Галантерейщик

В небольшом уездном городке, заполненном, однако, доходными домами, где селились знатные господа, желающие наблюдать из окна и колонны своего дома, и облицованный рустовкой фасад соседнего, в городе, где по одной стороне широкой брусчатой улицы тянулась вереница таких трёхэтажных домов, иногда прерываемая косыми избёнками, а другая сторона резко зеленела и скатывалась вниз склоном, усеянным золотыми лютиками, в таком вот, как бы сказали в столице, колоритном провинциальном городе открылся галантерейный магазин. Вывеска его потерялась бы среди надписей, висящих над стеклянными витринами, если бы не аккуратно выведенные, почти каллиграфически нанесённые на еловую дощечку буквы, гласящие: «Галантерея».

Пока один мужик в потрёпанной рубахе и поношенных портах ломал шею, пытаясь осознать значение написанного слова, статный мужчина в синем сюртуке отворил дверь в магазин, пропустил вперёд свою даму, в очередной раз полюбовался её бежевым платьем, состоящим из корсажа и пышной юбки, и зашёл следом.

Эта дама повернулась к мужчине, видно, зная, что он будет рад снова посмотреть на её чёрные кудри. Янтарные глазки глядели исподлобья, будто ждали чего-то; губы плотно сжались, придавая девушке неизречённой робости. Смертельная бледность, правда, отпугивала.

Тонкая фигурка развернулась и зашагала по магазину, поглядывая на товары. На подиумах стояли сумочки, на которых красовались сочные бутончики и мятные лепесточки. Дама вытянула костлявую ручку, взяла ридикюль за тонкую сияющую цепочку и воскликнула:

— Mon amour, regarde! Quel sac leger! (фр. Любовь моя, смотри! Какая лёгкая сумка!)

— Mon ange (фр. Мой ангел)! — с жалостливой ноткой протянул кавалер, — Лизавета Николавна, очевидно же, она хилая! Взгляните на цепочку! Она же тонкая, как нитка!

Девушка издала удивлённый звук и вернула сумочку на место так быстро, что казалось, словно цепь обожгла её длинные пальчики. Любопытно, что ещё быстрее к покупателям подбежал торговец — иссохший человек, в котором приятны были лишь густая бородка и монокль на правом глазу.

— Извините, что я, не имея чести знать ваших благоразумных личностей, буквально вторгаюсь в разговор, так сказать, проявляю некоторый impudence (фр. дерзость), но предмет вашей беседы столь занятен, а замечание столь же остроумно, сколь неверно, — протараторил галантерейщик, — что мне невыносимо смотреть издалека, так сказать, en spectateur (фр. безучастно)!

Хворый продавец, однако, мог разозлить лишь произношением иностранным слов. Впрочем, среди покупателей не нашлось ярого защитника языка. Мужчина снисходительно взглянул на галантерейщика, на этого мизерного человека, на этого микроба сей среды обитания, и спросил басом:

— Что, человек, надёжная, что ли, цепочка?

— Разумеется, почтеннейший…

— Лев Максимыч, — сказал мужчина и торжественно, даже с некоторой надменностью поправил палевый галстук.

— Лев Максимыч, не сносить мне головы, коли эта цепь не удовлетворит Вашу достопочтенную спутницу! — галантерейщик склонился чуть ли не к самым коленям Льва Максимыча. — Вы, позвольте полюбопытствовать, пришли с намерением приобрести сумочку или желаете увидеть перчатки или, например, шарфы?

— Я, сударь, поискал бы галстуки, — заявил покупатель, осмотревшись.

— А для чего же, господин? У вас такой замечательный галстук, что его можно подарить портрету Руссо, дабы заполнить пустоту под шеей, — улыбнулся продавец. — Признайтесь, что этому умнейшему французу не хватает только галстука.

Лев Максимыч засмеялся.

— Чего же мне по-вашему не хватает?

Галантерейщик закусил палец в раздумьях и сказал, почти перейдя на шёпот:

— Вам, Ваше благородие, требуются перчатки из белой датской кожи, пошитые рукой отставного мастера, который в молодости своей деятельной шил подобные перчатки знатным и королевским особам.

Из-за спины мужчины показалась маленькая головушка Лизаветы Николавны. Дама хлопала глазками, всё также сжимая тонкие губки.

