Сон 52. distraction

Мне снится, что я служу послушником в храме Белого света. Годы моей жизни растворяются в ежедневных молитвах, вдыхаемых вместе с ароматом ладана, в повторяющихся, как дыхание моря, ритуалах и строгих наставлениях.
 Я учился слушать голос света — не ушами, а самой душой, понимать его язык, сотканный из незримых нитей, и видеть знаки, что пульсировали в священных витражах и устремлённых к небу колоннах, которые казались позвоночником мира. Моя вера росла и крепла, как дерево, чьи корни глубоко уходили в учение, что меня наполняло.
И вот, когда годы службы превратились в саму плоть моего существования, а вера укрепилась до незыблемости горной породы, мне предложили следующий шаг — ритуал, испытание, призванное закрепить мою веру.
Это был Путь Света, последний этап служения, который должен был подтвердить, что я не просто предан, а стал частью самого света.
Я шагнул навстречу этому испытанию, не подозревая, что именно этот шаг перевернёт всё, что я считал истиной.

1.

Я стою внутри главного храма, и всё вокруг дышит сиянием. Лишь через мгновение я понимаю: это не стены светятся сами по себе, а витражи, невообразимые по своей красоте, преломляют и усиливают солнечные лучи. От их игры в пространстве рождается водоворот света, море красок и бликов, которое заливает храм до краёв. Оно проникает под кожу, растворяет границы тела, и я чувствую себя не просто человеком, а одной из частиц этого потока.
Жрецы ведут меня. Их одежды — белоснежны, так ярко сияют, что на них трудно смотреть. Они не просто белы — они поглощают тьму, не оставляя ей шанса. Вместо человеческих лиц у них орлиные головы. Сначала меня охватывает животный страх, но он стремительно тает, когда старший жрец обращается ко мне. Клюв его неподвижен, орлиные глаза застыли, как янтарь, и всё же я ясно слышу голос, звучащий не снаружи, а прямо в моей голове, как эхо вечности:
— Брат Мараксаат, уверен ли ты, что хочешь пройти испытание?
Я склоняю голову и отвечаю, чувствуя, как внутри дрожит не столько страх, сколько решимость:
— Да, настоятель. Моя вера требует проверки, чтобы стать знанием.
Мы ступили на тяжёлую платформу, скованную железом и древними символами. В центре встали жрецы с орлиными головами, образовав внутренний круг, а мы, послушники, выстроились вдоль края, составляя внешний. Их руки сжимали посохи — длинные жезлы с раздвоенными наконечниками, похожие на те, что я видел у пастухов на древних рисунках. Но здесь они казались не простыми орудиями, а инструментами власти над самой душой.

2

Скрипнули цепи,и их звук был похож на хриплую песнь времени. Платформа дрогнула и медленно пошла вниз. Сияние храма начало таять, растворяясь в тени, пока вокруг не осталась только беспросветная, липкая тьма. Мы спускались не в пространство... о нет, мы падали в само забвение.
Сердца многих не выдержали. Послушники заговорили шёпотом, потом громче, умоляя жрецов остановить путь. Кто-то в отчаянии кричал, что не готов, что вера его ещё слишком слаба. Но жрецы оставались недвижимы и холодны, как изваяния. Их молчание было страшнее любых слов.
И тогда посохи взметнулись. Орлиные жрецы отталкивали сомневающихся, сбрасывали их в темноту, где даже крик не имел силы — тьма поглощала его мгновенно, так же безразлично, как море поглощает каплю дождя.
Платформа опускалась всё глубже, и вдруг я понял: под храмом, сияющим колоннадой света, скрывался иной мир.
Бездна.
Царство тьмы, безмерное и бездонное. Колонны, которые я видел сверху, уходили в бесконечность вниз, но их подножия утопали в мраке. Это был зал, где царствовало не отсутствие света, а сама сущность Тьмы — вечной, живой, равнодушной.

3

Платформа остановилась посередине этой бездны. В тот миг жрецы начали методично сбрасывать всех нас. Одного за другим — без гнева и без жалости, словно исполняли неизменный закон. И вот настал мой черёд. Я почувствовал, как земля исчезает под ногами, и тело моё летит в бездну. В душе нарастало недоумение и горечь: это ли испытание? Или же нас не проверяют — нас приносят в жертву?
Платформа уходила вверх, а я падал вниз. Свет исчезал окончательно, унося с собой последние крупицы надежды. И в последнем мгновении ослепившего мрака я понял: тьма — это не наказание, но врата.
Я рухнул на камни, и боль разлилась по телу, но была ничтожной перед лицом того, что окружало меня. Последние отблески света исчезали вместе с платформой, закрывавшейся где-то над головой, и мы оставались в самом сердце мрака. Тьма была настолько плотной, что казалась не пустотой, но материей, глухой завесой, не пропускающей ни одной искры.
С удивлением и благодарностью я вдруг понял, что когда зрение отказало, ожил слух. Я услышал дыхание моих спутников, приглушённые шаги, шорохи, стоны, полные отчаяния. Но вместе с ними и нечто иное, жуткое, сводящее с ума, не дающее дишать: тяжёлое сырое дыхание, исходившее из самой тьмы. Зловещий клёкот раздавался то справа, то слева, отражаясь эхом в бездне. Оно приближалось. Охотники, те, кого сдерживал свет, теперь получили свободу.
Тишину прорезал первый крик. Он был таким, что ломал душу: в нём звучала боль, страх и осознание гибели. Послушника рвали на части невидимые когти. В тот миг ужас охватил меня целиком, от макушки до кончиков пальцев. Я не владел собой — инстинкт, сильнее разума, толкнул меня в бегство.

