыбам.
Ахалвин молчал, не в силах принять это.
— Но… зачем? Почему? — наконец выдохнул он.
— Спросить его мы уже не сможем, — холодно констатировал Иринг. — Твой верный пес, Тори, сделал его весьма неразговорчивым, вырвав глотку. — Он кивнул в сторону края поляны, где огромный пес, похожий на волка, дремал, положив голову на лапы. Услышав свое имя, Тори лениво поднял морду, огляделся и снова закрыл глаза. — Но некоторые факты позволяют сделать предположения. И они тебе очень не понравятся.
— Говори, — стиснув зубы, процедил Ахалвин.
— В заговоре, несомненно, участвовала твоя приемная мать, Ута. И… твоя обожаемая супруга, Кримхильда.
«Нет!» — Сигурд рванулся вперед, ярость на миг заглушила боль. Он хотел вцепиться в глотку этому клеветнику, заткнуть его лживую пасть! Но тело опять его подвело, боль вцепилась клещами, и он, со стоном, рухнул на жесткие доски телеги.
Иринг выждал, пока спазм не прошел.
— Я предупреждал, что тебе не понравится мой рассказ. Может, отложим разговор?
— Нет! — просипел Ахалвин. — Продолжай, негодяй! Но знай — я убью тебя, как только смогу! За то, что посмел лгать про них!
— Не клянись сгоряча, Сигурд, — спокойно ответил Иринг. — Клятвы, от которых отрекаются через полчаса, не красят воина. Поверь, я совершил в жизни столько коварных и кровавых акций, что мне нет нужды придумывать новые. Но эта история поразила даже меня. Поэтому я не буду делать выводов. Просто расскажу факты. А ты сам решай, кто тебе друг, а кто враг. Помогите ему сесть, — кивнул он одному из воинов, видимо, не рискуя лично подходить на расстояние удара.
Когда Ахалвина снова усадили, Иринг продолжил:
— Ты помнишь гонца, что принес весть о саксах? Так вот, по моим данным, никакого нападения не было. Ута отправила его с ложным сообщением, якобы для проверки войск. В это можно было бы поверить, если бы не последующая «проверка» уже твоей боеспособности копьем Гунтера. Спектакль устроили, чтобы задержать тебя в Вормсе. Гонец не сразу сознался, но мои люди умеют задавать вопросы,- хищно усмехнулся Иринг.
— Допустим, — с трудом выговорил Ахалвин. — При чем тут Кримхильда?
— Это самая горькая часть, Сигурд. Приготовься… Ты узнаешь эту рубаху? — Иринг взял со дна телеги окровавленную, разорванную ткань.
Ахалвин кивнул. Это была рубаха, в которую он облачился в тот роковой день.
— Теперь посмотри, какое «украшение» вышила тебе на спине любящая супруга перед тем, как предложить ее надеть.
Иринг развернул рубаху. На спине, чуть ниже левой лопатки, была аккуратно вышита маленькая метка — крестик. Именно в этом месте ткань была пробита копьем и пропитана запекшейся кровью.
— Я не стану прикладывать ее к ране, но поверь: крестик точно указывает на то место, которого не коснулась кровь Фафнира. Твое единственное уязвимое место.
Голос Сигурда стал хриплым и чужим.
— Откуда… откуда ты знаешь про уязвимое место, Иринг?
— Ты нам очень много рассказал, пока метался в бреду, — усмехнулся маркграф. — Не рискну повторять, а то снова захочешь меня убить. Теперь как опасного свидетеля.
— Кто еще? — сдавленно спросил Ахалвин. — Кто еще в заговоре?
— Фактов больше нет. Лишь предположения.
— Говори!
— Брюнхильда, несомненно, в курсе. Подкаблучник и трус Гунтер никогда не решился бы на такое без ее воли. Гернот, возможно… Раз уж вся семья замешана, почему бы и его не повязать кровью?
Ахалвин молчал. Мир рушился. Каждое слово Иринга, каким бы чудовищным оно ни было, ложилось на подготовленную почву воспоминаний, складываясь в единую, ужасающую картину предательства. Отрицать очевидное было невозможно.
— Разворачивай обоз, — вдруг тихо, но четко произнес он. — Я возвращаюсь. Не пристало мне бежать, как побитому псу. — Тори, услышав эти слова, ворчливо зарычал.
Иринг рассмеялся — резко, беззвучно.
— Отличный план, Сигурд! Вот это я понимаю — слова не мальчика, но мужа! Будем мстить! С кого начнем? С Кримхильды? Или сначала заедем в Вормс, прикончим Уту с Брюнхильдой? Я даже готов помочь… С Утой. За Брюнхильду мне сам Элла голову оторвет. Нет, давай сделаем иначе — чтобы они мучились. Сначала размозжим голову младенцу, Гутруну. Кримхильда, глядишь, сама наложит на себя руки. Потом, чтобы дважды не ходить, прикончим Гизельхера. Он, может, и не виноват, но после того как мы вырежем его мать, братьев и сестру, он станет твоим кровником. Так что незачем тянуть. В общем, вырежем всех под корень.
Картина, нарисованная Ирингом, была настолько чудовищной и абсурдной, что даже ярость Ахалвина на миг отступила, уступая место леденящему ужасу.
— Что же делать, Иринг? — почти беспомощно спросил он.
— Ты много общался с христианами, Сигурд, — вдруг сменил тон маркграф. — Сам любишь цитировать их писание. Может, пора прислушаться к их учению? «Тебя ударили по одной щеке — подставь другую». «Возлюби врагов своих». Что у них там еще? Ты лучше меня знаешь. Мой совет: оставайся мертвым. Так будет лучше всем. И тебе, и тем, кого ты… любил. Пусть судит их Бог. У Владыки на тебя большие планы. Ему весьма приглянулось, как ты управился с галлами. Да и Брюнхильда много ему о тебе хорошего писала, хоть и ревнует до чертиков к Кримхильде. Давай, воин, соберись. Не руби сплеча. Пусть пройдет год-два. Месть никуда не денется, ее подают холодной. Убив всех сейчас, обратно ничего не вернешь.
Ахалвин закрыл глаза. Внутри него бушевала война. Ярость требовала крови. Трезвый, холодный голос рассудка — и странным образом, отголоски слов Бонифация — шептали об ином пути.
— Наверное… ты прав, Иринг, — наконец, с невероятным усилием, выдохнул он, чувствуя, как из него уходит последняя сила.
— Вот и славно, — удовлетворенно кивнул маркграф. — Теперь дело за малым — придумать тебе новое имя. Со своим тебе нигде не скрыться. Стоит его произнести в любой деревушке — и молва, будто лесной пожар, долетит до ушей твоих врагов. Я все придумал. Мы назовем тебя Перун. В честь бога-громовержца у славян. Их в нашем войске больше половины. Имя подчеркнет твой статус — не каждому Элла позволяет называться именем бога, даже славянского. И связи с прошлым не выдаст родственникам. Кстати, о родственниках. Дядьев-оборотней можешь взять с собой. За ними Тори сходит. Ну а там… посмотрим.
Ахалвин-Сигурд - отныне Перун молча смотрел в высокое, холодное небо — Алма. Он был мертв. Сигурд Вёльсунг утонул в Рейне. Оставался лишь пустой сосуд, наполненный болью и разочарованием с грозным, неведомым именем, под которым ему предстояло начать новую жизнь. Путь мести был отложен. Но не забыт.
Конец первой части
Путь доблестного воина Ахалвина. Часть I
© Copyright: Тимур Кошкаров, 2025
Свидетельство о публикации №225082501399
Свидетельство о публикации №225082501399
Рецензии