— Знаете, Лев Максимыч, пускай эталон женской красоты пойдёт с нами, дабы судить о мужской прелести, — серые щёчки невзрачной девушки покрылись румянцем, и она тотчас спрятала его за веером.

Вся тройка подошла к тумбе, из которой галантерейщик достал белые и холодные, как снег, перчатки. От них разило нежным ароматом воска. Лев Максимыч надел перчатки и, рассматривая их, стал вращать ладонями.

— Надо же! — ухмыльнулся мужчина. — Ни одной трещинки на коже… Пожалуй, возьмём, а то старые совсем в кашу превратились.

— Ну! Так нельзя, симпатичнейший Лев Максимыч! Нельзя быть таким скромным, когда есть чем покрасоваться!

— Мы люди простые, — улыбнулась уголком рта Лизавета Николавна. — Не блестим мы рябью, как Нева. Мы люди уездные, далёкие от жизни.

— Ну что ты такое говоришь! — махнул рукой Лев Максимыч. — Мы уездные, но не лишены пёстрых перьев. Поглядите, сударь, на шапочку моей красавицы!

Галантерейщик обхватил монокль и уставился на шапочку. Долго он смотрел на розовое пёрышко, закреплённое графитовой атласной лентой, долго он косился на угольные кудри дамы, заплетённые с такой небрежностью, что они касались бледных покатых плеч.

— Великолепно! — воскликнул продавец. — Помнится мне, Мария Антуанетта носила нечто похожее, правда, ленточка была бирюзовой… Но вы правы, господа! Тёмная ленточка смотрится гармоничнее! Выходит, так сказать, sophistication (фр. изощрённость).

Пока галантерейщик складывал перчатки в футляр, какой используют для хранения очков, Лизавета Николавна, задумавшись, размахивала веером. Лев Максимыч погладил её по крошечному локотку и спросил, отчего она нейдёт за сумочкой? Как выяснилось, отказ кавалера отбил у неё желание что-либо покупать — ей подумалось, что она непременно купит плохой ридикюль. Надо отметить, что Лизавета Николавна имела склонность к разного рода сомнениям. Она сомневалась даже в честности заработанных комплиментов, потому что с детства этой парадоксальной девочке прочили жизнь без мужского внимания. Матушка долгое время плакала, а после принялась возить Лизаньку к одному другу, к другому… И так не нашла она у друзей хоть плохонького сынишки, которого околдовали бы волосы, напоминающие гриву вороного коня, и бледность убийственная… Кавалер нашёлся как-то сам собой, и поначалу его одержимость несуразной девчонкой насторожила мать настолько, что она было чуть не разрушила симпатию, но вскоре Лев Максимыч обручился на Лизаньке.

Произошло это, наверное, потому что над Львом Максимычем трунили и мальчишки, и девчонки, ибо такой заносчивости, как у него, не знают даже императоры. Лев был человеком властным, однако не умел заарканить ни одного приятеля; он хотел слыть любовником, но таял перед первой встречной девушкой. Только в Лизаньке обнаружилась та боль, какая была необходима, чтобы Лев Максимыч подчинил себе даму.

— Покажите, любезный, ту сумочку! — попросил мужчина. — Лизавета Николавна, как Вам она? Нравится? — девушка еле заметно опустила острый подбородок. — Купим её, если Вы, сударь, убедите меня в прочности.

Галантерейщик развёл руками, повесил сумку запястье и раскрутил её со всей силой. Секунд тридцать продавец крутил её на руке (у Лизаньки аж заболела голова), а потом вручил её даме, которая опять покраснела и закрылась веером.

— Благодарим Вас!

— За что же? — недоумевал галантерейщик. — Я пылинка, светящаяся лишь тогда, когда божественный луч солнышка обволакивает моё ничтожное существо. Не сочтите меня за того, кто поёт Лазаря, но я даже мелкой благодарности не заслуживаю, а тут меня благодарите вы, такие прекрасные господа!

Лев Максимыч отдал двадцать рублей продавцу, и в этот момент в магазин зашёл мужик, у которого одна нога была чуть короче другой, потому он двигался по-животному волоча огромное тело. Одежду мужика Лев Максимыч разглядел, пока он вникал в надпись на вывеске.

