Синяя лента

 Синяя лента

В старом комоде из красного дерева, пахнущем нафталином и временем, у самого дна, лежала шкатулка. Не простая, а перламутровая, с потертыми уголками. Анне Васильевне она досталась от матери, а той — от ее матери. Внутри, на бархате, выцветшем до неопределенного рыжевато-коричневого цвета, лежала всего одна вещь — синяя лента.

Не яркая, не кричащая, а мягкого, акварельного оттенка, будто выгоревшая на солнце васильковая синева. По краям ее украшала тонкая серебряная нить, потускневшая от возраста.

Анна Васильевна брала ее в руки только по особым дням. Чаще всего — глубоким вечером, когда за окном тихо шелестел дождь, а в комнате щелкали поленья в камине. Она садилась в свое кресло-качалку, проводила пальцами по шелку, и лента оживала.

Она помнила тот день с фотографической четкостью. Лето 1941-го. Выпускной бал. Платье из белого сатина, которое шила всю ночь напролет мама, перешивая свое, свадебное. И эта лента, подарок отца, которая должна была стать главным украшением. Ее вплели в толстую русую косу Анны — и она струилась по спине, переливаясь синевой.

На том балу она танцевала с Сергеем. Он был в новом, не по размеру просторном костюме, и от этого казался еще более худым и юным. Он неловко держал ее за талию, краснел и все твердил, какая она красивая. А она смеялась и чувствовала, как лента колышется в такт их шагам.

Он проводил ее до дома. У калитки, сжав до белизны костяшки пальцев, сказал: «Я вернусь. Обязательно. Жди». И развязал ту самую ленту из ее косы. «На память», — пробормотал он, зажав шелк в кулаке.

Наутро он ушел на фронт с добровольческим полком. А ленту она нашла у себя в кармане пальто. Он сунул ее туда, прощаясь.

Письма приходили редко, но они были. Короткие, пахнущие порохом и далью треугольники. Он писал о том, что обязательно вернется, чтобы доделать тот танец. В последнем письме были всего две строчки: «Стоим подо Ржевом. Идет страшный бой. Храню твою ленту у сердца».

Больше писем не было.

Она ждала. Год, два, пять. Потом пришла похоронка. Потом — жизнь. Длинная, трудная, наполненная работой, заботами, даже какой-то своей тихой радостью. Но в глубине души всегда оставалась незаживающая трещина, и танец 41-го года так и остался незаконченным.

Прошли годы. Анна Васильевна поседела, сморщилась, как осеннее яблоко, а лента оставалась прежней — все такой же синей, все такой же легкой.

Однажды, разбирая комод для внучки, приехавшей погостить, она снова достала шкатулку.

— Бабуль, а что это? — спросила девушка, беря в руки нежный шелк.
— Это память, — тихо ответила Анна Васильевна.
— О дедушке?
— Нет. О другом человеке. О юности. О том, что могло бы быть, но не случилось.

Она взяла ленту и неожиданно для себя поднесла к лицу. И сквозь запах старины и нафталина ей почудился легкий, едва уловимый аромат духов, который она носила тогда, в далеком сорок первом. И снова зазвучала музыка, и снова закружилась в вальсе пара юных, бесконечно красивых и бесконечно счастливых людей, у которых вся жизнь была впереди.

— Он просил меня ждать, — прошептала старушка, глядя на огонь в камине. — И я ждала. Всю жизнь.

Внучка молча обняла ее за плечи. Анна Васильевна аккуратно свернула ленту, убрала обратно в шкатулку и закрыла крышку. Она не была грустной. В ее глазах светилась тихая, чистая печаль, в которой была не только боль утраты, но и бесконечная благодарность за тот короткий миг абсолютного счастья, который подарила ей судьба.

Синяя лента была не просто куском шелка. Она была застывшим временем, обещанием, которое не смог сдержать никто, кроме нее. Она была самой любовью — не случившейся, не прожитой, но навсегда оставшейся чистой и прекрасной, как тот июньский вечер далекого и страшного года.