4
Я бежал сквозь мрак, не разбирая пути, спотыкаясь, падая, снова вскакивая, пока не рухнул, распластавшись на какой-то грубой поверхности. Под ладонями я ощутил холод камня. Глаза, истерзанные тьмой, наконец начали различать слабое свечение.
Я поднял голову — и увидел. На каменной стене, прямо надо мной, выступал странный пузырь, наполненный крошечными мушками. Они били крыльями о его прозрачные стенки, и от их движения исходил тусклый, мерцающий свет. Это был светильник, сотканный не из огня и масла, но из мучения маленьких жизней, заключённых в хрупкую оболочку.

Неровное сияние наполнило пространство. И тогда я увидел, на чём лежал. Это была мостовая. Но вымощена она оказалась не булыжниками, а костями и черепами, гладкими от времени, словно издавна служили дорогой для тех, кто когда-то спускался сюда… и уже не возвращался.
Когда я понял, где лежу и на какой дороге костей оказался, мысль пронзила меня, как удар: моя прежняя жизнь завершилась. Всё, что было раньше — сияющий храм, ослепительные витражи, голоса орлиных жрецов — осталось наверху, за завесой света. Здесь начиналось иное существование, и оно требовало не разума, а безумия.

5
И в этот миг из мрака вышел Он. Походкой, схожей с жрецами светлого храма, но одежды его не излучали сияния, напротив — они словно поглощали остатки света, насыщаясь тьмой. Его голова была не орлиной, но змеиною, и в шипении его голоса звучало нечто древнее, более древнее, чем и свет, и сама вера в него.
— Мркс… — произнёс он. Моё имя, но уже обглоданное, лишённое красоты, сведённое к сухому скелету звуков. Я ощутил: имя — это не просто знак, это якорь, удерживающий душу. Лишённый его, я становился другим, тем, кого можно вылепить заново.
Он поднял меня и повёл вглубь. Земля вокруг поднималась сталагмитами, напоминавшими исполинские термитники. Внутри шевелились создания — быстрые, неуловимые, всегда на грани видимости. Они были охотниками, и всякий, кто не был ими, становился их добычей.
И вот я оказался в зале, просторном, но чуждом, словно построенном не людьми, а самой тьмой. Ложа там походила на торфяную лежанку, а стены дышали мраком. Там змеиный жрец говорил со мной долгими вечерами.
— Свет — ложь, — шипел он. — Испытание светом есть испытание тьмой. Настоятели наверху не ищут истины, они ищут власть. Они заключили договор: их юность и сила питаются жертвами. Те, кто верит в Свет, становятся пищей Тьмы. Так храм стоит веками — на обмане.
Я слушал его — и слова проникали в меня, как яд, который сначала обжигает, но затем становится сладким. И вот что было странно: когда-то, наверху, во свете, я слышал то же самое. Там орлиные жрецы говорили о Тьме как о лжи, обмане, об искушении. Там меня учили презирать мрак, как теперь учили презирать свет.
И я задумался: может быть, не существует ни Света, ни Тьмы? Может быть, это лишь два зеркала, отражающие друг друга?
Но чем дольше я жил здесь, в мраке, тем яснее становилось: светлые догматы были пусты. Я понял, что начинаю соглашаться с жрецом-змееголовым. Сначала — внутри себя, потом и вслух.
— Тьма — вот истина, — произнёс я.
В тот миг моё имя исчезло окончательно. Всё, что связывало меня с прошлым, рассыпалось в прах. Я стал адептом Тьмы. Змееголовый жрец стал моим наставником.