— Прошу меня извинить! — галантерейщик метнулся от старых покупателей к новоприбывшему. — Позвольте узнать, как Вас зовут? Чего Вам угодно, Ваше трудолюбие?

— Чаво? — спросил мужик, вытянув шею. — Кузьма Кривой я. Ты чем торгуешь?

— Галантереей.

— А это что?

— Сумки, перчатки, шарфы, галстуки всякие — словом, всё, что пожелаете, сударь!

Мужик вытянул палец, как бы говоря, что он пойдёт смотреть товары, а галантерейщик вернулся ко Льву Максимычу и Лизавете Николавне.

— Господин, зачем же Вы тратите время на эту паршивую собаку? — негодовал мужчина. — Его может облапошить даже дурак — ему нечего делать в Вашем драгоценном магазине.

— Понимаете ли, он на улице — собака, а у меня в магазине он — клиент. В Европе говорят, что надобно к каждому подход разрабатывать. Так сказать, courtoisie (фр. вежливость).

— Какой Вы обходительный! — воскликнула дама. — Louable (фр. похвально)!

— Дело известное-с, — скромничал галантерейщик. — Лев Максимыч благороден, Вы милы, я обходителен. Каждый пестрит тем, что лучше видно, по словам пословицы.

Мужик схватил каштановый шёлковый шарф и пошёл к продавцу.

— Пять копеек могу дать, — уведомил мужик, почесав затылок.

Лев Максимыч расхохотался. Лизавета Николавна бегала блеклыми глазками туда-сюда, прыгала с одного лица на другое, но вскоре её глаза остановились на галантерейщике, потому что он сказал:

— Забирайте, уважаемый! Мне не жалко! Я даже повяжу Вам его, — продавец обмотал шарф вокруг жилистой шеи. — Ступайте с Богом!

— Спасибо, добрый человек! — Кузьма смахнул слезинку с ресниц. — Мне ещё никто галстух не повязывал. Спасибо, спасибо!

— Полноте, Кузьма… Как Вы сказали?

— Кривой я. Сами видите, почему так зовут!

— А по батюшке как зовут?

— Кузьма Михеич тогда, — засмеялся мужик. — Токмо меня так никто не зовёт. Меня все Кривым да Кривым. Сын родился — его тоже Кривым прозвали. Глянь-ка, говорят, Никитка Кривой идёт! А сын у меня востроногий! Прыть — и нет!

Кузьма Михеич поклонился продавцу и ушёл, ни разу не повернувшись спиной, чтобы тем самым не обидеть доброго человека.

Вернувшись домой, и Лев, и Лизавета разошлись по разным комнатам с тем только, чтобы полюбоваться купленными вещами. Лев Максимыч час кряду глядел на ладони, облачённые в перчатки, и удивлялся волшебной чистоте и тому, что пальцы не сколько не стеснялись, хотя датская кожа казалась плотной. Он сжимал и разжимал ладони, воображая, как будут сверкать эти жемчужные перчатки при свете сотен свечей, зажжённых на балу у князя М. Огненные круги расходятся от крошечных головок пламени, достигают перчаток, и они озаряют бальный зал серебристым сиянием. Весь люд покоряется властелину, князья вопрошают: где, дескать, найти такой же аксессуар? Им невдомёк, что в городе обосновался прелестный галантерейщик.

Подумав, что надо желать побольше таких услужливых людей, Лев Максимыч вздохнул и одухотворённо хлопнул в ладоши. Перчатки при этом слегка надулись, и еле видимая полоска побежала от большого пальца к костяшке указательного. Однако Лев Максимыч столь пристально разглядывал восхитительный аксессуар, что ему не составило труда обнаружить незначительный дефект. Мужчина лишь надавил пальцами на трещинку, и от неё потянулись крохотные веточки. Когда Лев потёр перчатку, вся белизна будто растворилась, на лакированный пол посыпались белые крупицы. Вскоре на полу образовалась кучка, а перчатка превратилась в бордовую лайковую, причём изрядно потрёпанную. «Краской и воском покрыл! Вот чего она так приятно пахла!» — мужчина оскалился и сжал в руках перчатки.

