Орёл и добыча

Париж, 11 июля 1934 года

В комнате под крышей отеля «де Лоди» на улице Дофин стояла особая тишина парижского полудня — та, что наступает, когда город будто замирает между утренней суетой и вечерним оживлением. Фритьоф Шуон сидел на узкой кровати, опершись спиной о стену. На коленях у него лежала раскрытая Бхагавад-гита, но он уже не читал: слова Кришны к Арджуне звучали в нём самом, как эхо в пустом храме.

«Я — вкус воды, Я — свет луны и солнца, Я — священный слог Ом во всех Ведах...»

Внезапно что-то изменилось в самой ткани воздуха. Комната не стала иной — скорее, она перестала быть границей. Стены, казалось, истончились до прозрачности паутины. И тогда на него обрушилось Это.

И лишь много лет спустя он сумеет подобрать слова — да и то найдёт только одно сравнение: орёл, стремительно падающий на добычу с высоты, где воздух холоден и разрежен, где нет ничего, кроме солнца и ветра. Но и это сравнение будет всего лишь бледной тенью того, что произошло. Божественное Имя — не произнесённое и не услышанное, но каким-то непостижимым образом явленное — обрушилось на него с такой силой, что, казалось, все привычные структуры сознания должны были рассыпаться на атомы.

Это не было видением. Не было голосом. Это было Присутствием, вибрирующим в каждой клетке его тела, в каждом изгибе мысли, в самом пространстве между вдохом и выдохом. Имя звучало без звука, светило без света, двигалось в абсолютной неподвижности.

Фритьоф не мог сказать, сколько времени прошло. Минуты? Часы? Когда он снова обрёл способность воспринимать внешний мир, солнце уже клонилось к закату, окрашивая стены комнаты в медовый цвет. Книга соскользнула с его колен на пол. Он попытался встать и обнаружил, что ноги его дрожат, как у человека, только что сошедшего с корабля после долгого плавания.

Берега Сены

Три дня Присутствие не покидало его. Он ходил по Парижу как сомнамбула, и город вокруг него преображался. На набережной Сены, где обычно прогуливались влюблённые пары и торговцы букинистическими раритетами раскладывали свои сокровища, Фритьоф остановился, поражённый открывшимся зрелищем.

Всё было прозрачным. Не в буквальном смысле — он по-прежнему видел камни набережной, тёмную воду реки, листву платанов. Но сквозь всё это, как сквозь тончайшую вуаль, просвечивало нечто иное. Текучее. Бесконечное. Словно весь видимый мир был лишь рябью на поверхности океана, глубина которого не имела дна.

Старая женщина кормила голубей крошками хлеба. Её морщинистые руки, птицы, крошки — всё это было одновременно абсолютно реальным и абсолютно иллюзорным. Каждое движение оставляло за собой след в невидимом измерении, как брошенный камень — круги на воде.

Фритьоф присел на скамейку. Вибрация внутри него не прекращалась — мягкая, но неумолимая, как биение огромного сердца, которое было его сердцем и в то же время сердцем всего сущего.

Алжир, в то же время

В белом городе на берегу иного моря, в завии, окружённой садом с апельсиновыми деревьями, старый шейх лежал на простом матрасе. Его ученики собрались вокруг, но он уже не видел их лиц. Взгляд его был обращён внутрь, туда, где нет различия между светом и тьмой.

Ахмад Аль-Алави дышал всё реже. Его губы беззвучно шевелились, повторяя зикр — поминание Божественного Имени, которое было его жизнью, его путём, его возвращением. Белая борода касалась груди при каждом выдохе, становившемся всё слабее.

В полдень он открыл глаза в последний раз. Ученики увидели в них странное выражение — не печаль расставания, но что-то похожее на узнавание, словно он увидел кого-то долгожданного за порогом.

— Она передана, — прошептал шейх. — Амана передана.

Никто не понял, о чём он говорит. Только много позже, когда весть о странном опыте молодого европейца в Париже дойдёт до Алжира, старые мюриды вспомнят эти слова и поймут: в момент своего ухода шейх передал бараку, духовное благословение, тому, кто должен был нести свет традиции в новые земли, в новое время.

Париж, вечер четвёртого дня

Фритьоф сидел в маленьком кафе недалеко от своего отеля. Вибрация наконец утихла, оставив после себя благоговейную тишину. Он чувствовал себя опустошённым и наполненным одновременно — как сосуд, из которого вылили прежнее содержимое и влили нечто совершенно иное.

Тишину нарушили шаги. Вошли двое алжирцев — его знакомые из суфийского круга. Их лица были мрачны.

— Шейх Аль-Алави вернулся к Аллаху, — сказал старший. — Это случилось четыре дня назад, 11 июля.

Фритьоф медленно поставил чашку кофе на блюдце. 11 июля. День, когда Имя обрушилось на него, как орёл на добычу. День, когда стены его маленькой комнаты стали прозрачными. День, когда старый святой в далёком Алжире сделал свой последний вдох.

Он закрыл глаза. В памяти возникло лицо шейха — то самое лицо «семитского патриарха», которое он видел лишь однажды, но которое отпечаталось в его душе навсегда: глаза, видящие сквозь вещи единственную Реальность; руки, жесты которых были исполнены баракой; голос, позволяющий словам падать капля за каплей, как драгоценному маслу.

— Инна лиллахи ва инна илайхи раджиун, — прошептал Фритьоф. «Воистину, мы принадлежим Аллаху, и к Нему мы возвращаемся».

В ту ночь Фритьоф долго не мог заснуть. Он лежал на узкой кровати под крышей парижского отеля и думал об удивительной геометрии духовного мира, где смерть и рождение, конец и начало, уход учителя и пробуждение ученика могут быть одним и тем же событием, увиденным с разных точек единого круга бытия.

Где-то над крышами Парижа пролетела ночная птица. Её крик прозвучал в тишине, как эхо того Имени, которое три дня вибрировало в его теле и разуме. Или как первый звук нового призвания, которому предстояло развернуться в годы и десятилетия — в книги и учеников, в передачу того света, который не гаснет со смертью носителя, но находит новые сосуды, новые формы, новые пути к сердцам ищущих.

Орёл улетел.
Но то, что он принёс, осталось навсегда.