Последний оборот ключа

В старом барском доме, затерянном среди меланхоличных перелесков Смоленщины, время не текло — оно сочилось. Сочилось сквозь пыльные портьеры, оседало на потемневших ликах икон в красном углу и застывало янтарем в воздухе, пропитанном запахом старого дерева, ладана и оружейного масла. Единственным, кто дерзал нарушать эту вязкую тишину, был хозяин дома, Семен Алексеевич Воскобойников, часовщик, чьи руки некогда славились тем, что могли вернуть к жизни даже самый безнадежный механизм.

Теперь ему было за семьдесят. Жизнь его напоминала циферблат, с которого стерлись все числа, кроме одного. Он жил в окружении сотен часов: напольные, с тяжелыми медными гирями, били гулко и утробно, словно отсчитывая не часы, а эпохи; каминные, с фарфоровыми пастушками и амурами, звенели тонко и фальшиво; настенные кукушки давно охрипли и лишь щелкали деревянными клювами. Все они шли, все тикали, все жили — кроме тех единственных, что лежали перед ним на зеленом сукне рабочего стола.

Это были карманные часы из вороненой стали, с треснувшим стеклом, похожим на замерзшую лужицу. Семен Алексеевич не прикасался к ним тридцать лет.

Тридцать лет назад, в крещенскую ночь, когда мороз был так лют, что, казалось, трещали сами звезды, его молодая жена, Анна, умирала от горячки. Фельдшер развел руками, и Семен Алексеевич, обезумев от ужаса и надежды, запряг сани, чтобы лететь в уездный город за доктором. В кармане его тулупа лежали эти самые часы.

Он помнил ту ночь посекундно. Помнил, как луна, холодная и равнодушная, как глаз мертвеца, освещала белую пустыню. Помнил, как кричал на лошадь, как резал лицо ледяной ветер. И помнил момент, когда, взглянув на циферблат, чтобы узнать, долго ли еще до спасения, он увидел, что стрелки застыли на без четверти три.

Он опоздал. Доктор приехал к остывающему телу.

С того дня Семен Алексеевич уверовал, что это не мороз остановил механизм. Это Господь остановил время лично для него. Это была кара за гордыню, за то, что он, Воскобойников, посчитал себя властелином секунд, способным починить всё, обмануть неизбежное. Часы стали его Голгофой, его веригами, его немым укором. Он забросил ремесло, затворился в доме и тридцать лет слушал, как тикают другие, чужие жизни.

Однажды осенью, когда дожди зарядили на недели, а небо напоминало грязный холст, в его дверь постучали. На пороге стоял юноша в подряснике, бледный и промокший до нитки, — послушник из Оптиной пустыни.

— Простите, батюшка, — голос его дрожал от холода и робости. — Мне сказали, здесь живет мастер Воскобойников. У настоятеля часы остановились. Важные часы, патриарший подарок.

Семен Алексеевич хотел было отказать, как отказывал всем последние десятилетия, но что-то в глазах юноши — не мольба, а тихое, кроткое смирение перед неизбежным отказом — остановило его. Он впустил послушника, усадил у печи.

Юноша, которого звали Алешей, оказался немногословным. Пока Семен Алексеевич, с трудом вспоминая забытые навыки, возился с золотым механизмом настоятеля, Алеша сидел рядом и смотрел. Не на работу мастера, а на его лицо, изрезанное морщинами, словно старая карта неведомых страданий.

— Тяжко вам, Семен Алексеевич, — тихо сказал он на третий день, когда работа близилась к концу.

Старик вздрогнул, уколовшись отверткой.

— Откуда тебе знать, монах?

— У вас все часы в доме идут, — Алеша кивнул на стальные часы на столе. — А эти молчат. Значит, не время остановилось, а вы сами. Внутри.

Семен Алексеевич усмехнулся горько и зло.

— Это не просто часы, мальчик. Это приговор. Бог перстом своим указал мне мое место. Без четверти три. Всегда без четверти три.

И он рассказал. Впервые за тридцать лет он выплеснул всю свою боль, весь ужас той ночи, всю свою отчаянную, истовую веру в собственное проклятие. Алеша слушал, не перебивая, и только когда старик замолчал, обессиленный, спросил тихо:

— А вы уверены, что это был перст Божий? Разве Господь — часовщик, который ломает свои же творения ради наказания? Может, Он просто ждал, когда вы сами найдете причину поломки?