Лизавета Николавна в эту минуту кружилась у зеркальца. Она вытягивала руку с ридикюлем и смотрелась весьма горделиво и знатно. Если Лизанька прижимала сумочку к платьицу, то она становилась какой-то застенчивой и беззащитной. Как бы то ни было, ридикюль небесного цвета с бутончиками и лепестками вызывал умиление и восторг. Лизавета Николавна то и дело шептала ласковые восклицания, пока одно не бросилось ей во внимание: слишком миниатюрной казалась сумочка. Пытаясь исправить эту неурядицу, она стала искать, чем набить ридикюль, и, схватив карне с веером, открыла сумочку. Поначалу Лизанька положила туда предметы и уже хотела взглянуть в зеркало, как вдруг из-под карне высунулась нить. Нахмурившись, дама оторвала нитку резким движением, и весь ридикюль съёжился, а искусно вышитые цветочки тут же отслоились. Лизавета Николавна помяла сумочку, чтобы вернуть ей форму, но от этого ридикюль обернулся в нечто безобразное, и Лизанька упала в кресло и замахала веером.

— Charlatan (фр. шарлатан)! — крикнул ворвавшийся к Лизавете Николавне Лев Максимыч. Затем он заметил изуродованный ридикюль в руках Лизаньки. — Pauvre sac (фр. бедная сумка)!

Наутро остервенелый Лев Максимыч околачивался у галантерейного магазина. Всю ночь он носился со стаканом воды к Лизавете Николавне, которая ревела, лепеча что-то о своей доле и повторяя какие-то слова матушки. Такое поведение, видимо, было не по нраву Льву, ведь он предпочёл исступлённую злобу и скитался по квартире, топал туфлями и беспрестанно чертыхался. Чуть солнце показалось из-за медленных облаков, мужчина ринулся к магазину в надежде опередить галантерейщика. Увы, дверь была заперта, и никто не пришёл. Разве что перекошенная фигура приближалась к магазину.

— Кузьма Михеич? — округлил глаза Лев Максимыч, когда мужик подошёл к нему с двумя клочками ткани. — Что ты здесь забыл?

— Я не забыл, а шарф порвал. Пришёл просить починить. Я его перед сном снял и зевнул — так он у меня надвое поделился. Ну, посмотрите!

Кривой приложил клочки к шее, поднял их перед собой, зевнул и отдалил руки. После нелепой сценки Кузьма спросил, отчего же Лев не заходит в магазин?

— Нет там никого! Исчез продавец с нашими деньгами!

— Господи! Живой хоть? — заволновался Кривой, разинув рот.

— Живой и нас, дураков, переживёт. Хотя я не дурак, меня просто обворожила  деликатность продавца, — Лев скрипнул зубами и стыдливо отвёл взгляд. — Неужто ты не понял, что он нам барахло продал? Иль ты не знаешь, что шарфы не рвутся в первый же день?

Кузьма Михеич стукнул себя по лбу и осклабился.

— Спасибо, добрый человек! Впредь буду знать!

Лев Максимыч заскулил и пробормотал себе под нос:

— Как же этому плуту удалось обштопать меня, такого образованного, почти что образцового человека! К этому простофиле нет вопросов, но как, прошу прощения, меня коснулся этот обман? — мужчина бродил туда-сюда, а Кузьма Михеич чесал затылок, не зная, куда деть шарф. — Впрочем, я не виноват, поскольку господин галантерейщик усыпил бдительность чрезвычайной учтивостью. Надо же! Такой радушный продавец оказался паразитом! Метаморфозы, коих Овидий даже во снах не видывал, не иначе!

— Ваше благородие, — заговорил Кривой, — Вам он что продал?

— Вот, — Лев Максимыч швырнул на брусчатку два мягких ошмётка из старой лайки, — перчатки! Датская кожа, знаете ли!

— И скольких датчан зарубили ради этих перчаток?! — опешил Кузьма.

— Не приведи Боже! Они должны быть из козлиной шкуры! Хотя этот прохвост мог из человеческой подсунуть… И всё же, — шептал Лев Максимыч, — не пойму, каким образом я поддался на коварную хитрость, клюнул на эту, так сказать, ligne (фр. удочка)? Тьфу ты чёрт! Галантерейщик!