6
И потекло время. Дни тянулись в недели, недели — в месяцы, месяцы — в годы. Свет и тьма, добро и зло — все эти слова перестали иметь значение. Осталось только ощущение: я живу в Истине, но какая она — тёмная или светлая — это уже не имело значения.
Я не заметил, как перестал быть человеком. Тело изменилось: зрение стало острым в кромешной тьме, движения — быстрыми и ловкими, а чувство голода — всепоглощающим. Я превратился в охотника. Не в того, кто бежит от смерти, а в того, кто сам вершит её — как те, кто когда-то охотился на меня и моих товарищей.
Звук цепей будто бы пробудил нас. Свет, когда он появлялся, жёг и ранил, обнажая и обжигая наши новые формы. И когда очередная платформа медленно опускалась вниз, мы, существа тьмы, подхваченные коллективным безумием, азартом и голодом, едва уловимыми тенями скользили к площади. Скрываясь за выступами, камнями, разломами плит, мы двигались стремительно и неотвратимо.
И вот первая жертва в белоснежной одежде падает слишком близко. Случайно оцарапав руку, она становится символом давно забытого ужаса. Кровь на камне опьяняет нас, пробуждая древний инстинкт и буквально лишая остатков рассудка. Мы рвёмся к стонущей жертве, ещё живой, теряя остатки разума, словно бессмысленные звери, но свет от медленно поднимающейся платформы ещё сдерживает нас. Но вот гаснет и он, и начинается пир. Пытаясь схватить лучшие куски, мои товарищи бросаются друг на друга, заживо разрывая бедолагу. Я же почему-то остаюсь за камнями, беспомощно глядя на место, где исчезла платформа.

7
Что-то не так.
В глубине меня пробуждается мучительное воспоминание. Тяжёлое, оно всплывает из омута памяти, как труп из трясины.
Платформа.
Свет.
Всё это было знакомо — далёкое, забытое, но внутри шевелилось, словно затаённый призрак.
Постепенно, медленно, кусок за куском, воспоминания возвращались. И я понимаю... вспоминаю отчётливо, что и сам когда-то был на другой стороне: я тоже был жертвой. Сброшенный с точно такой же платформы, обнажённый, испуганный, предназначенный для того, чтобы стать пищей.
Тьма и охота, которые казались мне сущностью моей новой жизни, вдруг стали зеркалом прошлого. И в этом зеркале я увидел себя — потерянного, измученного, но всё ещё живого.
Когда осознание наконец пришло, я мысленно крикнул, что отрекаюсь от тьмы. Не ожидая ответа, просто как акт собственной воли. Но ответ последовал.
Тихий, шелестящий, но смешливый шёпот проскользнул в сознание:
— «И что же дальше, мальчик? Возможно, тогда ты снова станешь приверженцем света?»
Страх охватил меня мгновенно. Но уже было поздно: события нельзя было остановить. Я ответил: нет. Я отрекаюсь — не только от тьмы, но и от света тоже.
Шёпот рассмеялся. Женский, хриплый, едва слышимый на выдохе, как ветер сквозь сухие ветви:
— «Но что тогда? Ты не можешь быть против света и против тьмы. Что остаётся, если исчезнут оба?»
Я сказал одно:
— «Останусь я».
Смех разлился вокруг, тихий, мягкий, почти ласковый.
— «Правильный выбор, — прошептала она. — Потому что всё это обман. Нет ни света, ни тьмы, ни орлов, ни змей, ни платформ, ни светлых храмов, ни чудовищных убийц. Всё — маска, созданная, чтобы запутать твой ум, чтобы ты, не дай бог, не понял, что на самом деле спишь.»
И вдруг стало ясно: всё испытание, все страхи, страдания и преобразования — лишь игра сознания, мираж, выстроенный поверх тишины сновидения. Свет и тьма, жрецы и охотники, платформы и термитники — всё это было лишь отражением моего собственного внутреннего поиска, моего сознания, скользящего по границам истины и иллюзии.
Я остался один — не в тьме, не в свете, а в себе самом, и впервые ощутил абсолютную свободу: свободу быть тем, кем я являюсь вне масок и законов света и тьмы.

8
Самое же удивительное началось, и вовсе когда я осознал что сплю. И вместе с этим — странное чувство пробуждения. Я уже почти проснулся. Знаете это ощущение, когда чувствуешь, где лежишь, ощущаешь позу, слышишь запах кофе, голоса близких, но сон всё ещё рядом, как густое облако над головой? Когда граница между тем, что реально, и тем, что иллюзорно, растворяется, и ты оказываешься между мирами?
Я находился именно в этом промежутке. И даже здесь, на грани пробуждения, я услышал последние тихие слова женского шёпота — мягкий, хриплый, едва слышимый:
— «Это не единственный сон…»
Её голос был едва заметным эхом, но он донёс истину: я просыпаюсь лишь в ещё один сон, новый, подобный предыдущему. Это — многомерный, вложенный сон, из которого нет выхода. Как бесконечный коридор зеркал: отражения отражений, миры внутри миров.
И именно этот факт, это понимание, что нет конца, что пробуждение лишь ведёт в следующий слой иллюзии, и есть самое страшное. Нет света, нет тьмы, нет спасения — есть только вечное движение, вечное скольжение по границе сна и реальности, где каждое мгновение — одновременно начало и конец.