Слова эти обожгли Семена Алексеевича. Найти причину? Он никогда не смел открыть крышку. Он боялся увидеть там пустоту, мистический знак, отпечаток божественного вмешательства, который подтвердил бы его правоту и его трагедию.

Но слова послушника посеяли в его душе нечто новое — не надежду, нет, но жгучее, мучительное любопытство, граничащее со святотатством.

Той ночью он не спал. Дом погрузился в темноту, только лампада теплилась перед иконой Спасителя. Тиканье сотен часов сливалось в ровный шум, похожий на шум моря Вечности. Семен Алексеевич сидел за столом, держа в руках холодный стальной корпус.

«Разве Господь — часовщик?»

Дрожащими пальцами он подцепил крышку. Раздался сухой щелчок. Он зажмурился, боясь увидеть то, что подтвердило бы его тридцатилетний кошмар. Открыв глаза, он склонился над механизмом, надев окуляр.

Шестеренки были целы. Пружина не лопнула. Маятник свободно качался. Все было идеально, как в тот день, когда он собрал их. Никаких следов мороза, никакой ржавчины. Он перевел дух. Так в чем же дело?

Он вглядывался все пристальнее, освещая механизм свечой. И тут он увидел.

Между зубцами анкерного колеса и балансом, в самом сердце часов, застряло нечто крошечное, почти невидимое. Не пылинка, не соринка. Он осторожно коснулся его пинцетом.

Это был крошечный, спрессованный комочек ткани. Льняное волокно.

И в этот момент его пронзило озарение, страшное и ослепительное, как молния.

Он вспомнил. В ту ночь, в санях, когда он в отчаянии доставал часы, на нем были грубые льняные рукавицы, которые связала ему Анна незадолго до болезни. Он так спешил, так нервничал, что, видимо, открыл крышку, чтобы подвести стрелки или просто убедиться, что они идут. И в этот момент крошечное волокно с его рукавицы сорвалось и упало внутрь, остановив ход времени.

Не Бог. Не рок. Не мистическое проклятие. А он сам. Его собственная рука, в рукавице, подаренной той, кого он пытался спасти.

Семен Алексеевич застыл. Мир вокруг него рухнул. Тридцать лет он жил во власти грандиозной, трагической лжи, утешая себя мыслью о божественной каре. Ведь быть наказанным Богом — это все же честь, это признание того, что ты существуешь для Него, что твоя трагедия имеет высший смысл. Но правда оказалась куда страшнее и пошлее. Случайность. Нелепая, трагическая случайность. Ирония судьбы, жестокая и бессмысленная.

Он сидел неподвижно, и слезы, первые за тридцать лет, текли по его щекам. Это были слезы не горя, а страшного освобождения. Освобождения от призрака, которого он сам создал. Он оплакивал не Анну, а те тридцать лет, что провел в плену у остановившихся стрелок, богохульно приписывая Всевышнему собственную неловкость.

Дрожащей рукой он убрал волокно.

Часы пошли.

Тихо, едва слышно, они начали отсчитывать секунды. Без четверти три. И одна секунда. И две. И три.

Утром Семен Алексеевич отдал Алеше золотые часы настоятеля. Они сияли и шли с безупречной точностью.

— Благодарю вас, мастер, — поклонился послушник. Он взглянул на стол и увидел, что стальные часы тоже тикают. Глаза его расширились от тихого изумления, но он ничего не спросил.

— Передай настоятелю, что я скоро приду в монастырь, — хрипло сказал Семен Алексеевич. — Исповедаться надо. Давно пора.

Когда Алеша ушел, старик вышел на крыльцо. Дождь кончился, и сквозь разрывы в тучах пробивалось робкое осеннее солнце. Он смотрел на реку, на мокрые деревья, на раскисшую дорогу.

Он вернулся в дом. Тиканье часов теперь звучало иначе. Это был не укор и не насмешка. Это была просто жизнь, которая продолжалась, равнодушная к его горю и его прозрениям. Жизнь, в которой было место и случайности, и чуду, и долгому пути к себе.

И впервые за долгие годы Семен Алексеевич Воскобойников почувствовал, что он тоже является частью этого времени. Он подошел к напольным часам в гостиной и, открыв дверцу, чуть-чуть подвел стрелки, сверяясь со своим стальным талисманом, который теперь лежал у него в кармане, у самого сердца.